Часть первая.

Англо-советский разрыв 1927 г.

Первые шаги

В начале мая 1925 г. я приехал в Лондон в качестве советника нашего полпредства по делам печати.

Провожая меня к новому месту работы, M. М. Литвинов, заместитель наркома иностранных дел Г. В. Чичерина по странам Запада, говорил:

— Мы очень нуждаемся сейчас в дипломатических работниках в Англии. Думаю, вы для этого подходите: провели в Лондоне пять лет в эмиграции, владеете английским языком, знаете англичан, знакомы с их историей, культурой, нравами, политикой, экономикой{1}... Не хватает только практического опыта дипломатической работы в Англии. Пора вам начинать обучаться этой науке. Жду, что вы не ударите в грязь лицом.

Я слушал Максима Максимовича и про себя думал: «Постараюсь... Будущее покажет».

На вокзале в Лондоне нас с женой встретили товарищи из полпредства, в том числе завхоз полпредства, милейший товарищ Ешуков, который немедленно же устроил нас в одном из ближайших отелей. Примерно неделю спустя тот же Ешуков перевез нас на временную квартиру ближе к центру города. Квартира эта была снята для Василия Шмидта, тогдашнего наркома труда, который был послан в Англию в длительную командировку. Шмидта отозвали в Москву раньше срока, и Ешуков решил не терять заплаченные вперед деньги — квартиру Шмидта передали нам с женой. Мы не возражали. [5]

Квартира состояла из двух больших почти роскошно меблированных комнат, остался там и слуга. Это был мужчина средних лет, мрачного вида, всегда в черном, который отличался одной особенностью: он был глухонемой. Когда он входил в наши комнаты и начинал молча ловко убирать, вам всегда становилось как-то не по себе. На память невольно приходил командор на пушкинского «Дон-Жуана», и мы спешили хоть на время покинуть нашу квартиру. Однажды мне пришла в голову мысль: «А может быть, наш мрачный слуга — агент Скотланд-ярда и

Пропущены страницы 6-7

иного стиля, специальная оранжерея для знаменитой Викториа региа. Вы входили, и перед вашими глазами открывалось довольно большое озерко, а посредине его один-единственный, но такой царственно-великолепный цветок. Здесь были десятки озер, прудов, водоемов, речек, ручьев, а на них стаи величественных лебедей, красные пеликаны, цапли, стоящие на одной ноге, выводки громко крякающих уток. Здесь были аллеи рододендронов, поля тюльпанов, голубых колокольчиков. Здесь была высокая красная пагода, возносящая свою резную главу над всем этим неистовством мировой флоры. Под деревьями и среди цветов Кью гарденс бегали дети, а на скамейках и стульях устраивались старики, ищущие отдыха и спокойствия... Мы с женой в свободные часы часто посещали Ботанический сад.

Здание полпредства

После установления между СССР и Великобританией дипломатических отношений (1 февраля 1924 г.) мы получили бывшее здание царского посольства с адресом Chesham House, Chesham Place, W. Это был огромный 6-этажный особняк, выходивший на Чешем-плэйс. Вход в дом, однако, находился на перпендикуляр-вой к Чешем-плэйс улице Лойал-стрит и вел в небольшой закрытый двор, в который от главного здания отходило одноэтажное крыло. В этом крыле — я хорошо помнил — в апреле 1917 г., сразу после Февральской революции, советник царского посольства К. Н. Набоков, выполнявший тогда обязанности поверенного в делах, принимал Г. В. Чичерина и меня, явившихся к нему для переговоров о репатриации политических эмигрантов в Россию. Теперь, восемь лет спустя, «хозяином» здесь стал я, ибо как раз в названном крыле помещался отдел печати полпредства. Сравнительно небольшая часть крыла была отведена под генеральное консульство. Оно играло в те дни весьма скромную роль, так как при тогдашнем состоянии англо-советских отношений у него было очень мало дел.

Главное здание полпредства было приспособлено для нужд прежних хозяев. Это был особняк, построенный в стиле посольства великой державы капиталистического мира. В нижнем этаже — великолепные приемные комнаты и кабинеты руководящего персонала посольства. Во втором этаже находилась роскошная квартира посла. А все остальные этажи, поделенные на маленькие, тесные комнаты, представляли всякого рода подсобные помещения, включая спальни 42 человек прислуги, обслуживавшей последнего царского посла — графа Бенкендорфа. Он умер накануне революции, в январе 1917 г., и потому советник К. Н. Набоков стал шарже д'аффер.

— В сущности это здание для нас не подходит, — говорил мне Ешуков, показывая полпредские апартаменты в один из первых дней после моего приезда в Лондон, — оно было удобно для Бенкендорфа... [8]

Он жил здесь один со своими 42 рабами... У нас в полпредстве живет не только полпред, но и большая часть дипломатических работников полпредства — для них не годятся эти маленькие клетушки. Возникают громадные трудности при размещении сотрудников, а перестраивать дом мы не имеем нрава, так как он снят царским правительством на 60 лет, и срок контракта кончается через 3 года... Вдобавок владелец дома — махровый реакционер, ненавидит большевиков и отравляет нам жизнь разными кляузами и придирками. В заключение Ешуков подвел меня к одному из окон, выходивших на Чешем-плэйс, и, указывая на маленький садик, расположенный в центре маленькой площади, с возмущением сказал:

— Подумайте, калитка этого садика закрыта на замок, а ключи от замка имеют только владельцы домов, стоящих на Чешем-плэйс!

Ешуков был, конечно, прав — Чешем-хаус для нас не годился.

Однако пока нам приходилось мириться со всеми неудобствам нашего помещения, ибо в тот момент для Советского государства политически было важно выступать в качестве хозяина того самого здания, в котором перед тем больше полувека размещалось посольство императорской России. К тому же было сомнительно, чтобы при тогдашних настроениях английской буржуазии мы могли получить какое-либо другое здание, более удобное дня советского полпредства.

Разумеется, меня больше всего интересовали не стены полпредства, а люди, обитавшие в этих стенах. В те годы численность полпредских работников была очень скромна, но зато среди них попадалось немало любопытных, а подчас и ярких фигур. Лондонское полпредство представляло в этом отношении хороший пример.

Полпредом, когда я приехал в Англию, был X. Г. Раковский, однако летом 1925 г. он очень мало бывая в Лондоне, проводя большую часть времени в Москве, а осенью того же года он стал полпредом в Париже, сменив там Л. Б. Красине, который был назначен полпредом в Лондон. Из-за тяжелей болезни Л. Б. Красин не мог прибыть в Лондон до осени 1918 г., о чем я подробнее расскажу ниже. Летом 1925 г. фактическим полпредом в Лондоне был первый советник Я. А. Берзин, которого я хорошо знал еще со времени моей лондонской эмиграции, именно в его доме вместе с другими товарищами я провел незабываемую ночь, когда мы узнали о падении царизма.

Берзин был человеком чистой души и большой культуры; он принадлежал к той части латышской интеллигенции, которая в [9] последние годы царской России сыграла большую роль в жизни своего народа и всего социал-демократического движения нашей страны. Я был очень рад, что теперь мне пришлось столкнуться с ним на общей работе, ибо он превосходно знал английскую жизнь и английскую политическую обстановку, будучи в течение долгого времени ближайшим помощником Красина. К сожалению, я мало с ним работал, ибо в середине 1925 г. он был отозван в Москву.

Вместо Берзина приехал новый советник — Аркадий Розенгольц, который, однако, по своему характеру и воспитанию мало подходил для дипломатической работы за границей. Из-за болезни Красина Розенгольцу пришлось возглавлять полпредство в самый критический период — зимой 1926/27 г., — и это сыграло свою роль в развитии событий, закончившихся разрывом англосоветских отношений весной 1927 г.

Важный пост первого секретаря полпредства занимал Дмитрий Васильевич Богомолов, человек лет 35, умный, деловой, умелый администратор. Во время первой мировой войны он был офицером, попал в плен и просидел долгое время в лагере пленных вместе с англичанами. Здесь Богомолов хорошо овладел английским языком. После окончания войны он попал в НКИД и был направлен в Лондон. Богомолов оказался очень хорошим дипломатом и в дальнейшем, после Лондона, занимал посты полпредов в Польше и Китае.

Генеральным консулом был А. А. Языков, очень приятный и неглупый человек несколько романтического склада. Он любил русскую деревню, летом часто, переодевшись в крестьянскую одежду и лапти, бродил по сельским местностям, ночуя в крестьянских избах и беседуя со стариками. Англия Языкову мало нравилась, но будучи человеком дисциплинированным он добросовестно выполнял свои официальные обязанности.

Кроме перечисленных полпредских работников в Лондоне имелось еще немало видных «хозяйственников», т. е. работников торгпредства, Московского народного банка, Нефтесиндиката, Страхового общества и других, а также ставшего вскоре всемирно известным АРКОСа. Руководящим органом по экономической линии являлось торгпредство, глава которого торгпред, а также два его заместителя согласно торговому соглашению 1921 г. считались лицами дипломатическими, а само торгпредство обладало правами дипломатическою иммунитета. Советское торгпредство снимало в Сити большой дом по Мооргэт-стрит, 49, и делило его с компанией АРКОС.

Торгпред играл большую роль в руководстве советскими экономическими учреждениями в Англии, тем более что общее число «хозяйственников» далеко превосходило число «дипломатов». Можно сказать, что «хозяйственники» составляли примерно три четверти, а полпредстве работники только около четверти всего состава советской колонии в Лондоне. Торгпреды в то время были мало [10] устойчивы. За два года моего тогдашнего пребывания в Англии их сменилось трое.

Когда я приехал, торгпредом был Ф. Рабинович, умный торговый работник, сумевший установить добрые отношения со своими английскими партнерами. Это был веселый человек лет под 40. «Хозяйственникам» он очень нравился, они верили в его коммерческие способности и охотно следовали его советам и указаниям. В дипломатических вопросах он разбирался меньше, но в общем был грамотным человеком и в этой области. К сожалению, через несколько месяцев после моего прибытия в Лондон Он был отозван в Москву.

На смену Рабиновичу приехал М. И. Хлоплянкин. Он был значительно моложе своего предшественника, имел меньше практического опыта в области торговли, но зато отличался очень высокой интеллигентностью и начитанностью. У нас с ним установились весьма дружеские отношения, которые сохранились и в дальнейшем, когда мы оба оказались в Советском Союзе. Хлоплянкин проработал в Лондоне не больше года.

Третьим торгпредом, уже в конце моего пребывания в Англии, был Л. М. Хинчук, несомненно самый опытный из трех торгпредов. Хинчук являлся старым работником кооперативного движения еще в царские времена, играл большую роль в Центросоюзе, немало писал по своей специальности. Это был человек большой культуры, один из лучших представителей старой русской интеллигенции. Он с честью представлял, в числе других делегатов, СССР на первой мировой экономической конференции 1927 г., созванной Лигой Наций в Женеве. В 30-е годы Хинчук был советским послом в Берлине.

Видным лицом среди лондонских «хозяйственников» являлся С. И. Гермер, секретарь торговой делегации в Англии. Старый большевик, который провел много лет в эмиграции, Гермер являлся человеком кристальной души и выдающихся деловых качеств, он пользовался огромным уважением среди товарищей и большим доверием у начальства. Гермера высоко ценило и правительство, поручая ему вести в Бельгии и Голландии предварительные переговоры об установлении торговых отношений СССР с этими странами...

Советскую кооперацию в Англии представлял А. Б. Гуревич, имевший за плечами большой стаж работы в кооперации и отличавшийся живым умом и неутомимой энергией. Он поддерживал связи с мощной английской кооперацией, часто бывал в кооперативной столице Англии — Манчестере, установил отношения с кооперативными организациями различных стран Европы. Гуревич всегда был в курсе последних новостей, а сверх того отличался остроумием и весельем. Про себя он говорил: «Я — настоящий Гуревич, а все остальные (в лондонской колонии было три Гуревича) только жалкие подражатели». Гуревич являлся красой вечеров самодеятельности и «живых газет», которые устраивались [11] советской колонией в Лондоне. В жизни и в работе ему помогала жена — маленькая женщина большой сердечности и жизненной силы.

Представителем ВСНХ (Высшего Совета Народного Хозяйства) в Лондоне был М. В. Нестеров. Рыжеволосый приятный человек лет 35, он привлекал к себе разумностью речей и доброжелательным отношением к людям. В прошлом Нестеров кончил торговую школу в Москве, потом работал конторщиком на Прохоровской мануфактуре, потом экстерном сдал экзамены за Коммерческий институт и стал экономистом. В годы между первой и второй революциями Нестеров стал социал-демократом, большевиком и принимал активное участие в революционном рабочем движении. После Октября Нестеров занимал руководящие посты в промышленности и, пройдя ряд этапов, попал в Англию для установления контакта с интересующими нас британскими фирмами и предприятиями. В то время возможности тут были довольно ограниченные, но Нестерову все-таки удавалось сделать кое-что полезное. Не последнюю роль в этом играло его умение «разговаривать» с англичанами.

С Нестеровым в Лондон приехала его жена Анна Александровна, загорелая донская казачка, старый член партии, врач по профессии. В Лондоне она работала в амбулатории советской колонии, а кроме того, занималась общественной работой, в частности редактировала стенную газету.

Моя жена и я как-то близко сошлись с Нестеровыми, часто встречались с ними. Хотя Нестеровы сравнительно скоро уехали в Москву, наши дружеские отношения сохранились, и в последующие годы мы от времени до времени, встречались на раз личных перекрестках жизни. Оба они много работали — каждый по своей специальности — в Советском Союзе, и сейчас М. В. Нестеров является председателем Всесоюзной торговой палаты, своего рода «советским Меркурием».

Я перебираю в памяти имена этих людей, составлявших тогда верхушку советской колонии в Лондоне, восстанавливаю в памяти все эти образы, слегка затуманенные более чем 40-летней дымкой времени...

Жизнь советской колонии в Лондоне, насчитывавшей вместе с женами и детьми несколько сотен человек, шла в мажорном ключе. Ее проникала атмосфера жизнерадостности, бодрости, революционного энтузиазма...

Да, кончено, мы прекрасно понимали, что и внутреннее и внешнее положение нашей страны трудное. Хотя контрреволюция была разбита, но враги — внешние и внутренние — еще существовали и норой наносили чувствительные удары. Интервенция кончилась, и капиталистическое окружение, сделав шаг назад, еще крепко сжимало со всех сторон Республику Советов и ждало лишь нового удобного случая для того, чтобы еще раз перейти в наступление. [12]

На международной арене СССР был изолирован и лишь с огромным трудом устанавливал нормальные политические и экономические отношения с другими державами. Народное хозяйство Советского государства проходило еще первые этапы восстановления после десяти лет воины, революций и разрухи. Не хватало хлеба, топлива, промышленных товаров. Мы все это прекрасно сознавали, но не падали духом. Напротив, мы были полны горячей веры в будущее, в нашу грядущую победу над всеми опасностями, победу, которая нам тогда казалась совсем близкой.

Мысли, чувства и настроения советской колонии в Лондоне приобретали особенную остроту, ибо враждебный капиталистический мир окружал нас в Англии в самом прямом и непосредственном смысле; он начинался буквально за порогом наших квартир и смотрел нам в глаза на каждом перекрестке. Естественно, и наша реакция на этот враждебный мир была острее, чем та же реакция у советского человека где-либо на Волге, в Крыму или даже в Москве.

Общественная жизнь в нашей колонии концентрировалась вокруг советского клуба и принимала самые разнообразные формы. Большую роль в ней играла и моя жена, которая любила и умела петь. До нашего отъезда за границу она училась в Ленинградской консерватории. Особенной популярностью пользовались вечера, происходившие не в клубе, а в существовавшей еще тогда «Церкви братства», той самой «Церкви братства», где в 1907 г. заседал пятый съезд РСДРП{2}. С ней по традиции мы поддерживали добрые [13] отношения и в особо торжественных случаях устраивали там свои собрания или концерты. Очень мне запомнилась происходившая здесь встреча 7 ноября 1925 г.

Под новый, 1926 г. вместе с несколькими товарищами мы с женой поехали в Париж, где с работниками нашего полпредства во Франции очень приятно и весело провели четыре дня, знакомясь с достопримечательностями французской столицы. Хорошо помню, что в новогоднюю ночь группа советских дипломатов второго а третьего рангов с восторгом каталась на карусели в одном из демократических районов Парижа.

Когда в памяти у меня встает этот период жизни и работы в Лондоне, мне кажется, что весь он был пронизан горячими лучами света, вдохновения и энтузиазма. Мы были готовы ко всему и твердо верили, что мы можем все, притом не в далеком будущем, и в самой непосредственной близости.

То были импульсы и настроения молодости, которые навсегда остаются в памяти. Мы были тогда молоды физически{3}. Мы были молоды и духовно.

При лейбористах — дипломатическое полнокровие

В один из первых дней после моего приезда в Лондон я зашел в кабинет Яна Антоновича Берзина. Старое знакомство облегчало мне возможность более откровенного разговора о том, что меня в тот момент особенно интересовало, — о характере англо-советских отношений. Берзин был человек очень неглупый, наблюдательный, с большой долей здравого смысла, и я рассчитывал, что беседа о ним может мне помочь в работе. Конечно, общая линия мне была известна, но подробности и детали знали только участники событий.

Когда я изложил Яну Антоновичу свое желание, он о доброй улыбкой сказал:

— Очень хорошо... Но я чуточку устал, давайте побеседуем под липами, — и он кивнул в сторону садика на Чешем-плэйс, расположенного на маленькой площади перед посольством.

В 1920 г. Л. Б. Красин приехал в Лондон в качестве представителя Советского Союза для ведения торговых переговоров, он, по решению ЦК, вернул занятую сумму наследникам Фелса (сам Фелс к этому времени уже умер) и получил назад «заемный вексель», который сейчас хранится в архивах партии (подробности см. И. М. Майский. Путешествие в прошлое, М., I960 стр. 151-165).

Вся эта несколько романтическая история особенно ярко показывает, какие гигантские перемени произошли в мире с тех пор.

Затем Берзин вытащил из стола ключ, которым открывалась калитка в садик (я уже говорил, что такие ключи имелись у всех хозяев домов, стоящих на площади), и пять минут спустя мы уже сидели на скамейке в тени огромного дерева. Никого, кроме нас, в садике не было, и разговор можно было вести без стеснения.

— То, что произошло в Лондоне за минувшие полтора года с момента установления дипломатических отношений между Англией и СССР, — начал Ян Антонович, — несколько похоже на сказку, сначала добрую, потом злую, но все-таки сказку... Судите сами.

Берзин слегка усмехнулся и затем продолжал;

— Английские рабочие массы настойчиво требовали дипломатического признания СССР. Тут действовали два основных мотива: с одной стороны, Стихийное классовое сочувствие к Октябрю, к тому еще небывалому факту, что в огромной стране пролетариат стоит у государственного руля и энергично строит новое пролетарское общество... Полной ясности взглядов в этом вопросе у большинства рабочих нет, есть в советской действительности вещи, которые не всем среди них нравятся, но стихийный порыв в нашу пользу налицо, и лидеры тред-юнионов и лейбористской партии возглавляют эту волну, одни вполне искренно, другие по необходимости... С другой стороны, рабочие массы — ведь английский рабочий весьма практический человек — сильно страдают от послевоенной безработицы и рассчитывают, что установление дипломатических отношений между Лондоном и Москвой откроет перед британской промышленностью большой советский рынок, а это в свою очередь, будет способствовать сокращению безработицы... Часть буржуазии, которая хочет, как она выражается, «торговать с Россией», тоже была за признание СССР... В конечном итоге, как вы знаете, 1 февраля 1924 г. лейбористское правительство установило с СССР дипломатические отношения, хотя сам Макдональд и некоторые его ближайшие соратники сделали это без большого энтузиазма. Они хотели «продать» признание за какие-либо уступки с нашей стороны, но это не вышло: напор снизу был слишком силен.

— Каковы были отношения между сторонами после 1 февраля? — спросил я.

— В течение следующих девяти месяцев, вплоть до падения правительства Макдональда, — продолжал Берзин, — это были вполне полнокровные дипломатические отношения. Наш полпред пользовался полным уважением и авторитетом в правительственных кругах, часто виделся и беседовал и с Макдональдом и с его заместителем по министерству иностранных дел Артуром Понсонби (ведь Макдональд совмещал пост премьера с постом министра иностранных дел), успешно разрешал с ними различные текущие Дела. Полпред имел свободный доступ ко всем членам правительства. Разумеется, в отношении нас строго соблюдались все требования дипломатического этикета. Но самое главное, в течение этих [15] девяти месяцев нам удалось закончить с правительством переговоры об урегулировании старых претензий английской стороны, корнями уходящих еще в царские времена... Это урегулирование нас не вполне удовлетворяло, но всё-таки это было урегулирование, которое открывало дорогу для нормализации политических и экономических отношений между обеими странами в будущем. В общем итог англо-советских отношений при лейбористском правительстве был для нас положительный...

— Расскажите мне подробнее о переговорах по урегулированию старых претензий, — попросил я.

— С удовольствием, — ответил Берзин. — Они прошли у меня на глазах, я в них участвовал и могу считать себя чем-то вроде эксперта в этом вопросе...

Берзин слегка кашлянул, переждал мгновение, точно собирался с мыслями, и затем начал:

— Для ведения переговоров из Москвы прибыла делегация, которую возглавлял Раковский{4}. Англию представляли Макдональд и Понсонби. Заседания комиссии открылись 16 апреля, закончились 11 августа... Как видите, продолжались они около четырех месяцев всего прошло11 пленарных заседаний комиссии и очень много заседаний четырех комитетов, на которые она разбилась по отдельным группам вопросов. Напряжение во время переговоров было очень большое, нервов и времени затрачено много, но все это окупалось результатом, если бы… Впрочем, об этом позднее.

— Скажите, Ян Антонович, в чем были главные трудности переговоров? Вероятно, старые претензии?

— Главных трудностей по существу было две — страх английских империалистов перед идеями Октября на Востоке и старые претензии. По первому вопросу консерваторы мобилизовали все силы для доказательства зловредности «советской пропаганды» в Китае, Афганистане, Персии, Турции. Шла шумная кампания в печати, в парламенте, с церковной кафедры, изображавшая большевиков как дьяволов, стремящихся разрушить Британскую империю. Утверждалось, что Советское правительство нарушает свои обещания, данные при подписании англо-советского торгового соглашения 1921 г. о невмешательстве во внутренние дела Великобритании. Заявлялось, что Советское правительство и Коминтерн одно и то же и что, стало быть, Советское правительство отвечает за каждое действие этой международной организации рабочих. Нам приходилось во время переговоров, да и вообще приходится в Англии тратить страшно много сил на борьбу с обвинениями СССР во всех трудностях, которые испытывают сейчас господа британские империалисты в Азии. Вы сами убедитесь в этом, когда займетесь работой отдела печати полпредства... Что касается второго вопроса — о старых претензиях, — то здесь мне невольно вспоминается [16] «Меморандум банкиров», опубликованный как раз в день начала переговоров, 14 апреля. В этом замечательном документе хозяева Сити требовали, чтобы СССР признал все старые долги, государственные и частные, вернул иностранцам их национализированную собственность и гарантировал на будущее полную неприкосновенность частной собственности. Куда же дальше?.. Правда, на следующий день в печати появился контрманифест за подписью некоторых виднейших лидеров тред-юнионов — таких, как А. Персель, Вен Тиллет, Уоллхэд, Роберт Вильяме и другие, — но как ни приятно было это выступление, оно, конечно, не могло уравновесить собой голос настоящих хозяев капиталистической Англии.

— Ну, а какую позицию занимало в этой обстановке правительство Макдональда? — поинтересовался я.

— Правительство Макдональда, — ответил Берзин, — во время переговоров занимало колеблющуюся, межеумочную позицию. Да и как могло быть иначе? Ведь лейбористы не революционеры, а чистокровные реформисты. Все они вышли из идеологической школы фабианства. Поэтому пойти на решительные меры они не осмеливались. Некоторые левые здесь доказывали, что в интересах Англии, да и всей Европы было бы устроить «английское Рапалло»{5}, т. е. взаимно аннулировать все старые претензии, и на новой, свободной от наследия прошлого почве начать строить здание англо-советских отношений — политических и хозяйственных, — глядя только в будущее. Думаю, эти люди были глубоко правы, если подходить к делу с точки зрения дальнего прицела. Однако Макдональд и его коллеги оказались не в состоянии пойти на такой смелый и дальновидный шаг. Они были слишком связаны со взглядами и настроениями господствующего класса и потому решили вести о СССР переговоры о возмещении и компенсациях за старые претензии. Это чрезвычайно усложнило всю ситуацию. Была еще одна причина лейбористской неустойчивости. В парламенте 1924 г. они не имели собственного большинства: лейбористов было 191, либералов — 159, консерваторов — 258 и независимых — 7. Консерваторы не имели большинства и не могли образовать собственное правительство. В результате длительных переговоров родилось правительство Макдональда, которое поддерживали либералы. Это делало его зависимым от либералов и заставляло вести приемлемую для них линию. Вы легко можете понять, как вся эта ситуация отражалась на курсе правительства Макдональда.

Я поинтересовался, что все-таки представляло основную трудность в переговорах. Берзин ответил: старые претензии. [17] blockquote>

— По вопросам политическим, — продолжал он, — о «пропаганде», невмешательстве в дела друг друга и т. п. в конце концов удалось найти приемлемые для обеих сторон формулы и заявления, но на вопросе о старых претензиях переговоры споткнулись, Наиболее важную роль играли претензии двух родов: довоенные долги и компенсации за национализированную собственность. После очень длительных дискуссий найден был компромисс в вопросе о довоенных долгах: советская сторона заявляла, что она не считает себя морально обязанной платить по царским долгам, однако в целях достижения практического соглашения с английской стороной правительство СССР готово выплатить известную часть этих долгов при условии получения в Лондоне займа для реконструкции его народного хозяйства. Под сильным давлением с разных сторон Макдональд в последний момент принял советское предложение. Остался, таким образом, лишь вопрос о национализированной собственности, и в высшей степени характерно, что тут лейбористы капитулировали перед буржуазией. К 5 августа все статьи будущего договора были согласованы, но Макдональд никак не мог забыть английские фабрики и заводы, построенные британскими капиталистами в России. Переговоры зашли в тупик, Консервативная пресса с восторгом сообщила, что переговоры провалились и никакого соглашения между Англией и СССР не будет.

Берзин провел рукой по лбу, точно отгоняя тяжелые воспоминания, и затем продолжал:

— Следующие три дня были очень драматичны. Когда рабочие массы узнали о провале переговоров, точно вихрь пронесся по стране. Протесты раздавались со всех сторон — с фабрик и заводов, из тред-юнионистских кругов и местных лейбористских организаций. Массы не могли понять, не хотели мириться с крахом усилий к сближению между обоими государствами. Это общее настроение быстро нашло яркое практическое выражение: группа рядовых лейбористских депутатов, сделавших в предшествующие годы много для нормализации англо-советских отношений, выступила в качестве посредников между правительством и советской делегацией. В течение 36 часов за кулисами кипела лихорадочная деятельность, делались предложения и контрпредложения, выдвигались формулы и контрформулы, пока наконец за два часа до объявления в парламенте о разрыве переговоров не было достигнуто соглашение...

— Какая же формула в конечном счете была принята? — сильно заинтересованный, прервал я Берзина.

— А вот послушайте... Английское правительство настаивало на формуле, что Советское правительство обязуется возместить все «имеющие силу претензии» по национализированной собственности, но советская делегация категорически возражала против слов «имеющие силу», как дающих основание считать, что тем самым отрицается законность акта национализации. Вместо этого она предлагала формулу: «претензии, имеющие силу и одобренные [18] обоими правительствами». Принятая формула гласила просто «согласованные претензии». На первый взгляд, как будто бы небольшая разница между тремя формулами, а по существу большая принципиальная разница — разница двух противоположных принципов в отношении частной собственности на орудия производства и обращения...

После выработки общей формулы по национализированной собственности никаких препятствий к подписанию соглашения между сторонами не было. Самая процедура подписания состоялась в здании Форин оффис 8 августа{6}. Затем в соответствии с установленным в Англии порядком соглашение было на 21 день «положено на стол» палаты общий, после чего могла быть осуществлена его ратификация. Так как в это время наступили парламентские каникулы, то ратификация, естественно, могла состояться только после возобновления работы палат в октябре. Но на два месяца каникул произошло очень важное событие: представители господствующего класса пришли к выводу, что пора прекратить игру в «демократию» и вернуться к испытанным методам прошлого. Их и устраивало даже ручное правительство Макдональда. В результате 8 октября, сразу после возобновления работ парламента, либералы, придравшись к какой-то мелочи, отказались поддержать лейбористов. Правительство Макдональда пало, и премьер на следующий день, 9 октября, распустил палату общин. На 29 октября были назначены новые выборы. Началась избирательная кампания, которая в течение двух недель шла очень успешно для лейбористов. Можно было ждать их новой и более крупной, чем в 1923 г., победы... И вот тут-то произошло нечто неожиданное, резко изменившее соотношение сил на выборах!

