На поле русской славы
Прав был помначштаба полка по разведке, когда еще перед боем сказал, что за нами уже занимают оборону подошедшие части. Действительно, в Можайск один за другим прибывали эшелоны 32-й стрелковой дивизии. Командовал ею полковник Виктор Иванович Полосухин, человек большой силы воли и незаурядного организаторского таланта. Родом он был из Томской губернии, в 1920 году вступил в комсомол. Военная биография его начиналась в частях особого назначения. Затем — учеба в Томской пехотной школе, служба на различных командных должностях. Одно время — после окончания курсов политруков при Военно-политической школе имени Фридриха Энгельса — В. И. Полосухину довелось быть и политработником.
...Выгрузившись, полки дивизии спешили занять указанный им рубеж обороны. Он проходил через населенные пункты, в число которых входило и Бородино, где почти 130 лет назад русские воины проявили невиданный героизм и беспримерное мужество в битве с французскими захватчиками. Теперь Бородинское поле снова стало ареной жестоких сражений.
Итак, 32-я стрелковая дивизия занимала рубеж обороны позади нас. А враг тем временем ни на минуту не ослаблял натиск. Он вводил в бой все новые и новые дивизии. И все-таки темп его продвижения вперед резко упал. Случалось что за сутки гитлеровцы проходили всего лишь 5–7 километров, да и то с громадными потерями. Все это указывало на то, что враг выдыхается, а наше сопротивление, напротив, все более крепнет.
В условиях осенней распутицы фашистов словно магнитом притягивала к себе автострада Минск — Москва. Но и советское командование понимало стратегическое значение [75] этой автострады и стремилось как можно надежнее прикрыть ее. И вот наша бригада, не успев даже передохнуть после боя у Фролово, получила приказ командующего только что сформированной 5-й армией генерала Д. Д. Лелюшенко как можно быстрее выйти к Минскому шоссе и, оседлав его в указанном месте, задержать продвижение врага.
...За два дня боев наш батальон заметно поредел. Мы потеряли несколько танков. А тут еще комбриг распорядился передать часть машин для усиления батальона легких танков капитана Г. Е. Пелевина. В итоге у нас осталось всего лишь восемь тридцатьчетверок. Для сильных головных отрядов врага это, конечно, весьма незначительная помеха, и в открытом бою он сможет разделаться с нами одним махом.
Но это — в открытом бою. На него мы идти и не собирались. А заняв указанный рубеж, всю ночь закапывали танки в землю.
Танк в окопе — это грозная преграда на пути врага, имеющая, естественно, и свои слабые стороны. Сковывалась, например, свобода маневра. Но и поразить стоящую в окопе машину, когда видна всего лишь часть ее башни, тоже не так-то легко.
Работали в ту ночь все — от заряжающего до командира батальона. Земля раскисла от частых дождей, липла к лопатам, пудовыми комьями висла на ногах. Все устали так, что к рассвету едва передвигались. Но танки были вкопаны надежно. Запасные позиции тоже подготовили. Самое время отдохнуть. Но до отдыха ли? Все ждали, что принесет нам утро.
Чуть впереди заняла оборону наша пехота.
На рассвете в батальон прибыл заместитель командира бригады подполковник К. С. Горношевич.
— Рассказывай, комбат, как думаешь фашистов встречать, — приказал он Когану, открывая планшетку с картой.
— Батальон занимает оборону неподвижными засадами на юго-западной окраине деревни Крутицы, — доложил Григорий Самсонович. — Вот здесь участок автострады Минск — Москва, опушка рощи. Имеет задачу не пропустить противника в сторону Можайска. Два танка вкопаны слева от шоссе, у крайних домов, три — непосредственно у него. Остальные три — справа, на опушке рощи...
— Да, не густо, — покачал головой подполковник К. С. Горношевич. — У вас восемь танков, а во втором батальоне и того меньше. Сплошного фронта у бригады нет... [76]
А дорогу нам надо держать. — Замкомбрига решительно захлопнул планшетку: — Пойдем-ка, погляжу своими глазами, как вы тут устроились.
Я собрался было идти с ними, но тут появился секретарь партбюро полка политрук П. И. Волихов. Вид у него усталый. Заметно было, что человек долго шел пешком.
Мы поздоровались. Волихов присел на ящик из-под боеприпасов, вытянул ноги и деловито осмотрел свои раскисшие от грязи сапоги.
— Да-а, — сказал он, усмехнувшись, — так и босым недолго остаться... Ну да ладно, не в сапогах счастье. Главное — фашиста разбить. — Подумав, добавил: — Конечно, в крепких сапогах его бить сподручнее. Ну, а теперь о деле. — Волихов встал, поправил кобуру пистолета. — Есть предложение, комиссар, провести в батальоне партийное собрание с повесткой дня: «Долг коммуниста в бою».
— Прямо сейчас?
— Конечно! Пока гитлеровцы не беспокоят.
Честно говоря, с партийным секретарем батальона мы тоже планировали провести такое собрание, да вот только все никак не находилось для этого времени. И вот теперь... Волихов прав: коммунистов надо собрать сейчас, пока есть возможность. Потом ее может и не быть. И повестка дня очень верная, бьет в точку.
Собрались у огневых позиций, на опушке рощицы. Коммунистов немного: человек десять. Но пришли и беспартийные — каждый экипаж направил на собрание своего представителя, наказав ему запомнить все, о чем будут говорить коммунисты, и затем рассказать всем. Среди собравшихся вижу младшего лейтенанта Ляшенко, лейтенантов Березовского и Отвагина, нашего помпотеха Сечного. Здесь же и мой наводчик Магомедов. Подоспел и Коган.
— Все в порядке, — коротко сказал он мне. — Горношевич позицией остался доволен. Обещал в помощь взвод противотанковых орудий.
— Товарищи, — начал Волихов. — Времени у нас с вами мало, дорога каждая минута. Не будем произносить длинных речей, принимать пространных решений...
Секретарь партбюро полка коротко рассказал о сложившейся на фронте обстановке, изложил задачи, решаемые бригадой в целом, танковым полком и нашим батальоном в частности.
— Как видите, обстановка, товарищи, пока не в нашу пользу, — продолжал Волихов. — Враг рвется к Москве, а мы должны его остановить. Сил у нас для этого мало. Но [77] все равно, если мы задержим фашистов хотя бы на день, на сутки, это тоже будет нашей победой. Поэтому мы должны драться не на жизнь, а на смерть. И члены, кандидаты в члены ВКП(б) должны показывать пример мужества и стойкости.
Политрук Волихов кончил говорить. На опушке рощицы установилась тишина. Только со стороны Гжатска изредка доносились приглушенные расстоянием взрывы да высоко над нами слышался нудный гул моторов вражеских самолетов.
— Кто желает выступить? — спросил председатель собрания старший лейтенант Малинин.
Встал Сечной.
— Эти ведь на Москву летят, — хмуро сказал он, вскинув голову вверх. — Бомбить... Их там, конечно, встретят. А нам вот, танкистам, надо встретить врага здесь, на этой вот земле. — Иван Антонович поглядел под ноги, вздохнул: — Она сейчас мокрая, танками мы ее всю перепахали. Неуютной вроде бы стала. А все равно душа болит по ней. Она же нам своя, родная! И за нее жизни положить не жалко, если что... Ну, а насчет долга коммунистов, тут все ясно: он у нас один — бить врага так, чтоб не было здесь его поганого духа.
За Сечным слова попросил Константин Ляшенко.
— Я пока кандидат в члены партии, — сказал он, — но от имени взвода и лично от себя заявляю: фашиста будем бить и в хвост и в гриву! Без пощады! И другим пример покажем.
Выступили и беспартийные. Механик-водитель Афанасий Горюнов сказал так:
— У нас с Резваном Магомедовым партийных билетов пока нет, а бить фашиста мы будем как коммунисты.
Затем слово взял комбат, за ним я. Решение приняли короткое, но отражающее самую суть: «Всем коммунистам считать своим долгом в бою быть в первых рядах сражающихся с ненавистным врагом, вести за собой беспартийных».
Собрание длилось не более тридцати минут. Но оно заметно ободрило людей, дало им хороший заряд моральной силы. Коммунисты разошлись по подразделениям. Надо было донести принятое решение до всего личного состава.
От нас политрук П. И. Волихов ушел не сразу. Он побывал в экипажах, поговорил с людьми. Хорошо помню: он не произносил лозунгов, не выступал с длинными речами, а говорил простым, понятным каждому языком. Излагал [78] правду, хоть она и была довольно горькой. Разъяснял значение предстоящего боя для бригады, для фронта, для Москвы. Люди слушали его очень внимательно, еще больше загораясь желанием выстоять, не пустить врага к столице.
