Глава восьмая.

Перелом

Это произошло как-то незаметно даже для нас самих. Просто в один из июльских дней мы почувствовали, что враг больно уж нерешительно атакует нас, словно бы побаивается. Усилили натиск. И тут фашисты не выдержали: стали отходить — сначала медленно, огрызаясь. На десятки, сотни метров, потом на километры. Но как дорог был нам каждый такой шаг! Ведь мы шли вперед, освобождали родную землю, твердо веря в то, что отныне на нее уже никогда больше не ступит сапог фашиста.

Вместе с 32-й танковой бригадой наш полк атаковал противника на подступах к деревне Большие Маячки. Нам удалось с ходу сбить его с занимаемых позиций. Но в глубине вражеской обороны завязался жестокий бой. Продолжался он долго и стоил нам нескольких самоходок.

В том бою особенно отличился экипаж лейтенанта Савенко. Его самоходка при выполнении обходного маневра для удара по бортам перешедших в контратаку фашистских танков внезапно встретилась с «тигром». Хорошо еще, что Савенко успел заметить неподалеку овражек. Туда-то по команде лейтенанта и нырнула самоходка. Остановилась. Савенко поднялся в люке и начал наблюдать. Ему было отлично видно, как на какое-то время «тигр» тоже замер на месте, словно бы вынюхивая, куда это вдруг исчезла уже маячившая в прицеле советская самоходная артиллерийская установка. И тут же, набирая скорость, двинулся прямо к оврагу, где укрылась машина Савенко.

— Врешь, нас так просто не возьмешь! — зло выкрикнул лейтенант и приказал своему механику-водителю: — Жми вправо, по оврагу.

Проскочили метров двести, снова остановились. Развернулись. «Тигр» уже проползал стороной, подставив борт.

— Давай наверх! — скомандовал Савенко. [195]

Механик-водитель быстро вывел машину из оврага. И тут лейтенант с близкого расстояния влепил в борт «тигра» снаряд. Тот задымил, но еще продолжал идти вперед. Грохнул второй выстрел. Теперь снаряд разбил, видимо, топливный бак. Горючее расплескалось по танку, и он запылал уже как костер.

Вдохновленные успехом, самоходчики устремились вперед. Неожиданно для противника они ворвались с фланга на позиции фашистских противотанкистов. Посеяли там панику, разметали прислугу, вдавили в землю орудия. Двигаясь дальше, наткнулись на минометную батарею. Ее постигла та же участь.

Наверное, этот дерзкий рейд продолжался бы и дальше. Но мы, понимая, что фашисты вот-вот опомнятся и тогда не миновать беды, приказали по рации Савенко присоединиться к основным силам. Лейтенант выполнил этот приказ. Мы с Луневым, находясь в это время на НП комкора, облегченно вздохнули.

Отступая, фашисты нет-нет да и переходили в контратаки. Так, например, сильный артиллерийский огонь и удар довольно многочисленной группы вражеских танков вскоре приостановили наступление наших подразделений на правом фланге 32-й бригады.

— Лунев, — приказал генерал Кириченко, — срочно перебросьте туда батарею самоходок.

Командир полка взял в руку микрофон, но связи почему-то не было. Чертыхнувшись, Лунев побежал к «виллису». Я с его адъютантом бросился следом. И вот уже наша машина, лавируя среди воронок от бомб и снарядов, понеслась по полю.

У первой же самоходки выскакиваем из «виллиса». Лунев, вооружившись гаечным ключом, стучит по броне. А я решаю посмотреть, что же происходит впереди. Но едва вышел из-за самоходки, как метрах в десяти вздыбилась земля, острая боль обожгла руку.

— Что с вами? — подбежал ко мне адъютант командира, увидев кровь на рукаве моей гимнастерки.

— Да вот с рукой... — морщась, отвечаю ему. Пытаюсь ее поднять, но не хватает сил.

— Скорее с ним в медсанбат! — приказывает адъютанту соскочивший с самоходки командир полка. — Я остаюсь здесь, поведу людей в бой.

Ранение, к счастью, оказалось неопасным. Но я все же около десяти дней пробыл в медсанбате. И все это время ругал себя за неосторожность, за то, что в такую горячую, [196] боевую пору выбыл из строя. Одно успокаивало: дела в полку шли неплохо. В тот несчастливый для меня день Лунев успешно справился с задачей, поставленной командиром корпуса. Под его командой самоходчики быстро переместились на правый фланг 32-й танковой бригады и вместе с подоспевшей ротой тридцатьчетверок уничтожили несколько «тигров». Одного из них записал на свой личный счет М. С. Лунев. Контратака фашистов захлебнулась.

Однажды, когда я еще находился в медсанбате, ко мне приехал старший лейтенант Сапунов. Пояснил, смущенно и в то же время радостно улыбаясь:

— Мы только что вышли из боя. Вот и выкроил полчасика, чтобы тебя навестить.

— Спасибо! — говорю ему. — Ну, как там у нас?

— Да все вроде бы в порядке, — отвечает Сапунов. — Воюем. Чувствуем, большие события назревают. По всему видно, предстоит решающее наступление.

— Кто это тебе сказал? — насторожился я.

— Пока никто. Сам вижу, — спокойно говорит старший лейтенант. — Не зря же многие части отводят для пополнения. Так что торопись, Иван Семенович, а то отстанешь от полка...

«Как бы в самом деле, — подумалось мне, — не отстать от своих». Как только Сапунов ушел, я бросился к врачам. Попросил выписать меня. Те сначала ни в какую: рана, мол, есть рана, всякое может случиться, так что побудьте-ка, товарищ майор, у нас еще хотя бы недельку. Но потом все же уступили.

1 августа я снова вернулся в полк. Там действительно уже полным ходом шла подготовка к большому наступлению. Нас почти до штата пополнили самоходками. Созданы были запасы горючего и боеприпасов. В строй влились новички, многие из которых еще не бывали в боях. Сейчас с ними шла соответствующая работа. Так, например, как раз в те минуты старший лейтенант Сапунов проводил встречу прибывших воинов с отличившимися в последних боях.

— Вон в том домике они собрались, — показывая в окно, сказал Лунев.

Мне, естественно, не терпелось узнать, что же собой представляет прибывшее в полк пополнение, какое у этих бойцов настроение. И потому, не теряя времени, я направился в указанный Луневым домик.

Еще с улицы услышал там веселый хохот. Тихо, чтобы не помешать, открываю дверь. Вижу: перед собравшимися выступает лейтенант Петренко. Встречаю взгляд приподнявшегося [197] с места Сапунова, рукой сигналю ему, чтобы не подавал команды.

В домике необычно большие окна. На фоне одного из них как-то непривычно просматривается Петренко. Дело в том, что раньше он мне казался чуть-чуть грузноватым. А тут, на свету, вырисовывается его удивительно гибкая, подвижная фигура. Лицо у лейтенанта совсем еще юное; над верхней губой только-только пробивается темный пушок. Рассказ он ведет искренне, не скрывая ни радости от удачи в бою, ни своих промахов.

