Глава пятая.

Батальоны идут на запад

Вы уже, наверное, знаете из сообщений нашего командования, что проклятые русские наступают, — писал в начале декабря 1941 года один из тех, кто еще незадолго до этого мнил себя покорителем Москвы. — Да, мои дорогие, я принимал участие в разных боях, но такого еще никогда не видел. Уже шесть дней, как русские наступают. Вы себе и представить не можете, какие у них силы! В таком аду я еще никогда не был...»

Письмо не дошло до адресата. Его нашли у окоченевшего гитлеровца на заснеженном поле в Подмосковье.

А вот еще одно такое же признание. Только автор у него другой, да и оттенки несколько иные.

«Мы сейчас начали отступать. Знаете ли вы, что такое отступление в русскую зиму? Наполеон это знал. Мы отступаем в буран и снег, в мороз, доходящий до 35 градусов... Я больше не могу...»

Ну, насчет русского мороза сгинувший от нашей пули фашист, конечно, преувеличивал. Но все остальное было верно. Теперь наступали мы. И на этот счет наши бойцы даже перефразировали известную всем поговорку: «Не все фашистам масленица, настал для них и великий пост».

Трудно себе даже представить, какую громадную работу проделали наши Коммунистическая партия, правительство, весь советский народ по мобилизации в кратчайшие сроки тех сил, которые оказались способными не только противостоять гитлеровским полчищам, но и остановить, а затем и погнать их от стен столицы.

Да, мы теперь наступали. Радость, воодушевление, высокий боевой настрой, горячее желание как можно быстрее идти вперед — вот те чувства, которые владели тогда всеми нами, от рядового бойца до маршала.

Именно в тот день, когда возомнивший себя властелином мира, но вместо этого нашедший бесславный конец под Москвой [106] «завоеватель» России писал своим родственникам о наступающих русских, мы услышали ставшее историческим сообщение «В последний час». Его текст до сих пор хранится в моем личном архиве. Вот что в нем говорится:

«6 декабря 1941 года войска нашего, Западного, фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери...»

Далее сообщалось, что наши войска заняли города Рогачево, Солнечногорск, Истра, Сталиногорск, Михайлов, Епифань, районы Колюбакина, Локотни... За пять дней боев освобождено от врага более 400 населенных пунктов.

Перешли в контрнаступление и войска Калининского и Юго-Западного фронтов. Чуть позже, в середине декабря, устремились вперед и соединения наших армий, действовавших в центре Западного фронта.

Под Москвой занималась заря нашей грядущей победы.

...После нескольких дней, отведенных на приведение в порядок матчасти, наша бригада из Екатериновки совершила марш на юг, в район станции Таруса. Отсюда в составе 49-й армии мы должны были наступать в направлении Малоярославца, а затем — на Медынь. Но на пути к этим городам лежали десятки сел и деревень, больших и малых высот, дорог и рощ, откуда надо было тоже выбивать успевшие основательно закрепиться войска 4-й полевой армии врага.

Гитлеровцы за каждый опорный пункт цеплялись отчаянно. Оставляя село или деревню, они уничтожали в них все живое, сжигали дотла крестьянские избы и постройки, взрывали каменные строения. Бывало так: врываешься в отмеченный на карте населенный пункт, а его-то на самом деле и нет, только закопченные печные трубы гудят под лютым декабрьским ветром.

Помню, выбили мы фашистов из одной такой деревеньки. Два дня шел за нее бой, а на третий гитлеровцы не выдержали, побежали. Вошли мы в деревню и ахнули: одни трубы торчат. И ни души кругом. Постояли мы с Пелевиным около одного из пепелищ, от которого еще дымом тянуло, а потом собрали бойцов, сказали им:

— Смотрите и запоминайте, что оставляет после себя враг.

И не нужно было в тот момент произносить какие-то другие слова. Пепел пожарищ сам взывал к отмщению. [107]

Мы уже намеревались было уходить из этой деревеньки, чтобы преследовать врага дальше, когда прибежал фельдшер батальона Рукавишников и доложил, что на окраине экипаж старшины Рыклина обнаружил спрятавшегося от фашистов местного жителя.

— Это дед древний, — рассказывал Рукавишников, пока мы со старшим лейтенантом П. П. Тормозом, переведенным недавно к нам из батальона легких танков на должность начальника штаба взамен назначенного в другое подразделение капитана Советкина, шли к окраинным пожарищам. — Ему лет девяносто с гаком. Забился в какую-то нору, сидит и плачет.

Нора на окраине деревни оказалась старым, полуразрушенным погребом, в котором сельчане обычно хранят картошку и всякие соленья. И сидел в этом погребе дед — очень старый и белый как лунь. Мы помогли ему выбраться. Он стоял в окружении танкистов, подслеповато щурился от дневного света, и по изрытым морщинами его щекам безостановочно катились слезы.

— Вот чудак человек! — растерянно пожал плечами старший лейтенант Тормоз, глядя на деда. — Радоваться надо, а он слезы льет. Ты чего, отец?

Старик, утеревшись рукавом рваной фуфайки, обвел наконец нас долгим и жадным взглядом. Потом ответил:

— Дак свои же пришли, родные. От радости я это. Вы уж меня, старого пня, извиняйте...

Он-то и рассказал, что фашисты из деревни угнали почти всех жителей, в том числе и его невестку с двумя сыновьями-подростками. Некоторые, правда, успели убежать в лес. Теперь, конечно, вернутся, раз Красная Армия выгнала супостата. А он не стал в лесу хорониться: силы не те, не дошел бы. Вот и залез в этот погреб, решив: будь что будет.

Хмурыми были у нас лица, когда мы слушали горький рассказ деда. Уходя, дали ему сухарей, консервов. У кого-то нашлись запасные валенки, кто-то принес почти новенький тулуп. Усадили мы деда на обгоревшее бревно рядом с трубой, оставшейся от его избы, и наказали, чтобы ожидал подхода наших тылов, которые ему помогут. А сами пошли дальше.

Да, война принесла советскому народу неисчислимые бедствия. Враг лютовал, вымещая свою злобу на ни в чем не повинных жителях наших городов и сел. Никогда не забуду, как в освобожденной нами деревне, в обгоревшем сарае, мы нашли стариков, женщин и детей, задохнувшихся в дыму. Нам не надо было специально воспитывать у бойцов ненависть [108] к врагу. Она сама вливалась в сердца, делала их еще сильнее и мужественнее.

Первый месяц зимы выдался снежным. Это мешало нам, создавало много дополнительных трудностей. Танки во время наступления с трудом пробивались через сугробы. Нелегко было и снабженцам, обеспечивавшим войска горючим, боеприпасами, продовольствием.

И все-таки мы упорно продвигались вперед, ломая яростное сопротивление противника.

В середине декабря бригада наступала в направлении деревень Юрятино, Хрущево, Потесниково, Галчатовка, Ершово. Подступы к ним были сильно укреплены врагом в противотанковом отношении. Нам приходилось по нескольку раз ходить в атаку на одну и ту же деревню, прежде чем выбивали из нее гитлеровцев. И в каждой из них мы навсегда оставляли дорогих товарищей.

В бою за деревню Хрущево погиб командир одной из рот — старший лейтенант Ф. А. Долгов, еще совсем молодой, красивый парень, храбрый танкист. В нашем батальоне он пробыл всего с месяц. Из всех боев выходил без единой царапины. Даже на его танке не было ни одной вмятины от снарядов. Долгов называл себя везучим. И вот в бою за Хрущево его легкий Т-60 вырвался вперед, увлекая за собой остальные машины подразделения, и, несмотря на глубокий снег, сумел-таки проскочить на вражеские позиции. Там он прошелся по заполненной фашистами траншее, вмял в землю два миномета с расчетами и ринулся на противотанковую батарею. И тут по нему разом ударили два орудия. Один снаряд пролетел мимо, но другой угодил в башню и пробил ее. Никто из экипажа не был даже ранен. А вот старшего лейтенанта Ф. А. Долгова убило наповал. Из боя его танк вышел своим ходом. И когда механик-водитель и башенный стрелок извлекли из него тело ротного и положили на снег, то горько, как мальчишки, заплакали, отводили от сослуживцев глаза, словно считали себя виновными в гибели командира.

* * *

Бой за Хрущево отгремел. Уже уточнены потери, подсчитано количество уничтоженной техники врага и его живой силы. Танки заправлены горючим, пополнены их боекомплекты. Экипажи, радуясь еще одной одержанной победе, деловито занялись подоспевшим вовремя обедом, а мы с капитаном Пелевиным уселись за составление донесения в штаб бригады. [109]

Вошел командир роты средних танков старший лейтенант И. Н. Парамонов, сообщил:

— Евстигнеев двух гитлеровцев привел. Солдата и офицера.

— Где он их взял? — спросил комбат.

— Да на чердаке прятались. Евстигнеев тут к одной тетке зашел воды попить, а та ему и говорит: «Чевой-то у меня под крышей все время шебаршит. Боюсь, залез кто...» Евстигнеев прислушался: точно, шебаршит. Говорит тетке: «Может, куры или кошка?» — «Да курей всех давно фашисты проклятые пожрали, а кошек перестреляли. Хату вон только не успели спалить...» — Парамонов рассказывал живо, даже артистически, изображая и перепуганную тетку, и спокойного, невозмутимого политрука своей роты. — Ну, тогда Евстигнеев выхватил пистолет — и на чердак. Кричит: «Хенде хох!» И что вы думаете? Через минуту вылезли два голубчика. Трясутся — то ли от страха, то ли от холода.

— Где пленные? — спросил я у Парамонова.

— Да у Евстигнеева. Он там с экипажами политбеседу проводит, а они у него вроде наглядного пособия стоят, — засмеялся командир роты.

— Пойдем, Григорий Ефимович, послушаем политбеседу, а заодно и посмотрим, что там за птицы такие попались, — предложил я Пелевину.

Тот отказался, буркнув в ответ:

— А что их разглядывать? Они мне и так осточертели. Отправьте в штаб бригады, пусть там разбираются.

Но я все же пошел в роту Парамонова. Еще издали увидел около командирской машины тесно сгрудившихся танкистов. Из середины доносился голос политрука роты А. И. Евстигнеева:

— Вот вам наглядный пример, товарищи бойцы, как Гитлер заботится о своих вояках. На дворе тридцать градусов мороза, а немецкий солдат в тонкой, дырявой шинелишке и сапогах, обвязанных соломой.

— Нехай не лезет, куда не треба. А то аж под самую Москву приперся. Ждали его тут, бисова выродка! — выкрикнул молодой танкист.

— Я с вами, товарищ Одарюк, совершенно согласен, — продолжал Евстигнеев. — Нечего им было совать свое свиное рыло в наш советский огород. Но я хочу сказать еще и вот о чем. Сравните, как одеты мы и как они. У нас ватники, полушубки, валенки, теплые шапки. Все это нам дал наш народ, чтобы мы еще крепче били врага и скорее выгнали его с советской земли. Наши люди, можно сказать, от [110] себя последнее отрывают и дают нам. Они любят свою Красную Армию, видят в нас избавителей от всех бед, причиненных фашистами. А эти — бандиты с большой дороги, о них даже и позаботиться некому. Гитлер пообещал им в Москве теплые квартиры, а мы свою столицу взяли да и не отдали.

— Ихние квартиры вон на том погосте, — мрачно бросил кто-то.

Заметив меня, танкисты расступились, и перед моим взглядом предстала такая картина: стоят два гитлеровца — один солдат, другой обер-лейтенант, головы у них замотаны женскими платками, из платков торчат синие от холода носы, на сапогах у солдата намотан толстый слой соломы. У офицера сапоги, видимо, потеплее, но все равно мороз донимает, потому что обер-лейтенант то и дело колотит ногой об ногу. Шинели у обоих мятые, коробом топорщатся. Наверное, уже нечего было отобрать у крестьян и надеть поверх их. Солдат приплясывает на месте, затравленно поглядывает на танкистов. Офицер смотрит поверх голов отрешенным взглядом.

— Вот беседуем, товарищ комиссар, — сказал политрук Евстигнеев.

Услышав слово «комиссар», солдат забубнил что-то, сильнее зашмыгал носом.

— Чего он там? — поинтересовались танкисты.

— Говорит, что он рабочий. На заводе работал, — перевел Евстигнеев.

— Гляди ты, уже в пролетарии полез! — засмеялись танкисты. — Еще, чего доброго, объявит себя борцом против фашизма.

— А вы узнайте, товарищ политрук, не он ли вон те хаты поджигал. Да и про платок поинтересуйтесь, у какой бабки его отобрал.

— Тоже мне нашелся пролетарий! — возмутился командир танка старшина А. Ф. Устинов. — Вон Тельман у них, тот действительно пролетарий. Так они ж его в концлагерь упекли. А этот... Вот мы тоже все пролетарии. Потому что за справедливость, за правду воюем...

Долго еще не расходились танкисты, оживленно обсуждая тему политбеседы. Пленные же окончательно замерзли, и я поспешил отправить их в штаб бригады.

Да, многие из гитлеровцев стали уже не теми, какими были в самом начале войны или хотя бы месяц назад. У них заметно поубавилось наглости, самоуверенности, арийской спеси, явно обозначился моральный надлом. Кое-кто из них [111] уже начал понимать, что запущенная руководством фашистской Германии страшная машина войны натолкнулась на непреодолимую преграду и теперь поворачивает в противоположную сторону, подминая ее же создателей.