Уже давно рассвело. Подувший с юга крепкий ветерок разогнал тучи. Проглянуло солнце. День обещал быть погожим.
Стояла непривычная тишина: ни лязга танковых гусениц, ни взрывов снарядов.
— Может, фашисты уже назад повернули? — сказал И. А. Сечной, поглядывая вдоль шоссе. Ни он сам, конечно, да и никто другой в это не верили. Но верить очень хотелось.
— Хорошо бы, — сказал комбат. — Однако не затем, Иван Антонович, они на нас так жали, чтобы сейчас без боя назад повернуть. Но, дай срок, повернут непременно. Мы их заставим!
— Это само собой, — согласился помпотех.
«Перед фронтом полка противник активных боевых действий не вел. Наблюдением установлено движение его мелких групп в восточном и северо-восточном направлениях», — написал в тот день в боевом донесении начальник штаба полка капитан Филимонов. Следующее донесение он сможет отправить в бригаду лишь через несколько дней — так сложится обстановка.
А пока все было спокойно...
Коган, Сечной и я сидели у командирского танка, курили, разговаривали. Комбат рассказывал нам о своем Ульяновске, Сечной расхваливал соловьиную Курщину.
Из района, где расположились тылы батальона, пришел боец хозвзвода, принес котелок горячего чая, немного сахару.
— Велели передать, — сказал он, бережно ставя перед Коганом котелок.
— Кто велел? — поинтересовался комбат.
— Техник-интендант Корнеев, помощник по тылу.
— Ты ему от нас большое спасибо передай, — сказал капитан бойцу.
Чай был заварен круто. Пили его с наслаждением. Когда котелок опустел, Коган мечтательно произнес:
— Теперь бы выспаться как следует...
Из танка высунулся дежуривший у рации сержант. Доложил, [79] что комбата вызывает на связь штаб полка. Коган поспешил в машину.
— На КП бригады только что побывал маршал Ворошилов. Приказал нашему комбригу удержать рубеж любой ценой, — показавшись через несколько минут из башни, сказал Григорий Самсонович и добавил: — Курелин еще раз напомнил, чтобы каждый батальон надеялся только на свои силы. Есть сведения, что гитлеровцы собираются ударить по бригаде с разных направлений. А что наши Крутицы они на прицел взяли, так это точно.
Я решил еще раз обойти экипажи, поговорить с людьми. Обстановка пока позволяла сделать это.
Выйдя из рощицы, пересек полотно шоссе и сразу оказался у танка Ляшенко. Младший лейтенант сидел на башне, курил, сосредоточенно глядя туда, где автострада, казалось, сливалась с горизонтом.
— Ни души, товарищ комиссар, — свесился ко мне Константин. — И ни звука. Скучно даже.
Ляшенко на вид лет двадцать. Высокий, голубоглазый, довольно веселого нрава. На его лице то и дело играет улыбка.
— Ничего, скоро будет не до скуки, — пообещал я взводному.
— А что, новые данные? — оживился тот.
— Не так уж и новые, но известно точно, что фашисты сегодня на бригаду навалятся, и не только с фронта.
Ляшенко наклонился к открытому люку, крикнул:
— Вы там не спите, хлопцы? Скоро работать начнем! — II повернулся ко мне: — Нам бы не ждать, пока они там с силами соберутся, а самим загодя ударить. А, товарищ комиссар?
Его нетерпение было понятно. Мы с комбатом тоже об этом говорили. Но ведь упреждающий удар надо наносить превосходящими силами. А у нас...
— Пока нам лучше драться в обороне, — говорю Ляшенко. — Явное преимущество: противник на виду, а мы в окопах. Вы, кстати, позицию свою оборудовали неплохо. Не так просто будет вас достать.
— А фашист нас и не достанет. Верно, хлопцы? — крикнул Ляшенко в боевое отделение. В ответ оттуда послышался подтверждающий возглас. — Так что, товарищ комиссар, за нас можете быть спокойными.
В небе неожиданно послышался гул моторов. И вот уже видно, как с запада в нашу сторону летят десятки вражеских бомбардировщиков. [80]
— Воздух! Всем в танки! — скомандовал я. Крикнул ото уже на бегу, спеша к своей машине.
Часть самолетов в это время отклонилась на север, в сторону деревень Кольтино, Афанасьевка и Сгилево. Другие пошли дальше на восток, на Москву или Можайск. А шесть «юнкерсов» при подходе к Крутицам начали снижаться. Противно завыли их сирены.
Я успел добежать до своего танка. Захлопывая крышку башенного люка, мельком глянул на часы. Было ровно половина двенадцатого...
Бомбы сыпались густо. И в основном — на деревню. Запылали брошенные населенные дома, некоторые из них буквально разметало от прямых попаданий. Тяжело видеть гибель человека, но и уничтожение человеческого жилья, утверждаю, видеть не легче. У Резвана Магомедова, сидевшего рядом, свело скулы, в горящих глазах — ярость и боль.
— Бешеные собаки! — выдавил он из себя. — Деревню-то, деревню за что?! Куда люди будут возвращаться?
Когда самолеты, отбомбившись, улетели, меня вызвал по рации Коган.
— Нам повезло, — сказал он, — прямых попаданий нет.
— А тылы?
— Там, наверно, хуже.
Его опасения позднее подтвердились: тылы батальона действительно сильно пострадали от бомбежки.
Мы хотели было покинуть машины, но с запада снова появились бомбардировщики. Опять свист бомб, взрывы... И едва вторая волна «юнкерсов» отбомбилась, как на шоссе показались танки и пехота противника.
Фашисты двигались осторожно. Огонь открыли еще издали. Но снаряды ложились с большим недолетом. Судя по всему, противник просто пытался спровоцировать нас на ответную стрельбу и тем самым выведать наши огневые возможности. Но мы до поры не обнаруживали себя. Подпускали врага ближе. Еще ближе...
— Огонь!
В прицеле уже давно маячила черная коробка угловатого T-IV. Снаряд в казеннике. Резван Магомедов наготове держит в руках второй. Он опять — в который уж раз! — за заряжающего. Механик-водитель тоже перебрался в башню. Ведь танк вкопан, вести его некуда.
С места стрелять гораздо легче, чем с ходу. Точно вижу: наш снаряд вонзается в фашистский танк. Тот загорается. [81] Появляются дымки и еще над несколькими вражескими танками. Запылали две автомашины с пехотой. На автостраде — затор. Не теряя времени, посылаем в эту гущу снаряд за снарядом. В танке становится нестерпимо жарко, от порохового дыма режет глаза. Магомедов кричит:
— По бортам бейте, товарищ комиссар! По бортам...
— Знаю.
Но вот первые минуты смятения у противника проходят. Гитлеровцы разворачивают противотанковые орудия. Их танки расползлись от автострады влево и вправо, намереваясь, видимо, обойти батальон с флангов. За ними густо идет пехота. Она накапливается и у сарайчиков, стоящих вдоль шоссе. Вот сейчас бы ударить по этим сарайчикам! Но танки опаснее. Поэтому весь свой огонь сосредоточиваем на них.
Нам удается отразить первый натиск врага. Но к противнику подходят новые танки и пехота. Он повторяет атаку.
Вняв настойчивым просьбам Магомедова, уступаю ему место у прицела. А сам, перебравшись на командирское сиденье, подключаюсь к рации. Слышу в наушниках голос комбата:
— Стрелять только по танкам. Боеприпасы беречь.
Фашисты усиливают огонь. Снаряды рвутся теперь уже довольно близко от нашего танка. Вижу, как несколько T-IV упорно стараются выйти из-под фронтального огня, обогнуть Крутицы, ударить нам во фланг и тыл.
Вызываю Когана, сообщаю о своих наблюдениях.
— Вижу, комиссар, — отвечает тот. — Все вижу.
Он тут же приказывает старшему лейтенанту Малинину усилить огонь по отошедшим от автострады танкам. Потом вызывает младшего лейтенанта Ляшенко:
— Бей по шоссе! Не давай им приблизиться.
Слышу в наушниках:
— «Волна», я — «Урал», доложите обстановку. Немедленно доложите обстановку.
Голос так искажен эфирными помехами, что даже трудно понять, кому он принадлежит. Но если судить по позывному, то командиру полка.
— Докладываю! — кричит Коган. — Отражаю непрерывные атаки противника. Около пятнадцати танков и до батальона пехоты. Но подходят еще. Держимся...
Да, держимся. Вон слева от автострады, на желтом холодном поле, горят два вражеских танка. Справа, среди [82] низкорослого кустарника, чадят еще три. Непосредственно на шоссе застыли сразу пять фашистских T-IV.
