III. Восточная Пруссия
Прорыв
18 октября, разматывая от ОП связь, мы перешли границу южнее Кибартая и заглубились за ее воображаемую черту. На нашем пути попалась отдельно стоящая усадьба — фольварк. Острое любопытство заставило нас заглянуть туда. А на случай немедленного открытия огня усадьбу легко превратить в НП.
Хозяева покинули ее, не навешивая замков. Они словно ненадолго отлучились, оставив в порядке кое-какой домашний скарб и, вероятно, не забыв перед уходом накормить породистую свинью в скотнике. Была ли у них надежда на возвращение? Едва ли. Страх, если они его испытали, охватил их не сразу, не внезапно, а приходил исподволь и подкрепился приказом гауляйтера: уйти из зоны боевых действий в тыл. Мы не знаем, что сильнее гнало хозяев из фольварка, — страх перед советскими войсками или грозный приказ гауляйтера.
Кирпичные строения под черепичными крышами и мощенный булыжником двор впечатляли добротностью. Электричество подведено к хозяйственным помещениям и к помещениям для скота. Изгородь вокруг усадьбы — из плотного декоративного кустарника и проволочной сетки. По наружным стенам каменных построек — стелющийся плющ.
Рядом с фольварком — делянки убранного посева, щетинящиеся стерней, они чередуются с огороженными выпасами для скота. [177]
Внутри светлые опрятные комнатки. Пустой шкаф для верхней одежды, сундук с бельем в дальней комнате, на кухне — посуда. Все это окидывается одним взглядом.
— Давайте связь, — говорю я телефонистам.
По лестнице поднимаюсь на чердак к окну в сторону противника.
Солнце клонится к горизонту. Воздух заполняется легкой дымкой тумана. В двух километрах сплошной стеной, как замок, встает каменный силуэт небольшого городка. Иллюзия усиливается неровной кромкой сверху, напоминающей контур старинной крепости. Здания там несомненно подготовлены к обороне — рядом граница. Она проходит между двумя небольшими городами, стоящими рядом: Кибартай на нашей стороне, а Эйдткунен — на немецкой.
Нам не удалось пройти на западную окраину Эйдткунена, куда к 18.00 вышла наша пехота,- — по телефону майор Ширгазин приказал вернуться на ОП и смотать связь.
Мы вернулись в сумерках, батарея готовилась к движению.
Замполит дивизиона капитан Сидельников ходил по батареям и как бы между прочим говорил:
— Ну, ребята, логово от нас близко. Теперь надо не подкачать...
Не только «логово» — близка была победа! Выход на границу стал промежуточным, но важным итогом на пути к победе. Этот факт сам по себе — лучший агитатор и пропагандист, он очевиден и неоспорим и волновал всех.
К 3.00 19 октября весь полк оставил занимаемые позиции и катился в район Матлавка — Паруджен, где определены новые ОП.
Продвигались медленно. Втянулись в лес, делали [178] остановки, сохраняли тишину. Противник где-то рядом и не должен догадаться о нашем перемещении. Десятка два километров на юг по песчаной колее двигались около двух часов.
В лесу дымили кухни, пехота готовилась к завтраку. Слышались негромкие голоса командиров, собирающих подразделения, стук котелков, извлекаемых из вещмешков, неторопливое движение заполняло лес, делало его живым и озабоченным.
Наблюдательный пункт выбрали в домике на опушке леса.
Во фруктовом саду рядом с домиком опадают яблоки, распространяя вокруг неповторимый аромат. Ничто не говорит здесь о том, что это край советской земли, край нашей огромной территории, начинающейся у Тихого океана.
Впереди — заболоченный луг с ручьем, по нему проходит государственная граница, редко помеченная погранзнаками, дальше — поднимающийся косогор, ограничивающий видимость. На косогоре лежит немецкая траншея — темная черточка, отделяющая землю от неба. Левее косогора в глубину пространства уходит проселочная дорога, накатанная деревенским транспортом. Она пересекает границу и теряется у деревушки с белой церковью. Церковь на карте есть.
Часов в семь я пристрелял окоп около дороги, затем перенес огонь на церковь. Пристрелка по церкви заменила топографическую привязку, на которую нет времени.
Сержант Данилов нашел дот. Перекрестие стереотрубы наведено на серый железобетонный колпак, поднимающийся из земли. Я пристреливаю дот — это главная моя цель на сегодня. Снаряды расчищают землю вокруг бетона, дважды попадают в его оголенный череп, но вреда не приносят — они [179] рикошетят и рвутся в воздухе. Но ослепить дот — по силам.
После 40-минутной артподготовки, начавшейся в 13.00, и атаки мы тоже пошли вперед. И повстречали Надежкина, разведчика пятой батареи. Он конвоировал двенадцать плененных немцев.
— Откуда ведешь, Надежкин?
— Из дота. Подзасиделись там.
— Взяла пехота или ты сам?
— Нет, пехота пошла дальше, а фрицев нам оставила — берите.
— Молодец, Надежкин.
— Коммен, камрады, — продолжил свой путь довольный разведчик.
— Не тот нынче фриц пошел, — изрек рядовой Веснин, завидуя расторопному собрату из соседней батареи.
— Всякие еще встретятся, — уточнил сержант Данилов.
У дота на высоте с отметкой 92,9 вспаханная нашими снарядами земля, но железобетон без повреждений — на нем только царапины. Дот мог действовать, а гарнизон его — сопротивляться. И ничего не стоило выбросить за дверь гранату, чтобы отвязаться от непрошеного гостя. От гранаты в глубоком узком котловане позади укрыться негде. Гарнизон проявил благоразумие — он сдался отчаянному русскому парню.
Действительно, фриц нынче не тот. Государственная граница Восточной Пруссии преодолена за один день.
Чужая земля. Чужая, а такая же, как наша, или почти такая — глина, песок. И трава одинаковая.
Вот и до речки добрались — такой же речушки, [180] как в русских местах, в белорусских или литовских. Она даже незаметнее нашенских, а на карте именуется солидно — река. Название звучит непривычно, непонятно и загадочно — Жабоедер. А что это значит в переводе? Что означает немецкое наименование реки — я не знаю. А за характер ее, за тихое журчание струй, за камыши по обочинам, за лягушачий квак по ночам назвал бы по-своему — Журавлинка.
В 10 часов утра 20 октября мы приблизились к реке, не дойдя 300-400 метров, и весь день ломали сопротивление врага. На противоположном берегу были заранее подготовлены траншеи, обозначая рубеж, на котором немцы собирались остановить нас, не допустить дальше. Заслоны были смяты, дивизия частью сил форсировала реку и в районе Гериттен перерезала железную дорогу Шталлупенен — Гольдап.
Запись штаба полка о следующем дне:
«21.10.44... Стрелковые полки продолжают наступать в общем направлении на Гериттен и далее на запад. Полк в течение дня подавил... разрушил... уничтожил... Расход: 76-миллиметровых гранат — 556, 122-миллиметровых гранат — 247».
На большой карте того времени день 21 октября помечен как дневка и отдых. Отдых не состоялся. Только что приведенная запись говорит о другом: полк действовал, израсходовав значительное число боеприпасов. Здесь нас сменили, мы пошли в обход южнее.
В сером сумраке надвигающегося тумана вечером 21 октября колонна втянулась в глубину немецкой обороны. Ехали без происшествий и долго — всю ночь. Машины катили в тумане осторожно, не включая фар, стараясь не наехать на впереди идущий транспорт. [181]
Белеет утро. Видимость — около двадцати метров. Где-то раздаются пушечные выстрелы. Похоже — бьет корпусная артиллерия, а ведь прошли уже тридцать километров. Нет, не успели подтянуться корпусники и занять новые позиции. Они тяжелее нас и менее подвижны.
Движение замедляется, потом останавливаемся. За молочной пеленой тумана справа бьет противник, снаряд фырчит, трасса его пересекает дорогу. Снаряд не разрывается — это болванка. Касаясь земли, она рикошетит, беспорядочно крутится в воздухе, шумом напоминая фырканье лошади, прочищающей ноздри.
Движение возобновляется. Пересекаем линию железной дороги. Справа — вновь выстрел, и совсем рядом пролетает болванка. Мы убыстряем ход, чтобы проскочить это место...
Сзади наши пушки продолжают бить — это их голос. Но теперь впереди — удаляющийся гул других пушек и трескотня пулеметов. Дорога идет под уклон, а впереди продолжается бой. Весь наш полк в походной колонне — впереди кто-то другой. И этот другой вскоре умолкает. Над колонной снова пролетает болванка.
Туман становится реже, почти светло, видимость увеличивается.
Встреча с противником будет серьезной, необходимо развертываться в боевой порядок. Я выскакиваю из машины взвода управления и — к огневикам:
— Разворачивайся, Сергеев, и занимай ОП за линией железной дороги! Наблюдательные пункты будут где-то здесь.
Сергеев разворачивает машины с пушками и уезжает в обратном направлении. На дороге не остается никого. [182]
Вальтеркемен
В стандартных домиках, на два этажа каждый, выстроившихся вдоль дороги, с сержантом Даниловым мы не выбрали НП. Они уютны и хороши, но нам не понравились, может быть, потому, что обстановка была еще не ясна.
Туман стал прозрачным, впереди виден конец поселка, а за ним — ложе реки и две батареи 76-миллиметровых пушек, стоящих одиноко, без прислуги. Это стреляли они. Пушки брошены. Расчеты выбиты или ушли от пушек, не сумев снять мат-часть с огневых позиций.
Вернувшись к железной дороге, находим в выемке своих офицеров, с ними стоит начальник штаба полка майор Ильин. По откосу они спустились к бетонной стенке моста, чтобы укрыться от обстрела. Очередная болванка бьет в стенку моста на два локтя от Ильина. Колючее крошево бетона летит на его шинель. Майор бранится, поминает крестителя и еще каких-то святых и переходит на другую сторону выемки.
Сквозь туман различаются две бронированные машины, стреляющие болванками. По ним никто не бьет. Они как хозяева громко встречают гостей, а гости молчат. Невежливо получается. А почему молчит Сергеев?
— Я — на батарею, — говорю Данилову. — А вы выбирайте НП здесь.
Идти метров четыреста. На батарее неладно, уже на таком расстоянии она внушает тревогу. В боевом положении — две пушки, третья не отцеплена от «студера», стоящего позади ОП. Четвертая — метров двести дальше. Цель видна, а не стреляют.
— Почему молчите? — подбегаю к огневикам. [183]
— Вот, — показывают огневики.
На земле вверх лицом лежит старшина Старовойтов, командир первого орудия, — пуля вошла в один висок, а в другой вышла. Он упал, не успев вынуть руки из карманов шинели. Так и лежит. Люди растерялись.
— «Студебеккер» убрать, выложить несколько ящиков со снарядами. Отойти в укрытие, вот в эту канаву. Заряжающий, ко мне. Сергеев — ко второму орудию.
Сам — у панорамы первого, командиром которого был Старовойтов. Мне помогает Крюков.
— Прицел 30, бей по левому танку в основание, — говорю Сергееву.
— Заряжай, — говорю Крюкову, — и соедини стрелки.
Выправляю наводку.
Выстрел. Пламя и дым на несколько секунд застилают цель, но отхожу и перелета не вижу. Перелета не должно быть! Деривация? Навожу под левую от меня гусеницу. Бью снова.
Слышу выстрел Сергеева. Я не смотрю на него, а только слышу, мое внимание — впереди. Облачко разрыва перекрывает цель.
— Давай, — говорю Крюкову.
Почти одновременно с нашим выстрелом метрах в тридцати перед нами разрывается ответный снаряд из танка.
— Давай! — кричу Крюкову.
Еще выстрел. Ответный разрыв появляется сзади, около «студебеккера», — машина еще не убрана, я злюсь на нерасторопность расчета. Но нас взяли в вилку: недолет-перелет.
Делаю еще выстрел.
— Уходи в сторону, — приказываю Крюкову. — В укрытие! — кричу Сергееву. [184]
Сам успеваю отбежать метров восемь вправо, лечь в еле заметное углубление. Разрыв вспыхивает перед орудием в двух-трех метрах. Но я лежу близко, в зоне рассеивания. Отбегаю еще на пятнадцать метров. Очередной снаряд рвется на месте, где я только что лежал. По затылку пробегают холодные мурашки. Я ушел вовремя.
Стрельба не возобновляется. На бой ушло две-три минуты, после него прошло столько же. Или нас посчитали приконченными? И почему не уходят танки? О, если бы на вопросы можно было ответить сразу!
Я подошел к орудию: пробоины на гусматике правого колеса, на кожухе противооткатных приспособлений. У орудия Сергеева — какая-то мелочь. Люди все целы. Кроме Старовойтова.
Сзади горел «студебеккер». Осколки вражеского снаряда прошили бензобак, и бензин вспыхнул. Пока пламя начиналось, часть снарядов выбросили из кузова. Теперь их оттаскивают на безопасное расстояние.
Артиллерийский тягач сгорел. Пушки нуждались в небольшом ремонте.
Но теперь болванками никто не швыряется. И нет из танков другого огня — экипажи покинули их навсегда. Танки не ожили.
Вскоре мы узнали, что нас остановили танковые группы дивизии «Герман Геринг» из корпуса «Великая Германия», гордости гитлеровской армии.
Только танки. Пехоты не было. И не было полевой артиллерии.
Батарея убралась на закрытую ОП. Я не стал сопровождать ее, только указал, где выбрать позицию, и сошел у фольварка. [185]
На мне зеленая шинель из мягкого английского сукна. Я получил ее весной взамен полушубка и остался доволен ею. Зеленовато-табачный цвет был нарушением традиции — русские шинели серые. Но англичане отправили партию этого цвета. Я привык и не обращаю внимания на цвет шинели. Главное — легко и удобно.
Неподалеку от места, где полчаса назад шел бой с танками, меня нагнал штурмовик Ил-2. Он появился неожиданно на бреющем полете из-за фольварка и начал пикировать, хотя на поле, кроме меня, никого не было. На мгновение я удивляюсь, но соображаю, что становлюсь объектом атаки. Отважный авиатор не знает передней линии своих войск, принимает эту территорию за вражескую и штурмует на ней все, что видит живое. Я падаю, реактивный снаряд, выпущенный с правого крыла самолета, рвется в нескольких шагах от меня.
Самолет разворачивается и заходит на облюбованную цель снова. Столь высокой чести мог бы удостоиться чин важнее меня — генерал или оберет. Я грожу кулаком соотечественнику и произношу нелестные слова из обихода русской речи, которые, к сожалению, он не слышит. Реактивный снаряд с левого крыла летит в мою сторону...
Балда! Не проще ли ударить из пулемета — прострочил и был таков. На такую цель достаточно пули, а он потратил две увесистых чушки. Пулеметного огня не последовало — штурмовик, видимо, израсходовался. Там донесет, наверное, что цели подавлены. В том числе уничтожен важный чин в зеленой шинели — не менее генерала какого-то нового рода войск.
