Борьба за торговое соглашение
Переход Англии от свободной торговли к протекционизму
Моей первой крупной дипломатической операцией в Лондоне была борьба за заключение нового торгового соглашения между СССР и Англией вместо соглашения 1930 г., только что односторонним актом денонсированного британским правительством. Об этом я уже неоднократно упоминал, рассказывая о своих встречах с английскими министрами и государственными людьми. Такая борьба при всяких условиях была бы очень важной и сложной акцией, ибо обеспечение нормального функционирования торговли между двумя странами является одной из серьезнейших задач в их взаимных отношениях. А здесь, в этом конкретном случае, благодаря целому ряду дополнительных обстоятельств, о которых речь будет ниже, такая борьба была особенно важна и сложна.
По приезде в Лондон я должен был сразу же заняться вопросом о новом торговом соглашении, и, как уже рассказывалось выше, я начал с политического зондажа в правящих кругах и в кругах оппозиции. Однако я не ограничился лишь этим. В серьезной дипломатии нельзя придавать излишнего значения быстро меняющейся конъюнктуре. Надо смотреть в глубь вещей и под поверхностью подчас шумных и драматических внешних событий отыскивать те основные явления , которые в конечном счете решают все.
В середины XIX в. Англия была главной твердыней свободной торговли. Это вытекало из ее коренных экономических интересов. То была эпоха, когда Великобритания являлась единственной высокоразвитой промышленной державой среди отсталых аграрных стран как в Европе, так и за ее пределами. Тогда Великобритания претендовала на роль «мастерской всего мира» и действительно в значительной степени являлась таковой. В сложившейся обстановке английская буржуазия, находившаяся еще в стадии «свободного» домонополистического капитализма, горячо отстаивала принципы свободной торговли. Это ей было выгодно по двум главным соображениям. [218]
Во-первых, свобода торговли (т. е. отсутствие таможенных барьеров в самой Великобритании) обеспечивала ввоз в Англию дешевого сырья и продовольствия, что способствовало понижению издержек производства, включая заработную плату, и, стало быть, удешевлению готовых изделий и их более широкому сбыту на внутреннем и внешнем рынках.
Во-вторых, свобода торговли (т. е. одновременное отсутствие таможенных барьеров в других странах) открывала перед Великобританией широкие возможности наводнять мировой рынок продуктами своей промышленности и вместе с тем затрудняла создание в европейских и неевропейских державах своей собственной промышленности, которая в большей или меньшей степени могла бы конкурировать с британской промышленностью.
Конечно, вся эта сугубо прозаическая механика была ярко позолочена велеречивыми высказываниями буржуазных экономистов, философов, писателей и политиков о благодетельном влиянии свободы торговли на судьбы человечества вообще и об ее значении как гарантии мира для всех стран и народов. Свобода торговли стала символом веры английского либерализма. Получение высокого процента на капитал искусно вуалировалось внешне идеалистической маскировкой. Но суть дела, прекрасно раскрытая в свое время Марксом и Энгельсом, от того нисколько не менялась.
Столь выгодное для Англии положение сохранялось около 30-40 лет. Однако с конца XIX в. ситуация стала меняться. Германия, получившая с Франции в 1871 г. громадную контрибуцию, вступила на путь быстрого индустриального развития и для защиты своей молодой промышленности отгородилась от остального мира высокой таможенной стеной. К 90-м годам прошлого столетия она сделала в этом направлении уже весьма крупные успехи. Тот же процесс, хотя и в менее ярких формах, происходил во Франции, Австро-Венгрии, России, Италии, Скандинавских странах, Японии. США также стремительно индустриализировались под защитой «охранительных» тарифов. Былая промышленная монополия Англии все больше подрывалась, у британской промышленности оказывались опасные конкуренты в различных частях света. Важнейшими из них были Германия и США. Теперь многие в Англии (особенно среди ее промышленников и политических деятелей) стали приходить к мысли, что британская индустрия нуждается в защите от иностранной конкуренции. На этой почве возникло широкое движение в пользу протекционизма, которое находило себе сторонников как в консервативной, так и в либеральной партии — Двух основных политических партиях страны в конце XIX в. Вождем данного движения был Джозеф Чемберлен (1836-1914), начавший свою политическую карьеру в качестве радикала и даже республиканца, но постепенно, шаг за шагом эволюционировавший вправо и закончивший свою жизнь в качестве лидера крайнего империалистического крыла британского господствующего [219] класса. Джозеф Чемберлен был одновременно теоретиком и практиком нового движения.
План, выдвинутый Джозефом Чемберленом для спасения положения, в главных чертах сводился к превращению Британской империи в «коммерческую федерацию» путем установления преференциальных таможенных тарифов между всеми членами этой империи. Конкретно: в Англии должны были быть введены пятипроцентные пошлины на продовольствие и десятипроцентные пошлины на индустриальные товары, ввозимые из других стран; напротив, ввоз тех же товаров из различных частей империи должен был оставаться свободным; импорт сырья, независимо от его происхождения, также по должен был облагаться никакими сборами; члены империи в свою очередь должны были установить у себя аналогичные порядки для английских и иностранных товаров. Осуществление указанного плана, по мысли Джозефа Чемберлена, имело бы результатом не только защиту английской промышленности от атак со стороны иностранных, в первую очередь германских и американских конкурентов, но и цементирование пестрой и разношерстной Британской империи. В дальнейшем на этой экономической основе могли бы быть возведены уже различные надстройки в целях превращения Британской империи в единый военно-политический организм.
Для пропаганды своего плана Джозеф, Чемберлен создал в 1903 г. «Лигу тарифной реформы», которая, однако, не встретила большой поддержки в стране. Широкие массы боялись вздорожания жизни как результата такой реформы; либералы, верные фритредерской традиции, рассчитывали, что Англия еще может отстоять свои позиции даже при сохранении свободы торговли; консерваторы, опасаясь потери голосов на выборах, предпочитали до поры до времени выжидать развития событий. В конечном счете избирательная кампания 1905 г. оказалась поражением для Джозефа Чемберлена: либеральная партия завоевала огромное большинство мандатов, и к власти пришло фритредерское правительство Кэмпбелла — Баннермана, Асквита и Ллойд Джорджа. «Тарифная реформа» временно сошла со сцены, а вскоре после того умер и сам ее автор. Первая мировая война резко изменила ситуацию. Начался общий кризис капитализма, мир распался на две системы — капиталистическую и социалистическую, все противоречия, присущие капитализму, сильно обострились. Мировой экономический кризис 1929-1933 гг. довел эти противоречия до высшей, точки. При таких условиях мировые позиции Англии, несмотря на ее победу в войне 1914-1918 гг., становились все более шаткими. В частности, иностранная конкуренция для ее промышленности превратилась в серьезную проблему. Фритредерские традиции с каждым годом все явственнее выветривались. Их главная носительница — либеральная партия — на глазах у всех неудержимо хирела и теряла свое прежнее влияние. И когда осенью 1931 г, пало второе лейбористское правительство и к власти пришли консерваторы [220] (слегка завуалированные под «коалиционное правительство» Макдональда), план Джозефа Чемберлена вновь ожил и стал боевым лозунгом британских империалистов. Его главным апостолом и проводником сделался Невиль Чемберлен, сын Джозефа, занимавший пост министра финансов в кабинете Макдональда.
План Джозефа Чемберлена при своем рождении в начале XX в. Имел общий характер. Он был направлен против конкуренции всех прочих держав. В нем не было элементов дискриминации по адресу какой-либо одной определенной страны.
В 1932 г. картина была иная{58}. В ходе первой мировой войны произошло одно событие величайшего исторического значения» пролетарская революция в России и, как результат ее победы, возникновение Советского государства. Вражда капиталистического лагеря к нему была безмерна. На каждом шагу капиталистический лагерь стремился нанести удар СССР, заподозрить его намерения, оклеветать его действия, возложить на него ответственность за все грехи и непорядки послевоенной эпохи.
В Англии эти настроения были очень сильны с первого же дня существования Советской власти в России. Они были сильны и в тот момент, когда реализация плана Чемберлена стала практической проблемой британской политики. Поэтому дискуссия и проекты 1930-1932 гг., связанные с введением протекционизма в Великобритании и ее империи, резко отличались от своего прообраза начала XX в. Они были пропитаны духом явной дискриминации. Своим острием они были направлены прежде всего против определенной страны — СССР, за счет которого Чемберлен-сын хотел в первую очередь лечить болезнь, установленную Чемберленом-отцом. Так получилось, что на имперской конференции в Оттаве (сентябрь 1932 г.), где под председательством Болдуина, но под руководством Невиля Чемберлена был совершен решающий поворот от свободы торговли к протекционизму, основным вопросом стал «русский вопрос».
На Оттавской конференции канадский премьер Беннет возглавил крестовый поход против советского экспорта вообще и экспорта советского леса в Англию в особенности, до хрипоты крича о «советском демпинге», основанном якобы на применении «рабского труда».
В результате 16 октября 1932 г. англо-советское торговое соглашение [221] было денонсировано односторонним актом британского правительства. Это вызвало большое волнение в торговых и лейбористских кругах. Правительству пришлось изворачиваться и «объяснять» свои действия. Ясность в положение внес министр финансов Н. Чемберлен, который, отвечая на запрос в парламенте 21 октября, сказал:
«Почтенный джентльмен привел гипотетический случай, когда русское правительство могло бы производить пшеницу дешевле кого-либо другого. Позволю себе спросить, как можно установить издержки производства в России? Как можно сравнивать издержки производства в России с какими-либо другими, когда здесь сет ни издержек на оплату процента на капитал, ни инвестиций, вложенных в землю, и т, д., которые имеются в обычном производстве? Очевидно, сравнивать невозможно. При русской системе можно игнорировать различные статьи расхода, которые приходится принимать во внимание, когда речь идет об обычных производителях. Поэтому совершенно ясно, что русское правительство в состоянии «испортить» рынок для всех других торговцев, не подпадая под обвинение в продаже по демпинговым ценам»{59}.
Со свойственной ему прямолинейностью Чемберлен выпустил кошку из мешка: все дело, оказывается, было в том, что в СССР господствовала социалистическая система хозяйства (не было, видите ли, ни процента на капитал, ни частных капиталовложений в землю!), которая уже на этой сравнительно ранней стадии развития обнаруживала несомненное превосходство над «обычной» для Чемберлена, т. е. капиталистической, системой хозяйства.
К этому времени наша страна только что закончила первую пятилетку, и закончила успешно, в четыре года, благодаря героическим усилиям советского народа. Мы вступили в пятилетку отсталой, аграрной страной. У нас не было достаточных кадров, и потому для своей индустриализации мы вынуждены были привлечь иностранных инженеров и специалистов, главным образом из США, Германии и Англии. У нас не было современных станков и машин, и потому мы вынуждены были ввезти из-за границы самое разнообразное оборудование. У нас были очень ограниченные средства в иностранной валюте. И все-таки первая пятилетка была закончена досрочно! Но она досталась нам дорогой ценой: не хватало продовольствия, не хватало обуви и одежды, не хватало домов и квартир. Советские люди добровольно и сознательно жертвовали всем необходимым для успешного преобразования экономики своей страны. Да и как могло быть иначе? Ведь в 1928-1932 гг. мы вели трудную и упорную борьбу на экономическом поле битвы. Борьбу за наше будущее, за торжество социализма в нашей стране, за грядущее счастье всего человечества. Цель, которую мы преследовали, безусловно, стоила принесенных [222] ради нее жертв, и мы могли с удовлетворением констатировать достижение поставленной цели.
Однако положение СССР было трудным. Изнутри нам грозила кулацкая стихия, которая хотя и была побеждена в процессе коллективизации, но еще сохраняла возможность серьезно вредить Советскому государству. Извне нам грозили реакционные силы капиталистического мира — особенно в Англии, — которые все еще ее хотели примириться с существованием «большевистской страны» на востоке Европы, вели против нее всевозможные интриги и мечтали о новом крестовом походе для ликвидации этого «очага революции» вооруженной рукой.
Такова была обстановка, в которой начинались торговые переговоры с британским правительством.
Начало переговоров
На протяжении ноября 1932 г. я держал Москву в курсе всех своих встреч и бесед по вопросу о торговых переговорах, и 7 декабря мне было поручено уведомить английское министерство иностранных дел, что Советское правительство принимает предложение британского правительства об открытии переговоров в целях заключения нового торгового соглашения и что представителями Советского правительства в переговорах буду я и наш тогдашний торгпред в Лондоне А. В. Озерский.
Первое совместное заседание сторон состоялось 15 декабря в здании министерства торговли. С советской стороны в качестве главных делегатов присутствовали я и Озерский, с британской стороны — министр торговли Ренсимен и глава департамента заморской торговли Колвил. Кроме того, за столом сидело значительное число экспертов обоих сторон, среди которых были первый секретарь посольства Каган от нас и сэр Хорас Вилсон от англичан. Этот последний сыграл в дальнейшем чрезвычайно большую роль в ходе переговоров.
Как и следовало ожидать, заседание 15 декабря носило больше формальный характер. Председательствовал Ренсимен. Основным оратором с английской стороны был Колвил.
Я выступил с кратким заявлением общего характера, в котором, подчеркнув, что, поскольку денонсирование соглашения 1930 г. исходило от британского правительства, на нем лежала обязанность указать, чем именно оно недовольно в старом соглашении, и делать новые предложения. «Что касается нас, — прибавил я, — то мы вполне удовлетворены временным торговым соглашением (1930 г. — И. М. ) и не хотим никаких изменений в положениях этого соглашения». В заключение я прибавил:
— Во время переговоров подобного рода довольно обычно, что каждая сторона вначале выдвигает чрезмерные требования в расчете иметь больше возможностей для «торговли». Каждой стороне [223] кажется, что такой метод, столь обычный для восточных базаров, является наиболее удобным путем в целях достижения надлежащего компромисса. Я в этом сильно сомневаюсь...
Я был бы счастлив, если бы в данном случае британская сторона отказалась от этой восточной привычки.
Как показали последующие события, мой призыв к английской стороне остался гласом вопиющего в пустыне, Ренсимен и Колвил, однако, дали обещание в ближайшие дни прислать нам своп письменные соображения о характере будущего торгового соглашения.
Суть разногласий
Министерство торговли прислало нам обещанные соображения 29 декабря 1932 г. Они состояли из четырех пунктов.
Первый пункт касался принципа наибольшего благоприятствования. Министерство торговли утверждало, что этот принцип, содержавшийся в торговом соглашении 1930 г., является «неподходящим» для англо-советской торговли по двум причинам: а) ввиду «специальных условий советского импорта и экспорта» (имелась в виду монополия внешней торговли); данный принцип будто бы препятствовал «Соединенному Королевству защищать свои интересы, в то же время позволяя Советскому Союзу по желанию игнорировать эти интересы»; б) ввиду того, что британское правительство должно было «считаться с ситуацией, вытекающей из 21-го параграфа англо-канадского соглашения в Оттаве».
Второй пункт касался торгового баланса между Англией и СССР. Констатируя, что «покупки Соединенного Королевства у СССР сильно превышают покупки СССР у Соединенного Королевства, причем первые оплачиваются наличными, а вторые приобретаются в кредит», министерство торговли заявляло, что его целью является достижение «в будущем приблизительного равенства в балансе платежей между обеими странами».
Третий и четвертый пункты касались использования Советским Союзом британского тоннажа. Министерство торговли обращало внимание советской делегации на недостаточность этого использования и предлагало в ходе торговых переговоров урегулировать данный вопрос путем прямого обмена мнений между британскими и советскими представителями «судоходных интересов».
Соображения министерства торговли по существу не давали ничего нового. Все это нам было и раньше известно из прессы, из парламентских дебатов и личных разговоров с чиновниками министерства торговли и министерства иностранных дел, из бесед торгпреда с английскими промышленниками. Но теперь мы имели официальный документ британского правительства, формулирующий требования английской стороны. [224] Полученные нами от Советского правительства директивы по ведению переговоров (их привез ездивший специально за этим в Москву Озерский) носили весьма гибкий характер и давали полную возможность договориться. В самом деле:
1. По вопросу о наибольшем благоприятствовании наша первая позиция сводилась к требованию общего наибольшего благоприятствования с ограничением действия этого принципа в отношении нескольких товаров, особенно интересующих Канаду (хлеб, лес, рыбные консервы и т. д.), а наша вторая позиция допускала установление наибольшего благоприятствования для определенного списка товаров и ограничение нашего экспорта в Англию определенными количествами тех товаров, в которых была особенно заинтересована Канада.
По вопросу же о 21-м параграфе мы должны были требовать от британского правительства письменной гарантии против применения к советской торговле этой статьи, поскольку мы готовы допустить ограничение ввоза товаров, интересующих Канаду, согласованными с английской стороной экспортными квотами.
2. По вопросу о торговом балансе наша позиция сводилась к тому, что мы не возражаем в течение пятилетнего срока свести не торговый, а платежный баланс между обеими странами к примерному равновесию. Здесь наши директивы также предусматривали две позиции, которые выглядели следующим образом:
Первая Вторая позиция позиция Для 1-го года действия соглашения 2,00 : 1 1,5 : 1 Для 2-го 1,75 : 1 1,4 : 1 Для 3-го 1,50 : 1 1,3 : 1 Для 4-го 1,40 : 1 1,2 : 1 Для 5-го 1,20 : 1 1,1 : 1
В сумму наших платежей Англии должны были включаться не только наши обязательства по размещенным в Англии заказам, но также фрахт английских судов и различные торговые расходы, производимые нами в Великобритании. При соблюдении согласованных пропорций мы должны были иметь право свободного перевода в другие страны нашей выручки.
Таким образом, по двум наиболее спорным вопросам СССР соглашался пойти навстречу Англии. Правда, полученные нами директивы предусматривали еще два требования: а) подписание соглашения сроком на 5 лот с тем, что по истечении двух лет каждая сторона была бы вправе от него отказаться с предупреждением за 6 месяцев, и б) предоставление нам одновременно с подписанием соглашения экспортных кредитов сроком на 21 (первая позиция) или 18 (вторая позиция) месяцев. Однако эти требования едва ли могли вызвать особое сопротивление с английской стороны, и во всяком случае здесь имелся достаточно широкий диапазон для маневрирования.
Сопоставляя британские требования, как они были изложены [225] в меморандуме министерства торговли от 29 декабря, и полученные нами из Москвы директивы, мы невольно приходили к выводу, что нет решительно никаких серьезных препятствий для заключения нового торгового соглашения. Конечно, в ходе переговоров будут разногласия по отдельным частным вопросам, будет упорная борьба между сторонами по вопросу о 21-м параграфе или по пропорциям платежного баланса, будут споры и конфликты, недовольства и протесты, но все-таки соглашение будет выработано и подписано в срок, т. е. до 17 апреля 1933 г. Так по крайней мере нам казалось тогда, на рубеже 1932 и 1933 гг., после ознакомления с присланными нам соображениями министерства торговли по вопросу о новом торговом соглашении. Том более, что одновременно с присылкой нам директив НКВТ выделил особый фонд «маневренных заказов» (3 млн. ф. ст.) для Англии, которым советская делегация могла пользоваться в целях облегчения хода переговоров. Как жестоко мы были обмануты в своих ожиданиях!
Грозовые облачка стали появляться на горизонте почти одновременно с официальным началом торговых переговоров. В печати, в парламенте, на собраниях хозяйственных организаций реакционеры подняли шум по вопросу о том, следует ли вообще заключать торговое соглашение с СССР. Мотивировки были разные, по все они основывались на глубокой вражде капиталистического мира к первому в истории человечества социалистическому государству.
Еще большую опасность для переговоров представлял острый конфликт, возникший в связи с вопросом о концессии «Лена голдфилдс». Чтобы дальнейшее было понятно, необходимо хотя бы вкратце остановиться на истории всего этого дела.
Английская компания «Лена голдфилдс» возникла еще в царские времена (1908 г.) и хищнически эксплуатировала золотые месторождения в Сибири — главным образом на Лене и Алдане. Именно на приисках этой компании произошли памятные ленские расстрелы рабочих в 1912 г. Октябрьская революция ликвидировала концессию «Лена голдфилдс». Однако в 1925 г., используя советский декрет 1920 г. о концессиях, компания «Лена голдфилдс» вновь получила право производить работы на сибирских золотых месторождениях сроком на 30 лет (конечно, на иных, чем в царские времена, условиях).
