Огнем и броней
Времени в дороге было в обрез. И все же, следуя в эшелоне, мы, командиры и политработники, не ограничивались лишь чтением людям сообщений Совинформбюро да фронтовых материалов из газет. То и дело возникали разговоры вокруг фронтовых событий. Мы вместе размышляли о пережитых нашей страной месяцах войны, высказывали предположения на будущее. И каждый сердцем чувствовал: надвигается еще более серьезная опасность — фашистские стратеги задумали что-то новое, решающее для них.
Так оно оказалось и на самом деле. Позже узнаем, что Гитлером был принят план операции «Тайфун». Даже кодовое ее название предполагало мощь, быстроту, натиск, большую разрушительную силу и слепую жестокость удара, который должен был, как намечалось, смести советскую столицу с лица земли.
...Наш эшелон долго кружил вокруг Москвы. Была ночь — темная, осенняя. В той стороне, где находился город, время от времени небо озарялось короткими вспышками, раскачивались лучи прожекторов, в черном небе длинными строчками тянулись светлячки трассирующих пуль, слышались приглушенные расстоянием взрывы.
Мы стояли у открытых дверей теплушек и вглядывались в сырую октябрьскую ночь. Холодный встречный ветер задувал внутрь, выгонял из вагонов остатки тепла, жестко бил в лица, но никто не отходил от дверей. Каждый ловил взглядом далекие всполохи, как бы пытаясь по ним распознать, что же происходит там, в нашей родной столице.
Разгружались в километре от Можайска, прямо в чистом поле. Незадолго до прихода нашего эшелона этот город, видимо, бомбила фашистская авиация — в центре его стояло зарево: там что-то горело. [47]
Мы торопились. Был приказ разгрузиться за два часа.
— Быстрее, быстрее!.. — покрикивал капитан Г. С. Коган, появляясь то у одной, то у другой платформы. И было удивительно, что его несильный, с хрипотцой от простуды голос танкисты различали даже сквозь гул моторов и начинали действовать еще проворнее.
Ко мне подошли политруки рот, доложили о том, что в ротах все нормально: никто дорогой не потерялся, настроение у личного состава боевое.
Это хорошо, что боевое. С таким настроением легче идти на врага, особенно еще не обстрелянным новичкам.
Из политруков мне особенно приглянулся Иван Иванович Усатый — человек уже немолодой, степенный. Он обстоятельно рассказал, какая партполитработа проделана в его роте за время следования эшелона, назвал всех, с кем беседовал. Добавил, что в подразделении имеется полнокровная партийная организация, коммунисты служат для всех примером.
— Когда выгрузились, ночь была в самом разгаре. Темень — хоть глаз выколи. А у нас строгий приказ — полная маскировка: чтобы ни огонька, ни искорки. Для курящих — сплошная мука.
Собрали командиров рот в одной из автомашин с крытым кузовом. Здесь комбат приказал достать карты и, подсвечивая слабо горевшим фонариком, поставил задачу.
— Будем идти вот по этой дороге на Уваровку, — сказал он вполголоса и повел острием карандаша по тонкой извилистой ниточке, обозначавшей на карте предстоящий путь, — там получим приказ на дальнейшие действия...
До Уваровки добрались благополучно. Уже начало светать; кругом стояла белесая туманная морось. Это было нам на руку, так как при такой плохой видимости вряд ли появятся фашистские самолеты.
Дозаправили танки горючим, осмотрели и привели в полную готовность вооружение, пополнили боекомплекты. Экипажам выдали сухой паек. Накормили личный состав горячим обедом. Наскоро перекусили сами, так как комбат торопился — его вызывали в штаб бригады. Дав указания начальнику штаба о дальнейшей подготовке личного состава к боевым действиям, комбат сел в машину и уехал.
Командиром бригады подполковником Дружининым была поставлена задача: батальону совершить марш в сторону Гжатска в готовности из района западнее Крутицы вступить в бой с передовыми частями противника, обеспечить развертывание бригады для боя. Конкретных данные о противнике [48] не было, не было и соседей — бригада оказалась единственной на направлении Минской автострады.
Из разговора с Коганом стало известно, что задачу на боевые действия бригады поставил лично начальник оперативного отдела штаба Западного фронта генерал-лейтенант Г. К. Маландин. Она сводилась к следующему: 18-й танковой бригаде с рассветом 9 октября нанести удар в направлении на Гжатск, Волосово, уничтожить противника, выдвигающегося на восток по автостраде Минск — Москва. В дальнейшем выйти на соединение с частями 16-й армии в районе Туманова. Для последующих действий задачу получить от командующего 5-й армией.
В назначенный район добрались затемно. Там, в редких окопчиках, оказалась наша пехота. Издали пехотинцы кричали нам:
— Танкисты, вы надолго?
Кто-то из наших откликнулся:
— Пока фашиста не разобьем.
— Ну, дай-то бог! Только ведь и он бьет — не мажет...
Голоса у пехотинцев злые, усталые.
— Расставляй, комиссар, танки, а я пока схожу к пехоте. Выясню, что у них и как, да и взаимодействие организую, — сказал комбат.
Вернулся он вскоре. Мрачно сообщил:
— Их тут мало. Остатки из разных частей. За два дня пятый рубеж обороны занимают. И сейчас собираются отходить...
— Да куда ж еще отходить?! — недоуменно воскликнул наш начальник штаба старший лейтенант Л. Л. Райгородский.
Комбат лишь молча пожал плечами.
Танки мы рассредоточили по фронту, укрыв их в жидких рощицах позади пехоты. Справа, почти совсем рядом, проходило Можайское шоссе. Мы прислушивались к гулу прифронтовой жизни и в глубине души чувствовали, что здесь и для нас скоро начнется жестокая, кровопролитная борьба за каждый километр этой подмосковной дороги.
Хлопоты по оборудованию позиции батальона закончились далеко за полночь. Люди устали, им нужен был хотя бы короткий отдых, тем более что уже утром, по всей вероятности, предстоял бой. Разрешив экипажам отдыхать посменно и строго-настрого приказав охранению быть все время начеку, мы с комбатом забрались в сооруженную наскоро [49] палатку в надежде хоть немного обогреться. Но и здесь было не теплее. Одно хорошо, что не донимал ветер.
— Связь с полком есть? — спросил Коган склонившегося тут же над картой начальника штаба.
— Неугодов со своими людьми делает, — ответил Райгородский. — Вот-вот должен подключить нас к КП.
Коган устало прикрыл глаза, привалился к стенке и уже сквозь дрему заметил:
— Начальник связи у нас надежный. Сделает... доложит... — И затих.
Примерно минуты через две стоявший на ящике из-под снарядов телефон слабо запищал. Я взял трубку. Звонил командир полка подполковник А. Г. Курелин.
— Все закончили? — Голос его звучал глухо и, казалось, с трудом прорывался к нам.
— Так точно, — ответил я. — Согласно поставленной задаче.
— А почему не докладываете?
— Только что связь установили, товарищ подполковник...
— Ну ладно. — Тон у командира полка стал мягче. — Ваша задача прежняя: не пропустить фашистов в сторону Можайска. Так и передай Когану. Он-то где?
— Здесь... сидит вот... — замялся я: жаль было будить Григория Самсоновича.
— Ладно, пусть посидит.
Подполковник Курелин меня понял: было слышно, как он сказал там кому-то, может быть комиссару полка: «Умаялся комбат, дремлет...»
— Вы учтите, — продолжал комполка. — Если гитлеровцы пробьются в Гжатск, они сразу же хлынут дальше. Судя по всему, на чью-то поддержку в ближайшие два-три дня нам рассчитывать нечего. В общем, смотрите там. Мы с комиссаром на вас возлагаем большие надежды. И комбриг это же просил передать...
— Ясно, товарищ подполковник. Постараемся.