Сомнительный успех штурмовика вносил разочарование. [186] Настроение мое действительно подавлено, хотя можно радоваться — остался все-таки невредим.
Сержант Данилов выбрал НП у выемки, в которой проложена железная дорога. И уже готова ячейка для наблюдения. Неподалеку устроил НП комдив. Телефонисты потянули связь.
За небольшим холмом впереди стоит городок Вальтеркемен, укрытый черепичными крышами, с колокольней кирхи по центру. За городком видны поля.
Слева от Вальтеркемена — брошенные пушки, вступившие утром в единоборство с танками. Они оставлены за рекой в низине, как на дне корыта. Их можно расстреливать с двух, даже с четырех сторон — незавидное получилось положение. А за ними неподвижно стоят три танка. Подбиты?
Справа от Вальтеркемена — поле со спокойным рельефом и с теми машинами, что стреляли болванками. Теперь они молчат, присмирели и не подают признаков жизни. Не среагировали, когда в их сторону прошло несколько пехотинцев.
Зато не молчит наш полк — он развернулся, заговорил полным голосом.
День 22 октября был тревожным — нас встретил изготовившийся противник, а мы вступили в схватку с ходу на незнакомой местности и в тумане, не понимая, откуда что грозит. Туман мешал только утром, с восходом солнца он рассеивался, но уже с утра начались потери.
А потом территория возле Вальтеркемена украсилась пушистыми одуванчиками разрывов, если смотреть на них издали и сверху. Подошедшие сюда низом, мы принесли этот букет одуванчиков и разбросали его по полю. Да, после первого молчаливого [187] появления полк разговорился, стал вставлять свои слова сперва редко, а потом чаще, переходя на густые басовые ноты.
В этот день наш полк подбил 4 танка, а сам потерял сгоревший «студебеккер», две поврежденные автомашины, 5 убитых, 20 раненых. В числе убитых оказался старший лейтенант Дозоров, командир взвода управления второй бригады, ранены лейтенант Воробьев из первой и старший лейтенант Клюев из шестой батарей.
Итоги дня для нас тяжелые. Но задача дня выполнена — мы закрепились.
Вечером майор Ширгазин отпустил меня на ОП.
— Что там случилось у тебя? — недовольно спрашивал Ширгазин по телефону, когда я вернулся на наблюдательный пункт.
— Основное орудие — Старовойтова — придется, ремонтировать: хромает и появилась течь из противооткатника — мы не заметили сгоряча. Основным орудием я сделал второе. А это выйдет из строя через несколько выстрелов.
Ширгазин выругался.
— Слушай задачу...
Задача состояла в том, чтобы пройти в Вальтеркемен и связаться с батальоном на его западных окраинах.
Утром — в городке.
Связь дотянули до кирхи. С рядовым Весниным разыскали КП батальона, разместившийся на первом этаже двухэтажного кирпичного дома, метров триста за кирхой.
Я представился.
— Майор Сазонов. Где ваш НП?
— Думаю занять на кирхе.
— Добро. [188]
На моей карте красным карандашом майор пометил положение своих подразделений и полка в целом.
Вальтеркемен сплетает две дороги: одна шоссейная, другая железная, обе идут на Гумбиннен и далее — на Кенигсберг. Направление их — на северо-запад. Здесь же течет неширокая река Роминте. Оборона городка выпячивается вперед, в сторону противника, и немцы могут попытаться выбить нас из него. Тем самым они выровняют линию фронта и получат свободу маневра по шоссе, проходящему через населенный пункт.
Кирха небольшая, но оказалась просторной внутри, чтобы вмещать верующих Вальтеркемена. Внутренность каменного строения проста. Высокие стены побелены, потолочное перекрытие отсутствует, на деревянном полу — несколько рядов скамеек для прихожан. У противоположной от входа стены, поделенной на два этажа, — кафедра для священника и большой орган, создающий впечатление торжественности. За органом — лестница, ведущая в комнату за ним и далее на колокольню. Башня колокольни деревянная. Площадка наверху — около четырех квадратных метров, окна — на все четыре стороны.
Чтобы не демаскировать НП, на колокольню я разрешаю подняться одному разведчику со стереотрубой и связисту с телефонным аппаратом, остальные размещаются в комнатке за органом.
Окна на колокольне вставлены низко, стоять в рост нельзя. Наблюдатель сидит на футляре стереотрубы, а связист на полу, свесив ноги в лестничный проем. Отсюда видны ранее пристрелянные цели и большой участок впереди, который со старого НП не просматривался. Я начинаю пристрелку. [189]
— Как дела, десятый? — это спрашивает комдив по телефону.
— Хозяина нашел. Устроился на верхотуре.
— Ладно. Я нахожусь на твоей линии, можешь вызвать меня в любое время. Если понадобится — поможем.
Спускаюсь вниз — нам принесли завтрак. Наверху остается Данилов.
На завтрак — каша и чай. В каше — куски мяса и свиного сала. Чернухин, наш повар, добавил в нее трофейную солонину. Чай кажется приторно-сладким, он густо пахнет лимоном — тоже трофейные добавки. Питанием солдаты довольны. Они тщательно выскребают из котелков, прячут ложки за голенища сапог или в вещмешки. Потом пьют чай.
— Жить таперича можно...
— И хата неплохая — из камня, не сразу снарядом прошибешь...
— У них тут то камень, то кирпич, взять хотя бы поселок, где развернулись.
— Живут люди... Деревянных изб не делают, от них чуть что — пожар.
— Крыши и те черепичные.
— Лесу нехватка — вот и додумались.
— Леса у них есть, не в этом дело. А посмотри на дороги — везде асфальт или дресва да гравий. В твоей деревне, Веснин, чем улица покрыта?
— В моей? Сейчас не знаю, а раньше была тоже заасфальтирована... коровьими лепешками.
Солдаты ржут:
— Вот — лепешками... До асфальту вашей деревне далековато.
— Может, и далеко, а кирпич мы уже собирались делать. И карьер подыскали, о печах для обжига подумали, да не пришлось... [190]
— Кирпич для такого дела нужен...
Солдаты мечтали о послевоенном переустройстве. Их впечатления на чужой земле превращались в планы на будущее.
А пока:
— Веснин, подмените сержанта Данилова.
— Есть.
Данилов докладывает о результатах наблюдения:
— Тот танк, что вчера пушки сторожил, опять показался. Вышел из-за бугра и стоит.
Необходимость подняться наверх дошла до меня.
Наблюдательный пункт на кирхе существовал трое суток.
В первый день четвертая батарея вела огонь самостоятельно — танки выходили то в одном, то в другом месте. Неодновременность их действий позволяла воздействовать на цели последовательно. Подключались пятая и шестая батареи. Я наблюдал работу пятой и шестой и по просьбе комдива стал вносить коррективы, видя разрывы сбоку с ничтожно малым коэффициентом удаления. А потом вызывал огонь сам — уже пристрелянных батарей.
На второй день комдив возложил на меня управление огнем дивизиона полностью. А обстановка была сложной.
С утра за пеленой редеющего тумана возник шум моторов, хорошо слышный на колокольне, а затем стали различимы силуэты машин: слева три, пять — перед нами, справа — еще две. Танки ползли к ранее пристрелянным нами рубежам, рассчитывая опрокинуть нашу пехоту одновременным ударом, но получили отпор. Заградительный [191] огонь встал по всему угрожаемому фронту. Другие дивизионы полка бдительно охраняли свои участки. Повторенные несколько раз, танковые атаки все были отбиты артиллерией. Немцы не подступились к Вальтеркемену.
На третий день у противника в дополнение к танкам появилась артиллерия, подошла пехота. Их артиллерия противопоставила свой огонь, воздействуя на передний край, на ближнюю глубину, на район наших наблюдательных и командных пунктов. Открытое хождение стало опасным. Снаряды рвались и в городке вокруг кирхи.
Сложность обстановки заставляла нас смотреть непрерывно сразу в трех направлениях. И мы демаскировали себя. После подозрительной близости первого разрыва перед кирхой я отправил людей вниз, оставив только телефониста. Потом разрыв послышался сзади кирхи, в саду. Третий снаряд разорвался на крыше — осколки прошили деревянные стены башни и раздробили участок черепичного перекрытия. На площадке нас не задело.
Рядовой Веснин в это время зачем-то поднимался по лестнице вверх. Его ранило — осколок пробил руку.
Пришлось убираться всем вниз, не ожидая прямого попадания в башню. Но колокольню немцы разрушать не решились, да и в окнах мы перестали показываться.
День заканчивался. Я доложил обстановку комдиву.
— Оставайся там, потерпи до наступления темноты. Потом позвоню.
Рядового Веснина отправили в санчасть, а сами оставались до утра.
Утром огонь по кирхе возобновился, и нам пришлось из нее убираться совсем. [192]
Трехсуточное пребывание на колокольне осталось заметным для меня событием — там впервые удалось корректировать огонь дивизиона.
Новая задача
Сперва были получены схемы с участками подвижного и неподвижного заградительного огня (ПЗО и ИЗО), которые готовятся только в обороне. Они не вызвали удивления или какого-то поворота в настроениях: наступление продолжается, а теперь временно переходим к обороне.
А вечером 7 ноября нас подменили.
Дивизия отводилась во второй эшелон, а наш артиллерийский полк получил задачу совершить 25-километровый марш на юго-восток и к утру 8 ноября занять боевой порядок на поляне 1700 метров севернее Шеллинен в готовности к наступлению. Мы должны поддержать действия 11-й гвардейской стрелковой дивизии, изготовившейся к взятию Гольдапа. Полк переходил в ее оперативное подчинение.
Город Гольдап находится южнее большого массива леса, очень неудобного для артиллерии. Открытых площадок — полян — в нем мало, разместить ОП оказалось делом сложным, а НП пришлось занять в зарослях невысоких деревьев, из-за которых ничего не видно. Перед нами залегла пехота, тоже в лесу. Наблюдательными наши -пункты можно называть только условно. Ничего не видя впереди, мы пользовались информацией пехотных командиров, носившей общий и приблизительный характер, а огневые задачи получили по карте. Обстановка вызывала недоверие. Однако до опушки леса недалеко, и, чтобы начать наблюдение, с первым рывком пехоты мы надеялись выйти на его окраину. [193]
Копать почти нельзя — сыро. Мы ограничились неглубокими щелями на случай обстрела. Землянок не делали, а жили в палатках, спасаясь от осенней непогоды, от снежной крупы.
Палатка — рядом со щелью, в ней теплее, но сумрачно. Из нее почти не выходит майор Ширгазин, поддерживая радиосвязь по каналам полк — дивизион — батареи.
В первое утро сигнала на наступление не последовало. А противник интенсивно бил по переднему краю и посылал снаряды в нашу глубину.
В следующую ночь отметили нарастающий шум моторов, похожий на танковый, внесший тревогу и ощущение сложности предстоящей задачи. Приблизившись, он стал постоянным, растекался вправо и влево, почти не прекращался, затихая ненадолго. Мы не видели машин, а только слышали и не знали, сколько их было. Может быть, армада или несколько единиц, рассредоточившись, ходили по широкому и замкнутому кругу, не выключая моторов, шумели и воздействовали на наше воображение.
В донесениях не забывали мы упомянуть о подозрительном шуме.
Донесения последовательно суммировались в полку, в дивизии, в корпусе, доходили до армии.
Ширгазин выглядел мрачным. Наши донесения поступали к нему, он читал их, отправлял Смердюку. Изложенные факты отрицать и как-то их квалифицировать он не мог, но показать, что обеспокоен ими, — нельзя, на него смотрят подчиненные, он — командир.
— А шайтан с ними, пиши, что есть, — говорил он Смердюку по телефону. — Пусть оценивают, у них башка повыше нашей сидит.
Приказ не отменялся. Четыре дня мы стояли [194] в готовности, не очень уверенные в своих силах. А враг демонстрировал свою мощь, опираясь в обороне на цепь Мазурских озер и на такой опорный пункт, как город Гольдап, выдвинутый вперед, теперь укрепленный еще танковой техникой.
Наступление в ноябре здесь не состоялось.
Вся 11-я гвардейская армия была выведена во второй эшелон, в резерв 3-го Белорусского фронта.
В резерве
Наступило время, событиями небогатое, почти спокойное, приносившее людям отдых.
Местом размещения выбрали отдельно стоящие полуразрушенные усадьбы и прилегающие к ним леса и рощи. Около полутора месяцев мы занимались боевой подготовкой, приводили в порядок имущество батареи, получали пополнение. Изучая матчасть, пробивали стволы пыжами, удаляли с орудий налет грязи и ржавчины. Так же совмещали теорию с практикой связисты и разведчики, используя часы занятий.
На территории Литвы, где мы стояли в резерве, встречались дома с русской печью, поставленной у одной из стен. В таком уцелевшем домике удалось разместить взвод управления нашей батареи. Печь занимала около трети комнаты, довольно высокой и светлой.
С печи высовывается голова черного стриженого человека и спрашивает у Данилова:
— Как ты думаешь, комбат не прогонит?
— Прогнать не должен, а вот оформить трудно. Лежи пока.
— Я ведь добирался до вас, искал...
— Лежи... [195]
Комбат не прогнал, а только удивился:
— Ты откуда, Ахмет? И как попал на печку?
— Из госпиталя, товарищ гвардии капитан.
— Ты был ранен?
— Так точно, зацепило у Алитуса, подлечился вот.
— К нам в гости?
— Насовсем. Я теперь ничейный, а в запасной полк не пошел, прямо сюда. Со своими воевать лучше.
— Но ведь ты был в полку у Чарского?
— В госпитале не считаются, где был. Если примете...
— Мы не против, Ахмет, даже за. Отдыхай. Что зависит от меня — сделаю.
Ахмета Гасанова мы знали давно, и давно он просился к нам. Малого роста, по-мальчишески щуплый, он значился первым номером пулеметного расчета и неплохо справлялся с «максимом», но тяжелый станкач на дальних переходах был для него великоват и, по-видимому, изнурителен. В боях за плацдарм на западном берегу Немана он отразил пулеметом две контратаки, был ранен, но продолжал стрелять, пока угроза подразделению не отпала. Прямо от пулемета его отправили в медсанбат...
Данилов вступается за Гасанова:
— Товарищ капитан, у нас людей не хватает, нужны разведчики...
— В пехоте пулеметчики тоже нужны.
— Но...
— Я уже сказал. Доложите, чем занимались сегодня.
Данилов докладывает, а я соображаю: как лучше сделать, чтобы зачислить Гасанова в батарею. На другой день, встретив подполковника Бодренко, [196] заместителя командира полка по политчасти, я подсунул ему рапорт на подпись.
В рапорте сказано: Гасанова знаю давно, он воевал в пехоте, азербайджанец, комсомолец, в бою под Алитусом был ранен и представлен к награде. Прошу зачислить в 4-ю батарею разведчиком.