Конечно, мне чрезвычайно хотелось узнать от очевидца все подробности этой злополучной истории, о которой я узнал из прессы и рассказов товарищей, однако Берзин провел рукой по лбу и сказал:

— Я немножко устал, а рассказать надо еще немало. Отложим второй сеанс до завтра.

При консерваторах — дипломатический вакуум

Когда на следующий день мы снова встретились с Берзиным на этот раз уже в его кабинет, — Ян Антонович с усмешкой сказал:

— Теперь приготовьтесь! Начинается детективный роман!.. Без шуток... В трезвой и практической Англии внезапно разыгралась история, точно сошедшая со страниц фантастико-приключенческого боевика.

— День выборов, — продолжал Берзин, — был назначен на вторник, 29 октября. 25 октября, в пятницу, т. е. за четыре дня до выборов, среди которых оказался «уикенд», когда деловая жизнь в стране замирает, в печати с соответствующими комментариями появилось... знаменитое «Письмо», которое в советской литературе известно под названием «Письма Коминтерна», а в западной — «Письма Зиновьева». Датированное 15 сентября 1924 г., оно было оформлено как инструкция тогдашнего председателя Коминтерна Центральному комитету Британской компартии сосредоточить свою деятельность на конституционной агитации в пользу ратификации договоров 8 августа и одновременно на создании в английских войсках партийных «ячеек» и подготовке военного восстания. Это была явная фальшивка... О том свидетельствовали многие ошибки, допущенные в тексте документа: в заголовке, подписи, названии Коминтерна и т. д. Видимо, мошенники, изготовившие «Письмо», были неопытными новичками и не сумели сделать хорошей подделки. Накануне, вечером 24 декабря, видный чиновник Форин оффис И. Д. Грегори прислал советскому полпреду ноту протеста по поводу «Письма» с приложением его текста. Одновременно Форин оффис, не ожидая ответа советского поверенного в делах, направил «Письмо» в печать. Это противоречило всем дипломатическим правилам, но стоило ли стесняться, раз правительство сочло возможным пойти по пути детективного романа?..

Далее Ян Антонович подробно рассказал мне о последующих событиях. 25 октября утром Раковский послал Макдональду ноту, в которой решительно отрицал подлинность «Письма», а 27 октября уже само Советское правительство объявило «Письмо» грубой подделкой и предложило британскому правительству установить этот факт путем «беспристрастного третейского разбирательства»{7}. Однако Макдональд не откликнулся на это предложение. Тем временем консерваторы подняли вокруг «Письма» страшную бурю, которая оказала влияние на рядового избирателя: голосование 19 октября принесло им победу. Число лейбористских депутатов упало со 191 до 151, а либералы были полностью разгромлены: они получили лишь 40 мандатов вместо прежних 159.

4 ноября 1924 г. правительство Макдональда вышло в отставку, опубликовав перед своим уходом заявление, что оно не может сделать [20] определенного заключения о подлинности пресловутого «Письма», однако считает необходимым сообщить, что подлинник названного письма не был представлен ни одному правительственному органу{8}.

Теперь к власти пришло правительство Болдуина, в котором решающую роль играли крайние консерваторы. Среди них нашими наиболее резкими противниками были министр финансов У. Черчилль, министр внутренних дел Джонсон Хикс (в просторечии «Джикс») и министр по делам Индии лорд Биркенхед. Их поддерживал, но более осторожно министр иностранных дел Остин Чемберлен. В то время мы считали, что нашим главным врагом в правительстве был Чемберлен, поскольку он по своему положению, естественно, должен был чаще всего выступать против СССР. В последующие годы, однако, выяснилось, что Чемберлен, как человек, лучше других своих коллег понимавший сложность международной обстановки, был в вопросе об англо-советских отношениях значительно осторожнее Джикса или Биркенхеда. Конечно, в принципе он ненавидел страну социализма не меньше, чем другие британские министры, но тактически предпочитал до поры до времени маневрировать, в противовес Джиксу, например, который стоял за немедленный разрыв с Советской Россией.

Правительство Болдуина сразу же приступило к антисоветским действиям. 21 ноября Остин Чемберлен направил советскому полпреду ноту, в которой сообщал, что новый кабинет, обсудив договоры от 8 августа, не нашел возможным рекомендовать парламенту их ратификацию. На этом в многообещавших переговорах между правительством Макдональда и правительством СССР была поставлена финальная точка. А дальше в англо-советских отношениях открылась очень странная и своеобразная, можно сказать даже уникальная в дипломатических анналах, эпоха.

— Вы понимаете, что случилось? — рассказывал Берзин. — Нет, вам это трудно понять... Представьте себе, что вы находитесь в атмосфере жаркого лета, и вдруг вас сразу, без всяких переходов, бросают в атмосферу зимнего мороза... Такова дистанция между тем, что было при лейбористах, и тем, что стало при консерваторах... Я далеко от мысли идеализировать Макдональда и его коллег, у нас с ними было немало разногласий, споров, противоречий, но все-таки была, как я уже говорил, полнокровная дипломатическая жизнь. Главное, мы чувствовали, что лейбористское правительство действительно ищет с нами соглашения... А при консерваторах...

Берзин безнадежно махнул рукой и пояснил словами:

— Я совершенно уверен, что Болдуин и К° хотели бы немедленно разорвать дипломатические отношения с нами, но только но решаются круто это сделать... Англичане вообще не любят резких [21] поворотов, а тут еще приходится считаться с международной обстановкой... Болдуин осторожничает и выжидает подходящего случай для разрыва. А пока в отношении между СССР и Англией существует что-то похожее на неустойчивый вакуум... Вот взгляните...

Берзин вытащил из сейфа папку с документами и, положив ее передо мной, стал комментировать:

— Одним из важнейших признаков нормальной дипломатической жизни являются частые встречи посла с министром иностранных дел, а других работников посольства с чиновниками Форин оффис разных рангов. Как в этом отношении обстоит дело?.. Взгляните в папку: в ней хранятся записи бесед посла с министром иностранных дел, — что вы видите?.. Мы живем при правительстве Болдуина уже полгода, сколько раз за это время советский полпред видел Чемберлена? Только два раза, 6 января и 1 апреля... Немного!.. Но, может быть, беседы были столь важного и содержательного характера, что своим качеством перекрывали свое недостаточное количество?.. Ничего подобного!.. 6 января наш полпред просил у Чемберлена разъяснений по поводу его речи в парламенте, в которой Чемберлен заявил, что между Англией и СССР не может существовать нормальных дипломатических отношений, и получил от него малоудовлетворительный ответ; далее ваш полпред заявил жалобу на враждебные действия Англии в Албании, в результате которых советский полпред в Тиране т. Краковецкий вынужден был вернуться в СССР. Чемберлен занял позицию «я — не я и шапка не моя»; наконец, по вопросу о торговле Чемберлен подтвердил, что никаких гарантий по кредитованию англо-советской торговли дано быть не может. А когда в разговоре 1 апреля советский полпред затронул вопрос о мерах по улучшению англо-советских отношений, Чемберлен прямо заявил, что на эту тему бесполезно вести разговоры, ибо точки зрения обоих правительств настолько расходятся, что нет путей к соглашению{9}... Вот какова нынешняя ситуация!

— Ну, а вам лично, как заместителю полпреда, приходилось за эти полгода бывать в Форин оффис по делам? — спросил я.

— Не был ни разу!

— А другим сотрудникам полпредства?

— То же самое!.. Между Форин оффис и полпредством полный разрыв... Мы живем в одном городе, но наши пути почти никогда не пересекаются, если говорить о личных встречах... За исключением лишь крайне редких встреч полпреда с министром иностранных дел, да и то большей частью когда полпред уезжает в Москву и хочет привезти правительству самые свежие сообщения о температуре англо-советских отношений... [22]

Берзин усмехнулся и добавил:

— Форин оффис не считает нужным соблюдать даже самые элементарные правила дипломатического этикета. Вот, например, мы ходим на большие приемы, которые от времени до времени устраивает Форин оффис или двор, если нас приглашают, хотя это бывает не всегда, но представители Форин оффис на приемах, которые мы устраиваем, не появляются никогда... По этикету принято, что выезжающего из Англии посла на вокзале провожает чиновник Форин оффис, а при приезде в Англию из-за границы точно так же встречает его на вокзале... Но советского полпреда никто не провожает и не встречает. А ведь в Англии всякие традиции канонизируются!.. Конечно, все такие протокольные обычаи не имеют первостепенного значения, но как характерно самое поведение англичан.

— Один последний вопрос, — сказал я. — Почему, несмотря на все права, наша страна представлена в Англии не послом, а поверенным в делах?

— Не знаю, сумею ли я дать вполне удовлетворительный ответ на ваш вопрос, — ответил Берзин, — но произошло это так... Когда было достигнуто соглашение об установлении дипломатических отношений, Макдональд предложил, чтобы по соображениям чисто технического порядка дипломатические представители обеих стран вначале, на короткий срок, были в ранге поверенных в делах... Такие вещи бывают... Советская сторона согласилась, рассматривая этот вопрос как сравнительно мелкий вопрос протокольного характера. Он совершенно бледнел перед политической важностью дипломатического признания СССР такой великой державой, как Великобритания. Из-за протокольной мелочи не хотелось задерживать акта признания. Позднее, когда уже было объявлено о восстановлений дипломатических отношений между Англией и СССР, Макдональд вдруг сообщил в письме к Г. В. Чичерину, что возведение наших дипломатических представителей в ранг послов может состояться лишь после достижения соглашения по нерешенным вопросам, т. е. прежде всего по старым претензиям, а это дело трудное и требующее большого количества времени. Чичерин в ответном письме Макдональду выразил по этому поводу изумление и разочарование, но делать было нечего... Конечно, если бы договор 8 августа был ратифицирован, обмен послами стал бы неизбежным, но ведь вы знаете, что случилось с этим договором. А в нынешней обстановке ставить вопрос об обмене послами явно невозможно.

В те дни, когда происходил мой разговор с Берзиным, советская сторона была еще не осведомлена об обстоятельствах, результатом которых явилось наделение дипломатического представителя СССР в Англии сравнительно скромным титулом «поверенного в Делах». Только в 30-е годы, когда я работал в Лондоне в качестве советского посла, мы узнали об этих обстоятельствах. Суть их состояла в следующем: когда лейбористы договорились с нами об [23] установлении дипломатических отношений. Королевский двор категорически заявил, что он «не примет» посла правительства, которое повинно в гибели Николая II, двоюродного брата английского короля Георга V (посол по рангу вручает свои верительные грамоты королю). Это ставило правительство Макдональда в трудное положение перед СССР. Тогда был придуман выход: оформить, по крайней мере на первых порах, советского посла как поверенного в делах, ибо поверенный в делах вручает свои полномочия не королю, а министру иностранных дел, т. е. в данном случае Макдональду, совмещающему пост премьера с постом министра иностранных дел. Такому разрешению вопроса способствовало еще одно обстоятельство. Макдональд явно стремился «продать» акт признания Советского правительства за какие-либо уступки с нашей стороны. Присвоение советскому послу вначале ранга «поверенного в делах» открывало перед Макдональдом возможность при переговорах по основным вопросам что-либо выторговать у советской стороны в обмен за предоставление ее дипломатическому представителю ранга «посла».

Как уже говорилось выше, моей специальной задачей в полпредстве было руководство отделом печати. Это была, особенно в той обстановке враждебности, которая окружила нас после прихода к власти консерваторов, очень трудная и сложная задача, пожалуй, самая трудная и сложная во всем комплексе деятельности полпредства.

К моему приезду в отделе печати работало четыре-пять человек. Среди них была яркая и неожиданная фигура; довольно известный поэт дореволюционной эпохи Николай Максимович Минский. Его литературная карьера была пестра и извилиста. Он прошел через народничество, декадентство, ницшеанство, религиозно-философские искания и, наконец, кокетничанье с большевиками. В 1905 г. Горький воспользовался имевшимся у Минского разрешением от царских властей на выпуск газеты и под руководством Ленина создал «Новую жизнь», которая в октябре — ноябре 1905 г. проводила линию большевиков. Однако очень скоро Минский стал выступать против основного ядра редакции газеты, которую он «официально» редактировал, и в ноябре 1906 г. между ними произошел разрыв, а вслед за тем и сама «Новая жизнь» пала под ударами царской цензуры.

Буря 1917 г. совершенно оглушила Минского, и он эмигрировал за границу вместе со своей женой — литературным критиком Зинаидой Афанасьевной Венгеровой. И вот теперь, летом 1925 г., судьба столкнула меня с ним в стенах лондонского полпредства. Минскому было уже 70 лет, но он еще сохранял немало живости. Белая шапка волос, седые густые усы, вечером фрак: издали он [24] походил на Ллойд Джорджа, чем чрезвычайно гордился. За годы эмиграции Минский явно полевел и старался возможно более походить на «советского человека». Это выходило у него не всегда удачно, и иногда я улыбался, наблюдая его усилия, хотя не имел оснований сомневаться в его искренности. В отделе печати Минский занимался переводами газетных материалов с английского на русский язык и делал свою работу с таким видом и шумом, как будто бы в этом состояла главная задача отдела печати. В общем мы все относились к Минскому хорошо, даже с известной нежностью, учитывая его возраст и его искренность в стремлении идти в ногу со временем.

Что касается работы отдела печати, то она имела два аспекта — внутренний и внешний. Внутренний аспект состоял в том, что отдел печати ежедневно информировал посла и других работников полпредства, о чем пишут английские газеты и журналы. Делалось это так. Двое моих помощников приходили в отдел раньше всех, часов около 8 утра, и сразу же знакомились с содержанием сегодняшних газет, которые уже ждали их на столах. Все, представлявшее для полпредства какой-либо интерес, вырезали и наклеивали в грубо сброшюрованный альбом. Примерно к 12 часам дня (а если можно, то и раньше) этот альбом доставлялся полпреду, который, ознакомившись с ним, передавал его затем своим помощникам для информации.

Кроме составления ежедневного альбома прессы отдел печати имел и некоторые другие функции: подбирал справочную библиотеку, готовил сводки и доклады по отдельным вопросам, вел записи разговоров с посещавшими его английскими журналистами и т. п. Равным образом с каждой дипломатической почтой, уходившей обычно еженедельно, я старался отправлять в НКИД сообщения о важнейших событиях. Иногда я получал необходимые указания и разъяснения от моего старого друга по эмиграции Ф. А. Ротштейна, который являлся теперь членом коллегии НКИД и возглавлял отдел печати последнего.

Однако внутренний аспект работы отдела печати играл хотя и нужную, но совершенно второстепенную роль по сравнению с его внешним аспектом. Положение было таково: в те дни в английской печати свирепствовала антисоветская буря; почти каждый день на страницах газет появлялись самые фантастические выдумки о Советском Союзе, его внутренней и внешней политике, его людях и нравах. Это было еще время, когда на Западе котировались такие сенсации, как «национализация женщин» или разрушение большевиками памятников культуры. И вот в такой атмосфере отделу печати нужно было отбивать атаки вражеских разбойников пера, рассказывать правду о нашей стране, выискивать среди англичан людей более трезвых или более разумных и дальновидных, которые способны были идти против течения и работать над сближением обоих народов. Это требовало постоянного контакта с журналистским миром, бесконечных разговоров с представителями [25] газет и журналов, разъяснения им самых элементарных фактов из жизни нашей страны. Хорошо, что в молодости я много занимался пропагандистской работой в подпольных рабочих кружках, теперь мне очень пригодился старый опыт. Должен, однако, сказать, что убеждать английских интеллигентов было куда труднее, чем русских рабочих.

Обычно мой день складывался так: утром я просматривал газеты и знакомился (еще до полпреда) с нашим альбомом печати, затеи принимал приходивших в отдел корреспондентов и журналистов после этого отправлялся на какой-либо ланч, где опять-таки встречался о работниками английской печати различных рангов, вернувшись в полпредство, занимался подготовкой материалов для каких-либо бесед или опровержений на завтра, а вечера посвящал «тред-юнионистским делам».

Работы было по горло, но она мне нравилась, и я чувствовал, что делаю полезное дело, отчего мои анергия и активность только возрастали.

С самого начала я поставил перед собой задачу найти в пестром и в общем враждебном нам мире английской печати хоть отдельные органы и отдельных людей, которые относились бы к советской стране если не дружественно, то хотя бы терпимо и объективно. Их было тогда немного, но все-таки они имелись, и я постарался завязать с ними тесное знакомство.

Из таких органов печати наиболее ценную помощь нам оказывал еженедельник независимой рабочей партии, носивший название «Лейбор лидер». Сравнительно объективную позицию занимали либеральные «Дейли ньюс» и «Вестминстер газет», а также «Манчестер гардиан». Официальный орган лейбористской партии «Дейли геральд», казалось бы, должен был последовательно проводить дружественную СССР линию, но на деле не раз преподносил нам неприятные сюрпризы: это объяснялось личными симпатиями и антипатиями различных членов редакции. Зато вся огромная масса консервативной печати во главе с «Таймс» и «Морнинг пост» систематически травила Советский Союз. Было только одно исключение, которое для меня оставалось загадкой, а именно, консервативная воскресная газета «Обсервер», редактор которой А. Г. Гарвин еще при лейбористах поддерживал дружественные отношения с советским полпредом и был сторонником договора 8 августа. Гарвин сохранил объективную позицию к СССР и после падения лейбористов, но воздерживался от прямых контактов со мною. Видимо, считал, что ему «неуместно» встречаться с советником, а не с послом. Впервые он пригласил меня к себе в гости только в 30-е годы, когда я работал в Лондоне уже в качестве посла. Вообще редакторы больших лондонских газет того времени были очень горды и даже надменны и считали себя ровней лишь послам. Поэтому в период моей работы в отделе печати полпредства мне приходилось иметь контакты главным образом с представителями столичной прессы второго и третьего ранга. Как, однако, ни трудна была обстановка, мои усилия постепенно давали результаты, и к началу 1926 г. я стал замечать, что полпредству все чаще удается публиковать на страницах газет либо опровержения наиболее возмутительных «уток», либо «проталкивать» через знакомых журналистов нужную ему информацию.

Человеческие находки

Несмотря на крайне враждебную атмосферу, окружавшую в те дни наше полпредство, в Англии существовали люди, способные относиться к советской стране если не дружественно, то хотя бы объективно. За два года работы в отделе печати я нашел несколько крупных журналистов и писателей, которые сыграли важную роль в укреплении англо-советских отношений, и теперь мне хотелось бы вспомнить их добрым словом.

Первым из них был Чарлз Прествик Скотт, владелец и редактор газеты «Манчестер гардиан», в течение более полувека возглавлявший этот важный орган английской печати. Я посетил его в Манчестере в конце 1925 г.

Высокий, худощавый, с шапкой белых волос — ему было тогда под 80 — Скотт являлся типичным английским либералом XIX в. Он верил в прогресс человечества, в целительную силу достижений науки, в творческие качества британского парламентаризма, который-де обеспечивает британцам возможное совершенство жизни на земле. Скотт упорно отстаивал свою независимость как главы либерального органа национального масштаба и энергично сопротивлялся попыткам различных газетных монополий «купить» его и превратить «Манчестер гардиан» в обычное капиталистическое предприятие без каких-либо твердых взглядов или принципов. Отсюда вытекала и его позиция в отношении СССР. Ему, как и многим английским либералам, нравилось далеко не все, что происходило в Советском Союзе, однако он считал, что русский народ вправе устраивать свою жизнь по собственному желанию, и допускал, что в советских порядках может быть и имеется кое-что полезное и здоровое. Моя продолжительная беседа со Скоттом имела целью информировать его о действительных стремлениях советской страны и тем самым укрепить в нем желание противодействовать желанию джиксов и биркенхедов разорвать отношения между двумя странами. Эта беседа имела и известный практический эффект: после нее линия газеты в советском вопросе стала более твердой и отчетливой. Немалую роль тут сыграло и мое сообщение, что Советское правительство планирует значительные заказы на текстильное оборудование для размещения в его родном Ланкашире. Скотт остался верен такой линии даже после разрыва англо-советских отношений в мае

В конце беседы я задал Скотту вопрос, не были ли в свое время [27] Маркс и Энгельс сотрудниками «Манчестер гардиан». Помнится, я где-то слышал об этом, но ничего точно не знаю.

Скотт слегка склонил свою апостольскую голову и на мгновение задумался. Потом начал вспоминать вслух:

— Я стал работать в этой газете в 1871 г... Я стал редактором этой газеты в 1873 г... С тех пор я не покидал газеты...

Скотт еще раз сдвинул брови и сосредоточился. От напряжения на лбу появились морщины. Наконец, он сказал:

— Нет, в мое время этого не было... Если Маркс и Энгельс когда-нибудь и писали в «Манчестер гардиан», то во всяком случае до меня.

Итак, к моменту нашего разговора Скотт работал в «Манчестер гардиан» 54 года! Редактором «Манчестер гардиан» он состоял уже 51 год!

Я невольно подумал: «Бог мой, как устойчива в Англии жизнь! «

Семь лет спустя я приехал в Лондон в качестве советского посла. Старик Скотт к этому времени уже умер, газетой заправлял «молодой Скотт», сын моего знакомого, которому уже перевалило за 50, и он старался продолжать традиции отца. Потом произошли перемены в руководстве газетой и отсюда ее политические колебания. Но старик Скотт остался у меня в памяти как яркая фигура редактора-издателя старого либерального закала, который защищал идею англо-советского сближения в очень трудные для нас времена.

Мне вспоминается образ и другого человека, с которым у меня завязались добрые отношения как раз в те годы. Это был Генри Ноэль Брайльсфорд, тоже человек XIX в. (он родился в 1873 г.), блестящий публицист и философ, знаток международной политики и экономики. Он был радикал, к началу нового столетия превратившийся в социалиста английского толка. В молодости он пошел волонтером, когда греки вели борьбу против турецких угнетателей, и довольно долго участвовал в различных кампаниях и организациях на Балканах. Перед первой мировой войной Брайльсфорд являлся одним из столпов так называемого Союза демократического контроля, который вел борьбу против тайной дипломатии и требовал перехода к дипломатии открытой. Около того же времени он опубликовал, пожалуй, лучшую свою книгу «Война стали и золота», в которой с большой смелостью вскрывал роль капиталистических монополий в подготовке и развязывании войн. Когда мы с ним познакомились, Брайльсфорд был редактором еженедельника независимой рабочей партии «Лейбор лидер» и энергично поддерживал сближение Англии с СССР. Он очень интересовался нашей страной, и я посоветовал ему съездить в Москву. Брайльсфорд побывал в СССР, собрал интересный материал и в 1927 г. выпустил весьма дружественную нам книжку «Как работают Советы».

Мои добрые отношения с Брайльсфордом сохранились в дальнейшем, [28] когда я был уже послом, и всегда беседы с ним давали мне много ценной информации об Англии, об английском рабочем движении, о международных делах. В годы испанской войны Брайльсфорд как-то пришел ко мне сильно взволнованный и растревоженный. Его мучил проклятый вопрос: не следует ли ему, при его взглядах и настроениях, снова, как в молодости, пойти волонтером на Пиренейский полуостров? Я ответил, что в 65 лет и при наличии различных «возрастных» болезней (я знал, что они у него имеются) я не советую ему записываться в республиканскую армию Испании: там он будет только обузой. Иное дело, если он поедет в Испанию на время, как дружественный республиканцам журналист или советник. Это может быть полезным. В конечном счете Брайльсфорд в Испанию не поехал, ибо вскоре после нашего разговора он заболел, но зато, поправившись, он удвоил усилия в популяризации Испанской республики и ее героической борьбы в английской печати. Умер Брайльсфорд в 1958 г.

Еще одного человека, с которым я познакомился в те дни, мне хочется вспомнить, — Вальтера Лейтона. Меня познакомил с ним англичанин Фрэнк Уайз, бывший тогда советником при АРКОСЕ и других наших хозяйственных организациях в Лондоне. Лейтон, воспитанник Кэмбриджа, экономист по специальности, был редактором известного английского журнала «Экономист». Я по образованию тоже экономист, и, возможно, что это обстоятельство способствовало установлению между нами добрых отношений. Мы стали встречаться и вести длинные беседы об английской и советской экономике. Лейтон был либерал, но уже не XIX, а XX в. и хорошо понимал взаимозависимость — экономическую и политическую — между современными великими державами. Он сочувствовал развитию торговли между Англией и СССР. На страницах редактируемого им журнала Лейтон старался давать возможно больше объективного материала о советской стране, а в марте 1927 г., в один из труднейших моментов в англо-советских отношениях, за два месяца до их разрыва, он опубликовал особое «Русское приложение», в составлении которого я принимал участие. Это было тогда с его стороны актом гражданского мужества и политической дальновидности.

В годы моей работы в качестве советского посла в Лондоне наши отношения с Лейтоном возобновились и еще больше укрепились. Он был теперь не только редактором «Экономиста», но и главой издательского концерна либерального толка, выпускавшего «Ньюс кроникл», «Стар» и некоторые другие органы печати. Все они держались дружественно в отношении СССР и не раз оказывали ценные услуги делу сближения между обеими странами. Кроме того, Лейтон играл в 30-е годы видную роль в Лиге Наций и разных финансово-экономических учреждениях и организациях, как английских, так и международных. Он являлся настоящим кладезем всевозможных сведений об экономике капиталистического мира и охотно делился ими со мной. После войны [29] Лейтон стал лордом, но вопреки традиции не сменил своего имени. И не без основания, имя Вальтера Лейтона имело заслуженный вес в британских ж международных общественных кругах.

Китайская революция

В период моего пребывания в Англии обострились события в Китае, и на этих событиях мне хотелось бы остановиться подробнее.

Революция 1911 г. положила конец маньчжурской династии, правившей Китаем в течение 250 лет. Китай был объявлен республикой, и первым ее президентом стал Сунь Ят-сен. Крайняя экономическая и социальная отсталость, чрезвычайная сложность политических отношений, а также постоянное вмешательство иностранного империализма, главным образом британского, японского и американского, помешали созданию прочной центральной власти в Китайской республике. К 20-м годам она фактически распалась на ряд военно-феодальных уделов, которыми правили генералы расположенных в их пределах войск. Все они беспощадно грабили население и вели бесконечную междоусобную борьбу.

В 20-е годы было три группировки подобного типа: мукденская во главе с Чжан Цзолином, аньфуистская во главе с Дуань Цишуем и чжилийская во главе с Цао Кунем и У Пэйфу. Первые две были тесно связаны с японским милитаризмом, а третья была ставленницей английского и американского империализма. Все они оперировали в Северном Китае.

Исключением была самая южная из китайских провинций — Гуандун со столицей Кантон, расположенной в двух шагах от британской колонии Гонконг. Этот уголок гигантской страны был более развит экономически, политически и культурно, и здесь существовало гражданское правительство, главой которого был Сунь Ят-сен. Октябрьская революция в России произвела огромное впечатление на вождя китайской революции. Оп стал внимательно изучать ее опыт и принципы и вскоре понял, что, если Китай действительно хочет добиться разрешения своих наиболее насущных задач, он должен пойти путем, указанным Лениным, конечно, с учетом специфических условий своей страны. В 1923 г. Сунь Ят-сен произвел реорганизацию руководимой им партии гоминдан, вступив в союз с незадолго перед тем возникшей Коммунистической партией Китая, и пригласил в Кантон советских специалистов в финансовой, экономической и военной областях. Наиболее видными среди них были M. M. Бородин и В. К. Блюхер (известный в то время в Китае под именем генерала Галина).