На этом наш разговор закончился. Но только я положил трубку, как Коган зашевелился и открыл глаза.
— Я что, спал? — удивился он и стал меня упрекать: — Ты почему не разбудил?
Вместо ответа рассказал ему о разговоре с командиром полка. Григорий Самсонович озабоченно выслушал, вздохнул:
— Ну что ж, будем, как говорится, стоять не на живот, а на смерть. — Посидел, подумал и стал пробираться [50] к выходу. — Пойдем, комиссар, поближе к танкам. На вся* кий случай...
Оставив в палатке начальника штаба, мы пошли к своим машинам. У танка командира бросили на мокрую землю две охапки колючего лапника, легли на него, накрылись задубелым, как фанера, брезентом. Полежали — не спится, хотя глаза и ноют от усталости. Слышу: заворочался комбат, закряхтел. Наконец не выдержал, попросил:
— Подвигайся поближе, комиссар. Может, друг от друга согреемся. А то зуб на зуб не попадает.
Действительно, холодина ужасная. А тут еще и сверху сеет. Прижались спина к спине, через некоторое время почувствовали, что вроде теплее стало. Но не спим, обсуждаем создавшуюся на фронте обстановку, возможный сегодняшний бой.
Едва забрезжил рассвет, Григорий Самсонович с явным облегчением вылез из-под брезента. Я последовал его примеру. И вовремя мы это сделали, потому что минут через пять с западной стороны послышалась автоматная стрельба.
Подбежал командир взвода лейтенант А. Р. Колодяжный, доложил:
— Товарищ капитан, фашисты! Наткнулись на наше охранение.
— Вот они и явились, — зло сказал Коган и спросил Колодяжного: — Много их?
— Вероятно, до роты, но точно не знаю — туман...
В самом деле: висит сплошная белая муть, сквозь нее попробуй-ка что-либо разглядеть. Однако там, где располагались окопчики нашей пехоты, уже маячили какие-то неясные силуэты. И оттуда тянулись длинные строчки трассирующих пуль.
— Куда же наша пехота девалась? — недоуменно спросил подбежавший старший лейтенант Райгородский.
До выяснений ли сейчас, куда подевалась пехота. Может, действительно получила приказ на отход. Плохо вот только, что без предупреждения.
— Ну что, комиссар, начнем? — Коган решительно надвинул на голову шлемофон и побежал к своему танку, скомандовав на ходу:
— К бою!
Тотчас захлопали крышки башенных люков, рощица огласилась гулом моторов. [51]
Я занял место наводчика в танке, командиром которого был Резван Магомедов, подключился к рации. И в ту же минуту услышал в наушниках:
— «Сосна», я — Первый. Вижу до роты противника... Это комбат докладывал на КП полка. Оттуда коротко ответили:
— Уничтожайте!
Сквозь шум эфира донеслась команда Когана:
— Вперед! По фашистам — огонь!
Танки вымахнули из рощицы, дружно ударили из пулеметов. Через триплекс хорошо видно, как заметались расплывчатые фигурки в ненавистных серо-зеленых шинелях: одни успевали раствориться в тумане, другие, получив заслуженную порцию свинца, падали.
— Дави гадов! — снова послышался в наушниках голос комбата.
— Правее! — крикнул я механику-водителю, увидев, как с десяток гитлеровцев метнулись к вырытой особняком и замаскированной елочками траншее. Тридцатьчетверка наскочила на нее, крутнулась на месте, запахивая. «Это вам за Лепель и Оршу, за Смоленск и Соловьевскую переправу!» — мелькнула у меня мысль.
В те горячие минуты боя трудно было разобрать, сколько фашистов перед нами: рота или батальон. Мы просто видели перед собой врага, атаковавшего пока еще налегке, без танков и артиллерии, нагло и открыто, упивавшегося собственной, как ему казалось, неуязвимостью, силой и победами, приведшими его сюда, на подмосковную землю. Он шел без опаски, видимо уверовав, что дорога на Москву для него открыта, что пройдет он по ней так же легко и свободно, как ходил до этого по дорогам, ведущим в столицы многих европейских государств.
Мы же знали, что позади нас пока никого нет, что резервы еще на подходе, а значит, надеяться не на кого, кроме как на самих себя, и поэтому с особым ожесточением громили ненавистного врага.
Преследование противника шло полным ходом, когда впереди, на опушке леса, вдруг как из-под земли вынырнули несколько броневиков. Видимо, и те, кто был в броневиках, тоже не ожидали встретить здесь наши танки. Во всяком случае, с минуту они как бы в растерянности суетились на опушке, не решаясь ни назад повернуть, ни продолжать идти вперед. Но вот в их движении наметился какой-то порядок. Броневики стали разворачиваться в боевой порядок, подчиняясь чьей-то команде, затем ударили [52] из пулеметов по танкам. По броне защелкали пули. Но разве тридцатьчетверку этим возьмешь!
К броневикам рванулись несколько наших танков...
— Товарищ комиссар, пушки! — услышал я голос наводчика Магомедова, оказавшегося в этом бою в качестве наблюдателя. — Справа, на самой дороге!
Во фланг нам здоровенные немецкие битюги волокли две упряжки. Пока еще только две, а там неизвестно, сколько их будет. Главное сейчас не дать этим двум занять огневую позицию и сделать хотя бы по одному выстрелу.
Доложил комбату. Тот в ответ крикнул что-то неясное. Видимо, не понял или был слишком увлечен боем.
А битюги уже сделали резкий поворот, пушки отцепили, около них засуетилась прислуга.
Кричу механику-водителю:
— Отверни вправо! Скорость прибавь! — И заряжающему: — Осколочный!
Танк крутнулся на правой гусенице и понесся не прямо к пушкам, а в сторону, как бы в обход, к ближней окоемке леса. Расчет был такой: фашистские артиллеристы вряд ли сразу кинутся бить по идущему особняком танку, который к тому же и непонятно куда повернул — то ли делает отвлекающий маневр, то ли отступает. Они, конечно, в первую очередь поведут огонь по основной массе танков: там у них больше шансов послать снаряды строго по назначению.
Первый мой выстрел оказался неудачным: снаряд разорвался с недолетом. Сказались, конечно, спешка и малоопытность в работе с вооружением тридцатьчетверки. И все же гитлеровцы сразу почувствовали опасность с нашей стороны. Они проворнее забегали у орудий, одно из них стало разворачиваться для ведения огня по моему танку. Ну теперь — кто кого упредит.
Второй наш снаряд лег как раз между орудиями. Испуганно шарахнулись в сторону битюги. Прислуга приникла к земле, спасаясь от осколков.
— А-а, не нравится?!
Это, перекрывая гул мотора, с радостным, возбуждением кричал механик-водитель. И наша машина еще быстрее рванулась к вражеским пушкам.
Расстояние до них стремительно сокращалось. Механик-водитель выжимал из мотора, казалось, все, на что тот был способен. Танк буквально летел вдоль опушки к дороге, и гитлеровцы, так и не успев сделать ни одного выстрела, боясь быть раздавленными, кинулись от своих орудий в [53] разные стороны. Некоторые из них тут же попали под огонь нашего пулемета.
И вот уже резкий, со звоном по всему корпусу, удар, скрежет. Одна пушка расплющена, вдавлена в землю многотонной массой танка. Потом вторая...
А бой продолжался. Едва батальон уничтожил первую группу гитлеровцев, как со стороны Гжатска появилась еще одна — тоже с бронемашинами. И снова фашисты, не успев развернуться, сразу же попали под огонь наших танков.
Азарт боя был велик, поэтому мы с Коганом то и дело напоминали по рации командирам рот об осмотрительности. Хотя, честно говоря, нас и самих подмывало броситься очертя голову вдогонку бежавшему в панике врагу и крушить, крушить его до тех пор, пока хватит горючего и боеприпасов.
