Вдали от передовой
Все, что было связано с отъездом из Москвы в Ташкент, осталось наконец позади. И трудности с оформлением документов, и многочасовое стояние у билетной кассы — все спешат, волнуются, доказывают, что именно им надо уехать в первую очередь, — и шумная, торопливая, больше похожая на штурм посадка в поезд.
Вагон набит до отказа. И это сразу же не оставило у меня надежд на более или менее приличное устройство. Но вот через толчею в проходе протиснулась проводница, и по первому же ее требованию какой-то паренек мигом соскочил с верхней полки.
— Это ваше место, товарищ военный, — тоном строгой хозяйки сказала проводница. И уже мягче, улыбнувшись, добавила: — Располагайтесь как дома.
Дорога предстояла долгая — несколько суток. Словом, времени для отдыха предостаточно. Устав от вокзальной суеты, я сразу расстелил на полке шинель, уложил под голову вещмешок и улегся.
Однако уснуть сразу не смог. Перед глазами тотчас же всплыли образы невысокого, но широкоплечего Иосифа Маковского и стройного, несколько сдержанного в движениях Семена Куркоткина. В 1939 году мы вместе кончали Орловское танковое училище. А с Куркоткиным еще с год прослужили в этом же училище политруками курсантских рот. С тех пор ни разу не виделись, ничего не знали друг о друге. И теперь совершенно случайно встретились в Москве. Маковский стал уже майором, командиром танкового батальона. На его гимнастерке поблескивала Золотая Звезда Героя Советского Союза. Куркоткин же ходил в звании старшего политрука. И тоже, судя по орденам и медалям, не раз отличился в боях. Оба они — и командир, и комиссар [154] одного батальона — были на переформировании, в Москву приехали получать боевую технику. И вот — встреча...
Семен Куркоткин, окинув меня изучающим взглядом, слегка наклонил голову и в присущей ему иронической манере спросил:
— Подальше от фронта направляешься? Там думаешь «повоевать»? — Но, увидев, как вспыхнуло мое лицо, примирительно поднял руки. — Вижу, вижу, прежним остался. Рассказывай: откуда, куда, зачем?
Бегло поведав о себе, в свою очередь расспрашиваю своих однокашников, где и как они воевали. Потом вместе вспомнили общих знакомых. И живых, и тех, кто уже пал на полях сражений.
Долго еще продолжался наш разговор. И все это время Семен, то и дело бесцеремонно окидывая меня взглядом, чему-то улыбался. Наконец, не выдержав, я сказал ему:
— Ты чего меня разглядываешь? Жених я, что ли? Словно будущий тесть прицениваешься.
Куркоткин расхохотался. А потом смолк и, еще раз окинув меня глазами, ответил:
— Тоже мне жених! Да на тебя ни одна девица не посмотрит. Видик у тебя, скажем прямо, сверхреспектабельный. В кавычках, конечно.
— В чем воевал, в том и еду, — недовольно нахмурился я.
— Все это так. — Глаза Куркоткина сощурились. — А ты прикинул, что там, в тылу, подумают о нашей армии, когда увидят командира-фронтовика в такой одежде? А уж свой-то авторитет ты у них как пить дать подорвешь.
Я пытался что-то возразить, но он меня опередил:
— Не дуйся. Понимаю, ты только с передовой. И не твоя тут вина. Но в тыл мы тебя такого все равно не пустим. — И тут же повернулся к Маковскому: — Верно, комбат?
— Верно, — отозвался Иосиф и предложил мне идти переодеваться. Вдвоем с ним зашли в небольшое помещение, оказавшееся временным складом. Там с помощью старшины быстро нашли положенное по форме. Спустя полчаса вышел со склада уже одетым во все новенькое. Не удалось подобрать только фуражку нужного размера.
Куркоткин внимательно осмотрел меня и, улыбнувшись, заключил:
— Вот теперь хоть на свадьбу.
Спустя несколько минут прощаюсь с друзьями. Надеваю фуражку и вижу удивленный взгляд Семена. [155]
— А это что такое? — возмущенно спрашивает он и тянет руку к моему порядком поношенному головному убору.
— Нет подходящего размера, — поясняет за меня Маковский.
Куркоткин идет к окну, берет с подоконника фуражку, подает мне:
— Примерь эту...
Фуражка оказалась в самый раз.
— Вот и хорошо, — довольно говорит Семен. И, не обращая внимания на мои решительные протесты, добавляет: — Носи на здоровье. Себе я тут как-нибудь подыщу...
Не могу не сказать несколько слов об этом человеке, его фронтовой и послевоенной судьбе.
В годы войны Семен Константинович Куркоткин прошел трудный боевой путь. Был комиссаром отдельного танкового батальона, а затем его командиром. На Воронежском фронте командовал танковым полком. В 1943 году, в боях за Шепетовку, будучи заместителем командира танковой бригады, когда выбыл из строя ее командир, принял на себя командование и умело управлял ею в бою. За отличие в боях бригада была награждена орденом Красного Знамени.
С ноября 1944 года и до Дня Победы С. К. Куркоткин командовал бригадой, проявив при этом личное мужество, смелость в решениях и высокие организаторские способности.
В послевоенные годы он командовал дивизией, корпусом, армией, а затем войсками Закавказского военного округа и Группой советских войск в Германии.
В 1972 году он был назначен заместителем Министра обороны — начальником Тыла Вооруженных Сил. Ему присвоены звания Героя Советского Союза и Маршала Советского Союза.
Во многом изменится Семен Константинович. Годы неумолимы. Но, пожалуй, самое главное останется в нем неизменным. Это высокая партийность, неустанная забота о людях, материальном обеспечении воинов — словом, то, что и в годы войны выделяло его. Случай со мной — лишь одно из многих тому свидетельств.