В июле 1926 г. Национально-революционная армия, созданная Сунь Ят-сеном, начала свой знаменитый северный поход. [30] В. К. Блюхер и другие советские военные специалисты шли с армией, деля с китайскими солдатами все трудности и невзгоды. Поход имел огромный успех не только благодаря чисто военным качествам Национально-революционной армии, но также и благо» даря энтузиазму рабоче-крестьянских масс, встречавших подразделения этой армии. В октябре 1926 г. кантонские силы, пополненные десятками тысяч добровольцев, вышли в долину Янцзы и заняли крупный центр Среднего Китая — город Ухань. Сюда из Кантона перенесло свою резиденцию и Национально-революционное правительство, состоявшее тогда в основном из левых гоминдановцев. В ноябре был захвачен Нанчан, а в феврале 1927 г. колонна национально-революционных войск под командой Чан Кай-ши стала наступать на Шанхай. 21 марта рабочие Шанхая под руководством компартии в местного совета профсоюзов восстали и низвергли власть милитаристов. На другой день, 22 марта, Чан Кай-ши вступил со своими войсками в уже накануне освобожденный Шанхай. 24 марта национально-революционные войска заняли Нанкин.

Вскоре в рядах революционных сил обнаружились серьезные разногласия, которые привели к их внутреннему расколу.

12 апреля 1927 г. Чан Кай-ши, окончательно «самоопределившийся», произвел в Шанхае контрреволюционный переворот. После этого реакционные силы везде подняли голову и в течение весны и лета 1927 г. подавили сопротивление левых в Кантоне, Нанкине и других городах. В июле 1927 г. большинство левых гоминдановцев либо бежало, либо капитулировало перед реакцией.

Китайская революция 1925-1927 гг. потерпела неудачу.

СССР, с первых же дней своего существования провозгласивший принцип самоопределения наций, положивший этот принцип в основу своих отношений с колониальными и полуколониальными странами, не мог не приветствовать китайскую революцию.

В Лондоне это толковалось как враждебная акция, как дерзкий вызов британскому государству{10}. Такие настроения были широко распространены не только среди господствующего класса, но и в гораздо более широких кругах, вплоть до лейбористов.

Разумеется, мне, как заведующему отделом печати, приходи — лось на каждом шагу сталкиваться с «китайским вопросом» — в опровержении различных выдумок лондонской прессы о планах [81] Советского правительства на Дальнем Востоке, в разговорах с английскими журналистами о деятельности «генерала Галина» или о роли «наместника» Бородина в Китае. К счастью я, по тогдашним масштабам, был достаточно хорошо подкован для споров и дискуссий по таким вопросам. События в Китае очень интересовали меня еще в Москве, и я хорошо помню, что в 1922 г. я поместил в «Правде» один или два больших «подвала» с характеристикой внутреннего положения в Китае. В Лондоне я продолжал внимательно изучать «китайскую проблему» и в 1927 г. даже опубликовал на английском языке под псевдонимом брошюру о китайской революции. В нашей советской колонии я прослыл «специалистом» по китайским делам.

Случилось так, что мне пришлось принять известное участие в событиях, связанных с китайской революцией. Левые гоминдановцы организовали в Лондоне Китайское информационное бюро, которое регулярно публиковало бюллетень новостей из Китая, издавало листовки и памфлеты, освещающие различные моменты революции, посылало в английскую прессу статьи и опровержения, поддерживало личный контакт с видными политическими деятелями Англии, способными более трезво относиться к «китайской проблеме». Руководителем Бюро являлся полковник Сесиль Эстрэнж Малон. Это был очень своеобразный человек, такого можно встретить только в Англии. Сын священника, он сделал блестящую карьеру морского летчика, которых в то время было очень мало. Во время первой мировой войны Малон проявил большую храбрость, имел ордена и награды, в 1918 г. был назначен первым английским воздушным атташе в Париж. Казалось, пред ним открывалась широкая дорога служебного успеха и почестей... И вдруг, вскоре после окончания войны, внимание Малона привлекла великая революция, начавшаяся тогда в России. В дни гражданской войны и интервенции он, преодолевая различные трудности, пробрался в Советскую Россию и, вернувшись домой, опубликовал дружественную нам книгу «Русская Республика». В тогдашней обстановке это был акт большой смелости. Потом Малон заинтересовался китайской революцией и стал руководителем Китайского информационного бюро. Это также являлось актом редкого мужества.

Вскоре после моего приезда в Лондон Малон пришел в отдел печати и заявил, что хочет познакомиться и установить личный контакт со мной. Между нами быстро завязались добрые отношения, и в течение дальнейших двух лет продолжалось тесное сотрудничество отдела печати с китайским Бюро. Вскоре Малой уехал в Китай, чтобы стать редактором большой прогрессивной газеты на английском языке, проектировавшейся в Ухани. Работа в Ухани рисовалась ему в самых заманчивых красках, и он ждал ее, как исполнения самой желанной мечты. С дороги, откуда-то из Сибири, Малой прислал мне маленькую открытку. Текст ее был самый трафаретный, но для меня открытка являлась сигналом, что [82] жив курилка и стремится по-прежнему к своей цели. Потом наступило длительное молчание…

Много позднее я узнал, что Малон прибыл в Китай уже тогда, когда Чан Кай-ши нанес революции удар в спину. Большая лево-гоминдановская газета в Ухани стала больше невозможной, Малону пришлось вернуться домой, но это случилось уже после моего отъезда из Лондона, вызванного разрывом отношений между Англией и СССР. Он успел, однако, за время пребывания в Китая собрать немало интересного материала и несколько позднее выпустил книгу, озаглавленную «Новый Китай».

Посольство при «оппозиции Его Величества»

Бойкот Форин оффисом советского полпредства и резко антисоветские настроения правящего класса вообще создавали вокруг нас совершенно особую атмосферу. Точно глубокий ров ложился между нами и буржуазными кругами, ров, через который решались переступать лишь редкие одиночки из среды знатных и богатых. Даже либералы и даже такие их выдающиеся представители, как Ллойд Джордж, воздерживались от прямых сношение с полпредством и занимали позицию настороженного нейтралитета.

Напротив, лагерь лейбористской оппозиции продолжал сохранять ту дружественность к советским людям, которая возникла в первые годы после Октября и которая особенно укрепилась в дни наших переговоров с правительством Макдональда. Лейбористская оппозиция политически отстаивала, как и раньше, позиция, нашедшие свое выражение в договорах от 8 августа 1924 г., и в этих позиций атаковала при всяком удобном случае политику правительства Болдуина. В случае необходимости полпредство обращалось к помощи лейбористской фракции парламента, и т» всегда принимала это во внимание. Результатом являлись запросы лейбористских депутатов правительству, либо серьезные дебаты в палате общин по стоящим на очереди дня проблемам.

Персональные контакты лейбористов с членами советского полпредства были часты, тесны и разнообразны. Лейбористские парламентарии и тред-юнионисты любили ходить в полпредство, они составляли обычно главную массу гостей на наших больших приемах по случаю Октябрьской годовщины, 1 Мая и т. п. В те дни лондонский дипломатический корпус в основном состоял из людей старой дипломатической школы, которые искали общения с лордами и воротилами Сити и избегали встреч с представителями рабочих организаций. Поэтому лейбористов в посольства буржуазных держав, как правило, не приглашали. Советское полпредство было единственным, где они являлись желанными гостями. Лейбористы это очень ценили, и я хорошо помню, как один из [33] тред-юнионистских лидеров — Свело, о котором подробнее речь пойдет ниже, — как-то с особым чувством мне сказал:

— Американский или французский посол меня к себе не приглашает, а советский приглашает, — сразу чувствуешь разницу: там правительство капиталистов, а здесь правительство рабочих. Мы этого никогда не забываем!

Слова Свелса были не просто громкой фразой. В те годы не только широкие массы английских рабочих, но и их лидеры, даже расходясь с нами по многим вопросам, симпатизировали Советской России. «Там правят рабочие, — говорили они, — пусть иногда они делают с нашей точки зрения глупости, но все-таки они рабочие, наши братья». В последующие годы и десятилетия острота этого чувства значительно ослабела, но тогда память о 1920 г., когда британский пролетариат грозил британскому правительству всеобщей стачкой в случае его открытого выступления против Советской России, была еще слишком свежа, и слова Свелса только отражали настроения широких, рабочих масс.

Бывали у нас частые встречи с лейбористами и более личного характера. Работники посольства приглашали их маленькими группами в рестораны на завтраки или обеды, а наши английские друзья в ответ приглашали нас на завтраки и обеды в ресторан парламента, где под саркастическими взглядами консерваторов они как бы демонстративно подчеркивали свою близость с советскими людьми. Реже мы бывали на квартирах у англичан и, по совести, избегали таких оказий, ибо не имели возможности ответить им тем же. Жили мы все тогда по-студенчески, в комнатах, снимаемых у английских хозяек, и пригласить к себе в гости наших английских друзей было трудно.

В конечном итоге создавалось впечатление — и оно соответствовало действительности, что советское полпредство имеет связи и ведет всю свою «дипломатию» с лейбористами и тред-юнионистами. Консервативные остряки называли наше полпредство «посольством при оппозиции его величества», а лондонская печать не раз указывала на ненормальность подобного положения. Однако ответственность за такую ненормальность несла целиком партия Болдуина и Джикса.

В конце лета 1925 г. мы с женой устроились по-домашнему на Бичвуд-авеню, 13.

Зима 1925/26 г., проведенная нами в этом коттедже, осталась у меня в памяти как дружески-веселый хоровод с лидерами тред-юнионов. Они часто приходили к нам посидеть, поговорить. Моя жена сумела придать нашему коттеджу уютный вид, сама она была живой и радушной хозяйкой, на столах стояли вкусные блюда и привлекательные напитки, настроение у всех было хорошее. Незадолго перед тем основанный англо-русский комитет профсоюзного единства, в котором участвовали ВЦСПС и Генеральный совет тред-юнионов, переживал свою весну, и ближайшие перспективы казались многообещающими. Правда, в англо-советских [34] отношениях по правительственной линии температура была ниже нуля, тем более хотелось хоть до известной степени компенсировать эту официальную холодность теплотой по линии общественной.

Встречи обычно начинались за столом. Так принято в Англии. Наши гости любили поесть и выпить, а хлебосольная хозяйка их к этому поощряла по-русски. Им очень нравилась русская водка и астраханская икра. После ужина, за кофе, — опять-таки по-английски — начинались разговоры на более серьезные темы — о делах Англо-русского комитета, о последних политических новостях, о мерах борьбы за улучшение отношений между СССР и Англией. Иногда пели песни — англичане свои, мы свои (ко мне на такие вечера часто приходил Богомолов и некоторые другие сотрудники полпредства). Иногда играли в различные игры или рассказывали анекдоты и веселые истории. При этом особенно доставалось шотландцам за их скупость. Так, мало-помалу, в течение нескольких месяцев, мы привыкали друг к другу, и лидеры тред-юнионистов начинали понимать, что советские люди просто люди, обыкновенные люди, искренне стремящиеся к тому, чтобы всеми возможными способами улучшить человеческую жизнь на земле. И мы с удовлетворением отмечали такие симптомы. Сейчас все это может показаться детской наивностью, но 45 лет назад положение было совсем иное. Антисоветская пропаганда на Западе тогда до такой степени затуманила мозги европейцев, что от ее влияния не были вполне свободны даже наиболее дружественные нам лейбористы и тред-юнионисты.

Я не могу сейчас перечислить всех англичан, которые в ту зиму перебывали у нас в коттедже. Их было много. Но о некоторых я хотел бы сказать несколько слов...

Джордж Хикс  — красивый мужчина 45-50 лет, которого чуть портила преждевременная полнота, нередко появляющаяся у людей, ранее занимавшихся физическим трудом. Хикс начал свою карьеру в качестве мальчишки на побегушках в строительной промышленности, но затем проявил недюжинные организационные способности и, пройдя ряд этапов и ступеней, вырос до положения лидера английских строительных рабочих. Хикс был человек живой и веселый и часто выбирался тамадой за нашим вечерним столом. Среди других тред-юнионистов он выделялся значительной начитанностью и даже кое-что знал об истории революционного движения в России. По английским масштабам Хикс был хорошим руководителем, сделавшим немало полезного для членов своей организации, однако к рядовой массе строителей он относился несколько свысока.

В 30-е годы Хикс был выбран в парламент и стал совмещать политическую деятельность с профсоюзной. В годы второй мировой войны он поднялся до младших министерских постов и постепенно все дальше отходил от тред-юнионизма — явление, довольно частое в английской практике. Однако к чести Хикса надо сказать, [35] он неизменно оставался другом Советского Союза. В дни же наших свиданий на Бичвуд-авеню Хикс занимал в Англо-русском комитете левую позицию.

Свелс  — лидер машиностроителей. Это был просто очень толстый человек, что в значительной степени было связано с болезнью сердца. Он иногда приходил к нам со своей женой — женщиной тоже очень толстой, которая любила разговаривать с моей женой на различные хозяйственные темы. Свелс был молчалив, но пользовался большим уважением среди тред-юнионистских лидеров. Будучи в тот период председателем Генсовета, он был активным сторонником Англо-русского комитета и вел постоянную борьбу с критиками справа.

Артур Кук  — лидер горняков. Он несколько отличался от других тред-юнионистских лидеров. Прежде всего он был моложе их — лет 40, не больше, высокий, стройный, подвижный, говорил быстро, горячо, то и дело ероша свои рыжие волосы. Психологически и идеологически Кук был где-то на переходе от английски-обычного к английски-необычному. Среди тред-юнионистов он занимал крайне левую позицию, сочувствовал социализму, внутренне стремился к революционным действиям. Поэтому его увлекал «русский пример», и он с величайшим энтузиазмом поддерживал Англо-русский комитет. И вместе с тем, как генеральный секретарь Федерации углекопов, он испытывал мощное давление тред-юнионизма с его вековыми традициями, реформистскими настроениями, засилием мелких оппортунистов, не способных видеть дальше своего носа. Вот почему в Куке всегда чувствовалось что-то двойственное, не вполне устойчивое. Это вскоре с полной ясностью обнаружилось во время борьбы горняков 1926 г., когда Кук неожиданно оказался в центре внимания всего мира. Но подробнее об этом я расскажу ниже.

Пэт Коатс не являлся тред-юнионистским лидером, однако благодаря особому стечению обстоятельств был заметным и подчас очень важным лицом в лейбористском мире, когда речь шла об англо-советских отношениях. Ирландец по национальности и транспортник по профессии, Коатс еще в молодые годы заинтересовался революционным движением в России. Этому в немалой степени способствовала его женитьба на еврейской девушке из российских эмигрантских кругов. Зельда Коатс была женщина умная, трудолюбивая, интересующаяся марксистской теорией. Ее муж, будучи левым лейбористом, с большой симпатией относился к России, к русской революции, к возникшему после Октября Советскому государству. Это не были только хорошие слова. Коатс делал и хорошие дела. В 1919 г., когда в России развертывались гражданская война и иностранная интервенция, Коатс стал одним из организаторов и затем секретарем знаменитого комитета «Руки прочь от Советской России!». Роль его в критические дни 1920 г., когда Ллойд Джордж собирался выступить на стороне Польши против Советской России, было очень велика. [36]

С приходом к власти первого лейбористского правительства 1924 г. Коатс хотел было распустить свой комитет, считая, что теперь в нем миновала надобность. Однако события показали ошибочность такого мнения. Комитет «Руки прочь от Советской России!» остался, но изменил свое имя (а отчасти и формы работы) и стал называться теперь «Англо-русский парламентский комитет». В таком виде я застал его в 1925 г. и сразу же установил с ним самый тесный контакт по линии полпредской работы. В состав комитета тогда входили как лейбористы-политики, так и тред-юнионистские лидеры. Комитет являлся связующим звеном между полпредством и парламентом, от него мы получали информацию обо всем, что делалось или готовилось в парламенте в отношении англо-советских отношений, через него мы старались, поскольку это было возможно, влиять на парламент и правительство с помощью запросов, выступления в палате общин и т. п. со стороны дружественных нам депутатов. Это была очень важная форма работы полпредства, особенно в обстановке, создавшейся после прихода к власти кабинета Болдуина. Комитет также публиковал в случае надобности бюллетени или брошюры, которые затем распространялись в политических и газетных кругах. И вот в центре этой кипучей, полезной и необходимой деятельности стояли Пэт Коатс и его жена! Между супругами существовало известное разделение труда: Пэт занимался «внешней» политикой комитета — носился целый день по городу, виделся с бесконечным количеством людей, договаривался с депутатами и тред-юнионистскими лидерами, а Зельда вела почти всю «внутреннюю» работу: читала газеты и книги, писала бюллетени и брошюры, разрабатывала планы будущий выступлений и кампаний. Впрочем, иногда и Пэт прилагал свою руку к публикуемым комитетом произведениям. В общем работа супругов шла гладко и успешно. Это был один из немногих примеров, когда сотрудничество двоих приводит к хорошим результатам. Так было в 1925 г., так было и в последующие годы и десятилетия. Это сотрудничество закончилось лишь несколько лет назад, когда умер Пэт.

Вполне естественно, что супруги Коатс являлись постоянными гостями в нашем коттедже на Бичвуд-авеню.

Однако, несомненно, самой яркой фигурой из наших тогдашних гостей был Бен Тиллет. Это была действительно интересная личность. До середины 80-х годов прошлого столетия английские тред-юнионы представляли собой замкнутые профессионально-цеховые организации квалифицированных рабочих, проникнутые сугубо реформистскими взглядами. Широкие массы неквалифицированных рабочих оставались неорганизованными. Однако к концу 80-х годов по причинам, на которых я сейчас не могу останавливаться, среди этих наиболее обездоленных кругов пролетариата начался подъем, самым ярким проявлением которого была большая стачка лондонских докеров летом 1889 г., кончившаяся победой рабочих. Эта стачка стала важной вехой в истории британского [37] тред-юнионизма. С нею на историческую сцену вышли массы чернорабочих, настроенных гораздо более революционно, чем квалифицированные рабочие. С нее начинается развитие так называемого нового тред-юнионизма, создавшего ряд профсоюзов неквалифицированных рабочих во главе с Союзом портовых рабочих. Так вот на историческом рубеже между старым и новым юнионизмом стоит фигура Бена Тиллета. Тиллет вместе с Томом Манном был во главе стачки докеров, Тиллет оказался во главе созданного в связи с ней Союза портовых рабочих, Тиллет являлся лидером и вдохновителем быстро возникавших в 90-е годы «новых тред-юнионов». На первых порах Тиллет был полон революционных настроений, но весьма неопределенного толка, позднее он вступил в левореформистскую независимую рабочую партию, но дальше этого не пошел. Засилие реформизма в английском рабочем движении оказало свое влияние на Тиллета, и, когда в 1900 г. возникла лейбористская партия, он стал одним из виднейших ее членов. Позднее в противоположность Тому Манну, который после русского Октября стал коммунистом, Тиллет двигался вправо. Впервые я увидел его еще в годы эмиграции, на конгрессе тред-юнионов 1913 г. Он поразил меня тогда противоречием между словом и делом. Когда на конгрессе обсуждалось безобразное поведение ирландской полиции во время стачки транспортников в Дублине (при столкновении полиции со стачечниками было двое убитых ж четыреста раненых), Тиллет произнес речь, в которой потребовал предоставления народу права хранения и пользования огнестрельным оружием. А потом, когда дело дошло до принятия решения, он вместе с другими голосовал за архиумеренную резолюцию. Это было типично и для Тиллета более зрелых лет (в 1913 г. ему было 53 года).

В дни тред-юнионистских встреч в нашем коттедже Тиллет был на положении ветерана английского рабочего движения. Он по-прежнему считался лидером транспортников и пользовался большим уважением, но непосредственно делами своего союза не занимался, он энергично поддерживал идею сближения ВЦСПС с Генсоветом. Тиллет был частым гостем на наших вечеринках и всегда вносил много веселья и оживления. Этот высокий, плечистый, худощавый человек с темными волосами и блестящими глазами был солон какого-то внутреннего огня, который заражал других. Он много пил, но никогда не терял головы. Только лицо краснело и глаза разгорались. Тиллет любил петь, и моя жена, которая тоже любила и умела петь, была его постоянной партнершей. Тиллет выучил ее петь забавную английскую песенку «Clementine» («Клементина»), а жена обучила его популярной тогда в СССР песне о Красной Армии. Правда, Тиллет безбожно коверкал русские слова, во зато чувства и экспрессии в его исполнении было больше, чем достаточно. Иногда на Тиллета находило озорное настроение, тогда ой начинал дразнить гостей, рассказывать смешные истории и вспоминать свои стычки с другими лидерами рабочего движения.

Подчас эти эскапады принимали уж слишком острый характер, но ему все прощалось: ведь это был Тиллет.

Однажды Тиллет привел с собой голландца Эдо Фимена. Это был высокий, мускулистый человек, с румяным лицом, тоже транспортник, как и Тиллет. Они были друзья, и Тиллету, видимо, хотелось похвастаться своим товарищем. Фимен играл видную роль в Амстердамском Интернационале, но в противоположность секретарю последнего Удегесту, весьма антисоветски настроенному, он занимал чрезвычайно левые позиции. За ужином между нашими гостями разгорелся спор. Кто-то из присутствовавших англичан заговорил о мощи британского тред-юнионизма и в доказательство привел тот факт, что как раз летом 1925 г. правительство вынуждено было удовлетворить требования горняков (подробнее об этом ниже). Хикс, несколько подвыпивший, презрительно махнул рукой и воскликнул:

— Что правительство? Мы теперь получим от правительства все, что захотим.

Фимен, молча слушавший происходивший разговор, вдруг оживился и решительно воскликнул:

— Не согласен!

— Как не согласен? — задиристо реагировал Тиллет.

— А так, не согласен, — еще решительнее заявил Фимен. — Вы думаете, если Болдуин уступил горнякам, то вы уже стали хозяевами положения... Осторожнее на поворотах!.. Я не думаю умалять силы тред-юнионизма, она, к счастью, есть и служит английскому рабочему. Но взгляните на мировую ситуацию, кто ее определяет?.. Простите, дорогие товарищи, мировую ситуацию для нас, для рабочих, определяет Советский Союз!.. О, если бы Советский Союз вдруг внезапно исчез, как все сразу перевернулось бы в мире! Те самые предприниматели, которые сейчас вежливо с нами разговаривают и идут нам на уступки, немедленно же изгнали бы нас из своих приемных и так затянули бы на нашей шее петлю, что мы только-только но задохнулись бы!.. И уступки Болдуина вашим горнякам в последнем счете тоже объясняются наличием на земном шаре Советского Союза... Капиталисты боятся его... Ведь это соблазн для всех рабочих мира... Пример того, что могут сделать рабочие, если они всерьез рассердятся... Нет, нет, — думают капиталисты, — не надо доводить рабочих до крайности, как это было в России, будем лучше вежливы и любезны, пойдем им на частичные уступки... Вот что происходит сейчас в мире! И каждый рабочий, даже самый темный рабочий глубоко заинтересован из своих личных материальных соображений в том, чтобы Советский Союз существовал и успешно развивался... Я совершенно уверен, что любой западный рабочий согласился бы на треть понизить свой уровень жизни, если бы такой ценой он мог стать хозяином своего государства.

Слова Фимена звучали почти вдохновенно. Англичане молчали, видимо, не вполне соглашались. Потом Хикс довольно [39] долго говорил о том, что он полностью признает значение Советского Союза для пролетариата, но не хочет все-таки умалять роль собственных усилий британского рабочего класса.

Я считал более тактичным не принимать участия в этой дискуссии, раз голландец так хорошо сказал все, что мог бы сказать я. Я заметил, однако, что тред-юнионистские лидеры уходили с нашего вечера в несколько ином настроении, чем были раньше. Впрочем, как показало дальнейшее, слова Фимена задели их не очень глубоко.

Но если зимой 1925/26 г. наши отношения с тред-юнионистами были близки, дружественны и теплы, то несколько иначе дело обстояло с политическими вождями из лейбористского лагеря. Разумеется, полпредство имело постоянный контакт с лейбористскими депутатами парламента, но это был в основном дедовой контакт и осуществлялся он, главным образом через Англо-русский парламентский комитет. Изредка устраивались встречи с отдельными депутатами или группами депутатов и работниками полпредства где-либо в ресторане за столом ленча или обеда. Это имело свое значение и несколько «утепляло» отношения между полпредством и лейбористскими политиками. Однако ничего подобного близкому личному общению, как то практиковалось на Бичвуд-авеню, тут не было. Поэтому в отношениях между полпредством и политическим крылом рабочего движения все время ощущалась известная прохлада.

Среди лейбористских политиков в вопросе об отношении к полпредству тоже имелась известная дифференциация. Верхушка партии соблюдала большую сдержанность и даже не всегда появлялась на наших официальных дипломатических приемах. Особенно игнорировали полпредство Макдональд и Филипп Сноуден, бывшие премьер и министр финансов лейбористского правительства, две самые крупные фигуры тогдашнего лейбористского мира.

Летом 1925 г. я сделал попытку несколько растопить лед в отношениях между нами. В годы эмиграции оба они были моими близкими личными знакомыми. Теперь, апеллируя к прошлому, я написал им дружественные письма и выразил желание с ними повидаться. И что же? Сноуден ответил мне теплым письмом и обещал известить меня о дне встречи, я тщетно прождал такого извещения два года и покинул Англию, так и не увидев его. Макдональд поступил проще и грубее: его секретарша сообщила мне, что бывший премьер сейчас слишком занят и не может найти времени для того, чтобы принять меня.

Весьма характерно, что в те дни в полпредстве не появлялись такие люди, как Понсонби, который, как заместитель Макдональда по Форин оффис, вел с советской делегации в 1924 г. все основные переговоры, и что к нам ни разу не заглянули такие люди, как супруги Вебб, написавшие в 30-е годы свою известную книгу «Советский коммунизм» — очень дружественное нам произведение. Зато я хорошо помню, что в те дни в стенах посольства бывала Клэр Шеридан, молодой скульптор, в 1920 г., преодолевая всяческие трудности, приехавшая в Москву для того, чтобы сделать статую В. И. Ленина. И она ее сделала. Шеридан была Кузиной Черчилля, но резко расходилась с ним в отношении к России — и тогда, когда она решилась на поездку в Москву, и позднее, когда она посещала советское полпредство в Лондоне. Из лейбористов-политиков, которые в 1925-192? гг. стояли ближе к полпредству, мне вспоминаются только Артур Гендереон и Джордж Леисбери.

Мне думается, что разница в температуре отношений к СССР между политическим и профсоюзным крылом рабочего движения была связана с событиями 1924 г. Все переговоры с Советским правительством в этом году вели лейбористы-политики, в первую очередь Макдональд и другие члены лейбористского кабинета. Переговоры кончились неудачей и даже провалом лейбористского правительства на выборах. Политики-лейбористы, правда, неофициально, обвиняли в этом советскую сторону — ее несговорчивость, упорство в требовании займа, несдержанность в речах и газетной полемике. Особенно их раздражало (и тут сказывалась еще недостаточная опытность Советского государства, а также наличие существовавших тогда внутри РКП (б) различных группировок) то обстоятельство, что одновременно с вежливыми словами советской делегации за столом переговоров Коминтерн обстреливал Макдональда и его коллег из своих тяжелых орудий, не стесняясь в выражениях. И когда разыгралась история с «письмом Зиновьева», многие лейбористские политики долго не могли решить, верить или не верить в его подлинность. Все эти обстоятельства создавали тогда в политическом крыле рабочего движения смутное и настороженное отношение к СССР. Напротив, среди лидеров английских тред-юнионов, непосредственно не участвовавших в переговорах 1924 г., не было никаких обид, никаких неприятных воспоминаний, никакого разъедающего осадка от недавнего прошлого. Улучшившиеся отношения ВЦСПС и Ленсовета рождали в их среде оптимистические ожидания. Вот почему зимой 1925/26 г. советское полпредство было теснее связано с лидерами профсоюзного, а не политического крыла рабочего движения.

Как, однако, ни избегал Макдональд встречи с работниками полпредства, однажды ему все-таки пришлось столкнуться с ними, правда, в очень неожиданной и даже несколько забавной обстановке. Как-то один из крупных тред-юнионистских лидеров праздновал свое 60-летие. В Англии такая дата отмечается особо торжественно, ибо она означает также и уход человека в отставку (60 лет здесь считается предельным возрастом для государственной и общественной службы). Мы с женой были также приглашены на чествование. Оно происходило в большом зале одного из лондонских ресторанов. Народу было человек 200. Среди приглашенных [41] находился и Макдональд, окруженный несколькими лейбористскими светилами второго ранга.

Вдруг Бен Тиллет, который сидел недалеко от нас с женой, поднялся и быстро пошел к нам. На лице его было выражение, которое я не раз наблюдал, когда ветеран тред-юнионизма приходил в озорное настроение. Схватив мою жену за руку, Тиллет воскликнул:

— Спойте ему Красную Армию! — и Тиллет кивнул в сторону Макдональда.

— Что вы! Что вы! — запротестовала жена.

— Нет, спойте! Спойте! — продолжал настаивать Тиллет.