Держимся.
И все-таки не мешало бы и нам оказать какую-нибудь помощь. Хотя бы взвод ПТО... Ведь подполковник Горношевич обещал.
Только подумал об этом, как услышал чей-то настойчивый стук снаружи. Осторожно приоткрываю люк и вижу: незнакомый лейтенант колотит изо всех сил железкой по броне. Увидев меня, закричал:
— Позарылись тут, как кроты, никого не найдешь! Где ваш комбат? На подмогу прибыл со своей артиллерией. — И только потом представился: — Лейтенант Бугай, командир батареи.
— Вот это здорово! Целая батарея!
Но лейтенант тут же поспешил внести ясность:
— Батарея не в полном составе...
— И на том спасибо! — кричу ему. — Скорей занимай позицию...
— Позиция занята, — невозмутимо отвечает лейтенант и снова спрашивает: — Где комбат?
— Я комиссар батальона. Слушай приказ: немедленно открыть огонь по противнику!
— Так бы сразу и сказали, что комиссар, — переходит на «вы» лейтенант и, выбравшись из окопа, бежит вдоль опушки рощицы в сторону шоссе. Через несколько минут там одно за другим загремели 57-миллиметровые противотанковые орудия.
И эта вражеская атака отбита. Но во второй половине дня гитлеровцы предпринимают третью — пожалуй, самую отчаянную. Перед ней они снова вызывают авиацию. И едва самолеты отбомбились, бросают в бой танки. Теперь их значительно больше. И пехоты вроде бы прибавилось. А у нас уже почти не остается боеприпасов. К тому же появились и первые потери. Замолчал танк лейтенанта В. Я. Степина. Вскоре и младший лейтенант К. И. Ляшенко доложил, что подожжена одна из машин его взвода, а ее экипаж, оставшийся внутри, на вызовы не отвечает. Тут еще и комбат сообщил неприятную новость: вражеским снарядом повредило ствол его орудия, вести огонь не может.
Все реже стрельба и из окопов пехотного прикрытия. Замолчали два противотанковых орудия, расположенные неподалеку от нашего танка. Приказав Магомедову продолжать [83] вести огонь, я выбрался из Мишины и кинулся короткими перебежками к ним.
Крикнул первому же встреченному артиллеристу:
— Почему не стреляете?!
Тот, мокрый от пота, махнул рукой в тыл позиции:
— Кому стрелять-то? Ранило всех. А кого и поубивало. Или не видите? Я один у двух орудий остался.
Отыскал лейтенанта Бугая. Вместе с ним нам удалось собрать несколько человек из других расчетов. Замолчавшие было пушки ожили.
Бегу назад к своему танку. Вижу, что соседний почему-то не стреляет. Попавшимся под руку камнем колочу по броне. Из люка высовывается сержант, командир танка.
— Что случилось?
— Башню заклинило, товарищ комиссар.
— Где механик-водитель?
— На месте.
— Пусть запускает двигатель. Делайте довороты гусеницами.
— Есть! — обрадованно кричит сержант и мигом скрывается в танке. Сразу видно — молодой еще, неопытный...
На бегу успеваю мельком оглядеть поле боя. Оно затянуто дымом, но видно, что гитлеровцы обходят нас с обоих флангов. Танками обходят, пехотой.
Забираюсь в свою машину, а здесь тоже неприятности. Магомедову при откате орудия пришибло руку. Сидит, зубами скрипит от злости; кисть кровью исходит. Рядом — механик-водитель с бинтом. Старается помочь товарищу.
— Иди в тыл! — кричу Магомедову. — Сейчас же иди! Резван в ответ только отрицательно мотает головой. Рация не работает, с комбатом связи нет.
Из своей машины вижу танки взвода младшего лейтенанта К. И. Ляшенко. Два из них горят. И лишь тридцатьчетверка самого Константина продолжает посылать снаряд за снарядом в наползающие T-IV. Нет, не зря молодой коммунист Ляшенко заверял нас на партсобрании, что будет до последней возможности бить фашистов. Бьет! Вон ведь уже семь вражеских машин горят на его участке!
И все-таки гитлеровцы нас обошли. Несколько их танков прорвались к юго-западной окраине деревни. Другие обошли нас с правого фланга. В окопах наших пехотинцев уже шла рукопашная схватка.
Сильный удар в корму — и в танке запахло горящей соляркой.
— Товарищ комиссар, горим! [84]
Дым становится все гуще, уже нечем дышать.
— Покинуть танк!
Помогая друг другу, мы выбираемся из машины, отползаем в сторону. Лежим, припав к стылой земле. Вокруг рвутся снаряды, тонко посвистывают пули. Приподнимаю голову, оглядываюсь по сторонам. Фашистов рядом нет, но слышно, как их танки грохочут неподалеку от нас. А где же комбат? Где остальные?
— Товарищ комиссар! — окликает меня Магомедов. — Смотрите!
Он показывает в сторону танка младшего лейтенанта К. И. Ляшенко. Тот горит, но продолжает вести огонь по гитлеровским машинам. Потом его пушка замолкает. Открывается крышка башенного люка, но из танка никто не появляется. Туда бегут несколько наших бойцов, вытаскивают кого-то из экипажа, как потом узнаем — младшего лейтенанта Ляшенко. Раненного, обгоревшего. Коммунист Константин Иванович Ляшенко сражался до последнего снаряда!
Мимо нас проходит танк с перебитым орудийным стволом. Это машина Когана. Григорий Самсонович стоит в открытом люке, что-то кричит. Увидев меня, машет рукой в сторону тыла.
— Приказано отходить! — услышал я. — Собери оставшихся и отходи, комиссар!
Сам Коган ведет свою изуродованную машину не в тыл, а вперед, на врага. К комбатовской тридцатьчетверке присоединяется и чудом оставшийся невредимым танк лейтенанта Березовского. Два советских экипажа идут на смерть, чтобы прикрыть отход своих товарищей...
С оставшимися в живых членами других экипажей мы отходим вдоль автострады на Ивники. Затем, углубившись в лес, берем направление на Старьково. По пути к нам присоединяются уцелевшие в рукопашной схватке бойцы стрелковых рот, несколько артиллеристов, красноармейцы из тыловых подразделений.
Когда мы отошли от Крутиц километров на пять-шесть, наступил вечер. Позади еще долго полыхало зарево: догорала деревня, в которой навечно остались многие из наших боевых товарищей.
В тот день смертью храбрых пали заместитель командира бригады подполковник К. С. Горношевич, командир полка подполковник А. Г. Курелин, комиссар полка А. Л. Иванов. Но и противник понес большие потери, оставил на поле боя 28 подбитых и сгоревших танков, более 500 своих [85] солдат и офицеров. Мы почти на двое суток задержали его продвижение вперед.
Итак, с группой оставшихся без матчасти танкистов батальона, стрелков и артиллеристов мы отходили в сторону деревни Старьково, где, по нашим предположениям, должен был находиться штаб бригады. От Крутиц до Старьково не так уж и далеко. Но наш отряд шел медленно, то и дело вступая в ожесточенные стычки с численно превосходящими силами врага.
В Старькове штаба бригады уже не было. Он, оказывается, переместился куда-то в район Хващевки.
— Но идти туда нет никакого смысла, — сказал нам встретившийся близ деревни помощник начальника штаба бригады по разведке. — Все, кто остался, сейчас занимают рубеж Старьково, Кундасово. Бригада опять оседлала автостраду. Так что занимайте оборону совместно с пехотой.
Я спросил его, не встречал ли он кого-либо из нашего батальона. Помначштаба ответил, что видел только помпотеха И. А. Сечного. Он вместе с другими ремонтниками занимается сейчас восстановлением эвакуированных с поля боя танков.
Бросился искать Ивана Антоновича. Нашел его у какого-то длинного сарая, оказавшегося колхозной мастерской. Сечного трудно было узнать. Он осунулся, еще резче проступили складки у рта, глаза покраснели от усталости.
— Вот все, что удалось спасти, — грустно сказал Иван Антонович, показывая рукой на три танка, стоявшие у сарая. Около них хлопотала ремонтная бригада старшины Н. Е. Егорова. Из машины технической помощи доносился шум токарного станка. — К сожалению, не удалось эвакуировать другие танки...
Так и захотелось крикнуть Сечному: «Дорогой Иван Антонович! Да как же ты эти-то сумел вытащить?! Ведь кругом такое творилось!» Но наш помпотех не любил, когда его хвалили в глаза.
Пообещав к концу дня вернуть тридцатьчетверки в строй, И. А. Сечной поспешил к летучке. А я пошел на западную окраину деревни, где выведенная мной группа уже занимала оборону. Еще издали увидел бегущего навстречу сержанта Горюнова.