Компания быстро развернула операции, и число занятых ею рабочих в 1929 г. дошло до 15 тыс. Председателем компании был английский делец Герберт Гуедалла, но львиная доля акций «Лена голдфилдс» находилась в руках нью-йоркского дельца Бененсона, так что по существу это «английское» предприятие было американским концерном.
Отношения между концессионерами и Советским правительством с самого начала были не очень гладки. Главная причина состояла в том, что капиталистические дельцы, стоявшие во главе «Лена голдфилдс», пытались работать по-капиталистически в [226] условиях социалистического государства. Так, например, при подписании концессионного договора они обещали вложить в предприятие большое количество иностранного капитала, а затем самым бесцеремонным образом нарушили это обещание. Больше того, они все время требовали субсидий у Советского правительства. Далее, руководители «Лена голдфилдс», следуя привычным навыкам, стремились покрепче «прижать» рабочих на своих предприятиях. Это, естественно, вызывало не только резкий отпор со стороны рабочих, но и вмешательство советских властей, требовавших от концессионеров строгого соблюдения нашего законодательства о труде. Руководители «Лена голдфилдс», опять-таки следуя привычным навыкам, пускались на различные хитрости и маневры, чтобы не платить Советскому государству причитающихся с них сборов и налогов. На этой почве ташке возникало немало споров и пререканий с ними. Наконец, английская «Интеллидженс сервис» широко использовала аппарат «Лена голдфилдс» для сбора нужных ей шпионских сведений об СССР, что, конечно, не могло способствовать улучшению отношений между концессионерами и Советским правительством. Все эти и многие другие обстоятельства создавали атмосферу хронического недовольства, которая постепенно все более и более сгущалась.
Чтобы найти выход из положения, в начале 1930 г. было решено обратиться к арбитражу, предусмотренному на такой случай концессионным договором. Действительно был сформирован арбитражный суд из трех человек (по одному представителю от «Лена голдфилдс» и Главного концессионного комитета СССР плюс согласованный между ними председатель), и в середине мая 1930 г. он должен был начать свою работу. Однако за неделю до открытия заседаний суда «Лена голдфилдс» без всякого предупреждения приостановила работу всех своих предприятий в СССР и закрыла свою контору в Москве. Это был настоящий локаут, жертвой которого стали 15 тыс. человек. Такое действие компании, естественно, сразу накалило и без того сгущенную атмосферу. Кроме того, своей односторонней акцией компания грубо нарушила концессионный договор. Юридически и фактически этот договор перестал существовать. Тогда Советское правительство сделало логический вывод из создавшейся ситуации: раз договора нет — не может быть и арбитражного суда, основанного на этом договоре. Главный концессионный комитет отозвал своего представителя из арбитражного суда и отказался участвовать в разбирательстве дела. В сложившейся ситуации единственно правильным путем для «Лена голдфилдс» было бы вступить в переговоры с-Главным концессионным комитетом и попытаться таким способом урегулировать возникшие осложнения.
Однако концессионеры, зараженные широко распространенным тогда в капиталистических кругах Запада ожиданием близкого падения Советской власти как результата трудностей первой пятилетки, взяли совсем иной курс. Они настояли на рассмотрении [227] дела двумя оставшимися членами арбитратражного суда, и этот псевдосуд в отсутствие советского представителя вынес 2 сентября 1930 г. в Лондоне совершенно невероятное решение: он «обязал» Советское правительство уплатить «Лена голдфилдс» 12 965 тыс. ф. ст., из которых около 3,5 млн. представлял капитал, фактически вложенный компанией в концессию, а 9,5 млн. составляла сумма аккумулированных прибылей, которые компания, по ее расчетам, должна была бы получить в течение еще остающихся 25 лет концессионного срока.
Разумеется, Советское правительство заявило, что оно не признает ни законности «суда», ни вынесенного им вердикта. Однако «Лена голдфилдс» с этим никак не хотела примириться и начала яростную антисоветскую кампанию в печати, в политических и деловых кругах Англии, США и ряда других стран.
В ноябре 1931 г. в Англии к власти пришло «национальное правительство» Макдональда. Руководители «Лена голдфилдс» обратились к сэру Джону Саймону, и министр иностранных дел принял близко к сердцу их интересы. Саймон рекомендовал им не волноваться, не вести никаких переговоров с Главным концессионным комитетом, ибо теперь заботу об удовлетворении их претензий берет на себя британское правительство. Действительно, весной 1932 г. английский посол в Москве сэр Эсмонд Овий обратился к народному комиссару иностранных дел M. M. Литвинову с просьбой взять на себя урегулирование спорного вопроса. Народный комиссар решительно отвел эту попытку британского посла. М. М. Литвинов настойчиво рекомендовал «Лена голдфилдс» вновь вступить в переговоры с Главным концессионным комитетом, присовокупив, что последний вполне согласен сделать еще одну попытку удовлетворительно разрешить старый спор.
Встретив столь категорический отпор со стороны НКИД, Овий попытался поехать сразу на двух конях. Продолжая настаивать на дипломатическом урегулировании вопроса о «Лена голдфилдс», он в то же время летом 1932 г. дважды виделся с председателем Главного концессионного комитета в качестве «неофициального представителя» концессионеров и пробовал нащупать почву для компромисса. В августе 1932 г., незадолго до моего приезда в Лондон, Саймон, встретив M. M. Литвинова в Женеве, лично обратился к нему с просьбой вмешаться в спорное дело и привести его к благополучному окончанию. Но попытка английского министерства иностранных дел разрешить спор о «Лена голдфилдс» в дипломатическом порядке вновь была отклонена.
Так обстояло дело в момент начала торговых переговоров. [228] blockquote>
Конфликт
В течение января 1933 г. произошло несколько встреч экспертов. С нашей стороны это были Каган и некоторые работники торгпредства, с английской стороны — сэр Хорас Вилсон. Задача экспертов состояла в уточнении ряда моментов, затронутых в меморандуме министерства торговли от 29 декабря 1932 г.
Второе заседание делегаций состоялось 9 февраля 1933 г. Ренсимена на этом заседании не было (он вообще больше ни разу не появлялся в ходе переговоров). Британскую делегацию возглавлял глава департамента заморской торговли Колвил, присутствовали Хорас Вилсон и еще несколько экспертов министерства торговли, а также представитель министерства иностранных дол Л. Кольер, директор северного департамента этого министерства, в компетенцию которого входили отношения Англии с СССР. В советской делегации были я и Озерский, кроме того, присутствовали Каган и. некоторые работники торгпредства.
На заседании 9 февраля я выступил с большим заявлением, которое было тщательно подготовлено нашей делегацией. Заявление от 9 февраля точно определяло советскую позицию в происходящих переговорах.
«Основным принципом Советского правительства в области торговли с другими странами, — говорилось в заявлении, — всегда было и остается решительное сопротивление всяким попыткам создать для советской торговли специальный режим. Советское правительство всегда держалось того мнения, что советская торговля с любой страной должна производиться на базе полного равноправия с торговлей других наций. Поэтому Советское правительство ни в коем случае не может допустить прямого или кос — венного нарушения статуса равноправия советской торговли».
Исходя из принципа равноправия для советской торговли, советская делегация подошла и к оценке меморандума министерства торговли от 29 декабря 1932 г. и заявила, что предложения, изложенные в названном меморандуме, являются для нее неприемлемыми, ибо они «проникнуты стремлением создать специальный режим для советской торговли».
В подтверждение этой мысли был дан подробный анализ содержания меморандума от 29 декабря 1982 г.
Советская страна, говорилось в нашем заявлении, готова принять во внимание временные затруднения, вызванные в экономической жизни Великобритании нынешним кризисом{60}. Советская страна готова также учесть желание британского правительства по возможности улучшить общий платежный баланс своей страны. Исходя из этих соображений, советская делегация не возражает против обсуждения в ходе торговых переговоров [229] вопросов, особенно интересующих английскую сторону, в частности выравнивание платежного баланса между СССР и Великобританией, включая вопрос о наилучшем использовании английского тоннажа. Но советская сторона в свою очередь резервирует за собой право поднять в ходе торговых переговоров и такие вопросы, которые особенно интересуют СССР, в частности вопрос об улучшении кредитных условий для размещения советских заказов в Англии.
В интересах скорейшего достижения указанной цели весь комплекс относящихся сюда вопросов следует разбить на две группы.
Первая группа — это группа вопросов, касающихся заключения нового торгового договора, который должен явиться юридическим базисом для успешного развития советско-британской торговли. Этот новый торговый договор во всех основных чертах должен воспроизводить временное торговое соглашение 1930 г., включая приложенный к нему протокол о недискриминации.
Ко второй группе в.опросов относятся вопросы, касающиеся различных деловых соглашений о платежном балансе, об использовании английского тоннажа, о кредитных условиях и т. д., удовлетворительное разрешение которых с точки зрения обеих сторон является предпосылкой для преодоления нынешних трудностей в советско-британской торговле. Соглашение по второй группе вопросов могло бы быть оформлено в особом документе, который был бы подписан одновременно с подписанием торгового договора.
Советская делегация предлагала немедленно приступить к переговорам параллельно по обеим группам вопросов.
Колвил, а также Хорас Вилсон начали усиленно доказывать, что мы неправильно истолковали меморандум министерства торговли от 29 декабря 1932 г. В намерения британского правительства будто бы совсем не входило создавать какой-то «специальный режим» для советской торговли, а тем более вводить какую-либо дискриминацию против нее. Британское правительство, напротив, заверяли члены английской делегации, крайне заинтересовано в дальнейшем и широком развитии советско-английской торговли, но только оно хотело бы ввести ее в такое русло, чтобы торговля была одинаково выгодна для обеих сторон. Британское правительство должно также учитывать свои оттавские обязательства. В указанных рамках правительство готово сделать все возможное для обеспечения советско-английской торговле наиболее благоприятных условий.
В подтверждение своих добрых намерений Колвил тут же передал нам новый меморандум министерства торговли; датированный 26 января 1933 г. Он состоял из пяти пунктов и занимал около трех с половиной страниц на машинке. Центральным пунктом был вопрос о платежном балансе между СССР и Великобританией,
Быстро пробежав тут же на заседании меморандум английской стороны, я про себя подумал: «Если у англичан нет еще каких-либо [230] камней за пазухой, то нам нетрудно будет скоро договориться».
Едва я успел сказать, что советская делегация тщательно изучит меморандум и даст свой ответ на следующем заседании, как с английской стороны на нас посыпались новые и уже гораздо более неприятные документы. Их было три, и касались они вопросов, не имеющих никакого отношения к торговым переговорам.
Первый документ ставил вопрос о старых долгах и претензиях царского времени и заявлял, что впредь до удовлетворительного урегулирования их британское правительство не может заключить с СССР постоянного торгового договора, а вынуждено ограничиться временным торговым соглашением.
Второй документ настаивал на удовлетворении претензий «Лена голдфилдс».
Третий документ носил странное название «Меморандум о продовольственном и ином снабжении посольства и консульства Его Величества в Советском Союзе».
В этом длинном документе странным было не только название, но и содержание. В целях пояснения необходимо сделать несколько предварительных замечаний.
1932 год был трудным годом для Советского Союза. В стране не хватало продовольствия и предметов широкого потребления. Карточная система строго регулировала распределение продуктов. Так как большая часть машин и оборудования, необходимого для индустриализации страны, тогда еще ввозилась из-за границы, то Советскому государству была крайне нужна иностранная валюта. Для получения ее имелся только один способ — экспорт сырья (хлеба, леса, нефти и т. д.) в другие страны. Известным подспорьем было также золото, добываемое в пределах СССР, но золотопромышленность, сильно пострадавшая в годы гражданской войны и иностранной интервенции, в начале 30-х годов находилась еще в стадии своего возрождения. Поэтому выручка за экспорт сырья приобретала исключительно важное значение. Между тем мировой экономический кризис 1929-1933 гг. вызвал катастрофическое падение цен на мировом рынке. Это особенно касалось цен на сырье. Последствия понятны: Советское правительство могло лишь с величайшим напряжением оплачивать свой индустриальный импорт за счет выручки от сырьевого экспорта. Трудности в этой области с каждым днем увеличивались, и для облегчения положения Советское правительство в конце 1932 г. прибегло к весьма своеобразному средству: в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе и других крупных городах были открыты особые правительственные магазины, хорошо снабженные продуктами продовольствия и широкого потребления, но продажа в них велась не на советские рубли, а на иностранную валюту или на золото (в монете или в изделиях). Эти магазины получили название «Торгсин», что в полной расшифровке означало [231] «торговля с иностранцами». Предполагалось — и эти расчеты в общем оправдались, — что магазины «Торгсина» будут получать иностранную валюту и золото от проживающих в СССР иностранцев (которых в то время было довольно много), а также от той части местного населения, в руках которой имелось значительное количество драгоценностей. Действительно, «Торгсин», начавший функционировать в октябре 1932 г., очень скоро стал одним из источников для покрытия расходов по закупке иностранного промышленного оборудования.
Это мероприятие общего характера имело большие последствия для жизни иностранного дипломатического корпуса в Москве. До того, в трудные годы первой пятилетки, дипломатический корпус получал все нужное ему продовольствие из особой «дипломатической лавки», именовавшейся «Инснаб», где по твердым государственным ценам он мог свободно покупать за советские рубли любое количество продуктов (для иностранных дипломатов карточной системы не было). Многие члены иностранных посольств и миссий, аккредитованных в Москве, использовали «дипломатическую лавку» для самой беззастенчивой спекуляции. Дело обычно происходило так: дипломаты покупали за бесценок на фунты или доллары советские рубли — либо на «черном рынке», который тогда еще существовал в Москве, либо в лимитрофных государствах — Польше, Латвии, Эстонии и т. д., где в 20-е годы осело немало советской валюты (запрет экспорта советских рублей был введен только в 1928 г.); если советские деньги приобретались за границей, они ввозились в Москву дипломатической почтой; далее на «дешевые» советские, рубли иностранные дипломаты покупали в «дипломатической лавке» продукты и затем продавали втридорога на том же московском «черном рынке». Операции нередко велись в крупном масштабе. Были отдельные дипломаты, которые на протяжении всего лишь одного месяца выбирали из «дипломатической лавки», якобы для своего личного потребления, по тонне сахара, по полтонны масла и т. п. Вырученные от такой спекуляции советские рубли тратились на покупку драгоценностей, произведений искусства, старинных икон и т. д., которых в то время у населения (особенно у «бывших людей») имелось еще много. Все это вывозилось также дипломатической почтой за границу и по хорошей цене продавались в Лондоне или Париже. В 20-х и начале 30-х годов в мировых столицах имелись антикварные фирмы, в которых агентами работали члены дипломатического корпуса в Москве. И некоторые ловкачи среди них наживали на таких операциях большие деньги.
Все эти злоупотребления были, конечно, хорошо известны Советскому правительству, и, когда в октябре 1932 г. были открыты магазины «Торгсина», НКИД довел до сведения московского дипломатического корпуса, что магазин «Инснаба» закрывается и все дипломаты отныне могут приобретать необходимые им продукты в новых магазинах за валюту. Сообщение НКИД вызвало [232] большое волнение среди иностранных посольств и миссий, причем особенно негодовал английский посол в СССР сэр Эсмонд Овий. Состоялось несколько бурных собраний дипломатического корпуса, было заявлено несколько протестов Наркоминделу, но Советское правительство оставалось непреклонным. Мало-помалу иностранные дипломаты примирились с создавшимся положением и стали покупать на валюту все нужные им продукты в «Торгсине». Не хотел примириться только английский посол сэр Эсмонд Овий. Он стал энергично добиваться от Наркоминдела сохранения старого порядка. Когда это не удалось, Овий решил «мстить» Советскому правительству. До этого он был настроен в отношении СССР сравнительно благожелательно. В своих донесениях в Лондон Овий рисовал внутреннее положение в СССР в не слишком пессимистических тонах. Теперь Овий резко изменил курс. Его доклады британскому правительству, касавшиеся развития Советской страны, были один мрачнее другого. По словам Овия выходило, что экономические трудности в СССР становятся непреодолимыми, что голод в стране усиливается с каждым днем, что вновь построенные фабрики и заводы выпускают брак, что финансовые ресурсы правительства на исходе и что не дальше как весной 1933 г. можно ждать краха всей советской системы. Так Овий информировал министерство иностранных дел из недели в неделю, из месяца в месяц. Так он инспирировал и некоторых иностранных «экспертов», приезжавших в Москву зимой 1932/33 г. И так как Саймон и К° с величайшей охотой встречали каждое пессимистическое пророчество Овия, то в начале 1933 г. в английских правящих кругах создалось настроение, что близок конец ненавистного им советского режима. Именно этим настроением объяснялись многие действия британского правительства в вопросе о торговых переговорах. Именно этими настроениями объяснялась позиция Саймона в вопросе о «Лена голдфилдс». Именно этими настроениями объяснялось внесение в ход торговых переговоров различных посторонних вопросов, в том числе и вопроса о «продовольственном и ином снабжении» британских дипломатов в Москве. Упомянутый выше меморандум по данному поводу ставил ультиматум: либо предоставление работникам британских дипломатических учреждений в Москве права беспошлинного ввоза потребных им продуктов, либо лишение советского торгпреда и двух его заместителей в Лондоне дипломатического статуса, предоставленного им англо-советским торговым соглашением 1921 г.
Помню, когда во время заседания я прочитал третий документ, я был ужасно возмущен. Однако, подавив свое негодование, я спокойно ответил:
— Три меморандума, которые нам только что были переданы, касаются вопросов, не имеющих прямого отношения к торговым переговорам. Поэтому советская делегация не считает возможным их обсуждать в ходе этих переговоров. [233]
Колвил, Хорас Вилсон и Кольер стали возражать, давая явственно понять, что занятая нами позиция может воспрепятствовать заключению нового торгового соглашения. Это было похоже на шантаж, и мы решительно отвели их попытку запугать советскую сторону. Тогда английская делегация изменила тон и уже не в порядке требования, а в порядке просьбы стала настаивать на передаче трех меморандумов в Москву.
На этом заседание 9 февраля закончилось.
Поиски соглашения
После заседания 9 февраля было совершенно очевидно, что Саймон и Ренсимен находятся в очень воинственном настроении. Они собрали все свои большие и маленькие претензии к Советскому Союзу, никак не связанные с торговым соглашением, и выбросили их на стол в ходе переговоров о таком соглашении. Они считали, что СССР находится в чрезвычайно тяжелом положении, что он очень заинтересован в скорейшем заключении нового торгового соглашения и что, стало быть, ради получения такого соглашения он готов будет проглотить несколько горьких пилюль.
Какова в этих условиях должна была быть наша тактика?
Наша делегация считала, что основой нашей тактики должно быть установление твердого водораздела между вопросами, относящимися к торговому соглашению, и вопросами, к нему не относящимися. Первые вопросы мы готовы обсуждать и для скорейшего урегулирования этих вопросов готовы идти на максимально допустимые компромиссы. Вторые вопросы мы принципиально отказываемся обсуждать и категорически отвергаем их смешение с вопросами первого рода. Нам казалось также, что нашей главной задачей должна явиться скорейшая выработка текста торгового соглашения с тем, чтобы мы могли в не слишком отдаленном будущем сказать, обращаясь к английской общественности:
— Вот перед вами на столе лежит выработанное торговое соглашение между СССР и Великобританией. Оно гарантирует интересы обеих сторон. Оно может способствовать широкому развороту советско-английской торговли и дать работу сотням тысяч англичан. Мы, советская сторона, готовы подписать его хоть сегодня. Однако английская сторона не хочет этого сделать. Почему? Потому ли, что самое содержание соглашения она считает невыгодным для Великобритании? Нет, не потому. Содержание соглашения полностью одобрено и английской стороной. Английская сторона не хочет подписать соглашение потому, что группа англо-американских дельцов из «Лена голдфилдс» считает себя неудовлетворенной в споре с Советским правительством из-за концессии; потому, что английские дипломаты в Москве жалуются на высокие цены в «Торгсине»»; потому, что бывшие владельцы английских предприятий в царской России хотят выжать из Советского государства раздутые компенсации за национализированные
Октябрьской революцией фабрики и заводы. Выходит, что британское правительство готово жертвовать интересами страны, народа, широких масс пролетариата ради выгоды нескольких миллионеров и сановников. Может ли английская нация, могут ли английские рабочие примириться с таким игнорированием их кровных интересов?