К нам подошли Хикс, Коатс и некоторые другие тред-юнионистские знакомые. Идея Тиллета им страшно понравилась. Они хором стали уговаривать жену. Ирландский темперамент Коатса взыграл, как шампанское, и, схватив за руку мою жену, он потащил ее к Макдональду. Их сопровождали еще несколько человек. Макдональд, не понимая, в чем дело, с удивлением смотрел на приближающуюся группу. Тут Тиллет воскликнул на весь зал:

— Слушайте! Слушайте! Мадам Майская сейчас споет нам славную песню о Красной Армии!

Жена оказалась в безвыходном положении и запела.

Красная Армия! Черный барон Вновь нам готовит царский трон! Но от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней!

Тиллет подхватил и стал подпевать. То же сделали Коатс и некоторые другие посетители нашего коттеджа. Зал насторожился, все бросились в сторону певших. Коатс, знавший песню, стоял рядом и переводил русский текст на английский язык.

Шекспир и советский флаг

В конце марта 1926 г. в наше лондонское полпредство пришло письмо, которое вызвало совершенно неожиданную, как теперь сказали бы, цепную реакцию. В письме было приглашение от Шекспировского клуба в Стратфорде-на-Эйвоне принять участие в торжественном праздновании памяти великого драматурга 23 апреля. Полпреда в тот момент в Англии не было (он уехал в командировку в Москву), я замещал его в качестве временного поверенного в делах и, получив это приглашение, сразу же ответил, что полпредство его принимает с большим удовольствием. Но оказалось, что послать такое письмо в Стратфорд-на-Эйвоне было все равно, что засунуть руку в осиное гнездо...

Стратфорд-на-Эйвоне в те дни был маленьким тихим городком Средней Англии с населением около 15 тыс. человек. Жил он исключительно памятью Шекспира. Доходы получал от туристов, [42] от шекспировских празднеств, от продажи книг, гравюр, открыток, посвященных великому писателю. Все респектабельные люди городка входили в состав Шекспировского клуба, который существовал с незапамятных времен. Именно этот клуб ежегодно 23 апреля устраивал торжества, на которых по установившейся традиции дипломатические представители всех стран, с которыми Англия поддерживала нормальные отношения, подымали свои национальные флаги, для чего на главной площади Стратфорда на один день воздвигались специальные мачты. Политические настроения городка были традиционно консервативные, а в описываемое время сугубо антисоветские. После Октябрьской революции в России Шекспировский клуб оказался в затруднении: старый русский флаг теперь нельзя было подымать, а нового, советского, флага он не хотел признавать. В результате в течение нескольких лет на шекспировских торжествах флаг нашей страны вообще не появлялся. Однако в 1926 г. в истории Шекспировского клуба произошел «несчастный» случай: канцелярист, который рассылал приглашения иностранным посольствам, был мало сведущ в высокой политике и отнесся к своей задаче чисто механически. Поскольку наше полпредство было включено в официальный дипломатический лист, выпускаемый Форин оффис, канцелярист отправил приглашение и нам. Произошла «роковая ошибка», и вот теперь, после получения моего ответного письма, Шекспировскому клубу надо было решить: что же делать?

В Стратфорде-на-Эйвоне поднялась страшная буря, во главе которой оказалась весьма энергичная и темпераментная амазонка — жена местного священника миссис Элеонора Мелвилл. Был созван митинг протеста против присутствия советских представителей на торжестве. Была организована петиция за подписью 2 тыс. самых почтенных граждан с просьбой, обращенной к высшим властям, воспрепятствовать подъему советского флага в Стратфорде-на-Эйвоне. Вся атмосфера в городке постепенно дошла до точки кипения, и затем последовали действия руководства Шекспировского клуба и стратфордского муниципалитета (персонально они почти полностью совмещались), которые свидетельствовали об их крайней враждебности к СССР и вместе с тем об их крайней растерянности.

В начале апреля я получил телеграмму от мэра Стратфорда и председателя Шекспировского клуба (это было одно и то же лицо) с просьбой о личном свидании. Я ответил согласием. В назначенный день и час в стенах полпредства появились мэр и его заместитель. Они долго на разные лады заверяли меня, что были бы счастливы приветствовать советских представителей в своем городе, но боятся, что 23 апреля, когда в Стратфорде собирается много народу, среди присутствующих могут оказаться буйные люди, не поддающиеся контролю... Не лучше ли полпредству воздержаться от посылки своей делегации и поднятия своего флага?.. [43]

Я ответил, что в жизни мне приходилось не раз бывать и трудных обстоятельствах, но это меня никогда не смущало, что возможность каких-либо инцидентов кажется мне маловероятной и что, если такие инциденты даже произойдут, я сумею найти выход из положения. В заключение я сказал:

— Вы хозяева, мы гости. Вы прислали нам приглашение, и мы ответили на него согласием. Если вы возьмете назад свое приглашение, мы, конечно, к вам не поедем.

На лицах моих собеседников изобразился ужас.

— Как? Взять приглашение назад?! — воскликнул мэр. — Нет, это невозможно! За всю долгую жизнь Шекспировского клуба не было такого прецедента!

— Ну, если вы не можете взять назад свое приглашение, — ответил я, — мы тоже не можем взять назад свое согласие на приглашение. Итак, ждите нас в Стратфорде-на-Эйвоне 23 апреля.

Несколько дней спустя я был приглашен в Форин оффис. Ввиду дипломатического вакуума между министерством иностранных дел и советским полпредством, о котором речь была выше, меня это крайне удивило. Не помню, кто именно меня принимал, но зато хорошо помню, что речь шла о нашем намерении отправиться в Стратфорд. Вот какое значение придавало правительство этому вопросу!

Мой собеседник сразу же стал пугать меня возможностью неприятных инцидентов примерно в том же духе, что и председатель Шекспировского клуба. Он особенно подчеркивал, что всякий подобный инцидент способен лишь осложнить отношения между обеими странами. Я возражал примерно так же, как в разговоре с председателем клуба, и под конец прибавил:

— Я совершенно уверен, что британское правительство способно поддерживать полный порядок на своей территории...

Тут я остановился на мгновение и, выразительно глядя на моего собеседника, закончил:

— ...если, конечно, оно этого желает.

Чиновник министерства был несколько смущен и поспешил меня заверить, что будут приняты все необходимые меры!

Я сообщил в Москву о своем разговоре в Форин оффис и получил одобрение моей линии поведения.

В середине апреля вся эта история просочилась в печать. Началась полемика на страницах газет. Консерваторы поддерживали Шекспировский клуб, либералы и лейбористы осуждали его позицию. В политических и общественных кругах пошли всевозможные толки и слухи. Говорили, что 23 апреля в Стратфорде-на-Эйвоне произойдут беспорядки, что советский флаг будет сорван, что лично на меня будет совершено нападение и т. п. Газетная шумиха имела неожиданный для ее инициаторов результат: рабочие Бирмингама, расположенного близко от родины Шекспира, устроили большой митинг и на нем постановили: явиться 23 апреля в Стратфорд, чтобы защищать советский флаг и советскую делегацию от каких-либо покушений. Дело начинало принимать слишком серьезный оборот, и министерство внутренних дел оказалось вынужденным принять надлежащие меры: в Стратфорд-на-Эйвоне ко дню торжества были посланы летучие отряды Скотланд-ярда.

Наконец наступил день 23 апреля. Накануне работник нашего полпредства Ешуков отвез в Стратфорд-на-Эйвоне советский флаг огромных размеров из великолепного красного шелка, специально заказанный нами для этого случая. Флаг в свернутом виде должен был быть укреплен на вершине нашей мачты, и в положенный момент достаточно было лишь дернуть за шнур, чтобы флаг раскрылся. Ешуков отвез также красивый венок из фиалок, сирени, роз и глициний, который наша делегация должна была возложить на могилу Шекспира. На венке по-английски было написано: «В знак любви и уважения от народов Союза Советских Социалистических Республик величайшему поэту и литературному гению всего мира».

Утром 23 апреля наша делегация тронулась в путь. Она состояла из четырех человек: меня, моей жены А. А. Майской, поэта H. M. Минского и консула А. А. Языкова. На вокзале в Стратфорде-на-Эйвоне приехавших дипломатов встречали представители Шекспировского клуба, рассаживали их по машинам и отправляли на главную площадь, где уже стояли мачты со свернутыми флагами. Около нашей делегации встречающие особенно суетились, были крайне любезны и предупредительны.

Здесь между мной и моей женой произошел маленький разговор, последствий которого ни она, ни я тогда не могли предвидеть. В руках у жены был небольшой чемоданчик. Я предложил жене оставить чемоданчик на вокзале в камере хранения. Жена, однако, со мной не согласилась. Тогда я взял чемоданчик из ее рук и понес сам.

Машина Шекспировского клуба доставила нас к месту торжества. Свыше полусотни мачт стояли длинной цепочкой вдоль главной площади городка. Наша мачта была последней в ряду и выходила на прилегающий к главной площади базар. Тысячи людей теснились по обеим сторонам площади, сотни людей высовывались из окон домов. Никогда еще в Стратфорде не было такого скопления публики, но нигде не раздавалось ни звука. В этой кричащей тишине, нарушаемой только щелканьем фотоаппаратов, под психологическим обстрелом наших недругов советская делегация в сопровождений одного из устроителей медленно пошла вдоль всей главной площади и остановилась около своей мачты.

Внезапно какая-то женщина подбежала к нам и подала красный букет моей жене. Мы подумали сначала, что это продавщица цветов, и жена даже полезла в сумочку за деньгами. Но женщина протестующе замахала и воскликнула:

— Нет-нет! Это вам подарок из шекспировского сада.

В наших сердцах сразу поднялась теплая волна. Очевидно, не все тут наши враги, есть и друзья!

Мы стали осматриваться. На базаре было много народу, но эти люди как-то отличались от всех других — и по костюму, и по выражению лиц, и по поведению. И вдруг... люди на базаре дружески закивали нам, стали улыбаться, приветственно поднимать кепки. То были рабочие из соседнего Бирмингама. Они сдержали свое обещание и явились на шекспировский праздник, чтобы охранять советский флаг и советскую делегацию.

Ровно в 12 часов дня раздался громкий звук фанфар — сигнал для официального открытия торжества. Наступил момент поднятия флагов. Наша делегация поручила сделать это А. А. Майской. Она сильно дернула за шнур, и впервые в истории Стратфорда-на-Эйвоне, впервые в истории бесчисленных шекспировских годовщин огромное красное знамя с серпом и молотом, знамя единственного тогда социалистического государства гордо развернулось в воздухе и затрепетало на легком ветерке.

В тот же момент раздались аплодисменты: это подали свой голос бирмингамские рабочие.

Потом все дипломатические делегации выстроились длинную процессию и во главе с хозяевами города отправились осматривать дом, где родился Шекспир. Когда мы уходили, цепочка бирмингамских рабочих окружила нашу мачту и стала на караул. В течение всего дня группы рабочих посменно дежурили около советского флага, охраняя его от каких-либо покушений со стороны реакционных хулиганов.

Из дома Шекспира дипломатическая процессия прошла в церковь, где находится могила великого драматурга. По дороге мы захватили наш венок, привезенный накануне, и на могиле вручили его настоятелю церкви... Мелвиллу, тому самому Мелвиллу, жена которого руководила всей антисоветской кампанией в Стратфорде-на-Эйвоне. Мелвилл принял от нас венок и положил его на могилу, но лицо священника при этом напоминало лицо окаменевшего дракона.

Далее все участники торжества отправились на большой официальный ленч, устроенный хозяевами города в здании муниципалитета. Присутствовали дипломаты, писатели, художники, музыканты, артисты, а также нотабли Стратфорда-на-Эйвоне — всего человек 300-400. Перед началом ленча я предупредил председателя, что хочу сказать несколько слов. Когда с едой было покончено, начались речи. Первым выступил оратор-англичанин, затем выступали дипломаты. Они говорили в порядке очереди по чинам: посол раньше посланника, посланник раньше поверенного в делах, поверенный в делах раньше советника к т. д. Я сидел и внимательно следил за прохождением дипломатических ораторов: вот уже выступили все присутствовавшие послы и посланники, вот уже прошли все поверенные в делах (к числу которых относился и я), а председатель все еще не называл моего имени. Тут [46] явно крылась какая-то антисоветская интрига. Я послал председателю записку: «Напоминаю, что я просил слова». Я видел, как моя записка дошла до председателя, как он ее прочитал, как торопливо совещался со своими соседями и все-таки меня не вызвал. Затем слово было предоставлено советникам, потом начали выступать первые секретари... Тогда я послал вторую записку: «Решительно протестую против ваших маневров, прошу немедленно предоставить мне слово». Когда эта записка дошла до председателя, в президиуме произошла новая и, судя по жестикуляции участников, видимо, еще более горячая консультация. Потом председатель поднялся и с видом человека, который бросается в полынью зимой, наконец назвал мое имя.

В зале раздались аплодисменты и одновременно свистки. Мне показалось, что аудитория по своим симпатиям делилась примерно пополам. Я выждал, пока все успокоились, и начал свою речь. Я говорил о том, какой большой популярностью Шекспир пользуется в СССР, как часто его пьесы ставятся в наших театрах, как я рад представившейся мне возможности выразить здесь от имени моего народа чувства любви и уважения к великому гению всех времен и народов.

Несмотря на сдержанность речи, шум и враждебные выкрики продолжались. Временами я вынужден был останавливаться и пережидать, пока улягутся страсти. Когда я кончил, опять половина зала выражала одобрение, а половина свистела и кричала.

После ленча к нам подошел председатель Шекспировского клуба и с самой любезной улыбкой на устах спросил, не хотим ли мы ознакомиться с достопримечательностями Стратфорда-на-Эйвоне и его окрестностей, в частности осмотреть руины знаменитого замка Кенилворт, воспетого Вальтером Скоттом в одном из его романов. Мы согласились. Подали машину, и мы поехали. Нас сопровождал гид и еще какой-то мужчина средних лет, севший рядом с шофером (впоследствии выяснилось, что это был начальник местной полиции).

Около часа мы наслаждались чудесными пейзажами этой части Англии, посмотрели Кенилворт, а затем подъехали к какой-то маленькой железнодорожной станции. Здесь мужчина, сидевший с шофером, сказал:

— Эта станция лежит на линии Стратфорд — Лондон, но она миль на 15 ближе к Лондону. Вам будет удобно сесть здесь на ваш поезд, который прибудет через несколько минут. Если бы вы вздумали сейчас вернуться в Стратфорд, то этот поезд будет пропущен, а следующего вам пришлось бы дожидаться несколько часов... Стоит ли?

Мы сразу поняли: хозяева города, видимо, боялись, что на вокзале в Стратфорде при нашем отъезде могли произойти какие-либо демонстрации, и потому решили отправить нас в Лондон из другого, более безопасного пункта. Наша делегация, однако, не стала возражать. Главное, для чего мы ездили в Стратфорд-на-Эйвоне, [47] было сделано, а с какой станции возвращаться домой — не имело серьезного значения.

На перроне станции продавали вечерние бирмингамские газеты. Торжества в Стратфорде были описаны в них со всеми подробностями и даже с иллюстрациями. Большое место отводилось советской делегации и советскому флагу. В одной из газет имелся такой абзац:

«Представитель Советов мистер Майский в течение всей церемонии выглядел и действовал как самый обыкновенный мирный гражданин, однако известное сомнение вызывал маленький чемоданчик, который он все время держал в руках. Многие думали, что в этом чемоданчике находятся бомбы».

Мы громко расхохотались.

...Лед был сломан. С тех пор советский флаг без всяких трудностей и осложнений ежегодно подымается в Стратфорде-на-Эйвоне 23 апреля.

На улицах Лондона{11}

...Сквозь легкий, серый туман, распростершийся над исполинским городом, изредка проглядывает бледно-желтое, точно малокровное солнце. Стираются четкие линии, гаснут громкие звуки, приглушаются резкие голоса... Да, это Лондон, но какой он сегодня странный и необычный!

На улицах громадное движение. Но где же желто-красные двухэтажные трамваи? Их нет, потому что сегодня они бастуют. Где большие красные омнибусы, которые обычно, подобно громадным быстроногим жукам на колесах, набитые пассажирами, тысячами пробегают по всем важнейшим артериям столицы? Их тоже нет, потому что и они сегодня бастуют. Где бесчисленные такси, дюжинами стоящие чуть не на каждом углу? Их тоже нет, потому что и такси примкнули к забастовке.

Вот закоптелый железнодорожный мост, темным привидением повисший над улицей, — в обычное время по нему каждые две минуты проносятся переполненные публикой поезда. А сегодня на мосту тишина и молчание, так как и железные дороги бастуют. Два квартала дальше — станция «тюба» (метро). Какое столпотворение человеческое здесь в рабочий день! А сейчас и тут тишина и молчание, ибо и «тюб» присоединился к стачке.

И все-таки на улицах громадное движение, но только оно сейчас имеет совершенно новое, необычное лицо.

По тротуарам улиц ползет, извиваясь, толстая, черная змея: тысячи, десятки, сотни тысяч пешеходов — никогда в жизни не сидел ничего подобного! — меряют бесконечные пространства Лондона. По мостовой несутся велосипеды — не берусь сказать даже приблизительно сколько, — велосипеды, велосипеды... Несметное количество! Они путаются сейчас среди грохота и толкотни семимиллионной столицы, налетают на автомобили и повозки, падают на землю, часто разбиваются. Но все-таки главное сегодня на улицах не велосипеды, а автомобили. Сколько их, сколько!.. Я и раньше знал, что в Англии 1926 г. имеется свыше 600 тыс. частных машин, большинство которых приходится на Лондон, но все-таки я никогда себе не представлял, что это значит на практике. Когда, миновав несколько темных и кривых переулков, я вышел, наконец, на Оксфорд-стрит, глазам моим представилась такая картина: вся эта широкая улица, на много километров протянувшаяся в самом сердце Лондона, была буквально до краев забита четырьмя бесконечными лентами машин. Это было какое-то сплошное море движущихся автомобилей всех цветов, всех форм и размеров, медленно катившихся на своих резиновых шинах к Сити. И при этом на тысячах автомобилей надпись: «Если вы хотите, чтобы вас подвезли, крикните». Такова классовая солидарность буржуазии как противовес классовой солидарности пролетариата.

Медленно пробиваюсь сквозь толпу. На углу двух бойких улиц кричит во весь голос газетчик, люди выхватывают у него какие-то странные обрывки бумаги. Печатники, как и все другие рабочие, бастуют, и редакциям крупнейших лондонских газет с большим трудом удается выпускать крохотные бюллетени, иногда напечатанные даже на ротаторе. Усиленно действуя локтями, я захватываю у газетчика несколько «органов» буржуазной печати эпохи всеобщей стачки. Вот «Дейли мэйл», имеющая ежедневный тираж до 2 млн. экземпляров, — сейчас это маленький листок, отпечатанный на ротаторе с одной стороны. Вот знаменитая «Таймс», нормальный номер которой состоит из 20 огромных страниц, — сейчас она выпущена только на четырех страницах, из которых больше половины занято старыми объявлениями. Вот «Дейли миррор», газета обывателей и домашних хозяек, — вместо своих обычных 16 страниц с большим количеством картинок сегодня она выпустила крохотный листок на ротаторе и без единой иллюстрации.

Но оставим центр столицы, перейдем на окраины. Здесь картина насколько иная.

На улицах — черная тысячная толпа. Это стачечники. Это десятки и сотни тысяч тех рабочих, которые скрестили руки на груди и остановили на сегодня нормальное круговращение хозяйственной жизни. Они стоят часами... Чего они ждут? Они ждут [49] омнибусов и трамваев, управляемых штрейкбрехерами. Этой породы людей сейчас в Лондоне, да и во всей Англии, имеется немало. Однако классовая борьба вечно меняет свои формы, и штрейкбрехер 1926 г. мало похож на штрейкбрехера дней минувших. Штрейкбрехер прошлого в большинстве был тот же рабочий, но темный, забитый, по несознательности и мелкой корысти изменявший солидарности своего класса. Он был пария, который на улице старался пройти так, чтобы его никто не заметил. Штрейкбрехер 1926 г. существо совсем иного рода. Прежде всего он в большинстве не рабочий, а лавочник, студент, адвокат, банкир, чиновник, крупный землевладелец. Он человек вполне сознательный, но только его сознание глубоко враждебно пролетариату. Он не нарушает классовой солидарности, наоборот, он чувствует себя «героем», который самоотверженно служит делу своего класса. Этот штрейкбрехер никуда не прячется, а всюду ходит с высоко поднятой головой. Вот такие-то штрейбрехеры сегодня выехали на немногочисленных автобусах и трамваях для того, чтобы исполнить свой «гражданский долг».

Толпа рабочих нервничает и ждет. Внезапно вдали показывается первый омнибус. За ним идут гуськом второй и третий. Омнибусы медленно, как бы нехотя, подвигаются вперед. Пассажиров на них мало. Впереди в качестве шоферов сидят молодые юнцы в прекрасно сшитых спортивных костюмах. Должно быть, это студенты из Оксфорда и Кэмбриджа. Учащиеся этих двух аристократических университетов целиком пошли в «добровольцы». На задних площадках такие же кондуктора в новеньких непромокаемых пальто и изящных котелках на голове.

По толпе сразу проносится какой-то невнятный гул. Точно огромное многоголовое чудовище издает свой первый сдержанный рык. Десятка два полицейских, стоящих посреди улицы, изо всех сил стараются оттеснить толпу к тротуарам, очистив проход для омнибусов. Напрасная попытка. Толпа — как море. Она рвет и сминает цепь полисменов и заливает всю улицу от края и до края. Омнибусы останавливаются. Какой-то мальчишка лет 15 вдруг подымает с мостовой камень. Еще мгновение и

— Дзинь!

Стеклянное окно омнибуса разлетается вдребезги. Это — точно сигнал. Толпа приходит в возбуждение. Подростки и юноши группами бросаются к омнибусам, оцепляют их со всех сторон, вскакивают внутрь и на крышу, стаскивают вниз шоферов и кондукторов, выбрасывают на улицу банки с запасным бензином. Все делается дружно, быстро и весело. Немногочисленные пассажиры поспешно скрываются в толпе. Окружающие шумят, кричат, ободряют молодежь и крепко ругают «добровольцев». Еще минута — и омнибусы стоят пустые, недвижные, какие-то совсем мертвые и ненужные в. центре волнующегося человеческого моря. Кто-то кричит:

— Вали на бок! Переворачивай! [50]

— Вали! Вали! — подхватывает толпа.

Сотни рук тянутся к омнибусу. Мальчишки бросают тучи камней. Звон разбиваемых стекол смешивается с криками стачечников. Вот один из омнибусов как-то странно закачался и, внезапно накренившись на правый бок, с грохотом рухнул на мостовую.

— Ура! — раздается рев толпы.

— Вали другие!

Та же участь постигает и прочие омнибусы. С хохотом и свистом мальчишки взбираются на поваленных врагов, танцуют на них и... проваливаются внутрь. Вдруг кому-то приходит в голову блестящая идея:

— Жги омнибусы!

— Жги! Жги! — подхватывают кругом.

Откуда-то появляется солома, вытаскиваются спички. Еще мгновение, и густое облако дыма окутывает поваленные махины. Вспыхивает пламя. С треском и шипением оно разбегается по красным кузовам, по мягким сиденьям, по деревянному полу. В этот момент вдруг раздаются крики:

— Полиция! Полиция!

Действительно, справа из боковой улицы во весь карьер на толпу выносится отряд конных полисменов. Они глубоко врезаются в черную человеческую массу, жмут ее, мнут, топчут людей, разгоняя их во все стороны. Толпа начинает разбегаться. Отдельные группы рабочих вступают в драку о полицией. Еще несколько минут, и улица очищена от забастовщиков. На тротуарах валяются раненые. «Добровольцы» куда-то исчезли, а на мостовой быстро догорают, подобно ярким кострам, поверженные омнибусы...

Дальше, дальше... Вот знаменитые лондонские доки. Здесь сегодня идет усиленная работа: «добровольцы» под охраной полиции и войск разгружают с судов продовольствие... Отворяются большие железные ворота. Солдаты и полисмены по обе стороны длинной улицы выстраиваются шпалерами. Показывается странного вида поезд: впереди грозно катятся два новеньких броневика; за ними длинная вереница грузовиков с ящиками и мешками; на мешках с воинственным видом сидят солдаты в стальных касках, с винтовками в руках; через каждый десяток грузовиков два новых броневика. Этот грозный поезд медленно двигается по улицам столицы, наглядно демонстрируя каждому, в какое трудное положение попало правительство.

А в то же самое время вверху, в серотуманной мгле Лондонского неба, непрерывно гудят исполинские стальные птицы. Особенно усердно они крейсируют над рабочими кварталами столицы! Их задача устрашать «врага внутреннего», т. е. забастовщиков. [51]

Корни всеобщей стачки

Чем же вызвана всеобщая стачка?

Хотя Англия вышла из первой мировой войны победительницей, экономически она была ослаблена. В первые два года после окончания войны это маскировалось временной высокой конъюнктурой, вызванной необходимостью восстановить разрушения и потери военного времени. Однако с конца 1920т. все экономические показатели наглядно свидетельствовали о наступлении в английском народном хозяйстве длительной депрессии, которая являлась результатом возросшей конкуренции со стороны США, Франции, Италии и других стран, где в результате войны сильно выросло промышленное производство.

Больше всего от депрессии пострадала одна из основных отраслей народного хозяйства страны — угольная промышленность. В 1913 г. добыча угля составляла 270 млн. тонн, а в 1925 г. только 244 млн. тонн, т. е. почти на 10% меньше. Главная потеря шла за счет экспорта угля в Германию, Россию, Италию, Скандинавию, Египет и другие страны, и эта потеря, судя по всему, должна была носить длительный характер. Как можно было восполнить убытки угольной промышленности? Двумя способами: путем ее рационализации на базе национализации, ибо подавляющее большинство угольных предприятий состояло в то время из мелких, маловыгодных фирм, или путем усиления эксплуатации рабочей силы. Первый способ выдвигали тред-юнионы и прежде всего Федерация горняков, на втором способе настаивали шахтовладельцы. Борьба между этими двумя концепциями, лишь отражающими борьбу интересов двух классов, была неизбежна, и она окрасила первые семь лет после первой мировой войны (1919-1926).

Я не могу здесь подробно останавливаться на всех перипетиях этой борьбы, скажу лишь, что на протяжении пяти лет были испробованы различные средства из обычного арсенала английской «социальной политики» крупного масштаба: переговоры между горняками и шахтовладельцами, вмешательство правительства, королевская комиссия для урегулирования конфликта во главе с судьей Санки, стачка горняков, временная оттяжка кардинального решения, поиски гнилого компромисса, но острая проблема так и оставалась острой проблемой, отравлявшей всю экономическую и политическую атмосферу страны.

В момент, когда я приехал в Англию, положение было таково. Старая дилемма — реорганизация угольной промышленности или усиление эксплуатации горняков — приобрела огромную остроту. 30 июня 1925 г. Ассоциация шахтовладельцев официально заявила о своем решении 31 июля расторгнуть существующий коллективный договор от 18 июня 1924 г. и заменить его новым, предусматривавшим понижение зарплаты, в зависимости от области, на 13-47%. Генеральный совет тред-юнионов решительно поддержал [52] отказ горняков рассматривать предложения предпринимателей и обещал им товарищескую помощь «целиком и без всяких ограничений» в борьбе с Ассоциацией шахтовладельцев.

24 июля состоялся экстренный конгресс тред-юнионов, который обещал горнякам полную поддержку в их борьбе. Сразу же после конгресса секретарь Федерации горняков А. Кук разослал на места телеграфное предписание: новых условий предпринимателей не принимать и в случае отсутствия соглашения между сторонами к 31 июля с 1 августа прекратить работу. Углекопы кратко формулировали свою позицию в популярном лозунге: «Not a penny off the pay, not a second on the day» («Ни одного пенни меньше в зарплате, ни одной секунды больше в рабочем дне»).

30 июля утром переговоры между шахтовладельцами и горняками окончательно зашли в тупик. В тот же день Генсовет опубликовал резолюцию, в которой обещал углекопам поддержку всего профессионального движения; специальная конференция правлений всех тред-юнионов единодушно и при всеобщем энтузиазме решила не оставлять горняков в беде, союзы же транспортников и железнодорожников постановили после 31 июля прекратить погрузку и перевозку угля.