...Загудел встречный паровоз, рядом замелькали вагоны санитарного поезда. И хотя шел он на запад, мои соседи как по команде повернулись к окну.
— Да, — вздохнул пожилой мужчина, — от сына моего весточки нет с самого начала войны. [156]
— И мой, — заговорила седенькая, совсем уже сгорбленная старушка, ехавшая к родственникам, эвакуированным в Казахстан, — с полгода не пишет.
— Может, найдутся еще, — тихо проронила молодая женщина, сидевшая у самого окна. И вдруг, прижав к глазам скомканный платочек, затряслась от рыданий. Еле выговорила сквозь слезы:
— А мужа моего уже не вернуть. Похоронку получила...
Все с сочувствием смотрели на нее, но никто не решался произнести слова утешения. Да разве есть они для такого случая!
И все-таки слова нашлись. Первым их произнес пожилой мужчина, только что рассказывавший о сыне.
— Похоронка, она конечно... И в то же время ведь всякое бывает. Вон сосед у меня совсем уже не надеялся с сыном повидаться. Тот в пограничниках служил, под Брестом. С первых же дней войны, как и мой сын, словно в воду канул. А тут появился его Генашка. В орденах весь. На ногу, верно, припадает.
— И у нас в селе, — вступил в беседу молодой парень с костылем, — такой же отыскался. Вместе с ним мы в первых боях были. Видел: ранило его. А потом фашисты на нас поперли, не смогли мы их сдержать. Все, думаю, погиб землячок мой. Потом самого ранило. Оклемался, приехал в деревню. Слышу однажды: похоронка пришла на земляка. Рассказал тогда все, как было. А его, оказывается, разведчики наши ночью вытащили. Без документов и без сознания был. Больше семи месяцев по госпиталям возили, все отхаживали. Недавно приехал. Вот где радость-то была...
За этой историей последовали еще и еще. Мои соседи заметно оттаяли, отвлеклись от тяжелых раздумий. И даже та женщина, у которой убили мужа. Видно, слабенькая надежда, зароненная рассказами, ее согрела.
А меня уже другие мысли терзают: «Как там наши? Может, наступают. А я вот еду от них за тридевять земель...» Лежу, ругаю себя: зачем согласился поехать на учебу?
А то вдруг подумаю: «Да уж не сон ли это?» И — за командировочное предписание. Перечитываю его, все верно. Там черным по белому написано: «Батальонный комиссар Лыков Иван Семенович направляется на курсы полковых военных комиссаров при Академии механизации и моторизации им. И. В. Сталина в г. Ташкент». И штамп, [157] и подпись, и гербовая печать. Все как положено. И все-таки не верится, что можно вот так, просто, после всего, что видел и испытал, оказаться там, где не стреляют, не бомбят, не убивают.
Где-то под Аральском наш поезд остановился. Спустя минут десять подошел обгоняющий нас состав с красными крестами на вагонах. Из окон показались бледные лица раненых. По всему было видно, что санитарный идет уже давно.
— Откуда, ребята? — чуть ли не в один голос кричим мы в открытое окно.
— Из-под Харькова, — слышится в ответ.
— Как там?
— Да пока мы там были, — раздается чей-то голос, — вперед шли...
О наступлении наших войск на харьковском направлении мы уже знали из сообщений Совинформбюро. В них весьма лаконично говорилось сначала о том, что «наши войска продолжают наступательные боя и продвигаются вперед». Потом Совинформбюро передало вести совсем иного плана: врагу удалось остановить наши части и соединения.
И вот теперь мы беседуем с непосредственными участниками тех боев. В санитарном поезде напротив меня у открытого окна стоит широколицый, синеглазый парнишка с наголо остриженной головой. Из-под бязевой, расстегнутой на груди госпитальной рубашки видна белая полоска бинтов. Он говорит быстро, весело:
— Хорошо мы тогда его даванули. «Катюши» сыграли, артиллеристы били здорово, потом танкисты окопы утюжили. — Парень смотрит на меня вопрошающе. И, поняв, что я разделяю его восторг, еще более охотно продолжает: — Оборону фашистов мы сразу проломили. И гнали их верст десять. Накрошили там гадов — страсть. За два дня четыре деревни освободили. А на третий меня ранило. Хорошо, что внутренности не задело, а плечо да ногу. Заживет. Врачи говорят, еще повоюю...
Выходит, и ранение не охладило боевой пыл воина. Это хорошо. Правда, он, видимо, не понимает, что с легкими ранами так далеко не везут. Но оптимизм — великое дело, вылечит лучше всех лекарств. И я радуюсь вместе с ним. А вот парнишка, воскресив в памяти картину боев, заметно грустнеет. Говорит тихо:
— Но и наших там много полегло. У меня в первый же день земляка убило. Васю Афонина. Рядом жили. Вместе [158] росли под Красноярском, вместе учились. Как теперь матери его напишу?
Да, как об этом матери напишешь? И только ли под Харьковом полегли бойцы, жизни своей не щадившие ради матери-Родины?!
На следующей станции выхожу из вагона, У самого перрона вижу крошечный базарчик. Иду туда. Старушки да несколько девчушек продают зелень, вареные яички, горячую картошку в укутанных полотенцами чугунках, малосольные огурцы. Заметив военного, глядят на меня во все глаза. А увидев ордена, в один голос спрашивают:
— С фронта?
— С фронта, с фронта, — отвечаю им всем сразу.
— Нашего Ленюшку там не встречал? — торопливо говорит высокая, подвижная старушка. В глубине ее глаз, поблекших от частых слез, видна затаенная надежда. — Леонид Петрович Румянцев. Ладный такой, красивый. В танкистах служил. С прошлого лета не пишет. Ни мне, матери, ни невесте.
— Белоусова, часом, не знал? — подступает ко мне совсем уже древняя старушка. — Сосед раненый домой пришел, говорит, что убитым его не видал...