Мы были убеждены — и наши ожидания позднее полностью оправдались, — что если бы вопрос был поставлен именно так, мы, несомненно, выиграли бы битву.
Исходя из указанных соображений, мы решили сосредоточить максимум усилий на скорейшей выработке текста торгового соглашения. Здесь мы должны были пойти английской стороне на все возможные в рамках наших директив уступки, но оказать максимум сопротивления внесению в торговые переговоры всех посторонних вопросов.
По нашей инициативе 17 февраля 1933 г. было созвано третье пленарное заседание обеих делегаций. На нем я огласил подготовленный нами меморандум, являвшийся ответом на оба документа министерства торговли (от 29 декабря 1932 г. и 26 января 1933 г.) по вопросу о характере нового торгового соглашения. Меморандум был составлен в примирительном тоне и содержал уже ряд вполне конкретных предложений, открывавших возможность договориться по вопросу о балансе между обеими странами.
Наш меморандум произвел на англичан благоприятное впечатление. Особенно довольны им были делегаты от министерства торговли. Гораздо меньше энтузиазма проявил представитель министерства иностранных дел Кольер, который выражал крайнее разочарование по поводу нашего упорного отказа обсуждать «посторонние вопросы», не имеющие никакого отношения к торговому договору. Мне бросилось при этом в глаза, что ни Колвил, ни Хорас Вилсон не сочли нужным поддержать представителя Форин оффис. Напротив, оба представителя министерства торговли проявили очень большой интерес к созданию предложенных нами двух комиссий — одной для выработки текста будущего договора и другой для рассмотрения вопроса о балансе, использовании английского фрахта и т. д. Тут же было договорено, что комиссии создаются немедленно и без всякого промедления приступают к работе. Видимо, между министерством торговли и Форин оффис имелись расхождения в отношении переговоров, и это впечатление вскоре полностью подтвердилось. 10 марта Колвил неожиданно пригласил меня приехать к нежу в департамент заморской торговли. Я застал там Кольера, который, сильно волнуясь и заикаясь (Кольер был заикой), вручил мне документ, из которого явствовало, что торговому договору не бывать, если не будет разрешен вопрос о «Лена голдфилдс». Я реагировал очень резко на демарш Кольера и поспешил покинуть кабинет Колвила.
Когда я уходил, провожавший меня секретарь Колвила сказал:
— Вы уж извините, что нам пришлось доставить вам несколько [235] неприятных минут. Министерство иностранных дел недовольно, что наши переговоры по торговой линии идут слишком быстро и успешно. Оно жалуется, что мы не уделяем должного внимания его вопросам. Поэтому мы вынуждены были устроить сегодняшнее свидание.
Все, таким образом, было совершенно ясно. Расхождение между министерством иностранных дел и министерством торговли сохранялось. Министерство торговли, которое прежде всего пеклось о коммерческих интересах Англии, было довольно намечавшейся возможностью соглашения по торговому договору и хотело ковать железо, пока горячо. Наоборот, министерство иностранных дел, стоявшее на страже политических интересов капиталистической реакции, старалось затруднять и осложнять путь к заключению торгового соглашения. В такой обстановке мы, очевидно, должны были твердо следовать принятой нами тактической линии и в основном ориентироваться на министерство торговли.
Разрыв торговых отношений
13 марта в английских газетах появились первые сообщения об аресте ряда служащих «Метро-Виккерс» в Москве. 14 марта были опубликованы уже более подробные, выдержанные в сенсационных тонах сведения на ту же тему. В Сити, в политических и журналистских кругах британской столицы поднялось сильное волнение. 15 марта утром Ванситарт срочно пригласил меня в министерство иностранных дел. Для меня было ясно, о чем Ванситарт собирается со мной разговаривать, и так как я не имел из Москвы еще достаточно полной информации о происшедшем и с часу на час ждал ответа от НКИД на некоторые мои вопросы, то под благовидным предлогом отложил визит к Ванситарту до следующего дня.
Того же 15 марта лидер консервативной партии и заместитель премьер-министра Болдуин сделал в палате общин следующее заявление:
«Информация, которую я получил от посла Его Величества в Москве, подтверждает газетные сообщения о том, что британские подданные Монкхауз, Торнтон, Кушни, Макдональд, Грегори и Нордвол, служащие компании «Метро-Виккерс», вместе с более чем 20 советскими гражданами, служащими той же самой фирмы, были арестованы советской политической полицией по обвинению в саботаже электрического оборудования. Монкхауз и Нордвол временно освобождены из-под ареста на условии не покидать Москву. Остальные арестованные все еще находятся в заключении, и посол Его Величества посетил их в тюрьме. Их здоровье находится, по-видимому, в удовлетворительном состоянии, обещано, что им будет разрешено заниматься гимнастикой.Сразу же по получении сообщения об арестах посол Его Величества в Москве сделал срочное представление Комиссариату иностранных [236] дел, настаивая на получении точной информации о том, каковы обвинения, послужившие причиной ареста, и каковы возможности, существующие для их защиты. Поскольку он (британский посол в Москве. - И. М. ) не получил категорического или удовлетворительного ответа по этим вопросам, то был инструктирован требовать возможно более полной информации от комиссара по иностранным делам г-на Литвинова.
Больше того, поскольку правительство Его Величества убеждено, что нет никаких оснований для тех обвинений, которые послужили причиной ареста, сэру Эсмонду Овию поручено в сильных выражениях подчеркнуть серьезность, с которой оно (британское правительство. — И. М. ) относится к этим преследованиям британских подданных высокой репутации, занятых нормальными коммерческими операциями, выгодными для обеих стран, и те неблагоприятные последствия, которые могут отсюда последовать для англо-советских отношений, если не будут приняты меры для исправления положения. В том же духе завтра будет сделано представление советскому послу в Лондоне, поскольку его превосходительство оказался не в состоянии посетить министерство иностранных дел сегодня»{61}.
Это заявление было ярким образчиком империалистического великодержавия, воспитанного веками колониальной эксплуатации. В самом деле, Болдуин от имени правительства еще до выяснения результатов следствия категорически утверждал, что арестованные в Москве английские инженеры ни в чем не виновны и что, стало быть, Советское правительство во избежание конфликта о Англией должно немедленно «принять меры к исправлению положения», т. е. к срочному освобождению арестованных. Так лондонские правители привыкли разговаривать с зависимыми от них странами. Теперь они пытались применить тот же язык к СССР. На что они рассчитывали? Тут я должен еще раз напомнить о работе сэра Эсмонда Овия. Именно систематические доклады британского посла в Москве о якобы неминуемом крахе Советского правительства в результате трудностей первой пятилетки создали, как я уже упоминал, в Сити и в руководящих политических кругах Англии ложное представление о слабости Советской власти. Лидеры британского господствующего класса считали поэтому, что церемониться с СССР нет никаких оснований, что, напротив, конфликт из-за «Метро-Виккерс» надо развернуть в первоклассный дипломатический кризис, под ударами которого наконец рухнуло бы ненавистное социалистическое государство на востоке.
Такова была общая концепция правящей верхушки Англии в марте 1933 г. [237] Выступление Болдуина довело антисоветский пароксизм в Англии до апогея и имело своим ближайшим последствием один характерный инцидент, касавшийся лично меня. Среди органов печати, которые в те дни особенно изощрялись в резких выпадах против СССР, одно из первых мест занимала «Дейли экспресс» лорда Бивербрука{62}. Эта газета, не довольствуясь обычными методами антисоветской пропаганды, послала двух детективов следить за каждым моим шагом в расчете получить от них какой-либо «компрометирующий» меня материал. Детективы оправдали ее доверие. В Лондоне существует обычай, что крупные кинофирмы рассылают дипломатическому корпусу приглашения на премьеры новых картин. В середине февраля, т. е. примерно за месяц до дела «Метро-Виккерс», я в числе других послов и посланников получил приглашение в кинотеатр Адельфи на первый просмотр картины «Дитя из Испании», который должен был состояться 15 марта. Я тогда же ответил согласием, и теперь, вечером 15 марта, вместе с женой отправился в театр Адельфи. Когда мы вошли в вестибюль, жена заметила, что какой-то юркий фотограф направил на меня свой аппарат. Она быстро встала между мной и аппаратом, чем, видимо, расстроила планы фотографа. Мы прошли в зал, где уже погасли огни, и поспешили к своим местам. В тот момент, когда я садился в свое кресло, в потемневшем зале вдруг ярко вспыхнул огонь магния, и тот же юркий фотограф мгновенно щелкнул своим аппаратом. Я успел уловить, что объектив был направлен в мою сторону.
— Как бы не получилось какой-нибудь неприятной истории, — пронеслось у меня в голове.
Действительно, на следующий день, 16 марта, вся первая полоса «Дейли экспресс» была посвящена моей особе. В центре была помещена огромная фотография с подписью: «Русский посол, который вчера был слишком занят для того, чтобы посетить министерство иностранных дел, садится на свое место на премьере нового фильма «Дитя из Испании», состоявшейся вчера вечером». Далее через всю полосу шла шапка: «Советский дипломат издевается над Уайт-холлом; посол отправляется в кино; его превосходительство слишком занят сегодня; приглашение в министерство иностранных дел игнорируется». Под шапкой была помещена специальная статья, излагавшая в стиле сенсационной прессы мою просьбу отложить визит к Ванситарту до 16 марта. Она заканчивалась словами:
«Три часа спустя советский посол г-н Майский прибыл с женой в театр Адельфи на первое представление музыкальной комедии на экране. Они заняли места, заранее купленные по их просьбе». [238]
Прочитав все это, я сказал себе:
— Вот прекрасный образчик нравов капиталистической прессы! А вместе с тем вот полезное напоминание советскому дипломату, каким надо быть осторожным и предусмотрительным в каждом своем шаге. Будем же еще более начеку!
В то же утро большие лондонские газеты в передовых статьях выступили по поводу дела «Метро-Виккерс». Лейбористская «Дейли геральд», либеральные «Ньюс кроникл» и «Манчестер гардиан», выражая сомнение в обоснованности советских обвинений против английских инженеров, тем не менее предостерегали правительство от каких-либо поспешных и необдуманных шагов. Зато консервативная английская печать неистовствовала, категорически требуя «наложения эмбарго на всю русскую торговлю» и даже «разрыва дипломатических отношений между двумя странами».
Параллельно в Москве энергичную «деятельность» развисал сэр Эсмонд Овий. Он узнал об арестах 12 марта утром и сразу же обратился в Наркоминдел с просьбой объяснить причины ареста шести британских подданных, указать место, где они находятся в заключении, и разрешить свидание с ними представителю британского посольства в Москве. В течение 12-13 марта Овий получил ответ на все свои вопросы и даже имел свидание с арестованными английскими инженерами. Если бы британский посол ограничился только этим, никто не имел бы никаких возражений против его действий. Прямая обязанность всякого посла проявить интерес и заботу о соотечественнике, подвергшемся репрессии в стране его аккредитования. Но Овий пошел гораздо дальше. Будучи воспитан в традициях британского великодержавия, он вообразил, что может диктовать свои условия Советскому государству.
Прежде всего он совершил акт сознательной дезинформации своего правительства. Впрочем, надо ли этому удивляться после той систематической дезинформации Лондона о внутреннем положении СССР, которой Овий занимался в течение предшествующего полугодия? Действительно, уже 12 марта, спустя всего лишь несколько часов после ареста английских инженеров, когда следствие еще не началось и вообще ничего еще не было известно о причинах ареста, Овий телеграфировал Саймону:
«Совершенно невероятно, чтобы Советское правительство могло привести сколько-нибудь убедительные доказательства каких-либо преступных действий со стороны компании (имеется в виду компания «Метро-Виккерс». — И. М. )... Если Советское правительство не освободит немедленно арестованных, я склонен предложить — даже с риском, что Правительство Его Величества будет обвинено в предвзятом отношении к делу, по которому еще не исчерпаны все законные средства разрешения, — чтобы советскому послу в Лондоне было сделано откровенное предупреждение в том смысле, что если его правительство желает продолжать поддержание дружественных отношений с Правительством Его Величества, то оно должно отмежеваться от действий излишне усердной [239] полиции и не должно позволить выдвигать ложные и фантастические обвинения против дружественной британской компании, пользующейся высокой репутацией. В противном случае для британских граждан окажется, очевидно, невозможным ведение деловых сношений с Россией, и тогда заключение торгового соглашения станет беспредметным»{63}.
Итак, ОЕИЙ решительно заявил о полной невиновности «Метро-Виккерс» и ее служащих, не имея для того решительно никаких оснований. Это утверждение, как мы уже видели, было подхвачено Болдуином в его парламентском выступлении 15 марта и стало, таким образом, официальным мнением британского правительства.
Подавляющее большинство английских газет поддержало ту же версию...
Более того, Овий не только сознательно дезинформировал Лондон, он также увлек его на совершенно ложный тактический путь, что сделало неизбежным чрезвычайное обострение всего конфликта. Вместо того чтобы спокойно ожидать рассмотрения дела советскими инстанциями (и если он был убежден в невиновности английских инженеров, то тем спокойнее, он должен был ожидать решение суда), он сразу стал на путь шантажа и запугивания Советского правительства. Уже в первом своем разговоре по делу «Метро-Виккерс» с M. M. Литвиновым, происходившем 16 марта, Овий, по его собственному сообщению в английское министерство иностранных дел, потребовал, чтобы следственные власти немедленно заявили об отсутствии достаточных доказательств и освободили арестованных{64}. В случае несогласия Советского правительства на подобный шаг Овий грозил разрывом англо-советских отношений.
Разумеется, Советское правительство не испугалось. M. M. Литвинов дал Овию заслуженный отпор. Он сказал:
— Строгий язык и строгие выражения, к которым сэру Эсмонду как будто предписано прибегать, а тем более угрозы не послужат на пользу ни арестованным, ни, конечно, советско-британским отношениям. Таким путем могут быть достигнуты совершенно обратные результаты. Пора сэру Эсмонду понять, что наше правительство не поддается запугиванию и угрозам. Чем спокойнее английское правительство отнесется к делу, тем лучше для арестованных и для наших отношений. Наши законы остаются и меняться не могут в угоду другому правительству. Мы применяем их в меру необходимости и в интересах нашего государства. Ни в какие контракты об ослаблении наших законов мы с: английским правительством входить не можем. Не уполномочен я также делать формальные заявления, которые входят в компетенцию следственных властей. НКИД будет по-прежнему делать все необходимое в строгом согласии с нашими законами, с достоинством и независимостью нашего государства и с его интересами{65}. [240]
В тот же день, 16 марта, я имел разговор с Ванситартом.
Ванситарт начал с очень высоких нот. Он заявил, что негодование, вызванное в Англии арестами английских инженеров, очень велико и что оно будет расти все больше, если Советское правительство не примет самых срочных мер для благополучной ликвидации инцидента, т. е. если оно не освободит немедленно арестованных. «Поведение Советского правительства, — продолжал Ванситарт, — мне кажется близким к безумию: оно не могло бы сделать ничего лучшего, если бы сознательно задавалось целью возбудить против себя всеобщее возмущение. Если дело против инженеров «Метро-Виккерс» не будет приостановлено, то результатом окажется растущая тенденция английской стороны приостановить торговые переговоры».
Выдержанный и любезный в обычное время, Ванситарт теперь предстал передо мной разъяренным тигром.
Я заявил, что СССР — суверенное государство, которое не допустит никакого вмешательства в свои внутренние дела; что Советское правительство имеет достаточно серьезные основания для ареста служащих «Метро-Виккерс» в Москве; что попытки британского правительства создать для своих подданных, проживающих в Советской стране, какой-то особый, чуть ли не «капитуляционный», режим обречены на неудачу и что язык, употребленный Ванситартом в его сегодняшнем демарше, может только обострить возникший конфликт к невыгоде самой Англии. Мы не боимся угроз и умеем противостоять политическим бурям. Если британская сторона, как на то намекает Ванситарт, вздумает приостановить торговые переговоры, еще неизвестно, кто от этого больше пострадает.
Казалось бы, обе названные беседы — Овия с Литвиновым и Ванситарта со мной — должны были убедить британское правительство в бесплодности методов «большой дубины». Однако гипноз той концепции, которую в течение предшествовавших шести месяцев Овий вбивал в головы английских министров, был столь велик, что Саймон и К° забыли о всякой осторожности. Они твердо верили, что СССР находится накануне катастрофы и что стоит лишь крепче ударить кулаком по столу, как вся советская система рассыплется подобно карточному домику. Поэтому буря, свирепствовавшая в Англии, после 16 марта не только не стала стихать, но, наоборот, раздуваемая самим правительством, начала принимать характер урагана.
20 марта Иден сделал в парламенте заявление о том, что ввиду московских арестов британское правительство приняло решение приостановить переговоры о заключении нового торгового соглашения.
23 марта в нашем посольстве состоялся большой прием. Приглашения на него, как это принято в Англии, были разосланы за месяц до срока, т. е. еще задолго до возникновения конфликта из-за дела «Метро-Виккерс». В числе приглашенных были члены [241] британского правительства, члены дипломатического корпуса и большое число чиновников министерства иностранных дел и министерства торговли. Теперь совершенно неожиданно прием должен был происходить в разгар бешеной антисоветской кампании, инспирированной британским кабинетом. Это резко отразилось на составе наших гостей; Ни один из членов британского правительства не явился. Всем чиновникам министерств было приказано воздержаться от посещения советского посольства. Демонстративный бойкот приема со стороны английского официального мира был полный. Больше того, благодаря проискам министерства иностранных дел некоторые иностранные послы не сочли возможным прийти на прием, послав вместо себя советников или секретарей.
Как сейчас помню, мы показали на этом приеме только что вышедший тогда фильм «Встречный», касающийся, как известно, проблем индустриализации в период первой пятилетки. Между фильмом и поводом для англо-советского конфликта была внутренняя связь. Это произошло случайно: просто в тот момент в торгпредстве не было никакого другого советского фильма. Однако многим из присутствовавших на приеме иностранцам показалось, что в выборе фильма имеется нечто гораздо большее. Один из дипломатов даже выразил удивление, как это мы в столь короткий срок сумели создать картину, которая так прекрасно подходит к переживаемому моменту. В политической жизни нередко бывает, что копеечные Макиавелли усматривают глубокий дипломатический смысл там, где нет ничего, кроме обычной случайности.
Скоро антисоветская кампания вылилась в практические действия. Директор нашей фирмы «Русские нефтяные продукты» жаловался на то, что во многих городах Англии начинается бойкот советского бензина. Директор нашей лесной организации в Лондоне передавал, что среди английских лесоимпортеров поднят вопрос об отказе от заключенного ими три месяца назад контракта. По всем линиям против советских учреждений в Лондоне шла дикая травля, и многие англичане, раньше поддерживавшие с нами добрые отношения, теперь поворачивались к нам спиной. Дело дошло до того, что один из лидеров либеральной партии Арчибальд Синклер, которого незадолго до начала конфликта я пригласил на завтрак в посольство, теперь прислал мне письмо с отказом от участия в завтраке ввиду московских арестов. Некоторые лейбористы тоже предпочитали в эти дни под различными благовидными предлогами избегать стен советского посольства.
Между тем события в Москве развивались своим чередом. 19 марта Овий вторично посетил M. M. Литвинова и вновь настаивал на немедленном освобождении арестованных, угрожая в противном случае различными неприятными последствиями для советско-английских отношений. Английский посол все еще не потерял надежды, что мы «испугаемся» и капитулируем перед британским правительством. Он даже обещал со своей стороны обеспечить [242] «спуск на тормозах». M. M. Литвинов рассеял иллюзии посла, категорически заявив ему:
— О прекращении дела не может быть и речи. На ведение процесса согласия английского правительства нам не требуется{66}.
Это, однако, не произвело должного впечатления ни на Овия, ни на британское правительство. Они твердо стояли на позиции: все или ничего.
28 марта Овий в третий раз явился к M. M. Литвинову. Английский посол, который все еще хотел продолжать политику «большой дубины», заявил советскому наркому, что он уполномочен сообщить ему содержание законопроекта, который британское правительство намерено внести в парламент, но нарком заявил, что, по мнению прокурора, процесс будет иметь место и что этот процесс ни в коем случае не будет приостановлен, какие бы заявления ни делал английский посол.