Положение в стране создалось крайне напряженное. Правительство растерялось. Оно не допускало раньше возможности подобной ситуации и не было к ней подготовлено. В такой обстановке правительство проделало хитроумный маневр — ведь это было правительство «твердолобых» консерваторов — временно отступить, чтобы затем более свирепо напасть. В его среде имелось несколько, как тогда говорили, «экстремистов» (Черчилль, Биркенхед, Дж. Хикс и др.), которые по основным вопросам делали его политику, и они-то теперь возглавили борьбу с пролетариатом. Рассказывали, что «экстремисты» считают необходимым дать рабочим хороший «урок», не останавливаясь даже перед «маленьким кровопусканием». Болдуин же разыгрывал роль соглашателя, который в известные моменты нужен для смягчения остроты положения и введения в заблуждение общественного мнения. По существу Болдуин и Черчилль являлись двумя сторонами одной и той же медали.

31 июля вечером, за несколько часов до начала угольного локаута, премьер объявил решение кабинета: горной промышленности сроком на девять месяцев дается государственная субсидия в таком размере, чтобы, при сохранении прежнего уровня зарплаты, шахтовладельцам была гарантирована известная минимальная прибыль; одновременно назначается новая королевская комиссия, которая должна тщательно изучить причины угольного кризиса и указать возможные способы его преодоления. [53]

Подготовка

Итак, решающая битва между трудом и капиталом была отсрочена на девять месяцев (с 1 августа 1925 г. по 1 мая 1926 г.), и каждая из сторон, казалось бы, должна была возможно лучше использовать это время для подготовки к ней. А что произошло в действительности?

Буржуазный лагерь сразу же всерьез принялся за дело. Первым шагом его явилось, как уже упоминалось, назначение королевской комиссии для расследования причин угольного кризиса и выработки мероприятий по его преодолению. Это решение правительства, выглядевшее как будто бы беспристрастно и вполне разумно, в действительности было лишь ловкой западней, расставленной рабочему классу. Страшно много зависело от состава комиссии. Болдуин заявил, что он решил составить ее не из представителей сторон, а из так называемых нейтральных людей. В результате была назначена комиссия из четырех лиц — председателя Герберта Самуэля, выдающегося либерального деятеля, в прошлом неоднократного министра различных коалиционных кабинетов, многочисленными родственными узами тесно связанного с крупнейшими капиталистическими предприятиями Сити; Герберта Лоренса, генерала в отставке и крупного коммерческого дельца; Кеннета Ли, директора небольшого банка, и, наконец, Вильяма Бевериджа, видного либерального экономиста и директора лондонской школы экономических наук. Все они были людьми, весьма далекими от пролетариата, и Болдуин от них не мог ждать никаких неприятных сюрпризов. Вместе с тем решения подобной королевской комиссии неизбежно должны были оказывать сильное влияние на широкие круги британского общественного мнения, т. е. подкреплять позицию правящего класса и ослаблять позицию рабочих.

Далее, сразу же после июльских событий 1925 г. лордом Хардингом, с благословения министра внутренних дел Джойнсона Хикса, была создана специальная штрейкбрехерская организация «OMS»{12}, задачей которой являлось гарантировать во время стачки снабжение Лондона наиболее необходимыми продуктами потребления. В конце ноября правительством были выработаны Основные планы борьбы на случай всеобщей забастовки. Были также Подобраны люди, которые в случае необходимости могли занять наиболее важные посты в исполинской машине антистачечной борьбы. Результаты такой дальновидности с необычайной яркостью сказались позднее, когда действительно началась всеобщая стачка.

Едва королевская прокламация объявила страну на чрезвычайном положении, как немедленно были приведены в боевую [54] готовность армия, полиция, морской и воздушный флот. В порядке «добровольной мобилизации» были призваны около полумиллиона «волонтеров» для выполнения полицейских, административных и хозяйственных задач, судебный аппарат стал лихорадочно действовать с необычайной для Англии решительностью. Распространение информации о положении дел в стране и о развитии стачки оказалось фактически почти монополизировано правительством, особенно через только что входившее тогда в употребление радио. Все, решительно все свидетельствовало о том, что буржуазный лагерь хорошо использовал оказавшийся в его распоряжении девятимесячный срок и пришел к стачке в полной боевой готовности, за которой крылась гигантская организационная работа. И, пожалуй, самое главное состояло в том, что буржуазный лагерь имел в тот момент авторитетный генеральный штаб в лице правительства, которое сознательно шло на острый конфликт с пролетариатом, чтобы «проучить зазнавшихся в послевоенные годы» рабочих и вновь поставить их на то место, которое они занимали до войны.

Совсем иначе обстояло дело в лагере пролетариата. Главной бедой его было то, что здесь отсутствовал крепкий, энергичный и хорошо понимающий ситуацию генеральный штаб. Формально таким штабом являлся Генсовет тред-юнионов, однако благодаря качествам его членов он был совершенно непригоден для эффективного выполнения такой роли. В силу целого ряда исторических причин, на которых я тут не могу останавливаться{13}, английский пролетариат вообще, а его профсоюзные и политические лидеры в особенности на протяжении предшествовавших 75 лет шли в фарватере реформизма. Революционные идеи и стремления им были чужды. Они умели энергично бороться за такие повседневные требования, как заработная плата, рабочий день, расширение избирательного права в парламент, но не ставили перед собой задач по коренной перестройке буржуазного общества с помощью крутых, решительных мероприятий. Исключения бывали, но дальше немногочисленных группировок типа Социал-демократической федерации, возникшей в 1884 г., дело не шло. В такой обстановке основные силы британского рабочего движения — тред-юнионы и лейбористская партия — были насквозь пропитаны конституционными иллюзиями, верили во всемогущество парламента и допускали только «законные» методы действия в борьбе с буржуазией. Отсюда вытекали и основные слабости генерального штаба пролетарского лагеря в этот острый момент. Июльская победа 1925 г. вскружила головы членам Генсовета. Их было 32 человека, представлявших наиболее важные отрасли производства, и грубо схематически их можно было разделить на три [55] группы:

а) левые — 8 человек (Персель, Хикс, Свеле, Бен Тиллет, Финдлей, Уокер, Д. Бромли, Мэри Квел);

б) правые — 8 человек (Томас, Пью, Скиннер, Бусман, Поултон, Бэрд, Д. Хилл, Маргарита Бондифилд);

в) центр — 16 человек (Смайли, Джонс, Ричардс, Уокден, Бевин, Роуон, Кин, Огден, Бен Тернер, Конли, Лесли, Боуэн, Эльшн, Хейдей, Девонпорт, Торн).

В зависимости от колебаний политической и экономической конъюнктуры центр склонялся то к левым, то к правым, отчего линия его поведения и его решений обнаруживала значительную зигзагообразность. Конечно, термины «левый», «правый», «центр» надо принимать в английском понимании, и «левых» Хикса или Бен Тиллета никак нельзя себя представить чем-то вроде «стихийных» революционеров.

Первое, что меня особенно поразило, когда я познакомился с тред-юнионистскими лидерами тех дней, это было их необычайное прекраснодушие. Они не только радовались только что одержанной победе — это было вполне естественно, — но и глубоко верили в то, что и дальше будет так же; у меня еще не было тогда достаточного политического опыта, однако мне казалось, что в разговорах и суждениях моих тред-юнионистских друзей часто проскальзывал какой-то налет маниловщины.

Пока шла работа комиссии Самуэля, Генсовет пассивно выжидал ее результатов. Не было сделано почти ничего в области пропагандистской, организационной и финансовой для подготовки профсоюзного движения к генеральной борьбе на случай, если она станет неизбежна. Это была настоящая маниловщина на английской почве.

Наконец, 6 марта 1926 г. комиссия Самуэля закончила свою работу. Выводы ее, как и следовало ожидать, ничего хорошего ее обещали горнякам. В основном они сводились к следующему:

1. Национализация угольных недр за выкуп в 100 млн. ф.

2. Объединение мелких угольных предприятий в крупные производственные единицы, но только на добровольных началах.

3. Сохранение 7-часового рабочего дня.

4. Обязательное участие рабочих в прибылях предприятия.

5. Установление дополнительной оплаты для семейных рабочих за счет холостых.

6. Введение для углекопов ежегодных оплачиваемых отпусков (срок не указан), но только после значительного улучшения состояния промышленности.

7. Пересмотр ныне действующих ставок зарплаты, что на практике расшифровывалось как сокращение зарплаты на 10%.

8. Сохранение принципа национального коллективного договора, однако большее приспособление его к нуждам и потребностям отдельных областей.

В переводе на более простой язык выводы комиссии Самуэля означали несомненно шаг назад по сравнению с комиссией Санки, [56] работавшей за семь лет перед тем, и ухудшали (прежде всего в вопросе о зарплате) положение 1925 г.

Казалось бы, теперь, когда до истечения срока правительственной субсидии горной промышленности оставалось около семи недель, Генсовет придет, наконец, в движение. Стало ясно, что предстоит борьба, острая борьба за дело горняков, больше того, за дело всего британского рабочего класса. Надо было приготовиться к бою. Надо было разработать подробный план действий, мобилизовать внимание и энергию пролетариата к предстоящей схватке с классовым врагом, привести в состояние готовности финансовые и организационные ресурсы тред-юнионистского движения, обеспечить себе помощь со стороны, профсоюзных организаций других стран и профсоюзных интернационалов.

А что произошло на самом деле? На самом деле Генсовет, точно загипнотизированный Болдуином, продолжал хранить непонятную безмятежность.

В день выхода отчета комиссии Самуэля премьер-министр пригласил к себе представителей горняков и шахтовладельцев и дал им следующий совет: «Изучайте отчет и молчите. Не говорите ни слова. Пусть ни одно поспешное суждение не затруднит достижение мира». И хотя было совершенно ясно, что горняки не могут принять выводы комиссии Самуэля, рабочая сторона (т. е, горняки и стоящий за ними Генсовет) странным образом последовала совету Болдуина: в течение целых двух недель она молчала, молчали шахтовладельцы, молчало правительство.

24 марта, когда до срока окончания правительственной субсидии оставалось уже только пять недель, Болдуин вновь пригласил к себе представителей сторон и заявил им: «Многое в предложении комиссии не нравится правительству, но если обе стороны признают отчет комиссии целиком, то и правительство, так и быть, чтобы не нарушать общего согласия, тоже готово полностью проглотить программу Самуэля».

Что ответили Болдуину представители сторон?

Шахтовладельцы сказали: «Хотя многое в отчете нам не нравится, но мы готовы его принять, однако при условии, что сначала будет произведено сокращение зарплаты, а затем уже будет подробно обсужден вопрос о реорганизации промышленности».

Горняки сказали: «Нам тоже многое не нравится в отчете, но мы готовы обсуждать его с тем, чтобы сначала была произведена реорганизация промышленности, а затем, если окажется необходимым, были поставлены вопросы зарплаты; должны, однако, со всей определенностью заявить, что никакого сокращения зарплаты мы принимать не собираемся».

При таком настроении сторон было совершенно очевидно, что без энергичного посредничества правительства никакого компромисса достигнуть нельзя. Но это как раз и не входило в намерения кабинета. Джикс, Черчилль, Биркенхед и другие «экстремисты» вовсе не хотели мира. Напротив, они искали острой схватки [67] и стремились покрепче «проучить» пролетариат. Поэтому в течение почти целого месяца правительство никак не вмешивалось в ход событий, а Болдуин для отвода глаз произносил лицемерно-медоточивые речи о мире и взаимопонимании менаду предпринимателями и рабочими. Попытки сторон самим договориться о каком-либо компромиссе кончились крахом. Тогда шахтовладельцы, игнорируя Федерацию горняков, предложили углекопам начать переговоры о новом коллективном договоре по областям. Это привело лишь к дальнейшему обострению отношений. 16 апреля шахтовладельцы объявили о ликвидации всех договоров о найме после 30 апреля. Практически это означало, что с 1 мая начнется локаут 700 тыс. горняков.

Только теперь, когда до истечения срока субсидии оставалось не больше двух недель, правительство зашевелилось, но как?! Потратив еще неделю на пустые разговоры со сторонами о методе заключения коллективного договора, Болдуин 26 апреля пригласил к себе Генсовет и, изобразив отчаяние на лице, просил высший орган тред-юнионистского движения вмешаться в ход событий, так как-де он сам бессилен что-либо сделать для мирного урегулирования конфликта. Умысел премьера тут был простой: использовать авторитет Генсовета для того, чтобы заставить горняков пойти на уступки шахтовладельцам. Генсовет должен был стать дубинкой в руках правительства для приведения к покорности углекопов. И Генсовет унизился до такой роли!

Да и как могло быть иначе? Никакой подготовки — ни психологической, ни материальной — к серьезной борьбе с капиталом Генсовет не предпринял. А грозные события неудержимо надвигались все ближе и ближе. Теперь речь шла уже не о месяцах или неделях, а о немногих днях, может быть, даже часах. Члены Генсовета чувствовали себя, как в западне, из которой не знали как вырваться. Ленсбери мне в эти дни рассказывал:

— Генсовет думает только о мире... Принципиально и практически он не перестает напоминать, что является противником всеобщей стачки.

Вот при таких обстоятельствах началось «вмешательство Генсовета» в ход событий. По существу оно свелось к тому, что Генсовет стал требовать от горняков пойти на уступки предпринимателям. Тон теперь задавал Джимми Томас, крупнейший тред-юнионистский лидер тех дней, полновластный «хозяин» союза железнодорожников. Так как Томас сыграл чрезвычайно важную роль во всеобщей стачке 1926 г., на его личности стоит остановиться несколько внимательнее.

Томас, валиец по национальности, был очень умен, энергичен, необыкновенно ловок и насквозь коррумпирован. В прошлом он имел серьезные заслуги перед членами своего союза в увеличении их заработной платы, но чем выше поднимался он по ступеням тред-юнионистской лестницы, тем быстрее шел процесс его внутреннего разложения. Капиталистический мир действовал [68] при этом испытанными средствами. Началось с «подарков», которые Томасу делали в подходящих случаях железнодорожные компании; потом пошла игра на бирже, в которой друзья Томаса из предпринимательских кругов давали ему «полезные советы»; потом в руках у Томаса оказались большие деньги; потом Томас сам стал очень богатым человеком. Все это не могло не сказываться на его психологии, на его образе жизни. С его именем была связана «черная пятница»; 15 апреля 1921 г., когда по договоренности между горняками, транспортниками и железнодорожниками должна была начаться общая стачка, Томас в самый последний, момент изменил своему слову, сорвал общее выступление и обрек горняков на поражение. Несмотря на все это, Томас благодаря своей ловкости и демагогическому искусству умел одурачивать членов своего союза и к середине 20-х годов ухитрялся не только сохранять репутацию крупнейшего тред-юнионистского лидера, но и занимать видное место в лейбористской партии. Он был министром колоний в первом лейбористском правительстве Макдональда, а после того стал проповедником объединения правых лейбористов, либералов и левых консерваторов в одну большую коалицию, которая должна править Британской империей.

И вот такой-то человек стоял во главе железнодорожников в столь ответственный момент! Томасу с самого начала не нравилась идея «стачки сочувствия» в помощь горнякам, и он вел кампанию против нее в рядах своего союза. На заседаниях Генсовета он кричал, обращаясь к горнякам: «Мы не желаем для других таскать каштаны ив огня!» На совместных заседаниях Генсовета и Федерации горняков происходили бурные сцены, о которых секретарь горняков А. Кук вскоре после окончания стачки писал:

«Я сталкивался с запугиванием со стороны предпринимателей. В 1920-1921 гг. я имел опыт переговоров с различными министрами. Однако ни предприниматели, ни правительство никогда не пытались в такой мере запугать нас и принудить согласиться на понижение зарплаты, в какой это пробовали сделать некоторые союзные лидеры»{14}.

Тактика Болдуина, таким образом, не только превращала Генсовет в дубинку правительства, но и вносила раскол в ряды рабочего движения. Какой успех для буржуазного лагеря!

Горняки тем не менее твердо стояли на своем, а роковая дата 1 мая приближалась... Генсовет реагировал на это какой-то оргией заседаний. Так, например, 28 апреля состоялось целых шесть заседаний, в которых участвовали Генсовет, Федерация горняков, шахтовладельцы и правительство. Но никакого соглашения не намечалось. 28 апреля вечером Хикс заявлял буквально следующее:

— Никакой всеобщей стачки не будет. У Болдуина в кармане не одна последняя карта, которую он предъявит за час до [59] истечения срока. Он спасет положение и теперь, как спас в июле прошлого года.

Ё тот же день, 28 апреля, собралась национальная конференция горняков, но ввиду неясности положения заседания ее были отсрочены. На следующий день, 29 апреля, была созвана конференция правлений всех профсоюзов. На ней присутствовало свыше тысячи человек, в том числе Макдональд и Гендерсон в качестве представителей лейбористской партии. Эта конференция ограничилась принятием довольно водянистой резолюции сочувствия углекопам, дальнейшие заседания были Отсрочены впредь до выяснения ситуации. Ждали какого-то чуда, которое сразу развязало бы или разрубило гордиев узел, но бесплодно. Гордиев узел затягивался все туже, и напряжение в Лондоне и во всей стране с часу на час росло. В 11 часов вечера, т. е. за 24 часа до «рокового срока», левый член Генсовета — Персель заявил:

— Всеобщей стачки не будет. У Болдуина что-то есть.

30 апреля оргия заседаний продолжалась, Генсовет упрашивал правительство продлить субсидию угольной промышленности еще хотя бы на две-три недели для того, чтобы довести переговоры до конца, но правительство под давлением «экстремистов» на это не согласилось. С другой стороны, горняки категорически отказывались от какого-либо сокращения зарплаты, на чем теперь настаивали Томас и другие правые члены Генсовета. В полночь было созвано экстренное заседание двух конференций: горняков и правлений всех профессиональных союзов. Речи были кратки и дышали крайним раздражением против буржуазного лагеря. Однако конференции, не приняв никаких решений, разошлись до следующего утра. Перед самым концом Генсовет роздал правлениям тред-юнионов наспех за день перед тем составленную инструкцию, которая набрасывала план действий на случай возникновения всеобщей стачки. Только теперь лидеры тред-юнионов вспомнили о той подготовительной работе, которая должна была бы быть проделана по крайней мере три месяца назад.

В полночь 3(3 апреля шахтовладельцы начали локаут углекопов, и страна как-то незаметно для себя самой оказалась в полосе великой социальной схватки. 1 мая в полдень возобновилась конференция правлений профсоюзов, в ней участвовали также исполком Федерации горняков. Энтузиазм конференции был необычайным. Ветераны английского рабочего движения говорили мне, что никогда до сих пор не было ничего подобного. В самом начале заседания Генсовет обратился ко всем присутствовавшим делегациям с вопросом, согласны ли они облечь его верховными полномочиями «как в отношении руководства борьбой, так и в отношении финансовой помощи» рабочим. Делегации ответили единодушными возгласами одобрения. Таким образом, впервые в истории британского рабочего движения отдельные союзы отказались от своего столь ревниво охраняемого суверенитета в вопросах стачечной политики и вверили всю власть центральному [60] органу профессионального движения. Сцена была величественная. Никто, вероятно, в тот момент не представлял себе, каким жалким крахом закончится этот стихийный порыв «вперед и выше!»

Когда вопрос о руководстве борьбой был разрешен, Бевин огласил специальную инструкцию Генсовета, в которой всем членам профсоюзов предлагалось во время борьбы соблюдать строгую дисциплину, не поддаваться на провокацию врагов и во всем соблюдать порядок и спокойствие. Фактическое проведение стачки возлагалось на отдельные тред-юнионы и местные советы союзов (соответствует нашим облпрофсоветам). Даже Макдональд счел необходимым обратиться с речью к конференции, но что это была за речь! Не речь вождя, ведущего массы в бой, а речь «смиренного проповедника», который проливает слезы о фатальной неизбежности столкновения. После ряда других ораторских выступлений конференция большинством 3 млн. 50 тыс. против 50 тыс. голосов приняла резолюцию о всеобщей стачке. Итог был встречен аплодисментами и взрывом энтузиазма. Все встали, и зал огласился звуками английского социалистического гимна «Красное знамя».

Решение о всеобщей стачке было принято 1 мая в 2 часа дня. Казалось, Генсовет должен был немедленно приступить к ее организации. Ничего подобного! На самом деле члены Генсовета даже сейчас думали только о том, как бы предупредить стачку. Вечером 1 мая Финдлей, один из левых членов Генсовета, мне сказал:

— Стачки все-таки не будет. Правительство испугается нашего постановления и пойдет на уступки. Болдуин не допустит такой катастрофы.

Вот с какими настроениями лидеры тред-юнионов вступали в борьбу!

Эти настроения продиктовали им еще один глупо-трусливый маневр. Стачка была провозглашена, но фактическое начало ее было отсрочено до полуночи 3 мая. Генсовет хотел иметь еще три дня для закулисных маневров с правительством. Он цеплялся за надежду, что в конце концов ему все-таки удастся умолить Болдуина о пощаде. Однако все его попытки добиться хотя бы гнилого компромисса оказались тщетными. Правительство, с одной стороны, горняки, с другой стороны, твердо стояли на своих позициях.

В последний, решающий день 3 мая Болдуин выступил с чрезвычайно агрессивной речью в парламенте. От имени лейбористской партии отвечал Томас. Это была сплошная слезница, в которой он умолял премьера сделать хоть какой-либо шаг или жест, который позволил бы более «разумным людям» среди тред-юнионистов заставить горняков отступить. Но Болдуин остался глух к призывам Томаса, игравшего роль вождя «пятой колонны» Реди тред-юнионистских лидеров. Заседание парламента закончилось, [61] таким образом, ничем. До полуночи, когда должна была начаться всеобщая стачка, оставалось лишь несколько часов. Казалось бы, хоть теперь тред-юнионистские лидеры должны были сконцентрировать все свое внимание на мерах подготовки к великой борьбе, так нет! Они по-прежнему думали только о сделке с Болдуином.

В 11 часов вечера переговоры все еще продолжались.

Только в 11.45, ровно за четверть часа до «рокового срока», было решено начинать стачку.

Такова была подготовка пролетарского лагеря к великой борьбе.

Класс против класса

Итак, великая борьба началась. Как же ее вели оба лагеря?

Начну с буржуазного лагеря. Выше я уже говорил, что он пришел к битве хорошо подготовленным и организованным, с твердым и решительным генеральным штабом во главе. Ярче всего это проявилось в том, что активную помощь правительству оказали весьма широкие круги имущих классов. Вот несколько примеров.

Министр внутренних дел апеллировал к ним, приглашая оказать помощь регулярной полиции в поддержании «спокойствия и порядка», — в ответ в одном только Лондоне явилась 61 тыс. человек, ставших на время стачки «специальными констеблями». Среди них были банкиры, профессора, студенты, адвокаты, даже священники. Для поддержания наиболее важных общественных служб в дни забастовки правительству понадобились штрейкбрехеры, их пришло свыше 300 тыс. Оксфорд и Кэмбридж прекратили учебные занятия и двинулись в доки, на железные дороги, на городской транспорт. Для поддержания хотя бы в минимальных размерах транспортных связей нужны были частные автомобили — добровольная мобилизация их предоставила в распоряжение властей до полумиллиона машин. Для всякого, пережившего дни всеобщей стачки в Англии, было совершенно ясно, что буржуазия показала тогда очень высокий уровень классовой сознательности, — конечно, своей буржуазной классовой сознательности.

Тверды, решительны и искусны были и действия генерального штаба буржуазии. Так, либеральнее вожди — Асквит, Грей, Саймон — сразу же стали на сторону правительства и протянули руку Болдуину. Только Ллойд Джордж занял несколько особую позицию: он обвинял в стачке обе стороны, но во всяком случае и он, по крайней мере на 50%, поддерживал правительство. Очень важна была информация населения о том, что происходило в Англии во время стачечных дней. Радио давало в этом отношении правительству огромные преимущества, так как стачка [62] печатников лишила буржуазию обычных способов воздействия на массы через газету. Но даже и тут буржуазия нашла для себя известную лазейку. Под руководством Черчилля в типографии «Морнинг пост» группа штрейкбрехеров печатала особый бюллетень ежедневных новостей: «Бритиш газет», который к концу стачки расходился в количестве свыше 2 млн. экземпляров.

Однако генеральный штаб буржуазного лагеря действовал не только твердо, но и искусно. Это прекрасно иллюстрировалось позицией, которую заняла церковь в великой борьбе. Архиепископ Кентерберийский уже 7 мая, т. е. на четвертый день стачки, выступил с призывом ко всем «верующим христианам» немедленно заключить мир на базе такого компромисса: Генсовет прекращает стачку, шахтовладельцы прекращают локаут, а правительство гарантирует субсидию впредь до окончания переговоров между сторонами. Епископ Бирмингамский и многие священники по всей стране энергично поддержали главу церкви. Хотя некоторые служители повели себя несколько иначе, в стране все-таки создалось впечатление, что в столь решающий момент церковь отказалась ассоциироваться с «капиталистами», и это имело результатом то, что в воскресенье 9 мая все храмы были полны рабочими. Мотивы, побудившие церковь отмежеваться от правительственных кругов, были сложны — тут играли роль и традиции прошлого, и забота об укреплении престижа церкви в массах, и субъективные настроения отдельных ее представителей, — но факт тот, что правительство открыто не пыталось как-либо воздействовать на непокорных церковников и примирилось с их полу скрытой оппозицией. Тем самым генеральный штаб обнаружил несомненную дальновидность как применительно к общей стратегии своего класса, так и применительно к его стратегии в борьбе с пролетариатом во время всеобщей стачки. Ну, а как вели борьбу рабочие?

Здесь приходится сделать строгое различие между массами и вождями.

Массы были просто великолепны. Дисциплина и выдержка их были поистине поразительны. Призыв Генсовета всюду пал на благодатную почву. Транспортники, железнодорожники, металлисты, печатники, не говоря уже о горняках, забастовали немедленно. Бастовали в крупных центрах, бастовали на самых захолустных станциях. Рельсовые пути с утра 4 мая замерли на всем протяжении страны. Поразительна была классовая солидарность масс: железнодорожники и докеры, транспортники и печатники ничего не могли выиграть от этой борьбы, а потерять могли многое. И тем не менее миллионы рабочих рисковали своим благополучием ради единой цели — спасти углекопов. Да, массы и тесно связанные с ними местные вожди, особенно из молодежи, были прекрасны.

Но зато вожди движения, Генсовет, лидеры лейбористской партии, все то, что можно было назвать генеральным штабом [63] пролетарского лагеря... Хотя с тех пор прошло больше 40 лет, но всякое воспоминание о них вызывает во мне смешанные чувства стыда за них и гнева против них.

За несколько часов до начала всеобщей стачки в Лондоне состоялся большой митинг, на котором выступил Макдональд. Вот что он сказал в своей речи:

«Я не люблю всеобщей стачки. Я не изменил в этом отношении своих взглядов. Я уже говорил об этом в палате общин. Я не люблю всеобщих стачек; по совести говоря, я их очень не люблю. Но, по совести говоря, что же нам было делать?»{15}.

Несколько дней спустя, уже в разгар всеобщей стачки, Томас на митинге в одном из лондонских предместий бросил:

«Каков бы ни был конец этой стачки, нация после нее будет находиться в худшем положении, чем раньше. Я никогда не скрывал и не скрываю сейчас, что я отношусь отрицательно к принципу всеобщей стачки»{16}.

Однако Макдональд и Томас были лишь откровеннее других. Подавляющее большинство прочих лидеров по существу испытывали те же чувства — правда, с различной степенью остроты, — но по разным соображениям до поры до времени молчали. Результатом же таких настроений явились два последствия.

Во-первых, рабочее движение оказалось почти совершенно не подготовленным к предстоящей борьбе. Не только не были заранее выработаны все технические детали, например, в отношении печати, выбора отраслей труда, подлежащих призыву в первую очередь, во вторую очередь и т. д., но даже не были решены вопросы о длительности стачки и ее целях. Говорили просто «хотим помочь углекопам», однако не оговаривали тех условий, при которых стачка по праву может быть прекращена. Неизвестно было также, объявляется ли стачка на какой-либо определенный срок или же вплоть до победы или поражения? Должна ли стачка носить чисто экономический характер или включать также известный элемент политики? И если элемент политики признается необходимым, то в какие формы он должен вылиться? Такая неопределенность, конечно, ослабляла силу удара пролетариата.

Во-вторых, прямым следствием пораженческих настроений лидеров явилось их стремление проводить всеобщую стачку «в белых перчатках». Одна из левых лейбористок Эллен Вилкинсон не без остроумия сказала, что Генсовет ведет борьбу по принципу: «Ш-ш! Ш-ш! Не разбудите бэби Болдуина!» Эта трогательная забота о спокойствии премьера, впрочем, совпадала с личными переживаниями рабочих лидеров. Они сами смертельно боялись всеобщей стачки и потому охотно делали все, чтобы вырвать зубы у этого страшного чудовища.