Преследуя гитлеровцев, мы довольно далеко оторвались от того леска, который занимали до боя. А рота, действовавшая на левом фланге батальона в непосредственной близости от шоссе, вообще выскочила чуть ли не под самый Гжатск. И теперь ее танки носились уже по тылам врага, вдавливая в осеннюю грязь все, что попадалось им на пути. Время от времени командир этой роты старший лейтенант Алексей Малинин далеким, доносившимся будто из-за тридевяти земель голосом докладывал нам по рации:
— Обнаружили несколько автомашин с пехотой! Атакую!.. Вижу бронетранспортер! Уничтожаю огнем с ходу!..
Коган ругался:
— Немедленно возвращайся, черт тебя возьми!
Но ругался скорее для порядка, не зло, потому что видел: рота делает хорошее дело. Комбат и сам, наверное, хотел бы быть сейчас на месте Малинина.
Когда с тылами передового отряда фашистов было покончено, рота Малинина в полном составе присоединилась к батальону.
— Ты почему сразу не выполнил мой приказ? — спросил Коган ротного, глядя на него, как на нашалившего мальчишку.
— Ей-богу, товарищ капитан, никакой возможности остановиться не было. Гляжу, лезут и лезут. И морды у них наглые, — оправдывался Малинин, в то же время сияя возбужденной улыбкой.
— Оторвался от батальона... А если бы они тебе засаду устроили?
— Да что я — маленький, что ли? Я же в такие места [54] не лез. Я их на голом месте встречал, — чувствуя, что комбат отходит, снова заулыбался Малинин.
Примерно в середине дня наконец-то установилось затишье. Гитлеровцы пока не предпринимали новых попыток продвинуться по шоссе. Но чувствовалось — пауза будет недолгой.
Не теряя времени, мы с Коганом собрали батальон, выяснили потери. Один наш танк от прямого попадания сна* ряда в моторное отделение сгорел, был ранен командир взвода лейтенант А. Р. Колодяжный. Выяснилось, что это ранение он получил по своей неосмотрительности: во время боя высунулся из танка и, не обращая внимания на огонь врага, разряжал свой ТТ в мечущихся у шоссе фашистов.
— Зря головой рисковал, — упрекнул я Колодяжного.
— Как же зря, товарищ комиссар? — удивился тот. — Я же из пистолета троих уложил. Точно!
Комбат доложил на КП полка обстановку. Подполковник А. Г. Курелин, выслушав его, уточнил некоторые детали боя, посоветовал вернуться на прежние позиции: они в тактическом отношении более выгодны, да и оторванности от других подразделений не будет.
— Там заправитесь, пополните боекомплекты, — сказал в заключение подполковник. — А нынешний ваш бой — это только затравка. Противник вот-вот подтянет свои главные силы. Они у него уже в Гжатске. Так что готовьтесь...
Гжатск... Последний город на смоленской земле...
Каждый город, каждую деревушку оставляли мы с болью и кровью. И чем ближе подходил к Москве враг, тем больше было и крови, и боли, тем сильнее становилась ненависть к врагу.
И вот — Гжатск... Для нас он был тогда не только частью родной советской территории. Этот город являлся еще и очень важным стратегическим пунктом, взятие которого значительно облегчало гитлеровцам продвижение на Москву.
И мог ли кто-нибудь из нас тогда знать, что пройдет немногим менее двадцати лет, и о нем, этом небольшом смоленском городке, заговорят во всем мире. Он станет знаменитым: ведь именно отсюда, из Гжатска, начнет свой жизненный путь первый космонавт Земли, гражданин нашей страны, который совершит выдающийся подвиг, потрясший все человечество. [55]
Ну а пока... Пока за Гжатском начиналась земля московская...
— И готовьтесь как следует, — повторил командир полка.
— Ясно, — ответил Коган. — Приготовимся так, что фашисту тошно станет.
— Ты, капитан, сегодняшней победой очень-то не хвались, — осадил его подполковник Курелин. — Тебе сегодня просто повезло. Танков-то на твоем участке не было? Но было. А на других были... Вот комиссар к вам скоро приедет, расскажет...
Бойцы и командиры отдыхали, а я решил пройтись по экипажам. Ведь не все в батальоне знали, как дрался с фашистами старший лейтенант Алексей Малинин. А рассказать об этом следовало. Значение таких бесед, даже просто сообщений трудно переоценить во время войны. А в первый ее период — в особенности. Полоса неудач на фронтах не сломила моральный дух наших бойцов и командиров, но породила у некоторых из них нездоровое отчаяние, стремление ценою собственной жизни добиться хотя бы мизерной победы над врагом. И сообщение о том, что фашистов можно и нужно бить иначе, не с отчаянием смертников, а с трезвым расчетом, умело, было очень важно для людей.
Именно в таком примерно духе я и рассказал бойцам о подвиге воинов роты старшего лейтенанта Алексея Малинина. Подчеркнул, что многие танкисты этого подразделения будут представлены к государственным наградам. И читал в глазах слушавших меня людей решимость, видел твердость, веру в неизбежную победу над врагом.
Едва я закончил беседы в экипажах, как в расположение батальона прикатил броневичок. Из него вышел комиссар полка старший политрук А. Л. Иванов. Среднего роста, светловолосый, подвижный. У Алексея Лазаревича озабоченное лицо, но глаза живые, быстрые.
— Неплохо вы сегодня повоевали, молодцы, — сказал он, энергично пожимая нам руки. — Самое главное — дали фашистам понять, что «зеленую улицу» на Москву никто им не откроет.
— А как там второй батальон, как пехота? — поинтересовался старший лейтенант Л. Л. Райгородский.
— У них дела были потруднее...
Комиссар полка рассказал, что с утра на позиции второго батальона, которым командовал капитан Г. Е. Пелевин, навалились танки противника. Их было около десятка, [56] и они поначалу шли вдоль дороги. Но потом вдруг взяли севернее, решив, видимо, выйти батальону во фланг. Пелевинцы встретили врага залповым огнем из засады. Две машины гитлеровцев задымили. Однако фашисты вскоре поняли, что имеют дело не с грозными KB и тридцатьчетверками, а всего лишь с легкими Т-26, и пошли вперед еще напористее.
Наши танкисты подбили еще одну вражескую машину. Это наконец-то отрезвило гитлеровцев, они начали поворачивать назад. Но тут им на помощь подоспела артиллерийская батарея, и бой принял еще более напряженный характер. В ходе его 2-й батальон понес значительные потери, но все-таки не отступил с занимаемого рубежа.
Нашей пехоте, как рассказал комиссар полка, тоже пришлось несладко. Прибыв из Владимира позже танкистов, она свои позиции занимала спешно, темной ночью и, конечно, как следует подготовиться к бою не смогла. На ее позиции противник шел в открытую, нагло и самоуверенно. И батальон капитана Г. Р. Одиненко вынужден был несколько раз подниматься в контратаки. Он тоже понес ощутимые потери.
— Выходит, у нас сегодня были цветочки, а у других уже и ягодки поспели, — выслушав Иванова, заметил Коган.
Поговорив с нами еще некоторое время, комиссар полка предложил мне:
— Пойдем, Иван Семенович, к экипажам. Я тут несколько свежих газет прихватил. В них, правда, радостною пока еще мало напечатано, но все равно пусть почитают.
Газеты сразу пошли по рукам. Танкисты читали их жадно, словно стараясь между строк тревожных сообщений с фронта найти признаки будущей победы.