* * *

Выбитый из Хрущево враг то и дело тревожил нас довольно сильным артиллерийско-минометным огнем, который вел из близлежащего Ольховского.

— Это село надо брать, — сказал подполковник А. С. Дружинин вызванным в штаб бригады командиру танкового полка майору М. М. Клименко и его комиссару И. Е. Размерову. — Потому что если мы в ближайшее время не очистим Ольховское, то фашисты немало пакостей могут натворить.

Но враг встретил нас на подступах к Ольховскому довольно плотным и организованным огнем. Две наши машины сразу же загорелись. А осколки и пулеметный огонь смахнули с брони пехоту. Она залегла и дальше уже продвинуться не смогла.

Мы с Пелевиным на этот раз находились в одном танке. Комбат держал постоянную связь с КП полка, руководил действиями рот. А я вел огонь из пушек по вражеской противотанковой батарее, бившей с окраины села.

Создалась ситуация, когда танки еще продолжали продвигаться вперед, а пехота отстала. Без нее, естественно, идти дальше опасно.

— Пехота прижата к земле, — доложил Пелевин командиру полка. — Нам тоже мешает глубокий снег и сильный артиллерийский огонь.

Через некоторое время майор Клименко ответил:

— Танкам отойти на исходные позиции.

В тот день начальник штаба полка капитан В. С. Мухин писал в боевом донесений: «Противник продолжает упорно оборонять Ольховское, имея на юго-западной окраине села большое количество минометов... Ведет сильный артиллерийский огонь по танкам. Пехотный батальон, который вел бой вместе с нашими танками, обескровлен. Сейчас подходит еще рота...»

Это была стрелковая рота под командованием лейтенанта С. М. Усольцева. Прибыли нам на поддержку и танки из батальона старшего лейтенанта Г. Н. Начиная — два Т-60 и один БТ-7.

— Попробуем еще раз, — сказал мне Пелевин, когда закончилась короткая артподготовка. Продолжительной она и [112] не могла быть, потому что артиллеристам, так же как и нам, из-за многоснежья боеприпасы доставлялись нерегулярно.

Высунувшись из люка, комбат выпустил в небо три красные ракеты и, быстро захлопнув его, скомандовал своему механику-водителю:

— Вперед!

Пошли по колее, пробитой еще во время первой атаки на Ольховское. Выбрать другое направление не могли — не позволяли глубокие сугробы, в которых можно было очень легко застрять.

И опять противник встретил нас сильным артиллерийско-минометным огнем. Ударили его пулеметы...

Пехота снова залегла. Да и вправе ли мы были ее упрекать? От свинцового ливня нас все же спасала броня, а пехотинец со всех сторон уязвим.

— Что будем делать, комиссар? — повернул ко мне озабоченное лицо Пелевин.

— Попробуем ворваться в село без пехоты, другого выхода не вижу, — после некоторого раздумья ответил я.

— Другой выход есть, — невесело усмехнулся комбат.

— Опять задний ход?

— Да. Только и меня это не устраивает. Сколько мы тут будем взад и вперед елозить? — Пелевин в сердцах чертыхнулся и решительно передал по рации: — Увеличить ход! Всем увеличить ход!

Трудно и опасно врываться в населенный пункт одним, без пехотной поддержки. Но что нам оставалось делать? Пришлось рискнуть.

Мы сразу же понесли потери. Командир 1-й роты старший лейтенант Парамонов доложил: один танк у него подбит, второй получил пробоину, но машина боеспособна, экипаж цел. А минутой спустя отозвался и командир 3-й роты лейтенант Ильин: в его танке снарядом заклинило башню...

Но все ближе окраина Ольховского. Через прицел мне хорошо видно, как заметались у домов серые фигурки гитлеровцев, как беспорядочно снуют у поставленных на прямую наводку орудий расчеты.

Еще немного! Еще!..

И вот комбат уже слышит в наушниках голос старшего лейтенанта И. Н. Парамонова:

— Достиг окопов противника! Давлю...

Пелевин оглядывается назад и видит, что наша пехота все-таки поднялась и теперь спешит сократить расстояние до танков. [113]

— Пошел Усольцев! — одобрительно отзывается комбат. — И соседи тоже. Ну, теперь дадим фашистам жару-пару!

Он тут же командует лейтенанту Ильину, чтобы тот сосредоточил огонь своих танков по вражеским пулеметным точкам, а командиру второй роты лейтенанту Шварцману — усилить огонь по роще, где вероятнее всего находится минометная батарея противника.

Ольховское наше! Как ни сопротивлялись гитлеровцы, доведя дело даже до рукопашной, но все-таки не выдержали, оставили село.

А во второй половине следующего дня снова разгорелся жаркий бой. Но теперь уже за высоту, обозначенную на картах цифрой 225,5. Она господствовала над местностью и серьезно мешала нашей бригаде и действовавшему совместно с ней пехотному полку развить наступление дальше.

В бою за высоту участвовал и тяжелый танк KB, только что присланный в бригаду и пока что единственный. За ним мы следили во все глаза и чуть ли не каждый час сообщали командиру полка о его действиях.

— Вы его пуще глаза берегите, не дай бог что случится! — всякий раз напоминал нам майор Клименко и в свою очередь сообщал о действиях KB командиру бригады.

Забегая вперед, скажу, что через несколько дней к нам придут еще два KB, а в начале января будет уже целая рота тяжелых танков, командиром которой назначат отличившегося в наступательных боях старшего лейтенанта И. Н. Парамонова. А пока же, повторяю, KB был единственным.

Атаку высоты мы начали часа в четыре дня. Было еще светло, но мешала метель, которая никак не унималась. Она сократила до минимума видимость, наметала и без того высокие сугробы. И все-таки мы атаковали высоту 225,5.

При подходе к ней танки с десантом на броне были встречены плотным артиллерийско-минометным заградительным огнем. Одновременно из леса, примыкающего к западному скату высоты, ударили противотанковые пушки и пулеметы. Мы все же постарались подойти к высоте как можно ближе, чтобы дать возможность десанту спешиться и одним стремительным рывком достичь траншей противника. Спешиться-то он спешился, но тут же был отсечен от танков сильным пулеметным огнем с высоты и залег.

Посоветовавшись, мы с комбатом решили, как и в предыдущей атаке на Ольховское, не останавливаться, а идти напролом. Удача сопутствовала нам и на сей раз. Часть танков на полном ходу ворвалась на высоту, другая — в лесок, [114] откуда били противотанковые пушки, и мы начали давить фашистов гусеницами, поливать пулеметным огнем.

А тут подоспела и паша пехота. Высота пала.

Чтобы хоть немного отдышаться от пороховой гари, заполнившей все боевое отделение, мы с комбатом воспользовались наступившей паузой и выбрались из танка. Как всегда после боя, сильно хотелось пить, и мы, не сговариваясь, зачерпнули по горсти нечистого, пахнущего гарью снега и стали сосать его. И вдруг я увидел, что на трансмиссии нашей машины лежит боец, которого мы в спешке, когда выбирались из танка, не заметили. Он лежал тихо и, несмело поглядывая на нас, тоже сосал комок снега.

— Вы как здесь оказались? — удивленно спросил я.

Тот спрыгнул на землю, стал перед нами по стойке «смирно» и, приложив плохо гнущуюся руку к головному убору, доложил:

— Не успел вместе со всеми спешиться. А потом танк увеличил скорость, и я просто побоялся прыгать.

— Как фамилия? — спросил его Пелевин, тоже не без удивления разглядывая бойца.

— Красноармеец Зайнульдинов, товарищ капитан. — И, видимо боясь, что его неправильно поймут, поторопился объяснить свои действия: — Но я стрелял по ним! Я все время стрелял! Я тоже бил фашистов! У меня вон диски пустые. Посмотрите, проверьте...

Проверять мы не стали. Тогда боец сам показал нам, что они у него и в самом деле пустые.

— Милый ты мой! — подошел к нему капитан Пелевин. — Как же ты уцелел?

Красноармеец Зайиульдинов лишь молча пожал плечами и виновато опустил голову. Он и сам не знал, как ему удалось остаться живым, когда вокруг танка роем носились пули и осколки...

* * *

От высоты мы двинулись дальше — на Ершово. Здесь противник оказал довольно слабое сопротивление. И это было нам как раз на руку, поскольку боеприпасы и горючее были уже на исходе. Да и люди смертельно устали, им требовался хотя бы короткий отдых.

Деревню фашисты сожгли дотла. Негде было даже обогреться, просушить обмундирование. Но кое-как все же устроились: одни — на теплых жалюзи танков, другие — на охапках сена, чудом сохранившегося в стороне от сгоравших колхозных сараев. [115]

Ночь прошла спокойно. Ничего плохого не предвещало и утро — морозное, ясное. К тому же нежданно-негаданно в батальон поступила гора посылок, привезенных танкистам помощником командира полка по хозчасти военным интендантом 2 ранга Я. Д. Петренко и новым заместителем командира бригады подполковником А. С. Горским.

Посылки были присланы тружениками Алтайского края. Содержание их бесхитростное, незатейливое: вязаные теплые носки, два стакана орехов, печенье, кисет с махоркой. И письма. Одно — от старушки, другое — от женщины, отправившей на фронт своего мужа, третье — от дивчины.

Но уже сами по себе эти посылки поднимали у бойцов настроение. К тому же мы, политработники, старались обставить их получение так, чтобы даже самого равнодушного эта забота советских людей тронула, как говорится, до глубины души. Чтобы понял он: посылки эти — не просто подарки. Они — свидетельство духовного, нравственного единства нашей армии и народа. Что вместе с подарком в посылку вложены безграничная любовь к нему — бойцу, ведущему смертельную схватку с ненавистным врагом, и вера в то, что он выйдет из нее победителем.

...Подполковник А. С. Горский подробно расспросил нас о последних боях, познакомил танкистов с обстановкой на нашем, Западном, а также на других фронтах, предупредил, что впереди предстоят не менее тяжелые бои.

— Фашисты будут цепляться за каждый населенный пункт, — сказал он. — Им очень хочется пересидеть в тепле эти лютые холода. А мы должны выкуривать их на мороз и гнать, гнать без остановки.

Пообещав в конце разговора ускорить доставку горючего и боеприпасов, подполковник Горский уехал. Вместе с ним убыл и Петренко.

— А ты знаешь, что за человек наш новый замкомбриг? — спросил меня Пелевин, когда мы вместе с Сечным и начальником штаба батальона старшим лейтенантом Тормозом уже закончили размещаться в просторном подполье, найденном в центре села на пепелище. Здесь было сухо и относительно тепло. По крайней мере, ветер не задувал.

Я ответил, что, конечно, почтя ничего не знаю об Альбине Степановиче Горском. Да и откуда? В бригаду он прибыл совсем недавно, общаться с ним как-то не приходилось. Но слышать слышал, что он грамотный, толковый командир, на фронте с первого дня войны.

— По национальности Горский поляк, — начал рассказывать комбат. — Родился в Киеве. А в семнадцатом году [116] служил — где бы вы думали? — в войсках гетмана Скоропадского. Его туда насильно мобилизовали. Даже звание вахмистра дали, чтобы, значит, вернее служил. Только не тут-то было! Вскоре Горский был уже в Красной Армии, сражался со всякой белогвардейской нечистью. С гетманскими сечевиками, кстати, тоже. Потом в партию большевиков вступил, стал красным командиром. А перед этой войной закончил Академию Генерального штаба. Награжден, имеет два ордена Красного Знамени...

Да, биография у нашего замкомбрига действительно интересная. И невольно с некоторым чувством разочарования подумалось: «А вот в моей биографии ничего примечательного нет! Единственно, что ровесник нашей революции. А так... Ну жил в своей деревушке Жабино, что в Липецкой области. С малолетства приходилось пастушеским трудом зарабатывать себе кусок хлеба. Потом учеба в школе, военное училище, служба в Забайкалье. И вот — война... У отца и то биография побогаче. Как-никак участвовал в гражданской войне, служил в милиции. В 1927 году в схватке с бандитами был тяжело ранен. Матери моей, Александре Павловне, тогда, не разобравшись, сказали: погиб, дескать, твой Семен Михайлович. А он действительно был на волоске от смерти: две пули сидели в теле. Одну из легкого вытащили, другую, застрявшую у позвоночника, он так и носил в себе...»

— О чем задумался, комиссар? — окликнул меня Пелевин.

— Да так, разные мысли... — уклончиво ответил я.

Тянуло в сон. В подполье знакомо пахло прелой картошкой. Ее, наверное, давно уже здесь не было, но вот дух — гляди-ка ты! — остался.

Приподняв крышку, к нам заглянул помощник по хозяйственной части Корнев.

— Я тут посылочку принес, — сказал он. — А то все уже давно получили. Одна ваша осталась. — И, подав нам небольшой сверток, тут же исчез.

— Посмотрим, чем труженики Алтая угощают командиров и политработников прославленного танкового батальона! — шутя воскликнул Пелевин и вскрыл сверток.

В пакете оказались шоколад, две банки сгущенного молока, вяленая баранина.

— Давай, комиссар, пододвигайся ближе. Да и ты, Иван Антонович, — обратился комбат к задремавшему в углу Сечному, — проснись и ползи к нам.

К счастью, мы не успели собраться в тесный кружок. Наверху в этот момент послышался нарастающий рев самолетов, [117] раздались крики: «Воздух! Всем укрыться в танках!» Один за другим грохнули разрывы бомб. Сечной хотел было выскочить наружу, но Пелевин удержал его:

— Сиди, Иван Антонович! Здесь безопаснее.