— Подсобили мы нашей пехоте: дзот вражеский на ее пути разметали, — вспоминал Петренко. — И такая тут меня радость охватила: слабак, мол, он, фашист, давить его можно запросто. Думаю так, а сам поле боя оглядываю, кого бы следующего на прицел взять. И вдруг аж сердце похолодело...

Петренко сделал паузу, видно переживая заново тот смертельно опасный для него момент. А ситуация тогда в самом деле была критической. Я уже слышал в свое время о ней и знаю, что Петренко увидел совсем рядом... противотанковое орудие. Ствол пушки медленно поднимался. Потом, вздрогнув, замер, будто уставился прямо в самоходку.

— Ты чего медлишь?! — крикнул тогда Петренко наводчику. — Стреляй!

Тот выстрелил, но промазал. И лишь вторым снарядом опередил вражеский расчет...

— Вот так-то, братцы, бывает в бою, — заключил Петренко. — Не прост он, фашист, может так и к тебе подкрасться... Но бить его можно. И главное — нужно! Сколько ж можно терпеть эту гадину на нашей земле?!

— А мы и не думаем терпеть, — бросил реплику стоявший у окна высокий плечистый боец. — Не для того на фронт рвались.

— Это правильно! — Старший лейтенант Сапунов встал из-за стола. — Врага надо гнать. И наша армия гонит его. Пятятся фашисты под Орлом. И здесь отступили. Их силы иссякают. Наступает время решительных боевых действий. И наш путь отныне пойдет на запад. Только на запад! Но будет он очень трудным.

Далее Сапунов на ярких примерах показал, как необходимы в борьбе с гитлеровскими оккупантами военные знания, тот боевой опыт, который накопили ветераны полка, как важна верность боевым традициям, заложенным ими. [198]

Говорил обо всем убедительно, страстно, и это произвело на новичков громадное впечатление.

По крайней мере, чувствовалось, что они загорались стремлением держать в бою равнение на ветеранов полка и их подвиги. А по этому настроению, по репликам и беглому разговору с некоторыми молодыми бойцами уже после беседы у меня сложилось очень хорошее впечатление о новом пополнении.

— Они действительно отличные люди, — подтвердил мое мнение Сапунов. — Главное — дух у них боевой. А прибавится еще знаний, опыта, и тогда вряд ли фашистам устоять перед такими орлами.

* * *

На следующий день нас с Луневым вызвал командир корпуса. Генерал был чем-то чрезвычайно озабочен, а поэтому и немногословен. Он коротко поставил перед полком задачу совершить, как он выразился, с началом событий марш в район Козьмодемьянск, Степное. Нам очень хотелось уточнить, какой смысл он вложил в слова «с началом событий», но мы так и не решились на это. А может быть, не спросили потому, что и без уточнений уже было ясно: ожидаемое наступление вот-вот начнется.

Не помню, каким было утро 3 августа: солнечным или пасмурным. Да, наверное, тогда и невозможно было это определить. Тот трехчасовой несмолкаемый грохот, с которого начался день, ни с чем нельзя было сравнить. Буквально после первого же залпа сотен орудий пелена гари и дыма непроницаемо повисла над степью. Казалось, вся земля горела и содрогалась под мощными ударами артиллерии и взрывами авиабомб.

— Поддайте, еще поддайте! — азартно выкрикивал кто-то из рядом стоявших самоходчиков, видя, как огненные стрелы «катюш» то и дело проносятся над нами.

А когда там, далеко впереди, взрывы раздавались особенно мощно, другой боец, украинец, радостно комментировал:

— От це дило. Гарно бьют хлопци. Так им и надо, поганюкам.

А нам, самоходчикам, предстояло выполнить довольно сложное задание. В последний момент комкор все же уточнил его. После этой артподготовки и начала наступления наших войск на Белгород враг мог нанести несколько отвлекающих танковых ударов. Один из них был возможен в районе Козьмодемьянск, Степное. Его-то и предстояло [199] отразить нашему полку. И сделать это самостоятельно, своими силами. Правда, нам придавалась батарея 85-миллиметровых противотанковых пушек.

Совершив марш, мы прибыли в назначенный район. И сразу же начали оборудовать позиции у высоты с отметкой 240,5. Перед началом работ мне удалось на несколько минут собрать партийных и комсомольских активистов. Каждому из них я дал конкретное поручение, призвал неустанно разъяснять бойцам, насколько важно на случай отражения атаки танков противника ведение инженерных работ, просил показывать в этом деле личный пример. И активисты не подкачали: трудились, что называется, за двоих, а то и за троих. А в тех условиях это было важнее любого призывного слова.

К утру 4 августа у нас уже все было готово к отражению возможного удара противника. Весь день прошел в тревожном ожидании. Но фашистские танки на этом участке почему-то не пошли.

— Ждите сегодня, — сообщили нам утром 5 августа из штаба корпуса. — Наверняка полезут.

Действительно, все как будто бы предвещало вражескую атаку. Противник произвел огневой налет. Мы сумели засечь немало его огневых точек и даже несколько наблюдательных пунктов, отвечать на огонь не стали — ждали, когда пойдут на нас танки. Но миновал час, второй, а они так и не появились. Тогда по приказу командира полка несколько самоходок открыли огонь по засеченным огневым точкам врага. Но, повторяю, всего лишь несколько. Мы не хотели показывать противнику всей нашей силы. Пусть думает, что оборону у высоты заняла всего лишь какая-то батарея САУ.

Но и этот довольно ограниченный огонь пришелся фашистам не по вкусу. Они стали огрызаться. В завязавшейся перестрелке получил серьезное ранение майор Кобрисев, наш начальник штаба. Обидно! Еще и боя-то не было, а у нас уже вышел из строя очень грамотный, уважаемый всеми офицер.

Вместе с Луневым долго ломали голову: кто же может заменить Кобрисева? В конце концов сошлись на том, что наиболее подходящая кандидатура — капитан С. Н. Ступак. Он-то и принял должность начальника штаба полка.

А танки так и не пошли на нас и в этот день. Почему? Причина выяснилась только вечером. В траншею, где я как раз проводил беседу с молодым пополнением, прибежал связист. [200]

— Вас к телефону, товарищ майор, — сообщил он.

Смотрю на него, вижу: улыбается чему-то, что-то еще хочет сообщить мне, но не решается.

— Кто звонит? — спрашиваю его.

— Начальник политотдела корпуса, — докладывает уже на ходу боец. — Но я сначала не с ним говорил. Связист на том конце провода новостью поделился: наши Белгород взяли. А вот правда ли это — не знаю.

Беру трубку и слышу знакомый голос Петра Алексеевича.