Здесь стоит упомянуть об одном любопытном приеме, необычном для дипломатической практики. У M. M. Литвинова в то время было не совсем безосновательное подозрение, что сэр Эсмонд Овий не вполне точно передает в Лондон содержание своих бесед с ним. Вернее, что в своих передачах британский посол «редактирует» текст с таким расчетом, чтобы изобразить свою роль в возможно более выгодном, а роль M. M. Литвинова в возможно более невыгодном свете. Чтобы парировать маневр Овия, M. M. Литвинов стал присылать мне свои записи бесед с британским послом заказным письмом простой почтой. Поскольку вся такая почта в Лондоне, конечно, перлюстрировалась соответственными английскими органами, записи бесед с Овием, сделанные M. M. Литвиновым, должны были этим путем доходить до Форин оффис и давать ему более точную картину разговоров между британским послом и советским наркомом в Москве. Думаю, что информация, полученная Форин оффис через указанные каналы, сыграла свою роль в его решении отозвать Овия из СССР{67}.
Действительно, беседа Овия с Литвиновым 28 марта явилась последним дипломатическим актом британского посла в Москве. Он слишком натянул тетиву, и она лопнула. Все его поведение с самого начала конфликта из-за «Метро-Виккерс» было таково, что делало его дальнейшее пребывание в СССР в высшей степени затруднительным. Это наконец поняло английское правительство. Сразу же после только что названной беседы сэр Эсмонд Овий был [243] вызван в Лондон «для консультаций» и больше в Москву уже не вернулся. Здесь вплоть до конца конфликта поверенным в делах оставался советник У. Стренг.
На другой день после вышеупомянутой беседы Овия с M. M. Литвиновым, 29 марта, мне пришлось выступать на обеде Ассоциации станкостроительных фирм. В те годы СССР был главным заказчиком английских станкостроителей. В частности, в 1932 г. 80% всех вывезенных из Англии станков пошло в нашу страну. Таков был эффект первой пятилетки! Естественно, что британские станкостроители были в числе наших лучших «друзей» среди капиталистов Англии. Все они были очень расстроены конфликтом из-за «Метро-Виккерс», и председатель ассоциации крупный промышленник сэр Альфред Герберт дня за два до обеда, приглашения на который были разосланы еще до начала конфликта, даже спрашивал меня, не лучше ли отложить его до более спокойного времени. Однако я отсоветовал ему это делать.
Обед состоялся в срок, и Альфред Герберт произнес приличествующую случаю приветственную речь, в которой подчеркнул, что Англия и СССР в области торговли как бы дополняют друг друга и что все присутствующие глубоко заинтересованы в поддержании наилучших отношений между обеими странами. Затем он коснулся трудностей текущего момента.
— Я знаю, — говорил Альфред Герберт, — мы все объединены надеждой, что сейчас не будет сказано или написано чего-нибудь такого, что могло бы осложнить ситуацию или отягчить обстановку для ведения переговоров. Я не сомневаюсь, все вы присоединитесь к моему горячему желанию, чтобы в интересах наших будущих отношений с этой великой страной было возможно скорее найдено счастливое разрешение всех трудностей и чтобы Россия обнаружила готовность сделать благородный жест, который рассеял бы тучи, нависшие над горизонтом.
В своей ответной речи я подробно остановился на вопросе о важности и необходимости добрососедских отношений между различными странами.
— Внешняя торговля, — говорил я, — подобна весьма нежному растению. Она крепнет и расцветает в атмосфере мира и взаимного доброжелательства. Напротив, она хиреет и сокращается в атмосфере вражды и подозрительности. Нынешняя мировая ситуация с этой точки зрения не является особенно обнадеживающей. Печальные результаты конференции по разоружению{68}, расцвет крайнего национализма — политического и экономического — во многих странах, скрытые и открытые конфликты, иногда принимающие форму военных операций в различных концах земли, видимая беспомощность государственных людей, экономистов и хозяйственников [244] перед лицом все возрастающих трудностей мировой ситуации — все это создает крайне неблагоприятные условия для международной торговли... Ввиду сказанного вдвойне важно сохранять те элементы стабильности и доброжелательности, которые еще существуют и могут быть усилены. Одним из основных элементов этого рода являются взаимопонимание и нормальные отношения между Советским Союзом и Великобританией.
Затем я перешел к тем специфическим трудностям, которые возникли в советско-английских отношениях после московских арестов.
— В самом ближайшем будущем, — продолжал я, — это дело будет рассматриваться открытым судом в Москве. Тогда станут ясны все относящиеся сюда факты, и каждый сможет составить себе о них собственное мнение. Сейчас по этому поводу я хочу сказать лишь одно: все мы должны сохранять хладнокровие и не давать увлечь себя диким эмоциям момента. Мы не должны преувеличивать значение нынешних трудностей. Временные осложнения часто возникают в отношениях между отдельными нациями, но это не исключает их последующего примирения. Никогда нельзя забывать, что отношения между различными странами базируются на некоторых основных экономических и политических моментах, которые не меняются в зависимости от сравнительно мелких инцидентов преходящего характера. Стало быть, мы все должны хорошо понимать, что временные затруднения есть временные затруднения. Они приходят и уходят. Их следует оценивать в надлежащей перспективе. Те затруднения, которые сейчас имеются в отношениях между СССР и Англией, минуют, и обе страны еще будут работать, должны работать совместно в интересах экономического и политического сближения между ними, в интересах развития советско-английской торговли, в интересах укрепления международного мира.
На обеде присутствовало человек 300. Среди них были люди различных политических настроений, но все они в основном были заинтересованы в добрых отношениях с СССР. Аудитория, таким образом, была как будто бы наиболее благоприятная для нас. И все-таки во время своей речи я ясно чувствовал, что далеко не все мои слушатели согласны со мной. Моментами раздавался ропот. За некоторыми столами явно сидели недруги. Сэр Альфред Герберт то краснел, то бледнел, стараясь поддерживать в зале надлежащий порядок.
К началу апреля для британского правительства стало совершенно ясно, что добиться безоговорочного освобождения арестованных англичан не удастся и что в недалеком будущем в Москве над ними состоится суд. Перед Болдуином, Саймоном и К° невольно вставал вопрос: что же дальше делать? Об этом в то время много думали и говорили в политических кругах Лондона, особенно среди консерваторов. [245]
3 апреля Макдональд сделал в палате общин сообщение о том, что в парламент будет внесен билль, предоставляющий правительству право принимать необходимые меры в отношении советского импорта в Англию после 17 апреля (дня окончания действия торгового соглашения 1930 г.). Премьер добавил, что этот билль должен пройти все стадии парламентского обсуждения и стать законом в течение одного дня. Консервативные скамьи приветствовали заявление Макдональда бурными возгласами, но зато лейбористская оппозиция выступила с возражениями. Лидер оппозиции Ленсбери обратил внимание Макдональда на то, что «палата не имеет никакой письменной информации по данному вопросу от правительства», и потребовал немедленного опубликования «Белой книги», которая содержала бы все факты, относящиеся к англо-советскому конфликту.
Ввиду протестов оппозиции Макдональд вынужден был пойти на уступки. Он дал обязательство выпустить «Белую книгу» до внесения билля, а в связи с этим самое внесение билля было перенесено с 4 на 5 апреля.
5 и 6 апреля в палате общин состоялось обсуждение обещанного билля, которое по существу свелось к обсуждению дела «Метро-Виккерс». Что касается билля, то он содержал три основных соложения:
Во-первых: «Будет законно для Его Величества с помощью прокламации запретить импорт в Соединенное Королевство всякого рода продуктов, произрастающих или сделанных в Союзе Советских Социалистических Республик, или любого вида или группы таких продуктов, указанных в прокламации».
Во-вторых: «Министерству торговли предоставляется право с помощью лицензий разрешать вообще или в каком-либо определенном случае импорт любого из продуктов или любой группы или вида продуктов, запрещенных к ввозу в силу прокламации, предусмотренной этим актом».
В-третьих: «Этот акт вступит в силу 18 апреля 1933 г.»{69}. В обоснование билля Саймон произнес большую речь, полную демагогии и антисоветских измышлений.
Настроение на правительственных скамьях было настолько взвинчено как речью Саймона, так и всей обстановкой, что когда лейборист Стаффорд Криппс поднялся со своего места, для того чтобы выступить от имени оппозиции, лейбористского оратора встретили громкими криками: «Позор! Позор!» Речь Криппса отнюдь не носила революционно-политического характера. Напротив, он подошел к своей задаче главным образом как профессиональный юрист (каковым он был). Криппс сначала напомнил депутатам парламента элементарные положения международного права, касающиеся суверенитета государства, а затем перешел к анализу прохождения дела инженеров «Метро-Виккерс» в советских судебных [246] инстанциях. При этом он констатировал, что не было никаких излишних задержек в ответах Наркоминдела на запросы британского посла в Москве, что английские инженеры привлекаются к суду на базе общих советских законов и что содержание «Белой книги» не дает никаких оснований заявить о невиновности английских инженеров. Ввиду этого Криппс рекомендовал правительству воздержаться от принятия законодательных мер чрезвычайного порядка, которые могут иметь весьма отрицательное влияние на будущее англо-советских отношений, а также на судьбу британских граждан, ожидающих судебного разбирательства в Москве{70}.
Несмотря на всю свою умеренность, речь Криппса вызвала среди сторонников правительства настоящий пароксизм ярости. Лейбористского оратора все время прерывали враждебными возгласами и криками негодования.
От имени либералов выступил Герберт Самуэль, однако речь его была чрезвычайно бледной.
Исход дебатов был, конечно, заранее предрешен. Правительство располагало в палате общин огромным большинством, и билль, внесенный Саймоном, был принят 347 голосами против 48. Все было проделано молниеносно, и 6 апреля закон об эвентуальном запрете советского импорта в Англию был опубликован.
Совершив этот «геройский» акт, британское правительство продолжало выжидать. Оно хотело посмотреть, какой эффект он произведет в Москве. Оно все еще питало надежду, что это проявление «политики твердости» заставит «образумиться» руководителей Советского государства.
Британское правительство постигло новое разочарование. В начале апреля в Москве было объявлено, что заседание суда назначено на 12 апреля и что рассмотрение дела «Метро-Виккерс» будет происходить при открытых дверях в присутствии представителей печати и публики.
Дело рассматривала специальная сессия Верховного Суда СССР. Подсудимых было 18 человек, из них 6 англичан. В качестве защитников обвиняемых выступали видные советские адвокаты.
Зал заседания суда был переполнен публикой, среди которой находились представители британского посольства, иностранные дипломаты, а также английский адвокат Тернер, которого главное правление «Метро-Виккерс» специально послало в. Москву для присутствия на процессе. В зале заседания было также много иностранных, в том числе английских, журналистов, которые ежедневно посылали подробные отчеты о ходе процесса в свои органы печати. В их числе находился и мой знакомый А. Каммингс. Его объективные корреспонденции, печатавшиеся тогда в либеральной «Ньюс кроникл», и его книга о процессе, опубликованная вскоре [247] после того, способствовали смягчению напряжения, которое было создано в английском общественном мнении саймонами и овиями в связи с делом «Метро-Виккерс».
Итак, всем сколько-нибудь объективным людям не только в СССР, но и в капиталистических странах становилось все очевиднее, что советские обвинения действительно имеют под собой серьезную почву. Этому способствовали и некоторые шаги, предпринятые нашими друзьями в Англии. В целях более объективной информации руководящих политических деятелей и депутатов обо всем происходящем на процессе Англо-русский парламентский комитет стал выпускать ежедневные печатные бюллетени, в которых сообщались точные сведения о каждом заседании суда. Эти бюллетени в количестве нескольких тысяч экземпляров бесплатно рассылались парламентариям, журналистам, писателям, руководящим работникам тред-юнионов, лейбористской, либеральной и консервативной партий. Вода по капле точит камень, и работа Англо-русского парламентского комитета дала богатый урожай. Далее, Общество культурной связи с СССР устроило специальную лекцию о советском судопроизводстве, на которую было приглашено много деятелей английского культурного и юридического мира. Председательствовал на собрании уже известный нам английский адвокат Д. Н. Притт, а в качестве лектора выступил Стаффорд Криппс. Лекция имела большой успех и также прочистила многие влиятельные мозги от антисоветских мыслей.
К вечеру 18 апреля судебное разбирательство было закончено, и суд удалился на совещание для вынесения приговора. Напряжение среди подсудимых, среди публики, наполнившей зал заседания, среди журналистов, присутствовавших на процессе, наконец, в Лондоне дошло до высшей точки. В 11 часов 30 минут вечера суд вынес свой приговор.
Все советские обвиняемые были приговорены к различным срокам заключения, но не свыше 10 лет. Из английских обвиняемых один — Грегори — был признан невиновным. Трое — Монкхауз, Нордвол и Кушни — были приговорены к высылке из СССР, Торнтон получил 3 года, Макдональд — 2 года лишения свободы. Торнтону и Макдональду было предоставлено право апелляции к ЦИК СССР.
Поздно ночью 18 апреля приговор суда стал известен в Лондоне и вызвал здесь глубокий вздох облегчения. Вечером 18 апреля в политических и журналистских кругах Лондона царило оживление, все ждали, что ЦИК СССР помилует Торнтона и Макдональда после представления ими апелляций и на этом затянувшийся советско-английский конфликт будет ликвидирован. Группа лейбористских лидеров вечером 18 апреля даже отправила в Москву телеграмму с просьбой всемерно ускорить помилование Торнтона и Макдональда. Едва ли можно сомневаться, что если бы британское правительство в этот момент проявило самую элементарную сдержанность, то так оно и вышло бы. [248]
Однако люди, стоявшие тогда у власти в Англии, прежде всего министр иностранных дел Саймон, меньше всего желали примирения с СССР. Напротив, они все еще верили в концепцию Овия и рассчитывали столкнуть СССР в бездну. Поэтому они решили немедленно действовать. Ровно через девять с половиной часов после получения в Лондоне сообщения о московском приговоре, ранним утром 19 апреля, в Виндзоре состоялось заседание Тайного совета короля, на котором было решено в соответствии с законом 6 апреля издать прокламацию, которая запрещала начиная с 26 апреля импорт в Англию целого ряда советских продуктов (леса, хлеба, нефти и т. д.). В общем эмбарго распространялось по крайней мере на 80% всего ввоза в Англию из СССР. Цель британского правительства была ясна: еще раз взмахнуть хлыстом в надежде, что другая сторона «испугается». Именно поэтому фактическое введение эмбарго назначалось не немедленно, а откладывалось до 26 апреля. Неделя Советскому Союзу давалась «на размышление». Такая политика означала дальнейшее обострение отношений между СССР и Англией.
В 9 часов 30 минут утра 19 апреля мне позвонили по телефону от Саймона. Министр иностранных дел просил меня прибыть к 10 часам утра по срочному делу. Я сел в машину и поехал. Саймон встретил меня с самой приторной улыбкой на устах и сообщил, что по поручению правительства должен вручить мне важный документ, имеющий отношение к советско-английской торговле. При этом он протянул мне прокламацию о наложении эмбарго на советский импорт.
— Позвольте выразить вам, сэр Джон, — заявил я, — мое глубокое сожаление по поводу столь поспешной акции британского правительства. Обнародование этой прокламации будет иметь неблагоприятное влияние на советско-английские отношения и на дело мира вообще. Данный шаг британского правительства чрезвычайно затруднит также для правительства СССР оказание милости двум осужденным англичанам. Если приговор суда не будет, пересмотрен, если Торнтону и Макдональду теперь придется отбыть свои сроки до конца, то ответственность за это ляжет целиком на британское правительство, в особенности на британского министра иностранных дел.
Саймон развел руками и стал доказывать, будто бы он тут ни при чем: вопрос-де решало все правительство. Саймон говорил явную неправду и при этом хорошо знал, что я ему ни на грош не верю.
22 апреля, через три дня после объявления эмбарго, Наркомвнешторг опубликовал следующий приказ:
«На основании постановления СНК СССР от 20 октября 1930 г. «Об экономических взаимоотношениях со странами, устанавливающими ограничительный режим для торговли с СССР», народный комиссар внешней торговли издал приказ, предусматривающий следующие меры в отношении торговли с [249] Англией:1. Воспрещение внешнеторговым организациям размещать в Англии заказы и производить в этой стране какие бы то ни было закупки.
2. Воспрещение Совфрахту фрахтовать суда, плавающие под английским флагом.
3. Введение ограничительных правил для английских грузов, следующих транзитом через СССР.
4. Максимальное сокращение использования английских портов и баз для транзитных и реэкспортных операций Союза.
Меры эти остаются в силе на все время действия эмбарго, наложенного 19 апреля на ввоз в Англию основных статей советского экспорта»{71}.
Таким образом, на английское эмбарго СССР ответил своим контрэмбарго. На следующий день, 23 апреля, Озерский и два его заместителя демонстративно уехали в Москву, однако аппарат торгпредства и советских торговых организаций в Лондоне пока решено было сохранить.
Торговые отношения между СССР и Англией были разорваны.
Торговля война и разочарование английского правительства
Не подлежало сомнению, что начавшаяся торговая война имела для СССР серьезное значение. Конечно, о катастрофе не могло быть и речи, однако неудобства и трудности были налицо. Английское эмбарго создавало задержки в получении столь нужного для нашей индустриализации оборудования из-за границы. Потеря британского рынка резко сокращала валютные ресурсы СССР, что в обстановке мирового экономического кризиса трудно было компенсировать на других рынках.
Правда, советская система с ее плановым хозяйством и монополией внешней торговли сильно облегчала нашей стране борьбу с неожиданно возникшими трудностями. Одним из ярких проявлений этого был тот характерный факт, что, несмотря на эмбарго. Советское правительство продолжало аккуратно платить по всем своим обязательствам английский фирмам. Тем не менее разрыв торговых отношений с Великобританией являлся для Советского Союза весьма неприятным событием. Советское правительство было готово пойти на ликвидацию конфликта, но при непременном условии: суверенность Советского государства должна была быть сохранена во что бы то ни стало.
Гораздо серьезнее были последствия эмбарго для Англии, Мировой экономический кризис продолжал свирепствовать, и борьба различных капиталистических стран, групп капиталистов и отдельных капиталистов за рынки приняла характер еще более острый, чем обычно. Это обнаружилось сразу после разрыва англо-советских [250] экономических отношений. Прокламация об эмбарго была обнародована 19 апреля 1933 г., а уже 1 мая корреспондент «Дейли геральд» из Парижа сообщал:
«Французская промышленность получает огромные выгоды в результате британского эмбарго на русский импорт».
5 мая германское и Советское правительства обменялись ратификациями в связи с продлением срока действия пакта 1926 г. о ненападении и нейтралитете.
7 мая между Италией и СССР было подписано новое торговое соглашение, гарантирующее принцип наибольшего благоприятствования и обеспечивающее выгодные кредитные условия для размещения советских заказов в Италии.
Аналогичные сообщения ежедневно приходили в Лондон из разных концов капиталистического мира. Империалистические противоречия выступали с Полной обнаженностью и заставляли не только широкие массы пролетариата, страдающего от безработицы, но и значительные группы буржуазии, заинтересованные в торговле с СССР, сожалеть об антисоветском курсе британского правительства и выступать против политики эмбарго.
8 начале мая стало совершенно очевидно, что попытка Англии с помощью эмбарго поставить СССР на колени полностью провалилась. Торнтон и Макдональд продолжали сидеть в тюрьме. Размещение советских заказов в Англии прекратилось, что поставило целый ряд крупнейших британских фирм в тяжелое положение. Торговля СССР с Германией, Францией и другими странами стала расширяться за счет Англии. Вместе с тем Советское правительство с выдержкой и достоинством выжидало результатов естественного хода событий, не проявляя ни торопливости, ни волнения в связи с торговой войной между Англией и СССР. Все шло не так, как предполагали Саймон и Овий. Банкротство политики «большой дубины» с каждым днем становилось все яснее. Это подрывало престиж правительства и стимулировало рост оппозиции против его линии поведения.
Похмелье в политических и деловых кругах Англии наступило очень скоро, и правительству Макдональда приходилось срочно менять вехи.
