В засаде

В ноябре 1943-го наша дивизия находилась на дальних подступах к Орше. 3-я батарея стояла возле железной дороги на шоссе Москва — Варшава на пятьсот пятом километре. Число это хорошо запомнилось, потому что обозначено было на уцелевшем дорожном столбе. А найти что-либо уцелевшее на всем пути, по которому мы шли, было почти невозможно. Повсюду руины: разбитые мосты, виадуки, плотины. Даже рельсы на дороге и то изорваны.

Там, где мы остановились, жителей не было: неподалеку — передний край.

Возле уцелевшего дорожного столба находилась землянка нашего орудийного расчета. Вместо бревенчатого наката уложили куски рельсов. Топили времянку шпалами. Сыро в землянке, кругом болотистые места.

На печурке всегда два котелка с кипятком. Это для тех, кто с поста вернется. Им первым надо обогреться чаем.

Своим чередом шла фронтовая жизнь второго эшелона. По-прежнему часто у нас появлялись замполит дивизиона, командир батареи или старшина. Командир батареи новый — Иван Меркулович Седых. Он вдвое старше Григория Степановича Бакунца. Разговаривал степенно, с крестьянской обстоятельностью. От земли и пошел на войну. Раньше председательствовал в колхозе под Курском.

Навещал нас и капитан Бакунец, чему мы были очень рады. Его выдвинули на должность начальника штаба дивизиона, но 3-ю батарею капитан не забывал.

Командованию с утра надо знать, как идут дела в орудийных расчетах, с людьми повидаться, дать дальнейшее направление боевой работе. Мы узнаем, какие новости на фронтах. В то время началось освобождение Правобережной Украины. Советские войска вступили в Киев. Такие известия еще больше поднимали дух бойцов.

После завтрака начинается боевая подготовка. Карпов чистит панораму, я снимаю смазку со снарядов. Колчков экзаменует молодого Семена Резябкина, закрепляет противотанковую пушку.

Откидывается в сторону плащ-палатка. На пороге — связной командира батареи Ильин. [87]

— Товарищ старший сержант, вас срочно вызывает командир батареи!

Предлагаем Ильину выпить кружку чая. Может, знает, зачем вызывают. Отвечает:

— Спасибо. Спешу, братцы.

Через час Колчков возвращается скорым шагом, руки потирает — то ли от холода, то ли еще от чего. Делает вид, что не замечает пытливых взглядов.

Наконец он сказал:

— На сегодня отменяются все занятия. Резябкину сменить Калянова на посту у пушки. Остальным спать. Предстоит ночная работа.

Какой там сон!

В четыре часа подошла полуторка, но не наша, а командира расчета Серова. Из кабины вышел командир батареи.

— Задача будет поставлена на месте. А сейчас в машину! И постарайтесь, славяне, накуриться на всю ночь.

«Славяне» — любимое слово Ивана Меркуловича.

Медленно движемся по Варшавскому шоссе. Вся дорога в воронках. В них до краев вода, чуть прихваченная ледком. Через некоторое время в лесу видим наших бойцов с внушительной техникой. По всему чувствуется — собрана большая сила.

Машина сворачивает на вязкий проселок. Впереди — знакомые вспышки вражеских ракет, постреливают пулеметы. Останавливаемся в лощине.

Покинув машину, идем цепочкой, без единого звука.

Пахнет свежевырытой землей. Впереди нас негромко окликает часовой. Командир батареи называет пароль. Ступеньки ведут вниз, и мы в траншее. В темноте различаем пехотинцев у пулемета.

Старший лейтенант Седых объявляет:

— Я с командирами расчетов отлучусь. Остальным ждать здесь. Можете покурить на дне окопа.

Они исчезли в темноте. Только в сторонке вроде что-то зашуршало. Выбираем на ощупь место посуше, садимся на корточки. Курим, ждем.

Пехотинцы разглядывают нас, не различая нарукавных знаков, любопытствуют:

— Саперы или смена пришла?

Когда разобрались, стали гадать: не к наступлению ли? Любопытствуем и мы: далеко ли до него, какая местность за бруствером, как харчится пехота?