С этой целью лидеры сразу решили ограничить размах стачки. [64] Все рабочие силы были разделены на две категории: силы «первой линии» и силы «второй линии». К «первой линии» были отнесены рабочие горной, железоделательной, металлообрабатывающей, строительной и типографской промышленности, железнодорожники, транспортники и некоторые группы чернорабочих. Ко «второй линии» относились газ, освещение, почта, телеграф, телефон, т. е. отрасли, наиболее непосредственно затрагивающие интересы самых широких кругов населения и выход из строя которых способен был давать наиболее быстрый общественно-политический эффект. Генсовет, однако, начал с «первой линии» и ввел в борьбу отрасли труда, стачка в которых может дать эффект не сразу, а лишь спустя значительный срок. О призыве «второй линии» шли только разговоры, но до ее мобилизации дело так и не дошло: лидерам стало страшно, и они предпочли позорно капитулировать. Чрезвычайно характерно, что о забастовке водопровода вообще разговора не было. Общее число забастовщиков накануне ликвидации стачки достигло 3,5 млн., т. е. примерно 25% всего британского пролетариата тех дней. Как видим, Генсовет не сумел или не захотел ввести в бой даже половины рабочего класса страны.

Генсовет допустил еще одну крупную ошибку. Он провозгласил, что «рабочие не воюют с народом», и под этим предлогом обратился к правительству с письмом, в котором заявлял, что берет на себя заботу о снабжении населения продуктами продовольствия и потому будет пропускать поезда и грузовики с пищевыми продуктами. Правительство, однако, категорически отвергло всякое участие тред-юнионов в снабжении населения продовольствием, взяв эту задачу целиком на себя. Распоряжение же Генсовета о свободном передвижении продовольствия осталось в силе. Таким образом, Генсовет оказывал правительству серьезную помощь в разрешении одной из труднейших проблем, с которой столкнулось правительство.

В конечном счете благодаря хорошей подготовленности буржуазного лагеря и плохой подготовленности пролетарского лагеря (а в особенности трусости генерального штаба последнего) соотношение общественных сил в мае 1926 г. складывалось не в пользу рабочего класса, а в пользу буржуазии. Победа болдуинов и черчиллей была предопределена. Весь вопрос сводился лишь к тому, когда, как, с помощью каких мер и средств она будет достигнута.

Как была сорвана стачка

Из предыдущего ясно, что самым слабым звеном в цепи всеобщей стачки были рабочие вожди, прежде всего Генсовет. Поэтому нисколько не удивительно, что Болдуин и Черчилль в своей борьбе против пролетариата решили бить прежде всего в [65] эту ахиллесову пяту рабочего класса. Роли между ними были прекрасно распределены: Черчилль взял на себя задачу запугивания Генсовета, а потом, когда эта цель была достигнута, на сцене появился Болдуин и в своей обычной елейно-пацифистской манере постарался сорвать плоды подготовленного Черчиллем успеха.

Запугивание началось с первого дня стачки. Проявилось оно прежде всего в вопросе о том, быть или не быть во время стачки рабочей прессе. Казалось бы, какие могут быть сомнения?.. Накануне стачки буржуазная печать яростно обрушилась на Генсовет, подозревая его в намерении издавать во время борьбы «Дейли геральд». Как?! Это диктатура пролетариата! Это нарушение основ британской конституции!.. Правые члены Генсовета немедленно пришли в панику, левые стали колебаться, Томас поднял невероятный крик. В результате Генсовет постановил, что «Дейли геральд» наряду со всеми другими органами печати во время стачки не будет выходить. Но так как потребность оповещать рабочие массы обо всем происходящем во время борьбы была слишком настоятельна, Генсовет решил издавать свой стачечный бюллетень под названием «Бритиш уоркер». В течение первых двух дней стачки Генсовет, однако, не решался выпустить его, и только после того как на третий день появился правительственный бюллетень «Бритиш газет» (о котором я уже упоминал), генеральный штаб пролетариата настолько осмелел, что опубликовал первый номер своего бюллетеня. Но какого? Серого, бесцветного, беззубого, респектабельного, дьявольски респектабельного... Еще бы! Четыре специальных цензора Генсовета внимательно следили за тем, чтобы на страницы рабочего бюллетеня как-либо не проскочила случайно хоть искра революционного подъема! Еще любопытнее, что Генсовет запретил издание стачечных бюллетеней на местах! Если бы не коммунисты и левые группировки «движения меньшинства», которые, конечно, не считались с этим распоряжением Генсовета, миллионы рабочих во время стачки вынуждены были бы питаться правительственным радио да обывательскими слухами.

Вторым моментом, когда с особенной яркостью обнаружились результаты политики запугивания, был вопрос о так называемых русских деньгах. Советские рабочие провели сбор пожертвований в пользу английских стачечников. ВЦСПС в счет этих сборов направил в Лондон небольшой аванс. В свете исторической перспективы можно думать, что этот благородный жест, продиктованный самыми лучшими чувствами, в тогдашней обстановке тактически был не вполне удачен. Однако ничего «зловещего» в поступке советских рабочих не было. Факты международной помощи стачечникам бывали и раньше. Однако теперь это вызвало в буржуазных кругах Англии целую бурю. Генсовет вновь пришел в панику и огромным большинством решил вернуть деньги в Москву. Даже «левый» Хикс поддержал в этом вопросе Томаса!

Но то были лишь цветочки. Главная атака на Генсовет началась 3 мая, когда Болдуин в парламенте заявил, что всеобщая стачка является вызовом конституционным вольностям страны. 6 мая на ночном заседании палаты общин выступил либеральный лидер Джон Саймон, один из самых известных английских юристов, в длинной речи с помощью целого ряда сомнительных хитросплетений он «доказал», что всеобщая стачка является «противозаконной». Поэтому каждый рабочий, участвующий в стачке, отвечает своим личным имуществом за причиненные предпринимателю убытки. Поэтому же каждый член тред-юниона, отказавшийся выполнить предписание своего союза о приостановке, работы и тем самым нарушивший профсоюзную дисциплину, не может быть лишен своего права на пособие от своей организации, хотя в уставах многих тред-юнионов это и предусмотрено.

Речь Саймона, активно поддержанная правительственными кругами, привела Генсовет в необычайное волнение. «Бритиш газет» сразу же набросилась на рабочих лидеров, обвиняя их в стремлении придать стачке «политический характер» и установить в Англии «диктатуру пролетариата». Эти нападки окончательно вывели членов Генсовета из равновесия. Всеми доступными им способами они опровергали свою причастность к «политике» и доказывали, что их стачка является чисто экономической стачкой и что единственной их целью является стремление оказать помощь углекопам.

Эта трусость и растерянность тред-юнионистских лидеров, естественно, лишь повышали решительность правительства. 10 мая Черчилль и его сторонники в кабинете потребовали принятия крутых мер: ареста Генсовета и местных стачечных комитетов, мобилизации армейских резервов и спешного проведения через парламент закона, дающего правительству право конфискации денежных фондов тред-юнионов. Предложения Черчилля 10 мая приняты не были, и Болдуин выговорил себе еще два дня для мирного урегулирования конфликта.

Конечно, правительство приняло надлежащие меры для того, чтобы сведения о заседании кабинета 10 мая «просочились» в круги Генсовета. Эффект был потрясающий. Все его члены — как правые, так и левые — теперь страстно желали только одного — мира, мира во что бы то ни стало. Такой Генсовет можно было взять голыми руками. Усиленно заработал Томас: он бегал по министерским передним, беседовал с премьером, ездил к королю и выискивал любой предлог для какого бы то ни было компромисса. Болдуин ловко использовал ситуацию. Как раз в этот момент на сцене неожиданно появился глава королевской комиссии Самуэль, находившийся за границей, — было неясно, приехал ли он в Англию добровольно или был вызван премьером, — и выступил в качестве примирителя. 8 мая он встретился с представителями Генсовета, и в течение двух следующих дней, за спиной [67] у Федерации горняков, были выработаны условия прекращения всеобщей стачки. Они включали основные положения рекомендаций комиссии Самуэля, а также предусматривали понижение зарплаты горняков.

Только 9 мая к вечеру Генсовет сообщил Федерации горняков в своих переговорах с Самуэлем и достигнутом компромиссе. Представители углекопов (Кук, Смит и Ричардсон) категорически отвергли снижение заработной платы. Томас, Пью и другие члены Генсовета всячески старались убедить горняков в неизбежности известных жертв с их стороны в сложившейся ситуации, но ничего не добились. Макдональд и Гендерсон от имени лейбористской партии также доказывали горнякам, что они должны уступить, так как-де их слепое упорство грозит тягчившими последствиями для всего рабочего движения, но и они не имели успеха. Кук и Смит твердо стояли на своем.

Тогда Томас и Пью заявили вождям горняков, что соглашение между Генсоветом и правительством достигнуто и что 12 мая стачка прекращается. Это было настоящее предательство.

В крайнем раздражении Кук и Смит спросили, есть ли твердая гарантия, что после прекращения стачки правительство по крайней мере признает Меморандум Самуэлл (так именовался компромисс, достигнутый в результате переговоров Генсовета с Самуэлем). Томас ответил: «Да, гарантии есть и вполне надежные». Это подтвердили и некоторые другие члены Генсовета. Вожди горняков не удовлетворились и потребовали предъявления какого-либо документа. Такого документа же оказалось. Тогда Томас, обратившись к Куку, с возмущением воскликнул: «Вы можете не верить моему слову, но неужели вы не поверите слову английского джентльмена, который был губернатором Палестины?»{17} Это было поистине великолепно! Аналогичное заверение привел и Макдональд. Однако и этот «аргумент» не подействовал на лидеров горняков. Они ушли крайне неудовлетворенными и с большими опасениями за будущее.

Их недоверие оказалось более чем обоснованным. 12 мая утром Генсовет отправился на поклон к Болдуину, и Пью смиренно сообщил ему о немедленном прекращении всеобщей стачки. Болдуин в ответ патетически воскликнул, что он благодарит бога за принятое Генсоветом решение. Но, когда затем некоторые члены Генсовета (в частности Бевин) спросили премьера, гарантирует ли он прекращение локаута горняков и отсутствие репрессий в отношении всех других рабочих, участвовавших в стачке, Болдуин уклонился от каких-либо связывающих его обещаний, сославшись на свое заявление в парламенте, которое он должен сделать в самом ближайшем будущем. Это звучало очень подозрительно. [68] Одновременно утром 12 мая Самуэль направил Пью письмо, в котором заявил:

«С самого начала переговоров я доставил вам на вид, что я действую целиком по собственной инициативе, что я не имею никаких полномочий от правительства и, следовательно, не могу давать никаких гарантий от его имени».

Таким образом, Томас и Макдональд нагло лгали, когда заверяли Кука, будто бы правительство принимает в качестве базы для урегулирования конфликта Меморандум Самуэля.

12 и 13 мая, повинуясь профсоюзной дисциплине, забастовщики стали возвращаться на работу. И тут сразу возникли крупные осложнения. Массы были вообще потрясены и возмущены внезапным и немотивированным прекращением стачки. Настроение повсюду оставалось боевым. Рабочие готовились к длительной борьбе. Железнодорожники, транспортники, печатники — все единодушно заверяли, что смогут простоять по крайней мере еще недели две. Массы, ощутившие свою великую классовую мощь, смотрели на будущее с величайшими надеждами... И вдруг такая полная и необъяснимая капитуляция! Уже одно это создавало среди миллионов стачечников очень возбужденное настроение. К этому прибавились репрессии предпринимателей. Они не хотели просто восстанавливать стачечников на старых условиях, а требовали либо сокращения зарплаты, либо удлинения рабочего дня, либо выхода рабочих из союзов, либо подписания обещаний никогда больше не участвовать во всеобщей стачке и т. п. Возмущению рабочих не было границ. Общественная атмосфера стала быстро накаляться. Стачечники отказывались возвращаться на работу. 13 мая число бастующих было больше, чем накануне. Все говорило, что теперь можно ожидать новой и уже гораздо более острой вспышки социальной борьбы. Это перепугало буржуазный лагерь, и Болдуин был вынужден пролить немножко елея на бурное рабочее море. 13 мая он выступил в парламенте с речью, в которой предпринимателям рекомендовал умеренность и осторожность, а тред-юнионам обещал использовать свое влияние для предупреждения каких-либо репрессий. Слова премьера имели определенный эффект, и возвращение стачечников на свои места пошло более гладко, но все-таки многие забастовщики еще долго оставались на положении безработных. Томас и тут оказался на высоте своего предательства: он подписал с железнодорожными компаниями соглашение, в котором признавалось, что тред-юнион, объявив стачку, совершил неправильный акт и что предприниматели вправе требовать от рабочих возмещения причиненных им убытков.

Так обстояло дело с рабочими различных профессий, принимавшими участие во всеобщей стачке. С горняками вышло гораздо хуже. Вопреки заверениям Томаса и Макдональда шахтовладельцы отказались аннулировать локаут. Болдуин также не сделал ничего для ого прекращения. Все, на что он отважился, — это [69] выдвинуть собственный план компромисса для угольной промышленности, который уступал даже скромному Меморандуму Самуэля!

Таким образом, Генсовет потерпел полное и бесславное поражение. Он был кругом обманут, обманут потому, что благодаря своей трусости хотел быть обманутым. В истории английского рабочего движения никогда не было более позорной страницы.

Героическая борьба углекопов

Всеобщая стачка кончилась, но борьба углекопов против шахтовладельцев только начиналась.

14 мая, через два дня после капитуляции Генсовета, исполком Федерации горняков был принят Болдуином. Исполком единогласно отверг компромисс премьера. 20 мая то же сделала специально созванная общенациональная конференция горняков. Болдуин принял также представителей шахтовладельцев, но результатом этого явилось лишь письмо последних премьеру, в котором они обвиняли во всех трудностях вмешательство правительства в дела угольной промышленности и требовали для себя полной свободы действий. Хозяева считали единственным выходом из положения лишь введение 8-часового рабочего дня и значительное снижение заработной платы. Получив отпор с обеих сторон, Болдуин обиделся и решил отказаться от дальнейшего вмешательства, заявив, что вопрос о какой-либо субсидии горной промышленности от правительства снимается с повестки дня. Так опять класс оказался против класса (правда, только в рамках одной отрасли производства), но с той огромной разницей, что на этот раз острый конфликт растянулся на 7 месяцев, которые стали одной из наиболее героических страниц в анналах классовой борьбы британского пролетариата.

Первые 2 месяца борьбы, вплоть до середины июля, были периодом упорного выжидания с обеих сторон. Шахтовладельцы возлагали надежды на «костлявую руку голода», которая должна смирить рабочих, и предлагали горнякам возобновить работу на условиях сокращения зарплаты и установления 8-часового рабочего дня. Горняки, которые еще имели средства для существования (стачечное пособие от союза и мобилизация собственных ресурсов), категорически отвергли предложения хозяев и твердо повторяли: «Not a penny off the pay, not a second on the day». Правительство молчало и занималось проведением через парламент некоторых антирабочих законов.

К середине июля положение начало обостряться. Собственные ресурсы горняков стали истощаться. 15 июля состоялось совместное заседание Генсовета и Федерации горняков, на котором Генсовет обещал оказать бастующим углекопам всемерную помощь.

Около того же времени в игру вошел новый и важный [70] фактор — поддержка английских горняков иностранными рабочими. Героическая борьба горняков вызывала сочувствие пролетариев других стран, которые провели массовые сборы в помощь своим бастующим товарищам в Англии. Такие сборы проходили в Германии, Скандинавии, Франции, Италии и т. д.

Однако самое важное значение имела поддержка со стороны рабочих Советского Союза. Твердость и мужество британских горняков вызывали самые горячие чувства у трудящихся в нашей стране, и сборы для их поддержки пользовались большим успехом. Суммы получались крупные, и примерно раз в месяц или раз в полтора месяца открыто через советский госбанк переводились в фунтах в Англию. Всего за время стачки советские рабочие послали своим английским товарищам около 11,5 млн. рублей, что составило 61% всех сборов на стачку. В противоположность Генсовету Федерация горняков охотно принимала советскую помощь, что в известной степени объяснялось — это я могу засвидетельствовать из личных воспоминаний — влиянием генерального секретаря горняков, уже упоминавшегося Артура Кука. Это был человек большого мужества и твердости, с широким горизонтом и пониманием происходящего. Личные качества Кука несомненно сыграли немалую роль в поддержании единства горняцкого фронта до конца.

Зато весь буржуазный лагерь задыхался от негодования при каждом новом переводе «русских денег» из Москвы в Лондон. Его чувства даже нашли известное отражение в дипломатической переписке тех дней между советским и британским правительствами. Советская помощь глубоко запала в сердца английским горнякам и нашла свое практическое выражение, между прочим, в том факте, что во время второй мировой войны Федерация горняков была первой общественной организацией, сделавшей крупный денежный взнос в фонд Советского Красного Креста сразу же после нападения гитлеровской Германии на нашу страну{18}.

Почти одновременно с решением Генсовета об оказании горнякам помощи они получили поддержку (по крайней мере моральную поддержку) со стороны... церкви. Сейчас, как и во время всеобщей стачки, и по тем же причинам сановники церкви в лице целого ряда епископов и других видных представителей клира вручили Болдуину меморандум в качестве основы для урегулирования конфликта в горной промышленности. Условия, предлагавшиеся церковниками, сводились к следующему: немедленное возобновление работы с сохранением рабочего дня и зарплаты такими, какие были до стачки; заключение в течение четырехмесячного срока соглашения между сторонами в общенациональном масштабе; субсидия промышленности от государства на определенный срок; реорганизация угольной промышленности; решение спустя точно указанный срок всех несогласованных между сторонами вопросов в порядке арбитража при наличии независимого председателя. Меморандум церковников в сложившейся обстановке представлял собой настолько приемлемый для горняков выход из положения, что его поддержал исполком Федерации углекопов. Зато шахтовладельцы его отвергли, а Болдуин принял меморандум церковников, но ничего не сделал для его реализации. Таким образом, правительство сохранило свою враждебную горнякам непреклонность, а церковь еще раз нажила общественно-политический капитал.

Что касается широких горняцких масс, то, несмотря на все возраставшие трудности, они продолжали держаться. Это прекрасно иллюстрировалось следующим любопытным фактом. 30 июля собралась, конференция делегатов Федерации горняков для обсуждения меморандума церковников. На конференции произошел спор. Многие члены конференции требовали осуждения поведения исполкома за то, что он отнесся сочувственно к предложениям представителей церкви. Они считали это недопустимой слабостью. После жаркой дискуссии вопрос был поставлен на голосование, и что же? Исполком едва избежал осуждения: за осуждение было подано 330 тыс. голосов, против осуждения — 366 тыс.!

Пришла осень. Положение горняков становилось все труднее. Личные ресурсы стачечников были истощены. Пособия, выдаваемого союзом, не хватало на существование. Детей углекопов на время борьбы разобрали семьи рабочих других отраслей труда. Различные филантропические организации — светские и церковные — начали открывать для горняков благотворительные столовые. В угольных поселках было сумрачно, голодно и холодно. Буржуазия травила забастовщиков и предрекала их близкое поражение. Многие тред-юнионистские лидеры со злорадством говорили горнякам: «Вы сами виноваты в своем несчастье». Все это создавало почву, благоприятную для внесения разложения в ряды горняков. И действительно, кое-кто из них стал падать духом и понемногу возвращаться на работу. Такие случаи бывали в дистриктах Уорвикшира, Дерби, Ноттингэма и др. Однако то были редкие исключения. Основная масса горняков стояла прочно на боевых позициях. Вот прекрасное доказательство.

Обеспокоенное экономическими и социальными последствиями сильно затянувшегося конфликта правительство в середине сентября сделало попытку урегулировать его с помощью нового компромисса, который содержал заключение временных соглашений по дистриктам и создание затем Трибунала национального арбитража, в который любая сторона может обжаловать любой пункт временного соглашения. Исполком горняков передал это предложение на голосование дистриктов. 7 октября оно было отклонено большинством 737 тыс. против 42 тыс. А состоявшаяся около того же времени национальная конференция горняков [72] большинством 594 тыс. голосов против 194 тыс. приняла решение активизировать борьбу. Под этим понимались такие меры, как возвращение к лозунгу «Not a penny off the pay, not a second on the day», участие в стачке рабочих, несущих заботу о безопасности шахт, созыв специального конгресса тред-юнионов для объявления эмбарго на ввоз иностранного угля и введение обязательного взноса на помощь горнякам во всех британских профсоюзах. Голосование по дистриктам дало большинство в 176 тыс. голосов в пользу названного решения.

Однако большинство лидеров тред-юнионов, от которых в немалой степени зависело проведение в жизнь политики интенсификации форм борьбы (в частности такая важная мера, как эмбарго на иностранный уголь), остались глухи к призыву горняков. Единственное, на что пошел Генсовет, было объявление добровольного общепрофсоюзного взноса в помощь горнякам, принятое 3 ноября.

Но даже и эта полумера пришла слишком поздно. В горняцких поселках царили голод и холод. Сила сопротивления забастовщиков слабела с каждым днем. Шахтовладельцы, поддерживаемые правительством, не хотели и слышать о каких-либо уступках углекопам. Руководящие круги тред-юнионов и лейбористской партии все больше охладевали к поддержке горняков, считая, что своим «экстремизмом» они сами навлекли на себя беду. Самовольное возвращение стачечников на работу принимало широкий характер: на 10 ноября свыше 300 тыс. горняков с болью в сердце вынуждены были капитулировать. В такой обстановке исполком Федерации решил, что пришло время кончать борьбу. Как ни горько было признать поражение, лучше было уйти с поля битвы в организованном порядке, чем допустить развал Федерации в случае стихийного бегства бойцов под давлением превосходящих сил противника, ибо надо было думать о будущем. Пусть в этот раз рабочие потерпели неудачу, придет время, когда они окажутся в более благоприятном положении. И такое время придет тем скорее, чем полнее их профсоюзная организация сохранит свою боеспособность.

Исходя из этих соображений, исполком Федерации в середине ноября вступил в переговоры с правительством. Условия, предложенные последним, были следующие: Федерация должна гарантировать немедленное возобновление работ на базе соглашений между сторонами по дистриктам в соответствии с выработанным правительством стандартом таких соглашений, причем вопрос о продолжительности рабочего дня не исключается из переговоров между горняками и шахтовладельцами; правительство создает также Национальный трибунал, к которому может апеллировать каждая сторона по любому пункту соглашения, если он дает рабочим меньше того, что предусмотрено стандартным образцом.

Исполком передал правительственное предложение на голосование дистриктов. И опять горняки — отклонили его большинством [73] 461 тыс. против 313 тыс. голосов. Однако все сознавали, что продолжать дальше борьбу невозможно. Тогда была созвана Национальная конференция горняков, которая большинством 520 тыс. против 286 тыс. голосов предложила дистриктам немедленно вступить в переговоры с шахтовладельцами по поводу заключения с ними местных соглашений. Конференция рекомендовала рабочим требовать от владельцев внесения в соглашения определенных пунктов, гарантирующих минимальные интересы углекопов, но этого не удалось добиться ни в одном случае. Горнякам приходилось брать то, что являлось теперь достижимым.

Так закончилась эта великая 7-месячная борьба. Однако формального решения о прекращении стачки так и не было принято.

Артур Кук присутствовал на VII съезде советских профсоюзов в Москве. 6 декабря 1926 г. он выступил здесь с большой речью, в которой горячо благодарил советских рабочих за их помощь английским горнякам во время борьбы и откровенно заявил, что горняки на этот раз отступили, потому что их «одолел голод». Однако Кук был уверен, что в другой раз будет иначе. Закончил он свое выступление словами:

«Мы ждем вашей помощи, мы ждем, что вы поделитесь с нами вашим опытом. Однако нам нужно не только знание, но и мужество... Ленин обладал не только одним знанием, но и мужеством, мужеством на практике применять свое знание. В Англии нашим руководителям недостает мужества. Массы будут бороться, как боролись горняки, но мы в Англии еще не создали руководителей, в нужный момент обладающих мужеством довести борьбу до победного конца... Мы воспользуемся уроками этой борьбы... Мы извлечем из своего опыта пользу»{19}.

Кук, несомненно, извлек пользу из проделанного опыта. Было немало оснований думать, что в процессе дальнейшего развития он твердо пойдет по намеченному пути. К сожалению, смерть слишком рано вырвала его из рядов британского рабочего движения (в 1931 г.). Но не только Кук сделал выводы из пережитого опыта. То же самое сделали и многие другие горняки. Лучшим свидетельством является тот факт, что несколько позднее, уже в 30-е годы, генеральным секретарем Федерации горняков был избран коммунист Артур Хорнер.

Здесь мне хочется сказать несколько слов о роли Коммунистической партии Британии в событиях 1926 г. Эти события явились для нее тяжелым испытанием, но она выдержала его.

Прежде всего компартия сумела найти правильную линию в шуме и сутолоке разыгравшейся борьбы. Она сразу разгадала суть политики правительства и квалифицировала отчет комиссии Самуэля как объявление войны рабочему классу. Отсюда ее широкая агитация за мобилизацию пролетариата в целях поддержки [74] углекопов и лозунг всеобщей стачки как наиболее острого оружия для достижения этой цели. Одновременно компартия во весь голос поставила вопрос о международной поддержке британского пролетариата и о повсеместной организации Советов действия. Предвидя, что в случае обострения борьбы правительство пустит в ход оружие, компартия приняла меры к усилению агитации среди солдат (эта работа не прекращалась в течение всей стачки) и к созданию среди рабочих дружин самообороны. Вместе с тем, не предаваясь никаким иллюзиям относительно характера лидеров тред-юнионов, компартия с самого начала предостерегала массы от возможной измены вождей, напоминая о «черной пятнице» 1921 г.

Когда всеобщая стачка наконец разразилась, компартия, памятуя, что наилучшая стратегия заключается не в обороне, а в наступлении, подняла перчатку, брошенную правительством рабочему классу, и открыто признала политический характер движения. Поэтому в ходе борьбы она выдвигала политические лозунги и настаивала на максимальном расширении сферы забастовки и на немедленном призыве к борьбе рабочих отрядов «второй линии». Целый ряд провинциальных стачечных комитетов и Советов действия находился полностью под влиянием коммунистов. Коммунистические ораторы пользовались громадным успехом на забастовочных митингах и собраниях. Коммунисты играли весьма важную роль в организации демонстраций и обнаружили необычайную энергию в составлении, печатании и распространении стачечных бюллетеней как в Лондоне, так и во всех других промышленных центрах.

Равным образом компартия при ликвидации всеобщей стачки не потеряла головы и сумела занять правильную линию поведения. Она выступила против предательства Генсовета и решительно обрушилась на «левых» за их трусость и половинчатость. А после окончания всеобщей стачки компартия выдвинула лозунг: концентрация всех сил на поддержке горняков, — и сама дала яркий пример того, как этот лозунг надо было проводить на деле.

Да, Британская компартия с честью выдержала выпавшее на ее долю испытание, однако справедливость требует сказать, что размеры ее влияния на ход событий были весьма ограниченны. Партия была основана в 1920 г. и в момент всеобщей стачки насчитывала всего лишь около 5 тыс. членов. Единственный еженедельный орган партии «Уоркерс уикли» расходился в 50-60 тыс. экземпляров. Естественно, что при таких условиях роль компартии в разыгрывающихся событиях не могла быть особенно крупной, однако в те бурные дни она сделала все, что могла, и несомненно вписала славную страницу в свою историю.

Смерть Л. Б. Красина

Не желая разрывать картины событий, связанной со всеобщей стачкой, я несколько забежал вперед и отвлекся от вопросов дипломатических. Возвращаюсь теперь к этим вопросам, в том числе и к перипетиям моей личной жизни и работы.