Восстановление мира
К началу июня положение британского правительства стало особенно затруднительным. Самые широкие круги английского общественного мнения — не только лейбористы и либералы, но и многие консерваторы — настойчиво требовали ликвидации конфликта с СССР и возобновления переговоров о торговом соглашении. Особенно волновались лесные и машиностроительные фирмы. Очень трудное для правительства положение создавало приближение Мировой экономической конференции, назначенной на [251] 12 июня. В самом деле, инициатором конференции был Макдональд, происходить она должна была в Англии, основной целью конференции являлось расширение международной торговли. И вот как раз на эту конференцию британское правительство должно было явиться с таким грузом, как торговая война с СССР! Получалось неловко и даже опасно. Открывалось широкое поле для обвинения англичан в лицемерии. Вот почему в первых числах июня Макдональд и Саймон прилагали лихорадочные усилия к тому, чтобы еще до начала конференции урегулировать англосоветский конфликт. Однако по соображениям престижного порядка они не хотели делать первый шаг.
Дня за три до открытия конференции ко мне поступили сведения о том, что в министерстве иностранных дел с нетерпением ждут приезда в Лондон M. M. Литвинова, назначенного главой советской делегации на этой конференции. Саймон подготовил уже все необходимые материалы для переговоров о ликвидации конфликта и был готов пойти на большие уступки советской стороне. Министр иностранных дел разработал такой план: когда по приезде в Лондон M. M. Литвинов нанесет Саймону обычный в таких случаях визит вежливости, Саймон поведет разговор так, чтобы всплыл вопрос об урегулировании англо-советского конфликта: переговоры, таким образом, начнутся по инициативе англичан, однако для окружающих можно будет создать видимость, что инициатива исходила от советской стороны, поскольку вопрос о ликвидации конфликта был поднят во время визита Литвинова к Саймону. С помощью такого трюка министр иностранных дел думал выйти из того трудного положения, в котором английское правительство оказалось.
Советская делегация на Мировую экономическую конференцию прибыла в Англию 11 июня. Я встречал ее в Дувре. По дороге от Дувра до Лондона (мы ехали в автомобиле) я информировал Максима Максимовича о положении дел и о надеждах, которые Саймон связывает с его прибытием на конференцию. Максим Максимович усмехнулся, но ничего по этому поводу не сказал. Потом он спросил меня:
— Как вы думаете, возможно сейчас урегулирование конфликта?
— Вполне возможно, — ответил я, — сейчас у англичан настоящее похмелье от всей этой истории.
— А на какой основе возможно соглашение? — продолжал Максим Максимович.
— Насколько мне известна ситуация, думаю, что соглашение могло бы быть заключено примерно на следующих основаниях: одновременная отмена английского эмбарго и советского контрэмбарго и одновременное с этим освобождение Торнтона и Макдональда. Это, конечно, лишь общая мысль. Техника должна быть особо разработана. Но момент одновременности в освобождении англичан и восстановлении торговли очень важен. Ну, а после [252] ликвидации конфликта, естественно, должны возобновиться переговоры о торговом соглашении.
Максим Максимович еще раз усмехнулся и снова промолчал. Было ясно, что в голове у него идет какая-то работа, но пока он не считает нужным как-либо ангажироваться даже в разговоре со мной.
Сразу по прибытии в Лондон Максиму Максимовичу пришлось «оформить» свое положение. Саймона ожидало жестокое разочарование. Максим Максимович вручил мне свою визитную карточку и буркнул:
— Отошлите это Саймону.
Я улыбнулся и спросил:
— А как же насчет визита вежливости?
— Обойдется и без этого, — еще раз буркнул Максим Максимович.
Таким образом, из хитроумного плана Саймона выпало первое звено. Однако британский министр иностранных дел все еще не хотел сдаваться. Дня три спустя во время одного из перерывов конференции к Максиму Максимовичу подошел знакомый ему по Женеве чиновник английского министерства иностранных дел и с самой очаровательной улыбкой на устах сообщил:
— Сэр Джон Саймон был бы счастлив вступить с вами в контакт.
Максим Максимович ответил:
— Сэр Джон и я сидим на конференции в двух шагах друг от, друга. Если сэр Джон действительно хочет вступить со мной в контакт, он может это легко сделать. Посредников тут не нужно.
Второй трюк сэра Джона провалился, но Саймон все еще не хотел проявить инициативы. Минула первая неделя конференции, а в вопросе об урегулировании англо-советского конфликта не было никаких сдвигов. Атмосфера в политических и деловых кругах Англии стала снова накаляться. Печать опять заговорила о «нелепом тупике», в который попал вопрос об урегулировании англо-советского конфликта. Сыпались обвинения по адресу Саймона за его неумелый подход к переговорам. Попутно доставалось и Литвинову за его твердость в защите советского престижа. Саймон сделал последнюю отчаянную попытку: глава «Метро-Виккерс» Феликс Пол явился к Максиму Максимовичу и настойчиво просил его предпринять необходимые шаги для освобождения Торнтона и Макдональда, но, конечно, это «посредничество» не увенчалось ни малейшим успехом.
Тогда Саймон понял, что ему не удастся избежать неизбежного. 23 июня Литвинов был приглашен на ленч к премьеру Макдональду. Роль хозяйки выполняла дочь Макдональда Ишбел. Присутствовало еще несколько гостей, среди которых находился и Саймон. На этом ленче министр иностранных дел уже прямо обратился к Литвинову с предложением начать переговоры по урегулированию [253] конфликта. Вечером в тот же день агентство Пресс Ассошиэйшн разослало следующую телеграмму:
«По сведениям Пресс Ассошиэйшн, г-н Литвинов согласился встретиться с министром иностранных дел, и эта встреча будет иметь место в понедельник в министерстве иностранных дел».
Из текста телеграммы с несомненностью вытекало, что инициатива встречи исходила от британской стороны. Благодаря твердости, проявленной советской стороной, Саймон вынужден был пойти на уступку. Ему не удалось представить дело так, будто бы Советский Союз пришел с шапкой в руке просить извинения.
Затем последовали самые переговоры. Они потребовали трех свиданий между сторонами — 26, 28 и 30 июня 1933 г. Советский Союз в этих переговорах был представлен M. M. Литвиновым, Англия — Саймоном и Колвилом.
Англичане попробовали поставить вопрос так: сначала помилование Торнтона и Макдональда, а затем отмена британского эмбарго и в ответ на это отмена советского контрэмбарго, однако с первого же момента было видно, что это делается только для проформы и что настаивать на своем предложении они не будут. Максим Максимович, конечно, отверг британскую формулу. Потом стали искать другие, более приемлемые выходы из положения. Очень скоро пришли к выводу, что мир может быть восстановлен лишь на базе одновременности в освобождении осужденных англичан и взаимной отмены эмбарго. Но когда это было принципиально согласовано, то возник целый ряд споров вокруг технических деталей по осуществлению принципиального решения. В конце концов это удалось урегулировать, и финал англо-советской торговой войны был намечен на 1 июля 1933 г.
Все переговоры о ликвидации конфликта происходили устно. Никакими документами стороны не обменивались. Договоренность о согласованных шагах имелась лишь на словах. Литвинов считал это вполне достаточным. Не то Саймон! Ему хотелось, чтобы все относящееся к урегулированию конфликта было изложено черным по белому. Так как никакого письменного соглашения по данному вопросу между сторонами не было, то Саймон придумал следующий трюк: 30 июня, около пяти часов дня, он прислал в посольство с курьером спешный пакет для Литвинова; в пакете оказалась запись того, что происходило на последнем заседании сторон, где были окончательно сформулированы пункты достигнутого соглашения; эта запись была сделана самим Саймоном, в сопроводительном письме Саймон просил Литвинова подтвердить правильность сделанной записи. Таким обходным путем министр иностранных дел хотел все-таки получить нужную ему «бумагу».
Максим Максимович был страшно возмущен. Мне редко приходилось видеть его в таком раздражении. Сильно покраснев, он воскликнул:
— Вот юридический крючок! Я считал, что обе стороны — Советское правительство и британское правительство — достаточно [254] «солидные фирмы» и могут верить друг другу на слово. Саймон другого мнения. Очевидно, британское правительство перестало быть «солидной фирмой».
Максим Максимович сразу же запечатал присланный документ в конверт и с нашим курьером, без всякого сопроводительного письма, отослал назад Саймону. Это был грубый и оскорбительный жест, но Саймон его вполне заслужил.
2 июля в московских газетах было напечатано следующее сообщение ТАСС:
«1 июля днем британское правительство отменило эмбарго на ввоз советских товаров, наложенное в апреле с. г., а Народный комиссариат внешней торговли отменил принятые им в ответ на эмбарго контрмеры. В этот же день на вечернем заседании Президиум ЦИК СССР в порядке амнистии заменил осужденным Верховным Судом СССР Макдональду и Торнтону заключение высылкой из СССР.В соответствии с постановлением Президиума ЦИК Торнтон и Макдональд вечером 1 июля освобождены из-под стражи с обязательством выехать за границу.
По предложению британского правительства 3 июля возобновляются прерванные в марте переговоры о заключении торгового соглашения между СССР и Великобританией».
Итак, торговая война между Англией и СССР пришла к концу. Острый конфликт был ликвидирован.
Кривое зеркало Саймона
Почти двадцать лет спустя сэр Джон Саймон, успевший к тому времени стать лордом Саймоном, опубликовал свои мемуары под заглавием «Retrospect» («Взгляд назад»). В этих мемуарах есть несколько страниц, посвященных делу «Метро-Виккерс». Как же его изображает бывший министр иностранных дел?
Никто, конечно, не может ждать, чтобы Саймон в своих воспоминаниях сказал что-либо неблагоприятное о самом себе. Мемуары английских (да и не только английских) государственных деятелей обычно пишутся для того, чтобы показать себя в наилучшем свете и оправдать себя в тех грехах, которые в свое время ими были совершены. Однако от автора воспоминаний можно требовать, чтобы он правильно изобразил хотя бы основные факты прошлого. К сожалению, мемуары Саймона в части, касающейся конфликта из-за «Метро-Виккерс», совершенно не удовлетворяют этому элементарному требованию.
Есть разные способы фальсификации истории. Саймон применяет такой: он воображает себя чем-то вроде Зевса-громовержца, который, закутавшись в облака, сидит на высоком Олимпе и оттуда презрительно смотрит на расстилающуюся перед ним затуманенную равнину прошлого. Он не видит, вернее, не хочет видеть ясных [255] очертаний того, что действительно происходило. Он рисует картину «в общем», без деталей (подробности часто бывают опасны), путает лица, смещает последовательность времен и событий, произвольно выбрасывает все, что по тем или иным соображениям его не устраивает. И в результате получается не история, а карикатура на историю.
Из предыдущего изложения читатель знает, как возник и развивался конфликт, связанный с делом «Метро-Виккерс». А вот что пишет по этому поводу Саймон:
«В марте 1933 г., как раз во время переговоров с Советским правительством о новом торговом соглашении вместо старого, срок действия которого истекал 17 апреля, в Москве произошло событие, которое вызвало большое волнение в Англии и сделало необходимым принятие быстрых и решительных мер».
Как характерно это начало! «...Во время переговоров о новом торговом соглашении вместо старого, срок действия которого истекал 17 апреля...». Ни звука об одностороннем денонсировании соглашения 1930 г. британским правительством, ни звука о враждебной дискриминации в данной связи по отношению к СССР! А ведь именно указанные обстоятельства создали ненормальную обстановку в англо-советских отношениях... Умолчание о самом главном — вот коронный метод Саймона при изложении истории этого конфликта!
Рассказав далее об аресте шести английских инженеров в Москве, Саймон продолжает:
«Никто не станет оспаривать суверенного права каждого иностранного правительства производить надлежащие расследования, выдвигать надлежащие обвинения и устраивать надлежащие судебные процессы в рамках своей юрисдикции...»
Очень хорошо! Саймон, как адвокат по профессии, бросает здесь щепотку благовонных трав на алтарь, чтобы воскурить фимиам богине Фемиде. Но почему же прекрасные слова Саймона так плохо вяжутся с теми совсем не прекрасными делами, которые совершало британское правительство и прежде всего сам Саймон в марте — апреле 1933 г.? Ведь из-за чего тогда вырос весь конфликт? Вовсе не из-за того, что шесть английских инженеров были арестованы в Москве. Это был только повод. Как показано на предыдущих страницах, конфликт вырос из-за того, что большинство членов английского правительства, считая Советскую власть находящейся при последнем издыхании, стремилось поскорее столкнуть ее в могилу и в этих целях использовало московские аресты. Вместо того чтобы хладнокровно дожидаться исхода московского процесса, проявляя заботу лишь о том, чтобы все связанное с процессом протекало нормально (это было законное право английского правительства), оно вполне сознательно пошло на обострение отношений с СССР, заняв явно провокационную позицию: английское правительство уже в первые часы после ареста, не ожидая результатов следствия, громогласно заявило, что [256] инженеры ни в чем не виновны, и потребовало их немедленного освобождения. Что это означало? Это означало прямой вызов Советскому государству! Это означало предъявление требования, которое, как прекрасно понимали Болдуин и Саймон, Советское правительство никогда не могло принять! Вот откуда вырос острый конфликт! И если тем не менее британское правительство выдвинуло подобную претензию, то совершенно ясно, что оно сознательно шло на конфликт, что оно хотело такого конфликта!
Но Саймон и тут остается верен себе: обо всем этом, о самом главном, в его мемуарах нет ни звука! Зато он пишет:
«Поскольку дипломатические протесты не давали эффекта, мы должны были подумать о других средствах, и правительство решило внести «Билль о русских товарах (запрещение импорта)», который предоставлял бы нам право в 14-дневный срок устанавливать список запрещенных к ввозу советских товаров».
Разумеется, «дипломатические протесты» не могли «давать эффекта», если они подкрепляли явно неприемлемые для СССР требования, но Саймон предпочитает об этом не говорить. Своей общей туманной формулировкой о просто наводит тень на плетень.
Дальнейший ход событий описан Саймоном следующим образом: «Полученный мною стенографический отчет о процессе представляет собой удивительный документ (в каком отношении, опять-таки умалчивается. — И. М. ). Один из инженеров был оправдан, трое приговорены к высылке из России, двое — к тюремному заключению. Была подана апелляция, но прежде чем она была рассмотрена...»
Вы думаете, Саймон тут скажет, что ровно через девять с половиной часов после вынесения московского приговора, раньше, чем апелляция Торнтона и Макдональда была рассмотрена Президиумом ЦИК СССР, британское правительство объявило эмбарго, тем самым явно демонстрируя, что оно хочет войны, а не мира?.. Ничего подобного! Саймон пишет:
«Была подана апелляция, но прежде чем она была рассмотрена, советские власти сочли за лучшее выслать всю шестерку в Англию. После этого эмбарго было сразу отменено».
Еще раз: Саймон умалчивает о самом главном. В его изложении нет ни звука ни о советском контрэмбарго, ни об английском похмелье, ни о его попытках войти в контакт с советскими представителями, ни о соглашении между сторонами, достигнутом в целях ликвидации конфликта во время Мировой экономической конференции. Ведь только в результате этого соглашения произошли освобождение Торнтона и Макдональда и взаимная отмена эмбарго! По Саймону же выходит, будто бы британское правительство, уподобившись гранитной скале, бесстрастно выжидало, ничего не предпринимая, естественного хода событий, а советские власти, напротив, без всякой предварительной договоренности с английской стороной, даже без рассмотрения апелляции [257] осужденных, почему-то «сочли за лучшее выслать всю шестерку в Англию». Кстати: четверо инженеров были высланы из СССР по решению суда и сразу после суда, в середине апреля, а двое только в июле, в результате соглашения между Саймоном и Литвиновым. Стало быть, и здесь Саймон допускает, мягко выражаясь, «неточность». Далее он прибавляет: «После этого (т. е. после высылки шестерки в Англию. — И. М. ) эмбарго было сразу отменено». Какое эмбарго? Видимо, только английское, ибо о советском контрэмбарго в рассказе Саймона вообще не упоминается. Опять, мягко выражаясь, «неточность».
Вот в каком кривом зеркале Саймон отразил конфликт из-за «Метро-Виккерс», в котором он играл такую большую, а может быть, и самую главную роль!
В действительности названный конфликт в те годы являлся крупным международно-политическим событием, корни которого уходили в основное противоречие нашей эпохи — противоречие между капитализмом и социализмом. Исход конфликта был, несомненно, большим успехом СССР. Правда, условия окончательного соглашения о его ликвидации носили форму компромисса, в котором обе стороны как будто бы сделали одинаковые уступки. Однако если вспомнить, что британский правящий класс начинал конфликт с надеждой потрясти устои Советской власти, если вспомнить, что английское правительство фактически стремилось к установлению на советской территории режима капитуляций для своих подданных, если вспомнить, что Болдуин, Саймон и К° первые прибегли к оружию эмбарго, рассчитывая с его помощью составить Советское правительство на колени, то станет совершенно ясно, что исход четырехмесячной англо-советской битвы ко существу был большой победой СССР. Это имело очень серьезное значение не только для дальнейшего развития англо-советских отношений, но и для международного положения Советской страны.
Подписание торгового соглашения
Прерванные в марте переговоры о новом торговом соглашении были возобновлены 3 июля. Пленарных заседаний сторон не устраивалось — в этом не было необходимости. Но зато комиссии и подкомиссии начали усиленно работать. В этот период с английской стороны основной фигурой стал сэр Хорас Вилсон, который раньше играл очень важную роль в переговорах. Ренсимен совершенно устранился от дела, Колвил в это время был очень занят своим департаментом, все нити переговоров сосредоточились в руках Вилсона, и с ним именно приходилось вести каждодневную борьбу по всем вопросам, связанным с будущим торговым соглашением.
В течение июля и первой половины августа наши переговоры продвигались довольно быстрым темпом.
По вопросу о равновесии платежного баланса уже к концу июля произошло соглашение между сторонами. Была принята схема постепенного выравнивания этого баланса в течение пяти лет, представлявшая нечто среднее между первой и второй позициями наших директив.
По вопросу о наибольшем благоприятствовании и 21-м параграфе после долгих споров к концу августа была согласована формула, которая удовлетворяла обе стороны.
По вопросу о статусе торгпредства также к концу августа было достигнуто единогласие: дипломатические привилегии сохранялись за торгпредом и его двумя заместителями.
В ходе переговоров был также урегулирован вопрос об использовании британского тоннажа для советских перевозок, чему англичане придавали особое значение.
Мы отказались от требования постоянного торгового договора и были готовы подписать временное торговое соглашение.
Таким образом, к началу сентября выработка этого соглашения в основном была закончена. Оставалось лишь произвести последнюю легкую шлифовку текста, и соглашение могло быть подписано в первых числах сентября.
Не тут-то было! Едва работа но самому торговому соглашению подошла к завершению, как английская сторона вновь ввела в игру пресловутые «посторонние вопросы», по сделала это не сразу, а постепенно, рассчитывая, очевидно, что советская сторона легче проглотит горькие пилюли, если они будут предложены ей в порядке очереди. О долгах и претензиях, а также о «Торгсине» Вилсон разговора не поднимал, зато «Лена голдфилдс» опять стала мрачной тенью на пути наших переговоров, Однажды, я не выдержал и весьма резко заметил:
— Я не могу вас понять, сэр Хорас. Вы прекрасно знаете нашу позицию по вопросу «Лена голдфилдс». Вы прекрасно знаете, что мы по этому вопросу не уступим. И тем не менее вы каждый раз вновь подымаете его. К чему? Чтобы портить друг другу нервы? Чтобы задерживать подписание торгового соглашения?
Вилсон развел руками:
— Я прекрасно знаю вашу позицию. Я прекрасно знаю, что вы не уступите. Больше того, я прекрасно знаю, что бессмысленно и даже преступно задерживать подписание торгового соглашения, в котором заинтересованы тысячи английских промышленников, из-за претензии какой-то «Лена голдфилдс». Тут я полностью с вами согласен. Но что я могу сделать? 30 дураков на скамьях парламента кричат об удовлетворении претензий «Лена голдфилдс», а я — чиновник. Я должен выполнять приказ, который мне дает начальство.