— Поздравляю вас, Иван Семенович, — с нескрываемой радостью говорит Соловьев. — Белгород и Орел — наши! В Москве сегодня салют. Немедленно готовьте митинг, если есть, конечно, для этого возможность...

Возможность есть! Фашисты совсем притихли, даже беспокоящий огонь не ведут. Так что собрать людей можно, что я и делаю немедленно.

— Дорогие товарищи! Боевые друзья! — обращаюсь к тесно сгрудившимся около одной из машин бойцам и командирам. — Только что получена радостная весть: наши войска освободили Орел и Белгород!

— Ура! Ура! — громко, вкладывая в этот клич всю свою радость, отозвались самоходчики. В воздух полетели пилотки, шлемофоны. Кого-то тут же принялись качать.

Чтобы перекрыть возникший шум, набираю в грудь побольше воздуха и кричу:

— Но есть и еще одна новость!..

Сразу все стихло. Люди буквально застыли. И тогда я торжественно продолжаю:

— Сегодня в столице нашей Родины — Москве прозвучит артиллерийский салют в честь тех, кто освободил Орел и Белгород, кто выдержал бешеный натиск врага на Курской дуге! А значит, и в нашу честь, товарищи!

И опять над степью загремело мощно русское «Ура!». Но потом вдруг наступило какое-то непонятное замешательство.

— Что там? — спросил с возвышения, служившего трибуной, Лунев.

— Да вот тут человек дело одно предлагает, — раздался чей-то голос. — Может быть, и нам салютнуть? По фашистам.

Командир полка взглянул на меня и, поняв, что это предложение мной не одобряется, как можно строже сказал:

— Нельзя, товарищи. Снаряды надо беречь. [201]

— Оно и правильно, — вставил слово лейтенант Савенко. — Не стоит, братцы, салютовать. Хватит с фашистов и нашего «Ура!». Они и так небось от него медвежьей болезнью заболели. Думают, как бы до Днепра драпануть. Но мы им и там не дадим отмыться от...

Взрыв хохота покрыл слова лейтенанта. Минуты три люди никак не могли угомониться. Но наконец затихли, и мы продолжили митинг. Говорили в тот вечер горячо, с подъемом. И майор — ему на днях было присвоено это звание — Лунев, и лейтенант Козлов, и сержант Дьяченко, и другие выступавшие. Каждый клялся еще яростнее бить врага, проявлять в бою отвагу и мужество.

...А «тигры» на нас все же пошли. Ранним утром 6 августа они появились у нашей высотки. Шли, набрав приличную скорость, видимо намереваясь с ходу перевалить через нее.

— Вот ошалелые, — не сдержался капитан Ступак. — Идут без опаски. Дороги перепутали, что ли?

Лунев дал команду батарее 85-миллиметровых пушек открыть огонь, отвлечь на себя противника. А тем временем две наши самоходки выдвинулись во фланг «тиграм». И когда те приблизились, открыли по ним огонь. Это было настолько неожиданно для фашистов, что они на какое-то время растерялись, замешкались. А когда все-таки сообразили, откуда гремят выстрелы самоходок, два «тигра» уже полыхали яркими кострами. Вскоре и противотанкисты подбили еще одного, а остальные, пустив наугад несколько снарядов, отошли.

А потом был бой у небольшого населенного пункта Сухины. Там мы, солидно потрепав гитлеровцев, сами тоже понесли значительные потери в технике. Сил у нас осталось маловато. Поэтому наш полк вскоре отвели во второй эшелон для ремонта боевой техники и пополнения.

* * *

Почти два месяца простояли мы в деревне Великий Тростянец. И все это время напряженно занимались. На первом плане была, естественно, забота о подготовке механиков-водителей и наводчиков. Каждую неделю мы выезжали на полигон и танкодром. Всем механикам-водителям подготовили замену. И это вполне понятно: как показали бои, с выходом из строя механика-водителя экипаж часто оказывался в очень сложном положении.

Полным ходом шла и политическая учеба. И тут хочется сказать, что особый интерес бойцы и командиры проявляли [202] к изучению истории ВКП(б). Ведь все они отлично понимали, какую огромную роль сыграла наша партия в организации отпора фашистам, сознавали, что никакой другой партии это было бы просто не под силу. Вместе с тем все видели, какие беспримерные стойкость и отвагу проявляют в бою коммунисты, как бесстрашно идут они в самое пекло, нередко на верную гибель, если этого требует обстановка. Потому и росло у людей стремление как можно глубже познать историю нашей марксистско-ленинской партии, обладавшей такой исполинской силой, наделившей этой силой тех, кто носит у сердца партийный билет. И мы, политработники, старались в полной мере удовлетворить эти запросы бойцов и командиров.

Большое внимание уделялось и разъяснению приказов Верховного Главнокомандующего. Они появлялись тогда довольно часто и по самым радостным поводам: наша армия одерживала все больше побед. С особым интересом и нескрываемой гордостью знакомились самоходчики с приказами Верховного Главнокомандующего, в которых отмечались славные дела нашего фронта, армии и корпуса. В их числе — приказы по случаю освобождения городов Харьков и Сумы.

Не забывали мы и о популяризации подвигов героев, воспитывая на них личный состав полка. Так, когда мы еще стояли в Великом Тростянце, нам доставили листовку. В ней рассказывалось о Леониде Татаринове. Первый раз этот отважный коммунист отличился еще в бою под Прохоровкой. Тогда его экипаж уничтожил четыре вражеских танка, две пушки, два бронетранспортера и несколько десятков гитлеровцев.

А спустя совсем немного времени Татаринов совершил новый подвиг. Возглавляемый им экипаж не дрогнул перед численно превосходящим противником, а, смело вступив в бой, подбил два танка, два броневика и одну пушку.

И еще один бой Леонида Татарннова. Последний. Тогда на наших танкистов насели такие силы фашистов, что, казалось, ничто не сможет остановить их победного шествия. Но коммунист Татаринов и его боевые товарищи и на этот раз не отступили ни на шаг. Метким огнем советский экипаж вскоре поджег танк врага. Потом такая же участь постигла второй танк, третий... Но тут вражеский снаряд угодил в машину Татаринова, перебил ей гусеницу. Она застыла на месте. А по полю по-прежнему шли вперед фашистские танки, маячили фигуры автоматчиков... [203]

Экипажу можно было бы покинуть танк, спастись, тем более что вторым попаданием вывело из строя танковое орудие. Но не таков был коммунист Татаринов. Приказав механику-водителю и другим членам экипажа устранять неисправность, чтобы вывести покалеченную машину из боя, лейтенант один встал у брошенного врагом орудия. И еще пять танков запылали от его метких выстрелов, навсегда замолчали два противотанковых орудия врага.

Это еще больше взбесило фашистов. Теперь они сосредоточили весь свой огонь на маленьком клочке земли, откуда вела меткую стрельбу ими же оставленная пушка. Тогда осколок снаряда и сразил коммуниста Татаринова...

