II. На главной магистрали

Под Витебском

Около Орла дивизия повернула на запад. А затем — на северо-запад для захвата железнодорожной станции и районного центра Хотынец. После Хотынца мы дрались за Карачев, получили благодарность от его освобожденных жителей, вошли в брянские леса, знаменитые уже тогда партизанскими делами. В лесах переловили добровольных полицаев и передали их военному трибуналу. Затем прошли по Брянску, только что освобожденному, полуразрушенному, но сохранившему облик города.

Начались ночные переходы по рокадным{4} дорогам на север по 30-35 километров в ночь с дневками в лесах. Марш продолжался около месяца. В такой дальний путь была отправлена артиллерия одиннадцатой гвардейской армии, а стрелковые части после отдыха перебазировались по железной дороге туда же, в район Великих Лук. Строжайшие меры маскировки и предосторожности сделали этот маневр неожиданным для противника.

Под Брянском мне приказали принять четвертую батарею полка взамен раненого комбата-4. Там уже не было прежних напряженных боев — центр усилия отодвинулся в сторону. Это оказалось удобным для стажировки. [101]

В осеннюю распутицу мы уже на Псковщине. В одну из ночей прошли через Великие Луки, остановились под Невелём — готовились сменить части, обескровленные боями. Но обстановка изменилась, и нас направили на другой участок.

Наступали. Лишь распутица притормозила неуклонное стремление войск к продвижению. Транспорт, подвозящий к фронту боеприпасы и другие грузы, застревал в непролазной грязи раскисших дорог. Он разгружался там, где застревал. Снаряды и мины, ящики с патронами и продовольственные мешки пехотинцы и артиллеристы гуськом доставляли на себе к позициям. Это походило на муравьиную работу.

Первые заморозки встречены вздохом облегчения. Грязь перестала цепляться за колеса, удерживать фронт на месте. Немцы не ждали нашей готовности наступать. Однако в конце ноября наступление возобновилось.

Теперь декабрь сорок третьего. Мы под Витебском, южнее Невеля. Впереди Городок — районный центр Витебской области.

Маленький город не виден, он скрыт от нас возвышенностью, занимаемой противником.

Наш НП — несколько ячеек, вырытых в песчаной почве на голом месте. Справа — мелколесье, скрывающее окопавшуюся в снегу пехоту и наших людей из взводов управления, курсирующих между НП и огневыми позициями.

Командир второго дивизиона майор Ширгазин рядом, в одном метре от моей ячейке. У него стереотруба, у меня — бинокль.

— Ты видишь, комбат, ишачий выводок? — спрашивает Ширгазин. — Это шестиствольные минометы. Подготовь-ка по ним данные. [102]

Я смотрю в бинокль на сизые силуэты четырех шестистволок, определяю их положение. Почему они выпятились, не прячась, или жить надоело? Предупреждаю телефониста в трех метрах от меня о готовности, уже предвкушая добычу.

Но шестистволки заговорили раньше.

— Ы-ы-ы... ы-ы-ы... ы-ы-ы...

Мины летели на нас. Мы осели в окопчики, прижались к непрочным стенкам. Разрывы одновременно во многих местах неистовствовали вокруг разгребая снег, ища живую цель, рассекая паутину телефонных проводов, обрубая ветки кустарника.

— Только бы не в окоп, только бы... — неотвязно билась одна мысль в голове.

Раздался сильный взрыв рядом. Обвалился песок, придавил ноги, попал за воротник полушубка. Неужели в Ширгазина? Я ждал еще.

— Ты жив, комбат? — кричит Ширгазин.

Я поднимаюсь, вызволяюсь из-под оседающего песка.

— Вроде жив, товарищ майор.

— Думал, в тебя попал, — смеется Ширгазин. — А он, шайтан, угодил в перемычку. Посмотри-ка!

Метровая перемычка между нами осела, на ней осталась широкая воронка.

— Я материл фрица: уходи отсюда! — улыбается комдив. — Ты гнал его тоже? Сознавайся, комбат. Вот он и лег между нами. Ну, давай-ка координаты этого шайтана. Пока связь восстанавливают, подготовим ему ответ всем дивизионом.

* * *

Дивизия наступала с севера на юг.

Городок маленький, а для немцев важен — перекрывает шоссе, ведущее к Витебску. Это стратегический пункт, на нем железнодорожная станция поважнее, чем шоссе. Немцы отчаянно дерутся, не [103] хотят уступать наживу, стараются выбить нас контратаками.

Защищая Городок и дальние подступы к Витебску (до него оставалось 30 километров), противник опирался на реку Горожанка, занимая ее высокий южный берег, и на озеро Кошо. В систему обороны, как опорные пункты, входили деревни Сыровня и Большой Прудок. Оборона состояла из проволочных заграждений в один кол и траншей полного профиля с открытыми пулеметными площадками. Местность перед проволокой сильно заминирована и хорошо пристреляна артиллерией. Населенные пункты обнесены проволокой и прикрыты дзотами.

23 декабря в 20.00 один батальон нашей пехоты выдвинулся на южный берег озера, где закрепился, обеспечивая переправу по тонкому льду еще двух батальонов.

Другой полк нашей пехоты в это время наводил вторую переправу (одна была готова) через Горожанку и закреплялся на ее южном берегу.

Решением командира дивизии один батальон оставался на южном берегу Горожанки, два других, переправившись через озеро, соединялись с ранее подошедшими туда батальонами и заходили во фланг противнику. Через лесные массивы ударом на деревню Сыровня и отметку 203.6 они сминали оборону гитлеровцев.

Опасаясь неблагоприятного исхода, немцы бросили в контратаку до двух своих батальонов, поддержанных восемью танками и двумя самоходными орудиями. Артиллеристы помогли отбить контратаку: на поле боя остались два танка и до 200 солдат и офицеров врага.

В ночь на 24 декабря и утром противник еще дважды контратаковал: в 3.15 из деревни Сыровня сил.ой до батальона, а в 9.00 — из Городка на отметку [104] 203.6 двумя батальонами с восемью танками — немцы выводили в это время главные силы и технику из Городка. Обе контратаки отбиты.

В 10.15 24 декабря специально выделенная группа овладела деревней Сыровня и ликвидировала ее гарнизон.

Преследуя отходящего врага, к 12 часам 24 декабря дивизия овладела районным центром Городок и вышла на его южную окраину.

83-я гвардейская стрелковая дивизия за прорыв обороны южнее Невеля получила орден Красного Знамени, а теперь и почетное наименование «Городокская».

Почетное наименование обрадовало воинов, явилось опорой и поддержкой, добавило сил, приободрило.

Солдаты гордились почетным наименованием.

После освобождения Городка активные действия продолжались в лесах. Мы следуем за пехотой. Мы — это несколько взводов управления с майором Ширгазиным и с командирами батарей — идем как второй эшелон: поддержка скорее психологическая, чем огневая. Пехота прокладывает дорогу огнем стрелкового оружия, минометов и пушчонок. А при задержках обращается к нам:

— Помогите, боги войны...

На одной из полян мы выбрали НП с хорошим обзором вокруг и застряли здесь на несколько суток.

Однажды утром, когда пехота поднялась в атаку, комбат-6 тоже вышел, хотел перейти ложбинку и выбрать новый НП на той стороне ручья. Но нарвался на автоматную очередь. Восемь пробоин на [105] полах полушубка остановили комбата, старшего лейтенанта Сурмина. Но сам он по воле случая не был ранен.

— Я поспешил, пожалуй, враг из траншеи еще не был выбит, — размышлял Сурмин, показывая нам полы полушубка.

— Пусть старшина пишет теперь счет Гитлеру. В двенадцати с половиной кратном размере. За злостный поступок с предметом вещевого довольствия.

Сурмин был мастером стрельбы из гаубиц. Во время пристрелки он руководствовался личным опытом, до минимума сокращая расход боеприпасов. Вторым снарядом, редко обращаясь к биноклю с сеткой, приближал разрыв к цели, а третьим — бил в цель.

Я пытался понять, как он стреляет. Взглянув на первый разрыв, Сурмин углублялся в вычисления, прохаживаясь по траншее и сухо отплевываясь — была у него такая манера. Эта работа проходила в уме и занимала 10-15 секунд. Он на глаз определял линейные отклонения в метрах, уменьшая или добавляя деления прицела, делал доворот, переводя линейные величины в угловые. Ошибок почти не бывало. Расход снарядов на пристрелку в два-три раза сокращался.

— Ты что, не признаешь правил стрельбы? — спрашивал я.

— Важен результат. Нас здесь никто не контролирует, кроме немцев, которые смеются или плачут. Только эти две оценки выносятся за стрельбу.

Под Брянском на наблюдательный пункт батареи пришел новый командир взвода управления — из военного училища — и доложил по всем правилам:

— Лейтенант Романов... [106]

Молоденький лейтенант с кроткими глазами, почти девичьим овальным лицом, с пушком на верхней припухлой губе, не знавшей бритвы.

— Знакомьтесь, лейтенант, со взводом, устраивайтесь.

— Есть.

А во взводе — некоторые в отцы ему годны, другие — в старшие братья: обстрелянные, повидавшие виды.

За плечами Романова оказалось десятимесячное военное училище.

Это нам в сорок первом отпустили на подготовку только четыре с половиной месяца, срок — минимальный. Теперь уже, рассказывал Романов, поговаривают о двухгодичной программе — в военное-то время! Хороший признак, если пошли такие разговоры.

Первое время в мелочах лейтенант подражал комбату — было от этого и смешно, и неловко: чтобы стать похожим на бывалого фронтовика, не обязательно же все повторять буквально!

— Товарищ лейтенант! Наблюдательный пункт — это епархия взвода управления, — говорил я. — Оборудование, связь с огневиками, непрерывное ведение разведки — его прямая обязанность. Смотрите, что неладно, проявляйте инициативу. Мое дело спрашивать со взвода и вести огонь. Учитесь делать документацию. Начните хотя бы с этого.

Чуть зардевшись, он принимался перерисовывать схему ориентиров, потом переносил на нее пристрелянные точки. Становился к стереотрубе, изучал передний край.

Молодой лейтенант привыкал. Солдаты, «зная свой маневр», делали все сами, осторожно подсказывая своему командиру. [107]

Он освоился, что-то понял, пригляделся, стал фронтовиком.

Рядовой Кувыкин — ездовой второго орудия. Засыпав в торбы дневную норму овса, он навесил их на морды своей пары коренников, довольно мотающей головами, и слушает разговор. Сидящие рядом двое телефонистов уплетают похлебку. Они пришли с линии в тылы батареи и теперь отдыхают около кухни. Батарейный повар не скупится на угощение, он тоже прислушивается к разговору.

— Ты понимаешь, у меня не хватило провода, каких-то метров триста. Что делать? Докладываю товарищ гвардии лейтенанту Романову: все размотал, больше нету. Ищи, говорит, иначе кровь из носу.

— Лейтенант так не скажет — кровь...

— Ну, не так, а говорит: все равно ищи. Сам знаешь, связь позарез нужна. Не пойдешь же к соседу кусок провода выпрашивать.

— Никто не даст, самим нужен.

— А приметил я мимоходом конец немецкой голубой ниточки. Не все ли равно, думаю, чей это провод, говорить можно на любом языке.

— Хоть на китайском наяривай...