Горячая пища раз в сутки, и только ночью. Значит, пристреляны все подступы. Местность — низина, густо поросшая травой; далее — лесок. Видно Варшавское шоссе. До него шестьсот метров. В землю гитлеровцы вгрызлись глубоко, отрыли окопы полного профиля. Огневых средств понаставили много. Часто бьют наугад. [88]

Перебрасываемся солеными шуточками насчет нервов фрицев. Смешки негромкие. Бодро держится пехота, хотя всем известно, каково у нее житье в траншее, особенно в ненастную погоду: то в грязи по колено, то шинели в ледяной корке.

Ждем своих командиров, а их все нет и нет.

Карпов шепчет:

— Сдается мне, перемахнули они через бруствер и на нейтралку подались.

Нейтральная зона — полоска земли, разделяющая нас и гитлеровцев, жутковатая своей смертоносной настороженностью. С обеих сторон — колючая проволока в несколько рядов, минные поля. Все просматривается, простреливается. Саперы выходят на нейтралку ночами, продвигаются там ползком, снимают заграждения, проделывают проходы в минных полях. Разведчики — ночью в поиск. А наши-то зачем туда подались, если догадка Карпова верна?

Через некоторое время пришли командиры. Жадно закурили от горбуновского фитилька.

Колчков сипло произнес:

— Туман. Хорошо. — Он потер руки.

— Метеорология подходящая, — сказал командир батареи и стал излагать боевую задачу орудийным расчетам.

Расчеты Колчкова и Серова должны выдвинуться в нейтральную зону и здесь оборудовать огневые позиции, устроить засаду на случай вражеского танкового удара. Третий расчет Пивоварова будет поддерживать нас из своей траншеи.

— Густой туман, — пояснил старший лейтенант, — позволяет идти во весь рост до самого проволочного заграждения, а далее действуйте по-пластунски. Когда ракеты — ни единого движения! Я буду в землянке командира стрелковой роты.

Затем командиры расчетов подробно проинструктировали бойцов, объявили порядок движения, оборудования огневых позиций и маскировки. Сдаем командиру батареи красноармейские книжки, письма, фотографии. Так положено.

Ну что ж, нейтралка так нейтралка. Однако же чувствую в теле холодок, когда поднимаюсь по ступеням, кладу лопату на бруствер, подтягиваюсь обеими руками и переваливаюсь через него. Слышу у пулеметного гнезда команду:

— Усилить наблюдение и в заданном секторе не стрелять.

Отползаю, уступая место другим, поднимаюсь и снова падаю. Голубоватый свет впереди словно высматривает именно нас, часто прижимает к земле.

Свет чередуется с тьмой. Что-то мешает мне дышать, чудятся какие-то шорохи в темноте. Даже осторожные шаги кажутся очень громкими.

Обходим сапера, сделавшего проход в наших проволочных заграждениях. Значит, сейчас будем на нейтралке.

Проволочные заграждения уже позади. Все плотнее прижимаемся [89] к густой мокрой траве. Отчетливый стук пулемета впереди высекает блестящую строчку трассирующих пуль. Опять огонь наугад. Но это, может быть, до поры до времени. Надо тщательнее маскироваться.

Через каждые десять — пятнадцать метров Колчков застывает на месте, ждет, когда подползет Карпов и дотронется до его сапога, а Карпов ждет, когда я подползу к нему и дотронусь до его ботинка. Потом очередь Калянова. Каждое такое прикосновение означает, что можно двигаться дальше. Заметил что-либо подозрительное — дважды дотронься. Проходит более часа. Мы проползли примерно четыреста метров.

До сих пор я удивляюсь, как это нам тогда удалось неподалеку от вражеской траншеи за три ночи оборудовать огневую позицию, укрытие для пушки с накатом, выкопать два ровика, перетащить сюда пушку и двадцать пять ящиков с бронебойными и. осколочными снарядами. А для наката мы взяли с собой двадцать бревен длиной по два с половиной метра. Все это, повторяю, с наступления темноты и до рассвета. Перед рассветом исчезали с нейтралки, а когда все было готово, здесь и остались.

Для маскировки позиции снимали дерн, стаскивали в сторону вырытый грунт. Травой сразу покрывали обнаженную землю. Часто вспыхивали ракеты, и снова нам приходилось прижиматься к земле.