Экземпляры листовки о подвиге Леонида Татаринова мы раздали всем активистам с наказом довести ее содержание до каждого бойца и командира в полку. Ведь лейтенант Татаринов первым в нашей армии стал Героем Советского Союза. Поэтому вскоре мы начали изучать его боевой опыт даже на занятиях.

В период нахождения на переформировании случилось и еще одно событие, радостное в первую очередь лично для меня. Как-то в один из августовских дней к дому, где размещался штаб нашего полка, подъехала крытая машина. И тотчас же из комнаты дежурного послышался очень знакомый голос:

— Принимайте гостей. Где майор Лыков?

«Нет, — думаю, — ошибки быть не может. Это его голос». Выскакиваю в коридор и почти нос к носу сталкиваюсь с Николаем Трофимовичем Усатым. Мы обнялись, расцеловались.

— Как рука? — это было первое, что спросил Усатый.

Такое внимание с его стороны очень тронуло меня. И, чувствуя перед ним некоторую неловкость оттого, что в последнее время почти ничего не сообщал о себе, все же спрашиваю:

— А ты откуда знаешь?

— О друге, да и не знать?! — сказал, улыбаясь, Николай. — Мне, между прочим, о тебе все как есть известно. Порой даже больше, чем ты сам о себе знаешь. Вот и в тот день мне сразу же сообщили о твоем ранении. Поначалу напугали. Сказали: ранен тяжело, надолго, видимо, вышел из строя. Я, конечно, сразу же собрался ехать к тебе. Но удалось уточнить, что ранение-то не настолько серьезное, как мне описали. Так оно, видно, и есть. Сегодня почувствовал, что обнимал ты меня прямо-таки по-медвежьи. Значит, все в порядке. [204]

— Да, конечно, — подтверждаю его слова и тут же стараюсь перевести разговор на другое.

Николай Трофимович коротко рассказывает мне о последних боях 5-й армии. Затем мы бегло обмениваемся известиями о наших общих знакомых.

— Что ж это мы разболтались! — вдруг спохватился Усатый. — У нас ведь для этого вечер есть. А сейчас людей надо разместить, к концерту приготовиться...

Подумалось: «А ведь я веду себя не очень-то гостеприимно. Даже не спросил Николая, ел ли он сегодня, в чем ему нужно помочь». И все оттого, что несказанно обрадовался встрече, обо всем на свете забыл. И вот только последние слова друга вернули меня к действительности.

— Извини, Николай, — говорю ему. — Давно ведь не виделись. Хотелось побольше узнать, вот и заговорились. Но ты не обижайся, сейчас всем активом тебе поможем.

Подготовка к концерту оказалась не столь уж и сложной. Как только артисты поднялись на наскоро сооруженную сцену, самоходчики встретили их дружными аплодисментами. Выждав, баянисты взяли аккорд, и полилась мелодия «Песни о Родине». И почувствовалось: каждый из слушателей сразу же мыслями унесся к своему родному городу или дорогой его сердцу деревне, к знакомым с детства лесам и рекам, вспомнил, как легко и привольно дышалось, как прекрасно жилось там, пока не ступил на нашу землю сапог фашистского оккупанта. Вглядываясь в лица бойцов и командиров, я видел, как у некоторых из них плотно, до боли, сжимались зубы, а на скулах ходили тугие желваки. И нетрудно было угадать в них уроженцев тех мест, где еще бесчинствовали гитлеровские убийцы и грабители. Ведь среди нас было много белорусов и украинцев. Для них высшим желанием стало дойти до родных мест, вышвырнуть оттуда фашистов и гнать их, гнать на запад.

Затихла песня. На какое-то время наступило полнейшее безмолвие. Но вот раздались первые хлопки. Сначала недружные. А потом все, словно очнувшись от своих раздумий, начали бурно аплодировать артистам.

Программа у ансамбля оказалась очень интересной. Поэтому почти каждый номер исполнялся на бис. Но особое оживление вызвали все-таки выступления ведущих. Один из них — высокий, худой, белобрысый — очень хорошо владел своим лицом. Он изображал то пленного фашиста, то крикливого, бесноватого Гитлера, то колченогого Геббельса. Другой — тоже высокий, но поплечистее и покрепче — устраивал своего рода судилище над теми, кого играл напарник. [205] И о каждой его репризой слушатели взрывались хохотом.

— Так его, так, — поддерживали бойцы. — Шпарь покрепче!

А перед окончанием концерта оба ведущих, накинув на себя расписные, яркие платочки и пристукивая каблуками, исполнили задорные русские частушки. Они пели о том, как Гитлер на тульский чай нацелился, да «зря, дурень, позарился — кипятком ошпарился». Пели о Волге-матушке, где фашистские солдаты «крест с могилою нашли», и о том, что после Курска «нынче немец начал драпать, как не драпал никогда». И каждая такая частушка вызывала у наших бойцов и командиров возгласы одобрения, долгие аплодисменты.

* * *

Обсуждая концертные номера и весело копируя ведущих, самоходчики расходились по батареям. А мы направились на ужин. Подкрепившись, зашли в мою комнату. И здесь Николай Трофимович начал, как говорится, изливать мне свою душу.

— Завидую я тебе, — признался он. — Скоро снова будешь громить фашистов. А тут, как ни бьешься, никуда не вырвешься...

— Ничего, — постарался я утешить его, — мы и за тебя, и за твоих ребят будем бить врага. Видел, наверное, как загорелись сегодня люди? А их реплики о готовности идти в бой, мстить фашистам слышал? Тут, конечно, и наша работа есть. Но и твои артисты масла в огонь подлили. Так что не унывай: ты очень нужное для победы дело делаешь.

— И ты туда же, — грустно покачал головой Усатый. — Слышал я уже такие слова. От полковника Шарова, и не один раз. Он тоже втолковывает мне, что я важное дело делаю.

— И правильно втолковывает...

Николай с обидой глянул на меня, но спорить больше не стал. Только произнес с безразличием:

— А мне-то от этого какой прок... — Но, поняв, что эта его фраза ничего мне не говорит, добавил с горечью: — Не осуждай меня, Иван. Пойми: душа горит! Мстить я должен фашистам, крепко мстить!..

Да, мне уже было известно, что гитлеровцы убили многих родственников Николая, сожгли дотла его село. И поэтому я решил больше не перебивать его. А он, минуту [206] помолчав, заговорил снова, теперь уже с заметным оживлением:

— Я тут как-то в одну перепалку попал. Выполнял, понимаешь ли, задание. Ну, дали мне машину, водителя. Выехали. И с пути сбились. А тут, слышу, стрельба вспыхнула. Подъезжаем ближе. Вижу: наши отступают. «Кто, — спрашиваю у одного бойца, — командир ваш?» «Убили его», — отвечает. Ну, я, недолго думая, собрал всех людей. А потом с ними и даванули фашистов. Пух и перья от них полетели. Вот уж где я отыгрался!