— Подхожу — здесь еще никто не воспользовался. Я потянул — не поддается. Тогда стал мотать на барабан. Иду и наматываю, пока до траншеи не дошел. Дальше нельзя — нейтральная полоса. Вот незадача: не хватит, пожалуй. Дай, думаю, потяну — вытяну сколько-нибудь. Испробовал — верно, тянется. Не очень споро, но тянуть можно. А тут поднялась пальба с их стороны — с чего бы это? Я голову в окоп, а все равно тяну. Перед лейтенантом отчитаться надо. Вытянул я тот трофей.

— Хватило провода-то? — спрашивает повар. [108]

— Хватило, — ухмыляется телефонист. — Да еще к нему добавка вышла.

— Это как так?

— А так — на другом-то конце я телефонный аппарат выволок.

— Вот это здорово... — восхищенно удивляется Кувыкин.

— А не оборвался аппарат-то?

— А что ему сделается — как на салазках по снегу, за милую душу.

— А телефониста вместе не приволок?

— Телефониста не оказалось. Телефонист, видать, по нужде ушел в это время. Отвязался от трубки-то. А то мог бы и телефониста, — серьезно говорит рассказчик.

Солдаты хохочут.

— Ну и врать мастак...

— Вы что — не видели трофейного аппарата?

— Видели, да это как сказать...

— Слушайте дальше. Подключил я эту голубую ниточку, на НП пришел. Звоню на огневую: алё-алё. А оттуда: доннер-веттер, вер ист дас? Я струхнул. Неужели к немцам попал, думаю, не к своей линии подключился? Их бин зоветише зольдат, отвечаю.

— С немцем говоришь? — поверил Кувыкин.

— С кем же еще, если по-немецки.

— Не обматерил тебя немец-то за аппарат, который уволок?

— Не умеют они по-нашему, — уверенно говорит рассказчик. Он выскребает со дна котелка остатки каши, облизывает ложку, прячет ее за голенище.

— Ну и чем дело кончилось?

— А ничем.

— Это как — никто спасибо тебе не сказал?

— Да нет, сказали по-русски... [109]

— Что же немец-то?

— А немец матюкнулся на меня — я и обрадовался. Это не немец был, а лейтенант Сергеев, старший на батарее. Он немецкий язык осваивает, вот и поговорил со мной.

Рядовой Кувыкин давно просил о переводе его во взвод управления. Получив в начале декабря пополнение и возможность сделать замену, я взял его на НП в отделение разведки. Этот солдат среднего роста, хорошо сложен, любознателен и смел. Такому место разведчика как раз впору. Лейтенант Романов и командир отделения разведки сержант Постников не удивились: к ним он обращался тоже.

Встретили как своего:

— Хватит конягам хвосты крутить.

— Привыкай. Становись к стереотрубе, изучай, где сено, где солома.

— Где овес, где отруби...

— Да не высовывайся сильно-то — снайпер новичков любит.

— Какой я новичок — поболе вас на фронте.

— Об этом потом ему расскажешь — снайперу...

Кувыкину стереотруба понравилась. Он мог без смены стоять и час, и два, наблюдая за передним краем. Десятикратное увеличение дальние предметы делало близкими и отчетливыми. Через окуляры различалось все, что видно за нейтральной полосой: иногда появлялись серые каски немецких солдат — тоже наблюдателей, или пулеметчиков, затаившихся в ячейках, и многое другое.

При переходах он брал большой футляр стереотрубы за спину, безропотно нес его вместе с другой поклажей: вещмешком, автоматом, противогазом. [110]

Один наш стрелковый полк раньше других пробился в глубину леса, беспрепятственно прошел дальше и, не найдя соседей ни справа, ни слева, хотел вернуться обратно. Путь обратно оказался перекрыт. Рейд по немецким тылам без базы снабжения не входил в планы командования, поэтому полк занял круговую оборону на перекрестке лесных дорог. Пробиваться к полку предстояло нам.

Мы пошли на выручку не полным составом. На основных НП остались заместитель Ширгазина капитан Каченко, комбат-5, командиры взводов управления четвертой и шестой батарей. Со мной три разведчика и три телефониста, а также стереотруба, несколько катушек провода, оружие, шанцевый инструмент. С комбатом-6 примерно то же.

Провод разматываем по следу.

Впереди — человек тридцать пехоты в белых маскхалатах, мы — без. За нами еще кто-то. Но и без халатов нас не видно — ночь. Шагаем след в след. Снег неглубок, передние легко преодолевают целину, мы ступаем уже по рыхлой тропе.

Пройти можно только по этому открытому месту — здесь нет сплошной обороны. Но слева по ходу, на опушке леса, — немецкий пулеметчик. До него около двухсот метров. Он периодически ведет огонь на заранее пристрелянных установках в секторе примерно до восьмидесяти градусов. Трассы слабо освещают голубой снег и тяжелые фигуры солдат. Стрельба ведется вслепую, пулеметчик не видит людей, идущих в двух-трех метрах один от другого в затылок, растянувшихся почти на полкилометра, и потому делает небольшие паузы, отдыхая. Затем снова огонь слева направо — по всему сектору. Люди не останавливаются, будто оцепенев в безразличии; пули белыми линиями пролетают [111] на уровне живота и гаснут далеко справа в темноте поля.

Опасность была зримой, а не отвлеченным понятием, не опасностью вообще, к которой успели привыкнуть, — она угрожала непосредственно, становилась смертельной именно сейчас, в эти минуты, необходимые для преодоления двух-трех сотен метров.

Мы видели начало огненного пучка и веер трассирующих пуль, устремленный на нас, осязали возможный горячий удар одной из них, но отвечать нельзя, мы идем незамеченные. Угроза была столь ощутимой, что поднималось к голове и стыло трепетное ожидание, холодок сковывал плечи, стискивал челюсти, мертвил язык и голос.

Одна поразила кого-то впереди, послышался вскрик, затем стон и мольба о помощи:

— Сенькин, браток, не бросай...

Это первый голос, нарушающий молчаливое шествие колонны, — ни стука поклажи, ни другого звука не слышно. Никто не сбавляет и не прибавляет шаг. Молчание замкнуло уста остальным, нет даже тихо оброненного слова.

Опасный участок миновали. Прошли мимо раненого, который наспех перевязан, беспомощно лежит у тропы на снегу и стонет. Сзади охнул еще кто-то. Это уже второй. Раненые остаются на месте, их не выносят. Да и куда нести — впереди медпунктов нет, там неизвестность. Подберут санитары, но где они? Никто другой не пойдет — уход в тыл равноценен сейчас дезертирству. От тылов мы почти отрезаны, с тылами соединяет нас тонкая нить телефонного провода — очень слабая, ненадежная связь, готовая оборваться в любую минуту.

— Сенькин, возьми мене отседа... милый... [112] о-о-о, — зовет оставшийся на тропе с тоской и надеждой, плохо различая спины солдат.

Но Сенькин ушел, куда ушли все, и едва ли слышит теперь слабеющий голос своего товарища. И сколько еще жить осталось самому Сенькину?

Наскоро окапываемся. Разместились не по-обычному, а колонией, выбрав в лесу площадку повыше. Мой НП впереди. Старший лейтенант Сурмин со своими управленцами слева сзади метрах в двадцати. Обзор не ахти какой. Лес — не городской парк, ухоженный садовником. Перед нами на 50 — 100 метров кустов нет, а дальше — покажут приборы. Сзади — низинка в зарослях, за ней — полого спускающееся в сторону леса поле, по которому шли. Майор Ширгазин — справа, держит зрительную связь с пехотным командиром, который не виден от нас за деревьями. Пехоту мы не видим вообще, она растворилась в лесу, утонула в снегу, и кажется — никого больше нет, кроме нас, пришедших сюда с малым имуществом и личным оружием.

Телефонисты проверяют связь, она есть пока.

Наступает рассвет. Разведчики продолжают копать. Я разворачиваю планшетку и по карте пытаюсь определить местонахождение.

Подошел майор Ширгазин.

— Эти участки вам. — Он показал два прямоугольника на карте. — Огневые налеты по пять снарядов на орудие по моей команде или по обстановке.

Я и Сурмин нанесли прямоугольники на свои карты. Ширгазин ушел.

На этот раз Ширгазин возложил на себя задачу — вместе с батальоном пехоты пробиться к окруженному полку. Три десятка пехотинцев батальоном называть трудно — люди повыбиты, а обычные минометы [113] и пушки не взяты, но тем сложнее представлялась задача. Как называть такое подразделение правильно — Ширгазин не знал, но имел дело с командиром батальона, так называл его перед нами и находился рядом с ним.

Справа поднялась стрельба. Это наши или немецкие разведчики обнаружили себя — стрельба вспыхнула, а потом затихла.

Ровик для НП почти готов. Рядовой Кувыкин устанавливает стереотрубу, сержант Постников помогает ему. Молоденький телефонист, недавно прибывший с пополнением, ставит в окопной нише аппарат. Копает только разведчик гвардии ефрейтор Загайнов. У телефониста фамилия Скориков, но в батарее его зовут Паша, видимо, потому, что молод этот солдат. Я прикидываю, можно ли начать пристрелку.

Но опять поднимается пальба, теперь уже против нас. Пули щелкают по деревьям над головами.

— Разрывными бьет, зараза, — замечает Постников.

Передаю на батарею установки и делаю пробный выстрел по первому участку. Снаряд уходит далеко, разрыв звучит глухо. Вторым и третьим выстрелами подтягиваю разрывы к себе, метров на триста впереди.

Немцы ответили огневым налетом артиллерии. Била батарея беглым огнем. Она стреляла наугад, снаряды перелетали, некоторые рвались на деревьях.

— Правильно взял направление, зараза, — говорит Постников.

— Будет не легче, товарищ сержант? — спрашивает Паша Скориков.

— Ничего, жить еще можно, — заявляет Кувыкин. [114]

— Вызови к телефону лейтенанта Сергеева, — говорю я Скорикову.

— Алё-алё, Брянск, алё... — зовет и зуммерит телефонист. Потом проверяет контакты. Батарея не отвечает.

— Порыв. Обстрелом, должно... — виновато смотрит он на меня.

— Телефонисты, на линию! Живо...

На линию уходит Агапов, укладывавший в земляную нору катушки. Еще один, Марчук, копает рядом щель. Скорикова щадят: неопытен еще, надёжи мало, да и нарваться может на неприятности.

Неожиданно вновь поднялась пальба. На этот раз огонь заметно плотнее. И не слышно ответной стрельбы нашей пехоты. Или она засунула голову в землю и помалкивает, ждет, когда огонь кончится? Или... А если последует атака немцев? Их мы не видим, как и свою пехоту. Пехота молчит. Связи с ОП нет, а без связи — мы та же пехота. У нас карабины и автомат Кувыкина, есть еще гранаты. Если защищаться, то только этим оружием. Сидеть и ждать дальше невмоготу. Не выходя из окопов, я и Сурмин, не сговариваясь, только взглянув друг на друга, начинаем кричать «ура». Кричим, чтобы заглушить щелчки на деревьях. Крик подхватывается солдатами взводов, распространяется к окопу комдива, уходит дальше:

— Ур-р-ра!!! Ур-р-ра!!! Ур-ра!.. ра!.. ра!..

В атаку не собираемся, никуда не пойдем отсюда — только кричим. В голосах звучит угроза: пусть только попробуют приблизиться — мы любого врага обратим в бегство. Мы подбадриваем свою пехоту и себя тоже. Ничего не делаем, не предпринимаем, а кричим:

— Ура-а-а-а-а...