Подполковник Бодренко подписал: зачислить на все виды довольствия.
— Как у вас проходят политзанятия?
— По расписанию, товарищ гвардии подполковник. Срывов не было.
— Хорошо. Я приду к вам.
Так Ахмет Гасанов стал разведчиком в нашей батарее.
В конце года
Получен приказ: таким-то батареям выделить людей дли подготовки огневых позиций в новом позиционном районе и по одному орудию для пристрелки. Утром 22 декабря мы отправились на рекогносцировку под Пилькаллен, а 23 декабря — на пристрелку. В новом районе на северо-запад от прежнего места дислокации командир полка майор Бобков указал точки ОП и наблюдательных пунктов.
Территория полузаболочена, мелкий кустарник не везде заслоняет район ОП от наземного наблюдения противника. Это — одна из сложностей. Но окопы переднего края оборудованы, и подходы к ним готовы.
Предварительно работы были закончены через два-три дня, а потом ночью доставлен сюда остальной состав полка и подвезены боеприпасы.
Помните, в воздушном бою авиаторы капитану Бобкову, тогда еще капитану, послали «привет»? [197]
Пуля авиаторов пробила полушубок и ватник и дошла до тела. Изумленный капитан показал ее огневикам, удивляясь такому редкому случаю.
Жиздринская операция в феврале-марте 1943 года закончилась для Бобкова присвоением звания «майор» и серьезным ранением. Он вернулся в полк из госпиталя спустя четыре месяца и выполнял привычные обязанности заместителя, пока не был ранен снова под Витебском. Те бои в белорусских лесах были тяжелы вообще: убит наводчик младший сержант Евгений Горбов, ранены рядовые Охлопков и Дьяков — якуты из моего в прошлом взвода, а потом другие потери — Кувыкин, Постников, Скориков, Романов, Марчук, Агапов, Мосолкин и т. д. После Мосолкина полком командовал подполковник Никитин, погибший при неизвестных обстоятельствах — комиссия для выяснения причин его гибели никаких следов не оставила, в архивах их нет.
В апреле сорок четвертого к нам прислали нового командира, и увидеть его пришлось лишь однажды, случайно.
Я возвращался от огневиков на НП и встретил капитана Сидельникова, сопровождавшего незнакомого офицера. Вид незнакомца выдавал тыловика, старая офицерская шинель еле прикрывала колени — она была до смешного короткой. Но звание высокое — подполковник. Этот офицер выглядел каким-то ненашенским, присланным сюда по крайней нужде, но представлен замполитом как командир полка. Я подавил удивление, придерживаясь уставной формы общения.
Удивляться пришлось дальше — голос зазвучал вкрадчиво и ласково:
— На НП путь держим, уважаемый? Ножками переступаем? Постреливаем в лесу между сосеночками, [198] миленький? Делаем пиф-паф, дорогой?
За словами чудился подвох, еще непонятая форма издевательства.
Я не знал, как отвечать, — ни к «миленьким», ни к «дорогим» себя не причислял.
— И мажем почем зря, — продолжал он, — делаем вид, что пользу приносим, садим в белый свет, как в копеечку! — За сладким голосом послышалось недоброе продолжение. — Все вы тут одинаковы — развели канитель, рассиделись! Я вас зажму, скручу в тонкую веревочку, вы у меня затанцуете! Будете прыгать, мест под собой не найдете! — и начал поливать меня отборными словами, приписывая батарее возможные и невозможные грехи.
Малахольный какой-то, вяло думал я. А Сидельников вдруг заступился, стал утверждать, что четвертая батарея и ее командир не на плохом счету. Подполковник остановился как-то сразу и перешел на прежний тон:
— Воевать надо, миленький... Приходится воевать, ничего не поделаешь... Надо, милейший, дорогой, миленький... Надо, надо...
Я попросил разрешения идти и продолжил свою дорогу. А с НП, еще не успокоившись от встречи, позвонил Сергееву:
— Наведи на ОП самый тщательный порядок — может заглянуть «миленький».
Этот подполковник, извлеченный на свет божий из какого-то сомнительного угла, явно не соответствовал назначению, и от нас его убрали очень скоро. Даже фамилия не запомнилась. Атмосфера в полку испортиться не успела.
Вернувшийся затем из госпиталя майор Бобков вступил в обязанности командира полка и утвержден был в этой должности. [199]
В новогоднюю ночь Ефим Федяев, комбат-5, читал стихи. Мы сошлись вместе в моем блиндаже — два комбата и капитан Каченко, тогда еще заместитель у Ширгазина. Каждый ждал Новый год, как дома.
Что-то готовое лежало на столике, и заранее, за десяток минут до полуночи, мы подняли солдатские кружки к колеблющемуся огню над расплющенным краем противотанковой гильзы, заправленной фитилем и бензином с солью. На орудиях — установки по участкам подавления немецких позиций, и назначено по четыре снаряда беглого — Новый год будет отмечен достойным образом.
— За что? — спросил Федяев, поглядывая на Каченко как на старшего по должности.
Сдержанный, суховатый с офицерами, капитан и сегодня продолжал держаться прямо, столбиком. Но внутренне смягчился, отпустил невидимые тормоза, стал менее строг к тому, что не относится к службе.
— Давайте за мир в наступающем году.
— Может быть, за победу?
— Нет, за мир — это точнее. Мир — значит жизнь без войны. А к нему придем только через победу. Наступит мир, тогда получим все: любимую работу, благополучие, личное счастье.
— Принимается.
Глухой стук алюминиевых кружек, неторопливое их осушение, потом еще одна сверка часов.
Не сговариваясь ни с кем, в 24. 00 наши батареи — с полком и с другими стоящими здесь артиллерийскими частями — почти одновременно открыли огонь: сперва залп, а потом беглый... Пусть знают немцы: россияне отмечают Новый год! У противника он на два часа позднее — по берлинскому [200] времени. Снаряды ложились на передовые позиции гитлеровцев.
— Отговорила роща золотая, — иронически замечает кто-то.
— ...березовым веселым языком, — подхватили за ним и хором закончили: — И журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком.
— Ха-ха! Немцы чешут теперь пониже спины, придерживают закуску на столах...
— А где-то отмечают сейчас по-настоящему.
— Но нигде не отмечают, как мы. Да и нам едва ли еще придется так. Громче никто не встречает Новый год и не провожает старый. Сила!
— Уж лучше бы не знать такой силы.
— Я вот собирался ребятишек учить в школе...
— Хо-хо! Повзрослели твои ребятишки за это время...
— Итак, на чем мы? Как там у Есенина дальше?
Ефим ушел в воротник полушубка, прищурил глаза, прислонился к темной стене землянки. И продолжил:
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник -— Не празднуют сейчас! Какой праздник, если ежедневно ждут вестей.
— Послушаем Ефима...
Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава.
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая,
Сгребет их все в один ненужный ком...
Скажите так... что роща золотая
Отговорила милым языком. [201]
— Браво!
— Виват преподавателю русского языка и литературы из Улан-Удэ!
— Спасибо. Не успел еще я в школе... — Федяев замолкает, собираясь с духом.
Мы неравнодушны к Есенину, но в нашей памяти сохранились отдельные строки, а тут — весь, без пропусков.
— Что помнишь еще, Ефим?
— Слушайте вот:
Не жалею, не зову, не плачу,Ефим воспроизводил строки Есенина, а принимали мы их применительно к себе. Не знали мы, почему о литературном герое думалось с грустью, и завораживались звуком слов, стройностью повествования, сожалением о прошедшем времени неизвестного человека. Чем-то похожи мы на него, только едва ли сидел он в окопах и ждал гибели от снаряда и пули. Он скорбел по другим причинам: оттого, что подвергся влиянию времени, спокойному и неизбежному естественному увяданию. Нам этого пока не дано.
...Будь же ты вовек благословенно,Оптимистическая тирада: что должно произойти, то и случится.
Грустные строки великого поэта трудно найти на книжных полках библиотек и частных собраний) и совершенно невозможно — в окопах переднего края, а у филолога они хранились в емкой памяти. [202]
Тот ураган прошел. Нас мало уцелело.Есенин писал о себе и своем времени, а похожими чувствами откликались наши души, запрятанные в землянки, окруженные другими условиями. Он откровенен с нами, как с друзьями или приятелями, готовыми понять его.
Несмотря на негласный в то время запрет, любовь к Есенину не ослабевала. Мы просили Ефима еще и еще читать стихи поэта, извлекать их из памяти и могли слушать без конца. Федяев знал много, даже уверял нас: знает всего. Мы не перечили, а наслаждались плавным слогом и яркими неожиданными сравнениями.
Но тут действительность напомнила о себе — послышался залп многих орудий со стороны противника, разрывы окружили землянку грохотом, сотрясая стылую землю и стенки нашего убежища, — в Берлине наступил новый, 1945 год.
— Вот черт — тоже отмечают...
Ответный залп немцев внес ощущение реальности того, где мы находимся. Он не испугал, а насторожил, и настроение было потеряно. Плотность огня мало отличалась от нашей, даже трудно было уловить разницу, хотя мы готовились наступать. Но никто ничего не сказал об этом.
Мы не ответили немцам на их залп: каждый встречал Новый год как умел. И салютовал ему имевшимися средствами.
На наших часах стрелки показывали уже два ночи. [203]
Надо отдохнуть до рассвета, до мутного туманного утра и вступления в полные права нового, незнакомого нам года.
Дивизия вступает в бой
Артиллерийская подготовка атаки планировалась продолжительностью 1 час 45 минут.
— А погодка-то ведь дрян-ная, — нажимая на конец слова, сказал Ширгазин.
— Погода не снимает с нас ответственности за результаты. Твои цели находятся между первой и второй траншеями, а пехота вошла только в первую — своих не заденешь. Налеты делать по второму варианту, в глубину.
— Ничего не видно — туман...
— Ну, дорогой, пора перестать ему удивляться, через час-второй развиднеется.
— Вас понял: работаем по второму варианту. — Да.
Разговор этот состоялся до артподготовки, начавшейся в 9 часов утра.
А погода действительно никуда. Безветрие и туман. Зимняя промозглая сырость.
Прошедший с вечера дождичек, впитавшийся в верхнюю корочку снега, сменился легким морозцем. Наползла муть, растворившая дальние предметы, сделавшая все одинаково серым, невидимым, превратившая нас в слепцов, она досадой заползала в наши души. Перестрелка, редкая в такое время, затихла совсем, перестала беспокоить людей в ранние, сладкие для сна часы, все остановилось, примолкло, ожидая приближения рассвета.
Тишина, однако, была обманчивой. Нельзя верить тишине и покою на переднем крае — покоя не было. Утром, в 6 часов, пехота бесшумно проникла [204] в первую траншею немцев и не обнаружила там никого. Первая траншея была пуста! Не видя, мы могли зря бить по первой траншее, бессмысленно тратить снаряды. Поэтому вступал в действие вариант номер два, исключавший из зоны огня первую немецкую траншею.
В первый день боя, 13 января, главную полосу обороны противника прорвать не удалось.
Мы устремились тогда за пехотой, поднявшейся в атаку, и подошли к своей цели номер тридцать. Кирпичная стена дома, где находилась цель, была разрушена — все живое рядом не могло уцелеть.
За второй траншеей пехота попала под пулеметный огонь и залегла. Мы заняли подвал, а сохранившиеся обломки стен использовали как прикрытие для наблюдения. В этот день продвижения не было, безуспешен был и день второй. Огневые позиции не менялись. На третий день после спланированного огневого налета пехота поднялась и захватила деревню...
Деревня стояла в глубине обороны и разрушению не подверглась. Строения выглядели целыми, в них сохранилось еще тепло от протопленных печей, хотя двери не везде прикрыты. В большом одноэтажном доме, бывшем офицерском клубе, мы рассматривали немногие предметы, оставшиеся после немцев, и фотопортрет Гитлера под стеклом, висевший на торцевой стене. Там мы получили по радио команду: остановиться и вернуться обратно. Полк свою задачу выполнил. Мы вернулись в распоряжение родной дивизии, находившейся в резерве.
Наша дивизия введена в бой с рубежа реки Инстер только 20 января. Пилькаллен, захваченный в первые дни, был пройден, а вновь введенные части устремились на юго-запад... [205]
Через два дня узнаем о взятии Инстербурга и о поспешном бегстве немцев из Гумбиннена, оказавшемся в тылу нашей армии. 23 января левый сосед дивизии завязал бой за Велау.
Теперь мы редко видели огневиков. Огневые взводы существовали независимо от командира батареи. Они следовали со старшим офицером батареи, оставляя комбату роль стрелка и корректировщика. Он двигался с пехотой и выполнял задачи переднего края. Он не всегда знал положение ОП, не имел точных координат, и только приблизительность района позволяла ему назначать исходные данные. Поймав простым глазом или биноклем разрыв своего снаряда,, пристрелкой определял ОП. Данные пристрелки с поправками на метеоусловия давали топографическое положение батареи. Расходовалось чуть больше снарядов, но исключалось несколько этапов подготовительной работы.
23 января вечером мы остановились на северном берегу реки Прегель. Командиры пятой и шестой батарей получили задачу от комдива раньше, а меня он задержал:
— Твоя работа сегодня особая — пойдешь с батальоном пехоты. Пехота переходит реку Прегель, захватывает фольварк Редерсбрух и удерживает его до подхода главных сил. Связь по радио с батареей и со мной. Готовность через 30 минут.
Вопреки моим ожиданиям немецкие траншеи на южном берегу реки никем не охранялись — мы не встретили там никого. Батальон бесшумно прошел траншеи, приблизился к фольварку, окружил и вошел в него. Там нас не ждали.
Пожилая хозяйка лет 65-ти, еще энергичная женщина, зажгла керосиновую лампу (электричество не действовало), предоставила обширную комнату и большой стол русским. [206]
Над картой склонились командир батальона и его помощники. Радисты устроились рядом. Я воспользовался светом, чтобы сориентироваться и подготовить данные для первых выстрелов.
Батальон занял круговую оборону.
Рядом проходил проселок, соединявший фольварк с Велау и Патерсвальде на востоке, а на западе, выходя на шоссе, — с Фришенау. Железная и шоссейная дороги на склонах к реке были нами пройдены и не просматривались. Для связи немцы использовали проселок, на котором видны свежие следы транспорта. Мы контролировали несколько дорог, идущих из Велау и Патерсвальде на запад.
К северному торцу дома под углом буквой «Г» примыкал сарай, между домом и сараем оставался проход. На стыке, в 15-20 метрах от прохода, оказалась выемка, яма, где я устроился со своими управленцами.
Ночь, а пристрелка необходима. Управляя по радио, одним орудием я нащупал проселок в сторону Велау и записал там неподвижный заградительный огонь (НЗО). Затем перенес огонь на другую сторону фольварка, ограждаясь с двух сторон от возможных атак противника.