Усатый рассказывал все это без подробностей, скромно. Но позднее я узнал об этом событии у одного из работников политотдела армии со всеми деталями. Кстати, за ту «перепалку» Николай Трофимович был награжден орденом. Но тогда Усатый об этом тоже умолчал, лишь добавил:

— Теперь вот жду еще такого случая. — И вдруг круто повернул разговор на другое: — Хватит, Семеныч, с этим. Давай песню. Подтягивай.

Был вечер. Тихий, теплый. Он-то, видимо, и навеял на Усатого воспоминания о его родной Украине. И Николай запел свою любимую песню о Днепре. Запел красивым, густым баритоном. Но после первого же куплета прервал песню, заговорил решительно:

— Теперь уже скоро! Скоро будет она, земля украинская, снова нашей. Вот тогда и Днепром полюбуемся. Там на берегу эту песню и допоем...

Уезжал Н. Т. Усатый утром. Уже с подножки кабины, пожимая руку, сказал:

— Честно говоря, с хорошим настроением уезжаю. Новые замыслы появились. Кое-что ваши бойцы подсказали. В следующей программе используем.

Когда машина тронулась, он, перекрывая шум мотора, крикнул:

— Жди! К тебе первому с новым концертом приедем. Так что цени это...

А обстановка тем временем сложилась следующая. Наша 5-я гвардейская танковая армия наступала, ее части уже значительно продвинулись вперед. Фашисты отходили, но тем не менее сопротивлялись на каждом рубеже зло, остервенело, уничтожая при отступлении все, что можно было уничтожить.

Особенно сложное положение в октябре создалось в районе Кривого Рога. Это и понятно. Для гитлеровцев наша железорудная кладовая, временно оказавшаяся в их руках, [207] значила многое. И они прилагали все силы, чтобы удержать ее.

По приказу командира корпуса наш полк во второй половине октября вышел на подступы к Кривому Рогу. У деревни Даниловка пришлось снова распылить свои силы — отдать по одной батарее трем танковым бригадам. А оставшиеся подразделения составили вместе со средствами усиления артиллерийский противотанковый резерв.

Батареи, приданные танковым бригадам, сразу же вступили в бой. Как мы узнали из донесений, они уже в первый день уничтожили три «тигра» и две «пантеры». А на другой день подбили еще семь танков, из них два «тигра».

Между тем контратаки фашистов все больше усиливались. Под их натиском наш полк, получив приказ комкора, вскоре отошел всем составом к поселку Недайводе.

В сравнительно спокойной обстановке отпраздновали 26-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Отпраздновали с приподнятым настроением, так как накануне, вечером 6 ноября, поступила радостная весть: освобожден Киев — столица Украины! Сразу вспомнил Усатого. Бегу к телефону. К счастью, удается довольно быстро связаться с политотделом армии. Там оказался и Николай Трофимович.

— Поздравляю! Наши Киев взяли! — кричу в трубку, даже не поздоровавшись с ним.

— Спасибо! Спасибо! — растроганно отвечает Николай. — Жаль, что мы не там.

Пытаюсь еще что-то сказать ему, но Усатый перебивает:

— Помнишь, Семеныч, как я мечтал о Днепре? Говорил же: будет он наш, вернемся мы к нему! И песню о Днепре спеть обещал, как только на правый берег перешагнем. Жаль, что не мы с тобой это первыми сделали, но все же слушай.

Он запел своим хорошо поставленным голосом:

Плотнее прижимаю трубку. Вслушиваюсь в слова и чувствую, как необычно волнующе звучит песня. Видно, вложил в нее Николай всю свою радость и любовь к земле родной.

И вдруг в трубке раздается голос:

— Товарищ, не занимайте зря линию! [208]

Но тут же слышится другой — наверное, дежурного по связи:

— Не мешай. Пусть поет. Повод же есть у человека: наши Киев взяли.

Николай, услышав эти голоса, все же умолкает. До меня доносится его смех:

— Вот, подумают, чудак. Нашел себе сцену.

— Брось скромничать, — говорю ему, — отлично поешь.

— Ладно, ладно, — прерывает меня Николай. — Я сейчас спешу в ансамбль. — И добавляет: — Встретимся — допою...

Утром в полку состоялся митинг. Бойцы и командиры взволнованно говорили и об освобождении Киева, и о докладе Председателя ГКО И. В. Сталина на торжественном заседании в Москве, в котором подчеркивалось, что коренной перелом в войне наступил и она идет теперь к своей окончательной развязке. А затем майор М. С. Лунев прямо на митинге сообщил, что за подвиги, совершенные в последних сражениях, к государственным наградам представлены многие наши самоходчики. И среди них — старший техник-лейтенант А. Ф. Полубаринов, старшины Г. В. Васильев и А. Г. Овчинников. В заключение командир полка вручил медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» большой группе бойцов и сержантов.

* * *

Сразу же после праздников наш полк, пополнившись горючим, боеприпасами, продовольствием и личным составом, снова вступил в бои. Вместе с бригадами 29-го танкового корпуса он двинулся на Мариамполь и Лелековский.

Удар наших танкистов на этом направлении был сокрушающим. Под стать им громили врага и самоходчики. Уже в первом бою мы подбили два «тигра», два средних танка и одну «пантеру», уничтожили не менее сотни фашистских автоматчиков.

Потерь в технике мы в тот день почти не имели. Но из боя выходили с горьким чувством. На подступах к Лелековскому смертью героя пал лейтенант Титов — один из самых молодых командиров батарей. На него мы возлагали большие надежды. Но, к сожалению, провоевал он у нас совсем немного.

Не стало и храброго командира, мастера метких ударов по врагу лейтенанта Савенко. В его гибель вначале как-то даже не верилось. Ведь лейтенант считался у нас самым удачливым. Из многих поединков с фашистскими танками выходил он победителем. И вот Савенко нет. Мы опускаем [209] его тело в могилу. Рядом выстроился весь полк. Кто-то из самых близких друзей лейтенанта, не сдержавшись, всхлипывает. Чувствую, что и у меня подступил к горлу комок. Поворачиваюсь к застывшим в немой скорби бойцам и командирам, окидываю их взглядом и говорю:

— За смерть наших боевых товарищей, за смерть Савенко клянемся отомстить врагу!

— Клянемся! Клянемся!

Слова разносятся далеко окрест, отдаются эхом. Кажется, будто вся земля наша дает эту клятву.

Мстить фашистам за смерть Савенко и Титова нам пришлось на другом участке фронта. Во второй половине ноября наш корпус получил новую задачу: вместе с частями и соединениями 2-го Украинского фронта наступать в направлении Кировограда.