— А Винокурова? Бумагу получила, что пропал без, вести. А как это — пропал? — спрашивает третья. — Должен же он где-то быть?
От этих вопросов щемило сердце. Так и подмывало сказать всем этим людям: «Эх, родные вы наши! Дорогие матери и сестры, жены и невесты! Многих, очень многих бойцов довелось мне видеть: встречал их и на пологих холмах под Лепелем, и в смоленских лесах, и на Соловьевской переправе, и на плацдарме под Ратчино; воевал вместе у Крутиц и на поле Бородинском, сидел в окопах у Звенигорода и в заснеженных перелесках под Вязьмой. Были среди них и Румянцевы, и Белоусовы, и Винокуровы. Были Ивановы и Горюновы. Были живые и павшие. Многих сам хоронил, отдавал им последние почести. Кто они были? Ваши отцы и мужья, сыновья и братья — герои, самой жизни не пожалевшие ради вашей свободы, вашего счастья, вашего будущего».
Вернулся в вагон и долго не мог успокоиться, не скоро рассосалась на сердце горечь. Подсел к окну и словно прирос к нему. Смотрю и смотрю, не отрываясь ни на минуту. И наша страдающая, горем терзаемая земля открылась [159] кне другой стороной. Вот миновали небольшую станцию. И тут же отвернула от магистрали необкатанная, еще совершенно новенькая железнодорожная ветка. Нырнула в лесок. А там над деревьями видны кирпичные и металлические трубы, попыхивающие дымом. Значит, еще один новый завод встал...
— Нет, не одолеть фашистам силищи такой! — говорит, кивнув головой за окно, аккуратно одетый пожилой мужчина.
Как тут же выяснилось из разговора, мой сосед имеет прямое отношение к одному из оборонных заводов где-то под Ташкентом. А вот сейчас он ездил в командировку на Урал и в Сибирь, побывал в Москве. Теперь возвращается на завод.
— Где я только не был! — продолжил он рассказ. — В Красноярске, Новосибирске, Свердловске увидел, какую богатырскую мощь мы набираем. И твердо верю: мы победим!
В тот июльский день 1942 года я, конечно, не мог точно представить, какой огромный вклад внесут в победу восточные районы нашей страны. Об этом мне станет известно лишь после войны. Узнаю о том, что только в течение первых пяти месяцев войны в восточные районы страны было перебазировано 1523 промышленных предприятия. Из них 667 разместились на Урале, 322 — в Сибири, 308 — в Казахстане и Средней Азии. А в целом за годы войны только Сибирь приняла и разместила на своей территории не менее 400 промышленных предприятий, много строительных и других трестов, более миллиона эвакуированных, десятки крупных научных, учебных и культурных учреждений.
...Чем дальше на юг, тем больше чувствуется разгар уборочной. Рядом с железнодорожной магистралью идут и идут по грунтовым дорогам обозы с зерном. Потемневшие от пота волы неторопливо, покачивая литыми рогами, тянут тяжело груженные возы. Некрупные лошадки трусцой катят ходки с мешками зерна. Лишь изредка появляются грузовики. И это ясно: техника отдана фронту. На возах сидят женщины, ребятишки, старики. Над первыми повозками — алые полотнища: «Все — для фронта, все — для победы!», «Хлеб — фронту!».
Смотрю на эти лозунги и ловлю себя на мысли: «Да, тыл неустанно борется, трудится днем и ночью, кует будущую победу. И тебе, комиссар, даже ради того, чтобы увидеть это, стоило ехать сюда. Вернешься на фронт, расскажешь о том, что видел здесь». [160]
Ташкент встретил белесым от жары небом, подступившей к самому вокзалу буйной, но сильно запыленной зеленью. Чувствовалось, что здесь давно не было дождя. Раскаленное солнце плавило даже асфальт, и он податливо оседал под каблуками сапог.
Перрон оказался запруженным людьми. Еще со ступенек прикинув, где выход в город, решаю пробиваться к нему вдоль вагонов. Есть хоть какая-то иллюзия тени. Да и народу поменьше.
До расположения курсов добирался недолго. Ничего внешне примечательного они собой не представляли. Под высокими тополями стояло небольшое здание. Раньше, как оказалось, здесь размещался Институт механизации и ирригации сельского хозяйства. Рядом — дюжина палаток в саду. В них и жили приезжающие на учебу. Если учесть, что в Ташкенте тепло девять-десять месяцев в году, то станет ясно, что проблему жилья для слушателей курсов академия решила довольно легко.
Вскоре начались занятия. Они шли днем, а подчас и ночью. Мы изучали только что вышедшие боевые уставы, учитывающие опыт войны, решали на картах тактические задачи, слушали лекции по истории партии, другим общественным, а также военным и прикладным дисциплинам.
Вождение танков и огневую подготовку проходили в учебном центре академии, который размещался от города довольно далеко, и ездить туда приходилось на машинах. Здесь было немало танков самых различных типов, но главным образом — тридцатьчетверки и КВ. Перед нами была поставлена задача назубок изучить устройство танка, освоить его вождение, по стрельбе из танкового оружия выйти на уровень выпускников полковых школ. И это было правильно. Разве можно стать настоящим политработником, если слово свое не способен подкрепить делом? Конечно же нет.
Но, поскольку мы были политработниками, особое внимание все же уделялось изучению вопросов организации партийно-политической работы во фронтовых условиях. Преподаватели у нас подобрались опытные и знаний нам дали немало. Детально, в частности, в первые же дни учебы нами были изучены пути и методы организации партийно-политической работы в оборонительном бою.
И все-таки мы не питали особого интереса к теме обороны. Все ждали большого наступления, мечтали о нем и хотели знать все, что потребуется от каждого из нас для обеспечения успеха в этом виде боя. Когда началось изучение [161] тем, связанных с наступлением, занятия стали проходить со все возраставшей активностью.