От этого становится лучше, увереннее, озорнее, [115] что ли, потому что боевой клич затеян не для атаки.

Удивительно: стрельба затихает, и никаких атакующих фрицев нет. Мы перекричали шум стрельбы — и она затихла. И пехота наша никуда не убежала, она сидит на месте. Мы вооружились этим приемом. Озорничали? Но не обычное это было озорство, оно слишком серьезно.

«Ура» действовало, и действовало в первую очередь на нас самих. Леса эхом подхватывали его и доносили до слуха противника. Что думали о нас немецкие солдаты? Русские посходили с ума? Сейчас скинут полушубки, возьмут ножи в зубы, вставят взрыватели в свои «лимонки» и бросятся на них, не щадя никого? Могли думать и такое. У всех есть нервы.

Связь восстановлена, теперь нам известно, где накапливается противник. Батарея и дивизион обрушивают огневой налет на первый, а потом на второй участки. Теперь очередь за фрицами выглядывать из укрытий и ждать атаку нашей пехоты, если можно высунуться из укрытий. Огонь наших орудий плотен, опасен.

Бой вслепую идет вторые сутки. Связь рвалась несколько раз. Телефонисты восстанавливали ее, находя порывы неподалеку. Они нашли безопасный маршрут и даже побывали на батарее. Оттуда принесли полный термос еще горячей похлебки. Горячая еда оказалась так кстати! Повеселевшие люди будто сбросили напряжение — они не оторваны от своих товарищей.

Тактика немецких артиллеристов определилась после нескольких огневых налетов. Не меняя общего направления стрельбы, они последовательно меняли установки прицела. Вокруг нас появились воронки и обрубленные вершины сосен. Задевая за ветки, снаряды рвались в воздухе. Такие разрывы [116] особенно опасны — осколки достают на дне окопа. Угроза была реальной. Поэтому ровики стали перекрывать ветвями, застилать сверху лапником, присыпать землей, укрытие малонадежное, но все же...

В одно из затиший, днем уже, Сурмин позвал меня:

— Иди, покурим, старшой.

Я перебрался к нему. Сели под настилом, свернули по козьей ножке. Отдыхали, перебрасываясь малозначащими репликами.

И тут — новый огневой налет. К налетам привыкнуть трудно. К ним невозможно привыкнуть вообще. Каждый из них может стать последним, Мы прижались к стенкам и молча пережидали. Разрывы снарядов воспринимались как разрывы собственного сердца. И как не разорвалось оно, наше сердце, ему столько раз пришлось побывать в таких переделках!

Один из первых снарядов разорвался над ровиком четвертой батареи. Он угодил в верхушку сосны, стоящей рядом. Вершина была обрублена. Осколками поразило всех, кто находился в окопе.

Кувыкин стоял на коленях, упираясь лбом в переднюю стенку, его левая рука лежала на окуляре стереотрубы, правая замерла на полпути, не закончив движения.

Постников сидел у боковой стенки, зажав левой рукой правую у самого плеча...

Скориков как-то странно улыбался, сидя на дне окопа. К его уху была привязана трубка телефонного аппарата, висевшая теперь рядом с побледневшим лицом, удерживаемая тесемкой. Руки Скорикова мелко дрожали на животе, через пальцы перекатывались струйки крови.

Рядовой Кувыкин был мертв. Два других — ранены. [117]

У сержанта Постникова сквозное ранение правой руки выше локтя. Кость раздроблена. Рука висит на мышцах.

Скорикову больно и почему-то смешно: все произошло так быстро, так просто — он уже не воюет. Теперь унесут его отсюда поближе к родному дому. Не знает Скориков, молодой солдат, не успевший повзрослеть, что с таким ранением в медсанбате живут не более четырех суток. В первые же сутки над жизнью нависает перитонит... На взросление Скорикова времени остается в обрез.

Носилки из плащ-палатки — транспортное средство для Скорикова. Сержант Постников идет сам.

Я звоню лейтенанту Сергееву:

— ...Теперь со мной остался только Загайнов. Первое — пошли навстречу санинструктора и пару солдат с носилками. Моих вернуть на НП. Второе — поставь установки по участку номер один. Всей батареей. Три снаряда на орудие. Стрельба залпом: первый, потом второй, потом третий. Паузы десять секунд. Команду я подам через несколько минут.

Кувыкина положили на дно окопа головой к противнику. Накрыли плащ-палаткой.

Бросаю горсть земли. Отхожу, думая о доблести этого солдата, не успевшей раскрыться полностью. Края окопа заполняются землей, перемешанной со снегом.

Беру телефонную трубку:

— «Брянск», я «Кострома». К бою!

— ...к бою, — слышу в трубке.

— В память доблестного разведчика...

— ...разведчика...

— гвардии рядового Кувыкина...

— ...Кувыкина, — повторяет за мной телефонист на огневой позиции. [118]

— Батареею!

— ...еею...

— залпом...

— ...алпом, — как эхо звучит в трубке.

— Огонь!!

— огонь, — отчетливо повторяет эхо. Громовой залп батареи, Потом второй. Третий. Снаряды летят через могилу Кувыкина, ложатся на передний край врага.

Полк, оказавшийся в беде, вышел из окружения. Мы отвлекли часть сил противника, а полк атаковал участок слева сзади, где двое суток назад мы проходили под огнем. Подразделение немцев, выставлявшее ночью дежурного пулеметчика, выбито с тыла.

Артиллеристам приказано отойти на прежние НП. Мы возвращаемся как домой, побывав в недальней, но опасной «командировке».

Выслушав информацию лейтенанта Романова, собираюсь отоспаться. Тишина и покой в землянках основных НП, покой и тишина относительные, конечно, но чем-то все же надежные и пригодные для отдыха.

С белесого неба падают снежинки. Они то оседают отвесно, то планируют вправо, влево, колышущейся вуалью мягчат черноту покинутого леса. Свежий снег, как марля из индивидуального пакета, бинтует раны земли — воронки от разрывов, пятна блиндажей, незарастающие шрамы окопов.

Только сейчас я вспоминаю, что идет уже тысяча девятьсот сорок четвертый год. Первые числа января. [119]

Январь 1944 г. Под Витебском

Три десятка километров до Витебска, а мы толчемся в лесах с прогалинами, с редким опустевшим полуразрушенным жильем, теряя людей и материальную часть. Здесь мы полуслепы, хотим вырваться из лесов, очистить их от супостата новым рывком в сторону Витебска.

На переднем крае бывает полковник Томилин, командующий артиллерией 83-й гвардейской. Этого бесстрашного полковника можно увидеть везде, где размещаются подчиненные ему средства. Его папаха из серого каракуля с зеленым верхом мелькает то в одной, то в другой траншее.

Сегодня полковник не один, с ним прибыл Молов. Они оставили «виллис» на опушке соснового леса и направились к «передку». Томилин свернул к позициям батальонных сорокапяток, а Молов идет к нам. Я отправляю разведчика Загайнова в землянку.

Встреча — редкая.

— Кем ты сейчас — все помощником у майора Радостева?

— Радостева нет. Он исчез летом, 12 июля. Пропал без вести, видимо, погиб.

Мы коротко вспомнили события прошлого лета, своих ребят — кто убит, кто ранен. Из девяти выпускников Томского артучилища, пришедших в полк, остались в строю мы двое да капитан Ильин. А бывший комбат Маркин командует третьим дивизионом и получил звание майора.

Молов смотрит на меня неопределенно:

— Ладно. Показывай, чем богат.

Я показываю.

Молов смотрит в стереотрубу на объекты воздействия [120] четвертой батареи. Потом знакомится с записями и расчетами, справляется о готовности.

— Поторопись. Завтра начало. Желаю успеха, — он протягивает руку.

— С кем имел честь вести беседу? — с опозданием спрашиваю я.

— С начальником штаба артиллерии Городокской «непромокаемой» гвардейской дивизии, — полушутливо отвечает капитан Молов, еще раз смотрит на меня и жмет руку.

Не изменился Молов: ровен и благожелателен. В начальники выбился, а не мнит о себе, не корчит...

Огневые позиции недалеко — два километра по торной дороге. Через двадцать минут я и лейтенант Сергеев, старший на батарее, делаем уточнения в порядке ведения огня на завтра. Я решаю еще другие дела, требующие моего вмешательства.

Поздним вечером на НП пробуем отдохнуть.

В блиндаже — земляные нары, на них подстилка из соломы. При входе — слева — катушки и другое имущество связистов, дальше, у стены, разместились они сами. Рядом с ними лейтенант Романов, потом я и Загайнов.

Вход завешен плащ-палаткой — на улице морозно, а у нас уютно по-фронтовому: от холода отгорожены, с потолка свисает кусок провода, освещая чадящим огоньком разместившихся в землянке. По мере сгорания изоляции провод передвигается через загнутый гвоздь и горит дальше. Продукты горения поднимаются к потолку, стелются по бревнам, заполняют воздух, садятся сажей на серые лица людей.

Вокруг неспокойно. Мы слышим спешное движение пехоты, проходящей мимо землянки к исходному [121] рубежу, негромкие требовательные голоса командиров. Передний край оживляется присутствием большого числа солдат. Они заполняют траншеи впереди и по флангам, будут в них ожидать начало...

Приподнимается край плащ-палатки, заглядывает пехотинец в белом маскировочном халате:

— Разрешите погреться?

— Заходите, погрейтесь. У нас не Ташкент, но все же...

Он рукавицей обметает валенки, заносит в землянку свежесть мороза.

— Старший лейтенант Васильев, парторг роты, — представляется пехотинец. — Температура сегодня выдалась знатная, совсем продрог. А до утра еще ждать...

Мы с Романовым раздвигаемся, предлагаем ему место на нарах. Васильев укладывается с нами.

— Говоря по правде, мне там сейчас делать нечего, — сообщает парторг. — Беседы проведены, люди накормлены, теперь дело за командирами. Утром подключусь и я.

— Отдыхайте. Если заснете — разбудим. Побудку устроим часа на два раньше вашего дела.

— Да, такую побудку не прозеваешь... Вот думаю, — продолжал гость, — почему наши союзники не открывают второй фронт? Отсиживаются, паразиты, по домам, подсчитывают дивиденды, ждут, когда мы осилим Гитлера, а тогда и придут на готовенькое — «мы тоже пахали». Не по-честному получается.

— О честности судить рано. Может, какие другие соображения есть.

— Соображения у них есть, это точно. Хотят, чтобы Гитлер потрепал нас покрепче, обескровил Красную Армию. Да не получится этого. Сравни, [122] что было вначале, что сейчас. Так можно и без второго фронта справиться. Хотя туговато приходится пока.

— Помогают нам свиной тушенкой.

— Тушенка у них знатная, это верно. А вот танки никудышные. Зачем посылают такие танки — чтобы людей наших гробить? Советские танки Т-34 получше английских, да и немецких тоже.

— Немецкие танки хорошо горят, — сказал я.

— Вот видишь, а они покрепче танков наших союзников.

— Давай отдыхать, старшой.

— Давай. Сил надо набраться...

Но заснуть было трудно. Несмотря на усталость, волнение не давало заснуть. Мы просто дремали.

Правильно говорит парторг. С его замечаниями о втором фронте нельзя не согласиться. Будь он, этот второй фронт, нам не пришлось бы встречать столь упорное сопротивление.

А как там чувствуют себя огневики?

Я поднимаюсь, подхожу к телефону и говорю с Сергеевым...