Перед тем как в третий раз нам выступить, на повозке, запряженной парой каурых трофейных коней, подкатил к землянке почтальон дивизиона. Его всегда ждали с великим нетерпением. Он спросил у Колчкова:

— За ответными письмами когда приехать?

Колчков взглянул на часы, на товарищей, секунду-другую подумал:

— Времени у нас в обрез. Заезжай-ка через пару деньков.

В третий раз выехали на передовую с пушкой и с маскировочной сеткой. Когда достигли нейтральной зоны, маскировочная сетка прикрыла сорокапятку.

Часовым у пушки старший сержант поставил красноармейца Резябкина. Через узкую амбразуру укрытия он наблюдал за противником. Наблюдение из ровика через стереотрубу вел и красноармеец Карпов.

Подходит моя очередь ползти к укрытию, сменить часового. Гляжу в амбразуру. Глинистая кромка вражеского бруствера четко видна и без бинокля. В одном месте мелькают каски. Метров двести до вражеской траншеи. За траншеей — пригорок, покрытый лозняком. Над ним — ровная линия Варшавского шоссе. Видимый отрезок шоссе не превышает трехсот метров. Справа — низкорослый лес, слева — совсем открытое место. Изредка слышится пулеметная стрельба. Гитлеровцы ведут огонь короткими очередями. Наши артиллеристы и пулеметчики молчат. Нет признаков того, что фашисты нас заметили. Задача остается старой: не демаскировать [90] себя, ждать сигнала к действиям. Но сколько ждать? Сутки, неделю?

Каждый ровик у нас на двоих. Тесновато. Пошире вырыть нельзя, потому что танки могут раздавить. Мы учитываем и то, что вероятность попадания снаряда или мины в широкий ров больше. До сумерек еще далеко. В такие минуты какой-то недостижимой кажется ночь. Ждешь ее с нетерпением, особенно туманную. Тогда можно сделать разминку.

Так проходят трое суток. Опять наступает рассвет. За ночь подморозило, изо рта идет пар. У пушки часовым — Резябкин. В одном ровике со мной — Калянов. Застыв у стереотрубы, он ведет наблюдение.

Вдруг Калянов настороженно прошептал:

— Красная ракета вспыхнула у наших.

И тут же дрогнула земля от грохота мощной артиллерийской канонады. Приоткрываю маскировочную сетку, вижу, как небо пронзают кинжальные полосы «катюш». Перекатываются красные сполохи и волны черного дыма там, где протянулась вражеская траншея.

Калянов громко кричит:

— Вот это да! Хороша музыка!

Гул разрывов усиливается и как бы раздваивается. Теперь он перемещается еще дальше в глубь обороны и в то же время катится к нашим позициям.

Калянов продолжает:

— Из глубины обороны гитлеровцы по нашей траншее стали бить. Огрызаются, гады.

— Смотри вперед, — отвечаю. — Не прозевай танки.

Сквозь орудийный грохот просачивается, усиливается, наплывает тысячеголосое «ура!».

Наши пошли в атаку.

И вдруг рядом, там, где другой ровик, слышу короткий резкий крик. Это голос Карпова. Бросаюсь к нему и вижу: там, где был ровик, чернеет небольшая воронка от разрыва мины. Над ней рассеивается легкий дым. Нагибаюсь и отшатываюсь. Не стало сразу двух боевых друзей. Но Карпов еще жив. Как в беспамятстве окликаю Калянова. Вместе вытаскиваем и перевязываем Карпова. Потом я бросаюсь через нейтральное поле к нашей траншее. Возле землянки командира стрелковой роты нахожу командира батареи, наблюдавшего за ходом боя.

Еле переводя дыхание, докладываю:

— Колчков убит. Карпов тяжело ранен.

— Орудие?..

— Цело!

Иван Меркулович отрывается от бинокля, влажными глазами смотрит на меня и отвечает:

— Под орудием Серова разорвался снаряд. Двое раненых. Наводчик Мякишев убит. [91]

Потом приказывает:

— Красноармеец Макаров! Принять командование расчетом Продолжать выполнение боевого задания. Для эвакуации выбывших из строя направляю расчет Пивоварова. Связной, ко мне!