Мы с радистом ушли в избу — на улице холодно. Связь поддерживается непрерывно, штыревая антенна рации раскрыта. В избе отогреваемся, наблюдаем за действиями пехотного штаба.
Привели пленного немецкого солдата в белом халате. Он ранен в живот, а насколько серьезно — не видно под халатом. Немца сняли с вездехода, направлявшегося из Велау на запад. Водитель убит, а его попутчик сидит с нами рядом. Его допрашивают. Он отвечает на все вопросы майора Жукова через переводчика, говорит о нумерации и численности обороняющихся здесь частей. Он не [207] запирается, и видно, как страдает от раны, с трудом удерживаясь на деревянном табурете. Его пакет будет изучен позднее.
Мне любопытно, как легко выкладывает немец сведения, составляющие военную тайну, не придавая им значения.
Допрос окончен. Его сведения нужны командиру батальона заранее, хотя еще ничего не началось. Он прикидывает, каким станет бой, как сложится «представление».
Немецкий штаб не дождался прибытия вездехода и не получил пакет. Там подняли тревогу и приказали атаковать фольварк.
Атака началась со стороны Велау.
— Давай сюда, комбат, — приказал Жуков. Моя батарея — «Волга» — открывала огонь из всех орудий. Вместе с ней огонь пулеметчиков батальона положил немцев на землю. Последовала контратака и дружное «ура» наших, обративших врага в бегство. Человек пять взято в плен. Этих людей разместили в яме рядом с моими управленцами.
Соседство неприятное. Но пленным солдатам давно надоело воевать.
Последовала атака с запада — батарея снова включилась в работу.
Долговязый немец высунулся из ямы и энергично грозил кулаком атакующим.
— Вот еще помощник нашелся. Зетц! — прикрикнул я на него. Тот испуганно сполз вниз.
Атака была отбита.
Жуков был рядом и наблюдал за работой.
— Теперь атаку можем ждать отсюда, — сказал он и показал на север.
По северному полю я пристрелялся дивизионом. По дороге из Велау наползало серое пятно. Бронированная [208] машина. После нескольких выстрелов «Волги» снаряд бьет по броне. Машина остановилась.
Жуков доволен, я это чувствую, не глядя на него.
— Хорошо, комбат. Нужна справка за цель?
— Не надо.
К нему подходят. Он отдает распоряжения:
— Дорогу на Фришенау заминировать.
— Пэтээровцев и САУ — в сторону леса.
— Сорокапяткам бить только наверняка.
— Закрепиться всем: не к теще на блины пришли.
Потом отбивались с двух сторон: с востока и запада одновременно. Немцы, должно быть, договорились. Зазвучал весь дивизион, а батальон ощетинился. Немецкая батарея открыла огонь по нам. Снаряды рвались на территории фольварка, какие-то угодили в дом и сарай, разбросали черепицу на их крышах. Теперь укрыться можно только в наспех отрытых щелях, постройки опаснее. Назначив необходимое число снарядов, мы отсиживались в ячейках.
Враг не прошел, он уткнулся в землю.
Сидеть в окружении и отбиваться от наседающего врага — необходимая и осознанная задача. Других задач Жуков не ставил. Залезть в землю и устоять — теперь это стало для нас главным.
Стрелковые полки на северном берегу отрезаны от нас — их атаки последуют, но скоро ли?
Наступил полдень. Не вылезая из ячеек, мы следим за противником. У него перерыв — обед.
Мы тоже грызем сухари, доставая их из вещмешков, из полевых сумок. [209]
С неба, окрашенного в желтовато-серый цвет, падает колючая крупа. Но видимость лучше, чем утром. У леса вспыхивают и затихают стычки, они обстановку не меняют.
Открытое поле на севере просматривается не на всю глубину, мы видим пространство метров на 300 перед собой. Траншеи не видны.
Нас обстреляли немецкие артиллеристы, а потом началась атака с севера, поддержанная двумя танками. Танки остановились перед нами и в упор били по пятнам на земле: по сараю, по торцу кирпичного дома фольварка. Стропила на сарае рушатся, крыша оседает кособоко, неуверенно, от торца дома поднимаются дым и кирпичная пыль. Немецкие танки рушат немецкие постройки, не нанося существенного урона нам.
Тяжелыми снарядами шестой батареи я веду огонь по танкам. Танки и атакующая пехота находятся между мной и батареей — я стреляю на себя. Гитлеровцы падают в снег, а танки хотят уйти из-под огня гаубиц. На немцев налегают «Днепр» и «Волга». Танки горят.
Очень важный для немцев нажим не принес им успеха.
Занятые отражением отчаянных атак на своем участке, мы не обращали внимания на гул орудий у соседей. Стреляли везде, военные действия проходили по всему фронту, и каждый решал частную задачу. Левый сосед справился с задачей раньше нашей дивизии, разрядил обстановку не только у себя, но и облегчил положение нашего батальона.
По открытому полю от Велау на нас шла цепь пехоты. Подпустив ее ближе, по каким-то признакам определили: свои. Наши встали в рост и, подняв руки с оружием, кричали «ура!». К нам прорвался левый сосед дивизии. [210]
В тот день, 24 января, противник потерял до 250 человек убитыми и ранеными и 4 танка сожженными, был отброшен, а части дивизии овладели Зиллаке и фольварком Фришенау{6}.
Батальон Жукова вечером заменили, а я подождал своих. Жуковцев оставили во втором эшелоне, на развитие успеха ввели другой батальон со свежими силами.
Позднее я спрашивал в пехоте: где гвардии майор Жуков, командир стрелкового батальона?
— Убит при штурме господского дома под Кенигсбергом.
Перейдя реку Прегель, дивизия наступала по южному берегу в общем направлении на запад.
За фольварком Фришенау, взятом еще батальоном Жукова, из деревни Ромау стреляли засевшие там немцы. Свежий батальон оставил одну роту с фронта, две других пошли в обход и ударили по немцам с флангов. Противник был опрокинут и потеснен. Собравшись, гитлеровцы контратаковали, но безуспешно.
11-я гвардейская армия обошла Кенигсберг с юга и к исходу дня 29 января левым флангом перерезала автостраду на Эльбинг, вышла к заливу Фриш-Хафф на участке от Кенигсберга до устья реки Фришинг. Сухопутные связи гарнизона города с войсками, действовавшими к югу от него, были прерваны. Но 30 января из района Бранденбург немцы нанесли удар по левому флангу армии, оттеснили ее от побережья залива и восстановили прерванные связи.
Город был близок.
Огневики четвертой в ночь на 30 января заняли [211] открытую ОП всей батареей. Они подготовили орудийные окопы, ровики для снарядов и для личного состава. Поддерживая атаку, батарея била по дзотам и по другим огневым точкам, пока сама не стала желанной целью. По пушкам Сергеева открыли огонь вражеские зенитчики калибром 100 миллиметров. Раньше не приходилось попадать под огонь зенитчиков. Снаряды рвались не на земле, а в воздухе наподобие бризантных. Люди ушли в укрытие. Несколько метких воздушных разрывов в пяти-десяти метрах над землей вывели из строя всю матчасть батареи.
Попытка штурмовать Кенигсберг с ходу оказалась неудачной.
В этот день дивизия и вся 11-я армия временно перешли к обороне.
Дальнейшие действия носили частный характер.
В полку Яблокова
В свите подполковника Яблокова, командира 252-го гвардейского стрелкового полка, я ходил вместе с Ширгазиным как командир подручной батареи. Такие батареи обязаны были иметь артиллерийские начальники от командира дивизиона до командующего артиллерией корпуса{7}.
Командир полка года на два старше меня. До войны он стал кадровым офицером, командовал минометным батальоном, был начальником штаба полка. Находясь рядом, я видел на груди Яблокова, под полушубком, ордена Красного Знамени, Александра Невского, Красной Звезды.
Яблоков — веселый и энергичный человек с крепко посаженной на плечи светловолосой головой. [212] Легкость, с какой он решал сложные вопросы, была кажущейся — напряженная внутренняя работа внешне не проявлялась и воспринималась как особенность естественная.
Запомнилось несколько моментов от пребывания в этом полку.
Был февраль. Войска разрушали внешний оборонительный пояс вокруг Кенигсберга.
Продвигались медленно. Высокая насыпь перегородила путь. Ее крутой откос понижался влево, заканчиваясь у небольшого поселка. Широкая полоса асфальтированной дороги на насыпи уходила дальше.
Поселок был взят. А после атаки во фланг противник оставил насыпь и бежал. С нее открывался хороший обзор, но занимать НП не надо — сопротивление ослабло, а перестрелка затихла.
— Далеко не уйдет. Глядя на ночь, в болото не полезем, — сказал Яблоков.
Он отдал необходимые распоряжения, а потом предложил:
— Давайте перекусим.
Кухни отставали. Группа офицеров устроилась между уцелевших стен полуразрушенного дома, доставая из сумок взятые с собой припасы. Это был отдых, временное затишье, может быть, даже ночлег.
Мы хорошо поели и разогрелись.
Меня влекла к себе насыпь — туда должны подойти связисты, снимавшие линию при перемещении. Их не было. На обусловленном месте стоял Ахмет Гасанов, разведчик и мой ординарец.
Под насыпью на снегу валялись фаустпатроны. Один из них лежал сверху у полотна шоссейной дороги.
Загадочное и внешне примитивное средство — [213] обернутая в жестяную оболочку взрывчатка, принявшая коническую форму снаряда, — могло соперничать с нашими пушками в противотанковой борьбе. Оно удивляло простотой. Я взял большую дулю снаряда, нацепил, куда положено, а ствол упер в плечо и прицелился в разбитый бронетранспортер. Оставалось нажать крючок.
— Я правильно делаю, Ахмет? — обратился я к знатоку.
Он взял у меня фаустпатрон и забросил далеко под насыпь.
— Разве так можно? Стреляют совсем не так. Я не знал, как стреляют, а Ахмет не показал.
— Ладно, — легко согласился я, — в другой раз покажешь. Найди наших связистов и приведи их сюда.
Спорить с Ахметом, я понимал, было бесполезно.
Я пошел в сарай, а ординарец недоверчиво смотрел мне вслед.
В сарае я пристроился к костру. На другом конце большого, плотно сколоченного помещения находились солдаты нашего дивизиона. Они отдыхали на сухой земле, припорошенной соломой. Ворота широко раскрыты, дым не задерживается, но костер небольшой.
Мне уступили место.
Поправляя угольки костра, пожилой солдат неторопливо рассказывал молодому сослуживцу об атаках драгун, дравшихся здесь еще в первую мировую войну, заполняя долгий и еще не поздний вечер воспоминаниями.
Слушая и не вмешиваясь, я задремал.
Нашел меня Ахмет. Он долго сидел рядом, не тревожа, поддерживая огонь, пока я не оказался в опасной близости от костра. [214]
— Вы сгорите, товарищ капитан, — разбудил меня ординарец.
— Это ты, Ахмет? — спросил я, еще не понимая, где нахожусь. А потом вспомнил. — Спасибо, что сидел рядом. Вчера я сильно устал и быстро захмелел.
— Не предупредили, где находитесь. И доверились чужим.
— Люди здесь сидели хорошие, Ахмет...
Солдатам переднего края на территории Восточной Пруссии работа казалась проще — не надо копать землю или почти не надо. Для КП и наблюдательных пунктов предпочитали полуразрушенные, а лучше — разрушенные дома с цементным полом первого этажа. Заваленный кирпичом бетон усиливался толстым слоем инертного материала, а подвалы являлись готовым убежищем. «Удобства» эти избавляли от трудоемких и тяжелых земляных работ, от поисков и установки перекрытий.
Сидя ночью в подвале, Яблоков обращался к адъютанту:
— Как там обстановка, запросите в батальонах.
— Наступаем, — отвечали батальоны и указывали свои координаты по карте.
Через некоторое время снова вопрос:
— Запросите, как там?
— Наступаем, — отвечали батальоны и указывали те же координаты.
— Что они топчутся на месте? Вызывайте по телефону по очереди.
Из первого батальона следовали объяснения:
— Одна рота сунулась к дороге — ее обстреляли, она вернулась с потерями. Вторая и третья удерживают занимаемые позиции по полю. [215]
Второй батальон:
— Мы заняли водопропускную трубу на шоссе — на большее не хватило сил, есть раненые. В ротах активных штыков — по отделению или чуть больше.
Третий батальон:
— Сами понимаете — господский дом. Это крепость. Бой там не прекращается. О смене КП говорить рано.
Командир полка обязан верить докладам.
Он понимал, что солдаты измучены и кто-то отдыхает, набирается сил на завтра, другие атакуют, используя темноту для улучшения позиций. Но существенных изменений нет.
Разнокалиберная ватага обвешана приборами и солдатским имуществом. Она спешит за Яблоковым, подтягивается, боясь отстать. Переход невелик, КП продвигается вперед метров на 600, а потеряться в темноте среди пятен снежного поля несложно.
— Споем нашу маршевую? — спрашивает Яблоков. — Давайте про попа...
Шагает он уверенно и широко, но замедляет шаг и начинает сам:
Калинка-малинка моя,Импровизаторы-песенники знают привычки командира. Под общее оживление тенор поддерживает запевалу:
А у нашего у местного попа
Лишь недавно повредилася стопа...
К тенору присоединяются басы:
Он в засуху все поглядывал окрест,
Вместо дождика упал на ногу крест.
Ого! [216]
Восклицание дает знак остальным, они дружно подхватывают припев:
Калинка-малинка моя,
В саду ягода калинка моя.
Тенор продолжает:
Без молитвы с неба дождичек пошел,
Мы от радости разделись нагишом.
Кувыркались и сменяйся взахлеб.
Вместе с нами раздевался сельский поп.
Ого!
Ну конечно, поп не может донага,
От ушиба ведь болит его нога.
Нету шляпы, нету рясы, а живот
Толще всех — такой уж поп у нас живет.
Да еще большой крестище на груди.
А не веришь — приезжай и погляди!
Да-да!
Глупенькая, несерьезная песенка. Она могла продолжаться как угодно долго — в зависимости от степени готовности ее сочинителей и от дальности перехода, — здесь приводится вариант. Она не соответствовала нашему фронтовому положению, а на удивление нравилась. Шутливый рассказ о полузабытом мирном времени сбрасывал груз с плеч и поэтому помогал, пожалуй. Мотив русской народной песни знаком каждому, а в словах что-то озорное, веселое.
У солдат заметно приподнималось настроение, от прилива бодрости шаг становился четче, расстояния — короче. Так действовала эта немудреная песенка.
Потеря деревни
Командир соседнего полка подполковник Чарский был гурманом. Эта его особенность сочеталась с дородностью и респектабельностью внешнего [217] вида. Огрубевшие и опростившиеся за войну сослуживцы называли его интеллигентом, не заботясь о точности определения, другие манеру поддерживать нужный разговор и в нужном месте принимали за образованность, третьи отмахивались как от человека не их породы.