Потом приносят завтрак. Есть не хочется, рано еще. Но солдаты молча едят, следующий раз поесть придется не раньше вечера. Я тоже подкрепляюсь. Парторг спит, его мы не будим. Становится тепло, я снимаю полушубок, остаюсь в ватнике. Ложимся по своим местам. Посыльные уходят.

Я посматриваю на часы. Напряжение нарастает.

С НП командира дивизиона поступает команда:

— Приготовиться!

Я передаю ее на огневую позицию.

Следующая приходит через минуту:

— Огонь!

Было восемь часов утра. [123]

С началом нашей артподготовки немцы ответили своей. Они открыли встречную — так называемую контрподготовку. Их артиллерия била по нашему переднему краю, району наблюдательных пунктов, ближайшей глубине. Рвалась связь. Наблюдатели прятали головы в окопы. Да и что увидишь в таком ералаше за сплошной завесой поднятой в воздух земли и снежной пыли? Но огонь нашей артиллерии был плотнее.

Шел первый огневой налет. Взглянув на часы, я подумал:

— Через пять минут будем менять установки...

* * *

Первое неосознанное ощущение — нечем дышать. Левой свободной рукой провожу по лицу, сгребаю землю, делаю вдох. Открываю глаза — сумрачно и тишина. Где я? Над ногами, впереплет распластавшиеся широкой буквой «X», лежат бревна. Подняться нельзя — я чем-то зажат. Болит правая рука, стоящая торчком на локте, на ней груз. Это обвалился блиндаж, догадываюсь я. Но почему я заснул? Проспал артподготовку? В треугольнике проема между бревен вижу знакомого солдата из пятой батареи. В его фигуре нескрываемая тревога. Через него я понимаю: наш блиндаж разрушен, мы в беде.

— Надежкин, тащи меня за ноги! — кричу солдату.

Надежкин убегает — или не слышал, или испугался. Но вскоре он возвращается уже не один.

— Там кто-то живой.

— Да тащите же, распротуды вашу мать! — Мне больно, и хочется вырваться из этого плена, из этой ямы. Меня выволакивают за ноги в узкое пространство между бревнами и землей. [124]

— Вытаскивайте остальных. Там Загайнов, два офицера, два телефониста.

Они долго шарят, потом тем же путем вытаскивают Загайнова, уносят к себе в землянку. Он без сознания.

Но почему тишина, почему не стреляют?

— Там пехотинец, лейтенант Романов и телефонисты Агапов и Марчук, — снова говорю я, когда разведчики возвращаются. — Посмотрите, кто из них жив.

В разрушенную землянку залезает сперва один, потом второй.

— Никого, — говорят они. — Все насмерть.

Они показывают на воронку от 155-миллиметрового снаряда, угодившего в левый дальний угол, разметавшего землю и верхний накат. Осколки прошили блиндаж, перебили почти всех. Старшего лейтенанта Васильева взрывной волной забросило на меня. Он два часа лежал на кисти моей вертикально стоящей руки. Рука локтем упиралась в нары.

Смотрю на свою стеганку, залитую кровью от подбородка до полы. Это кровь Васильева, парторга роты. У меня саднит только голову сзади. И болит правая рука.

Командир пятой батареи старший лейтенант Федяев разрывает индивидуальный пакет, накладывает повязку на мою голову. «Я жив!» — проносится в сознании, и начинается нервный озноб. Еще бы немного, и... Я радуюсь, что этого не случилось, мне хочется кричать и смеяться от радости, но я плачу:

— Ты понимаешь? Еще бы немножко, и...

Федяев протягивает мне полную кружку водки:

— Ты прав. Прими-ка это.

Стуча зубами, я выпиваю ее всю. [125]

— Загайнов жив, он очнулся. Не нашли даже царапин, — говорит Федяев. — Похоже — контузило.

— Что же другие-то?

— Их зароют в вашей землянке.

«Я жив!» — ликует во мне эгоист, но я прохожу к своей землянке и останавливаюсь. Осколки, предназначавшиеся мне, заслонил собой Васильев. Случай привел его к нам, и тот же случай уложил его рядом, чтобы одного из нас уберечь от неминуемой гибели.

Солдаты из пятой батареи подрывают лопатами под концами бревен, бревна оседают, закрывают тех, оставшихся, как крышкой. Потом набрасывается земля. Я тоже бросаю горсть. Стою молча. Там гвардии рядовые Агапов и Марчук. Офицеры гвардии — лейтенант Романов и старший лейтенант Васильев. Свежая братская могила...

— Пойдем, — говорит Федяев, — санчасть недалеко.

— Дойду сам. Пусть кто-нибудь проводит Загайнова.

— До свидания. Выздоравливай и возвращайся. Мы меняем НП.

В санчасти — детальный осмотр. Меня усаживают на табуретку посреди комнаты. Майор Обской озабоченно смотрит на окровавленную одежду, просит скинуть ее, делает знак. Медицинская сестра Таня, в белом халате, несет солдатскую кружку, протягивает мне.

— Я уже, — отрицательно мотаю головой.

— Пей. Это надо, — почти приказывает майор.

— Везет же мне сегодня, — легкомысленно размышляю я и медленно осушаю кружку.

Как хорошо здесь у них: уютно и спокойно. Почти в одинаковых мы условиях, а у них — лучше. Какой-то свет горит в углу, не провод горит, а настоящий [126] свет — от батареи. Давно не видел электрического света.

Доктор Обской — теперь для меня он не майор, а доктор — разматывает бинт на голове. Пусть трудится, равнодушно думаю я. Голова болит не очень, и почему-то не пьянею.

— Касательное ранение в затылочную часть, — фиксирует доктор. — Контузия?

Он что-то шепчет. Я вижу двигающиеся губы, понимаю — говорит тихо, но какой артиллерист может слышать такой шепот? Я не слышу. Он выставляет перед моими глазами палец и водит им из стороны в сторону. Я послушно следую глазами. Палец я вижу хорошо и способен видеть кое-что менее заметное, чем палец. Но если надо — готов следовать глазами за пальцем.

— Фамилия, имя, отчество? Воинское звание? Когда и где родился? — громко спрашивает Обской.

— Да что вы, товарищ майор, разве не знаете? — удивляюсь я. — У меня вот что-то с рукой.

Майор смотрит на руку, пожимает плечами, но видит — опухла.

— Растяжение сухожилий, — ставит диагноз доктор. — Отчего это?

— Да вот один пехотинец... — рассказываю ему.

— Да, да, в пехоте тяжелый народ. Но вы, артиллеристы, обязаны ее поддерживать. В прямом смысле. И в других смыслах, если хотите. Считайте, что рука пострадала при исполнении ваших прямых обязанностей. Человек — существо хлипкое, а вы на одну руку взяли непосильную ношу. Рука и виновата. Так и запишем: рас-тя-же-ние.

— Танюша, — вдруг вскидывается доктор, — машинку и ножницы, пожалуйста, и йод.

На моем затылке сестра выстригает слипшиеся волосы, смазывает кожу йодом. [127]

— Чуточку потерпите, дорогой воин, — воркует Таня, — до свадьбы все заживет.

Мне приятно слышать голубиные нотки, мягкий тембр ее голоса, видеть крылатые и бережные взмахи белого халата около себя — она милосердствует от медицины. Я замираю в благостном покое, в необычной тишине полкового лечебного пункта, сознавая себя центром этой комнаты и движения этих людей. Потом все окружающее начинает тускнеть, терять окраску, а настроение становится безразлично серым.

По дороге в медсанбат стараюсь понять, что со мной происходит. Почему закралось и растекается чувство, похожее на радость? В обычных условиях любая травма, любой порез на коже воспринимаются как беда и несчастье, а тут — радость. Радость от ранения, от несчастья. Чем объяснить такое? Какое-то время буду отгорожен от всего, что остается за моей спиной. Не будет ли меня тревожить совесть перед людьми, там оставленными, выполняющими обязанности вместо меня? Но я уезжаю лечиться, поправляться и отдыхать! И сачковать — не так уж серьезно я ранен.

У нас нет отпусков, а эта пауза почти за три года случилась впервые.

На-до от-до-хнуть!

Угасал день двадцать девятого января тысяча девятьсот сорок четвертого.

Возвращение

Меня не исключили из списков полка, хотя прошло более месяца после ранения, а возвращение-в полк свелось к формальности: представиться командиру и вступить в прежнюю должность. Ширгазин [128] болел, я доложился капитану Каченко, от него же принял свою батарею.

Теперь он возглавил нашу группу, замещая комдива.

Задание простое: найти стрелковый полк соседней дивизии и обеспечить его артиллерийской поддержкой в течение следующего дня. Положение полка на карте показано капитану — на расстоянии двух-трех километров от огневых позиций дивизиона.

Поздний мартовский вечер. Следуем гуськом: впереди Каченко, потом я и младший лейтенант Карпюк — новый командир взвода. С нами — взвод управления батареи, два или три связиста из дивизиона. Мои телефонисты разматывают за собой провод.

Ведущий — капитан Каченко — сразу почему-то взял влево от основного направления. Или чтобы обойти болотце с кустарником в глубоком снегу, или из соображений тактического порядка.

За болотцем вышли на косогор, пошли по снежному полю и... начали блудить. В темноте наткнулись на группу построек. Оттуда круто сменили направление направо не на 90, а на все 120 граду-, сов, исправляя ошибку.

В сером сумраке наступающего утра заметили в стороне темное пятно сарая с крутой крышей, размотав к этому времени почти весь провод. Там нашли командира стрелкового полка и его пехоту.

Каченко ушел доложить о прибытии командиру полка в землянку, а мы остались в неглубокой яме перед нею. Землянка неудобна, она обращена входом в сторону противника, до ее входа нужно добираться ползком. Ее вырыли немцы и оставили, отойдя на 200-250 метров дальше на гребень. Неглубокая яма между землянкой и сараем около [129] десяти метров в диаметре стала нашим НП. Стоя на коленях, можно наблюдать за гребнем, где залегли немцы.

Но связи нет. На линию ушел телефонист полчаса назад и не возвращается. Я нервничаю. Подождав еще, отправляю на линию второго телефониста. Тот возвращается скоро:

— Линия уходит к немцам.

Вот это номер, думаю я.

— А ну еще раз — вдвоем.

Два телефониста, вернувшись, докладывают:

— Хутор, где были мы ночью, — у немцев. Линия уходит к хутору.

Петлю на хутор мы действительно сделали. И как не нарвались на немцев? На телефон рассчитывать нечего. Говорю радисту:

— Давай связь с ОП.

— Связь есть.

Я последовательно передаю команды на ОП. Это нудная штука: радист повторяет за мной команду из короткой группы слов, говорит «прием», выслушивает эти слова радиста на ОП и продолжает передавать следующую группу. Добрались до последнего слова — «огонь». Но передать его не успели. Вместо нашей батареи огонь открыла немецкая — по нам. Снаряды ложились перед землянкой, за нею, по сторонам. Содрогалась вся площадь перед сараем. Мы замерли, боясь попадания в яму. Немцы видели здесь движение и правильно выбрали участок — на нем командный пункт полка.

После первых залпов огонь продолжался минут пятнадцать. Фрицы подошли ближе.

Я к радисту:

— Давай!

Радист крутит ручки, слушает, но не слышит ничего — рация молчит. Потом трогает проводки, [130] осматривает коробки и находит на боковой стороне рации пробоину. Как осколок угодил в рацию? Она находилась в яме.