Да, мы мечтали о большом наступлении, на занятиях и в беседах друг с другом говорили о нем как о деле неизбежном. А на фронте тем временем происходило совсем другое.
— Это что ж там творится?! — словно спрашивая каждого из нас, огорчался старший политрук Михаил Куракин. — Враг-то, говорят, к Сталинграду подходит. Ростов-на-Дону уже взял. На Северный Кавказ прет.
— Ты это кончай: говорят да говорят, — раздраженно остановил его политрук Гавриил Иванов. — От Харькова до Сталинграда по прямой почти семьсот километров, их и за месяц не пройти.
Раздраженность Гавриила вполне понятна. Родом он из-под Сталинграда. И ему особенно больно, что там может вскоре появиться враг. Как и все мы, он не хотел допускать этого даже в мыслях.
Разговор этот происходит уже после отбоя. Голоса наши, видимо, раздаются слишком громко. И снаружи тут же слышится суровый голос дежурного по курсам:
— Пятая палатка! Прекратить разговоры!
Мы затихаем минут на пять. Но потом снова повторяется прежнее.
— Не может быть, — наваливается на Куракина батальонный комиссар Василий Леонов, — чтобы наши с такой поспешностью отступали. Мы ведь своих людей знаем. Золото, а не бойцы. Насмерть стоять будут.
— Зря шумите, — вновь раздается голос Гавриила Иванова. Его недавняя раздраженность прошла, и теперь он говорит рассудительно: — Наверное, фашисты все же могли проскочить. В мае, допустим, замкнули большими силами кольцо вокруг нашей группировки под Харьковом. А дальше — сплошь равнина, степь, зацепиться не за что. Вот они за июнь — июль и вышли почти к Сталинграду. Только, думаю, на Дону их все-таки остановят. Хотя бы у Калача...
— Да бросьте вы, в конце концов, людям нервы трепать! — шумно взрывается кто-то. — Мы вот тут теоретизируем, воюем на картах. Тройку получить боимся! А там кровь льется, судьба страны на волоске. Туда надо.
Приподнимаюсь на постели, оглядываюсь, мысленно прикидываю: «Кто же это так вовремя включился? Кто выразил и твою, Иван Лыков, затаенную мысль? А... Саша Курский. Правильно. Не время нам сейчас арифметику изучать. На фронт надо. Каждому». [162]
А утром еще одна новость — приказ Верховного Главнокомандующего за номером 227. Напомню лишь, что это был самый суровый приказ военного времени. Правдиво, без обиняков, говорилось в нем о тяжелейшей обстановке, сложившейся на фронте и в стране в результате отступления наших войск. И от каждого защитника Родины требовалось одно — стоять насмерть, не отступая ни шагу назад!
Приказ этот мы слушали, застыв в строю. И все же кто-то не сдержался:
— Нам от Ташкента какие же шаги назад?
И она, эта злая реплика, была нашей естественной реакцией. Многих из нас брала досада, что мы в столь ответственный и опасный для страны момент находимся в глубоком тылу. И еще казалось: будь мы там, на фронте, может, такого и не произошло бы.
В тот же день двенадцать рапортов от слушателей группы комиссаров танковых полков и бригад легли на стол начальника академии. И все с единственной просьбой — отправить на фронт. А спустя сутки нас, их авторов, вызвали пофамильно, построили и объявили, что предстоит встреча с начальником академии.
Генерал-майор танковых войск Г. Н. Ковалев, начальник академии, встретил нас доброжелательно. Каждому пожал руку. Потом сел за стол.
— Вот тут у меня, — он похлопал ладонью по стопке тетрадных листков, — двенадцать рапортов. И все они вызывают уважение к их авторам. Но сейчас разговор о другим. До меня дошло, что среди вас, слушателей курсов, к тому же политработников, замечены политически незрелые разговоры и настроения. Слушатели — участники боев с немецко-фашистскими захватчиками откровенно высказываются, что сидеть сейчас в тылу — преступление... Это верно?
— Верно, — ответил кто-то из нас, и все мы опустили глаза.
— Так, — генерал неодобрительно покачал головой. — И еще один из вас, находящийся сейчас здесь политрук-орденоносец, будто бы заявил: «Только шкурники могут сейчас, когда фашисты подходят к Сталинграду, учить историю давно минувших дней. Наша академия, наше место — на фронте». Говорилось такое?
— Говорилось... [163]
Генерал встал из-за стола, прошелся по кабинету, раздумывая о чем-то. Потом взял в руки листки-рапорты и снова обратился к нам:
— Я не буду разъяснять, что армия без командиров, способных предвидеть не только ближайший, но и дальнейший ход боевых действий, обречена на поражение. Надеюсь, на лекциях вам рассказывали о Пирровой победе?
— Да, знаем...
— Ну вот, я думаю, приказа Верховного Главнокомандующего за номером двести двадцать семь, сегодняшней беседы и знания вами истории военного искусства вполне достаточно, чтобы мне не читать и не разбирать построчно двенадцать рапортов. Главная задача каждого из вас сейчас — настойчиво учиться, с полным напряжением сил овладевать военными знаниями. — Начальник академии придавил ладонью стопку тетрадных листков. Обведя всех взглядом, спросил: — Или у кого есть особое мнение?
Никто из нас не проронил ни слова.
— Ну и хорошо! — сказал Ковалев, правильно оценив наше молчание. — А как быть с рапортами? Вернуть подавшим их или отправить в архив?
Он подвинул к краю стола наши рапорты. Один за другим поднялась с мест Прытков, Парахин, Леонов, я... Стопка листков быстро растаяла.