— Вам приказано явиться к командиру бригады, — доложил он.
— А где комбриг? [86]
— Вон в той избе, — Горюнов показал на стоящий на окраине деревни крестьянский дом с широкими голубыми наличниками. — Там, кажется, штаб стрелкового батальона обосновался. Комбриг с Кропотиным туда пошли.
Значит, комиссар бригады тоже здесь.
В избе было жарко, накурено. А. С. Дружинин сидел за столом и внимательно слушал доклад заместителя командира стрелкового батальона старшего лейтенанта И. Г. Фалина. Комиссар бригады стоял у окна, беседовал с окружившими его командирами и политработниками.
Подождав, пока комбриг кончит разговор с Фалиным, я доложил ему о своем прибытии.
Дружинин встал, протянул руку. Коротко сказал:
— Докладывайте, что с вашим батальоном.
Выслушав, с горечью заметил:
— Да, хорошим комбатом был Коган. Жаль его. Да и всех жаль... Вы, товарищ Лыков, принимайте пока командование остатками батальона. Соберите уцелевшие танки, создайте экипажи. Ускорьте ремонт поврежденных машин. После этого займете оборону вот здесь, — комбриг указал на карте. — На все вам дается два часа. Фашисты вот-вот снова ринутся вперед, а нам и отбивать-то их атаки нечем. Все понятно?
— Так точно.
— А комбата вам подберем. Может быть, даже сегодня.
Задача, поставленная комбригом, была не из легких. Пришлось покрутиться так, что от усталости вскоре ноги загудели. И все-таки остатки батальона были собраны воедино. Он теперь состоял всего лишь из трех танков. Их поставили на самом угрожаемом направлении.
Когда все было готово к бою, я по телефону связался со штабом бригады и доложил Дружинину о выполнении его приказа. При этом добавил, что помпотех батальона И. А. Сечной и командир ремонтно-восстановительной роты воентехник 1 ранга И. Я. Котин обещают в самое ближайшее время вернуть в строй еще несколько машин.
— Торопитесь! — бросил в трубку Дружинин. — Гитлеровцы не будут ждать, пока вы там отремонтируетесь.
Только кончил говорить с комбригом, как позвонили из политотдела бригады.
— Лыков? — раздался в трубке голос Бориса Ивановича Захарова. — Рад, что ты цел и невредим. Батальон ваш хорошо бил фашистов, геройски. В политдонесении ты это непременно отметь. И ходатайствуй перед командованием о [87] награждении отличившихся. Живых и погибших. Ты это еще не сделал?
— Не успел, товарищ старший батальонный комиссар...
— Надо успевать, дорогой мой, — пожурил меня Борис Иванович. — Героев мы должны отмечать сразу же, по горячим следам. Они жизни своей не жалеют, а мы не успеваем о них доброе слово сказать.
Упрек начпо бригады был справедлив. Как же я сам сразу об этом не подумал!
Заверив Б. И. Захарова, что все сделаю прямо сейчас, я сел писать политдонесение.
Но едва довел до конца первую строчку, как началась сильная бомбежка. Над Старьково, над прилегающей к деревне местностью, где находились позиции других подразделений бригады, с неистовым воем закружили вражеские самолеты. А когда бомбежка кончилась, из района села Старые Вецы ударила тяжелая артиллерия врага. Под ее прикрытием гитлеровцы успели подтянуть по автостраде пехоту и танки, развернули их в боевой порядок и пошли в атаку.
Позицию роты старшего лейтенанта И. А. Шепелева атаковали до батальона вражеской пехоты и несколько танков. Наши стрелки дружным огнем отсекли от них автоматчиков, а стоявшие в засаде три тридцатьчетверки батальона сумели поджечь два фашистских T-IV. Потом еще три. Остальные попятились назад.
Потом рота стрелков и наши танки несколько раз переходили в контратаки, отбрасывая врага от деревни. Во время одной из них погиб старший лейтенант И. А. Шепелев. Командование ротой принял на себя ее политрук П. С. Корнач. Но и он вскоре пал смертью храбрых, уничтожив в рукопашном бою четверых фашистов.
На рубеже Старьково, Кундасово бригада понесла новые потери, но сумела задержать врага почти на сутки.
Очередным рубежом обороны для нашей бригады стало Бородинское поле — поле русской воинской славы. Это здесь, на отлогих холмах, почти 130 лет назад прошедший триумфальным маршем по всей Европе и считавшийся непобедимым Наполеон встретил наконец достойный отпор. Потеряв в сражении у Бородино около 60 тысяч убитыми и ранеными, французский император отдал приказ прекратить атаки. Это сражение надломило силу и дух французской армии, предопределив тем самым ее неизбежный разгром. Кутузовские богатыри дрались так стойко, что даже [88] сам Наполеон вынужден был признать, что они «стяжали право быть непобедимыми».
Само по себе Бородинское поле невелико — пять верст с севера на юг и около двух с востока на запад. Но славу о нем не уложишь в версты, она обошла весь мир.
Конечно, годы, прошедшие со времени Бородинского сражения, в корне изменили и средства ведения войны, и тактику, и стратегию противостоящих сторон. Но, как и тогда, новый претендент на мировое господство направление удара выбрал именно через Бородино, тщеславно копируя французского императора. Этот удар наносился не только по Москве, но и по нашей истории, по нашей национальной святыне и гордости. Разумеется, октябрьские бои под Бородино на сей раз не решали вопроса: быть или не быть Советской России? Судьба страны, ее столицы решалась на всех участках советско-германского фронта. Она зависела от стойкости и героизма всех советских людей. И тем не менее Бородино было для нас больше, чем просто историческое место.
В 1812 году Наполеон, обращаясь к своим солдатам, говорил: «Воины! Вот сражение, которого вы столько ждали. Победа... доставит нам все нужное, теплые квартиры и скорое возвращение в отечество...»
И вот сейчас, почти 130 лет спустя, германское командование тоже призывало: «Солдаты! Перед вами Москва... Заставьте ее склониться, покажите силу вашего оружия, пройдитесь по ее площадям. Москва — это конец войне. Москва — это отдых...»
У завоевателей не только цели схожи. У них и стиль одинаков.
...Бригада заняла оборону западнее населенных пунктов Утицы и Артемки. Названия этих деревень нам были хорошо известны еще из учебников истории. Именно здесь сражался с наполеоновскими полками 3-й пехотный корпус русской армии, смоленские и московские ополченцы. К деревне Утицы примыкал левый фланг армии Багратиона. И вот теперь на этом славном рубеже готовимся встретить врага мы, советские танкисты.
Рядом с нашей бригадой, на ее правом фланге, занял оборону 17-й стрелковый полк из 32-й стрелковой дивизии полковника В. И. Полосухина. Эта часть имела славные боевые традиции. Еще в гражданскую войну полку довелось защищать завоевания Октября. А когда весной 1921 года в Кронштадте вспыхнул контрреволюционный мятеж, на его ликвидацию вместе с делегатами X съезда партии [89] был послан и 17-й стрелковый полк, бойцы которого были беспредельно преданы делу революции.
На левом фланге бригады, в районе деревень Мордвинове и Тропарево, закрепился батальон курсантов из Московского военно-политического училища имени В. И. Лепина.
Наш батальон занял оборону на окраине деревни Нижняя Ельня. Он теперь был сводным: кроме четырех своих тридцатьчетверок мы получили еще и три БТ-7, оставшихся от 2-го батальона. Комбатом, к моей великой радости, был назначен капитан Г. Е. Пелевин. Мы все хорошо знали Григория Ефимовича как опытного командира, бесстрашного человека и были уверены, что он с честью заменит нашего прежнего комбата — Г. С. Когана.
Пока гитлеровцы собирались с силами для нового броска, мы тоже не теряли зря времени. Была проведена рекогносцировка, оборудованы позиции. Все танки заправили горючим, пополнили их боекомплект. Познакомились поближе и с соседями — бойцами и командирами 17-го стрелкового полка.
— Надо бы митинг провести, — сказал мне к концу дня Пелевин. — Ведь на таком месте бой примем!
— Обязательно проведем!
Вскоре у командирского танка собрались воины батальона. Было сыро, холодно. День выдался неуютный, пасмурный. Хмурыми были и лица танкистов. Оно и понятно, им пока нечему радоваться: враг напирает, до Москвы остается всего каких-нибудь сто с небольшим километров.
— Товарищи! — начал я свое выступление, и голос мой неожиданно дрогнул. — Мы с вами стоим на земле, политой кровью наших отважных предков. Здесь, на Бородинском поле, во главе с великим полководцем Кутузовым русские солдаты сражались с иноземными завоевателями и победили их...