Но вот раздался свист еще одной бомбы. Он нарастал, становясь все резче и пронзительнее.

— Держись, братцы! — крикнул комбат, и мы инстинктивно прижались к дрожавшим стенкам подполья.

Потом никто из нас не мог толком объяснить, что же все-таки произошло, настолько все было невероятным и странным.

А случилось вот что: бомба как раз угодила в наше подполье. Когда мы, протерев запорошенные землей глаза, огляделись, то увидели, что в каком-нибудь метре от нас торчит из земли ее стабилизатор. Не разорвалась...

— Ну, братцы, кто-то из нас, видимо, в рубашке родился, — попытался сострить комбат. Но было не до шуток. Надо спешно покидать опасное место, чуть не ставшее нам братской могилой.

— Выбираемся по одному, — сказал Пелевин, когда растерянность несколько прошла. — Осторожно...

Мы выбрались. Самолеты уже улетели, вслед за ними промчалась тройка наших краснозвездных истребителей. И без того изуродованная деревня стала выглядеть еще ужаснее: дымившиеся воронки, повсюду разбросанные обгорелые бревна, черный от гари снег.

— Целы?! — обрадованно воскликнул подбежавший к нам фельдшер батальона Рукавишников. — А то мне кто-то крикнул: бомба, дескать, в наш штаб попала.

— Попасть-то она попала, — проворчал Иван Антонович, стряхивая с полушубка комья прилипшей глины, — да бог миловал, как говорят старухи.

— В батальоне все в порядке, — доложил подбежавший заместитель командира батальона капитан И. С. Жердев.

Он у нас недавно. До него эта должность — так уж получалось — всегда была вакантной. Да и теперь поговаривали, что Жердев вот-вот уйдет помощником начальника штаба полка. Капитан Жердев тем временем показал рукой в сторону видневшегося на горизонте леса, где что-то дымилось, и добавил:

— А пехота сбила-таки один бомбардировщик. Вон догорает.

Как потом выяснилось, отличились бойцы взвода младшего лейтенанта И. Ф. Калинина. Подожгли они самолет групповым [118] огнем из винтовок. Тот упал в расположении наших войск. Выбросившийся с парашютом летчик попал в плен.

Вскоре нам подвезли горючее, боеприпасы. И мы снова двинулись вперед, в бой. За один тот день наша бригада освободила от фашистов деревни Остров, Галчатовка, Гостешино, Раденко, Акулово. Пять населенных пунктов за день! Это уже говорило о многом.

* * *

Шел конец декабря, и мы уже начали подумывать о встрече Нового года.

Однажды под вечер в батальон позвонил комиссар полка И. Е. Размеров и передал приказ комбрига: мне и Пелевину явиться в штаб на совещание.

К тому времени мы уже разбогатели — заимели эмку. Правда, была она очень старенькой, сильно помятой, но вполне годной для того, чтобы добраться на ней до штаба бригады.

По пути к нам подсели командир стрелкового батальона Г. М. Матисон и политрук П. Н. Шерстов. Было морозно, в разбитое окно эмки заползал холод. Мы то и дело растирали варежками немевшие носы и щеки. Шерстов восхищенно приговаривал при этом:

— Ты гляди, температурка-то как в Сибири! Да и у нас на Алтае иной раз так прижмет, что только держись!

До штаба добрались благополучно. Он размещался в довольно просторной, добротно оборудованной землянке. Здесь на ящиках из-под снарядов, на грубо сколоченных скамейках уже сидели командиры и комиссары других батальонов и полков, курили, вполголоса переговаривались друг с другом. За столом, склонившись над картой, А. С. Дружинин (он стал уже полковником) что-то уточнял у начальника штаба бригады капитана А. Ф. Смирнова.

В землянке находились также комиссар бригады А. К. Кропотин и начальник политотдела Б. И. Захаров.

— Ну что, товарищи, начнем? — окинув взглядом собравшихся, поднялся комбриг. — Тушите свои папиросы, кончайте разговоры. — Выждав минуту, полковник продолжил: — Я собрал вас для того, чтобы подвести некоторые итоги прошедших боев...

В общем-то итоги эти были радостные. Несмотря на яростное сопротивление врага, бригада совместно с другими соединениями Западного фронта упорно продвигалась вперед, освободив с начала декабря десятки населенных пунктов, уничтожив сотни фашистов, много огневых средств и боевой техники врага. [119]

— Командующий и член Военного совета сорок девятой армии в основном довольны действиями бригады. — Полковник Дружинин вышел из-за стола, собираясь, видимо, по привычке походить взад-вперед. Но в землянке было очень тесно, и комбриг вернулся на свое прежнее место. — Однако воюем мы еще плохо. Потому и несем большие потери.

— Так фашисты же вон как огрызаются! — подал голос командир батальона легких танков старший лейтенант Г. Н. Начинай.

Дружинин недовольно прищурил свои серые неулыбчивые глаза, жестко сказал:

— А вы бы хотели, чтобы они нам деревни и города за здорово живешь отдавали? Этого не дождетесь. Враг будет зубами держаться за все, что сумел захватить.

Далее комбриг конкретно указал на причины, которые мешают нам лучше воевать. В частности, мы ведем еще слабую разведку противника, некоторые командиры стремятся любой ценой добиться успеха. А цена эта подчас бывает неоправданно дорогой. Мешает нам и нечеткость во взаимодействии подразделений с поддерживающими их огневыми средствами, неэффективное использование танкового вооружения.

— И вот вам свежий пример, — сказал Дружинин. — Сейчас в бригаду поступают великолепные танки — КВ. Их, правда, пока немного, но все равно это грозная сила. А как мы используем их вооружение? Из пушки и спаренного пулемета огонь ведем, а вот курсовой пулемет остается не у дел. Почему? Да потому, что наши стрелки-радисты плохо обучены стрельбе. Это разве порядок?

А взять расход боеприпасов. Да, с ними и с горючим сейчас трудно. Нет дорог, снабженцы еле-еле к нам пробиваются. И все же мы имеем боеприпасов больше, чем месяц-два назад. Но вот на днях мы проверили в одном танке расход снарядов, и оказалось, что в бою экипаж истратил их всего-навсего три. Три снаряда на весь бой! А остальные? Остальные, оказывается, экономил, хотя и было куда стрелять. Между прочим, — тут полковник повернулся в сторону старшего лейтенанта Начиная и сидевшего рядом с ним комиссара батальона политрука Алборова, — танк этот ваш, товарищи.

Командир батальона легких танков попытался было что-то возразить, но Дружинин жестом руки велел ему помолчать.

Совещание продолжалось. После комбрига выступил комиссар бригады Кропотин. Он коротко рассказал об организации [120] партийно-политической работы в изменившейся обстановке.

— Нам некогда сейчас проводить большие мероприятия, — подчеркнул Алексей Кондратьевич. — Нет для этого возможностей, да и не в них суть. Основной формой партийно-политической работы является постоянный личный контакт комиссара, политрука с людьми. Сейчас это особенно важно. Наши бойцы рвутся в бой, и надо все время поддерживать у них это стремление.

Посоветовав шире привлекать к работе партийных и комсомольских активистов, комиссар в заключение поздравил всех с наступающим Новым годом, пожелал быстрейшей окончательной победы над врагом.

— Пелевина и Лыкова прошу остаться, — сказал комбриг, закрывая совещание.

Мы с Григорием Ефимовичем переглянулись и подошли к столу.

— Значит, вот что, — сказал Дружинин. — Завтра вы оба поедете в Москву. Возьмите с собой своего помпотеха и механиков-водителей. Поедете не развлекаться, а получать танки. Их у вас сколько осталось?

— Две тридцатьчетверки, три БТ, и сегодня вышел из ремонта KB, — доложил Пелевин.

— Ну, за KB вам бы следовало шею намылить, — недовольно заметил комбриг. — Такую машину не уберегли: на мину напоролась... Да уж ладно, на первый раз прощу. Так вот, имеющиеся танки передайте в первый батальон, у них скоро горячие дела начнутся, а экипажи безлошадные (так у нас в шутку называли тех, кто не имел машины). Люди до вашего возвращения пусть занимаются учебой. Оставьте за себя заместителей — и вперед. Чтобы вас завтра утром в бригаде уже не было. Ясно?

— Так точно, — чуть ли не в один голос ответили мы, радуясь и предстоящей встрече со столицей, и тому, что получим наконец-то новую технику.

Комбриг заметил наше настроение, усмехнулся:

— Ну, расцвели, как красные девицы. Ведь это мы вам вроде поощрения даем за умелые боевые действия. А так бы других откомандировали. Понятно? Идите. Необходимые документы выдаст вам начальник штаба...

Начальник штаба капитан А. Ф. Смирнов, вручая нам бумаги, грустно вздохнул:

— Завидую я вам: Москву посмотрите, Новый год там встретите, в баньку сходите. Может, даже в Большой театр попадете. [121]

Когда мы уезжали, танкисты батальона напутствовали нас:

— Кланяйтесь белокаменной. Скажите родной, что теперь ей бояться нечего. Фашистов мы отбили и будем гнать до самого Берлина.

Капитан Смирнов как в воду глядел: все его предположения сбылись. Хотя у нас почти не было свободного времени, мы все же выкроили пару часов, чтобы осмотреть город. Облик Москвы был все еще суров — в небе аэростаты воздушного заграждения, на окраинах баррикады, противотанковые ежи, патрули на каждом шагу, сандружинницы с противогазами и красными повязками на руках. И тем не менее уже чувствовалось, что жизнь в городе входит в нормальную колею. Это было видно и по настроению москвичей. На улицах люди оживленно беседовали друг с другом, улыбались, некоторые несли маленькие зеленые елки, ребятишки безбоязненно и весело играли в снежки. И даже дома казались какими-то светлыми, праздничными — то ли под лучами солнца, то ли от радости их обитателей.

Сходили мы, как и предполагал начальник штаба, в баньку. Да не в простую, а в знаменитые Сандуновские, где первый раз за столько месяцев намылись всласть. После этой процедуры наш Иван Антонович Сечной целый час сидел в задумчиво-сладостном оцепенении, будто боялся стряхнуть с себя ощущение свежести, тепла и чистоты. А потом очнулся и вздохнул мечтательно:

— Эх, сейчас бы кружечку пива или кваску домашнего. У меня жинка, знаете, какой квасок умеет готовить!

Вечером того же дня нам удалось попасть в Большой театр. Шла «Травиата» Верди. В зале было много фронтовиков. Слушали волшебную музыку великого итальянского композитора, на короткий миг забыв о том, что идет война и скоро надо будет опять бросаться в бой, где кого-то из нас, может быть, поджидает смерть.

Когда мы уезжали в Москву, ко мне обратился фельдшер батальона Рукавишников с просьбой навестить его родных и передать им гостинец — баночку тушенки и кусок хозяйственного мыла.

— Мама и сестра будут вам очень рады, — сказал Рукавишников. — А если еще и Новый год у нас встретите, то это будет совсем замечательно.

И вот сейчас мы решили воспользоваться этим.

— Хоть вспомним, какой он, домашний уют, — заметил Пелевин, усаживаясь в эмку. — А то совсем отвыкли. [122]

Рукавишниковы жили более чем скромно. Когда мы выложили перед ними кое-какие продукты из привезенного с собой сухого пайка, они долго и упорно отказывались от всего, волновались, а потом изо всех сил старались нам угодить. Было очень хорошо в этой доброй рабочей семье, гостеприимство которой было естественным, искренним. Каждый из нас невольно вспоминал своих. Родные Сечного жили в то время на Курщине, оккупированной фашистами, и Иван Антонович ничего не знал о их судьбе. Семья комбата эвакуировалась куда-то в глубь страны. Последнее письмо Григорий Ефимович получил месяц назад. И все это время он переживал за родных, хотя и старался не показывать виду.

Я тоже тогда не знал, где находятся мои. Весточку от жены я получу уже гораздо позже — в конце зимы сорок второго, как раз в тот момент, когда мы закончим тяжелый двухдневный бой за Полотняный Завод. И только тогда узнаю, что у меня, оказывается, уже растет дочь Эллиана. А в конце войны мне поведают о судьбе брата Василия, моряка Балтийского флота, погибшего еще в первых боях с фашистами.

А сейчас... Сейчас близилась полночь, и мы сидели за столом у Рукавишниковых, молча ожидая той минуты, когда наступит время высказать новогодние пожелания.

На часах было без пяти минут двенадцать, когда в комнату влетел запыхавшийся шофер нашей эмки, с порога выпалил:

— Платформы с танками прибыли. Велено срочно получать.

Мать Рукавишникова огорченно всплеснула руками, быстро заговорила:

— Вы уж, родные мои, погодите — ведь одна минута осталась. Сейчас полночь пробьет, пожелаем всего доброго, тогда пойдете.

Пелевин толкает меня:

— Скажи, комиссар.

Долго говорить уже некогда, и я произношу:

— За нашу победу!

— И за то, чтобы вы, сыночки мои, живыми и невредимыми вернулись, — добавляет мать Рукавишникова...

Увы, не исполнилось это материнское пожелание. Старший военфельдшер батальона Рукавишников, награжденный за свои героические дела орденом Красной Звезды и медалями, несколько месяцев спустя будет убит в одном из боев. Чуть раньше, в феврале, тяжелое ранение получит Григорий Ефимович Пелевин. Не удастся вновь послушать звонких [123] трелей курских соловьев Ивану Антоновичу Сечному — осколок вражеской мины оборвет жизнь этого бесстрашного воина и человека благородной души.