Сначала все шло успешно. Противник отступал, не оказывая особого сопротивления. Но, как потом стало ясно, он просто оттягивал свои силы к городу Знаменка, превращенному им заранее в мощный опорный пункт.

Освобождать Знаменку нам выпало вместе с партизанами. Их мы встретили еще на подступах к городу. Едва полк приблизился к Черному Лесу, оттуда вышла большая группа вооруженных людей. Трое из них попросили представить их командиру части. Майор Лунев спрыгнул на землю:

— Слушаю вас. Я командир этой части майор Лунев.

— Мы партизаны, — сказал один из тройки. — В основном — местные жители. Многие даже из Знаменки. Хотели бы пойти в бой вместе с вами.

— В бой... — замялся Лунев. — Но я не имею права...

— А вы не сомневайтесь, — видя его колебания, сказал тот же партизан, оказавшийся командиром отряда. — Народ у нас надежный, в боях уже все бывали. Кстати, совсем недавно вышли из очередной схватки с фашистами.

Из его рассказа мы узнали, что сегодня утром партизаны атаковали большой вражеский обоз. Многих фашистов уничтожили, нескольких взяли в плен. В обозе оказались пулеметы, автоматы, карабины, боеприпасы.

— Так что запасы теперь у нас солидные. Есть с чем на Знаменку идти, — заключил свой рассказ командир отряда. И, видимо, чтобы окончательно рассеять сомнения Лунева, предложил: — Товарищ майор, место этого боя совсем рядом. Давайте съездим, посмотрим...

Обстановка позволяла, и Лунев дал согласие. Партизанский командир забрался на нашу самоходку, и мы тронулись. [210]

До места оказалось чуть более двух километров. Картина разгромленного обоза в полной мере подтверждала рассказ партизан. На лесной дороге стояли разбитые телеги, валялись десятки трупов убитых фашистов. Под ноги то и дело попадались разбросанные ранцы, чемоданы...

Вдруг Лунев приостановился и, сплюнув, выругался:

— Вот сволочная натура!

— О чем это ты? — спрашиваю его.

Командир полка кивнул на один из раздавленных, видимо колесом телеги, чемоданов. Из него вывалились на землю детские рубашонки, какие-то костюмчики, шапочки.

— Сам, выходит, детей имеет, — продолжил Лунев, — а чужих грабит. Чтоб ему ни дна ни покрышки...

Когда мы вернулись из Черного Леса, Лунев связался со штабом корпуса. Доложил о встрече с партизанами, их просьбе. Не знаю, что ему ответили, но, видимо, выразили в чем-то сомнение, потому что командир полка начал горячо убеждать:

— Да нет, они надежные люди. Видать, лиха хватили через край. Горят ненавистью к фашистам, в бой рвутся.

Однако сразу окончательного ответа Лунев все же не получил. Лишь спустя примерно час из штаба корпуса поступило распоряжение: разрешить партизанам участвовать в освобождении родного им города, 32-й танковой бригаде и нашему полку организовать с ними взаимодействие. Очевидно, этот вопрос был согласован со штабом армии, ибо координация действий войск и партизан Кировоградщины на этом этапе боев возлагалась на начальника штаба 5-й гвардейской танковой армии генерал-майора танковых войск В. Н. Баскакова.

И в тот раз партизаны показали себя в бою с самой лучшей стороны. Их наступательный порыв был очень высок. Не щадя своей жизни, рвались они к городу. Но враг располагал значительными силами и отбивался яростно. Нам не удалось взять Знаменку ни в тот день, ни на следующий. И лишь к исходу третьего дня мы все-таки ворвались на окраину города. Другие наши соединения и части начали охватывать Знаменку с флангов. И враг побежал.

«Войска 2-го Украинского фронта, — говорилось в приказе Верховного Главнокомандующего, — продолжая развивать наступление, 9 декабря в результате трехдневных напряженных боев овладели городом Знаменка — важнейшим железнодорожным узлом Правобережной Украины и мощным опорным пунктом обороны немцев на кировоградском направлении». В числе тех, кто отличился в боях за этот [211] город, назывались 29-й танковый корпус, 32-я танковая бригада и наш 1446-й самоходный артиллерийский полк. Все они получили почетное наименование Знаменских. А 10 декабря от имени Родины Москва салютовала войскам, освободившим Знаменку, двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий.

Спустя примерно неделю после этих боев меня неожиданно вызвали к телефону. Звонил Николай Трофимович Усатый. Он сообщил, что находится со своим ансамблем неподалеку от нас, надеялся встретиться, но, к сожалению, не получится. Как обычно, мы поделились с ним последними новостями. А на прощание Николай неожиданно сказал:

— Поздравляю тебя с орденом. Командарм собирается сам вручать. Так что будь готов к этому.

Дня через два Лунева, меня и еще около десяти наших однополчан действительно вызвали к командиру корпуса. В помещении, куда нас пригласили, уже собрались почти все командиры и политработники корпуса, тоже представленные, как оказалось, к наградам за отличия в последних боях. Вскоре сюда в сопровождении командира корпуса генерал-майора И. Ф. Кириченко и начальника политотдела полковника П. А. Соловьева пришел командующий 5-й гвардейской танковой армией генерал-полковник танковых войск П. А. Ротмистров.

Мы все дружно встали, приветствуя его. По тому, как оживились командиры и политработники при встрече с командармом, с каким вниманием вслушивались в каждое его слово, нетрудно было понять, насколько велика у них любовь к нему. А впервые мне довелось это почувствовать еще в ту пору, когда я выполнял обязанности инструктора политотдела армии. Ведь тогда приходилось бывать на различных совещаниях и слушать на них командарма. И всегда меня поражала глубина его суждений, обстоятельность в учете всех факторов, способных повлиять на исход боевых действий, умение делать четкие выводы и быстро принимать решения. Слышал я и всегда восторженные отзывы об этом генерале.

— Наш командарм! — с гордостью говорили о нем в армии.

— Это приказал сам Ротмистров! — непременно упоминали командиры всех степеней, как бы подчеркивая важность полученной задачи.

И еще была очень хорошая черта у нашего командарма — теплое отношение к людям, независимо от рангов. Эту черту Павел Алексеевич Ротмистров — впоследствии главный [212] маршал бронетанковых войск — сохранил до конца своей жизни. После войны мне довелось встретиться с ним на XXII съезде партии. Во время перерыва он шел по залу Дворца съездов. Увидев его, я отдал честь. Маршал остановился, поздоровался за руку.

— Генерал Лыков, — представляюсь ему, — ветеран пятой гвардейской танковой...

— Очень рад встрече! — Маршал снова крепко пожал мне руку. Лицо его и в самом деле выражало радость.

Павел Алексеевич расспросил меня, где и когда я служил, что известно мне о ветеранах 5-й армии. А потом высказал пожелание:

— Нам бы, танкистам-ветеранам, встретиться здесь да сфотографироваться. Вот бы память хорошая была.