Потом выступили еще несколько человек. Люди говорили взволнованно, искренне. Говорили не потому, что митинг — это мероприятие и на нем положено кому-то выступать и что-то говорить. Нет. Слова шли от самого сердца. Каждый чувствовал в тот момент естественную потребность высказать свои чувства, заверить товарищей по оружию, что будет драться с ненавистным врагом стойко и бесстрашно, а если надо, то и умрет ради грядущей победы.
Боевые действия против нас гитлеровцы начали, как всегда, с интенсивной бомбежки. Налету авиации подверглись Артемки, Утицы, Бородино, деревушки Верхняя и Нижняя [90] Ельня. Фашисты бомб не жалели, сыпали густо. А когда самолеты улетели, вдоль автострады пошли танки и пехота.
Сейчас трудно сказать, сколько часов длился тот бой, но хорошо помнится, что был он гораздо тяжелее, чем все предыдущие. Здесь у противника было в несколько раз больше и танков, и пехоты. Да и огневая мощь вражеской артиллерии значительно выше. Противник наступал по всему фронту нашей бригады, 17-го полка и курсантского батальона. Однако стойкость бойцов полковника В. И. Полосухина, курсантов и танкистов бригады не дала ему возможности продвинуться вперед.
Наши тридцатьчетверки и БТ вели огонь по танкам противника из засад. Это было нашим единственным преимуществом. А так хотелось ринуться всесокрушающей лавиной навстречу врагу, опрокинуть его и гнать.
В разгар боя снаряд угодил в танк капитана Г. Е. Пелевина, и мы потеряли радиосвязь с командным пунктом полка. Перестала вдруг работать и проводная линия. Послать связным было некого: людей и так в обрез. С КП полка тоже никого к нам не прислали, и мы несколько часов находились в полном неведении относительно общей обстановки. Позже стало известно, что командный пункт в это время был неожиданно окружен прорвавшейся группой пехоты противника и начальнику штаба, действовавшему за командира полка, пришлось организовать круговую оборону. Для этой цели ему удалось собрать связистов из взвода лейтенанта И. Е. Злодеева, ремонтников, писарей. В общем, всех, кто мог держать в руках оружие.
Когда связь с КП полка была наконец восстановлена, начштаба передал нашему комбату:
— Постарайтесь продержаться до темноты. Возможно, будет помощь.
Мы не знали, какую помощь имел в виду начальник штаба полка. Может быть, речь шла о 20-й танковой бригаде, которая как раз спешила к Бородино из резерва. Уточнять не стали, да в этом и не было особой необходимости. Скорее бы пришла помощь, а там...
А противник тем временем уже шел в очередную атаку. В прицеле моего танка с каждой минутой вырастала коробка немецкого T-IV.
Пора! Стреляю. Но снаряд ударил по башне по касательной и только высек из брони сноп искр.
— Еще бронебойный! — кричу заряжающему. Тот проворно сунул очередной снаряд в казенник. И тут в нашу башню что-то сильно ударило. Раздались звон, скрежет, в [91] лицо впилась окалина — тоже влепили по касательной. Спрашиваю экипаж: — Живы?
— Вроде, — отозвался за всех командир танка лейтенант А. С. Добросов.
Я снова припадаю к прицелу. Выстрел! С мстительной радостью увидел, как задымился проклятый T-IV. Командую:
— Заряжай!
Но заряжающий даже не пошевелился. Он сидел, привалясь к броне, и лицо его спокойно и бело. Убили, гады!
— Заряжай, командир! — крикнул теперь уже лейтенанту Добросову.
Но тот ответил:
— Снаряды кончились, товарищ комиссар.
Что ж, надо загружаться. Связываюсь с Пелевиным, докладываю ему, что кончился боезапас и я еду за снарядами.
— Понял, — ответил комбат. — Только будь осторожен, не лезь фашистам на глаза.
Командую механику-водителю, чтобы он отводил танк в тыл. А сам прикидываю, где же может быть сейчас машина с боеприпасами. Скорее всего — вон у того леска: больше ей укрыться негде.
Но у леска машины не оказалось. Зато увидели бегущего нам навстречу начальника артснабжения И. В. Разумовского.
— Товарищ комиссар! — Разумовский тяжело дышал, хватал широко открытым ртом воздух. — Не довезли мы чуть-чуть... «Юнкерс» обстрелял... Шофер убит. Поехали, покажу, где снаряды.
Разумовский забрался на танк, и мы двинулись мимо леска. В полукилометре от него стояла полуторка. Ее колеса глубоко увязли в грязи. На обочине лицом вверх лежал шофер. Мы с лейтенантом Добросовым осторожно вытащили из башни заряжающего, положили рядом. И шофер, и танкист были совсем молодыми парнями: им едва ли исполнилось девятнадцать. Вот ведь какие жизни губит проклятая война!
Однако времени на размышления нет. Нас ждут там, на огненной черте.
— Давай грузить, — сказал Разумовский.
В самый разгар погрузки к нам подъехала эмка. Из нее вышли командир бригады и комиссар.
— Что за танк? — строго спросил подполковник А. С. Дружинин, обращаясь к Разумовскому. И тут увидел меня: — А-а, Лыков! Как дела? Где батальон? [92]
Я доложил, что отражаем атаки фашистских танков в районе деревни Нижняя Ельня, нами подбито уже пять вражеских машин, уничтожено до двух рот пехоты и несколько орудий.
— Как настроение у людей? — задал вопрос А. К. Кропотин.
— Боевое, товарищ комиссар, — ответил я.
— Ну хорошо, продолжайте решать поставленную задачу, — сказал Дружинин и направился к машине.
В этот момент над нами низко пронеслось звено фашистских истребителей. Нас они, по-видимому, не заметили. Комбриг бросил им вслед недобрый взгляд, буркнул:
— Разлетались тут, сволочи... — Сел в машину, махнул рукой Кропотину: — Поехали, комиссар!
Алексей Кондратьевич, кивнув на прощание, сказал:
— Наградные листы мы оформили на всех, за кого ты ходатайствовал. Тебя лично представили к ордену Ленина. И Когана тоже. Думаю, что утвердят. Так что теперь еще крепче бейте фашистов.
На свою позицию мы вернулись вовремя — гитлеровцы как раз предприняли очередную массированную атаку. Их танков было теперь еще больше, чем раньше.
Как ни старались мы удержаться, гитлеровцам все же удалось обойти нас с фланга и ворваться в деревню. Оценив обстановку, начальник штаба полка капитан Филимонов, желая сохранить оставшиеся еще боеспособными танки, с согласия комбрига приказал батальону отходить. Мы потеряли на этом рубеже две машины.
Но враг добился успеха не только у Нижней Ельни, ему удалось пробить бреши и в других местах нашей обороны. Нам пришлось вернуться и контратаковать. Из Нижней Ельни выбили гитлеровцев на удивление легко. Тем временем они захватили Артемки. И 32-я дивизия совместно с другими подразделениями нашей бригады повела еще более ожесточенные бои за возврат этой деревушки, расположенной непосредственно на автостраде. Артемки несколько раз переходили из рук в руки и все же остались за нами. Как мы потом узнали, именно на окраине этой деревни был ранен командующий 5-й армией генерал Д. Д. Лелюшенко.
Но фашисты не оставили попыток прорваться к Можайску и по автостраде, и по Бородинскому полю. Потом, убедившись, что сделать это им не, удастся, они обошли нас южнее и овладели селом Борисово. Отсюда им открылись [93] путь в тыл нашей армии, а также дорога на Москву по Минскому шоссе.
Обстановка сразу стала чрезвычайно напряженной. Поэтому наш новый командарм генерал Л. А. Говоров начал предпринимать самые срочные меры для ликвидации столь грозной опасности. Так, стрелковому батальону нашей бригады совместно с мотоциклетным полком, прибывшим сюда в самый разгар боя, было приказано во что бы то ни стало выбить фашистов из села Борисово.
А накануне этих событий к нам снова приехал комиссар бригады А. К. Кропотин. Появился он во второй половине пасмурного, непогожего дня. Изредка моросило. И наше настроение было под стать погоде. Мы все очень тяжело переживали гибель боевых товарищей, потерю двух танков. Кстати, у одной из этих машин как раз трудился со своими ремонтниками помпотех И. А. Сечной, пытаясь вернуть ее в строй. А рядом в тот момент находился и наш экипаж.
Комиссар бригады, подойдя к нам, приветливо поздоровался, спросил:
— Как настроение? Как дела?
— Да вот видите, — невесело ответил я, кивнув в сторону покореженной, обгоревшей боевой машины.