Чтобы оказать давление на советскую сторону, англичане решили проявить выдержку. В конце августа Ренсимен, Колвил, Вилсон демонстративно, уехали «в отпуск». Для поддержания контакта с нами были оставлены чиновники третьего и четвертого [259] ранга, которые на вопрос о сроке подписания соглашения обычно пожимали плечами и, глядя в потолок, что-то бормотали о необходимости длительного отдыха для министра торговли. Это была явная игра на нервах.
Тогда и мы с Озерским по согласованию с Москвой также решили отправиться в отпуск.
На месте для контакта с англичанами остались Каган и один из заместителей торгпреда. В первых числах сентября я покинул Лондон и отправился в длительное путешествие. Вопрос стоял так: кто кого переупрямит?
Английские нервы оказались слабее.
Когда после почти трехмесячного отсутствия в первых числах декабря я вернулся в Лондон, то оказалось, что английская сторона уже с конца октября стала выражать беспокойство по поводу слишком длительной паузы в переговорах. На сцене вновь появился сэр Хорас Вилсон и стал торопить Кагана с окончательной шлифовкой текста торгового соглашения. Он несколько раз осведомлялся о том, когда я приеду из отпуска.
30 ноября Вилсон прислал в посольство проект окончательно согласованного между сторонами торгового договора. Таким образом, в начале декабря мы вполне могли бы подписать торговое соглашение.
Но нет; еще раз не тут-то было! Путь к подписанию опять блокировали «посторонние вопросы». Несмотря ни на что, Саймон продолжал вести свою старую линию, категорически настаивая на урегулировании этих вопросов до или по крайней мере одновременно с подписанием. Его упорство коренилось не только в его антисоветской сущности, но также и в некоторых расчетах политического характера.
Мировая ситуация в тот момент носила достаточно грозный характер. Это было время, когда на Западе и на Востоке стали складываться два очага войны, острие которых направлялось против СССР.
На Западе Гитлер только что пришел к власти в Германии. Он, правда, еще не укрепился. Гитлеровский режим еще сталкивался с большими трудностями внутреннего и внешнего порядка, во все-таки руководство германским государством перешло к фашизму. Уже в то время было совершенно ясно, что третья империя делает ставку на войну и что она считает своим главным врагом страну социализма.
На Востоке крайние милитаристы типа Араки захватили власть в Японии. В то время как министр иностранных дел Хирота произносил сладкие речи о мире и дружбе между народами, японская военщина усиленно готовилась к нападению на Советский Дальний Восток.
Упорный отказ Японии от заключения пакта о ненападении, несмотря на неоднократные предложения его с советской стороны, являлся ярким симптомом этого.
Обозревая в те дни мировую ситуацию, английские реакционеры, прежде всего Саймон, полагали, что на Советский Союз быстро надвигается угроза нападения с двух сторон. Из этой общей установки британского правительства вытекала и его тактика на последнем этапе переговоров о новом торговом соглашении.
Видя, что от нашей делегации нельзя ничего добиться по урегулированию «посторонних вопросов», Саймон решил перенести переговоры на эту тему в Москву. Лорд Чилстон, новый британский посол в СССР, был уполномочен вступить в контакт по данному поводу с НКИД. В результате состоялись три свидания между наркомом иностранных дел и британским послом, во время которых речь шла специально о претензиях «Лена голдфилдс». M, M. Литвинов остался тверд, и компания вынуждена была пойти в Концесском для переговоров, причем последний обещал несколько увеличить сумму компенсации. Таким образом, это препятствие на пути подписания торгового соглашения наконец было снято. Саймон, однако, не успокоился. Теперь он бросил на стол новый кирпич: вопрос о «Торгсине». Излишне описывать то злостное крючкотворство, с помощью которого Саймон в течение еще нескольких недель тормозил подписание торгового соглашения, стремясь в то же время создать впечатление, будто бы причина задержки исходит от советской стороны. Наконец, 31 января 1934 г. по запросу одного консерватора в парламенте развернулись крупные прения, которые сдвинули вопрос о скорейшем подписании торгового соглашения с мертвой точки. Но Саймон все еще сопротивлялся. Тогда я пригласил к себе известного либерального журналиста А. Каммингса, с которым в то время у меня были добрые отношения, и, сказав ему многозначительно «только для вас», информировал его о действительных причинах задержки в подписании торгового соглашения. Мой собеседник сразу же ухватился за мое сообщение, и 2 февраля 1934 г. на первой странице либеральной «Ньюс кроникл» появилась за его подписью большая статья под крупным заголовком «Картошка британского посла». Статья была иллюстрирована портретом Чилстона. В ней Каммингс открыто разъяснял тайну последней задержки в подписании торгового соглашения. Нелепая история с «Торгсином» была описана в ярких и саркастических тонах.
Статья Каммингса вызвала в политических кругах Лондона большое смятение. Это была настоящая бомба, взорвавшаяся под ногами Саймона. Появились острые карикатуры. В парламент посыпались резкие запросы. Саймону пришлось отступить: вопрос о «Торгсине» был снят с порядка дня. Казалось, все теперь ясно. Англичане предложили устроить подписание торгового соглашения в Форин оффис 16 февраля в 12 часов дня. Я думал: «Ну, наконец-то нет больше препятствий]»
Увы! Я еще раз ошибся. Антисоветская злоба Саймона не имела пределов. Проиграв все прочие позиции, он решил взять [261] хотя бы маленький реванш в самый момент подписания соглашения. 15 февраля вечером я получил от Кольера письмо, в котором он сообщал, что завтра при подписании соглашения сэр Джон Саймон огласит одностороннюю декларацию, касающуюся старых долгов и претензий, и что эта декларация будет приложена к тексту торгового соглашения. В письме Кольера находился и текст декларации. Я быстро пробежал ее и невольно воскликнул:
— Ба, старая знакомая!
Действительно, это был тот самый меморандум о долгах и претензиях, который английская сторона вручила нам 9 февраля 1933 г. За несколько часов до подписания торгового соглашения Саймон вновь вытащил этот злосчастный документ на свет божий и даже собирался превратить его в составную часть торгового соглашения.
Что было делать?
До срока подписания оставалась только ночь. Получить какие-либо инструкции из Москвы за столь короткий срок в то время было невозможно. Откладывать подписание до другого дня после пережитых испытаний мне не хотелось. Я сделал попытку связаться с M. M. Литвиновым по телефону, но из этого ничего не вышло: в трубке все время слышался какой-то хаотический шум и свист.
Тогда я решил действовать самостоятельно. Я подумал: «Сэр Джон, вы хотите драки? Ну что ж, вы получите сдачи, да еще с процентами».
Я сел за стол и написал следующее;
«Декларация посла СССPВвиду декларации государственного секретаря по иностранным делам (т. е. британского министра иностранных дел. — И. М. ), оглашенной в момент подписания временного торгового соглашения между Союзом Советских Социалистических Республик и Соединенным Королевством, Советское правительство желает напомнить правительству Соединенного Королевства, что, когда британский меморандум по вопросу о долгах и претензиях был вручен советской делегации на втором заседании по торговым переговорам 9 февраля 1933 г., последняя заявила, что содержание меморандума не имеет отношения к торговому соглашению. Советское правительство целиком поддерживает эту точку зрения.
В то же время Советское правительство желает заявить, что оно поддерживает и подтверждает свои собственные претензии и претензии своих граждан к британскому правительству, вытекающие из участия Соединенного Королевства в интервенции и блокаде 1918-1920 годов.
16 февраля 1934 г.» [262]
Затем я пригласил А. В. Озерского и, показав ему составленный, мной документ, сообщил, что хочу завтра присоединить его к тексту торгового соглашения как противовес декларации Саймона. Озерский полностью одобрил мое намерение.
На следующий день Каган отвез мою декларацию в Форин оффис с таким расчетом, чтобы передать ее Кольеру ровно за полчаса до подписания соглашения, назначенного на 12 часов дня.
В 12 часов дня я и Озерский приехали в министерство иностранных дел. В приемной Саймона нас встретил Каган и со смехом сказал:
— С Кольером чуть не случился удар, когда я передал ему нашу декларацию. Он почти лишился дара слова, а потом побежал как сумасшедший к министру. Сейчас здесь Ренсимен, Колвил, Видсон и другие сановники... Совещаются... Не знают, что делать.
Прошло минут десять — никто не появлялся. Никто не приглашал нас с Озерским в кабинет министра для подписания торгового соглашения. Прошло еще десять минут — никто по-прежнему не появлялся.
Это было потрясение канонов, установленных в Форин оффис.
Тогда я вызвал одного из служителей и попросил его навести справки у секретаря Саймона, состоится ли сегодня подписание. Если не состоится, то мы немедленно уедем.
Спустя несколько минут служитель вернулся и с хитрой миной шепнул мне на ухо:
— О, там сейчас настоящий сумасшедший дом!
Спустя некоторое время прибежал секретарь Саймона и стал вас успокаивать: совещание сейчас кончится и торговое соглашение будет подписано.
Прошло еще несколько минут. Выло уже 12 часов 40 минут. Опоздание на 40 минут! Такого прецедента в анналах министерства иностранных дел не бывало. Мы ждали.
Вдруг отворилась дверь приемной, и в нее вошла длинная вереница темных фигур во главе с Кольером. Их было человек пять, и среди них я узнал некоторых чиновников министерства иностранных дел и министерства торговли. Ставши в позу, Кольер, заикаясь более обыкновенного, начал речь:
— Вы поставили господина министра, ваше превосходительство, в чрезвычайно затруднительное положение... Он получил вашу декларацию только за полчаса до срока подписания... У него было очень мало времени оценить создавшуюся ситуацию... Он не мог даже посоветоваться с премьер-министром... В результате совещания с министром торговли государственный секретарь предлагает выйти из затруднительного положения путем компромисса...
Кольер поправил воротник, точно он свыше меры сдавливал его шею, и вопросительно посмотрел на меня. Я спросил;
— А что это за компромисс? [263]
Кольер еще раз поправил воротник и, страшно растягивая слова, заключил:
— Г-государственный с-с-секретарь... п-п-п-предлагает... из-из-изъять обе д-д-д-декларации.
И Кольер с опасением поглядел на меня.
Подумав несколько мгновений, я спокойно ответил:
— Эту неприятную историю накануне самого подписания соглашения начал не я, ее начал государственный секретарь. Мне пришлось только отвечать... Но, если государственный секретарь сейчас предлагает изъять из соглашения обе декларации, — что ж? В интересах улучшения англо-советских отношений я, пожалуй, готов пойти ему навстречу.
Кольер поблагодарил меня и крепко пожал руку.
Затем все мы цепочкой вошли в кабинет Саймона. Здесь были уже Ренсимен, Колвил и Вилсон. На столе лежали приготовленные для подписания тексты торгового соглашения.
Я холодно поздоровался с хозяином. О происшедшем инциденте не было сказано ни слова. Вслед за тем состоялась сама процедура подписания и приложения печатей. С английской стороны соглашение подписали Саймон и Ренсимен, с советской — я и Озерский. Все это заняло несколько минут. Я взял наш экземпляр торгового соглашения и, так же холодно простившись с Саймоном и Ренсименом, уехал вместе с Озерским домой.
Дело было сделано.
СССР одержал серьезную победу. «Правда» писала по этому поводу:
«Состоявшееся 16 февраля в Лондоне подписание торгового соглашения между СССР и Великобританией является несомненно, положительным фактом и крупным достижением в политике обоих государств. Это соглашение, которое явится необходимой базой для развития нормальных экономических отношений между Англией и СССР, в то же время сможет стать отправной точкой для улучшения отношений между пролетарским государством и одной из крупнейших капиталистических стран мира и послужить еще одним дополнительным фактором, способствующим делу мира»{72}.
Отклики и комментарии в Англии были, конечно, гораздо более разношерстны. Однако почти во всех суждениях чувствовался вздох облегчения. Интересно было сделать некоторые сравнения.
Вот, например, солидно консервативная «Таймс».
16 марта 1921 г. Л. Б. Красиным с советской стороны и министром торговли Робертом Хорном с британской стороны было подписано первое англо-советское торговое соглашение. По этому поводу «Таймс» 17 марта 1921 г. писала:
«Было бы интересно и поучительно услышать, как могут наши министры оправдать заключение соглашения с этим правительством [264] бандитов и предоставление им возможности продавать в нашей стране плоды грабежа... Сейчас никто уже не сомневается, что из страны, находящейся под властью «диктатуры пролетариата», нельзя получить ничего, кроме украденного золота и коммунистических принципов».
Теперь, 20 февраля 1934 г., та же «Таймс» по поводу нового англо-советского торгового соглашения заявляла:
«Нельзя великую страну вроде России держать в состоянии изоляции. Бойкот мог бы быть эффективен лишь в том случае, если бы он носил всеобщий характер, но это немыслимо. И даже если бы всеобщий бойкот был осуществлен, он не принес бы никакой пользы».
Отсюда «Таймс» делала вывод:
«При наличии доброй воли с обеих сторон торговые отношения между обеими странами могут развиваться к взаимной выгоде, и это явилось бы существенным вкладом в дело общего оживления торговли и экономического восстановления».
Вот другая большая консервативная газета «Дейли телеграф».
17 марта 1921 г. по поводу первого англо-советского торгового соглашения она высказывалась следующим образом:
«Правительство скоро будет сильно сожалеть о заключении соглашения, подписанного вчера нашим министром торговли и г-ном Красиным от имени Советского правительства... Так называемое торговое соглашение, которое принесет мало или не принесет совсем никакой пользы, является для них (т. е. для Советского правительства. — И. М. ) актом признания. Тем самым они сильно укрепляют свои позиции. Нельзя забывать также, что сделанный нами шаг должен вызвать негодование среди всех тех русских, которые ненавидят большевистскую власть и которые, бесспорно, составляют огромное большинство».
Теперь, 20 февраля 1934 г., та же «Дейли телеграф» оценивала подписание нового торгового соглашения несколько иначе:
«Как бы ни была глубока неприязнь обеих сторон к экономической и политической системе друг друга, нет оснований, почему бы Великобритания и Россия не могли свободно торговать друг с другом. Их продукты взаимно дополняют друг друга и делают крайне желательным обмен ими... В области финансирования своего увеличивающегося экспорта Россия будет пользоваться теми же кредитными преимуществами, что и другие иностранные державы. Лучшим оправданием этого является тот факт, что до сих пор мы не понесли никаких потерь на кредитах Советскому правительству, в сумме достигающих 12 млн. ф. ст.».
И еще один красноречивый факт: 5 марта 1934 г. британское, правительство устроило завтрак в честь советских участников переговоров о соглашении, на котором председательствовал Ремсимен.
Да, времена меняются. За 13 лет, прошедших между двумя торговыми соглашениями, правящие классы Англии кое-чему научились, но только потому, что СССР вопреки их желаниям и ожиданиям проявил себя как здоровая и быстро растущая сила. В истории англо-советских отношений был пройден важный этап.
Признаюсь, в тот момент я никак не думал, что «временному» торговому соглашению, с таким трудом родившемуся на свет, суждена столь длинная жизнь. Ведь оно выдержало тяжелые испытания второй мировой войны и последовавшей затем «холодной войны» и все-таки до сих пор остается в силе. Хорошо, что в истории бывают приятные сюрпризы.
На протяжении первых 17 лет существования Советского государства англо-советские отношения не были прочными и устойчивыми, Это вытекало из двух причин. Английская буржуазия; тех дней, во-первых, относилась к стране социализма с глубокой ненавистью, а во-вторых, не верила в длительность ее существования. Ведущие круги буржуазии считали Советское государство случайным капризом истории, противоречащим будто бы самой природе человека и потому обреченным на скорую гибель. И. английская буржуазия всеми доступными ей военными, политическими и экономическими средствами стремилась столкнуть большевиков в могилу. Если за первые 17 лет этого не случилось, то во всяком случае не от недостатка усердия со стороны врагов Советской власти.
Теперь положение изменилось. Реальное соотношение сил показало британской буржуазии, что Советское государство выросло и окрепло, что к нему нельзя больше относиться, как к капризу истории, и что отныне оно превратилось в постоянный (хотя и неприятный для нее) фактор мировой ситуации, с которым приходится считаться. Эти новые настроения, постепенно аккумулируясь, вполне оформились в 1934-1935 гг., которые можно рассматривать как важный рубеж в истории англо-советских отношений. Два обстоятельства сыграли при этом особенно важную роль.
Первое обстоятельство состояло в том, что в январе 1933 г. в Германии к власти пришел Гитлер. Сначала, правда, правящая Англия не принимала фюрера слишком всерьез. Я хорошо помню, как на протяжении всего 1933 г. британские политики разных направлений — консерваторы, либералы, лейбористы — еще спорили по вопросу о том, удастся ли Гитлеру удержаться у власти.
Однако с 1934 г., особенно после того как Гитлер уничтожил группу Рема и вообще разгромил внутреннюю оппозицию в своей партии, настроения в правящих кругах Англии стали меняться. В их памяти сразу воскресли события и обстоятельства первой [266] мировой войны, когда Великобритании пришлось с величайшим трудом защищать свои мировые позиции от опасных покушений со стороны германского империализма. Стремления, лозунги, требования Гитлера явно предвещали возрождение старых планов германской гегемонии, сыгравших столь большую роль в развязывании первой мировой войны, — быть может, даже в еще более грозной форме, чем тогда. Перед правящими кругами Англии все настойчивее вставал вопрос: что ж делать?{73}
21 июня 1934 г. мы с женой были на завтраке у постоянного заместителя министра иностранных дел Роберта Ванситарта{74}. Присутствовало человек десять и среди них сэр Джон Саймон, Завтрак был устроен в честь советского посла и его жены. Это [267] явствовало из того, что, как полагается по английскому этикету, я был посажен справа от хозяйки, а моя жена справа от хозяина, — стало быть, мы были старшими гостями. Саймон был посажен слева от хозяйки, — стало быть, он был гостем № 2. Во время завтрака, когда за столом стоял перекрестный шум от говора гостей, леди Ванситарт, слегка наклонившись в мою сторону, спросила:
— Ну, как вам нравится жизнь в Лондоне?
Что-то в тоне и выражении лица леди Ванситарт дало мне понять, что ее вопрос не является просто обычной светской болтовней, однако я осторожно ответил:
— Лондон — город хороший, но я встречаюсь здесь с большими трудностями.
Леди Ванситарт наклонилась ко мне еще ближе и полушепотом спросила:
— Эти трудности создает мой сосед слева?
Она имела в виду Саймона. Я утвердительно кивнул головой.
— Но почему бы вам не поговорить откровенно обо всем с Ваном? — так леди Ванситарт фамильярно звала своего мужа.
Я знал, что Саймон и Ванситарт политически не ладят, ибо являются представителями двух различных дипломатических линий, но все-таки я не ждал, что леди Ванситарт так откровенно даст мне понять о разногласиях, существующих между министром иностранных дел и его постоянным заместителем.
— При той атмосфере, которая создана вокруг советского посольства в Лондоне, — ответил я, — мне казалось неудобным проявлять в этом отношении инициативу.
— Ах, так? — воскликнула леди Ванситарт. — Если дело только за тем, кто первый начнет разговор, то такую трудность легко преодолеть... Я беру это на себя.
Для меня было ясно, что устами леди Ванситарт говорит сам постоянный товарищ министра иностранных дел. Однако меня не покидала известная доля скептицизма: женщины — существа эмоциональные, и я опасался, что в разговоре со мной эта миниатюрная, изящная женщина могла зайти дальше «инструкций», полученных от мужа.
Но нет, я ошибся! Посредничество леди Ванситарт имело практический результат: дня через два Ванситарт позвонил мне по телефону и пригласил в министерство для разговоров об англо-советских отношениях.
3 июля состоялась моя первая большая беседа с Ванситартом. 12 и 18 июля последовали еще две. Все они носили действительно очень откровенный характер и были проникнуты конструктивным духом. Мы рассмотрели все стоявшие тогда между СССР и Англией вопросы и пришли к выводу, что, хотя между обоими правительствами имеются в некоторых случаях расхождения во мнениях, это не может препятствовать серьезному улучшению отношений между ними.