Нынче командир полка встретил майора Кузовкова, начальника строевого отделения штадива. Кузовков прибыл в полк с пополнением человек на тридцать. Чарский обговорил с ним дела, отправил пополнение в батальоны.
Майор Кузовков не велик званием и чином, но человек он нужный, через него проходит весь рядовой и сержантский состав. Он может дать людей или воздержаться: маленький, а начальник.
Уже вторая половина дня, но, несмотря на позднее время, Чарский приглашает майора отобедать, зная, как тот проголодался.
Он развлекает гостя разговором, предвкушая сам предстоящую трапезу. В рационе, говорит Чарский, недостает каких-то деликатесов, какой-то малости, но приходится мириться — война.
— На войне рад даже малому, — поддерживает разговор Кузовков.
— Это непросто — найти малое. А мой повар нашел. Он где-то добыл грибочки, соленые и с чесночком. Аромат — за версту слышно.
— Сохранилось тут кое-что в подвалах...
— Подвалы попадаются богатые. В них есть пиво, настоящее баварское! Стакан или бутылочку перед обедом — это цимес! К сожалению, сегодня без пива, не обессудьте.
Они усаживаются за стол посреди комнаты командира полка в сохранившемся немецком доме. За полуоткрытой дверью в соседней комнате видны артиллеристы с рацией, встававшие, когда шли [218] старшие начальники. Майор поглядывает на опрятные белые стены, на чудом уцелевший пейзаж с русалками в золоченой раме, на диван, застеленный армейской плащ-накидкой, странно бугристой на плоском диване. Около него — коврик под ноги и ковер на стене. Неплохо, неплохо, должно быть, думает гость, недурственно, даже по-барски. Сам он не признает немецких пуховиков, отвергает их за громоздкость и неодобрительно смотрит на пуховик под плащ-накидкой. Но вслух говорит другое:
— Народ нынче прибывает из госпиталей уже обстрелянный, да мало его.
— Страна наша еще не оскудела, народ будет. — Командир полка разглаживает трофейную скатерть. — В народе заложены огромные возможности. Я признаю это, когда сажусь за стол, не поверите? И окликаю своего Ваньку. Ванька — мастер. Он окончил всего лишь училище по кулинарному делу, а ведь до чего способен, бестия! Даже талантлив. Мне повезло. Отсутствие городских удобств я компенсирую хорошей кухней.
Майор незаметно отодвигает белую салфетку, лежащую перед ним, трогает приборы, не теряя заинтересованного выражения лица.
— Вы представляете, — говорит Чарский, — как можно сделать первое? Это будут суп или щи — наваристые, заправленные жареным луком. И обязательно с укропом, без укропа вкус не тот. И чуть-чуть с кислецой. А кислецу придает им капуста, немножко подквашенная... М-м-м!
— Да, да, капуста вкусна, — сдержанно реагирует Кузовков, сглатывая слюну.
Бледнолицый худощавый майор поесть любит, но он не придавал еде такого значения. Он уминал то, что давали на кухне штаба дивизии. Теперь приличествует сказать что-нибудь приятное о еде, [219] но едва ли он додумается до чего. Инициативой владеет подполковник. Майор успевает вставить несколько фраз:
— Да, да, конечно... Продуктами нас не обижают... Были еще склады трофейные...
— Максим Егорыч! — говорит майор. — Вы отличный хозяин в своем полку — я должен заметить это. В нашей дивизии нет столь осведомленного и милого командира... Н-да... Но вы не полностью укомплектованы, извините за критику.
— Есть некомплект, Иван Степаныч, есть, чего греха таить. Но ведь это от вас зависит, от вас.
— Много потерь, Максим Егорыч, много... А мы пополняем, когда есть кем... Вам бы надо фельдшерицу в санчасть, единица эта свободна, а работы много. Если подумать, можно ее найти.
— Выбывают часто они, эти самые... Не часто, а выбывают.
— Есть на примете одна — загляденье, кровь с молоком.
— Не все ли равно, кто будет на солдатах дырки перевязывать.
— Это так. Это так, не все ли равно... Но в ней есть этакое-такое, — Кузовков рукой крутит замысловатый пируэт перед своим носом. — Упрячьте ее поближе, чтобы снарядом не пришибло.
— Ну, Иван Степаныч, вы теперь шутите.
Подполковник добродушно смеется. Под довольной улыбкой широкий живот подпрыгивает в такт смеха:
— Дело наше распоряжаться, это в наших функциях... Я подумаю, как поступить, это можно...
— Хорошо, Максим Егорыч, считайте, что фельдшерица будет.
Они порассуждали еще о мокрой зиме, о наступающей распутице, о том о сем... [220]
— Однако мне пора, — наконец поднимается гость. — Я премного вам благодарен.
— Не смею задерживать. До свидания, Иван Степаныч, заходите с пополнением еще, буду рад.
— Как же, как же, обязан...
— Передайте мой личный привет начальнику штаба дивизии товарищ гвардии полковнику...
— Непременно передам, непременно. — Кузовков обеими руками трясет мягкую руку Чарского, потом обнимает его. Но спохватывается и, неуверенно развернувшись, уходит.
Чарский безмятежно и прочно спал в этот вечер, когда на переднем крае в районе Вайценхоф поднялась артиллерийская и минометная стрельба, противник на узком участке атаковал полк Чарского и выбил из деревушки подразделения пехоты, отошедшие во вторую траншею.
Деревня Вайценхоф стояла перед противотанковым рвом на линии фортов № 11 и 12 и входила в систему внешнего оборонительного пояса Кенигсберга. Она вклинивалась в эту систему и являлась опорным пунктом немецкой обороны. От того, в чьих руках находится деревня, зависела устойчивость оборонительного пояса или его уязвимость. Слева от Вайценхоф лежала железнодорожная линия на Розенау. Та и другая сторона рассматривали деревню как важный объект, имевший значение для последующих событий.
Доклад в дивизию.
Доклад в армию.
Доклад в Ставку: деревня потеряна.
Но газеты вышли накануне, и в них деревня названа в числе взятых, отвоеванных у противника. Что же, Ставка врет на всю страну, на весь мир? Сводки Совинформбюро объявляются по радио, их слушают все, в том числе и противник. Такого [221] не было, чтобы Ставка врала. Положение нужно исправить, чего бы это ни стоило.
Деревушка махонькая, в ней несколько тонкостенных кирпичных домишек, черных в предрассветном тумане. Третий батальон, оправившись от нанесенного ему удара, атаковал на рассвете и в течение дня, но под плотным огнем противника, теряя людей убитыми и ранеными, остался ни с чем. Немцы не дураки, они засели крепко, бьют из самых неожиданных мест.
С благодушием, исходившим от командира, в полку было покончено. Чарский похудел, он не уходил со своего КП, но обстановка к лучшему не менялась.
Приказ командарма требовал вернуть деревню на следующий день — командиру дивизии находиться на КП полка, командиру полка быть на КП батальона, возглавить его атаку; командиру батальона вести в атаку передовую роту. Командарм будет на КП дивизии.
Артиллерия дивизии готовилась поддержать атаку ограниченным числом снарядов; подвоз боеприпасов затруднен распутицей.
В огневом налете и в бою следующего дня участвовали батальонные и полковые минометы и пушки (кроме нас), привлекался огонь соседей справа и слева. Но средства эти не сокрушили оборону немцев, как бывает при прорыве, — стрельба получилась жиденькая и походила на повседневную. Соседи помогли в огневом налете, а дальше оставались безучастными.
Пехота поднялась в атаку.
Страдая одышкой, с пистолетом в руке, за атакующим батальоном шел Чарский. Кроме этой чертовой деревушки, для него не существовало ничего на свете. [222]
Противник отвечает, свистят пули, рвутся мины, но пехота идет, падают сраженные...
Вот первая цепь приблизилась к переднему окопу, сворачивает к проходам в минных полях. По ней сосредоточивают огонь немцы с двух сторон, с трех, чтобы остановить у проходов, не дать миновать их.
— Ур-ра! — Чарский бежит следом.
Это было его последнее слово. Он споткнулся обо что-то невидимое и упал. Он не узнал, выполнена задача или нет, и доложить об этом не смог.
Деревня за три дня боя взята не была.
Командир полка был убит.
Штаб дивизиона
Еще в конце января меня агитировали сменить работу. Вакансия появилась в третьем дивизионе, начальник штаба которого болел и был госпитализирован. Перейти туда означало повышение в должности. Наступая, думать о таком предложении некогда, динамика событий не позволяла произвести служебное перемещение.
Перерезав железную дорогу, идущую из Кенигсберга на юго-запад через реку Фришинг, мы встали в оборону.
Мне позвонил майор Ширгазин:
— Принимай штаб третьего дивизиона. Батарею передай Сергееву.
Штаб размещался в фольварке Коббельбуде, в двух километрах сзади находилась железнодорожная станция того же названия.
Неподготовленному к новым обязанностям, мне пришлось туго. Не зная, как все делается, на ходу пришлось постигать штабные премудрости. Хорошо, что грамотным оказался писарь сержант Коробков. [223] Он упрощал мою работу: сам собирал в батареях ежедневные данные о боевом и численном составе, суммировал, давал мне на подпись, отправлял в штаб полка. Боевые донесения из батарей обобщались здесь же.
Поступающие сверху документы формулировались только в категорической форме — попробуй такие не выполнить! Но это был стиль общения, ставший в армии постоянным. Трудно представить себе иные слова и иные формулировки в тех условиях.
Командир дивизиона капитан Каченко беззаботно поживал на НП, категорические формулы не так волновали его, как меня, а исполнять их он поручал начальнику штаба. Он пришел в дивизион на месяц раньше, когда ранило майора Маркина, и подсказывать в мелочах не мог.
Адаптация к новой должности требовала времени и эмоциональной невосприимчивости, что ли, невосприятия всего близко к сердцу. Я вспоминал работу капитана Смердюка, других начальников штабов. Им доставалось на орехи, но они умели выкрутиться...
А пока шло все нормально. Мы занимались знакомой работой: разведкой переднего края противника, обработкой полученных данных. Опыт командирской работы в батарее здесь пригодился.
При штабе находились еще два заместителя комдива: по политчасти — майор Капелян и по строевой — капитан Бровинский. Они равны по должности со мной, поскольку начштаба во всех случаях является заместителем номер один.
Им я немного завидовал. Они были заняты поменьше меня — так мне казалось на первых порах.
Майор Капелян хорошо высыпался, потом шел по подразделениям, проводил где-то беседу, собирал [224] данные о политико-моральном состоянии воинов. Его служба политработника строго не регламентировалась. Капитан Бровинский, как говорили у нас, находился на побегушках: он делал то, что приказывал комдив, и не больше. Он не бегал, конечно, не рыскал в служебном рвении, а ходил размеренным шагом с высоко поднятой головой. Душа Бровинского оставалась чистой от постоянных забот. Зам. по строевой — единица необходимая, но на серьезную роль в бою он мог рассчитывать только при выходе командира из строя. В отличие от меня Бровинскому обязанности казались менее обременительными.
— Ну что ты пыхтишь? — спрашивал он, отрывая меня от ежедневной сводки. — Всего не переделаешь, а жизнь прекрасна без штабных забот.
Он подшучивает надо мной, этот Бровинский, думал я.
— Жизнь хороша вообще, — отвечаю ему и подписываю бумагу, запечатываю в конверт.
— Ты прав, НШ. Жизнь хороша вообще. Вот послушай меня. Девятая батарея могла утопить гаубицу. Знаешь?
— Не мешай ему, капитан, — вмешивается майор Капелян.
Я вызываю посыльного, отправляю пакет в штаб полка.
— Он не знает, — не обращаясь ни к кому, говорит Бровинский. — А ему надо знать — он теперь начальник штаба.
— А ты возражаешь против него? — спрашивает Капелян.
— Я не возражаю. Если есть штаб — должен быть и начальник.
Я занят очередной бумагой, Бровинский снова обращается ко мне: [225]
— Ты, начальник, был в седьмой батарее? А в девятой? Вот видите — он не был в седьмой батарее. И в девятой не был. Как можно не зайти в девятую батарею, если...
— НШ занят, Бровинский, ему некогда, — говорит Капелян.
— Он слышит меня, — продолжает Бровинский. — А что могло случиться в девятой? Он не знает, что там могло случиться. Гаубица, представляете, гаубица! В ней — вес! Этакая дура! А тут Прегель — и лед. Какой лед на Прегеле? Вот то-то — вы не знаете, какой там лед. Пушки идут, а лед прогибается.
— От пушек едва ли...
— А как пойдут гаубицы? Такой лед рухнет!
— Лед там для техники жидковат.
— А я что говорю? Лед рухнет — и гаубица провалится, станет на дно. Выручай потом. Надо побывать там самому! Увидеть!
— Но ведь прошли...
— Ха, прошли. А как прошли? Что надо было сделать? Вы не знаете, вы — политработник. А я подсказал им, оказался рядом вовремя. Лед хрустит, как сухарь из НЗ, — попробуй по такому льду!
— Но и без тебя командиры орудий...
— Нет, они знают не все. За ними нужен глаз! Надо подсказывать!
— Хорошо прошли там гаубицы, Бровинский.
— Вот-вот. Надо вовремя оказаться на месте.
Под колеса тяжелых машин и гаубиц по настоянию Бровинского там были подложены доски. Теперь это стало предметом его воспоминаний.
Весна началась здесь рано. На календаре начало марта, а поля свободны от снега. Дороги [226] с твердым покрытием просохли, стали доступными для транспорта. Теперь снег встретишь редко — где-нибудь в тени в густой заросли стриженых кустов, огораживающих дворы, или в ямах в лесу. Паханые угодья подсыхали, по ним пробовали проехать, выбрать путь, чтобы не завязли тяжелые орудия. Перед 11-й гвардейской армией, действовавшей к югу от Кенигсберга, оставалась прежняя задача — выйти к заливу Фриш-Хафф.
13 марта наступление возобновилось. Завезенные ранее боеприпасы помогли уплотнить и сделать эффективной артподготовку — первая полоса обороны преодолена в первый же день. Мы учли метеоусловия дня, внесли поправки, огонь был точен. Невидимые в глубине леса цели, две усадьбы с домиками, обстреляны нашим дивизионом — там находились резервы гитлеровцев. Усадьбы изрыты снарядами, а проломы в кирпичных стенах домов свидетельствовали о прямых попаданиях. Успех артиллерийского наступления предопределил общий успех. Наши войска вышли к заливу и перерезали автостраду Кенигсберг — Эльбинг.
Единоборство
Вечером 15 марта сержант Погорелов со своим расчетом занял открытую ОП на небольшой песчаной высотке рядом с дорогой у залива. По правую сторону от дороги впереди окапывалось другое орудие, из пехоты.