— Это я знаю, — сказал Алексей Кондратьевич, — Да, трудно вам пришлось. Но держались вы геройски. Несколько часов выиграли. А это теперь, как никогда, важно. Так что передайте бойцам своего батальона большое спасибо за стойкость.
Комиссар бригады еще раз посмотрел на изувеченный фашистскими снарядами танк. Во взгляде его нетрудно было прочитать ту же боль, которую испытывали и мы, теряя боевые машины.
— Поврежденную технику надо эвакуировать и восстанавливать, — сказал он. — Это правильно. Каждый танк нам сейчас очень дорог. И вот еще что... — Голос Кропотина потеплел. — Ваш батальон может рассчитывать на пополнение. Так что готовьте помпотеха к отъезду, он скоро поедет получать новые танки.
— Новые танки?! — От волнения у меня перехватило дух. С трудом выдавил из себя: — Значит, еще повоюем, покажем гадам кузькину мать!
— Конечно, повоюем, — улыбнулся Алексей Кондратьевич и добавил: — А у меня для вас есть еще одно поручение.
Кропотин раскрыл планшетку, достал оттуда несколько экземпляров «Правды». По тексту статьи «Москве угрожает [94] враг», были пометки, сделанные, по-видимому, его рукой.
— Это Алексей Толстой написал, — сказал комиссар, передавая мне газеты. — Здорово написал! За самое сердце берет. Почитайте людям. Уверен, от этой статьи они еще один заряд ненависти к фашистам получат. В общем, действуйте, Лыков, — заключил Алексей Кондратьевич. И, уже прощаясь, сообщил: — Я сейчас в стрелковый батальон еду. У них завтра горячее дело будет: Борисово же вернуть надо.
К вечеру небо заметно прояснилось. Моросивший весь день дождь прекратился. Похолодало. Собравшиеся у моего танка бойцы батальона поеживались, с нетерпением ожидая, когда начнется чтение «чего-то необычного». Именно так назвал солдатский «телеграф» сообщение о предстоящем знакомстве со статьей Алексея Толстого.
Читать ее для всех я поручил одному из красноармейцев. К сожалению, память не сохранила ни его имени, ни фамилии. Точно знаю лишь одно: до войны этот боец учился в театральном вузе. И сейчас он читал статью очень выразительно, прямо-таки артистически отточенно. И от этого каждое слово писателя, и без того впечатляющее, еще глубже западало в сердца слушавших бойцов и командиров.
— «Черная тень легла на нашу землю, — громко читал красноармеец. — Все поняли теперь: что жизнь, на что она мне, когда нет моей Родины?..»
Я всматривался в лица бойцов. Они менялись буквально на глазах. Посуровели, побледнели. На скулах закаменели тугие желваки.
А над опушкой все громче звучал молодой, сильный голос. В нем появились нотки металла. И далеко окрест разносились, словно призывный звон колокола, слова:
— «...Нет, лучше смерть! Нет, лучше смерть в бою! Нет, только победа и жизнь!..
Красный воин должен одержать победу. Страшнее смерти позор и неволя. Зубами перегрызть хрящ вражеского горла — только так! Ни шагу назад! Ураганом бомб, огненным ураганом артиллерии, лезвиями штыков и яростью гнева разгромить германские полчища!»
«Вот оно, слово писателя, — подумал я. — И не надо ни собрания, ни митинга. Чувства и так накалены до предела».
Подобное происходило в тот вечер и в стрелковом батальоне бригады. Здесь горячее слово писателя тоже вызвало новый прилив жгучей ненависти к гитлеровцам, твердой [95] веры в неизбежность нашей победы. Стрелки, как и танкисты, рвались в бой.
И он вскоре разгорелся. Беспощадный, ночной. Стрелковый батальон совместно с мотоциклетным полком с ходу ворвался в Борисово. И хотя находившихся там гитлеровцев было гораздо больше, чем атакующих советских бойцов, они все равно не устояли, обратились в бегство. Борисово опять перешло в наши руки. В этом бою было захвачено у противника 30 автомашин, около 70 мотоциклов, много стрелкового оружия. Он потерял убитыми и ранеными несколько сотен своих солдат и офицеров.
А потом были тяжелые и длительные бои еще за ряд наших сел и деревень, за город Можайск. Неся потери, мы медленно отходили, упорно цепляясь за каждый населенный пункт, за каждый клочок родной земли. И вырывать их из наших рук врагу удавалось лишь ценой громадных потерь в живой силе и технике.
Нашу бригаду, потерявшую в тяжелых боях почти все свои танки и значительную часть личного состава, вскоре вывели во второй эшелон для пополнения. Мы оказались в районе юго-западнее Звенигорода. А точнее — у деревни Покровская.
Пополнение... Это, как и прежде, были люди, собранные суровой необходимостью войны из самых разных мест нашей страны. И все же на этот раз среди них было особенно много сибиряков.
— Ну, сибиряки народ крепкий, — одобрительно заметил по этому поводу капитан Г. Е. Пелевин. — Я еще до войны с ними служил, знаю.
Пополнились людьми и техникой в самые кратчайшие сроки. И снова — на линию огня.
Приближалась 24-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Мы в батальоне, занявшем к тому времени оборону у деревни Локотня, гадали: что же произойдет в эти дни в Москве, будет ли традиционный, как до войны, парад, выступит ли И. В. Сталин?
На всякий случай капитан Г. Е. Пелевин дал задание отыскать радиоприемник. Но не так-то просто было найти его в такой деревушке, как Локотня. Начальнику связи батальона А. П. Неугодову пришлось, например, обежать все избы, прежде чем он смог в одной из них обнаружить батарейный радиоприемник — старенький, какой-то неизвестной нам конструкции. И все-таки это была удача. С того дня, [96] как только позволяла обстановка, вокруг приемника тотчас же собирался тесный кружок. С затаенным дыханием бойцы и командиры слушали сводки Совинформбюро, последние известия. Приемник мы включали на короткое время, потому что батареи быстро истощались, а нам нужно было приберечь их до ноябрьских праздников.
В дни, предшествовавшие 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, противник активных боевых действий на нашем участке не вел, только изредка обстреливал занятые нами позиции да вел разведку. Однажды, правда, он попытался атаковать населенный пункт Шеино, но находившаяся там рота мотострелков лейтенанта Г. Т. Головатенко при поддержке четырех Т-26 и одного БТ-5 легко отразила эту атаку.
И вот настал день 6 ноября. Вечером все, кто мог, собрались у радиоприемника. В избу, где помещался штаб батальона, набилось столько народу, что буквально нельзя было повернуться.
— Ну что ж, Афанасий Павлович, — сказал Неугодову комбат, — давай включай. Перед праздником должны же передать что-нибудь важное...
Начальник связи щелкнул пуговкой выключателя. Послышался слабый шорох эфира. Но вот, прервав его, до нас долетел знакомый всем голос московского диктора:
— Говорит Москва! Передаем прямую трансляцию торжественного заседания Московского Совета с представителями трудящихся города Москвы и доблестной Красной Армии, посвященного 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции...
— Вот это да-а-а! — вырвалось у начальника штаба батальона старшего лейтенанта В. Д. Советкина.
На него со всех сторон зашикали, и он умолк. Люди затаили дыхание, напряженно ловя каждое слово, доносившееся из приемника. Все забыли про самокрутки, уже погасшие в руках, забыли про открытую дверь, откуда тянуло морозным сквозняком и изрядно леденило разгоряченные спины. Даже когда на улице разорвалось несколько тяжелых фашистских снарядов, никто не обратил на это внимания, не пошевелился.
Мы слушали живой голос Москвы, и в душе поднималась горячая волна радости.
В тот день трансляцию торжественного заседания и доклад председателя Государственного Комитета Обороны И. В. Сталина слушали не только мы, но и десятки миллионов других людей в тылу и на фронте. И в каждого это [97] выступление вселяло надежду, веру в нашу неизбежную победу.
А на следующий день, как и обычно, состоялся традиционный парад войск на Красной площади. Но нам на этот раз не удалось собраться у приемника и послушать о нем репортаж. Со стороны Колюбакина гитлеровцы с самого утра предприняли мощную атаку, и экипажам совместно с пехотинцами младшего лейтенанта М. С. Белкина пришлось отбивать ее.
За первой атакой последовала вторая. Потом еще и еще. В минуты короткого затишья в батальон прибежал помощник начальника политотдела бригады по комсомольской работе Я. Д. Кириченко.
— С праздником вас, хлопцы! — возбужденно приветствовал он комбата, Советкина и меня. — Слыхали сегодняшнюю новость?