Над нами интенсивный огонь из стрелкового оружия. Что делать? Без связи я нелестно думаю о ночном предводителе, по вине которого половину своей линии мы занесли на территорию противника. А соединить концы нечем.

Карпюку:

— Как хочешь — организуй связь. Сматывай концы здесь и от ОП, прокладывай линию по прямой. — Видя растерянное лицо командира взвода, добавил: — Это приказ.

Младший лейтенант шевелится: кого-то отправляет на огневую позицию, с кем-то идет сам позади лежащей цепи пехотинцев. Вернее, не идет — ползет.

Я тоже ползу от нашей ямы к землянке командира полка. Там Каченко, ему нужно обо всем доложить.

В землянке восемнадцать — двадцать квадратных метров площади, высота — в рост. У дальней стены от входа — командир полка, подполковник. Он в распахнутом полушубке, под которым видны ордена. Каченко стоит справа от него. Увидев меня, спрашивает:

— Что нового?

— Связи нет, почти всех отправил на линию. Рация разбита.

Он ничего не говорит, я не могу понять его реакции, здесь полумрак и много народу.

При входе слева на земляном полу вверх лицом лежит рослый человек. Он ранен. Ему тяжело — пуля прошла через голову на уровне глаз под основанием черепа сбоку.

— Это начальник разведки полка старший [131] лейтенант Румянцев, — говорит Каченко. — Схватил пулю в двух метрах от землянки. Наблюдал. Снайперская работа.

Румянцев бормочет что-то, слов не понять, он без сознания. Около него медицинская сестра хлопочет на корточках. Стоны лежащего бередят нервы всем.

— Дайте ему водки, что ли, может, очнется, — приказывает подполковник.

Медсестра уходит вглубь, потом возвращается и в полуоткрытый рот раненого льет из стакана водку. Тот инстинктивно противится, водка стекает по щекам на затылок. Стон усиливается, но сознание не возвращается.

Я стою у входа напротив Румянцева. Мимо то один, то другой приходят и уходят курьеры из батальонов. Связь с батальонами — через них. Они докладывают обстановку на своих участках и тут же получают распоряжения:

— Один взвод пулеметной роты на правый фланг...

— Пэтээровцам занять позиции слева...

— Саперам заминировать дорогу...

— Показать цель батарее сто двадцать, пусть поработают...

И так далее. Как в кабинете председателя колхоза, распределяющего жатки и жнецов во время уборочной страды. Командир почти не обращается к карте, раскинутой на столике адъютантом, голос его четок; сюда приходят и уходят отсюда — как часовой механизм. Люди делают необходимое и привычное дело.

Стоны раненого бередят душу. Едва ли он очнется, этот красивый белокурый офицер. Ему плохо. Вынести из землянки и доставить его в тыл нельзя — землянка под обстрелом. [132]

Сколько я пробыл здесь? Час, больше? Пора выходить.

Ползком — у входа, а затем, согнувшись, — к яме. Там сидят радист, разведчик Загайнов, телефонист.

— Что нового?

— Связи нет, — говорит телефонист.

— Вышел танк только что, — показывает Загайнов.

Обстановка накаляется, думаю я. Серое пятно танка пушкой обращено в нашу сторону. Не двигается и ждет второго?

Из стрелкового оружия немцы усиливают огонь. Слева от нас сперва один, потом второй поднимаются пехотинцы и, оглядываясь, не выпрямляясь в рост, начинают бег назад.

— Куда?! Вашу мать! — поднялся навстречу им командир. — А ну, по своим местам!

Мы кричим «ура». Как тогда в лесу, под Городком. «Ура» подхватывается всеми, кто рядом. Пехотинцы возвращаются на свои места. Они растеряны: атакующих нет, а кричат «ура».

Новый огневой налет. «Ура» обрывается, мы прижимаемся к передней стенке ямы. Я смотрю на сарай с пробоиной в крыше. Так вот откуда прилетел осколок в нашу рацию! Полевой сумкой закрываю голову, остальные части тела не столь существенны.

Налет кончился. Мы отряхиваем с себя землю.

На сарае новых пробоин нет. Рядом с ним стоит 76-миллиметровая полковая пушка. Но она молчит, расчета не видно.

Я сваливаюсь в землянку, говорю капитану Каченко:

— Там вышел один танк. Пехота может дрогнуть. [133]

— Никуда не убежит пехота, — говорит капитан.

Медсестра, сев на запятки, прислушивается к раненому. Он затих.

— Скончался, — говорит сестра. Весть принимается молча.

— Отмаялся, — дрогнувшим голосом произносит сестра. Она складывает ему руки на грудь.

Я ухожу. Делать здесь мне нечего.

Из ямы снова смотрю на полковую пушку. Для чего поставлена — для мишени?

В яме появляется Карпюк.

— Связь восстановлена? — с надеждой спрашиваю его.

— Не хватило провода, — Карпюк смотрит куда-то в сторону.

— И что же: не могли найти, занять, украсть в конце концов? — ожесточаясь, начинаю ворчать. — Кто за вас будет это делать? Дядя?

— Я ранен, имею право покинуть...

Я удивляюсь: ранен, а ходит.

— Куда?

— Вот, — показывает на царапину над бровью.

Да, осколочное ранение, но не серьезное, даже не требует перевязки. Мелкая царапина, какую можно получить, продираясь через кусты. Во мне закипает злость: улизнуть хочет с переднего края, негодник. Хотя формально прав. Да и польза от него какая?

Подавляя себя, почти спокойно говорю:

— Валяй отсюда...

Младший лейтенант исчезает с глаз.

Я вспоминаю: Протопопов 13 июля прошлого года, стреляя прямой наводкой по танкам, тоже был ранен вот так же — царапина над бровью. Он не ушел с батареи — герой. О Карпюке этого не скажешь. [134]

А почему молчит пушка у сарая? Она стоит близко. Я преодолеваю разделяющие пятнадцать-двадцать метров броском. За сараем — расчет, четверо в белых халатах. Вполне боеспособный расчет. Но артиллеристы прячутся за бревенчатыми стенами в стороне от пушки с опущенным козырьком щита.

— Что же не бьете по танку, ребята?

— Не возьмешь нашим снарядом в лоб.

— А вы попробуйте в гусеницу — порвет.

— Подойти не дают... Снайперы...

От пушки до сарая два метра. Если проскочить их быстро, снайпер не успеет нажать на крючок.

— Попробуйте, — говорю, — только быстро.

Крепкий дядя, похоже — наводчик, первым направляется к пушке. Идет по-крестьянски степенно, по-хозяйски. Звучит выстрел снайпера. Наводчик отпрянул назад, схватился за грудь. Он ранен. Кто-то смотрит на меня осуждающими глазами. Меня неправильно поняли: «быстро» не значит немедленно. Только теперь разница значений этого слова дошла до меня.

— Так нельзя, — говорю я. — А вы вот так. — Я делаю рывок к пушке, снайпер не успевает выстрелить.

Наклоняюсь к прицельному прибору у щита. Внизу под щитом до земли щель сантиметров двадцать. По ногам едва ли будет бить снайпер — не догадается. Как пушка управляется, я еще не разобрался. Я не видел полковую пушку вблизи и не изучал ее. Она отличается от дивизионной: вместо панорамы — визир, по-другому расположены рукоятки.

— Видите, проскочить можно, если быстро. А ну, кто-нибудь ко мне!

— Сейчас, товарищ капитан, — говорит один. [135]

Он завысил мое звание, но я не поправляю — погон на полушубке нет, не все ли равно, кто я.

— Давай, — поощряю его.

Он так же перебегает два метра. Два других возятся с раненым товарищем. Секунды в моем распоряжении, чтобы понять. Под визиром — прицел, ниже — поворотный механизм и педаль спуска. Мой помощник заряжает пушку, я навожу перекрестие в основание танка. Если снаряд не долетит — увижу.

Нажимаю на спуск — выстрел. Снаряд перелетает яму, где сидят мои хлопцы, и рвется на ее краю — как только в них не угодил! У меня проходит мороз по коже.

— Стрелки! Зарядишь — соединяй стрелки! — подсказываю своему помощнику.

— Есть! — Он заряжает.

Теперь я жду, когда он сведет стрелки подъемным механизмом. Ствол приподнимается.

Делаю выстрел. Разрыв у танка. Или по танку, или перед ним? Как лучше? Делаю два выстрела еще. В прибор вижу — танк зашевелился, сейчас должен ответить.

— В укрытие! — командую своему помощнику. Мы исчезаем за углом сарая.

Я не знаю, что стало с танком, он остался стоять. И осталась целой пушка — танк не ответил. Может, что заклинило у него, — нам какое дело? Возможно, мы поторопились или даже струхнули, преждевременно уйдя в укрытие?

Но лица у солдат расчета повеселели, хотя один из них ранен.

— Пустяки, — заверяют меня новые друзья, — пуля прошла под ребрами, легкие не задела. Через месяц он поправится, товарищ капитан, — кивают в сторону раненого. [136]

Тот мотает головой тоже, у него почти счастливое лицо — так легко отделался. Он соглашается: да, через месяц поправится.

— Хорошая у вас пушка, ребята, — сказал им напоследок. — А танк никуда не уйдет — мы разбили ему лапти.

Они поверили в свою пушку, думаю я, уходя в свою яму.

В яму нам принесли обед с ОП.

Успокоившись, я перекусил. Стало клонить ко сну. Там же, в яме, я привалился к стенке.

— Товарищ старший лейтенант, — трогает меня кто-то. Открываю глаза — передо мной телефонист, пришедший с батареи. — Вас вызывает командир нашего полка. Я провожу вас на его КП.

Зачем я ему понадобился? — размышляю по дороге. Ничем вроде не провинился, а со связью сегодня не получилось. Из-за отсутствия связи могу получить разгон основательный: батарея не сделала ни одного выстрела. Я на всякий случай думаю, как выкрутиться. Возглавлял нашу группу капитан Каченко, отвечать будем вместе.

— Давайте знакомиться, — сказал командир полка, протягивая руку. — Подполковник Никитин.

Глаза смотрят мягко, нет той заносчивости, что отталкивала нас от Мосолкина. Мосолкина нет — он ранен.

Пожав руку, Никитин пригласил сесть. У меня отлегло от сердца: вежлив.

— По моим каналам связи, — продолжал Никитин, — мне доложили из стрелкового полка...

Начинается, думаю я.

— Доложили, что вы сегодня... стреляли из полковой пушки. Да, стреляли — в пехоте говорят об этом.

— Только четыре выстрела, товарищ гвардии [137] подполковник. Первый был неудачным — не успел освоиться.

— Значит, все-таки стреляли. Хорошо сделали, показали пример пехоте. Артиллеристы не могут не стрелять из пушек. Этот танк подбит — спасибо за вашу работу. Но с утра вышел один танк, а сколько выйдет еще — мы не знаем. Поэтому сейчас возвращайтесь на ОП — и всей батареей на прямую наводку. Ни одного танка не пропустить — это моя просьба. Ни одного.

— Постараюсь... — совсем не по-военному бормочу я.

— Я надеюсь на вас, — продолжал командир полка. — Если и дальше будете действовать в том же духе, обещаю орден. Договорились?

Я встаю.

— Слушаюсь, товарищ гвардии подполковник.

По дороге на ОП размышляю: приятно, когда просят, не приказывают, а просят. И обращаются чуть ли не по имени-отчеству. Это стиль командира, или не успел еще стать он другим?