Главное сейчас — остаться невидимым, не выделяться силуэтом на фоне местности. Маскировка и неожиданность — хорошие помощники успеха. Эти правила вошли в плоть и кровь.
Копали всем расчетом до полуночи, позже совершенствовали и маскировали свой окоп. Перед [227] утром замерли у орудия — немецкие танки приближались. Их гул нарастал, становился громче. Потом проявились силуэты машин, встреча с ними становилась неизбежной.
Начался бой.
Утро в Прибалтике приходит медленно, незаметно пробиваясь сквозь туман и высветляя предметы, разгоняет муть измельченной в воздухе влаги, оседающей на землю, и раздувает ее легким ветром.
Утро застало Погорелова, растрепанного и черного, свесившего гудящую голову вниз, одиноко сидящим на бруствере у орудия.
Сейчас, когда бой затих, смешанные чувства возникавшего страха и отчаяния, а теперь медленно приходящая радость слились воедино, подступили к горлу, стали неодолимыми. Нервное напряжение заменилось дрожью в руках, расслаблением, хотелось плакать, как ребенку, которого собирались наказать, а потом вдруг пожалели. Он размазывал грязь по лицу, отсмаркивался в сторону, постепенно присмирев, находя в неожиданной паузе отдых. Никто не видел его в это время и не мог осудить.
Враг отошел, бой был окончен. Впереди и сбоку догорали немецкие танки, пораженные ночью. Но в сознании картина боя повторялась снова, представая в своей трагической последовательности.
Командир орудия потерял весь расчет, а сам остался жив. При первых выстрелах он находился в стороне, корректируя огонь.
Колонна танков, не видя пушки, шла прямо на нее. Когда ведущий танк подставил свой борт, он был поражен наводчиком с первого выстрела. Еще два выстрела — и поражен второй танк. После этих выстрелов немцы орудие обнаружили. [228]
Завязалась схватка.
Залетевший в окоп снаряд поразил весь расчет. Разрыв вспыхнул около станин, пушка замолчала, потому что стало некому управлять ею. Враг посчитал, что с пушкой покончено.
Погорелов из своего окопчика по-кошачьи прокрался к орудию и оттащил людей по сторонам: они убиты или тяжело ранены, без внешних признаков жизни.
Он зарядил орудие и затаился у панорамы. Еще один танк стал его добычей, загородив дорогу остальным. От горящих танков колонна свернула с дороги, переваливаясь в кюветах. Погорелов ждал, выбирая подходящую цель. Но танки растворились в тумане, шум их моторов затих.
Неужели отбил?
Погорелов вытер со лба пот и выпрямился. Он сходил за новыми снарядами, положил ящики рядом. Это — временная пауза, короткая передышка. Снимая шинель, он не переставал всматриваться вдаль. Из пятнадцати танков, шедших в колонне, поражены три, остальные ушли назад. Они не ушли совсем, а появятся еще и не обойдут узкую полоску берега, находящуюся под прицелом. Или напуганы?
Новый гул моторов заставил насторожиться.
Затаившись, сержант не спешил начинать. Не спешил, пока цели не станут четкими, различимыми в панораме.
Пушка пехоты открыла огонь первой и приковала к себе внимание. Она отвлекла на себя один или два танка, а их десять. Погорелов сжался в готовности, подворачивая ствол за головной машиной, выжидая нужный момент.
Чадившие еще машины, подожженные ранее, обозначали опасное место, оно обходилось танками [229] с фланга, и... подставлялись борта. Удача сама просилась в руки артиллериста.
Погорелов поразил ближний и увидел, как поползли по нему розовые светлячки, взял снаряд и зарядил снова. Он навел орудие в следующий танк, пока тот не успел повернуться к нему лбом, и нажал на спуск...
Он не успел понять, что было дальше, — тяжелая масса земли ударила его самого, сбила с ног, бросила на металлическую трубу станины. Наступила пустота, небытие, ничто...
Серый рассвет начинался сверху с побледневшего неба.
Прошло немного времени, а что-то изменилось, стало другим, непохожим. Видения боя проявлялись обрывками, медленно воскрешаясь одно за другим, заново собирая волю. Стучало в висках, боль от затылка растекалась по всей голове. Погорелов открыл глаза, увидел перед собой кругляки колес. Потом перевел взгляд вверх на откатившийся назад ствол и вперед недокатившийся. Орудие подбито.
Тишина удивила больше, чем гремевший до этого бой. Сержант не верил затишью. Не улегшаяся тревога заставила встать. Покачиваясь, он подошел к нише и взял противотанковую ручную гранату.
Видимость увеличилась, возрастала с каждой минутой. Поставив локти на бруствер и положив гранату рядом, он вглядывался вперед. Руки дрожали. А потом вылез и сел на бруствер. Дорога была свободна...
Дым и чад от догорающих машин растворялись в тумане, нависали пеленой над дорогой и посветлевшим полем. Устоит ли он, если танки появятся снова, и — с чем теперь? Вот с этим? [230]
Сержант усмехнулся горько — улыбка это была или болезненная гримаса на изменившемся лице — сам он не видел. Он высматривал и прикидывал путь, как пройти вперед и встретить танки еще раз, если они появятся, мысленно составлял план действий.
Но тишина оседала устойчиво, замолкли даже отдаленные глухие хлопки. Молчала и сорокапятка справа у дороги впереди. Она, как и орудие Погорелова, задачу выполнила. Теперь стало светло и прозрачно — участок будет виден другим артиллеристам с их НП.
Пять танков врага. Это была победа в тяжелом, неравном единоборстве.
Командир орудия понял, как не по силам был бой, неравноценно малыми силами вело бой орудие — расчет погиб, а он стрелял один.
Атаки не повторились...
Штурм
В Кенигсберге — 130 тысяч солдат и офицеров противника, до 400 орудий и минометов, более 100 танков и штурмовых орудий, есть авиация.
Оборона города нашпигована мощными железобетонными и каменными крепостями на трех оборонительных позициях. Была еще одна, четвертая, преодоленная в январских и февральских боях. Город считался недоступной твердыней, укрепленной фортификационно наиболее сильно из всех городов Германии.
Перед нашей дивизией оказались три форта — 10-й, 11-й и 12-й. Два последних — перед отрядом полковника Белого, состоявшим из полка кавалеристов и армейских курсов младших лейтенантов. Сводный отряд включен на усиление дивизии. [231]
При организации связи старший лейтенант Портнов испытывал недостаток в людях — взвод управления дивизиона после зимних потерь так и не пополнился. А старая задумка его о своем коммутаторе, освобождающем от постоянного дежурства несколько телефонистов, пока не осуществлена. Коммутатора нет. На узле связи он посадил дежурного и поставил несколько трофейных аппаратов в кожаных чехлах, подсоединив к ним линии от абонентов. Хочешь поговорить — нажми на кнопку зуммера, дежурный ответит и соединит с кем нужно. Это был выход из положения, связь работала по всем направлениям, но небольшой коммутатор на десяток номеров был бы лучше — нажимай только на клавиши. Сделать его самому в полевых условиях невозможно — нет нужных деталей, а отлучиться в артмастерские нельзя. И найдется ли там все необходимое? Задумку он осуществит потом, а сейчас занят подготовкой. Его тревожит радиосвязь — питание и неисправность некоторых раций; проводная связь уязвима, особенно в городе, а радио проводов не требует. Вместе они обеспечат устойчивость и избавят связистов от вполне понятных упреков и недовольства.
Разведчики старшего лейтенанта Конопатова оснащены проще — есть бинокли, стереотруба, разграфленный планшет с нанесенными целями, целлулоидный круг, умещающийся в планшетке, журналы для записей. Ни катушек с километрами провода, ни другого громоздкого имущества — встал и пошел налегке. Это и хорошо, потому что разведка — глаза.
Дивизиону отвели фронт от форта № 11 до Вайценхоф, поработать на таком участке есть над чем, и капитан Каченко с разных точек изучает его. А Конопатов в это время отлеживается в блиндаже [232] за прошлые недосыпы. Если появляется новая цель, он прикладывается к стереотрубе урывками, будто сверяясь с какими-то своими мыслями. Он держит на посту дежурного наблюдателя и получает донесения из батарей. Чем располагает противник перед дивизионом, начальнику разведки известно — координаты зафиксированы, а точки на местности быстро находятся по приметам. Он не теряется, вынужденный отвечать даже врасплох ночью, если забеспокоится штаб по поводу поднявшегося на «передке» шума:
— Ничего серьезного не произошло. Фрицы выпустили семнадцать мин из-за рощи Круглой по пустому месту — им опять мерещится. Две угодили в болото и не разорвались. Перестрелка? Это наши усмиряют их.
Говорит в телефон уверенно, лишь потом сверяя свою информацию с пехотой, и не вызывает сомнений у дальнего собеседника. А Портнов сомневается сразу, но молчит: едва ли эти мины были сосчитаны, Конопатов только что оторвался физиономией от лежанки — спал. Но ответы звучат убедительно. И поверить можно — каждый клочок переднего края известен не только разведчику.
Штабы теперь впустую не нервничают и не донимают придирками, работы ведутся в спокойном отлаженном темпе, будто задача взятия города отодвинута на неопределенное время. Но штурм назревал. Портнов видел, проходя ночью по линии, как на тракторах подтягивались орудия большой и особой мощности — признак серьезный.
Разместились здесь широко — только первый дивизион слева занимает самый узкий участок в 500 метров, а наш — уже полтора километра. На дивизион Ширгазина выпало и того больше — до [233] самой реки. Восемь километров только на один второй дивизион! Многовато.
Никогда дивизия не готовила прорыв на фронте шириной в 10 километров. Мы попадаем на вспомогательное направление, главные усилия по прорыву будут сделаны в другом месте — нельзя делать главный удар растопыренной пятерней. Впрочем, дело это не портновское, он отвечает за связь, и не ему судить, как и почему такой порядок задуман.
С НП видна роща серых обнаженных деревьев, ничем вроде бы не примечательная, похожая на другие. Она мешает наблюдению вглубь, но именно она является важным объектом наблюдения — под ней находится форт, смотрящий в нашу сторону черным пунктиром амбразур. Этот форт предстоит взять во время штурма.
1 апреля начался дождь, сменившийся изморосью при низкой облачности и туманами. Тяжелые орудия нашей артиллерии начали бить по позициям врага, пытаясь снять с них маску, разбросать насаждения и землю, оголить бетон фортов и дотов, но погодные условия свели ее усилия на нет, и огонь прекратился. Погода была плохой на второй, третий, четвертый и пятый дни апреля. Авиация не могла подняться в воздух и помочь тяжелой артиллерии.
Со второго дня артиллерия возобновила огонь, не рассчитывая на помощь бомбардировщиков. К тяжелым ударам привыкли как к неизбежному звуковому фону и к грозным разрывам на позициях врага, сотрясавшим почву и на нашей стороне. За четырехдневный период разрушения артиллеристы торопились выпустить расчетное число снарядов, [234] нанести максимальный вред укреплениям. Они спешили, так как паузы между выстрелами тяжелого орудия по техническим условиям составляли 8-10 минут.
Период разрушения, начатый задолго до артподготовки, был новым и необычным. Раньше он включался в артподготовку между огневыми налетами и продолжался десятки минут, иногда час-полтора, в зависимости от прочности обороны. Здесь же разрушение длилось четыре дня.
Первоначальная готовность к утру 5 апреля была перенесена из-за плохой погоды на 6 апреля. К исходу 5-го погода улучшилась. Штаб дивизиона с вечера перешел на новое место.
Мы разместились в небольшом одноэтажном домике неподалеку от переднего края, за которым виднелась роща с фортом.
С левой стороны домика, рядом, еще до нашего появления встала на прямую наводку 305-миллиметровая гаубица-пушка с проложенной к ней узкоколейкой. Мы видели систему внутреннего освещения приборов, тележку с тяжелой чушкой снаряда, катящуюся по рельсам, как вагонетка в шахте, зарядные мешки с порохом и работу расчета. Соседство огромного орудия неприятно, оно грозило неведомыми нам опасностями, но более подходящего места штаб не нашел. Место было временным — на первый день боя. На случай обстрела рядом с домиком мы отрыли щель для укрытия.
Утро 6 апреля началось хмуро. Как только проявились окружающие предметы и стал виден форт, гаубица сделала первый выстрел.
Я не сразу понял, что произошло. Упругие газы, пославшие снаряд вперед, увлекли за собой слои [235] воздуха, на мгновение разредив прилегающее пространство, — такой перепад давления не был предусмотрен строителями и не предугадан нами. Закрытые окна и двери домика были высосаны влево, в одну сторону, в сторону гаубицы. Они упали наземь и рассыпались — с рамами и дверными косяками. В ушах зазвенело от грохота и треска стекол, поднялась пыль. Ударная волна подвергла серьезному испытанию барабанные перепонки.
До второго выстрела столь чудовищной силы оставалось несколько минут, мы прибрали имущество, боясь очередных последствий.
Артподготовка началась в 9 часов и продолжалась до 12-ти.
Главный удар армии наносился левее в районе форта № 9. В 10 часов возник грозный гул орудий на севере, по другую сторону города, — это заговорила артиллерия 43-й армии и ее соседей. Сплошной гул с их стороны продолжался до 12-ти.
Штурм первой позиции, начавшийся по всему фронту в 12 часов, был успешнее слева. А передовые подразделения нашей дивизии встречены сильным артиллерийским и пулеметным огнем из траншей и фортов.
Мешал крупнокалиберный пулемет — цель седьмой батареи. Мешали огневые точки у форта — цели восьмой и девятой батарей. Огневой вал прекратили. Начало штурма в нашей полосе нельзя было назвать удачным.
А тут еще разговор по телефону с Каченко:
— Принимай хозяйство на себя. Я вышел из строя. Болен. Поправлюсь — вступлю. Ты — официально.
Мое положение осложнялось. Этот короткий разговор наложил на меня обязанности командира дивизиона совершенно неожиданно. [236]
Что такое форт?
Это подземное сооружение из кирпича и бетона предназначено для долговременной обороны и способно защитить участок местности в нескольких направлениях одновременно. В плане он является сложным многогранником. Перед фортом — семиметровой глубины противотанковый ров, прикрывающий его со всех сторон, недоступный также и пехоте, если она без лестниц и плавсредств. Стены рва покаты и выложены кирпичом, ров метра на три заполнен водой. Боковые стороны форта плавно закругляются и переходят в его тыльную часть, где по центру устроены ворота для общения с внешним миром. Вся крепость огорожена минными полями и проволочными заграждениями, а там, где кончается ров, — надолбами. Форт напоминает замок, глубоко врытый в землю, а потому невидимый с окружной шоссейной дороги, проходящей позади, он присыпан слоем грунта, на котором растут деревья, посаженные 40-50 лет назад. Возвышаясь как случайный холмик, эта крепость не внушает путнику никаких опасений и может оставаться незамеченной.