Предложение маршала поддержали танкисты — делегаты XXII съезда партии. И мы собрались все вместе, сфотографировались. Павел Алексеевич словно снова оказался в родной семье, со всеми говорил живо и весело, подробно расспрашивал о жизни, о планах на будущее.

— Заходите ко мне в академию, — сказал в тот день маршал. — Буду рад встрече с каждым.

Но все это будет спустя шестнадцать лет после войны. А в тот декабрьский вечер 1943 года генерал-полковник танковых войск П. А. Ротмистров подвел с нами итоги последних боев, рассказал об особо отличившихся, призвал всех держать равнение на них, по-гвардейски громить фашистов.

После этого началась торжественная церемония награждения. Лунев был удостоен ордена Красного Знамени. Мне командарм вручил орден Красной Звезды. Такую же награду получили наши командиры батарей — старшие лейтенанты В. Ф. Казарин и Г. Г. Пашин, младший лейтенант Л. В. Миловидов.

* * *

Январь и февраль 1944 года были особенно напряженными в жизни полка. Все это время бои сменялись маршами, марши — новыми боями. На ходу мы получали пополнение, на ходу же ремонтировали технику. И день ото дня самоходчики множили боевую славу полка.

Эффективность нашего огня в тот период значительно возросла: на вооружение поступили новые, прямо-таки замечательные установки — СУ-85. Поэтому и рос боевой счет полка. Открытый еще в дни легендарного Прохоровского сражения, он к 1 февраля 1944 года составлял: 16 уничтоженных [213] «тигров», 33 танка других типов, 10 самоходных установок, 37 орудий, 58 автомашин.

Как ни сопротивлялись гитлеровцы, вокруг них в районе Корсунь-Шевченковского все туже сжималось кольцо наших войск. Уже освобождены города Шпола, Смена, Звенигород. Мы приближались к Умани. Вот здесь-то и выпал на долю нашего полка самый черный день...

Есть в тех местах небольшая деревня Поповка. На подступах к ней по всхолмленной равнине проходила оборона противника. Из разведданных нам было известно, что подготовлена она основательно, поэтому командование корпуса решило отказаться от атаки с ходу.

Утром 5 марта шквал огня обрушился на позиции противника. Мощная артиллерийская подготовка продолжалась более часа. Участвовали в ней наряду с «катюшами» и «андрюшами» наши самоходки. Они вели огонь по заранее выявленным огневым точкам врага. Но, странное дело, ни одна из них почему-то даже не огрызнулась.

Мы, к сожалению, не придали тогда этому обстоятельству особого значения. Больше того, даже радовались, что сумели так надежно подавить вражеские огневые точки.

Вот артиллеристы перенесли огонь в глубину обороны противника. В атаку двинулись танки, самоходки, пехота. И снова та же странность: мы приближаемся к противнику, а он молчит. Что-то здесь не так.

Спустя минут десять все выяснилось: гитлеровцев в траншеях не оказалось. Они, видимо, заранее предугадали нашу артподготовку и ночью покинули позиции, оставив лишь небольшой заслон. Так что наш огневой шквал прошелся по пустому месту.

Не успели мы еще по-настоящему разобраться в ситуации, как по нашим боевым порядкам откуда-то из глубины был нанесен сильный артиллерийский контрудар. Он был нацелен как раз на тот участок, который еще вчера вечером занимал противник. Значит, нужно как можно скорее проскочить его. Именно такую команду генерал Кириченко и дал командирам частей.

Часть танков, самоходок и пехоты успела миновать всхолмленную равнину и выйти к окраине деревни. А вот основные наши силы остались под мощным огнем противника. Вскоре загорелась одна самоходка, потом вторая... Задымило и несколько тридцатьчетверок.

Словом, к 11 часам наше наступление окончательно застопорилось. Вместе с заместителем командира полка майором Бондаренко и моим ординарцем Ворожцовым бежим на [214] наш командный пункт, который расположился в погребе, рядом с крайним домом деревни. В это время тяжелая артиллерия противника произвела очередной огневой налет.

Впереди меня бежал Ворожцов, сзади — Бондаренко, самый старший из нас по возрасту. Не успели мы преодолеть и двухсот метров, как рядом что-то гулко ухнуло, и сильный обжигающий удар по шейным позвонкам свалил меня на землю.

Ко мне подбежал Ворожцов. Наклонившись, спросил встревоженно:

— Что с вами, товарищ майор?!

Ответить не могу: язык не повинуется. Все тело ломит. Наконец чуть-чуть отпустило. Показываю Ворожцову на затылок. Он помогает мне приподняться, шарит руками за воротником полушубка. Через минуту извлекает оттуда еще горячий осколок снаряда. Шутит невесело:

— «Подарочек» вам фашист прислал, товарищ майор. Хорошо хоть, что только полушубок да меховой жилет пробил. От него контузия у вас.

Вот уж действительно повезло так повезло! Правда, с месяц пришлось ходить не поворачивая головы. Потом боль затихла. И лишь спустя тридцать с лишним лет я вновь почувствовал ее в том месте, куда ударил осколок. Тогда-то врачи и установили давнюю травму шейных позвонков...

Но в тот момент мне было не до боли.

— Где Бондаренко? Что с ним? — спрашиваю Ворожцова.

Ординарец закусывает нижнюю губу, молчит. Наконец хмуро, едва сдерживая слезы, говорит:

— Прямое попадание... Тяжелым снарядом... Разнесло на куски.

Спустя полчаса с помощью Ворожцова добрался до командного пункта. Там кроме Лунева были начальник штаба капитан Шныркевич и два майора, проходившие у нас стажировку.

— А где Бондаренко? — сразу же с тревогой подступил ко мне Лунев.

Мы знали, что Бондаренко был, пожалуй, самым близким другом нашего командира полка. Мне не хотелось первым сообщать ему горестную весть. Но Лунев, уловив в моем молчании неладное, уже перевел взгляд на стоявшего рядом ординарца.

— Убили... — чуть слышно выдавил из себя Ворожцов.

— Как убили?! Где?! — вскрикнул Лунев, и на лице его вспыхнули красные пятна. [215]

Мы рассказали все, как было. Командир полка, обхватив голову руками, грузно сел. Минут пять не произносил ни слова. Наконец поднялся, обратился к капитану Шныркевичу:

— Позаботьтесь об останках Бондаренко. Доставьте сюда, на КП.

Он подошел к карте, разложенной на поставленной на «попа» бочке, подозвал нас к себе. Вместе стали обсуждать сложившееся положение.

— От такого удара увернулись, гады! — глухо произнес Лунев, имея в виду нашу утреннюю артподготовку. — Но ничего, мы их достанем.

Снова задумался. Но вот, словно очнувшись, вскинул голову, прислушался. Сказал:

— Кажется, стрельба прекратилась.

