Уничтожаем «фердинанды»

Три дня и три ночи длился ожесточенный бой на западном берегу Немана. В разных местах наша дивизия преодолела этот водный рубеж, заслужив почетное наименование Неманской.

Здесь произошла первая встреча с «фердинандом». Крепко она запомнилась мне. На это «чудо» фашисты возлагали большие надежды. И напрасно. В последующих боях на берегу Немана только наш дивизион уничтожил несколько «фердинандов». Уязвимое их место — боковая броня. Вести по ней огонь помогало соответствующее расположение и взаимодействие орудийных расчетов. Если на один из них «фердинанд» идет в лоб, другой расчет открывает огонь ему в борт. А там, где самоходки увертывались, их настигали гранаты и бутылки с зажигательной смесью.

Очень тяжелые были тогда бои. Воспринять с полной ясностью все, что происходило вокруг, было невозможно. Мне и теперь порой кажется страшным сновидением тот огонь, от которого испарялась речная вода, плавилась земля, покрываясь густой чернотой воронок. Даже пот высыхал на лицах в размывах гари. Временами за черным дымом не было видно широкой полосы леса, где на опушке окопались фашисты. Мы сгибались за стальными щитками, прижимались к земле или укрывались в ровиках, пытаясь спастись от вражеского огня.

Пехотинцы, закрепленные за нашими орудиями, несколько раз под огнем пробирались к берегу Немана, чтобы принести снаряды. Трех бойцов на обратном пути срезали вражеские пули.

Руки заряжающего Кулагина, ящичных Калянова и Зезелендинова потемнели от пушечной смазки. Масляными пятнами покрылись их гимнастерки. Лица у всех будто окаменели, глаза воспалены, губы пересохли.

Слышу по рации голос командира дивизиона: [101]

— На первый и второй расчеты снова движутся танки. Старший с Пивоваровым выдвигаются вперед. Вам и Серову стать ближе к нашей пехоте. Держитесь, сыны мои дорогие!

Старший — наш командир батареи.

Я и Серов повели своих бойцов ближе к лесу, где расположилась пехота. Продвигаемся оврагом. Тащим пушки, а они еле поддаются. Бойцы очень умаялись. В конце оврага, рядом с ровной площадкой, где нам надо быть, стоит высокий кряжистый дуб. Тут делаем короткую передышку перед последним броском.

Я и Серов садимся на станину. Рукавами вытираем пот. Тоже еле держимся на ногах.

— А что, Костя, будут ли люди через годы ясно представлять себе трудности каждого солдатского шага на войне? — спрашивает меня Алексей Серов, скручивая козью ножку.

Я скручиваю цигарку — козью ножку мастерить так и не научился. Мысль Серова понимаю и разделяю. Чтобы подзадорить его, отвечаю вопросом на вопрос:

— А зачем, Алеха, о перенесенных нами трудностях знать другим? Ведь жить этим людям придется в мирные, светлые дни...

— Не скажи, браток. Чтобы жизнью той дорожить еще больше.

И только он эти слова произнес — слышим урчащий звук летящего снаряда. Мы пригнуться не успели. Позади — страшный грохот. Нас захлестнула взрывная волна. Серов схватился за грудь:

— Жжет...

На ордене Славы III степени на груди друга — вмятина. Подбегаем к товарищам. Бросаются в глаза кровь, клочья обмундирования, распластанные тела мертвых. Раненые стонут; поднимаются немногие, из моего расчета только двое — Василенко и Зезелендинов. Оба контужены. У Василенко еще и лоб рассечен. Кровь заливает лицо. Опирается о ствол дуба, пошатывается, говорит чуть слышно:

— Я не уйду. Я могу, сержант...

Если может, пусть остается. Зезелендинов — тоже. В расчете Серова никто не поднялся. Погибли пехотинцы. Перевязываю Калянова, рву его нижнюю рубашку. Он чуть виновато улыбается побелевшими губами и шепчет:

— Рубаху зачем? Сгодится... — И теряет сознание.

Серов перевязывает остальных, а я выскакиваю из оврага и, пригибаясь, бегу по обгоревшему полю в сторону леса, туда, где ячейки нашей пехоты, к ее залегшей цепи.

Слышу крик:

— Стой! Куда?

Поворачиваюсь на голос. Различаю полевые погоны, лейтенанта. Бросив на меня взгляд, он прильнул к биноклю, нацеленному в сторону правого фланга цепи. Голос мой срывается:

— Товарищ лейтенант, браток, подсоби. Дай хоть пяток бойцов. Нам бы только пушки выкатить. [102]

Не отрываясь от бинокля, лейтенант зло кричит:

— Ты что, очумел? Не видишь — танки! — Вдруг до него доходит: — Пушки, говоришь?..

А я смотрю туда, куда смотрел он. По серой от хлебного пепла земле, километрах в полутора от нас, развернутым строем, оставляя за собой пыль, движутся пятнистые коробочки с черными крестами. Танки идут на позиции 1-й и 2-й батарей.

— Пушки, говоришь? — повторяет лейтенант. — Старшина!..