— Положение, товарищи, и на самом деле тяжелое, — заговорил комиссар полка, видя, что люди ждут от него более полного рассказа о сложившейся обстановке. — Враг захватил Орел. Брянск, Юхнов... В районе Вязьмы идут ожесточенные бои. Сегодня передовые части сорокового моторизованного корпуса немцев ворвались в Гжатск. Вы сами понимаете, что это значит... — Иванов внимательно оглядел потемневшие от пороховой гари и усталости лица танкистов и продолжил: — Против нас идут эсэсовцы. Это отчаянные головорезы. Но сегодня вы сами убедились, что и они могут драпать без оглядки. Так иди нет?
— Еще как драпают! Только пятки сверкают.
— Он хоть и эсэс, а все одно смерти боится... [57]
— Да еще на чужой земле. Это нам умирать не боязно, земля-то, своя, родная.
— Умирать не надо, — возразил комиссар полка. — А нужно так бить врага, чтобы самому живым остаться. Ведь враг силен, драться с ним придется долго и жестоко. Вот сейчас на его пути встала наша бригада. Соседей у нас немного, а за спиной и вовсе никого пока нет. И если сдрейфим, то фашисты прорвутся к Москве. Так неужели мы это допустим?
Опять раздались голоса:
— Дальше-то и пускать некуда...
— Споткнется. Мы ему здесь подножку подставим...
Мы с комиссаром полка слушали эти слова, и душа радовалась: хороший у нас народ, крепкий, выстоит в бою, не дрогнет.
— Я вот что думаю, товарищ комиссар, — сказал политрук роты И. И. Усатый. — Ведь если что, народ проклянет нас. На все века позор нам будет.
— Верно, Иваныч! — поддержали политрука танкисты. — Нам этого позволить никак невозможно.
Вроде и короткий состоялся разговор, а отдача от него большая: люди прониклись еще большей решимостью стать на пути врага твердо, непоколебимо.
Остаток дня ушел на приведение батальона в порядок. Мы дозаправляли танки, пополняли боекомплекты, чистили вооружение, проверяли техническое состояние машин. Последнее нас особенно беспокоило, так как в осеннюю непогоду чаще всего могли случиться поломки.
Исправность каждого танка лично проверял помпотех батальона И. А. Сечной, человек немногословный, но настолько преданный своему делу и так всегда занятый им, что ни на что другое у него просто не оставалось времени. Он был мужественным, бесстрашным человеком. Мог, например, невзирая на свист пуль и осколков, помчаться к подбитому танку и прямо на поле боя помочь экипажу вернуть его в строй. Если же это было невозможно, то организовывал эвакуацию танка в тыл. И там без сна и отдыха копался вместе с ремонтниками в разбитой машине, восстанавливая ее в самый короткий срок.
Все мы знали, что Иван Антонович имеет богатый боевой опыт. Он был участником советско-финляндской войны, еще в тот период награжден медалью «За отвагу». О нем впоследствии в батальоне пойдут легенды, но сам Сечной как-то признался мне: «Ты думаешь, что мне все равно: [58] остаться в живых или погибнуть? Не-ет, брат! Я еще хочу после войны своих курских соловьев послушать... А под пули я бегу потому, что, как увижу наш покалеченный танк, у меня сердце кровью обливается».
...Под вечер в хмуром осеннем небе появился вражеский самолет-разведчик. Он сделал несколько широких кругов, но задержаться над нами ему не дали открывшие огонь зенитчики дивизиона старшего лейтенанта А. С. Легостаева.
— Все равно теперь натравит свору гончих, — заметил начальник штаба, провожая взглядом быстро удалявшуюся «раму».
— Сегодня вряд ли, — возразил ему Коган. — Ночь на дворе. Скорее всего, пожалуют завтра с утра.
— А нам сейчас самое время подкрепиться, — сказал подошедший начальник связи батальона старший лейтенант А. П. Неугодов. — Тем более что и кухня тут как тут.
Действительно, на дороге показалась наша батальонная полевая кухня, еще издали запахло щами и упревшей кашей. Повар, красноармеец Чеботарев, облаченный в чистую белую куртку, надетую прямо поверх ватника, облюбовал высокую разлапистую сосну, расположил под ней свое нехитрое хозяйство и, размахивая черпаком, известил всех:
— Айда, хлопцы, ужинать, пока фашиста нету!
С веселым гомоном к нему сразу же потянулись танкисты. А Чеботарев, опрокидывая в их котелки по полному черпаку наваристых щей, приговаривал:
— Ешьте на здоровье, ешьте. А то завтра, может, без горячего придется.
Вполне мирная картина: сидят люди под сосной, перебрасываются шутками и старательно дуют в дымящиеся ложки.
— Не будем от них отставать, — сказал комбат и направился за котелком.
В этот момент к нам подкатил с ног до головы залепленный грязью мотоциклист.
— Связной красноармеец Махлаков, — представился он. — Командиру батальона приказано немедленно прибыть в штаб полка за получением задачи.
— Ничего не поделаешь, — развел руками Коган. — Придется вам подкрепляться без меня...
Через несколько минут его тридцатьчетверка помчалась на КП полка, а мы с начальником штаба, начальником связи и помпотехом батальона занялись каждый своим делом. Мне надо было обговорить с политруками рот темы бесед с личным составом, проинструктировать партийных и комсомольских [59] активистов, посоветовать им более энергично вести работу в экипажах по мобилизации бойцов на решительный отпор врагу...
Комбат вернулся уже затемно. Вылез из танка, усталым движением руки стянул с головы шлемофон, сказал:
— Приказано сменить позицию. Полку занять оборону на рубеже река Алешня, деревня Мальцево. Бригада тоже меняет рубеж.
— Это же ближе к Можайску! — возмутился старший лейтенант Райгородский. — Гитлеровцев еще нет, а мы уже отступаем...
— Приказы, Леонид Леонтьевич, не обсуждаются, — строго сказал Коган. — Сказано сменить рубеж — сменим. А что касается целесообразности приказа, то в этом сомнений никаких нет. Мы одни, как былинка в поле. Нам пока и опереться-то не на кого... Снимаемся немедленно.
Сырой, темный лес вскоре наполнился гулом моторов. Танки двинулись не на запад, а на восток. Но мы не отступали, а просто меняли рубеж, занимая новый, в тактическом отношении более выгодный, чтобы быть ближе к соседям — 19-й танковой бригаде, которая вела бои севернее нас. Словом, пытались собраться в один крепкий кулак. Это делалось для того, чтобы лучше и сильнее бить врага.
Ночь прошла в хлопотах: мы оборудовали позиции, готовили танки к предстоящему бою. Я обошел все экипажи и вместе с политруками рот поговорил с людьми, еще раз разъяснил им создавшуюся обстановку и стоящие перед ними задачи. Радовало настроение танкистов — боевое, приподнятое. Они все еще были под впечатлением вчерашнего боя и с нетерпением ждали новой встречи с врагом, чтобы бить его без пощады.
Перед рассветом позвонил начальник политотдела бригады старший батальонный комиссар Б. И. Захаров:
— Докладывай, комиссар, что сделано...
Я коротко сообщил о проделанной работе, в заключение заверил:
— Батальон готов бить фашистов.
Борис Иванович засмеялся:
— Ну раз готов, значит, партполитработа проведена на уровне. Сам-то к тридцатьчетверкам привык?
— Вчера уже воевал на них.
— Про вчерашний бой знаю. Донесения читал... — Начальник политотдела немного помолчал, в трубке отдаленно [60] слышался чей-то разговор. Наверно, в политотделе бодрствовал не только Борис Иванович. — Но учти, комиссар, обстановка серьезная. Враг накапливает силы, утром ринется вперед. Вчерашний испуг он вам не простит...
В конце разговора начпо бригады поинтересовался:
— Из дома вестей никаких нет?
— Пока нет. Из Орла родители жены, наверное, эвакуировались, а вот куда — не знаю...
— Думаю, что все будет хорошо. Ты духом не падай.
