На фронтовых дорогах

Впервые по фронтовым дорогам мне довелось шагать близ родной Калуги в марте сорок второго. Шел я в составе маршевой роты по местам, освобожденным от врага на завершающем этапе Московской битвы. До этого находился в запасном полку, перенес тиф, долечивался в батальоне выздоравливающих.

Возле деревни Барсуки впервые увидали мы маленький домик лесника — единственный уцелевший на всем нашем стокилометровом пути. Зато часто попадались на пепелищах закоптевшие печи, погреба с выгоревшими косяками, валялись на снегу остатки домашнего скарба. Над темными срубами покачивались колодезные журавли. К воде никто не притрагивался. Гитлеровцы, отступая, отравили воду.

И тут же были видны следы возмездия, настигшего врага: слева и справа от дороги дыбились разбитые вражеские орудия, тягачи, автомашины, повозки.

Вместе с нами двигались на запад наша пехота, артиллерия, танки. Не забыть суровые и мужественные лица бойцов! У всех на душе было одно: погоди, вражина, не то еще тебе будет за все злодейства!

Рядом со мной шел молодой аральский рыбак Петр Вдовин, подлечившийся в госпитале. На первом же привале я неожиданно услышал от него:

— Я Калугу освобождал. Там и ранен был. По льду Оки наступали.

Мигом протягиваю Вдовину кисет, уступаю пенек, на котором сидел.

Подумать только: освобождал Калугу! Шел по льду на береговую высь. Так это же на Смоленку — на улицу мою. Там же самый крайний к реке — отцов дом. Возле него я с братишкой Николаем и соседскими ребятами в бабки играл. В этом месте семилетним первый раз Оку вплавь одолел, за что отец меня выпорол. У родного порога мать благословила меня и брата, [65] калужских мастеровых, когда уходили на войну. Значит, дом моего отца из рук Вдовина и его боевых друзей первым в городе свободу получил.

— А не знал ли ты, — спрашиваю Вдовина, — лейтенанта Николая Говоркова?

Вдовин отвечает:

— Петю Говоркова помню по кино. Николая не встречал.

Тут я рассказал ему одну историю, известную по письмам из дому. Когда Красная Армия стала приближаться к Калуге, гитлеровцы заняли оборону на ее окраине, по берегу Оки. Их траншея проходила под окнами нашего и других домов. Фрицы в них обогревались, а жителей оставили, чтобы было кому печи топить. Погреется фашист — и опять в траншею. В сумерках моя сестра Ольга пошла в сарай за дровами — да так и обмерла. Слышит шепот: «Не пугайтесь. Я советский разведчик. Схватили меня, повели на расстрел. Бежал, да вот ваш двор оказался на пути. Покурить бы мне». Человек был в порванной гимнастерке, избит, губы распухли, босой. Притаился за дровами. Так появился у нас Николай Говорков. Вторая моя сестра — Елена вместе с Ольгой, матерью и отцом, улучив момент, взяли разведчика в дом, укрыли на печи. А фашисты тут же. Объявления везде развешаны: за многое смертная казнь, за укрывательство красных — чуть не первым пунктом. Каждый день на городской площади — повешенные.

Через шесть дней наши выбили оккупантов из города. Разведчик — к своим. Потом он пришел одетый по всей форме, полностью назвался. С ним был представитель командования. Благодарили за спасение. Обещал Николай Говорков непременно писать. Одно письмо прислал. Больше что-то нет.

Вдовин выслушал меня внимательно и сказал:

— Напишет. А ты своим и от нас фронтовое спасибо передай за Колю Говоркова.

Я рассуждаю вслух:

— Как же мои страх-то великий одолели? Не воины. Шесть суток с петлей на шее жили. Значит, так война людей преобразила...

— Почему преобразила? — возразил Вдовин. — Наши люди и были такими. Только в мирное время не всегда разглядишь людей, даже если и живешь с ними вместе.

А может, это верно? Раскрылась в каждом человеке неуемная сила, о которой он и сам не догадывался, разлилась, как Ока в половодье. На все пойдешь, только бы землю свою отстоять.

* * *

Три дня и три ночи с короткими передышками шагала маршевая рота большаком, а потом — размытыми проселками. Распутица, дожди. По колено проваливались в болотистую жижу, промокали до нитки, коченели. Шли без обогрева, с малым харчем, [66] а под конец — без него. На привалах костров не разжигали, хоть и хотелось погреться. Приткнемся друг к другу, достанем одеревеневшими руками кисеты, подышим за пазуху — и пошли дальше.