— Вчерашнюю слыхали, а сегодняшнюю некогда было слушать, — ответил Г. Е. Пелевин. — А в чем дело?
— В Москве парад состоялся! И снова товарищ Сталин выступал!
Да, это всем новостям новость! От неожиданности и прихлынувшей к сердцу радости мы на несколько секунд буквально оцепенели. А когда это состояние прошло, стали поздравлять друг друга, крепко жать руки.
— Выходит, утерли мы Гитлеру нос! — смеялся комбат. — Рассчитывал-то он по Красной площади парадом пройти, а прошли мы! На весь мир ему теперь эта оплеуха будет!
— Он небось все волосы на себе повырывал от злости, — заметил начштаба В. Д. Советкин.
Ни слова не говоря, я залез в танк комбата и, подключившись к рации, передал всем командирам рот:
— Товарищи! Сегодня на Красной площади нашей любимой столицы состоялся парад войск Красной Армии! С речью на нем выступил товарищ Сталин! А фашистам не бывать в Москве! Мы их били и будем бить еще сильнее!
И показалось, что после этих слов еще дружнее ударили пушки наших танков, еще гуще взметнулись в расположении врага черные кусты разрывов.
А потом к нам пришла «Правда». Сразу за два дня. И снова мы пережили минуты необычайной приподнятости и воодушевления.
Да, много парадов видела наша Красная площадь. Много их она еще увидит. Но тот парад 7 ноября 1941 года по своей моральной, политической и военной значимости можно смело назвать нашим главным парадом. [98]
Не так уж идеально стройны были ряды проходивших тогда по ней полков, нечеток их шаг. Да и боевая техника, прогрохотавшая по припорошенной снежком древней брусчатке, была не столь сложна, грозна и внушительна, как, скажем, сейчас. Однако и подразделения, прямо с площади отправлявшиеся в окопы, и техника, сразу же после парада занявшая на подступах к столице позиции, произвели на весь мир впечатление, которое трудно было с чем-нибудь сравнить. Весь мир теперь точно знал: Москва живет, она борется и не собирается сдаваться врагу!
Уже выпал снег, и мы начали спешно окрашивать свои танки в белый цвет. На нашем участке обороны противник пока активных действий не предпринимал; лишь изредка вспыхивали бои местного значения. Пользуясь этим относительным затишьем, мы интенсивно готовились к предстоящим, как каждый из нас понимал, более грозным сражениям с врагом.
И наши предположения сбылись. Пополнив свои потрепанные в октябрьском наступлении на Москву войска, гитлеровцы в середине ноября начали новый штурм советской столицы. Они планировали обойти ее ударными группировками с севера на Клин и Солнечногорск, а с юга на Тулу и Каширу. Через два дня после начала своего наступления фашисты обрушили удар и на нашу 5-ю армию. Завязав бои по всей полосе ее обороны, гитлеровцы главные силы бросили на звенигородское направление — как раз туда, где находилась и наша бригада.
На рассвете в батальон позвонил новый командир полка майор М. М. Клименко.
— Что нового в Локотне? — спросил он.
— Нового пока ничего нет, товарищ майор, — ответил Пелевин. — Противник изредка обстреливает нас из минометов. Вчера вечером пытался атаковать, но огнем наших танков эта его попытка была сорвана. А так пока все спокойно.
— Есть данные, что спокойствие это, товарищ Пелевин, вот-вот кончится, — заметил майор Клименко. — Не исключено, что противник поведет наступление и на вашем участке. Так что будьте готовы ко всему.
Действительно, часа через два гитлеровцы начали наступление. Но не на нашем участке, а повели атаку на Шеино, Петрово, Терехово.
В Шеино оборонялись, танкисты старшего лейтенанта [99] Г. Н. Начиная и недавно подошедшие к ним подразделения из стрелкового батальона.
Вначале, как и водится, над деревней появилась «рама». Покружив минут двадцать, она неторопливо развернулась и улетела восвояси. И сразу же на Шеино обрушился шквал минометного огня.
Более часа рвались на позициях стрелков и танкистов немецкие мины. А потом поползли крестастые танки, ведя за собой густые цепи автоматчиков. Но советская пехота и экипажи легких танков стойко отразили яростный натиск врага, понеся при этом минимальные потери.
Помнится, в тот же день у нас побывал агитатор политотдела старший политрук Н. С. Пишелин. Он с гордостью говорил о действиях танкистов 2-го батальона. Подводя итог, сказал:
— Вот так, братцы мои, воевать и надо!
А потом позвонил комиссар полка И. Е. Размеров. И тоже со значением отметил:
— Как фашисты ни старались, а Шеино пока в наших руках. Люди там дрались геройски. Вот так бы и в Петрово...
Да, чтобы удержать Петрово, у нас силенок не хватило. Правда, эту деревню обороняли всего лишь три наших танка да небольшая группа пехотного прикрытия — в основном бойцов тыловых подразделений. Они тоже нанесли гитлеровцам значительный урон. Так, в атаках на этот населенный пункт враг только убитыми потерял до восьмидесяти своих солдат и офицеров. Но, обладая большим перевесом в артиллерии и танках, он все-таки вынудил нас оставить Петрово.
В боях за него мы потеряли и все три находившихся там танка. Первой от прямого попадания вспыхнула машина лейтенанта Г. Ф. Ищенко. Экипажу удалось сбить пламя. Но второй снаряд попал в моторное отделение. Спасся лишь механик-водитель.
Второй танк — танк младшего лейтенанта А. А. Лобачева — очень долго вел артиллерийскую дуэль с вражескими T-IV, но потом тоже был подбит. Правда, машина не сбавила ход. Чтобы не стала она добычей гитлеровцев, командир взвода лейтенант В. В. Маринин приказал младшему лейтенанту А. А. Лобачеву вывести поврежденный танк в район деревни Огарково. Но его уже преследовали два T-IV. Лобачев отстреливался от них до тех пор, пока были боеприпасы. Когда же они кончились, а у танка снарядом перебило гусеницу, младший лейтенант приказал экипажу [100] снять с машины пулемет, клин замка пушки и затем поджечь ее.
Такая же судьба постигла и третью нашу машину. Лейтенант В. В. Маринин до конца отстреливался от наседавших на него танков противника. Но долго ли мог противостоять им легкий Т-26?
И вот теперь этот намек-упрек. Неприятно, конечно, но что поделаешь? Факты вещь упрямая: Петрово-то все-таки сдано...
Вечером нас с комбатом вызвали в штаб бригады. Добираясь туда, мы терялись в догадках: зачем вызывают? К тому же звонивший в батальон начальник штаба бригады капитан А. Ф. Смирнов сказал: «Сам комбриг вызывает. Чем-то очень недоволен. Так что торопитесь».
Командир бригады действительно встретил нас неприветливо и, лишь кивнув на наш доклад о прибытии, сразу же перешел к делу:
— На шоссе, в тылу у врага, вот здесь, — очертил он пальцем на своей карте овал, — после боя оставлено три танка. Есть сведения, что эти машины вполне исправны и оставлены просто, мягко выражаясь, безответственными людьми. Говорят, это ваши танки. Что вы об этом думаете?
Дружинин сжал тонкие, резко очерченные губы, с жестким прищуром посмотрел на нас.
Меня эта новость так огорошила, что в первую минуту я даже не нашелся, что ответить. Не может этого быть! Не мог ни один из наших экипажей смалодушничать, бросить танк на произвол судьбы. Нет у нас таких, я же знаю людей.
— Это неправда, товарищ подполковник, — с уверенностью ответил капитан Г. Е. Пелевин.
— Это не наши танки, — поддержал комбата и я. — В тылу у врага оставались лишь подбитые машины, которые мы не имели возможности эвакуировать...
— Ну, раз вы так горячо, в один голос, возражаете, беру свои слова обратно, — уже мягче сказал комбриг. — И все-таки вы, Лыков, лично проверьте, правда это или нет. Возьмите людей, проберитесь к оставленным танкам. Если они и в самом деле исправные, приведите их назад. — Подполковник Дружинин помолчал, затем с досадой стукнул ладонью по столу, с горечью продолжил: — Поймите ж вы: танков у нас слишком мало, мы их пуще глаза должны беречь, чтобы было чем фашистов бить.
В этом комбриг был прав. Танков нам действительно не хватало. Их мы теряли в каждом бою, а новых почти не получали. Да и откуда им было взяться, если потребность в [101] них постоянно росла, а промышленность еще была не в состоянии выпустить нужное для армии количество машин. Так что каждый танк был для нас, образно выражаясь, дороже золота. И чтоб бросить годные к бою машины?.. Нет, наши люди этого сделать не могли! Но приказ есть приказ, его надо выполнять.