Утром в батальон доставили газеты. В «Правде» сообщалось о зверствах фашистов на временно оккупированной советской территории. Прочитал это танкистам. Смотрю, в глазах моего механика-водителя сержанта Афанасия Горюнова (однофамильца Горюнова из 34-го полка 17-й танковой дивизии) появились слезы.
— Вы что, Горюнов?
Провел механик-водитель по глазам рукавом, а у самого так желваки на скулах и ходят.
— Так ведь, товарищ комиссар, может, и с моими эти гады так-то. Ну погоди, фашист, дай до тебя добраться!..
Да, все-таки огромная сила воздействия у печатного слова!
Едва стало светать, как нас с комбатом вызвали на командный пункт полка. Дорога туда шла через низкорослый лесок, была сплошь в ухабах, в глубоких колдобинах стояла глинистая жижа, и танк наш выписывал немыслимые зигзаги.
КП полка располагался в небольшой, примыкающей к деревне рощице, насквозь продуваемой сырым осенним ветром. В сарайчике, где расположился командный пункт, тоже гулял ветер, и начальник штаба полка то и дело зажигал фитиль тусклой, часто гаснувшей коптилки.
На КП уже были командиры и комиссары других подразделений. С некоторыми из них я успел познакомиться еще во Владимире. Мы поздоровались, но поговорить не успели: командир полка начал ставить боевую задачу.
— По данным разведки нашей бригады, — сказал подполковник А. Г. Курелин, глядя на лежавшую перед ним карту, — юго-восточнее Гжатска противник сосредоточивает пехоту, танки, бронетранспортеры, артиллерию...
— До двух батальонов пехоты и около двадцати танков, — уточнил начштаба полка.
Курелин согласно кивнул и продолжил:
— Намерения гитлеровцев ясны: выйти на автостраду и устремиться по ней, сметая на своем пути наши подразделения [61] прикрытия. Одним словом, расчистить дорогу для беспрепятственного продвижения своих главных сил, нацеленных на Можайск и далее на Москву.
Подполковник резко провел по карте острием карандаша, показывая предполагаемое направление движения фашистских войск, хмуро оглядел собравшихся. Помолчал, словно давая нам возможность осмыслить услышанное, и заговорил вновь еще жестче, чеканя каждую фразу:
— Комбриг приказал первому батальону в составе двух рот с десантом пехоты выдвинуться вдоль автострады, обойти противника и ударить по нему с фланга и тыла. Но гитлеровцы могут и не пойти по автостраде, а попытаются продвинуться севернее и атаковать правый фланг бригады. Этого мы допустить не можем...
Командир полка подождал, пока начальник штаба в очередной раз зажжет погасшую коптилку, и, отыскав глазами Когана, спросил:
— Вам задача ясна, комбат?
— Так точно! — ответил Григорий Самсонович. — Когда батальону выступать?
— Немедленно. Но не батальону, а двум ротам. Одну оставьте в резерве. В пути к вам должны будут присоединиться курсанты Московского военно-политического училища. Их немного, около роты, но и это подспорье в бою. А вам, капитан Одиненко, — обратился подполковник к пехотному комбату, — с танкистами следует послать самую боевую роту.
— У меня все роты боевые, — вполголоса, но с явной обидой заметил капитан Г. Р. Одиненко, высокий, черноволосый одессит.
— Остальные наши силы будут действовать во втором эшелоне, — не обращая внимания на реплику Одиненко, продолжил Курелин.
Когда он кончил, встал комиссар полка Алексей Лазаревич Иванов.
— Учтите, — сказал он, — мы по-прежнему не имеем достаточной поддержки ни со стороны артиллерии, ни со стороны пехоты. И позади нас почти никого нет. Конечно, командование наверняка принимает меры для того, чтобы не оставить нас на поле боя одних. Но пока над! все же надо надеяться только на свои силы. Так и разъясните бойцам. Пусть знают, какая ответственность лежит на их плечах.
Да, в те тяжелые октябрьские дни, когда озверевший враг изо всех сил рвался к Москве, на плечи ее защитников [62] лег неимоверно тяжелый груз ответственности за судьбу родной столицы.
Уточнив с капитаном Г. Р. Одиненко некоторые детали совместных действий, мы с комбатом отправились к себе. Было уже светло, но солнца не видно: над землей по-прежнему низко висели тяжелые, мрачные тучи. Накрапывал нудный холодный дождь.
— Хоть бы подморозило, — недовольно проворчал Григорий Самсонович. Выбравшись из танка, он сразу же попал в густую тягучую грязь.
Подошел начальник штаба старший лейтенант Л. Л. Райгородский. Доложил, что личный состав горячей пищей накормлен. Всем экипажам выдан на день сухой паек. Боеприпасы загружены полностью, этим делом занимался сам начальник артснабжения полка капитан II. В. Макацуба. Помпотех батальона И. А. Сечной тоже доложил, что танки на ходу, он их проверяя лично. Впрочем, об этом можно было догадаться и по его виду: Иван Антонович с головы до ног в грязи и мазуте, воспаленные от холодного ветра глаза выражали крайнюю усталость.
— Соберите командиров рот, — приказал Коган начальнику штаба. — Да побыстрее.
Пока подходили ротные, мы с Григорием Самсоновичем успели перекусить: котелок стылой каши на двоих да по кружке чуть теплого и оттого совершенно невкусного чая.
Комбат начал ставить задачу командирам рот и взводов, а я поспешил к экипажам. Собрания или митинги проводить было некогда, да и свести воедино весь личный состав не представлялось возможным, поэтому разговор шел накоротке. Я просто разъяснял людям, что бои будут тяжелыми и надо мобилизовать все силы на разгром врага.
— Конечно, постараемся, товарищ комиссар, — говорили в ответ танкисты. — Мы ведь понимаем, что нам никак нельзя пропустить фашиста к Москве.
Такие слова радовали, укрепляли веру в людей.
К штабу батальона вернулся, когда командиры рот уже разошлись.
— Пехоту нам урезали, — сообщил Коган. — Вместо роты прислали взвод. Дружинин перерешил, там в пехоте другая нужда возникла.
— А курсанты?
— Курсанты будут. Звонил Филимонов, сказал, что они где-то на подходе. Присоединятся к нам на маршруте. Так что времени терять не будем. Как говорят моряки, снимаемся [63] с якоря. Сию же минуту. — Комбат легко забрался на броню танка и, став в открытом люке, скомандовал:
— «Сосна», я — «Сосна-один», заводи!
Я тоже поспешил к своему танку. Подключился к рации. Услышал, как один за другим командиры рот докладывали о готовности к движению.
— Вперед! — донесся из эфира голос Когана.
С немногочисленным десантом на броне танки один за другим выползли из рощицы и, подбрасывая вверх тяжелые ошметки грязи, направились вперед по неширокой, сильно разбитой проселочной дороге.
Километров через пять командир дозорной машины лейтенант Николай Отвагин доложил:
— Впереди группа пехоты, движется по нашему маршруту.
— Это курсанты, — с уверенностью сказал Коган.
Да, это были они. Курсантов немного, гораздо меньше роты. Вооружены в основном винтовками. Только несколько человек имели автоматы, да на всю группу приходился один станковый пулемет. Командовал курсантами старший лейтенант — веселый, быстроглазый крепыш. Коган, перебросившись с ним двумя-тремя фразами, дал знак садиться на танки и двигаться дальше.
Все пока шло спокойно. Мы точно выдерживали заданный маршрут. Но неожиданно от командира бригады поступил приказ срочно взять севернее и дальше двигаться с величайшей предосторожностью. Как стало известно, противник, собрав в районе деревень Фролове и Старое крупные силы, намеревается обойти правый фланг нашей бригады.
Мы взяли севернее.
Миновали стоявший справа от дороги одинокий сарайчик. Тут когда-то была, наверно, пасека или пристанище колхозных пастухов. Дальше, уже слева от нас, начиналась лесополоса — как раз то, что нужно. Лесополоса в некоторой степени скрывала нас от противника, если бы даже тот и появился.