Но все это произойдет позже. А в ту новогоднюю ночь никто из нас не знал и не мог знать, что ждет впереди. Жили одной мыслью: пройти через любые испытания, но разгромить ненавистного врага, вышвырнуть фашистскую нечисть с родной земли...

Быстро получив новые танки, мы, не задерживаясь, вернулись в расположение бригады.

...По календарю зима подходила к концу, но весной еще и не пахло: стояли лютые холода, на полях бугрились метровые сугробы. Танки то и дело застревали в них, и тогда приходилось вести машины в атаку не развернутым строем, а в колонне по одной. А дороги на подступах к занятым противником населенным пунктам были довольно хорошо пристреляны.

Не легче было и пехоте: лыж не хватало. На целине стрелки буквально утопали в снегу. На открытой дороге их донимал пулеметный и артиллерийский огонь. И выходило, что пехотинцы были вынуждены жаться к танкам, а те сами шли в кольце разрывов.

И все-таки мы продолжали гнать врага, освобождая один населенный пункт за другим.

Освободив Гречишенки, мы двинулись дальше — на Ильенки и Коркодиново, небольшие и наполовину сожженные деревушки. Но тут путь батальону преградил лесок. На его опушке гитлеровцы успели создать довольно сильную противотанковую оборону и встретили нас плотным прицельным огнем.

— И обойти этот чертов лесок никак нельзя, — сокрушался комбат. — Чуть с дорога свернешь, на днище сядешь.

Доложили обстановку Дружинину. Командир бригады, по своему обыкновению, озабоченно покашлял в телефонную трубку, затем сказал с заметной иронией:

— Значит, на Ильенки и Коркодиново немец вас не пускает? Ну что ж, сейчас мы его об этом артогнем попросим. Только и вы там не особенно-то зевайте. Артподготовка кончится — и вперед. Учтите, Ильенки и Коркодиново за вами. Сам командующий армией звонил, интересовался...

Вскоре после разговора с комбригом вдоль опушки леса взметнулись темные клубы разрывов. Это ударила наша артиллерия.

— Ну вот, — облегченно вздохнул комбат, — теперь можно [124] и вперед. — Он глянул на часы. Было девять утра. — По коням, что ли, комиссар?

Мой KB находился в полусотне метров, за углом сарая со сгоревшей крышей. Экипаж вел огонь из пушки. Младший лейтенант И. С. Бирюков, стоя в открытом люке, наблюдал в трофейный бинокль за разрывами своих снарядов. Увидев меня, доложил:

— Ведем огонь по противнику, товарищ комиссар.

— Не впустую?

— Точно доложить не могу, но два орудия наверняка накрыли.

Из переднего люка показался старший механик-водитель А. С. Петровский:

— Вы опять с нами, товарищ комиссар?

— Если возьмете.

— Пожалуйста! — Петровский ласково похлопал ладонью по броне. — Здесь всем места хватит. Не танк, а общежитие. В атаку скоро?

— А у вас все готово?

Этот вопрос я адресовал уже командиру танка младшему лейтенанту Бирюкову.

— Снарядов полный боекомплект, патронов тоже. Танк исправный. Взяли ящик гранат Ф-1, — деловито перечислил младший лейтенант. Помедлив, добавил: — Только, думаю, не прихватить ли еще?

— Возьмите. На всякий случай.

Бирюков вызвал из танка младшего механика-водителя, послал его за вторым ящиком гранат.

...Когда над вражескими позициями смолкли разрывы, десять танков нашего батальона — два KB и восемь тридцатьчетверок — с пехотой на броне пошли вперед. Первым двинулся KB комбата, за ним — ваш. Тридцатьчетверки следовали чуть сзади.

Гитлеровцы открыли огонь сразу, едва батальон начал движение. На дороге и рядом с ней стали рваться снаряды. Но огонь этот был уже не столь мощным, как во время первой атаки.

Через триплекс хорошо видна комбатовская машина. Она легко, будто и не весила сорок семь тонн, перемахивала чераз воронки, делала стремительные повороты, уклоняясь от встающих на пути разрывов. Но один из снарядов все же угодил в ее башню, срикошетил, высек сноп искр.

— Ну погодите, сволочи, — выругался кто-то из нашего экипажа. По голосу я узнаю командира башни старшину Осташкова. Наверно, он сейчас приник к прицелу, выискивает [125] цель, чтобы послать в нее очередной снаряд. И точно — пушка гулко ахнула, лязгнула выпавшая из казенника гильза.

— Куда стреляешь, Осташков?

— Да вроде противотанковое орудие заметил, — не сразу откликнулся тот.

— А ты на «вроде» снаряды не трать! — Это сказал Бирюков. — Бей точно. Прогалину в деревьях видишь?

— Справа?

— Да. Оттуда бьют. Ответь им...

В эфире — сумятица всевозможных звуков, но сквозь нее прорываются голоса командира 2-й роты лейтенанта П. З. Сергеева и командира 3-й роты лейтенанта И. В. Калмыкова. У Сергеева голос высокий, почти мальчишеский. У Калмыкова густой бас. Оба докладывают об обнаруженных целях. Комбат нервничает:

— Открывайте огонь. Чего медлите?

За поворотом дороги местность пошла ровная. Разрывы снарядов начали вырастать уже ближе к танкам. И невольно подумалось о пехотинцах, которые сейчас, прижавшись к стылой броне, теряют от осколков одного человека за другим...

Наш танк снаряды пока еще минуют.

— Петровский! Как бы на мину не наскочить. Смотри в оба, — приказывает механику-водителю Бирюков.

— Смотрю, — откликнулся Петровский. И в этот момент перед танком рванул снаряд. По лобовой броне застучали осколки. Но разве этим мощный KB остановишь?

В лесок влетели с ходу. Пехота сразу спешилась, ворвалась в траншеи противника. А танки начали давить уцелевшие орудия.

Одна из пушек небольшого калибра успела выстрелить по нашей машине почти в упор. Крепкую броню KB снаряд пробить не смог, только больно брызнули в лицо осколки окалины да резкий, сухой звон на какой-то миг оглушил нас. В ответ мы полоснули из обоих пулеметов. Гитлеровцы кинулись от орудия врассыпную, но некоторых Петровский все-таки успел подмять.

— Дави их, Петровский! Дави! — кричал Бирюков, и, ломая мелкий березняк, наш танк начал перепахивать окопы.

В этот момент в танк угодил еще один снаряд. В наушниках — странная тишина. Не сразу дошло, что вышла из строя рация.

— Бирюков!

— Слушаю. [126]

— Рация отказала, следи за танком комбата.

— Ясно, — ответил тот. И тут же Осташкову: — Слева штабная машина. Бей!..

Непросто довернуть пушку среди деревьев. Но Осташков все-таки приноровился, выстрелил и тут же закричал:

— Есть! Кудрявцев, еще осколочный...

Когда с гитлеровцами в лесочке было покончено, батальон устремился по дороге к Ильенкам. Фашисты расчистили ее широко, накатали как следует. Для себя готовили. Вот теперь и бежали по ней. Бежали налегке, прытко. Но мы все же доставали их пулеметным огнем и гусеницами. Некоторые гитлеровцы бросались с дороги на обочину и, утопая в снегу, строчили из автоматов, надеясь попасть в смотровые щели танков; другие покорно поднимали руки.

А вот и дорога направо — на Коркодиново, по которой батальону предстояло наступать дальше. Со стороны деревни ударила вражеская артиллерия. Снаряды ложились кучно. Шедшая впереди нас тридцатьчетверка вдруг стала круто забирать вправо, в кювет; над ней показался черный дымок. По номеру успел определить, что это танк из роты лейтенанта Калмыкова. Неужели погиб экипаж? Нет, откинулся башенный люк, люди стали прыгать в снег. От сердца отлегло — живы. А как остальные? Где комбат? Связаться бы с ним по рации, но она молчит. А гитлеровцы сопротивляются все упорнее. Ясно, Ильенки и Коркодиново они нам легко не отдадут, сделают все возможное, чтобы отбить наши атаки. Вот снова артиллерию подтянули и еще один наш танк подожгли. А может, и не один...

— Бирюков! Посмотри назад! Как там батальон?

— Батальон продолжает наступать, — докладывает Бирюков. — Но три танка горят...

Уже три... Что ж, бой без потерь не бывает. И все-таки это много — три танка. Но где же комбат? Ага, вон он, танк комбата, в полусотне метров слева. Идет.

* * *

На окраине Ильенок потеряли еще один танк: он наскочил на мину. Но из деревни фашистов выбили. Часть их отступила в сторону села Березки, часть кинулась в Коркодиново.

Мы уже проскочили Ильенки, когда танк комбата неожиданно развернулся поперек дороги и остановился, почти загородив нам путь.

— Чего это он? — спросил Петровский.

— А кто его знает... [127]

На остановку и расспросы времени нет. Гитлеровцы бегут. Надо этим воспользоваться, не дать им перевести дух. Если опомнятся, Коркодиново будет стоить нам новых потерь.

Наверно, это было не самое верное решение. Но в тот момент показалось: остановись мы рядом с комбатом, вслед за ними встанут и другие, посчитав, что атака закончена. Время будет упущено.

— Обходи — и вперед!

Петровский довернул танк к левой стороне дороги и, не снижая скорости, повел его мимо машины комбата. Когда мы поравнялись с ней, увидели командира танка младшего лейтенанта Ефременко. Он заглядывал под днище своей машины: наверно, что-то случилось с гусеницей. Если так, это еще куда ни шло.

Наш KB рвался вперед. Дорога на Коркодиново тоже была широкой и накатанной. По ней быстро отходили фашисты. Кто пешком, кто на машинах. Иные успели приспособить к кузовам веревки и, ухватившись за них, удирали со скоростью, равной скорости грузовика. То там, то здесь валялись брошенное в панике оружие, пузатые, видимо набитые награбленным барахлом, ранцы. Чернели на снегу убитые гитлеровцы. Наши пулеметы почти не умолкали.

— Осташков, огонь по машинам! — скомандовал Бирюков, видя, как на дороге, пытаясь обогнать один другого, сцепились бортами два грузовика, набитые гитлеровцами. Осташкову что-либо повторять было не надо, и через какие-то секунды его пушка грохнула, послав снаряд точно в машины.

— Бирюков! Батальон идет за нами?

— Дым позади. Ничего не видно... Должен идти...

И я так думаю — должен. Только почему-то, кроме нас, по отступавшим на Коркодиново фашистам больше никто огня не ведет.

Эта мысль мелькнула и тут же пропала, потому что надо было думать о другом: как упредить гитлеровцев, в спешном порядке ставивших на окраине деревни на прямую наводку два противотанковых орудия. Мы это заметили вовремя, и Бирюков уже выдал Осташкову целеуказание. Тот сделал два выстрела, и одно из орудий уткнулось стволом в снег. Второе расчет закатил за угол сарая.

— Осташков, бей по сараю!

Крыша сарая была в снегу, но старая сухая солома вспыхнула от первого же попадания. Через минуту сарай уже полыхал свечой. [128]

В этот момент Бирюков доложил:

— Товарищ комиссар, мы одни. Батальон за нами не пошел.

Слова Бирюкова услышали все, за исключением, может быть, стрелка-радиста, не подключенного к внутренней связи. Вижу, что Петровский бросил на меня быстрый, вопрошающий взгляд: куда, мол, теперь?

Куда? Плохо, конечно, что остались одни, но и назад поворачивать нельзя: отступающий танк фашисты расстреляют в два счета. Значит, надо продолжать бой. В лоб наш KB не взять: броня надежная. Да еще и психологический момент на нас работает: враг пока не опомнился, он в растерянности, еще не знает, что мы одни, а думает, надо полагать, что вслед за нами идет целая армада. Ведь у страха, как говорится, глаза велики.

— Бирюков!

— Слушаю, комиссар!

— Чем мы располагаем?

— Снарядов еще полкомплекта, патроны есть... Гранаты еще...

— Петровский!

— Я!

— Увеличить скорость. И пройдись вдоль вон тех сараев...

— Есть! Ну, берегитесь! — с лихой злостью закричал старшина А. С. Петровский и прибавил газу.

В наушниках раздался облегченный вздох младшего лейтенанта Бирюкова.

Вражеский огонь тем временем усилился. Теперь все чаще нас осыпала горячая пыль окалины. Танк содрогался от ударов, но шел вперед. От порохового дыма нечем стало дышать. Все кашляли, как простуженные. Из глаз Петровского текли слезы, а ему некогда было их даже стереть. На нашем пути гитлеровцы начали ставить внаброс большие, круглые мины. От таких и броня KB не спасет.

Танк мчался по окраине деревни, вдавливая в снег пушки, опрокидывая машины, поджигая бронетранспортеры и разя пулеметным огнем мечущихся в панике фашистов. Ярость боя, азарт победы были настолько сильны, что мы позабыли об опасности, на какой-то момент ослабили бдительность. И очень не вовремя. Коркодиново уже осталось позади, когда наш танк вдруг пошел юзом, резко накренился и ухнул куда-то вниз. Никто даже не успел сообразить, что же произошло.

Первым пришел в себя Бирюков: [129]

— Все живы?