Сразу же после всеобщей стачки, в конце мая 1926 г., я уехал в отпуск, который решил проводить в СССР. Уезжал я с намерением больше не возвращаться в Лондон, так как мне очень не нравилась атмосфера, господствовавшая в то время в полпредстве. Осенью 1925 г. лондонское полпредство должен был возглавить Леонид Борисович Красин, бывший до того советским послом в Париже. Красин страдал белокровием. Состояние его осенью 1925 г. настолько ухудшилось, что он не мог выехать из Франции после своего назначения в Лондон и провел зиму 1925/26 г. в Париже, проходя курс лечения у лучших специалистов того времени. Пока же руководителем лондонского полпредства был первый советник А. Розенгольц, о котором упоминалось выше. Работать с ним было очень нелегко. Поэтому весной 1926 г. я решил «сбежать» из Лондона и сразу же по приезде в Москву в конце мая в отпуск твердо заявил, что в Лондон не вернусь. Около месяца я был занят писанием для ВЦСПС моего репортажа о всеобщей стачке, затем мы с женой, около месяца плавали на пароходах по Волге и Каме, потом я временно возглавлял ВОКС, готовясь к постоянной работе в Москве на предстоящую зиму... И вдруг все внезапно изменилось! Однажды M. M. Литвинов, ведавший в Наркоминделе странами Запада, вызвал меня и сказал:

— Вам придется срочно выехать в Лондон.

— Как!? — воскликнул я, — я же подробно излагал вам еще в мае причины, по которым я не считаю целесообразным оставаться в Лондоне. Они остаются в силе.

— Знаю, — продолжал Максим Максимович, — и раньше, как вы знаете, я склонен был пойти вам навстречу. Но сейчас положение изменилось, и ваше присутствие в Лондоне крайне необходимо. Суть дела сводится к следующему. К концу лета Л. Б. Красин как будто бы настолько поправился, что уехал из Парижа в Лондон и приступил к исполнению своих обязанностей. К сожалению, однако, улучшение в состоянии здоровья Леонида Борисовича оказалось временным, и дальнейшие перспективы неясны... Работать по-настоящему Красин, очевидно, не может. Ему нужны помощники. Посылать нового советника в Лондон рискованно: при нынешних наших отношениях с правительством Болдуина англичане могут просто не дать ему визы. Поэтому мы пришли к выводу, что единственным разумным шагом является ваше возвращение в Лондон. К счастью, формально мы еще не отозвали вас из Лондона и вопрос об английской визе для вас не стоит. Надеюсь, вы понимаете трудность создавшегося для нас положения и не будете настаивать на оставлении в Москве. Понимаю, что возвращение [76] в Лондон для вас неприятно, но вы должны пожертвовать личными чувствами в интересах государственного дела. Помогите Красину в его работе.

Аргументация M. M. Литвинова была столь убедительна, что мне пришлось согласиться. Так осенью 1926 г. я вновь оказался в стенах нашего лондонского полпредства и опять приступил к исполнению своих обязанностей. Но теперь они несколько отличались от того, чем я занимался в первый год моей дипломатической работы в Англии.

Красин приехал в Лондон с большими планами и надеждами. Здоровье его перед тем значительно улучшилось, и он рвался, пока еще не поздно, приложить свои силы к улучшению англо-советских отношений, которые в тот момент находились в очень напряженном состоянии. В правительственных кругах и в Сити с прибытием Красина также связывались известные ожидания. Л. Б. Красина в Лондоне уважали и хорошо знали по его переговорам с Ллойд Джорджем в 1920 г., результатом которых явилось первое торговое соглашение 1921 г. между Советской Россией и Великобританией. Леонид Борисович сыграл важную роль в ликвидации острого конфликта между обеими странами в связи с «ультиматумом Керзона»{20} в 1923 г. Леонид Борисович в качестве наркома внешней торговли в первые годы после Октября опекал развитие экономических отношений между Англией и Советским государством. В результате в руководящих британских кругах — политических и хозяйственных — Красин приобрел репутацию умного, делового, энергичного человека «здравого смысла», с которым можно договориться по спорным вопросам. И так как людей типа Болдуина и Остина Чемберлена все-таки беспокоило обострение отношений с Советской страной, то они рассчитывали несколько выправить положение, имея в качестве партнера «благоразумного» Красина.

Как бы то ни было, но с приездом Леонида Борисовича в Лондон атмосфера в англо-советских отношениях приняла такой характер, что сделала возможным начало более серьезных разговоров [77] об их нормализации. И Красин сразу решил до конца использовать открывшиеся перспективы. Октябрь 1926 г. прошел у него в настойчивых попытках установить нужные контакты с британской стороной. А я, как его непосредственный помощник, взял на себя всю заботу по подготовке его встреч с нужными людьми, сбору для него необходимых материалов, составлению текстов различных меморандумов, записок, писем и т. д. Мне это очень нравилось не только потому, что работа с Красиным доставляла большое удовольствие, но также и потому, что подобная помощь полпреду являлась для меня прекрасной школой дипломатической работы. Из событий того месяца у меня в памяти с особой яркостью запечатлелись два.

Первое — это большой разговор Красина с Остином Чемберленом, происходивший 11 октября. Я не присутствовал при этом разговоре (Красин достаточно хорошо знал английский язык и не нуждался в переводчике), однако из рассказа моего шефа, а также из сопровождавших эту встречу толков в политических кругах и в печати я сразу же узнал о ней все подробности. Как человек, особенно тесно связанный с проблемами экономического порядка, Красин построил свою беседу с министром иностранных дел на иллюстрациях быстрого роста и укрепления советского хозяйства. В качестве одного из доказательств этого Красин, помню, привел такой пример: в 1923 г. в СССР был ввезен первый американский трактор, а в 1926 г. их было уже 26 тыс. Красин не скрывал экономических трудностей Советской страны и выдвигал идею долгосрочного английского займа (именно займа, а не кредитов) как средства быстро двинуть вперед развитие нашей экономики, одновременно указывая Чемберлену: «Подумайте, какие возможности для британской промышленности открывает советский рынок с его 22 млн. крестьянских хозяйств!» А когда Чемберлен заикнулся было об отсутствии доверия людей Сити к стабильности этого рынка. Красин со смехом воскликнул: «Мы существуем уже 9 лет, заверяю вас, что мы просуществуем еще 199!» Аргументы Красина, видимо, произвели на Чемберлена известное впечатление, ибо он стал заверять советского полпреда, будто бы Англия не питает к СССР никаких враждебных чувств, но англо-советских договоров от 8 августа 1924 г., подписанных Макдональдом, нынешнее правительство признать не может. Чемберлен жаловался на пассивность баланса Англии в торговле с СССР (тема, которая неоднократно повторялась, когда уже позднее в качестве посла я вел в Лондоне переговоры о торговом соглашении 1934 г.), но признал, что монополия внешней торговли является ключом ко всей советской экономической системе и что он не собирается настаивать на ее отмене. В конечном итоге Чемберлен дал понять, что вместе с советской стороной он готов заняться изучением путей для улучшения отношений между двумя странами. По тем временам это было, значительным успехом.

Когда по возвращении от Чемберлена Красин передал мне, что [78] происходило во время беседы, он вдруг засмеялся и прибавил:

— А знаете, лично Чемберлен мало импонирует собеседнику... Керзону он годился бы в секретари...

Другой важный разговор Красин имел 15 октября с директором знаменитого Английского банка — Монтегю Норманом. Посредником между ними был пресловутый Лесли Уркварт, который тогда еще рассчитывал на получение от нас выкупа за свою концессию{21} и потому готов был оказать услугу советскому полпреду. Красин был у Монтегю Нормана и имел с ним большую беседу, которая продолжалась около полутора часов. Говорили очень обстоятельно и откровенно. Рассказывая мне потом о своем визите, Красин заметил:

— Норман, несомненно, очень крупный и интересный человек. Он меньше всего напоминает жадного капиталистического дельца, который ищет только прибыли и личного обогащения. Мне говорили, что эти вопросы Монтегю Нормана вообще мало интересуют, тем более что материально он более чем обеспечен, и, разговаривая с ним с глазу на глаз, в это веришь. На меня он произвел впечатление скорее умного и делового ученого, финансиста с большой эрудицией и широким горизонтом, чего-то вроде философа капиталистической системы... И притом он так молод! Я дал бы ему не больше 35-40 лет.

— Ну, что вы! — прервал я Красина, — мне известно, что Монтегю Норману перевалило уже за полсотни...

— В самом деле? — удивился Красин. — Во всяком случае, выглядит он гораздо моложе... Впрочем, англичане — особенно из высших слоев — дьявольски моложавы.

Я поинтересовался, о чем шел разговор. Леонид Борисович ответил, что он развивал перед директором Английского банка мысль о том, что перед Советской страной сейчас лежат два возможных пути: либо опираться в своем дальнейшем развитии только на свои собственные внутренние ресурсы, либо пытаться возможно шире использовать в этих целях финансовую помощь буржуазного мира, в частности Англии. Первый путь медленнее, но надежнее, второй путь быстрее, но опаснее, ибо ставит наше хозяйство в известную зависимость от недружественных нам сил. Тем не менее Советское правительство было бы готово рискнуть допустить известную инвестицию иностранного капитала в советскую промышленность в форме концессий и т. п. Однако, по мнению Красина, этого мало. Для того чтобы дать мощный толчок хозяйственному росту СССР, нужно получение большого долгосрочного [79] займа, например от Англии. И, если подойти к данному вопросу с общеевропейской точки зрения, такой заем был бы только выгоден для Европы: ведь без крупного роста внешней торговли СССР трудно себе представить восстановление всего европейского хозяйства, расстроенного войной 1914-1918 гг. И Красин в упор задал Монтегю Норману вопрос: что он думает по этому поводу?

— И вот тут, — продолжал, оживляясь, Красин, — произошло самое любопытное. Монтегю Норман заявил, что он вполне согласен со мной и что без вовлечения России в систему европейского развития полное восстановление европейского хозяйства невозможно. Он говорил также, что без долгосрочных займов серьезный подъем советской экономики немыслим... Он все это, как глава Английского банка, прекрасно понимает. Но когда я спросил Нормана, каковы перспективы получения Советским Союзом долгосрочного займа в Англии, он ответил: никаких, если вы не вернетесь к принципу частной собственности; дескать, британское общественное мнение без этого не допустит выпуска советского займа в Сити. Я ответил, что советское общественное мнение не допустит признания частной собственности на заводы, фабрики и т. д. Норман пожал плечами и сказал: «Получается заколдованный круг».

Вспоминая сейчас, 50 лет спустя, об этой беседе Красина с Монтегю Норманом, я невольно думаю о том, как своеобразны пути истории. Тогда, в 20-е годы, отдельные, более дальновидные представители буржуазии, вроде Монтегю Нормана, хорошо понимали, что наиболее целесообразной политикой с точки зрения европейскокапиталистических интересов является широкое вовлечение СССР в европейский хозяйственный оборот, однако они были бессильны в осуществлении такой политики: мешала классовая слепота широких кругов буржуазии. То же самое наблюдалось и позднее, когда мне приходилось работать в Лондоне уже в качестве посла. В итоге экономика СССР фактически развивалась на основе внутренних ресурсов при совершенно ничтожном участии иностранного капитала. Поэтому она развивалась медленнее, чем могла бы, и с большими трудностями. Однако героизм советского народа преодолел все. В конечном счете наша страна не имеет причин сожалеть о том, что произошло. Именно благодаря финансово-экономической блокаде, которую фактически осуществлял в отношении СССР капиталистический мир, мы не только сохранили полную хозяйственную независимость, но и закалились экономически.

Со второй половины октября 1926 г. здоровье Красина стало ухудшаться. Болезнь брала свое. Сначала он перестал выезжать сам с визитами и по делам, но продолжал принимать приходивших к нему посетителей. Потом он прекратил свидания с чужими людьми, ограничиваясь встречами лишь с сотрудниками полпредства. Вскоре и это оказалось Леониду Борисовичу не по силам. [80]

Он перестал выходить в кабинет и проводил большую часть времени в спальне, где для него специально был поставлен небольшой письменный стол. Здесь он принимал главным образом первого секретаря Д. В. Богомолова и меня. Здесь же он читал наиболее важные письма и документы, которые я ему передавал. В спальне я обыкновенно получал от Леонида Борисовича и указания по различным вопросам текущей работы полпредства. С начала ноября состояние Красина настолько ухудшилось, что ему пришлось лечь в постель, и я под различными предлогами стал сводить к крайнему минимуму необходимость знакомить его с политическими делами, хотя он настойчиво требовал держать его в курсе всех событий.

В те дни вся наша энергия была сосредоточена на отчаянной борьбе за жизнь Красина. Мы свели знакомство с лучшими врачами Лондона, часто ездили и на знаменитую Хардей-стрит{22}, вели длинные беседы с медицинскими светилами Англии, устраивали консилиумы и обследования. У меня до боли сжималось сердце, когда я видел, как Леонид Борисович с каждым днем становится все бледнее и слабее, и мы все готовы были идти на самые крайние меры, лишь бы опять поставить его на ноги. Разумеется, полпредство все время информировало Москву о состоянии здоровья Красина и получало оттуда все необходимые инструкции. Основное в них было: не жалеть никаких средств для борьбы с его болезнью.

Белокровие очень тяжкая болезнь. Медицина не умеет ее по-настоящему лечить даже сейчас, — тем более не умела она это делать больше 40 лет назад. Английские врачи пускали в ход различные методы — диету, лекарства, переливание крови. Особенно большое значение они придавали переливанию крови. Полпредство, которое жило ежедневными бюллетенями о состоянии здоровья Красина, искало и находило подходящих доноров в своей собственной среде, а также в среде других членов советской колонии в Лондоне. Охотников было сколько угодно. Каждое переливание давало эффект: Красин как-то оживал, щеки его слегка розовели, он начинал говорить, интересоваться окружающей обстановкой, но, к сожалению, это продолжалось недолго. Потом болезнь опять вступала в свои права, и мы с ужасом думали: неужели близок конец?

Красин был спокойно-разумный больной и притом большевик! Он нередко говорил:

— Будем бороться с недугом твердо, упорно, по-большевистски!

И, действительно, он послушно и настойчиво выполнял предписания врачей.

7 ноября 1926 г. в полпредстве был устроен большой дипломатический прием. Ввиду болезни Красина гостей принимали [81] Любовь Васильевна Красина и я как заместитель полпреда в тот момент. Народу пришло много, но почти исключительно лейбористы, тред-юнионисты, левые интеллигенты. Еще раз наглядно демонстрировался дипломатический вакуум: не было ни одного представителя Форин оффис. Еще раз мы выступали как «посольство при оппозиции его величества». Все гости знали о тяжелом состоянии Леонида Борисовича, и потому атмосфера на приеме была сдержанная, даже чуть-чуть гнетущая. Должно быть, поэтому английские гости ушли сравнительно рано, и к 10 часам вечера остались только свои, советские товарищи. По русскому обычаю скоро стали петь песни. И вот...

Открылась дверь, выходившая на лестницу из спальни Красина, и дежурная сестра принесла от него записку: Леонид Борисович просил товарищей спеть ему старые революционные песни. Мгновение спустя на лестнице село человек сто мужчин и женщин и начался долгий необычный концерт... Такой, какого я больше никогда в жизни не слышал...

Пели «Спускается солнце за степи...», «Пыльной дорогой телега несется...», «Варшавянку», «Красное знамя», «Замучен тяжелой неволей...», «Смело, товарищи, в ногу...» И многие другие...

Пели не так, как обычно, а с какой-то особенной глубиной и трогательностью, громко и приглушенно в одно и то же время, ибо все знали, что поют для больного человека, для посла и старого революционера, дни которого были сочтены. Хотели доставить ему перед концом хоть небольшую радость и потому не жалели стараний. Раза два осведомлялись, не прекратить ли? Может быть, Леонид Борисович устал? Хочет отдохнуть?.. Но Леонид Борисович присылал в ответ: «Нет, пойте, еще пойте! Ваше пение меня волнует и вдохновляет!» И товарищи, собравшиеся на лестнице, пели, пели, без конца пели...

Только за полночь певцы стали расходиться, унося навсегда неумирающую память об этом изумительном вечере, который остался в моем сознании как вечер прощания Красина с жизнью. Моя жена — одна из главных запевал на лестнице — возвращалась домой со слезами на глазах...

С середины ноября стало ясно, что роковая развязка близка. Все искусство медицины, все заботы Советского правительства, вся жизненная энергия больного оказались бессильными перед страшным недугом. Леонид Борисович лежал в постели, и, заходя к нему каждый день, я с ужасом видел, как явно тают его силы, как он становится все слабее, все равнодушнее к окружающему миру. Врачи предупредили, что конца можно ждать в любой момент. У постели было установлено непрерывное дежурство. Атмосфера в полпредстве сгустилась. Трагическое напряжение казалось нестерпимым...

Навсегда запомнился мне мой визит к Красину за три дня до его смерти. Леонид Борисович лежал, глаза были закрыты, руки [82] вытянуты вдоль тела. Только легкое дыхание, которое можно было слышать, нагнувшись к груди, свидетельствовало о том, что борьба между жизнью и смертью еще продолжается. Вдруг Красин пошевелился, открыл глаза и, глядя куда-то вверх, вполголоса произнес:

— С болезнью надо бороться твердо, упорно, по-большевистски!

Потом этот неожиданный всплеск жизни погас, глаза закрылись, лицо вновь стало неподвижным. Но как характерно: на грани смерти Красин все еще думал о борьбе за жизнь!

Три дня спустя, 24 ноября 1926 г., Красина не стало.

Хоронили мы Красина по-советски. Это были первые похороны подобного рода в Англии. В главном зале полпредства стоял гроб. Кругом венки, цветы — много цветов. На строгом черном костюме полпреда ярко выделялась снежно-белая борода (он сильно поседел за время болезни). Печать какого-то особого благородства лежала на похудевшем лице. Сотрудники полпредства, члены советской колонии в Лондоне несли почетный караул у гроба. Приходили и англичане, чтобы принять участие в карауле. Многим из них понравилась эта непривычная церемония большевиков. Из соседнего зала доносилась слегка приглушенная музыка чарующих траурных маршей Чайковского, Бетховена, Шопена, Мендельсона. Длинная цепочка людей — мужчин, женщин, детей, рабочих, служащих, представителей культуры и искусства Англии — проходила мимо гроба, склоняя головы перед полпредом СССР. Все вместе взятое создавало атмосферу величавой горести и глубокого уважения к усопшему.

Но не только в стенах советского полпредства переживали тяжесть утраты. Исполком лейбористской партии и Генсовет тред-юнионов выразили глубокое соболезнование по случаю смерти Красина, и видный член парламента Д. М. Клайнес сказал:

«Это трагический и безвременный конец большого общественного деятеля. Наша страна и Россия — обе понесли тяжелую утрату. Я уверен, что, если бы Красин остался среди нас, его выдающееся дипломатическое искусство и его деловые способности обеспечили бы урегулирование по крайней мере некоторых разногласий между Англией и Россией».

Лейбористская газета «Дейли геральд» тогда же писала:

«Он умер, как мог бы пожелать, — на своем посту. И его уход является огромной потерей не только для Советского Союза, но и для социалистического и рабочего движения во всем мире. Его работа у себя дома над реорганизацией российской промышленности и за рубежом над установлением более дружественных отношений между Советским Союзом и западными державами будет иметь длительное значение».

Рупор Сити «Файненшнэл таймс» писала:

«В лице г. Красина Советское правительство теряет способного слугу и одного из верных сторонников своих... идей. Его преждевременная [83] смерть является, несомненно, большой потерей для этого правительства и дела, которое оно защищает».

И, наконец, сам Остин Чемберлен, с высоты своего министерского величия, счел нужным заявить в парламенте:

«Да позволено мне будет выразить сожаление по поводу смерти г. Красина, советского поверенного в делах».

И один из чиновников Форин оффис явился в советское полпредство и оставил карточку с соболезнованием, тем самым впервые нарушая дипломатический вакуум, который до того существовал между британским министерством иностранных дел и официальным представительством СССР в Лондоне.

Тело Красина было сожжено в столичном крематории на Голдерс грин. От полпредства до крематория его провожала большая толпа народа, насчитывавшая несколько тысяч человек. Присутствовали многие лидеры лейбористской партии и тред-юнионов, в том числе Ленсбери, Клайнс, Персель, Хикс, Свелс, Кук, Бен Тиллет и др. Но не было ни Макдональда, ни Сноудена. Внутри крематория состоялась гражданская панихида, на которой выступили представители советской колонии и английского рабочего движения. Среди многочисленных венков особенно выделялся один с изображением кирки и лопаты (знак горняков). Надпись на венке гласила: «От Федерации горняков Великобритании в знак благоговейной памяти и глубокой благодарности. Герберт Смит, Том Ричардс, В. П. Ричардсон, А. Д. Кук».

Уходя из крематория, Брайльсфорд, который был потрясен смертью Красина, сказал мне:

— На меня произвели огромное впечатление эти похороны. Они умны и благородны. И глубоко человечны. Нет ни малейшего намека ни на бога, ни на духовенство... К чему они? Вы и здесь прокладываете дорогу к социализму.

Вечером в день кремации урна с прахом Красина была отправлена в Москву и захоронена у Кремлевской стены.

Подготовка англо-советского разрыва

Красин ушел, но проблема англо-советских отношений осталась и с каждым дальнейшим днем становилась все более острой и запутанной. Когда сейчас, много лет спустя, я перебираю в голове события той мрачной и тяжелой зимы 1926/27 г., мне делается все более ясно, что смерть Красина сыграла немалую роль в разрыве отношений между Англией и СССР полгода спустя.

Значение личности в сфере дипломатии (как, впрочем, и во многих других областях) весьма значительно, а в определенные моменты очень велико. Конечно, даже самый искусный дипломат не может преодолеть общего течения исторического потока. Однако если дипломат умен, гибок, энергичен, смел, хорошо понимает психологию своего партнера из противоположного лагеря, если он [84] пользуется доверием окружающих и уважением со стороны противника, он часто в состоянии добиться благоприятного результата или по крайней мере приемлемого для себя компромисса там, где дипломат противоположных качеств непременно потерпит неудачу. Пример Красина в этом отношении очень показателен.

В 1920-1921 гг., как я уже упоминал, в чрезвычайно трудной и сложной обстановке он успешно провел в Лондоне переговоры об установлении торговых отношений между Англией и Советской Россией и в марте 1921 г. подписал первое торговое соглашение между обеими странами, которое имело в то время не только большое экономическое, но и огромное политическое значение. Ллойд Джордж, который был в то время премьер министром, впоследствии мне рассказывал, что Красин тогда произвел наилучшее впечатление на него, на британских министров и на руководителей Сити. Всем нравились его спокойствие, деловитость, верность данному слову и понимание, что не может быть соглашений без компромисса.

В 1923 г., уже после Ллойд Джорджа, когда пришедшие к власти консерваторы сделали грубый наскок на Советское правительство с помощью «ультиматума Керзона», Красин был послан из Москвы в Лондон для облегчения урегулирования конфликта. И конфликт в конце концов был урегулирован! Это еще более укрепило авторитет Красина в глазах руководящих кругов Англии.

Осенью 1926 г., когда Красин в третий раз прибыл в Лондон уже в качестве посла, его встретили здесь с надеждой, что с его помощью удастся хоть до известной степени смягчить то напряжение, которое тогда существовало в отношениях между двумя странами. Такую надежду питали не только рабочие и лейбористы, но и широкие круги буржуазии вплоть до министров и директоров банков.

Не следует думать, что лидеры британского господствующего класса с легким сердцем шли на разрыв с СССР. Конечно, они глубоко ненавидели большевиков, но это еще не означало, что они охотно ввяжутся в любую антисоветскую авантюру. Совсем нет! Британский господствующий класс — опытный, осторожный господствующий класс, он не любит крутых поворотов и с молоком матери впитал в себя дух компромисса. К тому же он привык грязные или опасные дела перекладывать на плечи кого-либо другого. В данном конкретном случае вожди консерваторов проявляли известную осторожность.

В самом деле, падение лейбористского правительства Макдональда произошло в ноябре 1924 г., и тогда же пришло к власти консервативное правительство Болдуина. Оно считало, что Макдональд сделал величайшую ошибку, установив дипломатические отношения с Советским государством. Оно очень хотело бы исправить его ошибку, разорвав отношения с СССР возможно скорее. Однако в течение двух с половиной лет оно не делало этого, несмотря [85] на все раздражение, вызванное событиями в Китае и в угольных районах Англии. Почему? Потому что лидеры британской буржуазии знали, что разрыв отношений между двумя великими державами — очень серьезный шаг, чреватый многими экономическими и политическими последствиями для Европы, последствиями, которые могут обернуться и против Англии, даже против Британской империи. Больше всего консерваторам улыбалась идея возобновления «крестового похода» против Страны Советов, и летом 1925 г., когда я приехал в Лондон, попытки создания большой антисоветской коалиции западных держав были в разгаре. Основную активность в этом отношении проявляло британское правительство. Однако опыт 1918-1920 гг. был слишком красноречив, и никто, кроме папы, не имел желания участвовать в аналогичном предприятии. Правительство Болдуина вынуждено было ожидать более подходящей международной обстановки.

Осторожность руководящих кругов буржуазии находила свое внешнее выражение, между прочим, в том, что в ее среде шла борьба по вопросу о времени разрыва. В самом правительстве три министра — те самые три «экстремиста», которые мечтали о «кровопускании» во время всеобщей стачки, — требовали немедленного разрыва. Это — Джойнсон Хикс, министр внутренних дел, Уинстон Черчилль, министр финансов, и лорд Биркенхед, министр по делам Индии. Два министра: Остин Чемберлен, министр иностранных дел, и Артур Бальфур, заместитель премьера, — предпочитали политику выжидания удобного случая для разрыва. Что же касается Болдуина, то он со свойственными ему ленью и нелюбовью к беспокойству готов был до поры до времени предоставить события своему ходу. Лейбористы и либералы являлись решительными противниками разрыва, так же как и значительная группа промышленников и банкиров, непосредственно заинтересованных в развитии торговли с СССР. Ситуация, как видим, была очень сложная и противоречивая, именно такая ситуация, когда чрезвычайно чувствуется разница между хорошим и плохим дипломатом. Если бы Красин остался жив, он, несомненно, всю свою энергию и все свое искусство посвятил бы ослаблениям трудностей между СССР и Англией. И он имел к тому возможность: я хорошо помню, как в октябре 1926 г., когда Леонид Борисович еще выезжал и принимал людей, я по телефонным заявкам составлял для него большой список крупных деятелей британского делового мира (банкиров, промышленников, парламентариев и др.), которые хотели с ним повидаться. Разговоры с такими людьми и в таком количестве не могли остаться совершенно бесплодными, в особенности под аккомпанемент неоднократных заявлений Советского правительства о своем желании разрешить спорные вопросы за круглым столом. Я не хочу сказать, что работа Красина (если бы он остался жить) могла превратить плохие англо-советские отношения в хорошие, — конечно, это тогда было невозможно. Но избежать разрыва отношений... Такую задачу [86] Красин мог бы ставить перед собой и, я уверен, не только ставить, но и разрешить.

Болезнь и смерть Леонида Борисовича помешали этому. Он успел встретиться только с О. Чемберленом и М. Норманом. Всем остальным, желавшим его видеть, я вынужден был сказать, что в сложившейся обстановке о разговоре с Красиным не приходится и думать...

После смерти Красина Советское правительство не без основания опасалось, что попытка назначить в Лондон нового посла при тогдашних настроениях британского кабинета столкнулась бы с отказом последнего дать ему «агреман», и это только ухудшило бы положение. В результате в течение всей зимы 1926/27 г. никаких перемен в руководстве полпредством не было. Напряжение в англо-советских отношениях не только не ослабевало, но наоборот, усиливалось с каждым днем и лозунг «твердолобых» — «Красных вон из Англии!» — получал все большее распространение.

Еще при жизни Красина, 7 октября 1926 г., съезд консервативной партии единогласно принял резолюцию с требованием разрыва отношений с СССР. Хотя подобные постановления в английской практике не имеют слишком обязательной силы для консервативного правительства, тем не менее оно имело несомненное политическое значение, а главное, давало толчок антисоветской агитации всех наиболее оголтелых врагов Советской страны. К ним теперь присоединился пресловутый Лесли Уркварт, о котором я выше уже говорил. 4 февраля 1927 г. Джойнсон Хикс, Черчилль и еще один член правительства — министр колоний Л. Эмери выступили с погромными антисоветскими речами, используя в качестве материала превратно истолкованные сведения о событиях в Китае. Поскольку одновременное антисоветское выступление трех членов кабинета приходилось расценивать как новый серьезный шаг в подготовке разрыва англо-советских отношений, лейбористские и либеральные круги открыли контратаку, стремясь предотвратить катастрофу. В Москве M. M. Литвинов на пресс-конференции также коснулся неблаговидных усилий «твердолобых» и между прочим сказал:

«Британские консервативные круги пытаются свалить на плечи Советского правительства ответственность за собственные ошибки, используя для этого самые нелепые легенды, и хотят объяснить «махинациями советских агентов» величайшее освободительное движение китайских миллионов».