Фронт совсем уж близко. Я сначала не понял: вроде где-то в отдалении ко сухой дороге грохочут телеги. Вдовин пояснил:

— Орудия бьют.

Достигли места, где раньше была деревня Федюки. Опять перед нами печные трубы. Тут нам объявили, что наша рота вливается в состав 18-й мотострелковой бригады. После короткого отдыха роту построили. Первый вопрос к нам: нет ли среди прибывших шоферов или хотя бы тех, кто умеет водить машину, но не имеет прав?

Мы, конечно, еще не знали, что обстановка на Западном фронте осложнилась. Фашистское командование, встревоженное поражением под Москвой, срочно перебрасывало на восток крупные резервы из Западной Европы, создавало под Вязьмой на естественном рубеже — реке Утра — мощную систему обороны. Действия наших войск очень затрудняла весенняя распутица. Возникли большие перебои в снабжении войск, в пополнении резервами. Наши войска тоже стали переходить к обороне на восточном берегу Угры. К обороне жесткой, долговременной, сковывающей крупные силы противника.

Мне война помешала закончить шоферские курсы Осоавиахима. Автомашину знал, мог ее водить, но прав не имел. Майор из штаба ходил с открытой планшеткой вдоль строя, записывал шоферов. Раз надо, вызвался и я.

Вдовин шоферского дела не знал. Покурили мы с ним, обнялись на прощание. Надеялись встретиться, да так и не довелось. Набралось четырнадцать человек, знающих машину. Одни — с водительскими правами, другие — без них. Всех зачислили в автороту. Размещалась она возле деревни Березки.

В темноте пополи нас в баню — к бочке с кипятком. А потом накормили пшенной кашей. За последние три дня впервые потребовались ложки, которые мы достали из обмоток.

Утром — в дорогу. Ездить мне приказали в паре со старшим сержантом Василием Юрасовым — казанским шофером. Он уже воевал, водил танк, а после ранения сел за баранку старой полуторки.

Ездили наши водители парами. В колонны нас не сводили, чтобы уменьшить потери при воздушных налетах. Рейсы поначалу были короткими — всего десять километров от склада боепитания до Угры, переднего края. А уходило на каждый рейс часа по три.

Мы сидели на опушке рощи, где расположилась авторота.

Юрасов протянул мне флягу:

— Выпей березового соку перед дорогой. Освежи организм. [67]

В голосе Василия чувствовалось дружелюбие. Видно, решил подбодрить, когда увидел, что не поддалась мне ручка при запуске мотора. После госпиталя и трудного марша мои руки совсем ослабли. Юрасов быстро завел мотор и сказал:

— Ничего, парень. Только на малых остановках не выключай мотор. — А мог бы выругаться: попался же такой напарник!

Василий дает последние наставления. Выглядит он усталым, но голос звучит уверенно. Вслед за старшим сержантом включаю первую, единственно допустимую на большей части пути скорость. Мотор надсадно гудит. Машина трогается с места и сразу начинает скользить то в одну, то в другую сторону.

Проселок разбит скатами, размыт дождями и талыми водами. Где воды поменьше, видны бревна с измочаленной корой. Гатевая дорога — мука для шоферов. В другой раз такую дорогу обругал бы, а сейчас мысленно говорю: «Голубушка, не подведи, дай нам выдюжить на твоих ухабах».

Все крепче сжимаю баранку. Но полуторка пока не очень слушается. Ее по-прежнему то кренит, то заносит в стороны. Холодею от мысли: а вдруг завязну или машина сползет с бревенчатого настила, за которым чернеет болото? У меня же снаряды на передовую!

Машина Василия метров на тридцать опережает мою. Придерживая пилотку, он высовывается из кабины — то на небо взглянет, то в мою сторону. Рукой делает плавный жест: «Порядок в танковых частях». Это его любимое выражение.

Понемногу и я приноравливаюсь к невероятной тяжести пути, свыкаюсь с надсадным гулом мотора. Только прибавить скорость не удается. Не выдержит мотор.

Да, фронтовой автотранспорт тогда находился в очень трудных условиях. Даже легкораненых бойцов с передовой линии пешком отправляли во второй эшелон. Мы их встречали часто. Бредут разрозненными группами, бинты забрызганы грязью. На лицах — отсвет огня, опалившего их.

Подвезти бы на обратном пути, да машины и тут будут загружены. Вглядываюсь со смутной надеждой: может быть, Николая — брата своего — повстречаю. Да где уж повстречать при такой необъятности фронта...