— Совсем хорошо! — подытожил встречу генерал. — Можно и расходиться. Одно лишь хочу вам сказать: в том, что фашистов под Сталинградом остановят, можете не сомневаться. А если кто-то из вас там потребуется, пошлем, обязательно пошлем.
Мы выходили из кабинета, когда Ковалев сказал:
— Ждите приказа по академии. Такие случаи нельзя оставлять без последствий.
Вскоре тот приказ появился и был весьма строгим. На командиров, политработников и преподавателей возлагалась обязанность решительно пресекать любые рассуждения об отправке на фронт.
И все-таки мы по-прежнему рвались туда. Нас звало священное чувство мести за поруганную фашистами родную землю, за кровь и слезы наших людей. Ведь и у некоторых слушателей гитлеровцы убили отца, брата, мать или сестру, у других дотла сожгли дом. Многие потеряли связь со своими семьями и постоянно терзались мыслью: «Живы ли?» [164]
Мне тоже в ту пору ничего не было известно, что стало с моими родителями, братьями и сестрами, где и как они живут. Ведь последняя встреча с ними произошла в июне 1941 года, когда наш эшелон, шедший на фронт из Забайкалья, остановился на станции Епифань под Тулой. Здесь в ту пору работал железнодорожником мой отец Семей Михайлович. Тут-то и посчастливилось накоротке встретиться с родными.
А потом... Потом Епифань оказалась оккупированной фашистами. У меня все же теплилась надежда, что моим родным удалось эвакуироваться. Но удалось ли? Твердой уверенности в этом не было.
А вот от жены письма приходили довольно часто. Она вместе со своими родителями эвакуировалась из Орла почти в самую последнюю минуту. И теперь жила в селе Большие Вьяссы, что в Пензенской области. Нашла она меня через приемную Председателя Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинина. Первое ее письмо пришло еще в Подмосковье в день трудного боя за поселок Полотняный Завод. Но жена тоже ничего не знала о моих родителях, хотя и искала их. И вдруг — о радость! — в самом конце моей учебы на курсах она сообщила: родители мои живы, эвакуированы в Эмбу.
Да, в самом конце учебы на курсах. Ибо он, этот долгожданный конец, все же настал! Выстроившись на плацу, мы слушали такие радостные для нас слова приказа:
«...Нижепоименованных политработников, окончивших в октябре 1942 года курсы, направить в распоряжение начальника Карповских курсов усовершенствования политсостава:
...Батальонного комиссара Лыкова И. С.
...Батальонного комиссара Усатого И. Т...»
— Вот здорово! — восклицает Николай Трофимович Усатый. — Мы с тобой вместе!
— Здорово-то здорово, — осаживаю я его. — Но только почему же не в действующую?
— Оттуда в нее прямой путь, — успокаивает меня Усатый и, хитровато улыбаясь, говорит: — Жми к начальству. Спасибо скажи. Оно же о тебе печется.
— Не пойму, о чем ты толкуешь, — недоуменно пожимаю я плечами.
— Чудак человек, — снова улыбается Николай Трофимович. — Да Карповские курсы... Это ж рядом с Горьким! Там и до Пензы — рукой подать. Можешь и своих проведать. [165]
Забегая вперед, скажу, что все получилось именно так, как и предполагал Усатый. Я побывал в Больших Вьяссах, встретился с женой. Впервые увидел свою дочурку. Познакомился и с пензенской деревенькой той поры. Трудно тогда там жилось. У местных жителей хоть что-то в огороде было, а у эвакуированных...
Председатель колхоза оказался человеком очень внимательным. Слушая меня, понимающе кивал головой: верно говоришь, комиссар. А выслушав, сказал:
— Рады бы помочь, да сам понимаешь... Но кое-что сделаем. Килограммов десять картошки выпишем. Ведь с малым ребенком она...
Но все это будет позднее. А тогда, после выпуска, мы пошли прощаться с Ташкентом. Долго бродили по его нешироким, тенистым улицам, где зелень почти скрывала от глаз небольшие, чаще всего одноэтажные, здания. Побывали и в старой части города.
Ташкент... Сердце республики, трудящиеся которой в тяжелые октябрьские дни 1942 года обратились с пламенным письмом к своим землякам-фронтовикам. Почти два с половиной миллиона подписей стояло под ним. Каждый из нас чуть ли не наизусть знал текст этого письма. Вот что в нем говорилось:
«...В дом твоего старшего брата — русского, в дом твоих братьев — белорусов и украинцев ворвался германский басмач. Он несет коричневую чуму, виселицу и кнут, голод и смерть. Но дом русского — также и твой дом, дом украинца и белоруса — также и твой дом.
...Если в тяжелые дни ты не поддержишь своих старших и младших братьев — большие и малые народы СССР, ты можешь остаться одиноким, и тогда тебя ждет суровая участь. Ибо один в поле не воин.
У тебя есть своя семья. У тебя есть великий дом, именуемый Советским Союзом! Будь же лучшим из сыновей своей семьи и лучшим, передовым бойцом в ряду советских воинов!»
Письмо это прошло со мной через всю войну. Я хранил его в планшете и часто во время бесед зачитывал его бойцам. Я видел, как каждое слово проникает в их души, зажигает сердца, вдохновляет на подвиги.
...Итак, прощай, Ташкент! Мы ехали радостные, возбужденные. Говорили только об одном: скоро на фронт! И никто из нас даже не предполагал, что мы еще надолго задержимся в тылу. Сначала будем продолжать учебу на Карповских курсах усовершенствования политсостава, затем [166] окажемся в резерве Главного политического управления Красной Армии. И снова будем рваться на фронт. Когда придет весть о наступлении наших войск под Сталинградом, мы встретим ее ликованием. В тот час каждый из нас будет убежден, что отъезд на фронт уже не за горами.
— Наконец-то дождались, — не скрывая радости, скажет Н. Т. Усатый. — Теперь и нас пошлют.