— Кажется все, — пошевелился Петровский, зажимая ладонью кровоточащую ссадину на щеке. У меня со лба тоже капала кровь, от удара о броню голова наполнилась чугунным гудом.

— Живы-то живы, — подал голос Осташков, — да вот куда мы попали? В волчью яму, что ли?

— Разрешите открыть люк, выяснить обстановку? — обратился ко мне Бирюков.

— Только осторожно. Гитлеровцы наверняка держат нас под прицелом.

Бирюков приподнял крышку люка, огляделся. Через минуту доложил:

— Под обрыв загремели, в речку. Но здесь мелко, только гусеницы в воде. Противника пока не видно...

— Подняться сможем?

— Вряд ли. Спуск крутой, но попробовать надо.

— Давай, Петровский, заводи!

Двигатель долго не хотел заводиться. Наконец с перебоями заурчал, набрал силу. Петровский включил заднюю передачу, и танк, проламывая лед и тяжело оседая в илистом грунте, начал карабкаться вверх. Но береговой склон был настолько крутым, что даже нашему могучему KB не хватило силы, и он, дойдя до середины, сполз вниз. Так повторилось несколько раз.

К счастью, фашисты, видимо, еще не опомнились или просто потеряли нас из виду. Да и не мудрено было потерять: только что шел на виду у них танк и вдруг исчез, словно сквозь землю провалился.

Пока нас еще не обстреливали. Но так долго продолжаться, конечно, не могло. Как только гитлеровцы обнаружат танк, да еще в таком незавидном положении, они сразу же постараются отплатить нам за все свои потери и страхи.

Взглянул через триплекс. Так это же речка Воря, которая, как помнится по карте, обходя с севера Коркодиново, делает здесь замысловатый изгиб, почти посередине которого, на левом берегу, стоит деревня Березки — цель нашей следующей атаки. Отсюда она даже видна, хотя и затянута снежной пеленой.

Петровский уже выбился из сил, а танк все еще не мог преодолеть последние два метра крутизны. Когда KB скатился вниз в очередной раз, водитель сказал:

— Ничего не выйдет. Сидеть нам здесь.

— Ну да, — возразил молчавший дотоле Кудрявцев. — Ждать, пока нас фашисты поджарят? [130]

— Бирюков, а что, если попробовать пройти вдоль берета?

— В сторону Березок?

— Совершенно верно. Метров через триста должен быть пологий берег. Там и поднимемся.

Бирюков помолчал, обдумывая мое предложение. Потом произнес:

— Да, назад нам все равно хода нет.

Он хотел еще что-то добавить, но в этот момент Осташков доложил:

— Товарищ комиссар, фашисты!

— Где?

— Влево смотрите. Вон бегут, торопятся. Угостить? Все посмотрели туда, куда указывал Осташков. Верно: с левого берега через речку спешили к танку десятка полтора гитлеровцев. Впереди, в длинной, перехваченной портупеей шинели, бежал офицер. В его руке был пистолет, и он время от времени помахивал им, подгоняя своих солдат.

— Они думают, что мы тут все размокли и дрожим, — недобро усмехнулся Осташков, разворачивая башню в сторону фашистов. Застучал пулемет. Словно переломившись в талии, первым с разбегу ткнулся в снег офицер, за ним — несколько солдат. Остальные быстро повернули назад. Им вдогонку Остатков послал еще одну очередь.

— Гони вдоль берега, — приказал механику-водителю Бирюков.

Двинулись по узкой прибрежной полоске. И ни влево нельзя повернуть, ни вправо. Справа — речка Воря, а слева — отвесная глинистая стена. Но метров через двести она вроде бы стала ниже. Мы уже наметили место, где можно было вывести танк, но вдруг увидели: прямо перед нами, на взлобке, в каких-нибудь трехстах метрах, стояли четыре вражеских орудия. Два из них были повернуты в нашу сторону. Значит, ждут, чтобы ударить наверняка.

— Осташков!

— Вижу! — отозвался командир башни. И в этот момент из стволов вражеских орудий вырвались языки пламени...

Первый снаряд угодил в гусеницу. Танк крутанулся на месте и застыл. Второй пришелся в башню, снес верхний люк. Осташкова и Кудрявцева ранило.

Фашисты больше не стреляли. Наверное, подумали, что с танком покончено.

Стало тихо. Лишь слабо постанывал Кудрявцев да вполголоса чертыхался Осташков. [131]

— Что будем делать, комиссар? — спросил Бирюков. С его голосе слышалась усталость.

— Сначала позаботимся о раненых. Осташков, вас сильно задело?

— Меня не очень, — отозвался командир башни, — Кудрявцева, кажется, сильнее.

— Сможете спуститься вниз, на днище?

— Сможем, если нас поддержат.

— Радист!

— Здесь! — послышался в ответ звонкий, как у девушки, голос.

— Помогите раненым.

— Есть! Я сейчас...

Как-то было странно слышать радостное восклицание молоденького радиста. Но я понял: обрадовался он потому, что наконец-то и о нем вспомнили, что он нужен товарищам.

Кудрявцев и Осташков спустились вниз, на днище танка. Мы с Бирюковым заняли место у пушки.

— Теперь посмотрим, кто кого, — деловито сказал младший лейтенант, досылая снаряд в казенник. Лицо командира танка было, как всегда, непроницаемым. — Давайте, товарищ комиссар...

Быстро развернули башню. Выстрелили. Но наш снаряд разорвался в какой-нибудь сотне метров от танка.

— Вот гады, — выругался Бирюков, — прицел сбили. Давайте наводить через ствол.

Навели через ствол. Разрыв встал почти у самых пушек. Гитлеровцы заметались. Еще бы! Такого коварства со стороны экипажа обреченного, казалось бы, танка они явно не ждали.

Третий снаряд лег точно. Одно орудие перевернулось, большая часть прислуги второго была убита или ранена. Уцелевшие бросились бежать в сторону Березок. Их мы достали пулеметной очередью. Нет, не так просто нас взять!

Не успели развернуться в нашу сторону и две другие пушки.

Когда все было кончено, Петровский выбрался из танка, осмотрел ходовую часть и, вернувшись, сообщил, что с ремонтом ничего не выйдет — вдребезги разбит ленивец.

— Ничего, — заметил Бирюков, — продержимся. А там наши Коркодиново возьмут, выручат.

— Коркодиново им давно пора бы взять, — проворчал механик-водитель.

Это волновало и меня. В самом деле, почему батальон не пошел на Коркодиново? Вышли из строя все танки? Поступил [132] неожиданный приказ изменить направление атаки? Разыгрался встречный бой? Мы терялись в догадках, не предполагая даже, что причина задержки батальона была самой простой: после Ильенок наши товарищи, увлекшись преследованием, пошли не за нами, в сторону Коркодиново, а прямо. И пока добивали отходивших фашистов, кончились боеприпасы, на Коркодиново не с чем было идти. Про нас же, как выяснилось впоследствии, толком никто ничего не знал. Посчитали, что мы где-то задержались.

Прошло около часа. Было тихо. Хотелось есть. У Петровского нашлась пара сухарей. Каждому досталось по маленькому кусочку. Погрызли — ничего, жить можно. Стали совещаться, что делать дальше.

— Надо ждать своих, — сказал Бирюков. — Как-нибудь ночь продержимся, а уж наутро батальон наверняка возьмет Коркодиново.

— Ночью гитлеровцы из нас фейерверк сделают, — сказал Осташков. — Надо дождаться темноты и пробираться на Ильенки.

Петровский возразил:

— А танк? Бросим, что ли?

— Что же тогда делать? А, товарищ комиссар?

— До Ильенок нам не дойти. Фашисты перестреляют, как куропаток. И танк бросать нельзя. У нас есть немного патронов к пулеметам, гранат два ящика. Бирюков правильно сказал: надо держаться. Наш танк — наша крепость...

— Я вот что думаю, — заговорил Петровский. — Будем драться, пока есть патроны и гранаты. Нас тут трое коммунистов: комиссар, младший лейтенант Бирюков и я.

— А меня с Кудрявцевым почему не считаешь? — обиделся Осташков.

— Вы же беспартийные.

— А что, обязательно билет в кармане иметь? И радист у нас комсомолец. Точно, радист?

— Да-да! — заторопился стрелок-радист. — У меня и билет с собой. Я сейчас покажу...

— Не надо, — остановил его Осташков. — Знаем. Так что ты, Петровский, всех нас считай. Комсомол — он же вроде младшего брата партии.

— Так вот, — продолжал Петровский, — будем считать, что у нас сейчас как бы открытое партийное собрание идет, Можно так считать, товарищ комиссар?

— Можно.

Ах, Петровский, Петровский! Прекрасный ты механик-водитель. [133] Но из тебя такой же прекрасный получился бы и политработник.

— А раз можно, то и решение соответствующее вынесем: не покидать танк, пока есть боеприпасы.

В KB становилось все холоднее, в поврежденный верхний люк задувал ветер, нас потихоньку припорашивало снегом.

— Эх, сейчас бы чайку горячего! — совсем по-домашнему воскликнул Осташков. — Из самоварчика, с заваркой покруче...

— Хоть бы голого кипятку...

— Сейчас будет нам кипяток, — буркнул младший лейтенант Бирюков, наблюдавший за местностью. — Вон фашисты опять появились.

...Они шли со стороны Березок. Шли с опаской, крадучись. Их было до взвода.

— Осташков, давай с пулеметом под танк! — распорядился Бирюков. — Кудрявцев, готовь гранаты! Радист, держи под прицелом свой сектор! Эх, жаль, ни одного снаряда не осталось!

Гитлеровцы что-то кричали. Ветер дул от нас, и их слов нельзя было разобрать.

— Предлагают сдаваться, — догадался Петровский.

— Огонь! — крикнул Бирюков. И два пулемета заработали одновременно.

Фашисты залегли. Потом начали подползать к танку. Мы останавливали их короткими очередями. Надо было экономить боеприпасы. Пользуясь этим, гитлеровцы хотя и медленно, но приближались. Уже слышны их голоса:

— Рус Иван, сдавайсь!

— Я тебе сдамся! — отвечал им из-под танка Осташков, посылая в подползавших очередную точную очередь.

Видимо поняв бесполезность своей затеи, фашисты наконец отползли назад. Стрельба с их стороны прекратилась. Осташков залез в танк, кое-как негнущимися пальцами свернул папироску, закурил, блаженно втягивая в себя махорочный дым.

Петровский вызвался было разведать обстановку со стороны Коркодиново, но едва приоткрыл крышку люка, как в броню, у самой его головы, ударила разрывная пуля. Осколком ему буквально срезало кончик носа.

— Чуть не угробили, собаки! — выругался Петровский, пытаясь остановить обильно хлынувшую кровь...

Темнота сгущалась по-зимнему быстро. Вскоре и в полусотне метров от танка трудно было что-либо разобрать. [134]

— Ну, сейчас ухо держи востро, — сказал Осташков. — Не заметим, как и подползут.

Это точно. Соблазн для противника велик. Ночь для гитлеровцев помеха небольшая: они уже присмотрелись. А вот мы почти слепые. Высунуться из люка опасно, в смотровые щели много не увидишь. Надо что-то предпринимать. Так что давай, комиссар, думай. Ты здесь старший, тебе и отвечать за все...

— Вот что, — говорю Бирюкову после того, как перебрал все возможные варианты. — Надо время от времени бросать через верхний люк гранаты. Бросать недалеко, чтобы разрывались рядом с танком и отпугивали фашистов, не давая им возможности подойти к машине. Если есть что-нибудь у тебя, предлагай.

Бирюков посопел в темноте, подумал, согласился. Приказал Петровскому:

— Закрой свой люк наглухо.

Он взял из ящика гранату, выдернул чеку и бросил в зияющее чернотой отверстие. Через несколько секунд донесся глухой звук разрыва. Потом еще и еще...

Но мы все же понимали, что так долго продолжаться не может. Вот кончатся у нас гранаты, фашисты осмелеют, и тогда...

Вдруг со стороны Коркодиново послышалась стрельба. Потом донесся рокот танковых моторов.

— Батальон атакует! — обрадованно закричал Осташков. — Точно!

Небо над Коркодиново заалело, там что-то загорелось. Звуки боя еще больше приблизились. И теперь уже ни у кого не было сомнения: наши действительно штурмуют деревню.

Но через некоторое время все неожиданно смолкло. Лишь на Воре гулко потрескивал от мороза лед...

— Товарищ комиссар, надо бы разведать, что там, в Коркодиново, — предложил Бирюков.

— Верно, разведать надо. Кого пошлем?

— Сам пойду.

— Нет, Бирюков, здесь ты нужнее.

— Разрешите мне, — вызвался Петровский.

— Ты же ранен.

И тут подал голос все время молчавший стрелок-радист:

— Товарищ комиссар, пошлите, пожалуйста, меня.

— Хорошо, иди. Разведай обстановку. В деревню должен войти наш батальон. Но на всякий случай пистолет держи наготове и гранаты возьми... [135]

Я хотел еще сказать, чтобы он нашел Рукавишникова, фельдшера батальона, — в танке ведь раненые, — но но успел: радист уже вылез наружу.

Пожар освещал прилегавший к деревне участок местности. А тут еще из-за туч выглянула луна, и в ее свете стала хорошо видна маленькая фигурка стрелка-радиста. Вот он приблизился к крайним избам, остановился и... поднял руки.

В танке наступила до звона натянутая тишина.