Еще светло, незамеченным не подъедешь, элемент внезапности исключается, и — уцелеет ли батарея? Шишек насобирать можно. Но приказ есть приказ, хотя и выглядит просьбой. Его надо выполнять. И не за обещанную награду, а по обязанности.

Чувствую: устал, разболелась голова, снова заныла правая рука. Первый после госпиталя день показался трудным. Обычный в общем-то день. Сумею ли в таком состоянии? Буду действовать по обстановке.

На ОП народ бодрый — бездельничали весь день, не устали. С ними Карпюк, без повязки, — хоть этим-то не смешит людей. [138]

Сергееву:

— Снимайтесь на прямую наводку. Сейчас. Но кто-то бежит из дивизиона, предупреждает:

— Не торопитесь. Обстановка меняется.

Задачу выполнять не пришлось. С наступлением темноты немцы оставили позиции. Мы выстроились на дороге в походную колонну и двинулись следом.

Я не знаю, кто вел колонну на этот раз — капитан Каченко или кто-то другой. Я спал всю дорогу.

Пятый удар

1944 год ознаменовался серией сокрушительных ударов Красной Армии, к этому времени полностью овладевшей инициативой. Освобождение Белоруссии и Литвы последовало в ходе операции, названной ударом пятым{5}. На западе 6 июня союзники высадились в Арденнах — наконец-то был открыт второй фронт!

Участок мы заняли правее автомагистрали Москва — Минск, километров двадцать северо-восточнее Орши. Орша — в руках неприятеля. Поблизости населенных пунктов нет. Ориентировались по большому торфяному болоту с пометками на карте — Осинстрой и Ласырщики. От немногих дворов, составлявших Осинстрой и Ласырщики, не осталось видимого следа, местность казалась совершенно безлюдной, но от осевших в блиндажах и окопах чужеземцев велся методический огонь. Мы не рисковали ходить открыто.

Наблюдательные пункты на глинистом косогоре значительно выше болота, но и они на сыром месте. На глубине метр-полтора начинала сочиться вода, заливая окопы. Вода вычерпывалась и сливалась [139] за бруствер. В траншеях сухой ногой не пройдешь. Но не везде — мой НП на сухом месте.

* * *

Передний край посещался большим начальством.

Под комбинезонами цвета хаки выделялись жесткие погоны, на головах — фуражки с золотыми кокардами. Это генералы. Офицеры не носили тогда кокард, а на фронте и фуражек, считавшихся признаком щегольства.

Посетители ходили по тем же траншеям, что и мы, подвергались одинаковым опасностям. По-человечески трудно сохранять хладнокровие под огнем, неся в памяти многое из того, чего не знали простые солдаты.

Промышленность огромного континента по обе стороны фронта поставляла всякие виды средств уничтожения, которые стреляли, рвались, вздымали землю. Теоретические расчеты штабов, справки и карты с нанесенной обстановкой здесь обретали зримую осязаемость, реальную угрозу всем, кто попадал в зону их действия. Штабные выкладки дополнялись яркой картиной увиденного и прочувствованного за короткие часы посещений.

У немцев из недалекого тыла стреляло орудие большого калибра. Это была гаубица или мортира.

— Опять трамвай полетел, — говорили в окопах.

Снаряды неведомого нам калибра выворачивали воронки глубиной до двух метров и походили на те, что оставляли после себя крупные авиационные бомбы.

Одна большая воронка неподалеку после прошедших дождей заполнилась водой. Воды много и в землянках, но эта — чище, хотя и мутна от глинистого раствора. Ее использовали для умывания и других нужд. Ни ручьев, ни колодцев поблизости [140] не было, а болото — на пятьсот метров вправо — было сомнительной чистоты.

Какой-то солдатик из пехоты, как предполагали мы потом, был подстрелен у воронки и плашмя упал в нее. Раненый, он захлебнулся, наверное. Солдатские ботинки и ноги в потемневших обмотках погрузились в глинистое ложе воронки, постепенно исчезли в ее глубине. Еще долгое время брали оттуда воду, пока не показались подошвы солдатских ботинок. Посещение этого водоема прекратили.

Назначена разведка боем. За день до нее нас изгнали со своего НП — в нем поселилось большое начальство. Не велика шишка, сказали мне, посидишь и в траншее. Примерно так обосновано это распоряжение.

Было обидно. Пехота успела приспособиться, вычерпывая из землянок жижу, перекрывая чем-то канавки, куда вода стекала, а мы приспособиться не успели. Мы только отрыли пару ячеек, кое-как избавляясь от возникавшей в них грязи и вспоминая прежний свой сухой НП и прочный на нем блиндаж.

Нам еще раз напомнили об очень скромном положении в многоступенчатой служебной иерархии. Да и боевая единица наша представлялась теперь величиной, стоящей в конце десятичной дроби после нескольких уменьшающих нас нулей. Она стала ничтожной в сравнении со всем, что здесь поставлено. Мы не видели отсюда ни своих, ни противника, а только небольшой кусок земли, уходящий вверх к немецким позициям.

А перед началом разведки пробарабанили по ранее пристрелянным участкам — именно так подумалось о залпах батареи — и, не увидев ничего нового и даже того, что видели раньше, эту разведку [141] не могли считать эффективной. Наша доля в огневом налете по гитлеровцам была лишь частичкой в общей канонаде, крупицей, расчищающей путь для атаки. Мы сами шли за атакующим батальоном и сделали все, что, было по силам.

Враг огрызался всеми средствами, и атака не принесла успеха.

Батарейцы чудом уцелели тогда, так как попали под огонь минометов со стелющимися по земле осколками и, заскочив в плохо перекрытую неглубокую яму, пересидели в ней. А потом пошли дальше, разматывая за собой кабель.

Навстречу, утопая в жидкой грязи по локоть и по карманы порванных шаровар, полз на четвереньках раненый — ноги его были окровавлены, и встать на них он не мог. Он выбирался наружу и спрашивал дорогу, одолевая лабиринт нескончаемых окопов...

Не были успешными и первые дни — 23 и 24 июня, когда началось наступление, — бои увязли в первой полосе обороны.

Но слабое место было найдено — справа, на границе с болотом. В эту горловину вошел наш полк и другие наступающие части. Здесь мы вырвались в тылы тактической зоны оборонявшихся, устремились в оперативную глубину. 78-я пехотная дивизия врага оказалась под угрозой окружения и снялась со своих позиций. Ее остатки пошли параллельными дорогами следом за нами.

В апреле дивизион первым в полку получил американские автомобили фирмы «студебеккер», дополнив наш лексикон новым словом. Мощные грузовики стали артиллерийскими тягачами, заменили лошадок, переданных в освобожденные колхозы. Теперь орудие петлей станин набрасывалось [142] на крюк «студебеккера», длина транспорта укорачивалась. Ящики со снарядами складывались в кузов, расчет садился на сиденья по бортам кузова. Батарея стала компактной, скорость передвижения возросла. По просохшим рокадам мы приобрели навыки вождения машин в колонне.

* * *

Бои проходили в глубине тактической зоны. Сопротивление противника слабело. Пехота овладела деревенькой, стоящей на взгорье, рядом с которой раскинулось немецкое кладбище с ровными рядами крестов, с вкраплением косо повешенных касок. Могил было несколько сотен.

Мы прошли мимо безмолвного немецкого кладбища, вышли на автомагистраль. Дорога пока пустынна.

Собравшись дивизионом, катимся в сторону Борисова. Это уже «оперативный простор».

Через несколько километров попадается танк Т-34. Его ремонтируют — ставят трак. Танкист, старший лейтенант с орденом Красного Знамени на гимнастерке, без комбинезона и без шлема, чем-то напоминает Василия Теркина в иллюстрациях О. Верейского — те же веселые голубые глаза, белозубый рот и русый чуб на вспотевшем лбу.

Обмениваемся несколькими словами.

Смелее, артиллерия, дорога очищается доблестными танкистами!

Майор Ширгазин и начальник разведки дивизиона лейтенант Швенер с группой солдат пересели в открытую легковую машину, оставленную немцами, и укатили вперед. За баранкой — лихой Швенер. Машина обвешана людьми, как гроздьями.

Колонна движется, рассекая освещенное солнцем пространство. Давно не ездили с таким ветерком, [143] тем более днем, по асфальту. Наши «студеры» ненасытно подминают мили отличной дороги, в их животах булькает бензин. Они бегают не хуже, чем мустанги по прериям. За кузовами катятся легко подпрыгивающие пушки и гаубицы.

Попадается колонна разбитого немецкого обоза. Не колонна, а то, что от нее осталось. От разбитых догорающих останков, превращенных в хлам, поднимается вверх дымок. Мусор разбросан на добрую сотню метров вдоль дороги. Со старшим лейтенантом Сергеевым проходим вперед, чтобы представить, что произошло. Немцы удирали из этих мест поспешно, теряя пожитки и награбленное, еле успевая уносить ноги...

Навстречу торопится мужичок неопределенного возраста в темной ветхой одежде. Наш интерес к учиненному разгрому отвлекается словами подошедшего селянина, не по времени года бледно-желтого, будто вышедшего на свет благоухающего июня из постоянных сумерек и тени:

— Дорогие... Освободители наши... Заждались вас... Низкий вам поклон.

— Здравствуйте, отец. Пришли, конечно. Долго собирались... но вот... Спасибо за встречу.

— Фашисты столько извели нашего народу, сгубили...

Он готов рассказать много или даже все, но мы поглядываем на свои машины. Лицо этого взволнованного человека выражает сложные чувства радости и пережитого горя, в которые мы пока не вникаем. Тяжело смотреть в его лицо, хотя ни вины перед ним, ни личных заслуг мы не чувствуем. Прощаемся. Мужичок этот, местный житель, будет стоять здесь и ждать наше войско, его большие силы, которые следуют где-то за нами. А нам вперед теперь, только вперед! [144]

Командир дивизиона получил радиограмму: «Обеспечить захват и удержание станции С. до прихода главных сил». Указаны координаты.

— Интересно сказано: обеспечить. Не захватить, а обеспечить. А кто будет захватывать? Пехота? А где она? — кипятится Ширгазин. — Пошли. Возможно, она ждет нас.

Вперед послали Швенера и его разведчиков. Сами на малой скорости покатились следом, свернув на поселок влево от шоссе. Впереди четвертая, затем шестая и пятая батареи.

Шесть километров прошли, не услышав ни выстрела.

На станции у переезда справа — подготовленные для обороны двойные заборы из бревен с помостами. Немцы соорудили их, готовясь дать бой русским, но мы опередили.

Ни немцев, ни нашей пехоты нет. Четвертая батарея развернулась за переездом, шестая — у него, а пятая осталась по другую сторону железной дороги. Дивизион сел на перекресток двух дорог: железной и проселочной.

Батарейные кухни, пользуясь остановкой, раскочегарили свое производство. По избам испуганные женщины не переставали удивляться — откуда взялись? Были немцы, а теперь русские.

С юга, миновав ржаное поле, по проселку подошла группа юношей и подростков с немецкими автоматами, человек двенадцать. Старший из них похож на звеньевого в колхозе — на нем кепка, вельветовая куртка, брюки типа галифе, сапоги. Но здесь он — командир партизанского патруля.

Обмениваемся информацией. Они тоже не знают, где противник, — все стронулось, обстановка меняется ежечасно. Они повернулись и исчезли. Пока все тихо — мы обедаем. После обеда собираемся [145] вернуться на шоссе, укладываем в машины имущество и снаряды, кто-то подцепил пушку на крюк «студебеккера», другие готовятся это сделать.