Выкрикиваются чьи-то фамилии, и я бегу обратно с тремя бойцами. Меня словно подталкивают в спину отдаленные выстрелы и разрывы снарядов.

Снова начался ожесточенный бой. Оба наши орудия поставлены рядом с оврагом на ровном месте. Стволы обращены в сторону противника, в стволах — бронебойные снаряды.

К огневым позициям других расчетов танки обращены фронтально. Мы видим их сбоку. Самое время ударить по ним. Но расстояние вдвое больше, чем надо для того, чтобы пробивать броню сорокапятками.

Гляжу в бинокль — все ближе подходят к нашим танки. Скоро придет и наш черед. Но в бою произошел перелом. Все больше вражеских машин горит.

А уцелевшие танки больше не пытались прорываться, не повернули на нас, а стали поспешно отходить вслед за остатками пехоты. Начался общий отход гитлеровских частей на западном берегу Немана.

После марш-броска 3-я батарея заняла промежуточный рубеж. Огневые позиции моего расчета и орудия Серова снова расположились недалеко друг от друга.

Расчет Серова сформирован заново. Теперь Алексей — как наседка с цыплятами: каждого бойца взял под свое крыло. Рассказывает, показывает, учит тому, как не дрогнуть, выстоять, если появятся самоходки с мощной броней. Пополнение моего расчета — тихий, застенчивый, неприметный с виду сибиряк Анатолий Михайлов и москвич, наладчик с фабрики «Ява», Владимир Антонов, богатырь саженного роста. Обоим немногим более двадцати.

Антонов не сразу уразумел, зачем ровики копать, за щитком прятаться, если фашисты уже драпают, а в том, что его никакая пуля не возьмет, был убежден.

Обоих я поставил подносчиками. Василенко и Зезелендинов помогали им, учили при любой возможности. Сам я тоже помогал. Главное внимание по-прежнему уделял изучению уязвимых мест самоходок, методов борьбы с ними.

В орудийном расчете прочно установилась атмосфера фронтового товарищества. Один слово молвил — пошел общий разговор. Один закурил, другой — за кисет. Прикуриваем от того же кресала и кремня. Теперь их храню я. Как достану, так и вспоминаются то натруженные руки пожилого плотника, то голос его с затаенной тоской о сыне, то поседевшие виски Резябкина, его мечты о жизни [103] мирной, то как слушает Калянов песню о клене, о материнском ожидании. Всех вспоминаю. С Угры я остался один в своем расчете, как и Серов в своем. Нам и вести счет боевым делам подразделений.

Взводом нашим командовал молоденький лейтенант Анатолий Балуев. Совсем недавно прибыл из Омского училища. Прежде чем принять какое-либо решение, советовался с нами.

В таком вот составе на хлебном поле в ясное утро мы и стояли, когда впереди появился «фердинанд».

Я произнес как можно спокойнее:

— Ну, братцы, не упустить бы эту черепаху.

Бинокль не свожу с желто-зеленой громадины с длинным хоботом — пушкой.

Открываем огонь. Ясно сознаем, что я и Серов своими выстрелами приманиваем самоходку к себе. На кого же она ринется, кому подставит борт? «Фердинанд» ловчит, поворачивается то в одну, то в другую сторону. И вдруг как коршун бросается на огневую позицию Серова, гусеницей утюжит его пушку. Ужасом дохнуло. Потом отлегло — расчет Серова успел укрыться в окопе.

Теперь жерло самоходной пушки нацелено на мой расчет. Но она безмолвствует. Фашисты решили, должно быть, гусеницами раздавить. А может, снаряды на исходе? Даже отсюда видно, как лобовая броня отбрасывает от себя вверх светящиеся трассы наших снарядов.

Мелькание гусениц все ближе. Земля дрожью вторит лязгу. Стальная громадина перед нашими глазами разрастается.

— Расчет, в укрытие! — командую и еле слышу свой голос.

Вот тогда-то увидел я белесое днище самоходки, наползающей на окоп, в который я втиснулся вместе с Балуевым. Лихорадочно нащупываю в нише связку гранат, бутылку с горючей жидкостью. Становится душно. Чувствую запах солярки и тепло разогретого металла. Как-то неожиданно опять приходит свет. Грохот сник где-то рядом. В окопе стало тесней — ниша сузилась, наполовину осыпалась.

Выглядываю: самоходка стоит шагах в двенадцати, к нам кормой. Мотор работает на малых оборотах. Верхний люк открыт. Вполоборота к нам танкист в шлеме и черном комбинезоне смотрит в бинокль. На таком расстоянии виден даже вензель на узком погоне. Назад танкист не смотрит. Должно быть, увидел осыпавшиеся окопы и подумал: конец орудийному расчету.

Мы с Балуевым разом швыряем связки гранат. Сжимаю веки, притиснувшись лицом к земле, и слышу взрыв. Слегка дымится корма самоходки. Выпустив бинокль, свалился танкист. Из переднего люка выскочили еще двое с пистолетами в руках и как бы споткнулись об автоматную очередь. Бутылка с горючей смесью, брошенная мной, разлилась там, где исчезли в дыму ребристые жалюзи самоходки.

Вот так мы покончили с первым своим «фердинандом». [104]