Но нас не послали. Ни в те дни, ни позднее, когда завершалось окружение немецко-фашистской группировки войск между Доном и Волгой.
Оставалось одно: ждать приказа о назначении. И он наконец пришел.
Помнится, мы с батальонным комиссаром Н. Т. Усатым собрались вечером идти в театр. И вдруг вызов: мне приказано немедленно явиться в отдел кадров Главного политического управления.
— Вот вам предписание на восемь человек, — подавая стопку документов, сказал подполковник-кадровик. — Вы едете старшим. Доберетесь до Миллерово, там найдете штаб пятой танковой армии. — Подполковник поднял на меня усталые глаза и не терпящим возражения тоном добавил: — Выехать сегодня днем. Позднее нельзя. Понятно?
— Да, понятно.
— Желаю успеха, — бросил на прощание кадровик, а сам уже вызывал следующего из очереди, стоявшей у двери.
Ему, конечно, было не до моего настроения. Потому и едва ли заметил, как вспыхнуло от нахлынувшей радости мое лицо: «Наконец-то едем! Да еще куда, в 5-ю танковую! Вот здорово!»
Мы уже были наслышаны, что решением Верховного Главнокомандования у нас создаются такие крупные танковые объединения, как армия. Радовались, понимая: значит, есть из чего их создавать, значит, силы страны день ото дня крепнут. Но больше всего, конечно, размышляли о том, для чего же формируются такие армии. И единодушно сходились во мнении: для наступления! Не будут же таким мощным бронированным кулаком затыкать бреши в обороне.
Миллерово оказалось основательно разрушенным городком. Всюду видны следы бомбежек и пожаров. Здание вокзала полуобгоревшее. Здесь мы и разыскали коменданта — высокого, прихрамывающего майора. Он на ходу отдавал распоряжение какому-то лейтенанту, на ходу слушал и нас. [167]
— В штаб пятой? — приостановился майор. И тут же, повернувшись в другую сторону, добавил: — Следуйте за мной. Штаб грузится в эшелон. Скоро отправится, можете опоздать.
Дальнейший наш разговор был прерван сигналом воздушной тревоги. Видимо, фашисты как-то узнали о погрузке войск в Миллерово и начали совершать один налет за другим. За те полтора-два часа, которые мы пробыли на станции, ее бомбили трижды. Естественно, загрузка и отправка эшелона несколько задержались.
В паузах между бомбежками мы отыскали штаб 5-й танковой армии. Здесь нам торопливо указали на одну из теплушек, и едва мы в нее забрались, как прозвучал сигнал к отправлению.
Эшелон шел недолго, меньше суток. Выгрузку начали в Острогожске. В этом ничем не примечательном районном городке еще видны были следы недавних ожесточенных сражений. Ведь здесь, на Верхнем Дону, командование Воронежского фронта осуществило две наступательные операции. Первая из них — Острогожско-Россошанская — началась 13 января, как раз на заключительном этапе Сталинградской битвы. За две недели боев наши войска окружили и разгромили здесь 15 вражеских дивизий, взяли в плен свыше 86 тысяч солдат и офицеров противника.
Вторая операция — Воронежско-Касторненская — развернулась 24 января 1943 года. Первой по Касторному с юга нанесла удар 40-я армия. К исходу того же дня отдельные ее части углубились в оборону противника на 16 километров. Это привело в замешательство гитлеровское командование. Видимо боясь окружения своих войск в районе Воронежа, оно в ночь на 25 января начало их отвод за Дон.
...Детали этих двух операций мы узнали уже здесь, в Острогожске. И тогда Н. Т. Усатый с присущей ему убежденностью заявил, что, мол, неспроста наша армия оказалась именно в этом городке.
— Быть здесь очередной большой заварухе. Обязательно быть!
В Острогожске нашу группу принял начальник отделения кадров поарма. Он подробно поговорил с нами, расспросил, кто и где воевал, в какой должности. А затем пошел к начальнику политотдела армии полковнику В. М. Шарову. Вернувшись, пригласил к нему нас. [168]
Едва мы переступили порог кабинета, как из-за стола поднялся и пошел навстречу нам невысокого роста, плечистый полковник. Чуть заметная улыбка смягчала несколько крупноватые черты лица. Окинув нас проницательным взглядом, начпоарм пожал каждому руку.
После такой встречи мы, естественно, рассчитывали на более обстоятельную беседу, надеялись узнать, что же предстоит нам впереди, какие задачи будем выполнять. Но начальник политотдела почему-то ограничился лишь беглым знакомством с нами. В заключение он сказал:
— Политработники нам нужны. С предложениями начальника отделения кадров я согласен. Так что ждите назначения.
Что за предложения? Почему опять ждать? Этого начпоарм не пояснил.
Но вскоре большинство из нашей группы все же разъехалось по полкам и бригадам: одни — заместителями командиров по политчасти, другие — начальниками политотделов, третьи — их заместителями. Нам же с Усатым пришлось ждать назначения довольно долго. Больше того, полковник Шаров на другой же день объявил нам:
— Будете пока исполнять обязанности инструкторов поарма.
— Есть!..
Ничего другого мы ответить тогда не могли. Оспаривать решение руководства было, конечно, бесполезно.
Недели через две меня снова вызвал к себе В. М. Шаров. Я уж было обрадовался: не иначе как за назначением. Но...
— Поедете, — сказал полковник, — старшим группы по проверке тыловых частей армии. Оттуда поступили весьма неприятные сигналы. Мне доложили, что люди там по два дня не видят горячей пищи. Некоторые подразделения давно не были в бане. Повнимательнее разберитесь во всем этом и примите необходимые меры. Потом доложите мне.
Вернувшись из поездки в тыловые части дней через десять, сразу же пошел к начальнику политотдела и доложил ему о проделанной группой работе.