Особенно большое место в наших беседах занял вопрос о так называемом Восточном Локарно. В то время в целях укрепления европейской безопасности французский министр иностранных дел Барту энергично пропагандировал проект пакта взаимопомощи между СССР, Полыней, Латвией, Эстонией, Литвой, Финляндией и Чехословакией. Франция должна была выступить в качестве гаранта Восточного Локарно, а СССР — в качестве гаранта Западного Локарно. СССР сочувствовал плану Барту. Англия занимала неясную позицию. В первом разговоре с Ванситартом я старался убедить его в необходимости поддержать проект Барту с британской стороны. 8 июля Лондон посетил сам Барту и вел переговоры о том же с английским правительством. Во время второй беседы, 12 июля, Ванситарт сообщил, что Англия выскажется за Восточное Локарно, если в него будет допущена Германия. Советский Союз и Франция приняли это условие. Тогда лондонское правительство выступило в пользу Восточного Локарно. Однако Германия, а за ней Польша отказались войти в проектируемое объединение. Тем самым был нанесен смертельный удар всему проекту. Но в моих разговорах с Ванситартом история с Восточным Локарно сыграла очень положительную роль, и согласие Советского правительства на включение Германии в состав этого объединения убедило Ванситарта в искренности мирных стремлений СССР.
М. М. Литвинов был очень доволен моими беседами с Ванситартом и усматривал в них первый шаг к разрядке напряженности в англо-советских отношениях. Действительно, как показали дальнейшие события, оценка M. M. Литвинова оказалась правильной.
Вторым по времени фактом, свидетельствовавшим об известном повороте в англо-советских отношениях, была история вступления СССР в Лигу Наций. Как известно, при возникновении Лиги в 1919 г. Советская Россия не была приглашена в ее члены. Тогда и в течение последующих 15 лет Лига Наций являлась очагом вражды и всякого рода козней и интриг против Советского государства. К 1934 г. мировая ситуация сильно изменилась по сравнению с 1919 г., и это нашло свое отражение в судьбах Лиги Наций. В 1920 г. американский сенат отверг ратификацию Версальского договора, в результате чего США не вошли в Лигу. В 1933 г. Япония и Германия, ставшие на путь активной агрессии, вышли из состава Лиги. В роли «хозяев» Лиги остались Англия и Франция, которым было явно не под силу поддерживать ее авторитет в обстановке все отчетливее нараставшей международной бури. Это заставило лидеров англо-французского блока подумать о привлечении в Лигу СССР. В свою очередь Советское правительство к концу 1933 г. пришло к выводу, что в сложившихся условиях СССР целесообразно войти в состав Лиги Наций: это предоставляло к его услугам важнейшую в то время международную трибуну для зашиты мира и противодействия опасности второй [269] мировой войны; это открывало также возможность (хотя значение ее Советское правительство никогда не переоценивало) возводить известные преграды на пути развязывания новой мировой бойни. В результате в сентябре 1934 г. СССР стал членом Лиги Наций с постоянным местом в ее совете.
Разумеется, это надо было подготовить. Очень большую роль в такой подготовке сыграл тогдашний министр иностранных дел Франции Барту. В первые годы после Октябрьской революции он являлся одним из самых ярых врагов Советской России и сыграл ведущую роль в срыве Генуэзской конференции 1922 г. Однако позже Барту понял, что с приходом гитлеризма к власти в Германии безопасность Франции в сильнейшей степени зависит от сотрудничества с СССР. Он с жаром отдался осуществлению этой задачи и, в частности, пропагандировал идею привлечения Советской страны в Лигу Наций, Барту встретил тут немало препятствий, но сумел их в конечном счете преодолеть. В Англии его соратником был Ванситарт. Итак, в сентябре 1934 г. 30 держав-членов Лиги Наций обратились к Советскому правительству с предложением войти в ее состав. M. M. Литвинов по поручению Советского правительства весьма искусно провел все предварительные переговоры и оформление самого вступления СССР в Лигу. Когда это случилось, Ванситарт в разговоре со мной сказал:
— Ну, вот, теперь мы стали с вами членами одного клуба: надо сказать, что отныне наши отношения будут таковы, каковы должны быть отношения между членами одного и того же клуба.
Как бы некоторым подтверждением этих слов Ванситарта являлся прием, оказанный мне как советскому послу на очередном банкете лорд-мэра Сити 9 ноября 1934 г. На этот раз в библиотеке Гилд-холла не было того кричащего молчания, которым я был встречен за два года перед тем. На этот раз нотабли государства аплодировали. Аплодировали умеренно, без энтузиазма и горячности, но во всяком случае достаточно шумно, чтобы можно было заключить о значительном повороте в настроениях правящей верхушки по отношению к СССР.
Третьим по времени фактом, говорившим об улучшении англо-советских отношений, явился визит Идена в Москву в марте 1935 г. В подготовке и проведении этой дипломатической акции очень большую роль сыграл все тот же Ванситарт.
Иден только что начал выдвигаться. Выходец из средних кругов, культурный и образованный, он обладал большой долей здравого смысла и верного политического инстинкта. С приходом Гитлера к власти он стал склоняться к мнению, что Британскую империю может спасти только возрождение Лиги Наций, поэтому примкнул к той группировке в консервативной партии, которая настаивала на сближении Англии и СССР. По моему мнению, Иден не мог долго удержаться на этой позиции в послевоенный период и постепенно включился в число рыцарей «холодной войны», [270] провозглашенной лидером американского и поддержанной лидерами британского империализма.
Однако тогда, в 30-е годы, Иден энергично отстаивал политику сближения с СССР и на этом в сущности сделал себе карьеру. Когда в конце 1932 г. я приехал в Англию, Иден был парламентским товарищем министра иностранных дел в палате общин и так как Саймон тоже был членом палаты общин и выступал там по всем более важным внешним вопросам, то Идену приходилось играть второстепенную роль. Но в дальнейшем возвышение Идена пошло быстрыми темпами. Это объяснялось отчасти его связями в консервативной верхушке, но еще большее значение имела та борьба между двумя группировками в британских правящих кругах, о которой я говорил выше. Сторонники «возрождения Антанты» видели в Идене подходящего для них человека и стали его выдвигать. В 1934 г. Иден был назначен лордом-хранителем печати (чисто декоративны: пост), т.е. фактически министром без портфеля в кабинете Болдуина. Ему было дано специальное поручение — обслуживать Лигу Наций. В результате на известный срок в Англии оказалось два министра иностранных дел — «старший» в лице Саймона и — «младший» в лице Идена. Они представляли две различные и в ряде вопросов даже противоположные линии внешней политики Англии, отношения между ними были натянутые. Ванситарт, который тоже не ладил с Саймоном, поддерживал Идена. В результате в британском ведомстве иностранных дел все время шла внутренняя борьба, которая лишь отражала борьбу, происходившую но вопросам внешней политики среди правящих кругов вообще.
В начале 1935 г. Англия и Франция решили сделать попытку договориться с Германией по вопросам разоружения, возвращения ее в Лигу Наций и другим важным международным проблемам. По существу правительство Макдональда — Болдуина хотело выяснить, нельзя ли вместе с гитлеровской Германией создать «западный блок», направленный против СССР. Первоначально предполагалось, что оба министра иностранных дел — Саймон («старший») и Иден («младший») посетят Берлин и Москву. Однако ввиду оппозиции Саймона к этой затее найден был такой компромисс: Саймон и Иден едут в Берлин, затем Саймон возвращается в Англию, а Иден продолжает путь на восток и встречается с членами Советского правительства.
В своих мемуарах Иден выражает некоторое удивление по поводу того, что Советское правительство не подняло вопроса, почему в Берлин едут два министра, а в Москву только один
(да вдобавок еще «младший»). Это являлось как бы известным ущемлением «престижа» СССР. Дело, однако, объяснялось очень просто. Мы считали, что результатом визита британского министра в Москву может быть только коммюнике, и мы были заинтересованы в том, чтобы ото коммюнике возможно лучше служило делу мира. Мы сомневались, что получим хорошее коммюнике, если в Москву [271] поедет такой махровый «умиротворитель», как Саймон. Поэтому мы предпочли иметь в качестве своего гостя Идена, с которым легче было найти общий язык, и мы оказались правы. Советская дипломатия всегда больше интересовалась существом дела, чем вопросами внешнего «престижа». Так она поступила и в данном случае.
В самый последний момент начались осложнения. 4 марта в палате общин было объявлено, что ввиду прогрессирующего вооружения Германии британское правительство приняло решение о модернизации своей армии и флота, а также об ускорении постройки самолетов. Гитлер «обиделся», и на следующий день германский министр иностранных дел Нейрат сообщил британскому, правительству, что фюрер «простудился» и поэтому визит английских министров придется отложить. 9 марта Геринг публично заявил о существовании у Германии военно-воздушных сил. 16 марта нацистское правительство объявило в нарушение Версальского договора о введении всеобщей воинской повинности в стране и создании германской армии на базе 36 дивизий в мирное время.
Этот новый «прыжок» нацистского фюрера вызвал сильнейшее волнение в Англии и Франции. Визит британских министров в Берлин повис в воздухе. В английских правящих кругах началась острая борьба между сторонниками Антанты и сторонниками «умиротворения» агрессоров. Сторонники Антанты доказывали, что в создавшейся обстановке поездка британских министров в Берлин явится величайшим унижением для Англии и только еще больше разожжет аппетит Гитлера.
Сторонники «умиротворения» отвечали, что, чем реальнее опасность агрессии, тем более необходимо использование всех, даже самых незначительных мер и средств для целей сохранения мира. В конечном счете было решено, что Саймон и Иден едут в Берлин, а оттуда только один Иден продолжает путь в Москву для переговоров с Советским правительством.
Так состоялся визит Идена в СССР.
Сейчас, в наши дни, Москва стала пунктом притяжения для глав государств и министров разных наций со всех концов земли. Мы к этому привыкли и считаем это чем-то само собой разумеющимся. Тогда положение было совсем иное. В течение 18 лет после Октября Москва была «табу» для лидеров капиталистического мира. Москва была под политическим бойкотом — не формально, а фактически. Никто из министров крупных держав Запада не считал возможным ступить ногой на московскую землю. И вдруг в марте 1935 г. в Москве появился Иден, член правительства могущественной Великобритании! Это было событием большого политического значения и вызвало многочисленные комментарии в мировой печати.
По решению Советского правительства я сопровождал Идена в его поездке от Берлина до Москвы. Поезд с запада приходил в [272] Столбцы, и здесь (ввиду разницы в ширине железнодорожной колеи Польши и СССР) пассажирам приходилось переходить на другую сторону вокзала, где уже ждал советский поезд. Я шел рядом с Иденом. Когда мы подошли к советскому поезду, Иден вдруг остановился и с изумлением воскликнул:
— Вот это да!.. Сразу получаешь ясное представление о гигантских размерах вашей страны!
Иден при этом указал на щитки, висевшие на вагонах. Они гласили: «Столбцы — Маньчжурия». То был дальневосточный экспресс, шедший прямым рейсом через Москву от западной границы СССР до восточной.
В Москву мы прибыли 28 марта. Три дня, проведенные здесь Иденом, были заполнены дипломатическими беседами и приемами. Иден имел два длинных разговора с M. M. Литвиновым, присутствовал на большом обеде, устроенном в его честь Советским правительством. На этом обеде M. M. Литвинов и Иден обменялись дружественными речами, причем M. M. Литвинов заявил, что «никогда еще со времен мировой войны не было такой озабоченности и тревоги за судьбу мира, как в настоящий момент»{75}. Иден в своей речи ответил, что нынешнее опасное «положение может быть улучшено только откровенным обменом мнений с помощью личного контакта между представителями великих стран мира»{76}.
29 марта Сталин принял Идена. Встреча происходила в Кремле в кабинете предсовнаркома В. М. Молотова. Присутствовали Сталин, Молотов, Литвинов и я, а с английской стороны — Иден и английский посол в Москве лорд Чилстон. Мне пришлось идти по коридору вместе с Иденом, и я заметил, что Иден сильно волновался в связи с предстоящей встречей. Все мы были одеты в обычные костюмы с галстуками — только Сталин составлял исключение: на нем была серая тужурка, серые брюки и высокие сапоги. Он был спокоен и бесстрастен. Переводил в основном Литвинов, иногда помогал ему я. Центральным предметом разговора являлась опасность войны. Сталин прямо поставил Идену вопрос:
— Как вы думаете, опасность войны сейчас больше или меньше, чем накануне 1914 г.?
Иден был не совсем определенен, но все-таки из его ответа явствовало, что опасность войны в 1914 г. была больше.
Сталин возразил:
— А я думаю, что сейчас эта опасность больше. В 1914 г. имелся только один очаг военной опасности — Германия, а теперь два — Германия и Япония.
Иден подумал и признал, что мнение Сталина имеет под собой серьезное основание. [273] Потом говорили о других международных проблемах, рассматривали висевшую на стене карту мира и в конце концов пришли к утешительному выводу, что во всяком случае между СССР и Англией сейчас нет никаких серьезных вопросов спорного характера.
В.тот же день Иден осматривал Кремль: Ивана Великого, Царь-пушку, Царь-колокол, Грановитую и Оружейную палаты, долго стоял на кремлевской стене и смотрел на открывающийся оттуда широкий вид Москвы. Идена всё время сопровождали Стренг, лорд Чилстон и леди Чилстон — женщина интересная, умная и культурная. В Оружейной палате разыгрался маленький инцидент. В одном из залов музея была представлена огромная коллекция английских серебряных изделий XVI — XVII вв. — чаш, кубков, блюд и т. д. Иден невольно воскликнул:
— Откуда у вас эти сокровища?! У нас, в Англии, их не имеется.
Тут вмешалась леди Чилстон и ответила:
— Все это подарки английских королей и королев русским царям, а у нас все серебро во время революции было переплавлено на монету.
— Вот как! — разочарованно воскликнул Иден и, обращаясь ко мне, прибавил — Вам можно позавидовать.
Потом он помолчал мгновение и продолжал:
— Можно только удивляться, как все эти драгоценности сохранились во время вашей революции.
Я засмеялся и сказал:
— Теперь вы можете убедиться, что наша революция была гораздо более культурной, чем в Англии обычно ее представляют.
Вечером в тот же день M. M. Литвинов пригласил Идена в Большой театр. Шел балет «Лебединое озеро». Иден был в восхищении. Но тут произошел маленький инцидент, о котором мы в ложе не сказали ни слова, но зато вдоволь посмеялись, когда распростились с нашими гостями.
После того как поднялся занавес и потухли огни, в ложе установился какой-то уютный полумрак. На сцене началась игра. Прошло минут 10, и вдруг... Почти совсем рядом со мной раздалось мерное похрапывание... Сначала легкое, потом сильнее, потом еще сильнее. Откуда оно могло идти? Я стал осторожно всматриваться и, наконец, увидал трогательную картину: склонившись головой на плечо M. M. Литвинова, лорд Чилстон мирно почивал, испуская предательские звуки... Леди Чилстон, сидевшая рядом с мужем, осторожно разбудила его и поспешила увезти домой.
Еще один любопытный момент. Как-то, выкроив дна часа, Максим Максимович увез Идена к себе на дачу, километрах в 30 от Москвы. Был устроен, радушный завтрак, хозяйничала жена Литвинова Айви Вальтеровна. Настроение у всех было хорошее, и оно достигло своего апогея, когда на столе появился большой [274] кусок масла с английской надписью «Peace is Indivisible» (Мир неделим). Этот лозунг, приобретавший тогда все большую популярность, незадолго перед тем был выдвинут Максимом Максимовичем.
31 марта по указанию Сталина Идену был показан авиационный завод в Кунцеве. Он произвел на него и на сопровождавших его лиц, среди которых было немало военных, очень сильное впечатление. Англичане явно не ожидали увидеть в Москве столь технически передовое по тому времени предприятие. Когда мы вышли во двор завода, наших гостей ожидал неожиданный сюрприз: в воздухе началось выполнение большой программы авиационной акробатики. Летчик, выполнявший ее, был великолепен{77}. Он делал самые сложные и замысловатые номера, то стремительно пикировал на землю, то почти вертикально подымался в высоту, то круто ложился на крыло, то летел вниз головой.. Минут 20 мы все стояли во дворе со взорами, прикованными к смелому аэронавту. Наконец, Иден воскликнул:
— Это изумительно! Никогда не видел ничего подобного!
К концу пребывания Идена в Москве, естественно, встал вопрос о коммюнике. Это был важный вопрос. Во время приема в британском посольстве Литвинов и Иден договорились об основных линиях коммюнике, и вечером 30 марта Максим Максимович поручил мне набросать примерный текст этого документа. Утром 31 марта я показал свой набросок наркому, он одобрил его. Затем я встретился со Стренгом, которому Иден поручил согласовать текст коммюнике со мной. Я поехал в британское посольство, и мы принялись со Стренгом за работу в большой комнате, примыкающей непосредственно к холлу. Работа оказалась нетрудной: Стренг сделал в предложенном мною тексте лишь несколько мелких редакционных поправок, остальное не вызвало его возражений. Это коммюнике было опубликовано в печати 1 апреля 1935 г. Самая существенная часть коммюнике гласила:
«В результате исчерпывающего и откровенного обмена мнений представители обоих правительств констатировали, что s настоящее время нет никакого противоречия интересов между обоими правительствами ни в одном из основных вопросов международной политики и что этот факт создает прочный фундамент для развития плодотворного сотрудничества между ними в деле мира. Они уверены, что обе страны, в сознании того, что целостность и преуспевание каждой из них соответствуют интересам другой, будут руководствоваться в их взаимных отношениях тем духом сотрудничества и лояльного выполнения принятых ими обязательств, которые вытекают из их общего участия в Лиге Наций»{78}. [275]
Наличие общего улучшения атмосферы еще более подтверждалось двумя другими событиями, последовавшими непосредственно за визитом Идена в Москву: 2 мая 1935 г. в Париже был подписан пакт взаимопомощи между Францией и СССР, а вслед за тем французский министр иностранных дел Пьер Лаваль совершил поездку в советскую столицу. 16 мая 1935 г. в Праге был подписан пакт взаимопомощи между СССР и Чехословакией, и вскоре после того чехословацкий министр иностранных дел Э. Бекеш также сделал визит в Советский Союз.
Излишне говорить, что лично я был чрезвычайно доволен всем происшедшим. Я допускал, что в англо-советских отношениях открыта новая страница длительного и систематического их улучшения. Однако меня смущала мысль: переговоры в Москве вел и коммюнике подписал Иден, сторонник сближения с СССР, конечно, он не мог этого сделать без согласия британского правительства, но все-таки, как будут реагировать на совершившийся факт такие люди, как Саймон, Невиль Чемберлен и др.? Не станут ли они поливать ледяной водой еще слабые, только что поднявшиеся ростки англо-советского сближения?
Провожая Идена, который из Москвы отправлялся в Прагу и Варшаву, я старался уверить себя, что мои сомнения неосновательны. Но где-то в глубине души оставался червячок, который не давал мне покоя{79}.
Увы! Этот червячок волновал меня недаром. Та оттепель в англо-советских отношениях, которая наблюдалась в 1934-1935 гг., продолжалась недолго. Она скоро сменилась похолоданием и в дальнейшем — температурой ниже нуля. Как увидим далее, чемберленовское крыло господствующего класса овладело положением.
Черчилль и Бивербрук
Прежде чем перейти к изложению дальнейших событий, я считаю необходимым остановиться на некоторых серьезных условиях иного рода, которые нам принесла смена настроений в английских правящих классах.
Я уже говорил, что, направляя меня в Лондон, M. M. Литвинов по поручению Советского правительства ставил передо мной как важнейшую задачу установление связей и контактов с консервативными кругами. Я начал действовать в этом направлении с первых же дней моей работы в Англии. Но сначала мои усилия [276] имели весьма умеренный успех. Мне удалось «завоевать» либералов, в том числе таких крупных, как Ллойд Джордж. Герберт Самуэль, Арчибальд Синклер и другие; либералы, конечно, составляли часть господствующего класса, но в 30-е годы, как я уже упоминал, они не пользовались большим влиянием на правительство. Что же касается консерваторов, то тут я сумел завести знакомство с лицами второго и третьего ранга, однако фигуры более значительные по-прежнему сторонились советского посольства.