Обстрел действительно кончился. И не успели мы рта раскрыть, чтобы обговорить с командиром план дальнейших действий, как Лунев стремительно вышел, вскочил в «виллис» и понесся к самоходкам.

— Лично в бой их решил повести. За друга отомстить, — понимающе сказал начальник штаба.

Минут через двадцать затрещал телефон. В трубке — голос комкора.

— Почему ваши самоходчики отходят? — грозно спросил Кириченко. — Кто дал приказ?

— Они не отходят, товарищ генерал, а сосредоточиваются для очередной атаки, — отвечаю я. — Туда только что уехал командир полка...

— А что, у него подчиненных командиров нет?! — перебивает меня Кириченко. — Почему Луневу не сидится на КП? Ну-ка, замполит, разберитесь во всем побыстрее и доложите мне.

С начальником штаба поднимаемся из погреба. Видим, как к КП полным ходом идет самоходка. Едва она остановилась, как лейтенант Жуковский, стоявший в открытом верхнем люке, крикнул:

— Командира убило!

Поднимаемся на самоходку и видим лежащего на броне Лунева. Голова его пробита разрывной пулей снайпера, лицо залито кровью.

Горло перехватывает спазма. В мыслях мелькает горестное: «Да что же это за день сегодня такой! Сначала Бондаренко, теперь вот Лунева...»

Но делать нечего, нужно докладывать о случившемся комкору. Звоню в штаб. [216]

— Да-а, утрата большая, — необычно растягивая слова, говорит на том конце провода Кириченко. Тяжело вздохнув, продолжает: — Из-за своей горячности погиб. Не сиделось ему на КП. А командиром он был толковым. Да и Бондаренко тоже...

В трубке на какое-то время установилась тишина. Я мысленно представил себе, как генерал сидит, склонившись в молчании, скорбя о гибели своих подчиненных. Но тут снова раздался его голос:

— Вот что, Лыков, командуйте пока полком, а там посмотрим.

Он приказал готовиться к атаке. Она предстояла утром следующего дня.

Атака началась, как и было намечено, утром. И уже ничто не могло остановить самоходчиков, мстивших врагу за смерть своего любимого командира. Они сбили фашистов с занимаемых позиций и, преследуя их, уничтожили 5 «пантер», 3 противотанковых орудия, 2 бронетранспортера и штабную машину. А особая удача выпала на долю наводчика сержанта Рыбкина. Вместе со своими товарищами он смело вступил в поединок с «тигром» и первым же снарядом перебил ему гусеницу. Второй снаряд довершил дело — танк загорелся.

Потом были бои за Умань и Гайворон, Ямполь и Сороки, Рыбницу и Дубоссары. Только за период с 5 марта по 25 апреля 1944 года наш полк уничтожил 16 «тигров», 6 «пантер», 5 танков T-IV, 15 противотанковых и полевых орудий, 15 автомобилей. За отличие в боях многие самоходчики были награждены орденами и медалями. Среди них — старшие сержанты М. В. Кораблев, М. П. Мозгалев, Г. Ф. Гора, сержант Д. Г. Вагин, красноармейцы И. В. Блинов и С. Я. Коллонтай и другие.

...После взятия Рыбницы меня вызвали на КП командующего 5-й гвардейской танковой армией. Вместе с маршалом бронетанковых войск П. А. Ротмистровым — он уже носил тогда это воинское звание — там был член Военного совета армии генерал-майор П. Г. Гришин. Командарм объявил о создании объединенной группы из частей 29-го танкового корпуса, нашего 1446-го самоходного артиллерийского полка, других артиллерийских и зенитных подразделений и о назначении меня заместителем командира этой группы. Тут же поставил задачу наступать на Черное и Дубоссары. Заметил:

— Задача не из легких. Одни вы ее, конечно, не решите. Поэтому сегодня же увяжите свои действия со стрелковой [217] дивизией... — Он назвал номер. — С нею вы и будете наступать. — Маршал с минуту подумал, словно взвешивая все «за» и «против», затем продолжил: — Черное вы, конечно, освободите. А вот Дубоссары будет брать не просто. С первой атаки может и не получиться. Но вы постарайтесь зацепиться хотя бы за окраину. А уж остальное дело будет за пехотой.

Все произошло именно так, как и предполагал маршал бронетанковых войск П. А. Ротмистров. Мы с ходу взяли Черное. Сумели ворваться и на окраину Дубоссар. Хотели уже было телеграфировать командарму об успехе, но тут на наш отряд навалилось около 50 вражеских танков и до 30 бронетранспортеров. Под их натиском пришлось отойти на гребень высот перед Дубоссарами. А на следующие сутки наш полк, понесший наибольшие потери, отвели в Рыбницу для ремонта техники и пополнения. Я тоже отбыл вместе с ним. И только через несколько дней, уже в Рыбнице, узнал: город Дубоссары взят!

А мы, пополнившись техникой и личным составом, вскоре продолжили свой путь на запад. И в один из теплых весенних дней, когда вместе с другими частями наш полк освободил Бельцы, пришла телефонограмма. Ее содержание было очень радостным для нас. Обстановка позволяла, и я, не откладывая это дело на вечер, тут же решил провести митинг. Поднялся на самоходку, смотрю на однополчан, а они на меня: зачем, мол, вот так вдруг нас собрали, что произошло? Поднимаю повыше над головой листок бумаги и, вкладывая в слова все свои чувства, говорю:

— Дорогие товарищи! Мои боевые друзья! Радостную весть прислал нам наш командарм. Слушайте все. — И как можно громче, выделяя каждое слово, читаю: — «Указом Президиума Верховного Совета СССР от восьмого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года ваш Знаменский самоходный артиллерийский полк за образцовое выполнение заданий при форсировании Днестра и проявленные при этом доблесть и мужество награжден орденом Красного Знамени...»

Кто-то крикнул «Ура!». И вот уже этот возглас подхватил полк.

Когда первое волнение несколько улеглось, продолжаю читать телефонограмму:

— «...Герои-артиллеристы полка в боях за Отчизну наводили страх на врагов меткими сокрушительными залпами и являлись примером в выполнении поставленной задачи. [218]

Поздравляем солдат, сержантов и офицеров с высокой наградой — орденом Красного Знамени и выражаем твердую уверенность, что в боях по окончательному разгрому немецко-фашистских захватчиков весь личный состав тысяча четыреста сорок шестого Знаменского, ордена Красного Знамени самоходного артиллерийского полка оправдает эту высокую награду, умножит славу русского оружия...»

Зачитывал я эту телефонограмму в тот день, когда полк уже пересек Государственную границу СССР. За нею начиналась территория европейских государств. Многие из них будут освобождены от фашистского ига. Но прежде на землю этих стран обильно прольется кровь советского солдата, пришедшего сюда с великой освободительной миссией. [219]