— Разрешите идти? — спросил я комбрига.
— Идите. Вернетесь, доложите мне о результатах. — И Пелевину: — А ты, комбат, задержись минут на пять.
Штаб я покидал с еще не остывшей обидой в душе. На выходе неожиданно встретился с комиссаром бригады А. К. Кропотиным.
— Вызывал по поводу танков? — спросил Алексей Кондратьевич, кивнув на плотно занавешенные окна штаба.
— Так точно, по поводу танков, — ответил я, глядя в сторону.
Кропотин сразу понял мое состояние, дружески посоветовал:
— А ты не обижайся. Комиссару это не к лицу. Лучше вот что сделай: подбери толковых ребят, хорошенько продумай, где безопаснее всего пройти в тыл врага. У него оборона пока не сплошная. Да и тыл, как я понимаю, еще голый. Так что пробраться можно. Если танки вывести нельзя, подожгите их или взорвите. Ясно?
— Ясно, товарищ комиссар. Только я уверен: танкисты нашего батальона тут не виноваты.
— Я тоже так думаю, — поддержал меня Кропотин. — Да и комбриг, в общем-то, сомневается. И все-таки сделать так, чтобы врагу вместо наших танков досталась лишь груда обгоревшего металла, мы обязаны.
Узнав о цели нашего с Пелевиным вызова, помпотех батальона И. А. Сечной начал сокрушаться:
— Это я виноват: не успел все танки эвакуировать.
— А как бы ты их эвакуировал, если гитлеровцы дорогу перерезали? — задумчиво заметил ему Г. Е. Пелевин. Видно было, что комбат до сих пор переживает выслушанный от комбрига упрек.
— Надо все-таки установить, чьи это танки, — подал голос начштаба батальона капитан В. Д. Советкин.
— Там могут быть два танка из взвода Доценко и один из взвода Отвагина. И не бросили их экипажи, а покинули по веским причинам. Машины ведь горели.
— Ладно, Григорий Ефимович, давай не будем гадать на кофейной гуще, — сказал я Пелевину. — У меня же есть [102] приказ: выяснить. Вот и выясним, те это танки или не те... Лучше подумаем, кто со мной пойдет.
Пока подбирали людей, намечали маршрут движения, наступила ночь. Непроглядная, холодная.
— Ну, счастливо, — пожелал нам на прощание комбат. Добавил: — Если будете пробиваться оттуда на танках, мы с этой стороны огоньком поможем.
Нас уходило девять человек, из расчета по три человека на танк, чтобы было кому и вести его, и стрелять, и заряжать пушку. Просился и помпотех Сечной, но мы его не взяли, сославшись на то, что в батальоне Иван Антонович нужнее. Из техников включили в группу старшину Ф. И. Куханенко — на случай если потребуется ремонт. По совету Пелевина вооружились как можно лучше, запаслись на несколько дней сухим пайком.
Передний край решено было пройти южнее шоссе. Там местность лесистая. Да и гитлеровцы, как следовало из разведданных, не успели еще создать здесь сплошную оборону.
Шли медленно, осторожно, стараясь не привлечь к себе внимание противника. Он же довольно часто пускал в ночное небо осветительные ракеты. Нам то и дело приходилось падать на землю, затаиваться. Шедший позади меня старшина Куханенко всякий раз сиплым шепотом высказывал по этому поводу свое недовольство:
— И светют, и светют, шоб им там повылазило...
Обогнули встретившуюся на пути рощицу и уже хотели было повернуть поближе к шоссе, когда вдруг услышали неподалеку позвякивание металла и чужую речь. Фашисты!
— Ложись! — шепотом приказал я.
Легли, прижались к земле, затихли. И в это время кто-то из группы не выдержал, кашлянул. Голоса гитлеровцев оборвались. Потом оттуда до нас донеслось:
— Вер ист да?
— Без команды не стрелять! — передал я лежащим позади меня танкистам.
Из ночи опять послышалось:
— Вер ист да?
А через минуту чернильную темень вспорола длинная автоматная очередь. Правда, фашисты стреляли наугад, так что густой веер трассирующих пуль прошел высоко над нами.
У нас же хватило выдержки не ответить на огонь огнем и тем самым не обнаружить себя. Гитлеровцы вскоре затихли — видимо, ушли. Мы тоже осторожно встали и гуськом двинулись дальше. [103]
К шоссе вышли часа через полтора и залегли недалеко от обочины. Время от времени мимо нас проезжали машины, тягачи с орудиями, танки. Они двигались к фронту. Мы прислушивались к их близкому гулу, а самих так и подмывало пустить в ход гранаты.
Танки, о которых шла речь у комбрига, нашли за первым же поворотом шоссе. В тот момент небо как раз очистилось от туч. Хотя луны не было, тем не менее стало вроде бы чуть светлее (от снега, наверное), и черные глыбы неподвижных бронированных машин четко обозначились на фоне местности. Танки стояли почти рядом друг с другом. Это были два БТ и одна тридцатьчетверка.
Приказав вооруженному пулеметом красноармейцу Винковецкому выдвинуться по шоссе вперед и занять там хорошую огневую позицию, я вместе со старшиной Куханенко и другими танкистами начал осматривать машины. Одного взгляда на тридцатьчетверку было достаточно, чтобы понять: оживить ее не удастся. Она стояла у дороги, завалившись в кювет и уткнувшись стволом орудия в землю. Башня ее была перекошена, в моторном отделении зияла дыра от прямого попадания снаряда. Танк, видимо, горел, но по каким-то причинам огонь быстро потух.
БТ тоже оказались разбитыми. На всех танках с орудий были сняты замки.
— Выходит, товарищ комиссар, напрасно мы сюда шли, — сказал мне старшина Ф. И. Куханенко, и это прозвучало как упрек.
Я не нашелся, что возразить, и велел приготовить противотанковые гранаты.
— Добивать будем, что ли? — с горечью спросил Куханенко.
— Придется.
В это время подбежал Винковецкий:
— Товарищ комиссар, по дороге вражеская пехотная колонна движется.
— Далеко отсюда?
— Точно не скажу — темно. Наверное, с полкилометра. Может, меньше. Во всяком случае, голоса слышны.
Интересно, что за колонна? Большая или нет? Рискнуть, что ли?
Размышляю над этим, а красноармеец Винковецкий стоит, переминается с ноги на ногу.
— Товарищ комиссар, — наконец говорит он, — диски бы опорожнить. Неохота их полными назад тащить. [104]
— А шо, подсыплем им огоньку, товарищ комиссар? — вторит ему Куханенко.
— Зря, что ли, сюда шли? — доносится из темноты голос механика-водителя старшего сержанта И. Я. Одарюка.
— Ладно, — соглашаюсь я неохотно, понимая, что в какой-то мере нарушаю приказ комбрига. — Огонь откроем по моему сигналу.
Обрадованный Винковецкий с пулеметом спешит на прежнее место. А мы залегаем вдоль дороги у танков.
Шум движущейся колонны приближается, уже можно разобрать отдельные слова.
— Пора, товарищ комиссар, — шепчет мне Куханенко.
Вытаскиваю ракетницу — и в небе с шипением вспыхивает огненный шар. Яркий свет заливает дорогу, на ней отчетливо видна колонна. И тут по ней бьет длинная пулеметная очередь. Застучали и наши автоматы. Со стороны гитлеровцев послышались истошные вопли. Ослепленные светом ракеты, ошеломленные неожиданным, почти в упор, огнем, они не сразу сообразили, что происходит. А мы воспользовались этой заминкой, дали по ним еще несколько очередей и, бросив в люки танков противотанковые гранаты, поспешили убраться подальше от шоссе.
Вскоре были уже в лесу. Здесь резко повернули на юг, чтобы еще дальше отойти от шоссе, а затем где-нибудь в районе Михайловской пересечь линию фронта.
— Ну вот, теперь и душа спокойна, — радостно сказал старшина Куханенко, когда позади, на шоссе, уже затихла стрельба. — А то идут, як к теще на вареники...
К переднему краю подошли на рассвете. Сплошной обороны, к счастью, у фашистов здесь тоже не оказалось. Лощинкой, протянувшейся через неширокое поле, вышли к своим, но не на позиции нашей обороны, а в расположение другой пехотной части. После выяснения, кто мы и откуда, нас препроводили в бригаду, предварительно угостив горячей кашей и крепким чаем.
...Подполковник А. С. Дружинин, выслушав мой доклад, сказал повеселевшим тоном:
— Вот и хорошо, что все прояснилось. Теперь и сомнений не будет. А на войне, комиссар, во всем нужны ясность и определенность. Понял теперь?
— Так точно, товарищ подполковник, — ответил я. [105]