Однако под растущим давлением «твердолобых» правительство Болдуина шло все дальше и дальше по дороге, ведущей к разрыву. 23 февраля 1927 г. оно направило советскому посольству в Лондоне ноту, заключительный абзац которой давал ясное представление о ее содержании:

«Правительство Его Величества, — гласил этот абзац, — считает необходимым самым серьезным образом предостеречь СССР, [87] что есть границы терпения английского общественного мнения, которые опасно переходить, и продолжение таких актов, как те, на которые мы приносим жалобу в этой ноте, должно рано или поздно сделать неизбежным аннулирование торгового соглашения, положения которого были так бесцеремонно нарушены, и даже повести к разрыву обычных дипломатических отношений».

Хотя нота подобного рода расценивается в дипломатическом обиходе, как крепкий удар, сторонники Черчилля и Джойнсона Хикса подняли страшный шум, так как их она не удовлетворяла. Как? Еще не разрыв? Еще только предупреждение? Это непростительная слабость «умеренных», покрываемая премьером!

В ноте от 24 февраля Советское правительство резко и обоснованно критиковало обвинения, выдвинутые британской нотой 23 февраля, осуждало враждебные СССР выступления английских министров и заявляло, что, если британское правительство разорвет дипломатические отношения с Советской страной, вся ответственность за последствия такого шага ляжет на лондонский кабинет. Однако в противоположность британской ноте советская нота не ограничилась только полемикой. В заключительной части ноты Советское правительство еще раз обращалось к британскому правительству с призывом сесть за один стол и путем переговоров устранить все существующие трудности.

Казалось бы, перед лондонскими политиками открывалась благоприятная возможность нормализовать свои отношения с СССР и тем самым содействовать истинным интересам как самой Англии, так и всей Европы. Так нет! «Твердолобые» и слышать не хотели о примирении со «страной большевиков», а Болдуин, Чемберлен и другие «умеренные», слегка упираясь и произнося хорошие слова, в конечном счете шли на поводу у «твердолобых». Поэтому британское правительство решило не отвечать на советскую ноту (и, стало быть, на сделанное в ней предложение о переговорах), за что в парламентских дебатах 3 марта 1927 г. подверглось суровой критике со стороны Ллойд Джорджа. Это, впрочем, не имело практических результатов, и бег британского правительства по наклонной плоскости к разрыву неудержимо продолжался.

В Сити, однако, — и это является хорошей иллюстрацией возможности предупреждения разрыва — наблюдались несколько иные настроения. Как раз в 1925-1928 гг. англо-советская торговля достигла очень большого размаха, банкиры стали всерьез думать о ее кредитовании. Особенно большую сенсацию вызвало решение известного Мидлэнд-банка (одного из «пяти больших банков Англии»), во главе которого стоял либеральный деятель Маккенна, предоставить 10 млн. фунтов для кредита фирм, торгующих с СССР. По тем временам это была крупная сумма. Соглашение между Мидлэнд-банком и советским торгпредством в Лондоне должно было быть подписано 11 мая 1927 г. Если бы [88] оно пошло в силу, многое могло бы измениться в англо-советских отношениях. Этого ни за что не хотели допустить «экстремисты». Так как правительство все еще не было готово открыто заявить о разрыве англо-советских отношений, группа министров-экстремистов решила немедленно действовать и поставить кабинет в такое положение, чтобы для него не было иного выхода, кроме разрыва. Этот план тем легче было привести в исполнение, что среди министров-экстремистов находился министр внутренних дел Джойнсон Хикс. Так получилось, что 12 мая 1927 г., на другой день после подписания соглашения торгпредства с Мидлэнд-банком, в Лондоне произошло событие, сыгравшее решающую роль в отношениях между Англией и СССР.

С января 1927 г. в политических и дипломатических кругах Лондона появились слухи о том, что «твердолобые» (включая трех «экстремистских» министров) готовят налет на советское полпредство, рассчитывая таким путем спровоцировать разрыв отношений между Англией и СССР. Слухи эти постепенно росли, обрастали конкретными деталями, и к началу мая стало почти несомненным, что налет действительно будет. Неясным оставалось лишь, когда это произойдет и чья дипломатическая неприкосновенность будет нарушена — полпредства или торгпредства?

Характерно, что, несмотря на все более сгущающуюся вокруг нас антисоветскую атмосферу, советская колония в Лондоне продолжала жить бодрой и полнокровной жизнью. Нас не смущало враждебное окружение, мы его видели и учитывали. Мы были твердо убеждены, что сумеем ему противостоять, что бы ни случилось. Мы все были бодры, оптимистичны.

Помню, как раз в зиму 1926/27 г. мы с женой устроили у себя на квартире «дружеский салон» с еженедельными встречами более близких товарищей. Это не было повторением предшествующей зимы, о которой я рассказывал раньше. Мы жили теперь не на Бичвуд-авеню, 13, а на Викториа-стрит. И гости у нас были совсем другие. Отношения с тред-юнионистскими лидерами изменились в результате охлаждения отношений между ВЦСПС и Генсоветом тред-юнионов после конца всеобщей стачки. Нашими гостями теперь были работники полпредства и торгпредства. Все в дружеском салоне на Викториа-стрит отличалось легкостью, бодростью, веселой иронией. Был выработан «потешный устав», который начинался так:

Хозяева не занимают гостей.
Гости не занимают хозяев.
Все занимаются сами.
Хозяева не угощают гостей.
Гости не угощают хозяев.
Все угощаются сами.

На практике, конечно, угощенье заготовляла моя жена, но гости тоже часто приносили с собой какое-либо питье или пропитание. Вина допускались, но в таком количестве, что никто не [89] мог перейти границу «оживленного веселья». Во время встреч обменивались новостями, пели, музицировали, рассказывали смешные истории, обсуждали текущие вопросы. Все было проникнуто каким-то высоким духовным подъемом и глубокими надеждами на будущее.

Помню также, как 5 мая 1927 г., в день печати, уже вся советская колония участвовала в устроенной нашей самодеятельностью «живой газете» (они были очень популярны в то время). Было много остроумия, смеха, шуток, музыки и пения, которые много выигрывали от удачного конферансье — А. Гуревича. Но была в «живой газете» и серьезная часть: первый секретарь посольства Д. В. Богомолов сделал очень красочную сводку антисоветских нелепостей из английской прессы, а я прочитал «поэму в прозе» о больших исторических вехах в развитии русской революционной мысли, рисуя фигуры Радищева, декабристов, Белинского, Чернышевского, Плеханова, Ленина.

Так шли дни нашей жизни. А между тем гроза надвигалась.

Налет на АРКОС

12 мая 1927 г. около 4 часов дня отряды полисменов в сопровождении детективов (всего около 200 человек) неожиданно окружили здание по Мооргет-стрит, 49, которое занимали АРКОС{23} и торгпредство СССР, и, ворвавшись внутрь, закрыли все выходы наружу. Несколько сот служащих обоих учреждений, в том числе немало англичан, были арестованы, и часть из них подвергнута личному обыску. Среди арестованных, между прочим, оказались жена поверенного в делах, которая работала в торгпредстве врачом, и моя жена, заведующая лицензионным отделом торгпредства, обе — лица дипломатического ранга, неприкосновенные для британской полиции.

Агенты Скотланд-ярда выгнали всех служащих из рабочих комнат в коридоры и на лестницы и, когда комнаты опустели, сами приступили к обыску шкафов и столов и к отбору документов. Никакого контроля со стороны служащих за действиями полицейских агентов не было. Те могли делать, что хотели, забирать любые документы торгпредства или, наоборот, подсовывать в торгпредские шкафы собственные фальшивки. Полицейские потребовали у шифровальщиков торгпредства шифры и, когда те стали сопротивляться, избили двух из них. К вечеру почти все служащие были освобождены и разошлись по домам, но полиция еще оставалась в здании на Мооргет-стрит, и обыск продолжался вплоть до следующего дня. Не получив ключи от сейфов торгпредства, [90] агенты Скотланд-ярда привезли экспертов и стали распаивать замки сейфов. Были вскрыты и так называемые стальные комнаты АРКОСа и торгпредства в подвальном этаже, где обычно хранились особо ценные предметы. Однако теперь они были пусты. Только 16 мая, т. е. через четыре дня после начала налета, полицейские отряды наконец покинули здание торгпредства, и его служащие могли вернуться к нормальной работе. Нормальной ли?

Мы в посольстве узнали о налете на торгпредство через полчаса после его начала. Вестник несчастья явился в Чешем-хаус как раз в тот момент, когда здесь происходил дипломатический ленч. Узнав о событиях на Мооргет-стрит, все как ни в чем не бывало остались на своих местах, продолжая непринужденный разговор с гостями: мы не хотели обнаруживать перед иностранцами наше беспокойство. Потом мы устроили спешную консультацию между собой с помощью записок и немедленно приступили к действиям. Богомолов вышел из-за стола и сразу же отправился в Форин оффис. Здесь он заявил протест против нарушения торгового соглашения 1921 г. директору Северного департамента Палэрэ, но последний оправдался полным «незнанием» о налете на торгпредство. Из Форин оффис Богомолов отправился на Мооргет-стрит и потребовал допуска в помещение торгпредства. Полицейские ему отказали. Тогда Богомолов поехал к начальнику лондонской полиции и в результате довольно горячего обмена мнениями с ним в конце концов получил возможность проникнуть в помещение торгпредства. Богомолов, ссылаясь на торговое соглашение, потребовал немедленного прекращения обыска торгпредства, но полицейский чиновник, производивший обыск, грубо ему в этом отказал. Тогда Богомолов поспешил вернуться в посольство и, по указанию Розенгольца, позвонил секретарю министра иностранных дел с просьбой о немедленном приеме его Чемберленом. Секретарь ответил, что раньше следующего утра министр не может принять советского представителя. Богомолов не успокоился и попросил секретаря в таком случав устроить Розенгольцу немедленное свидание с кем-либо из ответственных работников Форин оффис, тот обещал выяснить и позвонить о результатах в посольство. Однако, не дожидаясь звонка секретаря, Розенгольц и Богомолов сели в машину и отправились в Форин оффис. Когда четверть часа спустя они оказались в министерстве иностранных дел, то не нашли там никого: не было не только ни одного ответственного сотрудника, но даже секретарь министра исчез. Все разошлись по домам. Было совершенно ясно, что Форин оффис играет в прятки, предоставляя свободу действия Джойнсону Хиксу.

Розенгольц увидал Чемберлена только на следующее утро и вручил ему резкую ноту протеста, в которой особенно подчеркивалось, что британское правительство своим налетом грубо нарушило торговое соглашение 1921 г. [91]

Здесь я должен сделать одно разъяснение, без которого многое будет неясно в ходе событий, связанных с пресловутым «налетом на АРКОС», как весь этот эпизод получил наименование в истории англо-советских отношений. В здании на Мооргет-стрит, 49, помещались два учреждения: торгпредство СССР и акционерное общество АРКОС, но внутри каждое из них занимало отдельные помещения, точно обозначенные. Торгпредство, согласно ст. 5 торгового соглашения 1921 г., пользовалось дипломатической неприкосновенностью, АРКОС же, капитал в котором был советский, но который юридически был оформлен как английская торговая компания, никаких дипломатических привилегий не имел. Отсюда вытекало, что строго юридически лондонская полиция имела право производить обыск в АРКОСе, но не имела права делать то же в торгпредстве. На этом различии базировалась формальная сторона наших протестов, которые дополнительно еще подкреплялись ссылкой на ст. 1 того же торгового соглашения, запрещавшую всякую дискриминацию в отношении советской торговли. Было очевидно, что налет на АРКОС и торгпредство являлся самой недопустимой формой такой дискриминации. Мы также указывали, что, поскольку обыск на Мооргет-стрит производился полицией не в присутствии советских служащих, изгнанных полицией из своих рабочих комнат, полиция могла подбросить в шкафы и сейфы наших торговых учреждений какие-либо «компрометирующие материалы».

Вообще вся обстановка проведения налета оставляла впечатление, что он был организован спешно, грубо и притом лицами, мало знакомыми с различными дипломатическими тонкостями. Иначе соответствующие инстанции не дали бы письменного приказа об обыске не только АРКОСа, но и советского торгпредства, что было явно незаконно. Видимо, Джойнсон Хикс, не дождавшись согласия всего правительства в целом и рассчитывая на мощную поддержку «твердолобых» в правительстве и вне его, решил на собственный риск и страх устроить налет, чтобы вынудить кабинет к разрыву отношений с Советским Союзом.

Советское правительство вручило в Москве английскому поверенному в делах Ходжсону очень резкую ноту протеста, которая надлежащим образом была поддержана «Правдой» и «Известиями».

В Англии события на Мооргет-стрит вызвали большое волнение. Рабочие круги были глубоко возмущены действиями правительства, и Генсовет тред-юнионов направил Болдуину письмо, в котором решительно осудил полицейский налет на торгпредство. Зато «твердолобые» круги и большая часть консервативной прессы рвали и метали против «большевистских интриг» и требовали немедленного разрыва англо-советских отношений. В парламенте произошли стычки между министром внутренних дел и представителями лейбористской оппозиции, которые, помню, поразили меня тогда крайней умеренностью выступлений оппозиции. [92] Она не сделала ни малейшей попытки вывести весь вопрос за стены парламента и организовать массовую кампанию протеста против столь опасного шага, как разрыв отношений между двумя великими державами.

Что искали на Мооргет-стрит организаторы налета?

Судя по тому, что происходило накануне налета, можно было с определенностью заключить, что они рассчитывали найти в АРКОСе и торгпредстве материалы, изобличающие в «коминтерновской» деятельности. Если бы им это удалось, то сразу был бы поднят страшный вой о том, что советские торговые организации являются лишь ширмой для прикрытия подрывных акций против Англии и Британской империи.

Пять лет спустя, когда я приехал в Лондон в качестве посла, Макдональд, бывший тогда премьером коалиционного, а по существу консервативного правительства, в разговоре со мной даже утверждал, будто бы такие «компрометирующие» торгпредство и АРКОС материалы действительно находились в их помещении, но за день до налета они были вывезены нами оттуда. Макдональд ругал при этом Джойнсона Хикса за его плохую работу, не позволившую британскому правительству поймать большевиков с поличным. Все это была чистая фантазия, что я не преминул разъяснить Макдональду. Мне была хорошо известна работа наших торговых организаций в Англии, и я могу категорически утверждать, что ничем, кроме торговли, они не занимались. Вполне естественно поэтому, что, когда полицейские агенты Джойнсона Хикса вломились в помещение АРКОСа и торгпредства, их ждало там жестокое разочарование.

Когда выяснилось, что никаких «коминтерновских» материалов и АРКОСе и торгпредстве нет, министерство внутренних дел, желая как-либо прикрыть свой провал, спешно, на ходу, во время самого обыска (ведь он продолжался четыре дня!), пустило в оборот другую версию. Теперь оказывалось, будто бы незадолго до налета из государственных архивов был похищен сажный «документ крайне секретного характера» и будто бы этот документ находился в сейфе торгпредства. Так как, однако, агенты Скотланд-ярда не обнаружили на Мооргет-стрит и такого документа, то легенда о шпионской деятельности советских торговых организаций также рассыпалась, как карточный домик.

В итоге разыгрался мировой скандал, в котором фигура Джойнсона Хикса выглядела смешно и позорно. Но теперь для британского правительства в целом создалась именно такая Ситуация, о которой мечтали экстремисты. По соображениям престижа — как в самой Англии, так и за ее пределами — оно не могло отступить и вынуждено было сделать то, против чего ещё недавно возражали его более хладнокровные члены, против чего боролись все разумные элементы в стране: оно приняло решение о разрыве отношений с СССР. Проделано это было следующим образом.

На заседании палаты общин 24 мая 1927 г. Болдуин сделал заявление, сущность которого сводилась к тому, что советские торговые учреждения занимаются шпионажем (повторялась легенда об исчезновении секретного документа) и что у двух торгпредских шифровальщиков будто бы были найдены документы, позволявшие им поддерживать секретную связь с компартиями Англии, США, Мексики, Канады, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африки и Южной Америки. Далее премьер с особой силой обрушивался на деятельность Советского правительства в Китае, которую он рассматривал как нарушение Англо-советского торгового соглашения 1921 г. И как вывод из этого Болдуин предлагал палате разорвать экономические и политические отношения с СССР.

На следующий день, 25 мая, советское посольство опубликовало контрзаявление, в котором категорически отрицало шпионскую деятельность советских торговых учреждений и давало ясно понять, что пресловутые документы, найденные у двух шифровальщиков, на самом деле были подброшены им английской полицией во время проведения обыска.

Парламентские прения по вопросу о разрыве отношений продолжались 26 мая. Лейбористы потребовали создания специальной комиссии для расследования обвинений, выдвинутых правительством против СССР, но им в этом было отказано. Ллойд Джордж, Артур Понсонби (заместитель Макдональда по Форин оффис в лейбористском правительстве), Герберт Моррисон и другие лейбористские лидеры решительно выступили против разрыва отношений. Тем не менее палата приняла решение о разрыве большинством 367 против 118 голосов.

27 мая Остин Чемберлен направил советскому посольству ногу, датированную 26 мая, с сообщением о состоявшемся решении и давал 10-дневный срок для ликвидации дел и выезда из Англии всего состава советских учреждений.

Советское правительство ответило нотой от 28 мая, врученной британскому поверенному в делах в Москве, в которой оно резко протестовало против действий правительства Болдуина, подчеркивая бесцеремонное нарушение им торгового соглашения 1921 г., гарантировавшего дипломатическую неприкосновенность торгпреда, а также обязательства сделать 6-месячную предварительную заявку о расторжении соглашения. Обращаясь к мотивам, побудившим британское правительство к его авантюристическому шагу, Советское правительство заявило:

«Для всего мира совершенно ясно, что основной причиной разрыва является поражение политики консервативного правительства в Китае и попытка прикрыть это поражение диверсией в сторону Советского Союза, а ближайшим поводом — желанно британского правительства отвлечь общественное внимание от безуспешности бессмысленного полицейского налета на АРКОС и торговую делегацию и вывести британского министра внутренних [94] дел из того скандального положения, в которое он попал благодаря этому налету»{24}.

В заключение нота выражала, однако, твердую уверенность, что не за горами то время, когда британский народ найдет пути и средства для нормальных дружеских отношений с Советской страной.

Разрыв англо-советских отношений сопровождался одним характерным инцидентом, еще небывалым в политической истории Великобритании. 27 мая, как раз в день вручения советскому посольству ноты о разрыве отношений, руководящие лица лейбористской партии и Генсовета тред-юнионов устроили в ресторане парламента ленч в честь дипломатического состава советского полпредства и торгпредства. Это была явная политическая демонстрация, направленная против правительства. «Твердолобые» были в бешенстве и требовали от лидеров оппозиции отмены ленча. Однако представители рабочих на этот раз устояли, и ленч, как было запланировано, состоялся. «Твердолобые» пытались поставить вопрос о противозаконности подобной демонстрации в парламенте, но спикер отказался принять жалобу, заявив, что не в обычаях палаты заниматься расследованиями о том, кого ее члены приглашают к себе в гости.

Вообще разрыв англо-советских отношений вызвал в стране очень смешанную реакцию. Лейбористский и тред-юнионистский лагерь был противником разрыва, хотя и не нашел в себе достаточно смелости и энергии, чтобы развернуть большую массовую кампанию протеста. Либералы, в то время еще представлявшие крупную силу, также были противниками разрыва. Выступая 27 мая на одной демонстрации, Ллойд Джордж сказал:

«Устроить дипломатический разрыв с одной из величайших мировых держав — не такой подвиг, по поводу которого можно было бы бросать шапки вверх... Почему они (правительство. — И. М. ) довели дело до ссоры? Откровенно говоря, они вовсе не намеревались так поступить. Они просто скользили по наклонной плоскости и наконец свалились в яму. Это была чисто полицейская акция. Было допущено, что министр — глава полиции — стал фактическим директором нашей внешней политики, а это оказалось ему совсем не по плечу. Нам пришлось принимать самое серьезное решение с августа 1914 г., и, однако, кабинет ни разу не был созван, чтобы решить, какой шаг следует сделать. И все-таки было решено разорвать отношения со 150 млн. самых грозных людей на земле»{25}.

Наконец, в самой консервативной партии по вопросу о разрыве существовали разногласия, которые в правительстве были пре-. одолены только самочинной акцией Джойнсона Хикса и К°, лишивших его свободы действия. В такой обстановке даже Джойнсон [95] Хикс увидал себя вынужденным 2 июня 1927 г., накануне отъезда советского полпредства из Англии, в парламенте заявить:

«Правительство не имеет намерения ставить какие-либо препоны торговле между Россией и Англией, и русские, желающие приехать сюда в целях развития действительно законной торговли, будут иметь для этого такие же возможности, какие обеспечиваются иностранцам всех других национальностей».

Но было уже поздно. Министр внутренних дел не понимал, что в данном случае он имеет дело с государством, одним из устоев которого является монополия внешней торговли. Покидая после разрыва отношений Англию, советские «купцы» аккуратно рассчитались с британскими фирмами по своим обязательствам за товары и заказы, но, конечно, не имели ни малейшего намерения развивать дальше англо-советскую торговлю. Естественно, что такая торговля в годы разрыва захирела.

Англо-советский разрыв

Итак, наступило время ликвидации дел, упаковки чемоданов, предотъездной подготовки как в государственном, так и в личном аспекте. Никакой паники и суматохи в советской колонии не было. Все прекрасно понимали, что случилось, значения происходящих событий не преувеличивали, но и не преуменьшали. Все были настроены трезво и мужественно. СССР на время разрыва передал защиту своих интересов в Англии правительству Германии (тогда еще Веймарской Германии), Великобритания — защиту своих интересов в СССР правительству Норвегии.

Большая часть советских работников покинула территорию Англии 2 июня 1927 г. И как раз в этот день в стенах полпредства разыгрался весьма любопытный эпизод.

Здание полпредства было арендовано на 60 лет, и срок контракта кончался в 1928 г. Хозяин дома был «твердолобый» консерватор, который ненавидел «большевиков» и отравлял нам жизнь всевозможными придирками, допустимыми в рамках арендного контракта: присылал своих представителей для проверки состояния дома, запрещал нужные нам перестройки внутри дома, писал «строгие письма» по поводу замеченных им «беспорядков» во дворе полпредства и т. п. Мы ожидали, что теперь он вздохнет с облегчением, избавившись от столь неприятных для него квартирантов. И вдруг этот самый хозяин накануне отъезда полпредства (оно было назначено на 3 июня) впервые самолично явился в Чешем-хаус. Его принял первый секретарь Д. В. Богомолов. Хозяин с самой любезной улыбкой на устах заговорил о том, что арендный контракт истекает в следующем году и предложил продлить его действие. В ответ на удивленный взгляд первого секретаря хозяин дома, пожав плечами, заявил:

— Чего в жизни не бывает! Сегодня мы с вами в ссоре — завтра [96] мы будем с вами в дружбе. А дом-то стоит, да и мне деньги пригодятся.

Нас, однако, не тронула житейская философия лендлорда, и предложенная им сделка не состоялась. Когда в конце 1929 г, англо-советские отношения были возобновлены, советское посольство поселилось в новом здании, в том самом, где оно находится и сейчас (Кенсингтон палас гарденс, 13), которое опять-таки было арендовано сроком на 60 лет, но уже Советским правительством.

Два ярких воспоминания особого свойства остались у меня от нашего отъезда из Англии.

За два дня до срока меня с женой на прощальную встречу пригласил мой друг Брайльсфорд. Встреча происходила в каком-то маленьком, но страшно уютном ресторанчике в Сохо. Брайльсфорд был не один. Он впервые представил нам свою жену, молодую талантливую художницу, которая, видимо, недавно стала его подругой. Звали ее Клэр Лейтон и походила она на весну. Мы сидели за столом и беседовали... О многом беседовали — об искусстве, о политике, о рабочем движении. Брайльсфорд был глубоко огорчен судьбой всеобщей стачки, неудачной борьбой углекопов, разрывом англо-советских отношений. Но он не терял надежды.

— Сейчас, — говорил он, — в мире есть нечто, что заставляет меня оптимистически смотреть в будущее, несмотря на все наши английские неприятности. Это нечто — вы. Советский Союз... Вы знаете, я не во всем согласен с тем, что вы у себя делаете, но это имеет второстепенное значение. Главное — это то, что вы существуете. Самое ваше существование меняет мир, меняет климат мира, и от этого выигрывают все трудящиеся земли... Я уверен, разрыв не будет продолжительным. Мы скоро вновь будем встречать советское посольство.

Комната, в которой мы сидели, была светлая, мебель в ней была светлая, в окна били яркие лучи солнца, лица людей за нашим столом горели оптимизмом и надеждой... Так этот прощальный завтрак в Сохо остался в моей памяти, как луч света, сверкнувший в темных тучах англо-советской бури.

В начале 1927 г. я познакомился со знаменитым писателем Гербертом Уэллсом, и наши отношения стали быстро крепнуть.

Накануне отъезда из Англии я зашел к Уэллсу попрощаться. Он был глубоко возмущен действиями британского правительства, ругал последними словами Болдуина, Чемберлена, Джойнсона Хикса, Биркенхеда. Но больше всего он возмущался лейбористами.

— Я еще могу понять консерваторов, — говорил писатель, — они открытые враги Советской России и поступают как враги, хотя это глупо и вредно для нас самих... Но лейбористы!.. Ведь они со всех крыш кричат о своей дружбе с вашей страной, о большой заинтересованности рабочих в развитии англо-советской [97] торговли, о том, что они сочувствуют успеху «социалистического эксперимента в России»... А что они сделали для предотвращения разрыва? По существу ничего! Нельзя же в самом деле считать серьезной борьбой против разрыва те робкие словесные протесты, которые они время от времени позволяли себе в парламенте. Я совершенно убежден, что, если бы Макдональд, Сноуден и другие лейбористские лидеры действительно хотели предотвратить разрыв, они сумели бы это сделать, но они не хотели!

— Почему? — спросил я.

— Да просто потому, что лейбористская верхушка — это мещане, которые больше всего хотят прослыть «респектабельными» англичанами. А массы это терпят.

Я слушал Уэллса и думал: «В его словах содержится немало горькой правды... Разве не о том же говорит история всеобщей стачки?»

Прощаясь с писателем, я сказал:

— Сейчас, когда политические и экономические связи между нашими странами, не по нашей вине, будут разорваны, особая ответственность ложится на представителей культуры обеих сторон. Надо хотя бы в этой области сохранить общение между Англией и СССР. Я надеюсь, мистер Уэллс, что Вы лично приложите все усилия для осуществления такой задачи. Вам тут и книги в руки.

— Вы совершенно правы, — тепло откликнулся Уэллс, — обещаю, что за мной дело не станет!

Отъезд полпредства из Англии состоялся 3 июня 1927 г. (за день до окончания предоставленного нам 10-дневного срока для ликвидации дел) и превратился в большую политическую демонстрацию. На вокзале Виктория нас провожала огромная толпа народа, состоявшая главным образом из лидеров лейбористов и тред-юнионистов. В числе других здесь были Артур Гендерсон, Джордж Ленсбери, Уолтер Ситрин, Бен Тиллет и др. Но не было ни Макдональда, ни Сноудена. При появлении советских дипломатов на платформе раздались шумные рукоплескания и громкие возгласы: «Да здравствует Советская Республика!» Потом кто-то запел «Интернационал». Сотни голосов его подхватили, и звуки пролетарского гимна Советского Союза долго перекатывались под сводами вокзала капиталистической Англии. Советские женщины были засыпаны цветами. Эмоциональный Ленсбери вдруг бросился мне на шею, и мы к изумлению присутствующих англичан обменялись поцелуями. Эти поцелуи стали потом сенсацией прессы, непривычной к столь «русской» форме выражения дружеских чувств. Когда раздался свисток кондуктора и поезд начал медленно двигаться вдоль перрона, раздался чей-то громкий крик: «Вы скоро вернетесь назад!» Толпа гулко поддержала: «Да, да, вы скоро вернетесь назад!» Это было торжественно и многозначительно. Описывая отъезд советских представителей [98] из Лондона, даже сугубо «твердолобая» «Морнинг пост» писала:

«Лейбористские друзья устроили им (т. е. русским. — И. М. ) такие проводы, какие устраивают хорошим и героическим союзникам».

Пройдена была важная веха в истории англо-советских отношений. Прощальный возглас на вокзале оказался пророческим: два с половиной года спустя, в конце 1929 г., посольство Советского Союза вновь появилось в Лондоне с тем, чтобы уже больше никогда не исчезать.