Внутри форта есть камеры для боя, они разделены между собой толстыми перегородками, но сообщаются через коридор сзади. Амбразуры для боя посажены низко, из них просматриваются только ближние участки, дальше местность перекрывается искусственными валами и неровностями, ограничивая обзор. Это — отрицательная сторона фортов. Коридоры и лестницы внутри соединяют жилые отсеки-казармы, склады оружия, боеприпасов, продовольствия и кухню, другие службы, в том числе медицинскую, размещенные на трех подземных этажах.
На боковых сторонах есть площадка для орудий [237] противотанкового и противоавиационного назначения. Орудия запрятаны в капониры и поднимаются по мере надобности. Там же предусмотрены пулеметные площадки. Форт может вести борьбу с наземными силами и противостоять атакам самолетов с воздуха. Он способен жить и бороться автономно в течение нескольких месяцев, располагая гарнизоном в 250-300 человек, представляя собой серьезную силу для любого противника.
Наша артиллерия четвертый день обстреливает форт из тяжелых орудий.
Сперва это мало тревожило немцев: снаряды могут попортить деревья, разгрести и выщербить грунт у дорожек, присыпанных песком, и у скамеек, на которых хорошо посидеть в ясную весеннюю погоду. Подземные укрепления не боятся артиллерийского обстрела, только опасны попадания в амбразуры на лобовых стенах — там стоят у пулеметных установок по одному, только по одному дежурному солдату — немного. Попасть в амбразуру чрезвычайно трудно. На худой конец, снаряд может влететь в пулеметное окно — тогда погибнет только постовой, потеря невелика, она почти незаметна для большого гарнизона — боеспособность его сохранится на сто процентов без какой-то малой доли.
Но снаряды тяжелы, это слышно по звуку разрывов, их можно приравнять к малой авиационной бомбе на 50-100 килограммов, и опасны. Они опасны еще и потому, что методично и настойчиво чередуют короткие паузы с выстрелами уже четвертые сутки. И чем дальше, тем больше опасение и тревога. Разрывы через слой земли и кирпича доходят до людей тяжелым гулом с угнетающим постоянством, почва и стены содрогаются от каждого нового удара. Полутора- и двухметровая толща [238] над головами кажется тонкой и ненадежной.
Дьявольские разрывы все глубже проникают под землю, смещают ее тяжелые массы, рыхлят и уплотняют их, дробят корни деревьев, рвут металлические жгуты кабелей, трубы водопровода, керамику канализации. Не хватает кислорода, воздух становится дурманным, трудно дышать.
Люди осунулись, побледнели, выражение лиц стало бессмысленным, покраснели белки глаз, а в расширенных зрачках страх, безнадежность, ожидание скорой гибели.
Время от времени раздается немыслимый грохот, потолок обрушивается, все заволакивает пылью и дымом...
По свидетельству военнопленных немцев, некоторые солдаты из гарнизона фортов во время обстрела сходили с ума.
Третий дивизион в течение дня поддерживал курсантов. Ни один из трех фортов взят не был.
Слева удаляющийся бой гудел все глуше, оставляя нас с противником, сидящим на прежних местах. Почти 8-километровый участок от реки Альтер Прегель до перекрестка окружной и шоссейной дорог Людвигсвальде — Шенфлис атаковался безуспешно. Кавалерийский полк справа, поддерживаемый дивизионом Ширгазина, тоже оставался в своих окопах.
Вечером третий дивизион переподчинили стрелковому полку Яблокова, а первый и второй дивизионы — 248-му гвардейскому стрелковому полку, ушедшему вперед на левом фланге дивизии. 250-й гвардейский стрелковый полк следовал вдоль дороги Альтенберг — Авайден в готовности к развитию успеха.
252-й гвардейский стрелковый полк, находясь [239] перед фортом № 10, вторым батальоном втянулся в пробитую слева брешь, используя налет наконец-то начавшей действовать авиации. Огневые точки немцев в это время молчали, их расчеты осели в землю, спасаясь от бомб. Но авиация действовала недолго, и враг ожил. Первый батальон, захватив вражескую траншею, имитировал приготовления для атаки форта в лоб — якобы нечаянно показывал доски и лестницы для форсирования рва, усилил огонь по амбразурам. Пострадавший от огня артиллерии и бомбового удара, форт сопротивлялся. Продолжая имитацию приготовлений лобовой атаки, капитан Федоров, командир батальона-1, главные силы батальона под покровом ночной темноты увел в тыл форта, намереваясь осуществить хитрую задумку. Изготовившийся к отражению натиска с фронта, враг был атакован со стороны входных ворот с тыла.
Темнота прикрывала маневр, но двигаться приходилось на ощупь по ограниченной колее, чтобы не нарваться на мины. Передовые подразделения ушли вперед, захватили Авайден, Шенфлис, бой шел в деревне Шпайхерсдорф — артиллеристам оставаться на старых ОП не имело смысла.
Старший лейтенант Жигарев вел свою батарею сам. На рубеже перекрестка дорог остановился. К нему подошел офицер из стрелковой роты.
— Слушай, ты куда?
— Вперед, а точнее — в хозяйство Яблокова.
— А мы кто? Считай, что приехал. Помоги своими гаубицами. Здесь действует первый батальон.
Жигарев прошел к командиру батальона Федорову, а потом отправил на некоторое удаление тягачи и нацелил орудия на неровные пеньки рощи, освещаемые редкими ракетами из форта. [240]
Ночь ушла на подготовку. Часа в четыре утра батарея открыла огонь по боковой панели форта. По воротам били другие орудия, стоявшие там почти вплотную, пехота подтаскивала мостики и лестницы, сколоченные из досок.
Капитан Федоров поднял своих гвардейцев и атаковал гарнизон крепости силами в 35 человек!
Что происходило в крепости, Жигарев не видел. Он оставался у орудий в готовности к причудам этой ночи, подстраховывая извне штурмующую пехоту, оберегая единственный наружу выход. Трескотня и трассы, взрывы гранат внутри форта, как внутри берлоги загнанного вглубь зверя, не имеющего другого выхода, становились глуше и реже и через час затихли. Хитрость капитана Федорова удалась — атака со стороны входных ворот не ожидалась. Враг был обманут.
В пять утра 7 апреля потянулась оттуда колонна сдавшихся фашистских вояк под конвоем нашего автоматчика. Она насчитывала более ста человек и уходила в наш тыл — форт был взят. Эта важная твердыня перестала сопротивляться.
Взяв форт, прикрывавший железную дорогу справа, пехотинцы оседлали ее вплоть до развилки у Розенау.
Начальник штаба дивизиона следил за развитием событий, наносил на карту положение подразделений, отдавал распоряжения — надеяться было не на кого. Штурмовые группы не стояли на месте, а вместе с ними — артиллерийские подразделения дивизиона.
Днем 7 апреля с восьмой батареей капитана Соловьева, прикрывавшей действия пехоты с фронта, я вышел на дорогу, стрелой уходящую из Шенфлис на Розенау.
Аккуратные домики справа и слева не назовешь [241] деревенскими. Это был пригород большого населенного пункта с садами и огородами, почти дачное место, но заселенное свободно, на больших участках, приспособленных для постоянного пребывания. Наша артиллерия не тронула этого поселка, дома оставались целыми, а дорога открывала вид на город, на плотные строения старого Кенигсберга.
Я остановил батарею, рядом находилась пехота, а с ней — капитан Соловьев.
Навстречу по пустынной улице бежал немец в гражданской одежде. Напуганный, он заговорил, обращаясь ко мне, показывая документ:
— Я коммунист с 33-го года. Ищу защиту и спасения у русских, прошу оградить меня от репрессий.
Я пожал плечами. Против гражданских лиц мы не воюем, притеснять их не собираемся.
Этот гражданский был помехой и контрастировал с нами своей заботой о личной судьбе, лишь о личной. Наши заботы были другими — нужно выбрать ОП для орудий, чтобы контролировать дорогу и весь поселок, закрепиться, не позволить врагу оттеснить наших или выбить их за пределы этого солнечного поселка.
В ясном безоблачном небе подходили к городу тяжелые бомбардировщики и один за другим пикировали на его центр, освобождаясь от бомб. Мощные взрывы сотрясали воздух, над городом поднялся столб дыма и пыли. Цивильному немцу взмахом руки я приказал уйти с дороги. Это были ночные бомбардировщики, вылетевшие днем, — факт редкий в истории войны.
Немецкая авиация не появлялась. В небе над городом непрерывно в течение часа кружили наши истребители, прикрывая работу ночных машин. Почти четыре тысячи бомб, сброшенных на укрепления [242] и форты внутри города, возымели свое действие. Враг ослабил сопротивление, а наши войска пошли вперед, используя замешательство в его стане. Бои завязались в Розенау — на юго-восточной окраине Кенигсберга. Предстояло взять внутренний обвод, прикрывающий центр города средневековыми укреплениями.
К исходу дня 7 апреля полк Яблокова вышел на южный берег Альтер Прегель и тем самым отрезал от Кенигсберга группу немецких войск в районе отдельных домов, находящихся к северу от Зелигенфельда. Два других полка отбили у противника Шпайхерсдорф и южную часть Розенау и вели бой в кварталах этого пригорода и за Спорт-Парк. С наступлением темноты группа полковника Белого овладела фортами № 11 и 12, а также Зелигенфельдом полностью. К исходу дня она вышла на рубеж: господский дом Иерузалем, северная окраина Шенфлис. Долговременная оборона противника внешнего обвода была прорвана на всю глубину 7 апреля. Пали казавшиеся неприступными три форта и 10 дотов и дзотов. Группировка противника на юго-востоке города расчленена на отдельные группы и в основном разгромлена.
Слева частями армии взяты Понарт и Праппельн — окраины Кенигсберга, его «микрорайоны». От старых границ города их отделяли заболоченные зоны — менее одного километра в глубину, — редко заставленные железнодорожными строениями.
В дверных и оконных проемах каменных зданий, заложенных кирпичом, оставались лишь бойницы, из темноты которых могло появиться дробное мерцание пулеметного огня. Возвышения на перекрестках [243] улиц оказывались дотами. На поворотах улиц мог стоять танк или самоходное орудие, замаскированное киосками, газетными витринами, досками объявлений. Каждое окно обыкновенного жилья грозило превратиться в огневую точку.
Действия в городе с многоэтажными постройками отличались от боя в полевых условиях. Бой возникал здесь за каждую квартиру и каждый этаж, за каждый дом и каждый квартал. Успех измерялся не расстояниями в метрах, а числом захваченных домов и кварталов, очищенных от врага объектов. В стенах появились пробоины, необычные пути входа и выхода. Мелкие штурмовые группы обходили препятствия, просачивались по задворкам, врывались к засевшим в домах гитлеровцам, сметали перед собой заслоны, уничтожали всех, кто сопротивлялся, и брали в плен, кто поднимал руки.
Сержант Аркадьев наблюдал за работой своего орудия. Он обязан корректировать огонь при грубом отклонении, но сейчас лучше не мешать; снаряды ложились рядом с целью — не по цели.
Кому-то может показаться, что цель накрыта, но это не так: она заволакивается дымом и кирпичной пылью, а в стене выковыривает рытвины, вокруг узкого вертикального отверстия, из которого бьет станкач.
— Спокойнее, Старцев, — говорит Аркадьев наводчику.
Вот пятый выстрел, а попадания нет — да и попробуй попасть на триста метров в какие-то сорок сантиметров щели или в свою же воронку! Без этого стену не пробить. Стена крепости толстая, хорошей старинной кладки, одним снарядом гаубица не может проломить ее — нужно два-три попадания в одно место.
Наводчик нервничает: их батарея не часто выходит [244] на прямую наводку, а в городе приходится стрелять первый раз. Но пулемет едва ли оживет сейчас, не осмелится строчить навстречу 122-миллиметровой гаубице.
Нервничать причины есть. В городе огонь ожидай отовсюду: сверху, с боков, с тыла, хотя развалины прикрывают. А тут этот нелепый случай. Трудно поверить, но это так, против факта никуда не попрешь: сегодня погиб их комбат.
Старший лейтенант Жигарев учил бойцов осторожности и осмотрительности, чтобы меньше терять людей, а вот пошел в атаку на пулеметную амбразуру вопреки здравому смыслу и своим же доводам.
Под утро комбат встретился с Рейхманом, начальником разведки 1-го дивизиона, тоже старшим лейтенантом. Они вместе выбирали позиции перед внутренним оборонительным обводом. Офицеры указали места своим управленцам — откуда наблюдать, где поставить телефоны и рации, и места для орудий, и тоже изучали участок предстоящего боя. Что они говорили потом, когда вместе завтракали, неизвестно. Рейхман любил делать подначку, испытывал характер и сообразительность собеседника — это было в его правилах. А Жигарев по натуре заводной и горячий, не терпел пустых слов. Они могли поспорить между собой после того, как позавтракали. Гаубица сильна, конечно, но не точна — попробуй угодить в какой-то пулемет, запрятанный в средневековые стены! Проще метнуть в него ручную гранату — по крайней мере дешевле.
Разойдясь в разные стороны и прикрываясь от огня развалинами кирпича и подбитой техники, с разных сторон они приближались к амбразуре. И подошли довольно близко. За ними наблюдали разведчики. Оставалось 30-40 метров чистой площади, выложенной булыжником, которые нужно преодолеть. [245] Если пробежать их рывком, то попадаешь в мертвое пространство, огонь пулемета там не страшен. А из этого пространства ничего не стоит забросить в открытую щель амбразуры гранату, ту же «лимонку», чтобы с огневой точкой покончить.
Пулемет тогда молчал. Он и раньше вел огонь временами, по какой-то там своей системе.
Рейхман и Жигарев поднялись разом, чтобы пробежать 30 метров через булыжную мостовую к крепости.
Рейхмана пулемет уложил на первых шагах бега — пули отскакивали рядом от булыжника, когда он уже лежал, а Жигарев успел добежать до стены и вдоль нее из-за поворота подкрадывался к пулемету. Комбат держал в одной руке гранату, а в другой автомат. Он приготовился бросить гранату в щель пулеметной амбразуры, но был сражен огнем сбоку, о котором никто не подозревал.
Немцы хорошо организовали систему огня, прикрывая одну огневую точку другой и до времени не проявляя полной активности. Разве горячий и нетерпеливый Жигарев мог знать об этой второй огневой точке, прервавшей его отчаянный рывок? А вот нет: видя примеры храбрости в подразделениях пехоты, артиллеристы тоже решили пойти на риск. Никто не посылал их и не обязывал. Видимо, они были уверены в успехе задуманного, однако перехитрить немцев им не удалось.
Химики, чтобы скрыть перегруппировку пехоты, зажгли дымовые шашки. Завеса дыма заволокла крепость и все, что перед ней находилось, перебежками пехота перераспределила силы. Потом дым рассеялся и никого не стало видно. Тела артиллеристов, павших перед амбразурой, тоже исчезли.