Я открыл планшетку, глянул на карту. До района, где, по данным бригадной разведки, сосредоточились силы гитлеровцев, было еще далеко. Но вдруг с дозорного танка сообщили:
— Слева по курсу противник. Движется по дороге параллельно нам. Большая колонна танков, броневиков, пехоты на автомобилях. Устанавливаю численность... [64]
Значит, торопятся и фашисты. Идут на бригаду не прямиком, а в обход, стараясь зайти во фланг и тогда ударить. А сила у них, по всему видно, приличная.
Запрашиваем Отвагина:
— Сколько танков?
— Пока насчитал двадцать. И около двух батальонов пехоты. Минометная батарея... Еще одна... Батарея противотанковых орудий...
Да, это была именно та группа, о которой говорил командир полка, ставя перед нами задачу. Сейчас на усиление хотя бы одну артиллерийскую батарею. Поставить ее на прямую наводку в лесополосе, и нам бы было веселее. Но где эту батарею возьмешь?..
— Огня пока не открывать, — приказал Отвагину комбат.
Мы фашистов еще не видим, колонна с нами не поравнялась. И они нас, естественно, тоже. А что касается Отвагина, то он, конечно, догадался поставить свой танк в лесополосу, замаскировать его.
Ситуация серьезная. Мы понимаем, что сейчас главное наше преимущество — внезапность удара. Как его нанести? А вот как: одна рота бьет по голове вражеской колонны, другая — по хвосту. Середина же не в счет: на такой дороге автомашинам и танкам развернуться не так-то просто.
Докладывать обстановку на КП полка времени нет. К тому же и радиопереговоры могут засечь, враг тогда обнаружит нас.
Радует, что капитан Г. С. Коган принял точно такое же решение, о котором я только что думал. Он приказал роте старшего лейтенанта А. Малинина подойти ближе к лесополосе и, как только колонна приблизится на расстояние прямого выстрела, обрушить огонь на головные танки врага. По хвосту колонны ударит рота лейтенанта И. Б. Шварцмана. Середину, где в основном грузовики и пехота, командир батальона приказал взять на себя взводу младшего лейтенанта К. И. Ляшенко.
Стоим, ждем. Моторы работают на самых малых оборотах. Вижу, как осторожно приоткрылся башенный люк танка комбата. Коган высунулся из него, обвел взглядом низкое, сплошь закрытое тучами небо. В воздухе, к счастью, было пока спокойно. Потом оглянулся на мой танк, махнул рукой: мол, все в порядке, комиссар. И скрылся в люке.
— Разрешите огонь? — послышался в наушниках голос лейтенанта Николая Отвагина. [65]
— Потерпи, — ответил ему комбат. — Жди общего сигнала.
Общий сигнал — три двойки. Комбат не спешит его подавать. И правильно делает: вражеская колонна еще не поравнялась с нами. Сквозь молодой осинник, на котором сиротливо трепыхались не успевшие облететь пожухлые листья, мы видим, что нас миновала разведка противника. Основные же силы только вытягиваются из-за поворота дороги. Конечно, рано...
Томительно идет время.
Но вот Коган наконец командует:
— «Сосна», я — «Сосна-один»! Три двойки. Вперед!
Ломая хрупкий осинник, наши танки проскакивают лесополосу и вырываются на нескошенное хлебное поле. Сразу же ловим в прицелы борта немецких машин, делаем для залпа короткую остановку, во время которой находившийся на броне десант успевает спешиться, и во вражеские танки один за другим вонзаются наши снаряды. Через триплекс вижу, как задымили два головных танка. Молодец, Малинин, хорошо их пригвоздил! Вспыхнуло несколько машин и в хвосте колонны.
Уцелевшие танки врага стали разворачиваться в нашу сторону. Но сбившаяся на узкой дороге другая техника мешала им. Из горящих грузовиков горохом сыпалась пехота и тут же залегала под пулеметным огнем с наших танков. Да и десант не дремал, разил меткими пулями врагов.
Но вот нашелся и у гитлеровцев тот, кто сумел взять в свои руки управление боем. Паника углеглась, фашисты начали оказывать нам организованное сопротивление. Стали разворачиваться орудия, несколько танков, вырвавшись из давки, открыли ответный огонь. Уцелевшая пехота залегла в кювете и тоже начала отстреливаться.
У нас появились потери. Малинин передал, что один из танков его роты загорелся. Экипаж успел покинуть машину, но механик-водитель тяжело ранен. Второй танк — по номеру вижу, танк лейтенанта Степина — после выстрела с места не сдвинулся, став хорошей мишенью для фашистов. И точно: около него начали рваться снаряды. Крепче прижимаюсь к налобнику прицела, стараюсь найти либо вражеский танк, либо орудие, которое ведет огонь по нашей замершей машине. Но ничего не вижу: мешает дым.
— Товарищ комиссар, — кричит сержант Магомедов, — справа гитлеровцы! Две пушки!
— Спасибо, Резван, вижу. [66]
Ловлю одну из пушек в прицел и, приказав механику-водителю сделать короткую остановку, нажимаю на спуск. Хорошо!
Но снаряды все ближе ложатся у тридцатьчетверки Стенина. И вдруг вижу, как, петляя между разрывами, по полю к остановившемуся танку мчится невысокая коренастая фигурка Ивана Антоновича Сеяного, нашего помпотеха. Вот же отчаянная душа! Ведь погибнет в два счета: здесь от пуль да осколков тесно, а он бежит не пригибаясь. Невольно кричу, чтоб не играл со смертью в кошки-мышки, ругаюсь. Но разве может Сечной меня услышать?
— «Сосна», я — «Урал», доложите обстановку, — донесся сквозь шум эфира чей-то знакомый голос. Я не сразу и узнал, что это запрашивает нашего комбата командир полка.
Коган почему-то ему не отвечает. И тогда это делаю я. Доложил, что в пяти километрах от Фролово ведем бой с противником, указал его силы.
— Потери есть? — спросил Курелип.
— Подбито два наших танка, есть раненые. Среди пехотинцев имеются убитые.
— Вам помощь требуется?
— Пока нет.
— Имейте в виду, у противника на подходе свежие силы. Берегите людей, танки. После боя занимайте прежний рубеж обороны. Фашистов надо во что бы то ни стало остановить.
Между тем бой принимал затяжной характер. Это не входило в наши планы. Вот-вот к гитлеровцам со стороны Гжатска могли подойти более крупные силы и обрушиться на наш батальон всей своей мощью. А мы все еще не могли завершить разгром встретившегося противника. Вражеские танки маневрировали, уклоняясь от наших снарядов, использовали в качестве укрытий подбитые нами машины и вели из-за них ответный огонь. К тому же все сильнее огрызалась и залегшая в придорожном кустарнике пехота.
Предлагаю комбату послать взвод Ляшенко в обход противника со стороны Фролове. Коган соглашается. От боевого порядка батальона отделяются три танка. Дойдя до изгиба лесополосы, поворачивают налево и, описав по полю крутую дугу, устремляются к хвосту вражеской колонны. Гитлеровцы разгадали наш замысел, развернули навстречу этим танкам свои орудия, но мы тоже не дремали, Около орудий заплясали султаны разрывов — это прямой наводкой ударил танк лейтенанта Отвагина. [67]
Маневр взвода младшего лейтенанта Ляшенко склонил чашу весов в нашу пользу. Вражеские танки начали пятиться через кустарник, боясь подставить нам борта. Некоторые из них буксовали и тут же загорались от прямых попаданий снарядов. А вдоль колонны уже мчались тридцатьчетверки Ляшенко, таранили автомашины, сбрасывали их на обочину. Под гусеницы попадали и не успевшие удрать фашисты. Те же, кто кинулся в поле, нашли смерть от метких выстрелов наших десантников...