Здороваемся со всеми. С иными обмолвишься словом:

— Ну, как там, братцы, на сегодняшний день?

Бойкий голос отвечает:

— Как у тещи на блинах. Ешь да похваливай.

— Где отметило-то вас?

— А на Красной горке.

Красной горкой прозвали бойцы плацдарм, захваченный на западном берегу Угры. Было там пепелище деревни. Чуть ли не каждый день фашисты пытались выбить наших с плацдарма, да все безуспешно. [68]

Мотор все больше обдает меня теплом. Еще больше напрягаюсь, словно тяжесть грузя переваливается на мои плечи. Пот растекается по бровям, щиплет глаза.

Вдруг передо мной туман. Не сразу сообразил, что закипела вода в радиаторе, потускнело от пара смотровое стекло. Спешно доливаю воду, даю поостыть мотору. Подходит Юрасов:

— Надо же где остановиться пришлось!

— А что?

— Открытое место. Вон у той рощицы и закипела бы.

С этого рейса я узнал, что на фронтовых дорогах бывают благополучные и неблагополучные участки. Первые — это там, где рядом лесная опушка, роща, овражек. Есть где укрыться, когда налетит авиация.

Об опасности, которая может появиться с неба, я как-то позабыл в первом рейсе, весь поглощенный управлением машиной.

Неожиданно вижу Юрасова на обочине. Руки у него распластаны над головой. Условный знак подает. Я не сразу понял. Слышу только шум автомобильного мотора. Он вскоре исчезает в звенящем, быстро нарастающем металлическом вое. И тут же очень близко — глухой частый грохот, похожий на удары пневматического молотка.

В каком-то оцепенении сползаю с сиденья, выскакиваю из кабины и с любопытством гляжу на черную точку, взмывающую в небо.

— Ложись! На второй заход пошел.

Только теперь, осознав опасность, рывком кидаюсь на землю, погружаясь в болотную жижу. Снова звенящий вой, частые выстрелы скорострельной пушки «мессера». Так и хочется плотнев втиснуться в землю.

Но вот голос Юрасова:

— Вставай, Костя. Ушел стервятник. Снаряды целы.

А я даже не заметил, когда наступила тишина. Кидаемся к машинам, не успев порадоваться, что остались целы.

Обивая о скат комья грязи с кирзовых сапог, Юрасов наставительно спрашивает:

— Чего сразу не лег? Решил храбростью похвалиться?

— Испугаться не успел.

— На войне все успевай. За мной, за небом гляди внимательней. Иначе цел не будешь. Поехали!

Болотистая топь с бревнами гати на подходе к Угре сменяется песчаником. Почувствовав его твердость под колесами, машины с облегчением рванули вперед, лавируя среди воронок. Местность простреливается из-за Угры, из глубины вражеской обороны.

И вот угорский лес вблизи. Что с ним сталось? Словно ураган разметал, измочалил деревья, оставил на них темную накипь. Сколько великанов повалено! Многие стоят без ветвей, обуглившиеся, а уцелевшие словно сомкнулись теснее. [69]

Пахнет смолой. Ее желтоватые капли сочатся из раненых сосен. Во многих местах после недавних разрывов вражеских снарядов и мин рассеивается дым.

В поврежденном бомбами и снарядами лесу, на обожженной земле, — полковые орудия, их стволы подняты вверх. Неподалеку — кони, привязанные к деревьям, грызущие кору.

Продвигаемся задним ходом, кузовами раздвигаем кусты. Радостный крик навстречу:

— Снаряды привезли!

Подаются команды:

— Два ящика первому расчету...

— Три ящика второму расчету...

Машины быстро разгружаются.

Валимся с Юрасовым на землю рядом с огневой, где в штабель сложены ящики с пустыми гильзами. Мы увезем их на склад. Без этого артиллеристам больше не дадут снарядов. Но сначала доставим в полевой госпиталь тяжелораненых. Ранения они получили при обстреле леса, но больше — на Красной горке. У нас всего минут пятнадцать передышки. Впереди еще четыре рейса на передовую. Надо доставить также продукты, сено, боеприпасы для минометчиков. И снова тяжелораненых везти в госпиталь.

Захотелось взглянуть на Угру, но времени не было. И боялся, что не узнаю ее. Мысленно увидел реку прежней — веселой, окаймленной кудрявыми ивами. На берегу Угры застало меня первое утро войны.

Красноармейцы управились минут за десять. Мы быстро направились к разгруженным машинам. Единым выдохом громко повторяю команду:

— Есть, завести мотор!

И снова мы в рейсе.