— Хорошо, — кивнул полковник Шаров и приказал: — Напишите-ка на этот счет докладную записку Военному совету армии. Подготовите, отдайте начальнику организационно-партийного отделения.
Весь день просидел над докладной запиской. Хотелось составить ее сжато, но ясно, чтобы, потратив минимум времени на изучение этого документа, в Военном совете могли [169] получить полное представление о происходящем в тыловых частях. Как ни старался я излагать все кратко, лаконично, все равно получилось больше пяти страниц. Понес написанное начоргу.
— Что это? — спросил тот, просматривая листки.
— Докладная записка о проделанной во время проверки работе, выводы и предложения, — ответил я и, оправдываясь, добавил: — Много, конечно, получилось, но ведь это в первый раз...
— Много? — начорг посмотрел на меня, как мне показалось, с язвительным любопытством. Потом, еще раз быстро пробежав глазами текст, сказал: — Что ж, идите к начальнику, докладывайте.
Полковник В. М. Шаров, пододвинув к себе листки и еще не читая их, задал такой же, как и начорг, вопрос:
— Что это?
— Докладная, товарищ полковник.
— И вы это называете докладной? — Шаров удивленно вскинул брови.
Все еще недоумевая, я пожал плечами и неуверенно возразил:
— Там все сказано. Есть и выводы, и предложения.
— Идите снова к начоргу, товарищ Лыков, — с заметной резковатостыо перебил меня начпоарм. — И скажите ему, что я недоволен вашей докладной. Пусть он проинструктирует вас, как надо ее писать.
Иду к начоргу. Говорю ему, что полковник Шаров остался недоволен докладной и, можно сказать, даже отругал меня.
— И за дело, — кивнул головой начорг, — Я так и предполагал. Надо, товарищ Лыков, думать, прежде чем писать.
— Вам-то хорошо об этом говорить: у вас опыт. А для меня написание подобных докладных — лес дремучий.
— Ладно, — смилостивился начорг. — Возьмите докладную по тридцать первой танковой бригаде. Мы там недавно работали. Сделайте примерно так, как в ней написано.
Иду в секретную часть. Беру там образец докладной записки. Невольно ахаю, и есть от чего: образец содержал целых тридцать две страницы машинописного текста! Читаю. На двух из них перечислялись состав группы, цель поездки и вопросы, которые предстояло выяснить. Затем еще на нескольких страницах следовали пояснения о том, где, кто и как работал. [170]
«Зачем все это сейчас? Кому есть время читать такую длинную докладную?» — подумал я недоуменно. Но, сдержав эмоции, решил все сделать так, как требует начальство. За три дня составил докладную на двадцати пяти страницах. Неизменным оставил одно — выводы и предложения.
Эта докладная Шаровым была принята, и ее содержание доведено до Военного совета. Но на заседании он зачитал, как потом выяснилось, только последние пять страниц. С выводами и предложениями!
Этот случай сейчас вспоминается с улыбкой. А тогда подумалось: «Ну и бюрократию же развели! Делать им нечего, бумагу только изводят». Но сегодня, спустя четыре с лишним десятилетия после войны, такие докладные в архивах — настоящий клад для тех, кто изучает опыт партполитработы на фронте. И как часто приходится жалеть, что чересчур уж сухими и лаконичными были некоторые донесения. Не иначе, писались они такими же нетерпеливыми людьми, каким когда-то был и я сам. И думается: плохо, что не нашлось на них таких руководителей, каким был начпоарм 5-й танковой Шаров.
За первой проверкой последовала вторая. Она была вызвана сигналами о неблагополучном положении дел в 1446-м самоходном артиллерийском полку. Командование 29-го танкового корпуса, куда входила эта часть, настаивало на одновременном освобождении от занимаемых должностей как командира полка, так и его заместителя по политчасти. Случай в армейской практике довольно-таки редкий. И почему-то именно мне поручалось определить правильность такого вывода.
Обстановка в полку и в самом деле оказалась неприглядной. И командир, и его замполит сразу же нагородили друг на друга гору обвинений. Разобраться, где правда, а где предвзятое суждение, было довольно сложно. Оставалось одно: поближе понаблюдать жизнь полка, поговорить с другими руководящими лицами, познакомиться с командирами подразделений и личным составом, узнать их мнение на этот счет.
С первой же встречи мне понравился секретарь партийного бюро полка старший лейтенант В. А. Сапунов. Старше меня по возрасту, он был партийным работником еще до призыва в армию и с военной точки зрения во многом оставался штатским человеком. Внешне медлительный, сутуловатый, Сапунов тем не менее успевал бывать везде, находился в курсе всей жизни части. Но самое главное — он умел правильно, с партийных позиций оценить любое событие. [171] Не случайно к нему шли со своими бедами и радостями и командиры, и бойцы. Знали: партийный секретарь рассудит по справедливости. Если виновен — взгреет без жалости. Если убедится, что человек оступился случайно, встанет на защиту, поддержит. Словом, как мне не раз приходилось слышать от разных людей, Сапунов был партийной совестью полка в полном смысле этого слова.
В беседах со мной старший лейтенант В. А. Сапунов рассказал о причинах, приведших к конфликту между командиром и замполитом. Они носили личный характер. И тем не менее эти люди, несмотря на неоднократное вмешательство как секретаря партбюро, так и начальника штаба полка майора М. П. Кобрисева — человека честного, принципиального, и по сей день не могут подняться выше мелочных личных обид. А в итоге страдает общее дело.
Примерно то же самое поведали и другие командиры, коммунисты, партийные и комсомольские активисты. Вот почему после возвращения из этой довольно неприятной командировки мне ничего не оставалось делать, как подтвердить уже упоминавшийся выше вывод командования корпуса. А вскоре приказом по армии командир 1446-го полка и его заместитель по политической части были освобождены от занимаемых должностей.