Снова, задыхаясь, бегу по нейтралке, натыкаюсь на тела тех кто только что был в атакующих цепях. Помогаю товарищам положить на плащ-палатку неподвижное тело Карпова и то, что осталось от Колчкова.

Резябкин встретил вас глазами полными гнева и печали. Только тут до моего сознания доходит, что нас осталось трое, что ведь это нам самим придется определять расстояние до цели, ловить ее в перекрестие панорамы, стрелять.

Стараюсь придать голосу твердость:

— Я командую расчетом. По местам!

Резябкип — к амбразуре. Я и Калянов бежим к своему ровику. Отвожу взгляд от неглубокой воронки с провалом в центре. Рядом с ней замечаю что-то блестящее. Добегаю, вижу круглое зеркальце Колчкова. Кладу в карман гимнастерки.

Опять мы в тесном ровике. А бой клокочет с прежней силой, но теперь уже за Варшавским шоссе. Бьют пулеметы, автоматы. Когда выстрелы затихают, слышны неразборчивые крики: должно быть, дело дошло до рукопашной.

И до чего же тягостно быть рядом и бездействовать! Может, надобность минула оставаться здесь? Но приказа об отходе нет. Бой стихает. И что-то недоброе слышится в редких автоматных очередях. От Варшавского шоссе отходят разрозненные группы наших бойцов. Их цепи поредели. Поддерживая раненых, они устремляются к своей траншее. Атака отбита.

Что ж, бывало и раньше такое. И после больших побед наших войск не сразу и не легко брались многие рубежи.

— Ориентир номер один! — раздался голос Калянова.

— Танк! — докладывает Резябкин.

Я рывком подался наверх. Не ошибка? Слишком долго вражеские танки не появлялись на нашем пути.

Танк появился один. Желто-зеленый, с крутой лобовой броней, с наплывом пламегасителя у короткой пушки, точно такой, какой мы видели на учебных плакатах. Медленно, ныряюще выполз он из леса, начал разворачиваться. Непривычно резкий, визжащий выстрел танковой пушки мы услышали, когда, напрягая все силы, вытаскивали сорокапятку на огневую. Гитлеровские танкисты вели огонь из пушки, строчили из пулемета по нашим пехотинцам, которые после неудачной атаки отходили к своей траншее.

На огневой, почти задыхаясь, кричу:

— Сам у прицела. Бронебойным!..

Резябкин первым подбежал от ниши с ящиком снарядов.

Приказываю:

— Заряжай! [92]

Напрягая зрение, ищу нижний срез вражеского танка, сжимаю маховички наводки. Показалось, что сорокапятка содрогнулась от выстрела еще до того, как я нажал на спусковую скобу. Пушка словно давала знать: орудийный расчет на посту, действует безотказно.

Донесся голос Резябкина:

— Выстрел! Откат нормальный!

Мы на мгновение впиваемся взглядом в черный сполох дыма, взметнувшийся метрах в десяти справа от немецкого танка.

— Заряжай! — кричу неистово. И снова перед глазами паутинка перекрестия.

После третьего выстрела появилась дымная, быстро густеющая чернота на башке танка в тот самый момент, когда ствол его пушки поворачивался в нашу сторону. И вот танк исчез в дыму.

Другие танки не появлялись.

К ногам прихлынула такая слабость, что я повалился на станину. Перед глазами все поплыло. Резябкин сел рядом. Я впервые увидел седину на висках молодого бойца. Оба мы потянулись к фляжкам, но они были пусты. Калянов протянул свою, достал кисет и все никак не мог скрутить цигарку.

Я предложил:

— Дай-ка сюда, скручу.

Вечером наша батарея по приказу отошла на пятьсот пятый километр. Землянка была холодной. Красько и Резябкин стали разжигать огонь. Каждый на свое место положил вещмешок. Два вещмешка остались в машине. Выхожу наружу. Мелкий холодный дождь как-то по-мирному моросит, словно ничего не случилось.

Меня окликнул старшина Бурцев:

— Григорьевич, иди-ка сюда.

Вместе идем вдоль дорожной насыпи. Остановились около двух холмиков, по краям обложенных ветками молодых елей.

— Вот здесь их похоронили, Колчкова и Мякишева...