Аркадьев не знал, что за ними сходили свои же разведчики, нашли их и унесли в сторону. Теперь [246] через вновь поднявшуюся завесу копоти, красноватой пыли и дыма Аркадьев не сразу понял, что пехота пошла не по пути Рейхмана и Жигарева, а стала растекаться по сторонам, хотя работа Старцева, его наводчика, была успешной — огонь из амбразуры не велся. Пехота нашла какую-то лазейку. Потеря Жигарева ставила вопрос о новом командире батареи-9. Я доложил об этом командиру полка и распорядился занять место комбата капитану Бровинскому. Связи с Каченко, оставшимся где-то сзади, не было.
События развивались медленно, но успешно.
На левом фланге армии в ночь на 8 апреля полки генерала Пронина высадились на северный берег реки Прегель и закрепились там, нанося удар по западным окраинам Кенигсберга. К 14 часам 30 минутам 8 апреля в районе Амалиенау они соединились с частями 43-й армии, наступавшей с севера. Всесторонняя блокада города стала фактом — был перерезан последний путь, соединявший гарнизон Кенигсберга с земландской группой немецких войск. Контратаки немцев с внешней стороны ни к чему не привели, они гасились действиями нашей авиации. Известие о полной блокаде подняло дух и настроение солдат.
В течение 8 апреля части 83-й гвардейской стрелковой дивизии полностью уничтожили окруженную группировку в районе Зелигенфельда и сопротивлявшуюся группу на окраине Розенау.
Сводный отряд полковника Белого по приказу командира корпуса вышел из состава дивизии. Наш левофланговый полк очистил от противника три квартала и к исходу дня закрепился на рубеже: пристань — безымянное озеро. Два других полка, преодолев противотанковый ров с водой восточнее [247] Зюд-Парк, подошли к внутреннему обводу укреплений, но встретили огневой отпор из форта и амбразур каменной стены и остановились. Один из них в ночь на 9 апреля, совершив обходной маневр через восточный форт в Зюд-Парк, к этому времени взятый соседями, овладел кварталом 344 и, атакуя с северо-запада, штурмом овладел фортом. Развивая наступление вдоль южного берега реки Альтер Прегель, полк овладел еще шестью кварталами. С утра 9 апреля он на подручных средствах форсировал Альтер Прегель и, ломая сопротивление, штурмом взял форт южнее квартала 318.
На остров между Альтер и Нойер Прегель к этому полку подошел полк Яблокова, совместными усилиями они очистили от противника весь остров к 18 часам. Одновременно на подручных средствах форсировали Нойер Прегель и сосредоточились на ее северном берегу, взяв еще три квартала.
Документальная запись тех дней, сделанная в 252-м гвардейском стрелковом полку:
«После форсирования реки Прегель 3-й батальон продвигался вперед, ведя уличные бои. В одном из трехэтажных зданий в подвале был установлен станковый пулемет противника, откуда велся огонь. В лоб уничтожить его невозможно. Командир 7-й стрелковой роты разбил роту на три группы. Одна группа с ручным пулеметом обошла дом слева, через пролом в кирпичной стене, ворвалась в Него с черного хода и гранатами уничтожила расчет станкового пулемета. Вторая группа обошла дом справа и уничтожила автоматчиков, находившихся в доме. Эти группы дали возможность ворваться в дом с фронта и очистить его от немцев. Взято в плен 15 солдат противника. Рота потерь не имела»{8}.
Главным узлом сопротивления 9 апреля оставался [248] Королевский замок, северный вокзал и отдельные кварталы в центре города. Возвышалась колокольня кирхи, иглой уходившая в небо, — стройная, готически величавая, с пробитой неровной брешью у основания конусообразной крыши. Кирпич не выдерживал натиска техники, его разрушающей неукротимой мощи. Оболочки из камня, кирпича, асфальта крошились, разлетались в стороны от ударов металла и заложенной в него взрывчатки, открывали новые проходы в стенах, делая непроходимыми старые проезды. Строения рушились, оседая на землю, превращая привычный силуэт в незнакомые нагромождения, изменяя облик и устоявшийся в сознании пейзаж.
Атака и бой внутри Королевского замка продолжались более трех часов. К 19 часам 9 апреля с ним было покончено, атаковавшие части 1-й Московской дивизии полностью овладели замком.
В 18 часов от генерала Ляша, командующего немецким гарнизоном, пришла делегация парламентеров в составе двух старших офицеров с предложением прекратить огонь. Она попала в расположение 27-го гвардейского стрелкового полка 11-й дивизии нашей армии.
Маршал А. М. Василевский через командарма генерал-полковника К. Н. Галицкого поручил вести переговоры начальнику штаба дивизии подполковнику Яновскому.
Яновский взял с собой помощника начальника штаба артиллерии дивизии капитана Федорко и инструктора политотдела капитана Шпитальника в качестве переводчика.
К 21 часу советские парламентеры прибыли в немецкий штаб на бывшей университетской площади, спустились в железобетонное убежище, представились [249] начальнику штаба, а несколькими минутами позже — генералу Ляшу.
Генерал хотел прекращения огня. Огонь наносил урон не только войскам, но и мирному населению. Население несло неоправданные потери от огня артиллерии и авиации. Пусть маршал согласится прекратить огонь, говорил генерал, тогда жители города не станут дополнительным источником сопротивления. Они непричастны к развернувшимся событиям.
Группа фашистов пыталась проникнуть в штаб, перестрелять парламентеров и тех, кто собрался капитулировать, сорвать переговоры, но охрана штаба оттеснила ее.
Подполковник Яновский, опираясь на обращение к войскам противника, изложенное в листовке от 8 апреля, предъявил свои требования: обоюдного прекращения огня и полной капитуляции обороняющегося гарнизона. Здесь, в его присутствии, необходимо написать приказ о полной капитуляции, направить этот приказ частям. И — командованию подтвердить капитуляцию самому — сдать огнестрельное оружие, остаться только при холодном и проследовать в распоряжение маршала. Ношение холодного оружия маршал гарантирует.
Иного выхода не было, генерал Ляш согласился.
Затем решались практические вопросы — куда сдать оружие, как принимать пленных и другие.
К 2 часам ночи 10 апреля генерал Ляш с группой ответственных офицеров штаба был доставлен в наше расположение.
...10 апреля — тишина.
И откуда только появились люди?
Еще вчера пустынные улицы, простреливаемые пулеметным и артиллерийским огнем насквозь, теперь заполнились, стали обитаемы, на них работали [250] — разносили кирпич или бросали его на сторону, развозили на тачках, освобождали дороги от разного мусора.
Улицы превращались в проезжие магистрали. Над городом торжествовала победа, мы полной грудью вдыхали ее воздух, приосанились, считали, что расчистка улиц — для нас, чтобы прокатить по ним побуревшие орудия.
Весь полк, все наше воинство собралось в одном месте.
Солнце над городом, пробиваясь через марево дыма от пожаров, свидетельствует о весне, и какое нам дело теперь до мелких групп, до остатков противника, не сложившего оружия, которые обречены? Их добьют специально выделенные подразделения.
Мы на вершине успеха, а подполковник Бодренко рядом с командиром полка говорит высокие слова:
— Мы победили. Город и крепость Кенигсберг взяты. Отважные артиллеристы были героями этого штурма. Артиллерия доказала, что она — главная ударная огневая сила. Без вашей отличной работы такую крепость не взять. Честь и хвала вам, славные артиллеристы! Ура!
«Ура!» прокатывается трижды по рядам наших подразделений, собравшихся на короткий митинг.
Мы оставались в городе еще двое суток!
Штаб дивизии подводил итоги.
Штаб артиллерии и оперативное отделение находились в соседних комнатах.
Соседство удобно — не надо бегать и согласовывать или занимать телефон, все рядом. Взаимодействие пехоты и артиллерии начиналось отсюда, из штаба дивизии, из этих комнат. Взаимодействие соединило, слило в единое целое, стало привычным [251] и продолжалось в полках, доходя до подразделений.
К утру нужны данные командующему артиллерией дивизии и объединенная сводка в корпус. Оперативники помогли — к ним стекаются сведения из полков, из отдельных батальонов и рот, от всех служб по самым разным вопросам.
Майор Молов углубился в бумаги.
Карта для командующего артиллерией дивизии готова. На ней цветными карандашами подняты — ярко разрисованы — объекты, уничтоженные дивизией, подавленные и захваченные. Полоса наступления сужалась к центру города, а вместила много: три форта на внешнем обводе и два — на внутреннем, 14 дотов, 18 дзотов и 12 линий траншей!
Старшина Карданов спит, укрывшись шинелью, на составленных стульях. Бывший сотрудник конструкторского бюро завода, а теперь чертежник и писарь, нужен здесь не менее, чем на заводе. Вместе с писарем оперативников они ведут журнал боевых действий — тот пишет с черновиков округлым мелким почерком, а Карданов готовит схемы, вклеивает их в журнал, украшает виньетками, изображая военные доспехи в окружении лавровых и дубовых листьев. И не только это... Он поработал над картой вечером, может понадобиться скоро, но будить его рано. Над сводкой следует подумать и подготовить черновик.
НШ кутается в шинель, наброшенную на плечи. Это привычка. На дворе не холодно — апрель, а Молову зябко.
Оперативники, те при долгих бдениях пьют крепкий чай с сахаром и много курят. Молов тоже льет чай, а махорочный дым не переносит. Дым через двери проникает в его комнату, табачный смрад мешает, отвлекает от дела — Молов прикрывает дверь и открывает окна. На улице свежее. Чай [252] взбадривает ненадолго, он хорош, пока горячий, а потом снова хочется спать. Но спать нельзя. После полуночи стало тише, винтовочные выстрелы редки, и нужны усилия, чтобы собраться.
В сводке перечисляются уничтоженные виды вооружения противника и трофеи, отбитые в борьбе за город, всех наименований — 38. И в каждой строке — цифры, цифры...
Заводы — большие и малые, транспортные средства на железной дороге и на реке, средства личного и коллективного пользования, склады боеприпасов, продовольствия, вооружения, горючего, зерна, медикаментов, обмундирования, другого имущества... И солидный перечень оружия, взятого в бою.
В списке указаны также потери противника в людях: только убито и ранено 2300. А пленено? В ходе боя — 4100. При капитуляции принято еще 9200. Итого 15600 — полнокровная дивизия военного времени!
Если говорить о вкладе нашей дивизии, то она полностью разгромила Кенигсбергскйй полицейский полк, батальоны крепостной, саперный, батальон особого назначения и другие.
Наши потери с начала операции: убито — 134, ранено — 553 человека{9}.
Конец войне
Полк ушел из города в лес севернее, в район Штантау, на десяток километров в сторону. Прибыли туда вечером. В опустившихся над Кенигсбергом сумерках поднимался медленный и зловещий столб дыма, подсвеченный снизу багровым пламенем пожара. [253]
Мы обустраивались и отсыпались в лесу, выйдя во второй эшелон фронта. Отдельные подразделения из состава армии, в том числе от нашей дивизии, ушли на полуостров и усилили 39 армию, получившую задачу ликвидировать земландскую группировку немцев, состоявшую из восьми дивизий.
13 апреля началась заключительная часть Восточно-Прусской операции, а 25 апреля она закончилась. Морской порт Пиллау был очищен от врага.
Наш полк в этой операции не участвовал. Мы налаживали боевую подготовку, успев почиститься и починиться, привести оружие в надлежащий вид. Остановка в лесу была временной — война продолжалась. В Прибалтике, севернее нас, прижата к морю крупная группировка немцев — около тридцати дивизий. На юго-западе разворачивалась битва на территории Германии, могучим валом приближаясь к Берлину. Наши силы могли понадобиться на том или другом из расчлененных фронтов.
2 мая нас подняли по тревоге. Не объясняя причин, приказали двигаться на восток по дорогам с твердым покрытием.
Что предстоит — Тукумс и Либава? Этого в полку никто не знал. Шли всю ночь, оставив за собой 50 километров пути. На дорогах в выбоинах плескалась вода, сверху наваливались надоедливые мелкий дождь и туман. А потом услышали:
— Отбой!
Разместились в небольших населенных пунктах и в фольварках злые от усталости, но обрадованные этим словом, сулящим отдых. Марш прекратили совсем.
На новом месте несколько дней жили обычной армейской жизнью, находясь в постоянной готовности к движению и предугадывая завершение событии [254] на западе. Командир дивизиона, теперь не капитан, а майор Каченко, строго следил за поддержанием готовности и порядка.
Поздним вечером 8 мая, находясь на втором этаже своего штаба, я услышал шум стрельбы.
Что за шум? Выглянув в окно, увидел по всему полю автоматные трассы вверх, вспышки отдельных выстрелов, цветные огни поднимающихся ракет. Трескотня принимала необычный характер, вместе с ружейной стрельбой возникал нестройный хор голосов, заполняющий площадь:
— Ура-а-а-а...
Я к телефону: — Что?
— Победа! — выкрикнули в трубке из штаба полка. — Немцы капитулируют в Берлине!
Это была Победа доподлинная и полная. Солдатское «радио» всколыхнуло людей раньше меня. Сохранить спокойствие при такой вести было невозможно. В открытое окно комнаты я разрядил обойму пистолета и тоже кричал и обнимал сержанта Коробкова, подвернувшегося под руку...
Такой миг не повторится. Такое состояние бывает только раз — ликующее, массовое, захватившее людей неизъяснимой радостью. Говорить о нем, рассказывать об охвативших чувствах наиболее коротко и выразительно можно только так — через оружие...
Утро 9 мая вставало из-за горизонта огромным и горячим светилом.
— Товарищ капитан! — послышался голос док» тора Обского. — Я рад вас приветствовать по случаю Дня Победы.
— Спасибо, товарищ майор. В такой день разрешите поздравить и вас. [255]
— Не успел сказать вам раньше, капитан. Сведения об убитых и раненых по дивизиону я возьму в штабе полка — вы не затрудняйте себя ими.
— Мне меньше писанины. Наши потери невелики, но они коснулись, к сожалению, всех категорий личного состава.
— Кенигсберг был твердым орешком — форты и доты...
— Нелегко пришлось. Жаль Жигарева...
— Конечно, напрасно он стремился поторопить события.
— Тела его не нашли, похоронить не сумели.
— Как? Вы не знаете?
— ...?
— Вы не знаете, что Жигарев подобран и отправлен в медсанбат? Он жив, но в плохом состоянии. Командир медсанбата говорил о нем.
— Вы сообщаете такую неожиданную новость, доктор!
— Да. Жив комбат и отправлен в госпиталь.
— А вот Рейхмана нет вместе с ним... Этому конец.
— Смелый парень был.
— Да.
Мы попрощались.
Выехавшая на дорогу машина ждала меня. В ее кузове люди пели песню.
Над головами в бесконечном своем движении светило солнце, посылая на землю и на нас благодатные лучи мая 1945-го.