Единственным исключением был дом Асторов, но о специфических причинах, побуждавших леди Астор в те годы изображать из себя «друга» советского посла, я уже говорил выше. К тому же в консервативных кругах статус леди Астор был весьма своеобразен: ее считали богатой и взбалмошной американкой, способной на любую экстравагантность, чем-то вроде политической «enfant terrible». Поэтому тот факт, что советский посол поддерживал знакомство с леди Астор, еще не открывал перед ним дверей других консервативных цитаделей.
Теперь положение изменилось. С нами стали искать знакомства руководящие политики консервативного лагеря. Я, разумеется, старался использовать до максимума создавшуюся конъюнктуру и действительно успел установить прочные контакты с целым рядом виднейших представителей британского консерватизма, контакты настолько устойчивые, что они сохранились даже позднее, когда в англо-советских отношениях наступило сначала похолодание, а затем и настоящий мороз. Наиболее важными и интересными из этих новых знакомых были, несомненно, У. Черчилль и лорд Бивербрук.
В конце июля 1934 г., примерно через месяц после описанного выше завтрака с Саймоном, Ванситарты пригласили меня с женой к себе на обед. Кроме нас присутствовал еще Черчилль с женой. Положение, которое в это время занимал Черчилль, было очень своеобразным.
Потомок герцога Мальборо и один из знатнейших аристократов Англии, Черчилль сделал блестящую политическую карьеру и сменил целый ряд министерских кресел вплоть до столь высокого в британской правительственной иерархии поста, как пост министра финансов (1924-1929 гг.). Но тут вдруг произошла заминка. К тому моменту, когда мы встретились с Черчиллем в доме Ванситартов, он уже пять лет не занимал никаких министерских должностей, формально оставался лишь обыкновенным депутатом парламента. Забегая несколько вперед, скажу, что на этом «низком уровне» Черчилль пребывал до самого начала второй мировой войны. Правящая консервативная партия явно не хотела пускать его к вершинам власти. В чем было дело?
Моя гипотеза сводится к следующему: десятилетие 1929-1939 гг. было периодом сравнительно спокойного развития английской политической жизни, и арену государственной деятельности заполнили люди средние и даже мелкие, такие, как, например, [277] Невиль Чемберлен, Самуэль Хор, Галифакс, Саймон и др. Нет надобности преувеличивать политические качества Черчилля, как это часто делается в западной литературе, но все-таки Черчилль был гораздо умнее всех только что перечисленных лиц и вдобавок отличался еще сильным авторитарным характером. Поэтому тогдашние министры его просто боялись, боялись, что благодаря своим качествам и своему авторитету в консервативных кругах и в стране он подавит их, скрутит, превратит в пешки. Пусть уж лучше такой матерый политический бульдог стоит в стороне от дороги, по которой сравнительно гладко катится колесница власти!.. Только грозный кризис второй мировой войны вернул Черчилля в правительство — сначала в качестве морского министра, а потом в качестве премьера. Но тут в игру вошли уже такие факторы, над которыми чемберлены и саймоны были не властны.
Впрочем, даже и лишенный министерского портфеля, Черчилль в те годы являл собой одну из крупнейших политических фигур Англии и, несомненно, пользовался большим влиянием в широких парламентских кругах. Это влияние еще более возросло, когда с середины 30-х годов Черчилль стал лидером внутренней оппозиции в консервативной партии, усматривавшей ключ к безопасности Британской империи в возрождении Антанты эпохи первой мировой войны.
Не знаю, кто был инициатором встречи Черчилля со мной (сам Черчилль или Ванситарт), но факт тот, что в теплый июльский вечер 1934 г. мы вшестером сидели за одним столом и беседовали на разные текущие темы. Когда же после кофе дамы по английскому обычаю удалились в гостиную и в столовой остались только мужчины, начался более серьезный разговор. Во время этого разговора Черчилль откровенно объяснил мне свою позицию:
— Британская империя, — говорил Черчилль, — для меня начало и конец всего. Что хорошо для Британской империи — хорошо и для меня. Что плохо для Британской империи — плохо и для меня. В 1919-1920 гг. я считал, что главной опасностью для Британской империи были Советы, и потому тогда я боролся против вас... Теперь я считаю, что главной опасностью для Британской империи является Гитлер, и потому сейчас я веду борьбу против Германии... Германия же угрожает не только нам, но и вам, — почему бы при таких обстоятельствах нам не пройти вместе кусок исторического пути?.. Это диктует здравый смысл нам обоим.
Я должен был констатировать, что Черчилль говорит искрение и что мотивировка, которую он дает своей смене вех, логична и вызывает доверие.
В том же духе откровенности я ответил Черчиллю:
— Советские люди являются принципиальными противниками капитализма, но они очень хотят мира и в борьбе за мир готовы [278] сотрудничать с государством любой системы, если оно действительно стремится предотвратить войну.
И я сослался при этом на ряд исторических событий.
Черчилль был вполне удовлетворен моими объяснениями, и с этого вечера между нами началось знакомство, сохранившееся до самого конца моей работы в Англии. Отношения между нами были необычны и даже в известной мере парадоксальны. Мы были людьми двух противоположных лагерей и всегда об этом помнили. Помнил и я о том, что Черчилль был важнейшим лидером интервенции в 1918-1920 гг. Идеологически между нами лежала пропасть. Однако в области внешней политики иногда приходится шагать вместе с вчерашним врагом против сегодняшнего врага» если того требуют интересы безопасности. Именно поэтому в 30-е годы при полном поощрении из Москвы я поддерживал постоянные отношения с Черчиллем в целях подготовки совместной с Англией борьбы против гитлеровской угрозы. Конечно, все время чувствовалось, что Черчилль в голове прикидывает, как бы получше использовать «советский фактор» ради сохранения мировых позиций Великобритании. Поэтому мне всегда приходилось быть начеку. Тем не менее знакомство с Черчиллем представляло большую ценность. Оно сыграло свою роль в последующих событиях, особенно в период второй мировой войны.
Несколько иначе установились отношения между мной и лордом Бивербруком. Летом 1935 г., примерно через год после моей первой встречи с Черчиллем, ко мне как-то приехал левый лейбористский лидер Эньюрин Бивен. Мы были с ним хорошо знакомы, и он сразу стал говорить со мной «запросто».
— Я к вам по одному деликатному делу, — начал Бивен. — У меня есть друг — лорд Бивербрук... Вы слышали, конечно, о нем?
Я утвердительно кивнул головой.
— Так вот, — продолжал Бивен, — лорд Бивербрук хотел бы в вами познакомиться... Он уже приготовил приглашение вам на завтрак, но предварительно просил меня выяснить, как вы отнесетесь к такому приглашению... Бивербруку неприятно было бы получить отказ... А кроме того, он действительно заинтересован во встрече с вами по политическим соображениям...
В моей голове мгновенно пронеслось то важнейшее, что я знал о Бивербруке: канадец, начал карьеру в качестве скромного адвоката; потом перешел на газетную стезю; во время первой мировой войны приехал в Англию и быстро завоевал себе здесь положение газетного короля; был одно время министром в кабинете Ллойд Джорджа; сейчас одна из влиятельнейших фигур в британских политических кругах и владелец целого «куста» органов печати, среди которых «Дейли экспресс» имеет двухмиллионный тираж; в последние годы занимал антисоветскую позицию и в дня англо-советского кризиса из-за дела «Метро-Виккерс» вел бешеную кампанию против СССР, в том числе лично против меня. [279] И вот теперь этот самый Бивербрук приглашает меня к себе на завтрак!
— А каковы сейчас настроения и намерения Бивербрука? — спросил я Бивена.
— О, самые лучшие, — воскликнул Бивен. — Бивербрук считает, что в нынешней обстановке Англии и СССР по пути.
-Ну, что же? — заключил я. — Я приму приглашение Бивербрука... Не стоит ворошить прошлое, если в настоящем мы можем идти вместе против гитлеровской Германии.
Несколько дней спустя (если память мне не изменяет, это было 4 июня) я сидел за столом у Бивербрука. Мы были вдвоем, и я имел возможность близко его рассмотреть. Это был человек невысокого роста, необычайно живой и непоседливый, с круглым подвижным лицом и острыми, колючими глазами. Из его уст вырывался настоящий фейерверк афоризмов, сентенций, оценок, характеристик людей и событий. В выражениях он не стеснялся. Разговор с Бивербруком был чрезвычайно интересен и поучителен, и я просидел у него более двух часов. Несколько раз я порывался встать и раскланяться, но хозяин меня не отпускал.
В ходе беседы Бивербрук, подобно Черчиллю, счел необходимым объяснить мне причины своего поворота в отношении СССР.
— Да, да, — скороговоркой говорил Бивербрук, — мы должны идти вместе... Скажу откровенно, я не очень люблю вашу страну, но я очень люблю Британскую империю... Ради здоровья Британской империи я готов на все... А Германия сейчас — главная проблема не только для Европы, но и для Британской империи. Так будем же друзьями!
Это тоже было откровенно и, что особенно важно, вполне искренне. Я был очень доволен. Меня всегда тошнило от слащавых речей о симпатии к «России и русскому народу», которыми иные английские политики прикрывали пустоту своих чувств или даже антисоветские интриги. Грубоватый реализм Бивербрука производил на меня освежающее впечатление. Да, он руководствовался эгоистическим интересом своего государства и апеллировал к «эгоистическому интересу» (в его понимании) Советского государства, но на таком базисе можно было строить политику совместных действий против общей опасности со стороны германского агрессора.
Действительно, мое знакомство с Бивербруком в дальнейшем сильно укрепилось. В годы второй мировой войны Бивербрук, будучи членом военного кабинета Черчилля, оказал немало услуг нашей стране в деле снабжения. Он также с самого начала Великой Отечественной войны сделался горячим сторонником открытия второго фронта во Франции. Не случайно Советское правительство наградило Бивербрука одним из наших высших орденов. [280]
Оживление англо-советских контактов
В результате смены настроений в британских правящих кругах значительно оживились связи и контакты между СССР и Англией в экономической, военной и культурной областях.
После временного перерыва в период торговой войны, которую развязала Англия в связи с делом «Метро-Виккерс», англо-советская торговля стала вновь набирать темпы и в 1934-1936 гг. достигла очень высокого уровня, что являлось далеко не в последней степени результатом энергии и искусства нашего торгпреда А. В. Озерского.
Благоприятные изменения происходили и в сфере военных взаимоотношений. Я уже рассказывал, что до 1934 г. британское военное ведомство не хотело обмениваться с Красной Армией официальными представителями. Теперь положение изменилось. Между обеими странами было заключено соглашение о таком обмене, и в нашем посольстве, наконец, появился первый советский военный атташе — генерал Витовт Казимирович Путна.
Человек он был талантливый и очень интересный. Литовец по национальности, художник по первоначальной профессии, Путна в 1917 г. был захвачен вихрем революции и брошен на военную дорогу. Здесь он обнаружил крупные дарования и как командир 27-й дивизии сыграл видную роль во время гражданской войны.
В Лондоне Путна сразу поставил свою работу на широкую ногу. Он снял дом для военного атташата, красиво обставил его, превратил приемные комнаты в интересную выставку картин русских, советских и иностранных художников и стал заводить полезные знакомства в английских военных и политических кругах.
К сожалению, в 1936 г. Путна, как и многие другие, был отозван в Москву.
Несколько позднее, в конце 1936 г., в Лондоне появился другой военный, которого я всегда вспоминаю с большой теплотой и уважением — авиационный атташе Иван Иосифович Черний. Это был человек, созданный революцией. Выходец из бедной крестьянской семьи, он окончил лишь сельскую школу и в 1913 г., в возрасте 19 лет, пошел добровольцем в начавший тогда формироваться русский военно-воздушный флот. После Октября он вступил сначала в Красную гвардию, а в 1918 г. — в Красную Армию. Тогда же он стал членом партии. В 1932-1936 гг. командовал крупным авиационным соединением. С этого поста Черний попал в Лондон и в течение последующих четырех лет был военным дипломатом: сначала как авиационный атташе, а затем в 1937-1940 гг., ввиду отсутствия военного и морского атташе, еще и как их заместитель. То была очень трудная и сложная задача, но Черний справлялся с ней хорошо. Его незаурядные деловые качества я имел случай особенно высоко оценить [281] летом 1937 г., когда Советскому правительству пришлось вести с британским правительством переговоры об ограничении морских вооружений. Переговоры были продолжительные и нелегкие. СССР в них представляли я и Черний. Черний проявил при этом много трудолюбия, технических знаний, уменья находить приемлемые для обеих сторон формулировки, хотя морское дело вовсе не было его специальностью. Как человек Черний производил очень приятное впечатление — умный, тактичный, хорошо разбирающийся в политике к убежденный советский патриот. С ним и с его семьей у меня и моей жены установились добрые отношения.
В тот же период участились визиты в Англию видных советских деятелей. Например, в 1934 г. на британский военно-воздушный парад прибыл командующий Советскими Военно-Воздушными Силами Яков Иванович Алкснис.
Алкснис мне сразу понравился: он являлся настоящим олицетворением энергии, организованности и здорового оптимизма. Мне пришлось представлять Якова Ивановича многим английским сановникам. Он вызывал у них несомненный респект, и почти каждый из них доверительно спрашивая меня:
— Неужели такой молодой человек (Алкснису в то время было 37 лет) действительно стоит во главе всех Советских Военно-Воздушных Сил?
Около того же времени в Лондон приезжала группа советских авиаконструкторов во главе с А. Н. Туполевым. Это дало мне возможность познакомиться с Андреем Николаевичем, к которому я сразу почувствовал большую симпатию и уважение. Дружеские отношения у нас сохранились и в последующие годы. Тогда же в Лондоне побывал и А. Н. Толстой.
В январе 1936 г. на похороны английского короля Георга V приезжали M. M. Литвинов и маршал M. H. Тухачевский. Они привлекали к себе всеобщее внимание: мировой престиж советского наркома иностранных дел был в то время в зените, а Тухачевский своей военной эрудицией, широтой культурного кругозора, своей молодостью, внешностью, своим поведением и манерами производил сильное впечатление на иностранцев, с которыми ему приходилось сталкиваться.
В июле 1935 г. Лондон посетил знаменитый ученый Иван Петрович Павлов. На втором Международном неврологическом конгрессе он прочитал доклад о типах высшей нервной деятельности в связи с неврозами и психозами, который вызвал тогда большие отклики в научных кругах различных стран.
Приезд Павлова стал настоящей сенсацией не только для конгресса, но и для печати и общественности. Корреспонденты встретил Ивана Петровича уже в Дувре и по дороге в Лондон в поезде и подвергли великого ученого самому подробному журналистскому «допросу». На вокзале Виктория в Лондоне Павлова опять ожидали пресса, фотографы, представители советской колонии, друзья и знакомые. Он был несколько утомлен с [282] дороги, с какой-то очаровательной беспомощностью отбивался от наседавших на него журналистов, и мне в конце концов пришлось прийти ему на помощь, поспешно усадив его в ожидавший нас посольский автомобиль. Когда мы были уже вне вокзала, Иван Петрович весело рассмеялся и воскликнул:
— Ну, вот теперь я спасен! Можно немножко вздохнуть и отдышаться.
Я спросил Павлова, не слишком ли качало его на море во время переезда от Остенде до Дувра, Иван Петрович опять рассмеялся и ответил:
— О, нет, все обошлось благополучно. Я плохой моряк, но я открыл новый способ борьбы с морской болезнью: во время качки надо только твердо фиксировать взгляд на чем-нибудь неподвижном, и все будет хорошо. Во время переезда я лежал в каюте и упорно смотрел на перекладину потолка. Меня не качало.
Хотя я предлагал Павлову остановиться в посольстве, он предпочел заехать к своим старым Друзьям. Мы, однако, все время поддерживали тесный контакт.
На следующий день после приезда Иван Петрович дал интервью лондонской прессе. В большом зале посольства собрались английские журналисты. Павлов был в хорошем настроении. Он красочно и подробно объяснил им свою теорию темпераментов. Павлов подразделял всех людей на четыре группы: холерики, сангвиники, флегматики и меланхолики. Он доказывал физиологическое происхождение темпераментов и рисовал вытекающие отсюда психологические черты каждого типа. Павлов говорил энергично, с воодушевлением, с блеском в глазах, с характерной жестикуляцией. Он очаровал своих слушателей, и, когда интервью кончилось, один из крупнейших лондонских журналистов подошел ко мне и спросил:
— Как вы умеете сохранять таких людей? Ему 86 лет, а ведь это не человек, это концентрированная умственная энергия!
Сказано было очень метко. Действительно, Павлов был и до конца остался концентрированной умственной энергией. Мы несколько раз встречались с ним во время его пребывания в Лондоне и много беседовали на разные темы — о науке, о русском народе, о будущих перспективах человечества, — и всегда меня поражала острая, яркая мысль Павлова, его богатый опыт и совершенно исключительная воля к жизни и действию. Он говорил о процессах жизни как физиолог и излагал свои выводы и обобщения. Павлов примерно так рисовал кривую жизнедеятельности человеческого организма: до 30-35 лет — крутой и систематический подъем, 35-60 лет — равнина, после 60 лет — постепенный спуск вниз.
Павлов горячо доказывал, что нормальная длительность жизни, заложенная в основах человеческого организма, по меньшей мере 100 лет. Мы сами своей невоздержанностью, своей беспорядочностью, своим безобразным обращением с собственным организмом [283] сводим этот нормальный срок до гораздо меньшей цифры. И тут же прибавлял:
— Постараюсь дожить до 100 лет! Буду драться за это!
Да, Павлову очень хотелось жить и работать. Он был полон всепоглощающих научных интересов и планов, полон желания видеть результаты того, что рождается и складывается в жизни народов Советского Союза. Он чувствовал здесь биение могучего пульса и как великий ученый не мог не прислушиваться, подчас с глубоким волнением, к ударам этого пульса. Он как-то сказал мне в разговоре:
— Страшно интересно становится жить. Что будет? К каким результатам мы придем?
И потом, явно намекая на свое недружелюбное отношение к Советской власти в первые годы после Октября, Павлов с лукавой искринкой в глазах прибавил:
— Пожалуй, ведь вы, большевики, своего добьетесь. Я раньше в этом сомневался, но сейчас уверен, что вы выиграете. Ах, как хотелось бы еще пожить!
Расставаясь, мы условились, что встретимся у Ивана Петровича в Колтушах{80}, когда я поеду в отпуск. В конце августа того же 1935 г., будучи проездом в Ленинграде, мы с женой не преминули посетить Колтуши. Несмотря на плохую погоду, мы нашли Ивана Петровича полным энергии и воодушевления. Он показал нам свою лабораторию, познакомил со своими знаменитыми обезьянами Рафаэлем и Розой, над которыми производил различные опыты, и много рассказывал о своих дальнейших научных аланах.
Дух воинствующего материалиста ярко горел в великом ученом.
— В будущем году в Мадриде собирается Международный конгресс психологов, — говорил он, — непременно поеду на него: хочу подраться с психологами! Путаются они, пустяками занимаются. Какая же это психология без физиологии?
Увы! Павлову не удалось осуществить свое намерение. Смерть подкралась к нему раньше. В феврале 1936 г. Иван Петрович умер от воспаления легких.
В памяти моей остался глубокий и волнующий образ гениального ученого, который вопреки традициям своего прошлого, вопреки взглядам, привычкам и особенностям под конец своей жизни сумел понять и почувствовать, что торжество социализма несет с собой действительное освобождение человечества.
А вот еще одно яркое воспоминание тех лет. Летом 1935 г. в Лондоне был устроен большой международный фестиваль танца. Съехались мастера этого вида искусства со всех концов мира. Прибыли и представители Советского Союза — русские, украинцы, [284] кавказцы и люди других национальностей. Самой яркой звездой являлась тогда еще совсем юная Тамара Ханум. Все они были молоды, веселы, полны надежд на будущее и так хорошо олицетворяли весну — весну собственного народа и Советского государства. Приезд советских артистов вызвал в нашей лондонской колонии необычайное волнение и страстное желание помочь их успеху. На некоторое время посольство превратилось одновременно в консерваторию, балетную школу и костюмерную, где шли репетиции, исполнялись хореографические номера, шились и перешивались костюмы для участников фестиваля. Эти дружные усилия советских людей не остались бесплодными. Советская группа танцоров заняла одно из первых мест на международном фестивале танца. О ней много говорили и писали, на ней было сосредоточено внимание широких кругов зрителей. Тогда это имело не только художественное, но и большое политическое значение.