— Вот это да! — наливаясь гневом, выдавил из себя Осташков. — Похоже, что сдался, слабак...

— Да погоди ты! — перебил его Бирюков. — Надо еще узнать, чего это он.

— Чего, чего! А то, что лапки кверху, и привет. Еще и фашистов с собой приведет.

— Осташков, перестаньте! — Честно говоря, на душе у меня в тот момент тоже было тревожно, нехорошо. Но в то, что стрелок-радист нас предал, совершенно не верилось.

— Раз руки поднял, значит, в деревне фашисты, — сделал вывод Осташков.

— Ну что ж, приготовимся к встрече, — сказал Бирюков.

Прошло минут двадцать. И вот от крайних изб показалась группа людей. Они направлялись в нашу сторону. Шли быстро, но без опаски, во весь рост, словно зная, что им ничего не грозит.

— Вот гады, уже освоились. Открыто идут, как к теще на блины, — заметил Петровский.

— Товарищ комиссар, разрешите, я их полосну маленько? — попросил Осташков.

— Подожди... что-то на гитлеровцев не похоже.

В самом деле, те так открыто не шли бы, да еще тесной группой. Развернулись бы в цепь и начали обкладывать наш израненный танк по всем правилам.

— Братцы! — Бирюков даже всхлипнул от радости. — Да мы ж чуть по своим не врезали! Вон, глядите, первым радист бежит. А за ним, кажется, Иван Антонович Сечной. Точно! А рядом Рукавишников...

Теперь и мы узнали их. Еще издали донесся счастливый голос стрелка-радиста:

— Товарищ комиссар, не стреляйте! Это мы! Подбежали, помогли нам выбраться из танка. Хлопаем друг друга по плечам, смеемся от радости. Рукавишников сразу же захлопотал около раненых.

— А радист-то ваш, радист! Ты знаешь, что он отмочил? — рассказывал Сечной. — Его у самых хат заметили, ну, как положено: «Стой, руки вверх!» Он руки-то поднял, [136] а окажись на нашем месте фашисты, вряд ли бы они его взяли, потому как в руке у него граната была. Он бы и себя подорвал, и их. Точно! — И тут же деловито заводил лучом фонарика по нашему КВ. Осмотрев, сказал уверенно: — Ничего, завтра-послезавтра в строю будет...

В результате боя за Гречишенки, Ильенки, Коркодиново нами были разгромлены подразделения 17-го пехотного полка и его штаб.

— Какие же все-таки мерзавцы эти фашисты! — возмущался наш новый командир батальона капитан Г. В. Авраменко, к огда после упорного боя мы освободили разграбленпую, полусожженную деревню Малая Каменка. — И чем хуже их дела, тем больше зверствуют.

— Еще бы, сверхчеловеки, арийская раса. А сами хуже скотов, — презрительно заметил капитан В. С. Мухин, помощник начальника штаба бригады по разведке: — Ничего у них человеческого нет. Грабят, рушат, жгут... Разве это армия?

— Бандитская у них философия, бандитское и поведение, — вступил в разговор начальник штаба батальона старший лейтенант П. П. Тормоз.

Разговор этот происходил поздним февральским вечером в одной из полуразрушенных хат Малой Каменки. Мы с комбатом только что возвратились из штаба бригады, где получили задачу совместно с пехотой выбить противника из Колодкино и Федюково.

Ночь прошла в хлопотах. Перед рассветом я решил побывать в ротах. Собственно, рот в том представлении, в каком они обычно видятся — с полным штатом людей, с вооружением, техникой, у нас уже не было. В каждом бою батальон нес потери. А пополнение поступало нечасто. Вот и.получалось: в донесениях и сводках фигурировала рота, а на самом деле в ней всего-навсего один танк.

— Привет, Лыков! — раздалось над самым моим ухом. В темноте различил знакомую фигуру комиссара стрелкового батальона политрука П. Н. Шерстова. Он, как всегда, бодр, улыбчив. Будто и не было тех тяжелых двухнедельных боев у Юхновского шоссе, когда его батальону приходилось подчас драться в окружении. — Куда направился?

— По ротам. Надо с людьми поговорить.

— Я тоже к своим иду, — заметил Шерстов. — А до этого к разведчикам заходил. Они там пленного одного привели. Штабника. Среди его бумаг отыскали один весьма любопытный документ. Что-то вроде инструкции. На предмет того, как по-немецки называть наши деревни, речки. Я даже [137] переписал эти названия. — Шерстов расстегнул полушубок, достал из кармана гимнастерки листок бумаги. Протянул мне: — Возьми, пригодится для беседы. А я уже запомнил. — В голосе комиссара стрелкового батальона послышались гневные нотки. — С первого раза запомнил! Ты знаешь, как они речку Угру называют? Шланге. По-нашему — Угра, а по-ихнему — Шланге. Вот же гады, даже название речки испохабили!..

Поблагодарив П. Н. Шерстова за интересный материал, который, конечно, пригодится мне во время бесед с людьми, я направился дальше.

Наши бойцы уже знали, какую цель преследует завтрашнее наступление. И все-таки не мешало еще раз напомнить им о ней.

— Кому довелось воевать в окружении? — спросил я обступивших меня танкистов.

— Приходилось... Два раза выходил... Повидали всякого, — раздались голоса.

— Товарищи! Врагу удалось отрезать под Вязьмой группу наших войск. Сейчас она пытается с боем прорвать кольцо окружения. Наша же задача — помочь ей, ударить по фашистам отсюда. Те из вас, кто сражался в окружении, знают, что это такое. Они на себе испытали, как трудно приходится, когда вокруг тебя враг, когда не знаешь, откуда он может ударить, когда у него самолеты, танки и пушки с полным боезапасом, а у тебя лишь десяток патронов да последняя граната. Вот поэтому мы и должны сделать все от нас зависящее, чтобы помочь попавшим в беду товарищам. Пусть святое чувство солдатского братства и войскового товарищества ведет нас завтра вперед.

Задумчиво-тревожное молчание повисло над танкистами. Каждый, видимо, пытался представить себе, каково сейчас там, за линией фронта, окруженным. Потом заговорили почти все сразу:

— Выручим! Как же не пробиться, когда товарищи в беде?.. Сам погибай, а товарища выручай!.. Вот только бы танков побольше да снарядов...

Кто-то спросил:

— Они-то знают, что мы к ним идем?

— Знают, — ответил я. — С ними радиосвязь установлена, самолеты туда летают.

— Тогда должны пробиться.

Потом я рассказал бойцам о встрече с комиссаром стрелкового батальона П. Н. Шерстовым и, достав бумажку, которую он мне передал, зачитал им переиначенные на немецкий [138] лад названия наших деревень и рек, бои за которые были у нас еще впереди. Это звучало так: Аксиньино — Аахен, Красная Горка — Кельхайм, Красный Октябрь — Креме, Угра — Шланге, Воря — Везер, а Собжа — Бандвурм.

— Вот же фашистское отродье! — возмущенно зашумели танкисты. — Испокон веков эти речки и деревни свои имена имели. Так нет же, постарались исковеркать! Даже Красный Октябрь перекроили по-своему.

— Ну, Красный Октябрь, — заметил кто-то из бойцов, — им острее ножа. Он же о революции нашей напоминает.

— Видите, товарищи, — обратился к танкистам политрук А. И. Евстигнеев. — Фашисты не только уничтожают наши города и села, но даже их названия стараются из памяти народной вытравить.

— Бить их надо! — послышались голоса. — И чем крепче, тем лучше.

— Это как раз вы и сделаете в бою, — подвел я черту под разговором. — Ждать осталось немного.

...Атака началась, когда уже совсем рассвело. Ее предварила непродолжительная артподготовка: у артиллеристов почти не было снарядов. И вот три тридцатьчетверки и один KB повели нашу пехоту в атаку на Колодкино.

Противник открыл по танкам довольно плотный огонь. Чувствовалось, что в отличие от наших у вражеских артиллеристов снарядов было много, и они их не жалели. Разрывы легли метрах в двухстах впереди, создав на нашем пути стену из огня и дыма. Мы прибавили скорость. Пехота тоже поднажала. И вот уже пристрелянный фашистами участок остался позади.

На подступах к деревне ветер сдул с поля снег, танки смогли наконец-то развернуться. Наш огонь стал более эффективным. Атакующему в центре KB удалось уничтожить два противотанковых орудия врага. Еще одно метким выстрелом разбил экипаж лейтенанта О. Е. Ильина. Мы ворвались в Колодкино и начали пулеметным огнем уничтожать живую силу противника. К сожалению, фашистам удалось подбить здесь наш единственный КВ. Но уже ничто не могло изменить ход боя в их пользу.

Бой за деревню закончился. Комбат связался по рации с командным пунктом бригады и доложил оказавшемуся на связи заместителю начальника штаба бригады майору И. А. Власову о том, что из Колодкино противник выбит, захвачено тринадцать ручных пулеметов, миномет, пять ящиков с гранатами, много другого военного имущества. [139]

— Продолжайте наступать, — передал распоряжение комбрига Власов. И тут же спросил: — Боеприпасов и горючего хватит?

— Боеприпасы и горючее пока есть, — ответил Авраменко. — Но хватит ли — будет зависеть от того, каким окажется бой.

А бой за Федюково обещал быть тяжелым. Из разведданных мы знали, что подступы к этому селу укреплены гораздо сильнее, чем в Колодкино. Здесь у противника имелись разветвленная система траншей, много огневых точек, минные поля, проволочные заграждения.

Нас от Федюково отделяет небольшой лесок.

Собрали командиров танков. Накоротке вместе с командирами из стрелкового батальона обсудили план атаки Федюково. Старший лейтенант Г. Т. Головатенко предложил воспользоваться леском и охватить село с флангов. Все поддержали этот вариант. На том и порешили.

И все-таки реализовать задуманное нам не удалось: как только мы вышли из леска на чистое, без единого деревца, поле, гитлеровцы открыли поистине ураганный огонь.

— Снарядом заклинило башню, — почти тут же доложил лейтенант О. Е. Ильин.

У танка лейтенанта Н. Г. Шапыгина снарядом перебило гусеницу. Пехота, попав под ливень пулеметного огня, залегла вдоль дороги.

Наш комбат доложил обстановку на КП бригады. Оттуда ответили:

— Атаку прекратить, отходить на Колодкино!

Заминкой в наших рядах гитлеровцы не замедлили воспользоваться: из Федюково выползли пять танков, вслед за ними появились густые цепи автоматчиков. Отбиваясь от наседавших фашистов, мы начали медленно пятиться назад. Хотя «мы» — это не то слово. Отходили лишь два танка — комбатовский, в котором находился и я, и машина лейтенанта О. Е. Ильина, которая, несмотря на заклиненную башню, все же продолжала вести огонь. На поле боя остался танк лейтенанта Н. Г. Шапыгина, экипаж которого, отходя вместе со стрелками, нес с собой снятый с орудия клин замка.

Мы рассчитывали закрепиться в Колодкино и отразить контратаку врага. Но сделать это не удалось. Гитлеровцы с ходу ворвались в село. В Колодкино остался и наш неотремонтированный КВ.

И вдруг мы услышали, как в центре села застучали пулеметные очереди, несколько раз ударила пушка... Значит, [140] экипаж KB остался в танке? Да, это было так. Но чем мы могли ему помочь?

Колодкино мы освободили только на следующий день. На помощь двум нашим поврежденным тридцатьчетверкам (на танке комбата тоже был сбит прицел) подошли машины из батальона старшего лейтенанта Глащенко, один KB, вышедший из ремонта, и стрелковая рота. Такими силами фашисты были довольно быстро выбиты из села.

Как только закончился бой, мы с комбатом поспешили туда, где находился наш оставшийся КВ. Танк стоял обгоревший, черный от копоти. Около него лежали члены экипажа: командир, механик-водитель, наводчик, стрелок-радист. Не было только политрука А. И. Евстигнеева. Его мы обнаружили в танке. Он сидел на месте заряжающего, подавшись всем телом к боеукладке, словно, умирая, хотел взять оттуда снаряд и послать его в ненавистных фашистов. Но он не смог бы этого сделать, потому что боеукладка была уже пустой. Экипаж KB сражался до последнего снаряда...

Мы похоронили героический экипаж со всеми почестями. И над могилой поклялись жестоко отомстить врагу за его гибель.

По календарю — разгар весны, конец марта, а на полях еще лежал снег, по ночам изрядно морозило. Бригада, ведя ожесточенные бои, хоть и медленно, но продвигалась вперед. Нашей главной задачей по-прежнему было совместно с другими частями и соединениями во что бы то ни стало разорвать с внешней стороны кольцо гитлеровских войск, сжавшее под Вязьмой три дивизии 33-й армии под командованием генерал-лейтенанта М. Г. Ефремова, и дать возможность этим соединениям выйти в расположение 43-й армии, в которую входила и наша 18-я танковая бригада.

...Была уже ночь, когда комбригу неожиданно позвонил командующий 43-й армией и отдал приказ с утра выбить гитлеровцев из села Шеломцы.

Мы тут же провели рекогносцировку местности, согласовали вопросы взаимодействия. Танки и пехота заблаговременно заняли исходное положение для атаки. Но с утра вдруг повалил густой снег, сведя видимость почти до нуля. Артподготовка поэтому была проведена, как говорится, на глазок. Наугад вели огонь во время атаки и наши наводчики. К тому же танки то и дело застревали в сугробах. О пехоте и говорить нечего: она продвигалась вперед с черепашьей скоростью. В результате атака на Шеломцы окончилась неудачей. Мы понесли большие потери. Узнав об этом, командующий армией приказал отвести бригаду во [141] второй эшелон для пополнения личным составом и боевой техникой.