Находясь в сутолоке сборов, я обратил внимание на женщину, бегущую к нам от места на проселке, где встречались с партизанами.

Она протягивает вперед руки и кричит:

— Немцы!

Одно только слово:

— Немцы!

Сзади, нагоняя ее, катит грузовая машина, битком набитая солдатами. Серые комья солдат облепили машину и с боков, как репей, удерживаясь на ее крыльях и на подножках.

— К забору! — крикнул я своим из взводов управления четвертой и шестой батарей, находившимся рядом. Огневики продолжали сборы.

Немцы остановились. Они не знали, кто мы, не определили. От них до нас — не более ста метров. Управленцы встали за двойным забором из бревен.

— Огонь!

Кто-то выстрелил. Потом еще.

Немцы соскакивают, прячутся за кузов, машина их прикрывает. Но в кузове еще много. Управленцы поняли, что это за встреча, но огонь их неэффективен.

Сбоку... сбоку от машины, справа, — мое орудие, оно почти рядом! Почему не видит расчет? Туда!

Подбегаю:

— Огонь!..

Кто-то заряжает, я у панорамы ставлю угломер 30-00, навожу в центр кузова, нажимаю на спуск...

Снаряд рвется в двадцати шагах, а до машины пятьдесят. Эх! Чего же там копошатся остальные?

— Стрелки! Где второй номер? Соединяй стрелки! [146]

Немцы разбегаются. А такая компактная цель была — человек тридцать плюс машина!

Второй снаряд посылает уже расчет, он поджигает машину, угодив в бензобак. Но фрицы от машины ушли, залегли во ржи.

Я к другим:

— К бою! Не видите?

Короткое замешательство: только что собирались, и...

За первой немецкой машиной к станции подошла целая колонна. Сколько их? Много.

Они тоже еще соображают: что происходит?

По голове колонны открыла огонь гаубица капитана Сурмина, не успевшая сняться с позиции. Задние попятились, свернули с дороги, пошли в обход станции по полю.

Но теперь четвертая батарея готова, все орудия ведут огонь.

Я к забору опять — не очень-то активны управленцы.

— Огонь! Чего ждете? Дай-ка карабин, Иванов. Иванов дает карабин. Я прицеливаюсь в серое пятно во ржи, слева от горящей машины. При выстреле пятно приподнимается и тут же падает: есть!

— Видели? Прицеливайтесь спокойно. Управленцы усиливают огонь, бьют по перебегающим фигурам.

Иванов вдруг сникает. Пуля попала ему в голову.

Немцы катят направо, под огонь моей батареи. Я туда.

— Обходят, товарищ капитан!

Сам вижу, что обходят.

— Бейте по легковушке — впереди. А потом по задним. [147]

Командиры орудий сами выбирают цели перед рощами на расстоянии 400-500 метров. Там экипажи покидают машины, скрываются в кустах. Теперь огонь переносим на заросли, чтобы не дать очухаться, собраться...

Что делается сзади и на левом фланге — я не вижу, я слышу работу батарей Федяева и Сурмина. У них тоже «весело». Между выстрелами возникает такое естественное:

— Ура-а-а-а!..

Это майор Ширгазин повел в атаку взводы управления. Они бегут вдоль проселочной дороги,, скрываются за домами во ржи.

Взводы управления выполняют роль пехоты: очищают и рожь, и остальную местность от живой силы врага.

Появляется сержант Загайнов, приводит первых пленных: трое. Один ранен. Он смеется — такой веселый немчик — и прихрамывает. Он еще разгорячен боем — и беготней, и переполохом.

— Санинструктор, перевяжи, — говорю я Кирюхину.

Кирюхин занимается перевязкой, а Загайнов уходит к своим.

Связисты и разведчики при столь мощной поддержке своих батарей отлавливают укрывшихся во ржи фрицев:

— Хенде хох!

Фрицы покорно встают, поднимают руки:

— Гитлер капут...

Это вроде пароля между двух враждующих армий. Они сдаются в плен.

Солдатик из шестой батареи, я не знаю его фамилию, небольшого роста, ведет с карабином наперевес дорожного фельдфебеля с сумкой через плечо — он и выше и толще солдатика раза в два. [148]

Останавливаются около нас. Солдатик считает дело оконченным, лезет в карман за кисетом. Но его пленник вдруг пускается наутек.

— Хальт! — кричит ему солдатик и устремляется следом. И стреляет не целясь. Тот падает.

— Дурак! — заключает солдатик.

Пуля прошла через затылок.

Теперь управленцы возвращаются к огневым позициям с пленными. У каждого по несколько человек. Но наши отличились: мы насчитываем девятнадцать. А всех дивизион взял более тридцати. Куда с ними?

Майор Ширгазин приказывает:

— Лейтенант Карпюк! Пленных отвести на шоссе, сдать под расписку.

Карпюк берет трех автоматчиков, по одному от каждой батареи, и уводит невеселую процессию. Не так уж невеселы пленники, некоторые, наоборот, рады.

Огневики — у орудий. А управленцы исследовали уже содержимое машин, несут оттуда трофеи. Особенно богаты они в головной легковушке, осевшей на поврежденное колесо. В ней набор вин и крепких напитков. Ехало командование...

Кто-то говорит:

— Там слышен рокот моторов...

Сообщение вносит тревогу. Что там, подходят танки?

Ширгазин докладывает обстановку командиру полка и просит поддержку танкистов. Появляется капитан Каликов, начальник разведки. Ему говорим то же.

Наше внимание уже растрепано, нам кажется трудным собрать себя и дать отпор танкам врага. Снарядов осталось мало. Пусть помогут танкисты. Шесть километров — не расстояние. Мы остаемся [149] в готовности и... угощаемся трофеями — в горле в общем-то пересохло.

Хорошие вина оказались в машине батальона 78-й пехотной дивизии, французские и венгерские.

Подошел танк — огромный КВ. Поутюжил землю на станции. Никаких танков врага поблизости нет. Ну что ж, они поурчали в стороне и ушли в другое место. Там с ними и встретимся.

Шумный день переходил в неспокойную тишину, в неулегшуюся тревогу летнего вечера. Танк постоял около нас, потом прошелся несколько раз взад-вперед, поурчал мотором. И ушел.

Мы хоронили погибших. На месте гибели, у дороги. Шесть человек, шесть солдат. Почти весь расчет гаубицы, преградившей путь колонне немцев, и один — гвардии рядовой Иванов — из взвода управления. Солдаты попали под огонь сбоку, когда подъехала машина немцев, артиллеристы не успели развернуть тяжелую гаубицу, прикрыться ее щитом...

Мы постояли над холмиком. На маленьком обелиске с фанерной звездой перечислены воинские звания, фамилии.

Доблестные сыны Родины. Были вы добросовестны и неутомимы на своем солдатском пути, выполняя воинские обязанности. И заплатили самую большую цену за всех нас — станция в наших руках. Хорошее название у нее, ставшей для вас последним пристанищем. Доблесть и отвага, окрылявшие ваш ратный труд, соединены в одном слове, в названии станции — Славное.

Сюда придут красногалстучные пионеры из будущего, к этому холмику у переезда, поднимут руки в салюте. Должны прийти и отдать вам почести в праздник Победы. Мы надеемся — такой праздник будет. [150]

Продвижение по Минскому шоссе дальше было столь же стремительным. Но теперь дорога заполнена войсками. По ней движутся машины, самоходки, конные повозки, всадники верхом на лошадях... В движущейся массе воинства — пятнистые маскировочные халаты из легкой хлопчатобумажной ткани, выгоревшие гимнастерки, разноликий люд со скатками шинелей и без них, рюкзаки, противогазы, оружие. Здесь пехотинцы, минометчики, артиллеристы, представители других родов — кажется, все перепуталось в движении вперед, к переправам через реки Бобр и Березина.

От плотной стены соснового леса справа, отстоящей от дороги метров на триста, отделяются двое. Они идут рядом, шагают в ногу, почти торжественно, с поднятыми руками. Это немецкие солдаты, они хотят сдаться в плен. Их видят, но никто не останавливается — впереди дела важнее, чем прием военнопленных.

Дивизион обгоняет тихоходные обозы, вырывается вперед и набирает скорость. Мы опять впереди, в контакте со своей пехотой, посаженной на машины.

Каждая задержка отзывалась досадой. Перед заслонами разворачивались в боевой порядок, действовали, собирались в колонну снова и двигались дальше.

28 июня во второй половине дня подошли к реке и местечку Бобр. Контратакой, поддержанной танками, остановить лавину войск немцам не удалось. Попытка задержать повторилась через десяток километров на восточной окраине Крупки, но также оказалась неудачной.

На восточный берег Березины вышли утром 30 июня. Это еще не Березина — реку не видать, она закрыта лесом. Из леса — встречный огонь. [151]

Заслон был сбит, к 12 часам мы были у реки.

Форсирование реки требовало специального времени на подготовку.

Деревня Большие Ухолоды к северо-востоку от моста давала обильный материал для подручных плавсредств — мост через реку наполовину взорван. На той стороне, на 700-800 метров от русла, чернели свежие следы окопавшейся на высотах немецкой пехоты. Небольшой островок у моста, сам мост и наш берег — под непрерывным методическим огнем артиллерии и минометов.

Переправу и захват плацдарма поручили батальону из 252-го гвардейского стрелкового полка, полка майора Яблокова.

Пока артиллеристы вели пристрелку, пехота готовила подручные средства, непотопляемые опоры для пулеметов и для тех, кто плохо держится на воде.

Саперы готовили понтонную переправу.

Преодолевая огонь, в 16.00 батальон форсировал реку у моста.

Появилась немецкая авиация, встреченная зенитчиками. Прицельного удара нанести ей не удалось, но она разогнала всех, кто мог подождать в стороне.

Появились наши истребители и штурмовики. Теперь они висели над переправой.

Пойма и заболоченные участки, поросшие камышом, скрывали высадившуюся на тот берег пехоту. Интенсивный пулеметный огонь немцев проходил высоко над ее головой.

В 18.00 началась артиллерийская подготовка, длившаяся 40 минут. Огонь велся по траншеям и по огневым точкам, по шести орудиям, выявленным наблюдателями.

Огонь артиллерии, минометов и авиационный [152] штурм ослабили ответный огонь противника, сделали его неприцельным.

Рота старшего лейтенанта Притулы первой форсировала реку, заняла небольшую высоту, находившуюся недалеко от берега. Она закрепилась там, открыла ружейно-пулеметный огонь по противнику, контролируя всю долину реки, дала возможность переправиться другим подразделениям.

Артподготовка обеспечила успех первой атаки, развивавшейся на северо-запад в сторону окраин и самого города Новоборисов.

В ночь с 30 июня на 1 июля противник был разгромлен, оставшиеся очаги сопротивления ликвидированы. Город Новоборисов, наиболее крупная часть Борисова, полностью очищен от противника. За другую половину города на восточной стороне реки закончила бой соседняя 5-я гвардейская стрелковая дивизия нашего 8-го гвардейского корпуса.

83-я гвардейская стрелковая дивизия за этот бой награждена орденом Суворова второй степени.

Мы в город не входили.

При воздушной бомбежке перед Березиной пострадало одно орудие четвертой батареи, транспортировать его оказалось невозможно. Сдать орудие при подходе артмастерских поручили командиру второго огневого взвода младшему лейтенанту Молочнюку, оставшемуся с двумя солдатами.