— Ну что, комиссар, показали мы им кузькину мать? — окликнул меня Коган, когда бой уже затих.
— Да, люди хорошо дрались, ничего не скажешь.
— Надо бы к награде представить, а?
— Надо...
Да, тот утренний бой мы выиграли. Через несколько дней газета «Известия» в статье «Заслоны» напишет: «10 октября танковые части противника, усиленные техникой и мотопехотой, состоящей из эсэсовцев, сделали попытку охватить фланги и оттеснить части Дружинина. В пунктах Ф. и С. танкисты-разведчики обнаружили сильную группировку противника, движущуюся на север в обход правого фланга соединения. Предвосхитив таким образом маневр противника, Дружинин повел свои танки путем еще более северным, нежели тот, который был избран врагом для обхода, и в свою очередь обошел вражескую колонну, ворвался в Ф., нанес сокрушительный удар по скопившимся здесь немцам. Смяв головной отряд врага, наши стальные боевые машины прошлись своими гусеницами по всему боевому порядку разгоряченных алкоголем, приготовившихся к «триумфальному шествию» фашистов... Отважные советские танкисты вернулись из этого славного боя почти без потерь. Гусеницы их танков, когда они вернулись из боя, были буквально забиты грязными клочьями амуниции истребленных гитлеровцев. В этом бою дружинницы уничтожили до 400 немецких солдат и офицеров, 10 танков, 4 противотанковых орудия, 2 минометные батареи, несколько бронемашин».
Но пришла вторая половина дня...
Мы едва успели пополнить боеприпасы и заправить танки горючим, как над позицией батальона появилась стая «юнкерсов».
— Всем в танки! — скомандовал Коган. — Быстро, быстро! [68]
Я в этот момент как раз направлялся в роту лейтенанта Шварцмана, чтобы с его политруком обговорить вопрос о пополнении рядов партийной организации за счет бойцов, отличившихся в первых боях. До роты я не дошел, а, услышав команду Когана, кинулся назад, к своему танку. И тотчас же над головами раздались до тошноты противный рев «юнкерсов» и нарастающий свист бомб. Краем глаза замечаю рядом канаву. Падаю прямо в грязь. И вовремя: бомбы рвутся неподалеку, со свистом проносятся осколки. А в небе опять нарастает тяжелый вой.
Во время войны мне не раз придется побывать под бомбежками: разные типы самолетов будут неистово кружить над нами и сбрасывать свой смертоносный груз. Но особую ненависть мы будем испытывать к Ю-87. Свои бомбо-штурмовые действия он обычно совмещал с психической атакой: включал для пущей острастки сирену или даже вместо бомб подчас сбрасывал пустые, продырявленные, а потому и ревущие в воздухе бочки, применял другие устрашающие средства. На первых порах это действовало угнетающе. Но потом мы притерпелись, робость некоторых бойцов прошла. Мы стали отвечать «юнкерсам» огнем из всего годного для стрельбы по самолетам оружия. И иногда сбивали их.
...Один за другим входят в пике «юнкерсы». Грохочут разрывы бомб. Появляется желание вскочить и броситься под какой-нибудь танк, стоящий поблизости. Приподнимаю голову и замечаю, что в соседней канавке тоже кто-то есть. Ба! Так это же наш помпотех капитан Сечной. Кричу ему:
— Вы как здесь оказались, Иван Антонович?!
— Так же, как и вы, — отзывается тот. — Бежал в первую роту, да не добежал. — И тут же радостно восклицает: — Ага, сейчас и им перца под хвост подсыплют!
Смотрю в небо. Над «юнкерсами» появляется звено краснозвездных истребителей. Фашистские самолеты, ломая строй, поспешно поворачивают назад. Но не тут-то было! Вспыхивает воздушный бой. Он быстро перемещается на запад, и нам уже не видно, чем же все это закончится. И все-таки появление наших самолетов обрадовало, подбодрило нас.
Выбираемся из своих укрытий, счищаем с ватников грязь. Сечной вполголоса ругается: ему жаль потерянного времени — он ведь торопится в роту по какому-то неотложному делу. Подбегает радист комбатовского танка: капитан Коган хочет срочно видеть меня.
Григорий Самсонович сидит на обломке бревна, внимательно разглядывает вложенную в планшетку карту. Обычно [69] смуглое лицо его на сей раз кажется бледным; широкие брови насуплены. Увидев меня, спрашивает:
— Жив? Слава богу. А вот начальник штаба не уберегся. Ранило его, в медсанбат отправили...
— Как это случилось?
— Да так, — с досадой говорит Коган. — Не успел в танк заскочить, вот осколком и прошило.
Жаль Райгородского. Недолго мы вместе с ним повоевали — всего несколько дней. Но на меня он произвел впечатление человека доброго, отзывчивого и неплохого штабного работника.
Почти рядом с танком комбата замечаю широченную воронку. Выходит, и он тоже был, как говорится, на волоске. Перехватив мой взгляд, Коган машет рукой:
— Пронесло. А вот у курсантов и стрелков хуже. Укрытия они отрыть не успели, попрятались кто где. Сейчас нам доложат.
Подошли командиры приданных нам пехотных групп. У лейтенанта Г. И. Глушко, из батальона Одиненко, рука на перевязи.
— Ранен? — спросил Коган.
— Да нет, ушибло. Камнем...
Старший лейтенант, командовавший курсантами, выглядел бодрым. Форма на нем чистая, аккуратно заправленная, будто он со строевого смотра вернулся.
Оба доложили о потерях в личном составе (они, к счастью, оказались небольшими: два человека убито, пятеро ранено). Оба сказали, что люди настроены по-боевому, что разгром вражеской колонны переживается ими как самая великая радость.
Иначе и быть не могло. Курсанты, наследники славы героических комиссаров гражданской войны, сами будущие комиссары, они и в этом бою дрались дерзко, отчаянно, смело шли на врага, несмотря на то что тот по численности был куда сильнее их. По численности, но не по силе духа, не по стойкости и мужеству. Под стать им были и наши стрелки: они снова рвались в бой.
— Что собираетесь делать дальше? — спросил Когана командир курсантов.
— Что делать? Воевать! — спокойно сказал Григорий Самсонович. — Танки наготове, люди тоже, а боевая задача нам ясна: не дать возможности фашистам обойти правый фланг бригады. Представитель вышестоящего штаба нам сейчас ее уточнит. [70]
Из-за комбатовского танка и в самом деле показался капитан, в котором мы все узнали помощника начальника штаба полка по разведке. Он подошел к нам, поздоровался. И сразу же приступил к делу.
— Мы располагаем данными, что фашисты концентрируют крупные силы танков и пехоты и собираются еще раз попытаться обойти фланги бригады. Дружинин передал, чтобы вы продержались как можно дольше. И без приказа не отходить! Кстати, за нами уже занимают оборону подошедшие части. Надо дать им возможность как следует закрепиться. Так что желаю удачи!
— А как на других участках? — спросил его Коган. — Разведка-то небось все знает...
— Попробуй в этой обстановке разберись, что к чему, — хмуро ответил капитан. — Что же касается новостей, то они прежние: гитлеровцы наступают, под Вязьмой наши части в окружении. Обстановка тяжелейшая...
Но мы уже и сами знали, что в тыл оборонявшимся под Вязьмой войскам 19, 20, 24 и 32-й армий Западного и Резервного фронтов вышла 3-я танковая группа врага. Спустя некоторое время ей на помощь подошла еще и 4-я танковая группа. Они зажали наши армии в плотное кольцо и обрушили на них мощные удары.
Попавшим в окружение советским частям и соединениям было очень трудно. Но они продолжали героически сражаться, сковав боями 28 немецко-фашистских дивизий, не дав им возможности сняться и ринуться на Москву.