Забегая несколько вперед, скажу, что нашим войскам так и не удалось пробиться к окруженным частям 33-й армии. А их положение тем временем еще больше осложнилось. Гитлеровское командование в спешном порядке перебросило под Вязьму довольно крупные силы с других фронтов и несколько соединений из Франции, которые еще плотнее сжали кольцо окружения.

Позже стали известны трагические подробности этого сражения. Мы переживали их довольно остро, усматривая и свою невольную вину как в гибели тяжелораненого генерал-лейтенанта М. Г. Ефремова, который предпочел смерть позору плена, так и в неудавшейся попытке возглавляемых им дивизий пробиться к реке Угра на соединение с нашей 43-й армией.

Шеломцы мы все-таки взяли, правда, спустя полмесяца. А до этого, пополнившись техникой и людьми, освободили еще целый ряд населенных пунктов, расположенных на западном берегу реки Воря. Из них особенно запомнились деревни Таборки и Бочарово. Запомнились потому, что гитлеровцы сопротивлялись здесь с особым ожесточением.

Тем временем части и соединения нашей армии уже вышли к реке Угра и захватили на ее западном берегу, в районе Анисьино, плацдарм. Фашисты, естественно, всеми силами старались ликвидировать его, причем до наступления распутицы, которая была уже не за горами.

Наша бригада тоже получила приказ включиться в боевые действия, ударами по Красной Горке, Косой Горе и Красному Октябрю не только помочь находившимся на западном берегу Угры подразделениям удержать плацдарм, но и по возможности расширить его.

...В батальон неожиданно прибыл наш новый командир бригады майор В. Ф. Котов. И не один. Рядом с комбригом я увидел старшего лейтенанта А. Л. Коломийца, с которым был хорошо знаком. В свое время он командовал у нас ротой, затем стал командиром 1-го батальона. В январе возглавлял танковый отряд, который героически действовал в тылу у противника. И вот новая встреча. С чем, интересно, Коломиец приехал к нам?

Все выяснилось при первых же словах комбрига.

— А я тебе нового комбата привез, — сказал мне В. Ф. Котов, кивая в сторону Коломийца. — Знаете друг друга? [142]

— Знаем, — ответил за обоих Коломиец и дружески улыбнулся.

— Значит, общий язык найдете, — с удовлетворением заключил командир бригады. — Может, новому комбату больше повезет. А то, говорят, все не везло...

Что верно, то верно: командирам нашего батальона не везло. В первых же боях погиб капитан Г. С. Коган. Недолго побыл после него и Г. Е. Пелевин. В начале января он получил очередное воинское звание «майор», а через несколько дней его тяжело ранило. Григория Ефимовича в бессознательном состоянии отправили в госпиталь. Надежды на благополучный исход тогда почти не было. Однако Пелевин не только выздоровеет, но и вернется в боевой строй, правда, не к нам, а в другую часть. Я с ним встречусь уже после войны, когда Григорий Ефимович будет работать в Ульяновском танковом училище преподавателем.

Что же касается нашего третьего комбата, то уже после боя за деревню Крапивка шальная немецкая пуля сразила капитана Г. В. Авраменко. Теперь вот пришел Коломиец...

Забегая вперед, скажу, что старший лейтенант А. Л. Коломиец будет командовать батальоном долго и умело, войну закончит в Чехословакии, а спустя почти два десятка лет после победы я получу от него, уже подполковника запаса, письмо...

— А теперь докладывай обстановку, — обратился ко мне майор В. Ф. Котов, когда разговор о назначении Коломийца был закончен.

Я доложил. Командир бригады сказал:

— Да, по сравнению с нами гитлеровцы в более выгодном положении. Они зарылись в землю накрепко, сидят там, нас поджидают. — Майор Котов пододвинул к себе карту, стал сосредоточенно ее разглядывать. — Вот здесь, — он ткнул пальцем в крутой изгиб Угры, — метрах в трехстах от Красной Горки, есть высота Безымянная. Видел ее?

— Видел. И уже думал, как воспользоваться ею.

— А воспользоваться надо непременно. С нее все огневые точки противника будут видны как на ладони.

— Но вряд ли танки смогут на нее взобраться, — заметил старший лейтенант Коломиец.

— Трудно, — согласился с ним комбриг. — Почти невозможно. Так и фашисты наверняка думают. Но попытаться нужно. Вперед надо пропустить тридцатьчетверки. Они полегче. За ними — КВ. Если две-три машины смогут подняться на высоту, это будет очень хорошей поддержкой.

Сообщив нам, что танки будут действовать совместно о [143] пехотой 5-й гвардейской стрелковой дивизии, и дав целый ряд дельных советов, Котов уехал.

На нас новый командир бригады произвел хорошее впечатление: простой, обходительный, с неизменным выражением добродушия на лице. Но позднее мы не раз убедились, что добродушие и простота отнюдь не мешали майору В. Ф. Котову быть требовательным, принципиальным командиром. И все-таки бойцы любовно звали его Батей, хотя по возрасту он был еще довольно молод.

Биография нашего нового комбрига довольно проста. Родился Виктор Филиппович в семье рабочего-железнодорожника, рано начал трудовую жизнь. Одно время был секретарем райкома комсомола, затем пошел служить в армию. Поступил в Орловскую бронетанковую школу. Окончив ее, командовал взводом, ротой, батальоном. Был участником советско-финляндской войны. На фронтах Великой Отечественной — с первого ее дня. В нашу бригаду пришел из штаба 43-й армии. Вот, собственно говоря, и весь к тому времени его жизненный путь.

* * *

Высота Безымянная далась нам не сразу, мы ее взяли с превеликим трудом. Пропахивая глубокий снег, танки в буквальном смысле этого слова карабкались на высоту, но долго не могли одолеть ее крутизны. Правда, более легкие и подвижные тридцатьчетверки порой доходили даже до середины склона, а вот тяжелые KB зарывались в снег и буксовали сразу же у подножия высоты. Танкисты злились, на чем свет стоит ругая и многоснежную зиму, и припоздавшую весну, но больше всего, конечно, фашистов. Мы с комбатом как могли подбадривали экипажи, торопили их, хотя и понимали, что от людей здесь не все зависит.

Позвонил начальник штаба бригады капитан Смирнов. Как всегда, вежливо поинтересовался, удалось ли нам выйти на высоту.

— Ни черта не получается! — ответил ему расстроенный Коломиец. — Танки на днище садятся. Хорошо еще, что фашисты пока молчат.

— Постарайтесь, пожалуйста, — мягко попросил начштаба. — Сверху уже интересовались.

— Придется идти в обход высоты, — сказал комбат после разговора с начальником штаба бригады.

— Гитлеровцы на это как раз и рассчитывают, — заметил я. — Идти в обход — это идти по дороге, а она наверняка пристреляна противником. [144]

— Тогда надо с разгона, — предложил Коломиец, — пока не пробьем колею. И пусть поначалу это будет делать один танк.

Предложение показалось дельным. Мы быстренько собрали командиров танков, объяснили им задачу.

— Разрешите мне первому попробовать? — обратился к комбату механик-водитель Саенко. Его командир старшина Устинов поддержал просьбу.

Комбат вопросительно посмотрел на меня. Он еще не успел познакомиться со всеми людьми, не знал их деловых качеств. Я кивнул головой: эти справятся. Потом подошел к Устинову и Саенко, пожал им руки, пожелал успеха.

И вот одинокая тридцатьчетверка пошла на штурм высоты Безымянной. С разгону она бросалась на ее крутой заснеженный склон и скатывалась вниз. Раз, другой, третий... Метр за метром. Все выше и выше. И вот наконец она на вершине. А вслед за ней по пробитой колее пошли и другие машины. Правда, лишь Т-34. Тяжелый KB в тот день подняться на высоту так и не смог.

Пока танки штурмовали высоту Безымянную, время безвозвратно ушло. Атаку Красной Горки пришлось отложить до следующего дня. Это было необходимо еще и потому, что в баках машин почти не осталось горючего. Однако с выходом на высоту танки смогли до наступления темноты вести огонь по западной опушке леса, расположенного в непосредственной близости от Красной Горки, и уничтожили там несколько орудий и пулеметных точек врага. Был нанесен урон и его живой силе.

— Завтра нам будет легче, — заметил начальник штаба батальона старший лейтенант Тормоз, собрав от командиров рот сведения о пораженных огневых точках противника.

Но он ошибся. Легко нам не было. Едва наши танки и пехота пошли вперед, как из Красной Горки, из ближних деревенек, из леса ударили вражеские пушки и пулеметы. Их у противника было еще много, и вели они огонь по заранее пристрелянным участкам. Особенно беспокоили минометы. Нам-то они особого вреда принести не могли, а вот пехоте пришлось туго, и она вскоре залегла. Да и танки двигались по снегу очень медленно.

На этот раз я находился вместе с экипажем лейтенанта М. С. Бирюкова — того самого Бирюкова, с которым мы два месяца назад в бою за Коркодиново совершили рейд в тыл врага и выдержали осаду в подбитом КВ. Только экипаж у него был уже другой, да и танк тоже... [145]

Слышу, как Коломиец докладывает по рации на КП бригады обстановку. Майор Котов после некоторого раздумья отвечает:

— Ведите огонь и маневрируйте, чтобы не дать им пристреляться. Мы постараемся помочь.

Маневрировать трудно: мешает снег. Однако по мере возможности пытаемся это делать, одновременно отвечая на огонь гитлеровцев своим огнем. Наша пехота короткими перебежками приближается к нам. Впрочем, назвать это перебежками можно лишь условно: бойцы почти по пояс утопают в рыхлом снегу.

Через триплекс мне хорошо виден лес, что простирается к юго-востоку от Красной Горки. Оттуда в нашу сторону летят снаряды. Один из них угодил в танк старшего сержанта П. В. Сомова, перебил гусеницу.

Внимательно приглядываюсь к лесу и замечаю, что на опушке, на самом острие клина, образованного группой густо растущих деревьев, что-то мельтешит. Окликаю Бирюкова, говорю ему:

— Посмотри-ка получше вон на тот клин. Похоже, что фашисты подтаскивают туда пушки.

— Точно, товарищ комиссар, — подтверждает Бирюков. — Мы им оттуда лучше видны. — И тут же дает команду действующему за заряжающего старшине Н. А. Зарудному: — Осколочный!

Он стреляет и снова командует:

— Еще осколочный!

Старшина Зарудный, немногословный пожилой украинец, отвечает Бирюкову: «Щас» — и, проворно дослав снаряд в казенник, неизменно говорит: «Гоп!»

Движение на опушке леса вроде бы прекратилось. Но и нас нащупали вражеские артиллеристы, и в танк вскоре угодил снаряд. Механик-водитель старшина И. Ф. Мусияко сообщил:

— Все, приихалы. Кажись, гусеницу размотав...

Танк встал, но двигатель продолжал работать.

— Теперь накроет, — мрачно заметил Бирюков. — Пристрелялись.

Но нас не накрыли. Не успели. Почти тотчас же над полем промчались огненные стрелы реактивных снарядов, в расположении врага взметнулись черные клубы разрывов. Это заработали «катюши». Значит, свое обещание помочь майор В. Ф. Котов выполнил.

В то время, когда мы крутились перед Красной Горкой, часть нашей бригады поддерживала наступление пехоты на [146] населенные пункты Большое и Малое Устье, расположенные вверх по течению Угры, неподалеку от того места, где в нее впадает Воря. Там тоже шел напряженный бой.

Командование 43-й армии внимательно следило за действиями бригады. Оно то и дело запрашивало наш штаб, интересовалось обстановкой. В свою очередь и майор Котов приказал Коломийцу и мне передавать сведения на КП бригады как можно чаще.

В моем личном архиве сохранилось несколько таких радиограмм. Написаны они мало понятным для непосвященного человека языком. Ну а посвященный может детально проследить всю дальнейшую картину боев за вышеназванные населенные пункты.

«Картина незавидная, — передавали, например, мы с комбатом на КП бригады. — Гроза на Красивую Груню действует. Гранит крепкий. Концерт артисты давали 5 раз. Зрители еще хотят. Зола на месте. Сережа плачет, льет слезы. Постараемся утешить. Воды хватает. Огурцы растут. Крупа не совсем в порядке...»

В переводе же на обычный язык это означало: «Обстановка сложная. Ведем наступление на Красную Горку. Артиллерии у немцев много. Наши гвардейские минометы сделали по фашистам 5 залпов, нанесли им большой урон, но артподготовку надо продолжать, так как враг по-прежнему занимает свой, участок обороны и сильным огнем мешает нам развивать наступление. Подбиты один Т-34 и один Т-26 (у нас были и такие танки, несмотря на то что мы именовались батальоном тяжелых и средних танков). Один танк удалось отремонтировать, но другой, Т-34, неисправен: протекает горючее. Неисправность постараемся устранить. Горючее есть. Снаряды подвезли. Не хватает патронов...»

После очередной атаки на Красную Горку мы снова сообщили на КП бригады: «Сережа и Костя перешли ковер».