Прошло еще несколько дней. Казалось, уже ничто не сулило каких-либо изменений в моей службе. И вдруг однажды вечером меня вызвал начальник политотдела.
— Ну что ж, товарищ Лыков, — чему-то улыбаясь, заговорил Шаров. — Насколько помню, вы просились в войска. Вот теперь такая возможность появилась. Не раздумали? Может быть, все же останетесь у нас?
— Никак нет, товарищ полковник, не раздумал, — ответил я. — Согласен на любую должность, лишь бы на передовую.
— Вот даже как! — Шаров окинул меня внимательным взглядом, продолжая тем не менее загадочно улыбаться. — Что ж, тогда перейдем к делу... Стала вакантной должность заместителя командира тысяча четыреста сорок шестого самоходного артиллерийского полка по политчасти. Мы предлагаем ее вам. Как видите, сами же для себя вы ее и освободили. — Заметив на моем лице недовольство, он по-дружески сказал: — Ну-ну, это я в шутку. Ваш доклад лишь подтвердил правильность уже имевшегося решения.
«Так-то оно так, — мелькнуло в голове. — Но как объяснишь все это людям в полку? Ведь то, что сказано сейчас Шаровым в шутку, у них может стать убеждением». [172]
Очевидно, и начальник политотдела армии обдумывал перед моим вызовом подобную ситуацию. Поэтому заверил:
— Ничего, примут хорошо. Конечно, первое время будут приглядываться — это неизбежно. Но так бывает при любом назначении. Дальше же все зависит от вас. Да, вот еще что. Командиром этого полка назначен капитан Лунев. Как видите, руководство новое. Значит, и дело нужно вести по-новому. — Шаров несколько секунд помолчал, потом добавил: — Мы на вас очень надеемся, товарищ Лыков.
— Спасибо. Постараюсь оправдать.
На следующий день я уже был в штабе 29-го танкового корпуса. Начальник политотдела полковник П. А. Соловьев встретил меня очень доброжелательно:
— Небось ехали и думали, с чего же начать работу в полку. Угадал? — Петр Алексеевич понимающе кивнул и продолжал: — Полк вы знаете: проверяли в нем состояние дел. Ну, а с чего начать? Прежде всего — сколотить коллектив. Капитан Лунев — исключительно энергичный, деловой командир. Он, кстати, артиллерист, вы — танкист. Да и полк у вас такой — самоходные установки на базе тридцатьчетверок. Так что вы будете дополнять друг друга. Работайте дружно. И обоим советую: гоните от себя подальше подхалимов. Они всегда плодятся там, где начинаются раздоры.
Это была далеко не последняя моя встреча с полковником П. А. Соловьевым. Многому довелось мне научиться у этого умудренного знаниями и опытом политработника. Но придет время, и мне придется эвакуировать его, тяжело раненного осколком при бомбежке фашистами станции Вапнярка. Увозить с поля боя прямо на самоходке, ибо другого транспортного средства в тот момент под рукой не окажется, а промедление грозило бы большой бедой.
Потом Петр Алексеевич выздоровеет, будет служить в автобронетанковом управлении. В 1944 году мы увидимся с ним уже в Москве. Встреча будет очень радостной, с долгими и приятными воспоминаниями.
Тут, думается, следует сказать, что завершающий этап моей службы в Вооруженных Силах вплоть до отставки будет проходить в Главном автомобильном управлении Министерства обороны, входившем ранее в состав автобронетанкового управления, в котором и работал П. А. Соловьев.
Сыграв огромную роль в Великой Отечественной войне, автомобильная служба и автомобильная техника совершенствовались на каждом этапе развития Советских Вооруженных Сил и полностью отвечали требованиям современной [173] войны. Этому во многом способствовали успехи, достигнутые отечественным автомобилестроением. Совершенная автомобильная техника действительно стала материальной основой подвижности войск.
Во главе автомобильной службы стояли такие военачальники, как генерал-полковник В. Е. Белокосков, генерал-лейтенант М. П. Тягунов, генерал-полковник И. З. Сусайков, Герой Советского Союза генерал-полковник А. С. Бурдейный и другие.
Больше двадцати лет прослужил в управлении, вначале заместителем, а затем начальником, генерал-полковник А. Т. Смирнов — Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии СССР. С ним мне пришлось работать около 5 лет в качестве заместителя по политической части. Это человек, наделенный чувством высочайшей ответственности за порученное дело, исключительным трудолюбием, обширными знаниями и огромным опытом. А. Т. Смирнов и сейчас продолжает службу в Группе генеральных инспекторов.
Мне довелось дружно работать с такими опытными военными автомобилистами, как генерал-полковник И. В. Балабай, генерал-лейтенанты В. Ф. Попов и О. М. Вартанов, генерал-майоры Ю. В. Васильев, В. А. Попов, с которыми мы часто вспоминали годы войны — ведь все они были фронтовиками. Приятно было работать с такими командирами частей, как генерал-майор Б. Д. Тютюнник, полковники Ф. В. Люксютов, И. В. Зябкин, И. В. Бучнев, И. И. Жучков, Н. А. Терентьев, Н. И. Абузяров, В. А. Стоян... Искренне благодарен им за совместную слаженную работу, поддержку и помощь.
А пока же...
Закончив напутствия, начальник политотдела корпуса представил меня его командиру — генерал-майору танковых войск И. Ф. Кириченко. Высокого роста, несколько грузноватый, комкор деловито сказал:
— Ну, товарищ комиссар, беритесь за полк, выправляйте дела. Проветрите там атмосферу, чтобы чисто было. Впереди бои. Сами знаете, как важен при этом здоровый климат.
— Знаю, товарищ генерал.
— Вот и хорошо. Желаю успеха.
— Спасибо! [174]