В те дни каждый боец и командир делал все от него зависящее, чтобы не допустить врага к столице.
Передав нам распоряжение командования, помначштаба полка по разведке уехал. Командиры пехотных групп тоже отправились к своим подчиненным, чтобы как следует подготовить их на случай, если оборонительный бой окажется затяжным. А мы с Коганом начали прикидывать, где и как лучше расположить наши танки. Решили отвести их немного назад. Там песок и пологие холмы, за которыми проходила дорога, связывающая нас с районом, занятым остальными подразделениями бригады. Так и сделали: отвели, рассредоточили. Пехота расположилась чуть впереди, начала окапываться.
В горячке дел я совсем было забыл спросить Григория Самсоновича, зачем он меня вызывал сразу после бомбежки. Но комбат сам вспомнил об этом.
— Честно говоря, я просто испугался, когда Райгородского [71] ранило. У одного спросил про тебя — не знает, у другого — не видел... В танке тебя тоже нет. Думаю, не дай бог что с комиссаром. Тогда Курелин с Захаровым голову с меня снимут...
Было видно: Григорий Самсонович лукавил. Не гнева начальства он боялся, а беспокоился за мою жизнь. Водь сдружились мы с ним за эти дни, сроднились.
Не успели танкисты и пехота оборудовать свои позиции, как опять налетели вражеские самолеты. Правда, в первом заходе фашисты высыпали бомбы туда, где мы, были чага полтора назад. Потом, видимо, разглядели, что бьют по пустому месту, стали в круг и начали разыскязать нас. Нашли быстро: мы еще не успели как следует замаскироваться.
Экипажи укрылись в танках. Под защитой брони, если не будет прямого попадания, что случается не так уж часто, бомбежка не страшна. Курсанты и стрелки на сей раз успели зарыться в землю поглубже, вот и избежали потерь.
По-моему, самолеты даже не использовали весь свой бомбовый запас. Они явно торопились. Скоро мы поняли почему.
Едва фашистские стервятники улетели, как на занимаемый нами рубеж со стороны Фролова поползли танки. Они еще издали открыли огонь из пушек. Делалось это скорее для острастки, потому что стрельба велась неприцельная, снаряды ложились с большим недолетом.
Мы насчитали десять танков и около батальона пехоты. Поначалу обрадовались: это не так уж много, справимся. И танков у нас больше, и позицию мы заняли удобную.
Но вот гитлеровцы подтянули батареи противотанковых орудий и минометов, к ним подошли самоходки и броневики. Перевес оказался на их стороне. Коган доложил об этом по рации командиру полка. Тот ответил, что на участках других подразделений бригады не легче, приказал держаться, пообещал в срочном порядке запросить у комбрига согласия на посылку к нам батареи противотанковых орудий или взвода танков из оставшейся в резерве роты.
— Еще и боя не было, а вы уже поддержки просите, — упрекнул напоследок подполковник Курелин и, приказав как можно чаще докладывать ему обстановку, объявил конец связи.
Упрек командира полка в общем-то справедлив. Хотя в такой ситуации нам и в самом деле без поддержки артиллерии обойтись было трудно.
Сидя в танках, мы напряженно наблюдали за приближением [72] врага. Каждый экипаж заблаговременно взял на прицел ближайшую к нему машину.
— Огня без команды не открывать! Подпустить ближе! — передал Г. С. Коган. Говорил он спокойно, будто находился не перед лицом смертельной опасности, а на полигоне. Меня всегда подкупала в нем эта черта характера: в критические минуты подавлять ненужные эмоции, крепко держать себя в руках.
Наше пехотное прикрытие тоже не открывало пока огня. Невольно подумалось: «Каково-то стрелкам и курсантам сейчас? Мы хоть укрыты броней, она от пуль и осколков убережет, а на них катится лавина огня и металла, которая, кажется, после себя ничего живого на земле не оставит».
— Товарищ комиссар, стрелять надо! — не выдержал напряженного ожидания сержант Магомедов. Он опять был у меня за заряжающего и очень мучился своим, как ему казалось, побочным положением.
— Подожди, Резван. Еще немного...
Томительно бегут секунды...
— Пора! — кричит комбат в эфир. — По фашистам огонь! Огонь!
Наверно, все машины батальона ударили одновременно, потому что в боевых порядках гитлеровцев разом полыхнули разрывы. Два танка чадно задымили. Стрелки и курсанты тоже открыли огонь, норовя отсечь вражескую пехоту от танков.
После второго залпа строй фашистских машин нарушился. Однако они тоже ответили огнем. Корпус нашего тайка вдруг содрогнулся, в ушах зазвенело. Попадание!
— Все живы? Не горим? — кричу.
— Нормально! Рикошет... — ответил механик-водитель.
А враг наседает. Вот несколько его танков взяли вправо, явно намереваясь обойти батальон с фланга. Видит ли это комбат? Да, видит. Он тут же приказывает командиру взвода лейтенанту Березовскому сосредоточить огонь по отделившимся от остальных машинам врага. Маневр гитлеровцам не удался.
Вот нашему левому флангу начинают угрожать две самоходки. Слышу, как командир роты Малинин командует:
— Отвагин! Бей по самоходкам! Целься в борт! В борт!..
Танки и самоходки мы продолжаем сдерживать на приличном от наших позиций расстоянии. Но гитлеровским автоматчикам удалось приблизиться почти к самым окопам курсантов и стрелков. И если не принять срочных мер, то вражеская пехота в один бросок сможет оказаться у цели. [73]
Медлить нельзя. Подмечаю ложбинку, по которой можно продвинуться ближе к нашим окопам. Механик-водитель мой замысел понял с полуслова, рванул вперед машину. И вот мы уже поливаем гитлеровцев свинцом из обоих пулеметов. Они откатываются, но не настолько далеко, чтобы вновь не кинуться к окопам.
Пока мы вели бой с танками и пехотой, подоспела вражеская тяжелая артиллерия. То здесь, то там стали рваться ее снаряды. Осколки барабанили по броне, выводили из строя оптику.
Ситуация складывалась критическая: к фашистам все подходили и подходили свежие силы, мы же дрались без подкреплений, теряя людей и технику.
Коган вновь связался с командным пунктом полка. Но подполковника Курелина на месте не оказалось. Он как раз находился во 2-м батальоне, который, как потом выяснилось, в тот момент тоже вел неравный бой с пытавшимися обойти левый фланг бригады фашистскими танками и пехотой. Нам ответил начальник штаба полка.
— Где обещанная батарея ПТО? Где танковый взвод? — насел на него наш комбат.
— Батарея левее вас. Там тоже горячо, — ответил начштаба. — А взвод танков вам послан. Должен быть на подходе.
Конечно, взвод танков — это тоже подспорье. Но где он?
— «Сосна», «Сосна», слушай меня внимательно, — продолжили с командного пункта полка. — Первый приказал держаться до последнего. Каждый час дорог...
Первый — это комбриг.
— Ясно, приказ понял, — ответил Коган. — Передам всем. — И тут же вызвал роты: — Я — «Сосна-один», держаться до последнего. Дорог каждый час. Дорог каждый час...
Взвод танков подошел к нам в самый критический момент, когда несколько T-IV чуть было не зашли батальону в тыл. Меткий огонь подоспевшего подкрепления остановил два фашистских танка. Остальные попятились назад.
Уже потерян счет времени — в бою так всегда бывает. Никто из нас и не заметил, как подкрались сумерки. Бой начал затихать. Мы сумели продержаться, но израсходовали почти весь боезапас, люди смертельно устали. Ободряло только то, что мы все-таки выстояли, что поле перед нами усеяно вражескими трупами, дымящимися глыбами танков, самоходок и броневиков.
Враг на нашем участке в тот день не прошел. [74]