Да, тридцатьчетверкам старшины Устинова, младшего лейтенанта Кривошапки, лейтенанта Махотникова и KB лейтенанта Бирюкова удалось-таки прорваться к окраине Красной Горки и огнем из пушек и пулеметов выбить фашистов с юго-западной опушки леса еще до подхода основных сил батальона и пехоты. А к вечеру и вся деревня оказалась в наших руках.

Более десяти дней длились в общей сложности бои за деревеньки, расположенные на реке Угра. Нам с трудом удалось сломить сопротивление противника. Но чувствовалось, что гитлеровцы держались из последних сил.

Обе стороны устали от бесконечных боев. [147]

Тем временем весна полностью вступила в свои права. А вместе с ней — распутица, бездорожье. На фронте наступило затишье.

В середине апреля по приказу командующего 43-й армией наша бригада снова была выведена на переформирование.

* * *

Дни без боев летели быстро. Для бойцов и командиров нашей бригады они были насыщены многими радостными событиями. К нам, например, приезжали столичные артисты. Чуть позже мы встречали делегацию от тружеников Алтая. А потом в бригаду для вручения государственных наград отличившимся в боях танкистам прибыл наш командарм генерал-майор К. Ф. Голубев.

На отдыхе мы торжественно отметили Первомай. Встречали его в сосновом лесу близ села Марютино. На большой поляне соорудили из бревен трибуну. Около нее выстроился весь личный состав бригады, и начался митинг. Выступили комбриг майор В. Ф. Котов, комиссар бригады А. К. Кропотин, начальник политотдела Б. И. Захаров. А потом Борис Иванович неожиданно подтолкнул и меня: скажи несколько слов.

Но о чем говорить людям? Сказал о самом главном: о том, что под мудрым руководством нашей Коммунистической партии и Советского правительства Красная Армия бьет гитлеровцев, гонит их на запад, что каждому из нас надо сражаться с врагом еще лучше, чтобы как можно скорее очистить от фашистской скверны советскую землю...

С 20 апреля 1942 года бригада занималась боевой и политической учебой, организованной с учетом фронтового опыта. Политзанятия проводились под открытым небом, благо уже стало тепло. Классы оборудовали по-полевому: выкопали в земле полукругом ровики для ног, два столбика и доска — стол для руководителя. Вот и вся недолга.

На первых порах некоторые ротные удивлялись: какие, мол, на войне политзанятия? И политбесед вполне достаточно. Но мы с комбатом остались непреклонными.

Тематику получили из политотдела. Собственно, ее подсказывала нам и сама жизнь. Скажем, как можно было обойти вопросы сохранения военной тайны, сбережения воинского имущества. Еще более важно было разъяснить людям благородные цели Великой Отечественной войны, показать руководящую и организующую роль Коммунистической партии. [148]

Большая работа велась и вокруг нового приказа Наркома обороны по боевой подготовке войск. Мы посвятили ему специальные политзанятия, тщательно подготовили к ним руководителей групп. Этот приказ обобщал опыт ведения боевых действий с июня 1941 года, указывал на недостатки в боевой учебе мирного периода, которые были особенно четко выявлены войной.

В трудах и заботах прошел май, наступил июнь. В один из субботних дней командир бригады приказал не проводить обычных занятий, а дать людям отдохнуть.

Мы с комбатом расстелили под сосной плащ-палатки, собираясь хоть на несколько часов отрешиться от нескончаемых забот, передохнуть в тени среди лесного разнотравья.

— Хороший будет денек! — с удовольствием промолвил старший лейтенант Коломиец, окидывая взглядом чистое голубое небо. — Тепло, и солнца вдоволь. В детстве, помнится, мы в эту пору с утра до вечера на речке пропадали. — Он расстегнул комбинезон, привалился спиной к сосне: — Искупаться бы!..

— А кто мешает? — сказал, подойдя к нам, начальник штаба старший лейтенант Тормоз. — Вон в той лощине речушка течет. Правда, в ней и воробью по колено, но есть бочажки и поглубже.

Коломиец, минуту поразмыслив, предложил мне:

— Аида, комиссар, искупаемся! Хоть пот с себя смоем.

Я согласился, и мы направились в лощину, наказав начальнику штаба в случае чего прислать за нами кого-либо из бойцов.

Речушка оказалась обыкновенным ручьем, пробившим себе русло сквозь густые заросли тальника. Вода была студеной и очень прозрачной. Отыскав что-то вроде заводи, быстренько разделись и плюхнулись с бережка. Здесь было неглубоко, всего по грудь. Но и этого достаточно. Мы с Арсентием Леонтьевичем взялись энергично намыливать друг друга, с удовольствием ощущая бодрящую силу родниковой воды.

Купаясь, я вспоминал и свою родную речку с необычным названием — Ягодная Ряса. Маловодная, тихая, она впадала в реку Воронеж. На ее зеленых берегах мы, деревенская малышня, пропадали днями напролет. В Ягодной Рясе водились ерши, лещи и язи, которых мы с дедом Михаилом, крепким еще семидесятилетним стариком, довольно успешно удили нехитрой снастью.

Счастливое было время! [149]

— Ну вот, теперь жить можно! — радовался комбат, роняя вокруг себя хлопья пены. — Теперь и до Берлина легче будет добираться.

Однако вдоволь насладиться купанием нам все-таки не дали. Прибежал посланный начальником штаба младший сержант, крикнул мне с берега:

— Товарищ комиссар! Звонили из политотдела бригады, велели вам срочно прибыть туда.

— Одному или с комбатом?

— Старший лейтенант Тормоз сказал, что одному.

Ничего не поделаешь, надо собираться. Мы оделись и поспешили к штабу батальона.

— Звонил сам комиссар бригады Кошкарев, — сказал мне Тормоз. — Хочет тебя видеть.

С комиссаром бригады Б. К. Кошкаревым, недавно сменившим на этом посту А. К. Кропотина, отозванного в распоряжение ГлавПУРа, мы уже виделись не далее как вчера. Он приезжал знакомиться с батальоном. Произвел на нас очень хорошее впечатление. Спокойный, рассудительный, внимательный человек. Внешне похож скорее на крестьянина, только что оставившего на пашне свой плуг, чем на комиссара бригады: несколько грубоватые черты лица, тяжелые, жилистые руки, сутуловатая фигура и совсем штатская походка. Говорил негромко, как бы стесняясь своего хрипловатого голоса.

Как ни горько делать это отступление, но хочу сразу сказать, что Кошкарев погибнет в одном из ближайших боев, проявив в нем исключительную храбрость. Произойдет это так. На пути бригады встретится село, взятие которого обеспечило бы нашим войскам более успешное наступление. Гитлеровцы, тоже хорошо понимая это, превратили село в неприступную крепость. Несколько наших атак будет отбито. Захлебнется и очередная. И тогда вперед бросится комиссар бригады Б. К. Кошкарев. Вокруг будут рваться снаряды и мины, свистеть пули, но он словно заговоренный побежит по полю, увлекая за собой танкистов и стрелков призывом: «За мной, товарищи! Вперед!» Затем займет место в одном из танков, и тот устремится на врага, посылая в ненавистных фашистов снаряд за снарядом.

Село бригада в том бою возьмет, но комиссар погибнет на его окраине...

Итак, меня вызывают в штаб бригады. Зачем — неизвестно. Может быть, на заслушивание, на инструктаж, на семинар — да мало ли причин! Но в душе отчего-то зародилось беспокойство, Да и комбат подлил масла в огонь: [150]

— Никого не вызывают, только одного тебя. Странно...

Штаб бригады располагался неподалеку, в соседнем лесу, и я пошел туда пешком. Комиссара на месте не оказалось. Не было и комбрига В. Ф. Котова. Их вызвали в штаб армии.

В ожидании я зашел к И. Е. Размерову, который после реорганизации танкового полка, где он с октября 1941 года был комиссаром, получил новое назначение — стал комиссаром штаба бригады. Мы были с ним знакомы довольно близко. Добрый, обаятельный человек, Размеров многое делал для совершенствования партийно-политической работы, часто встречался с нами, политработниками, с партийными активистами, учил нас нелегкому искусству убеждать, вести за собой людей. Забегая вперед, скажу, что Иван Егорович пройдет через всю войну и останется жив. Сейчас он живет в Минске, ведет большую военно-патриотическую работу среди молодежи. Я, поддерживая с ним постоянную связь, вновь и вновь удивляюсь силе духа, неукротимой любви к жизни и работоспособности этого уже немолодого человека. Да, такие люди покоя не ищут!

А тогда, в июньские дни сорок второго...

И. Е. Размеров был не один. Вместе с начальником штаба капитаном А. Ф. Смирновым они сидели за сколоченным из досок столом и пили чай.

— Подсаживайся, — предложил Иван Егорович. — Почаевничай. Кипяток, знаешь, чем заварен? Листом дикой смородины. Вкуснота невообразимая!

— Давайте, Иван Семенович, за компанию, — поддержал его и Смирнов. — Говорят, сей напиток от всех хворей спасает.

— Ну, разве что за компанию, — согласился я, наливая в кружку зеленовато-коричневый кипяток. И тут же не выдержал, поинтересовался: — Не знаете, зачем меня начальство вызвало?

— На учебу хотят послать, — ответил Александр Федорович Смирнов. — На курсы комиссаров полков.

Вот тебе и раз! От неожиданности я даже не нашелся что сказать, моментально забыв про чай...

Вскоре возвратились комбриг с комиссаром. Кошкарев встретил меня приветливо, расспросил о делах в батальоне, а потом сказал:

— Решили мы послать вас на учебу. Поедете в Ташкент. Там сейчас находится Академия механизации и моторизации РККА имени товарища Сталина. А при ней открыты [151] курсы комиссаров полков. Вот туда и поедете. Как вы на это смотрите?

Мне очень не хотелось покидать бригаду, с которой я уже сроднился, пережил, может быть, самое тяжелое время войны, с которой познал радость нашего первого наступления. К тому же близились новые бои, к которым мы основательно подготовились. И вот теперь...

— Разрешите все-таки остаться в бригаде? — попросил я Кошкарева, хотя отлично понимал, что вопрос, видимо, уже решен и с моим желанием вряд ли посчитаются.

Это же подтвердил и комиссар бригады. Мягко улыбнувшись, он отрицательно покачал головой.

— Это невозможно. Приказ подписан, и завтра вы должны ехать. Могу только сказать, что война, судя по всему, продлится еще долго, до Германии нам шагать да шагать, и на ваш век боев хватит. К тому же армии нужны грамотные, опытные политработники. Так что учебу на курсах считайте сейчас самым главным для себя партийным поручением. Ясно?

После таких доводов мне нечего было возразить. И я ответил, как подобает отвечать в подобных случаях:

— Так точно. Разрешите идти?

Кошкарев поднялся, обнял меня за плечи:

— Погоди, сначала сходим к начальству.

Командир бригады В. Ф. Котов говорил с кем-то по телефону. Увидев нас, дал знак, чтобы подождали. Закончив разговор, Виктор Филиппович протянул мне руку, спросил:

— Ну что, Лыков, поди, обижаешься на нас?

— В общем-то нет, товарищ майор.

— А ты не обижайся. — Полное, с чуть заметными рябинками лицо комбрига выражало благодушие; глаза весело поблескивали. — Велено тебе учиться — учись. Для твоей же пользы. Вернешься в бригаду — хорошо, а не вернешься — не горюй. Встретимся еще где-нибудь.

С Виктором Филипповичем мы встретимся. Случится это уже после войны, когда армейская служба снова сведет нас вместе. И мне выпадет счастье несколько лет подряд работать с ним, уже генерал-лейтенантом, бок о бок, многому научиться у этого доброго и умного человека...

Подошли проститься накоротке А. Ф. Смирнов, И. Е. Размеров, политотдельцы Н. С. Пищелин, Я. Д. Кириченко.

— Ну, как говорят, ни пуха тебе ни пера! — с этим пожеланием комбрига я пошел собирать свои вещи. [152]

Прощание с батальоном было волнующим. Я стоял перед строем и никак не мог сказать что-нибудь связное: в горле застрял ком. Потом были дружеские объятия, скупые слова напутствия, и вот уже трудяга-полуторка повезла меня на станцию...

Прав был комиссар бригады Б. К. Кошкарев: на мой век боев еще хватило. Впереди были Прохоровка и Харьков, Кировоград и Умань, Минск и Вильнюс. Потом довелось участвовать в ожесточенных боях по освобождению Румынии и Венгрии, Австрии и Чехословакии. Правда, уже не в составе своей бригады, а в частях 5-й гвардейской и 6-й танковых армий.

А бригаде тоже предстоял нелегкий боевой путь, который она пройдет с мужеством и славой. После героической обороны Москвы ее воины примут участие в освобождении Смоленщины, Украины, Белоруссии. Затем путь бригады проляжет через Польшу до столицы Чехословакии — Праги.

Самостоятельно или во взаимодействии с другими частями и соединениями она освободит около 50 городов и более 2 тысяч сел, деревень и поселков. В кровопролитных сражениях с врагом ее воины уничтожат более 40 тысяч гитлеровцев. Десять раз Верховный Главнокомандующий И, В. Сталин объявит в своих приказах личному составу бригады благодарность. Сотни ее бойцов, политработников и командиров за мужество и доблесть будут награждены орденами и медалями, а трое станут Героями Советского Союза.

До последнего дня войны будет сражаться с врагом эта бригада. Правда, она будет уже не 18-й танковой, а 42-й отдельной армейской гвардейской тяжелой танкосамоходной Смоленской Краснознаменной, орденов Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого бригадой прорыва. [153]