В качестве неполноценной компенсации мы уничтожили до этого противотанковое орудие немцев на правом берегу Березины, мимо которого теперь прошли и потрогали его руками. Потрогать руками наше орудие немцы возможности не получили. [153]

Без тягачей

После Борисова автомагистраль отклоняется чуть влево, на Минск, а полоса движения 83-й дивизии прошла севернее столицы Белоруссии примерно в 20 километрах. Дивизия следовала во втором эшелоне корпуса. Минск, освобожденный левыми соседями 3 июля, оставался позади, на юго-востоке. Передовые части продолжали стремительное наступление, не давая гитлеровцам опомниться, очнуться от поражения.

Из штаба полка пришел приказ: передать «студебеккеры» третьему дивизиону. Дивизион майора Маркина до сих пор не переведен на механическую тягу, понес потери в лошадях и тащится где-то сзади. Передача временная — чтобы подтянуть отставший дивизион.

От Ширгазина взяли 12 машин, в том числе 6 из нашей батареи. Нашей батарее вместо тягачей прикомандировали полуторку ГАЗ-АА.

Мы оказались вроде бы без дела — вся четвертая, одна гаубица шестой и несколько человек из взвода управления дивизиона во главе со Швенером. Комдив с остальным составом ушел вперед, связи с ним не было.

Разместились в отдельной лиственной рощице между двух полян. За левой поляной плотной полосой, окаймленной зарослями кустов, уходил на запад сосновый лес, заканчиваясь километра через два. А к правой примыкала рожь. Вынужденная остановка была затишьем, паузой, она не принесла полного отдыха. Опасность стычки с немцами, не успевшими унести ноги и рассеянными теперь по освобождаемой территории, заставила вести круглосуточное наблюдение.

Солдаты вылавливали фрицев в кустарниках, во [154] ржи и в лесных зарослях. За два дня насобирали четырнадцать человек. Им отвели место, выставили пост. Пленные отсыпались, были спокойны, играли на губных гармошках.

Вечером пленников накормили.

— Данке шён, данке шён...

— Чего там, ешьте, потом отработаете...

А ночью — усиленные наряды. Мы с Сергеевым дежурим поочередно: он до 24.00, я — после.

Ночь прошла неспокойно — лес казался наполненным скрытым движением. Старший сержант Старовойтов, командир орудия, обходил секреты, справлялся, как дела. Дела были в общем-то ничего, но подозрительный шорох или хруст сухой ветки отмечался то в одном месте, то в другом. На батарею никто не вышел.

В первом часу ночи Старовойтова сменил сержант Загайнов. Теперь постовые докладывали ему:

— Пока все спокойно.

— Прошел кто-то метров семьдесят отсюда...

— Не видать пока. Зябко становится...

— Эти дрыхнут как сурки.

— Не беспокойся, командир, не прозевай...

Часов в пять утра стало светло, видимость увеличилась, напряжение спало.

— Отдохну немного, — говорит Загайнов и ложится на траву рядом. Под головой — свернутая плащ-палатка.

Мне тоже хочется спать: время — для самого крепкого сна. Я перебарываю дремоту, закуриваю. Загайнов уже спит, лицо его бледно от бессонной ночи.

Незаметно подошел рядовой Синчук:

— Товарищ капитан, прошла группа человек пятнадцать, совсем близко.

— Загайнов! [155]

— Поднимай взвод управления, перехвати эту группу.

— Как неохота, товарищ капитан, только заснул...

— Надо. Будь осторожен.

Загайнов поднимает взвод, исчезает с ним за кустами.

Бужу Сергеева:

— Большая группа — человек пятнадцать. Поднимай огневиков.

Метрах в ста пятидесяти от нас завязывается перестрелка. Покой и тишина утра нарушены автоматными очередями.

— Тревога! В ружье!

Огневики устремляются к месту перестрелки.

— Выкатить орудие на прямую наводку!

Ближнее орудие — гаубица шестой батареи. Выкатывают гаубицу, разворачивают по направлению стрельбы.

Я бегу к Загайнову — он отделился от сосны, собирается одолеть лощинку, за которой в молодом сосновом подросте скрылись три или четыре вражеских солдата. Навстречу из зарослей — автоматная очередь. Снаряд гаубицы летит туда, рвется, вздымая купол земли.

Загайнов остановился. Упасть ему не дали — его подхватил кто-то и опустил на землю. Еще разгоряченный бегом, он растерянно улыбнулся, потом улыбка стерлась, глаза стали отрешенными.

— Кирюхин!

— Я здесь.

— Займись...

У мелких зарослей сосняка лежит недвижный фриц, никого больше нет. Гаубица делает выстрел в глубь леса, дальше. [156]

— Прекратить огонь — туда пошли наши. Наши пошли в преследование...

В руках Ясенева трофейный автомат. На две-три секунды останавливаясь, он посылает короткие очереди. Потом бежит дальше. Синчук становится на колено, целится, экономит патроны. Загораживаясь соснами, ведут огонь другие.

Ясенев выпрямился в полный рост и, падая вперед, дал длинную очередь.

Бой затих в глубине леса, освещенного сверху солнцем. В этом бою в ход было пущено все, что оказалось под руками, — от автоматов и карабинов до гаубицы.

Неожиданно для себя мы встретили решительное сопротивление вместо поднятых рук, к чему привыкли, вылавливая одиночек или мелкие группы. А здесь всем подразделением сражались с пятнадцатью фашистами. И понесли потери.

Убит Ясенев. Не верилось в смерть Загайнова.

Смерть Семена Загайнова была столь нелепа и ошеломительна, что события, как киноленту, хотелось прокрутить в обратную сторону и испробовать другой, более удачный вариант.

Уже высокое солнце, а кажется — только что все началось.

На плащ-палатках принесли Загайнова и Ясенева, а потом и Швенера — он ранен. Пуля прошла через коленный сустав правой ноги. На плече гимнастерки Крюкова темное пятно крови. На других нет видимых следов нашей неудачи. Эту группу задержать так и не удалось.

— Мякоть, — поморщился Крюков при перевязке.

Перевязку сделали и Швенеру, наложили шины. [157]

Он сидел на земле, когда привели захваченного в плен фельдфебеля, отставшего от своих в перестрелке. Фельдфебель приземист, костист, без головного убора. Беспокойные глаза блестят, оценивающе озирают нескольких солдат около Швенера. Со лба стекают грязные струйки пота. Кобура от парабеллума расстегнута, она пуста — пистолет выброшен или потерян.

— Стрелял до последнего, паршивец, — говорит старший лейтенант Сергеев, подошедший вслед за конвоем. Он тоже возбужден от погони и перестрелки.

Швенер лучше других знает немецкий. Он ведет допрос:

— Кто проходил лесом?

— Сводная колонна офицеров рейха под руководством оберста Швабе.

— Сколько человек?

— Триста...

— Повторите, сколько шло людей?

— Около трехсот офицеров и унтер-офицеров...

А Синчук доложил о пятнадцати... Мы вели бой с арьергардом колонны или ее боевым охранением. Численный перевес был на их стороне. Что-то похожее на разочарование, на признание закономерной неудачи промелькнуло на лицах солдат, готовых разойтись по лагерю...

Я отдал приказ: сержанту Кирюхину на полуторке доставить раненых в Ярмаки, сдать в медсанбат. Старшему сержанту Старовойтову передать пленных ближайшему штабу по дороге на Ярмаки. Под расписку. Старшему лейтенанту Сергееву подготовить захоронение погибших. [158]

В Литве

Литовские деревни были раздроблены и разбросаны по полям отдельными усадьбами. На топографической карте черные обозначения усадеб напоминали брызги от случайно брошенного в грязь предмета. Конец какой-либо деревни был условен, тут же переходя в другую. Посевы начинались у стен одного хозяйства и продолжались до следующего.

Созревающие посевы превращались в средство маскировки, прикрывая маневр подразделений и отдельных солдат, и потому частично были перетоптаны и примяты. А скот, оставшийся без присмотра в опасной зоне боевых действий, побит шальными осколками, огнем сражающихся сторон. Не сразу убирались трупы людей и животных, прикрытые посевами, а знойный воздух жарких июля и августа отравлялся запахами разлагающихся тел, между которыми летали косяки черных мух.

Наш полк введен в бой 7 июля, а мы догнали его позднее — на рубеже шоссейной дороги, идущей из Вильнюса на юго-запад.

Тревожное пребывание в тылу наступающих частей, ушедших от Ярмаков на несколько десятков километров, сменилось настроением покоя и относительной безопасности — мы отдыхали все-таки. А теперь — работа. Нужно снова одолевать себя, собирать и завязывать в тугой узел нервы, После покоя началась жаркая страда.

Заканчивался бой за Ораны — местечко у реки Меречанка, протекающей через мелкие и крупные лесные массивы. Железнодорожная станция того же названия отстояла от местечка на четыре километра к югу. [159]

Вот рассказ одного офицера из штаба стрелкового полка. Он говорил о схватке за станцию Ораны.

Туда вошел неполный стрелковый взвод, человек десять — двенадцать, еще утром 13 июля и встретил немецкую контратаку. Туговато пришлось этим людям. Солдаты выбывали из строя. Ранило лейтенанта, командира взвода. Наскоро перевязанный, он лег за пулемет вместо сраженного пулеметчика и держал под огнем все пространство от окраины до центральных построек. Его еще раз ранило, а он продолжал бой. Да и уйти уже не мог. И... думал о последнем патроне для себя. Помощь подошла, когда от взвода почти никого не осталось. Неравный бой продолжался девять часов.

— А ведь еще бы немного, — добавил штабник, — и лейтенант пустил бы себе пулю в лоб. Врагу не сдался бы, это точно.

— Вы знакомы с ним?

— Встречались. Обыкновенный парень, сибиряк, характер отменный.

Через два дня мы были в местечке Меречь на Немане, откуда направились в сторону Алитуса, на север. Там получили задачу на форсирование.

Форсирование было трудным, но что нового можно сказать о форсировании? За войну пройдено столько речушек и рек, и столько теперь об этом известно...

Но тогда каждый раз все делалось заново: искали подручные средства — доски, бревна, другие нетонущие предметы, из соломы, травы и плащ-палаток сооружали подушки, делали плоты и плотики, чтобы оружие и порох сохранить сухими. Понтоны наводились позднее, когда приходило их время, а сперва...

А сперва захват куска суши на противоположном [160] берегу, крохотного плацдарма, и его расширение становились первостепенной задачей. Надо обмануть недремлющего противника, ввести его в заблуждение.

Теперь невозможно подсчитать, сколько добиралось до берега, сколько поглощала река на плаву, потому что плеск воды по ночам хорошо слышен, и хотя где-то в стороне поднималась отвлекающая стрельба, не всегда можно подойти совершенно скрытно, не встретив на воде огня в упор.

На западном берегу Немана было захвачено два плацдарма. Один из них, южный, триста на шестьсот метров, обеспечивал наш полк. С наблюдательных пунктов мы видели свою пехоту в окопах, наскоро отрытых на том берегу, метрах в четырехстах от НП, и пристреляли перед ней участки заградительного огня.

На третий-четвертый день боя всплывали со дна тела воинов, не добравшихся до западного берега реки, но теперь беспрепятственно уходящих к берегам Балтийского моря.

Плацдарм у Алитуса расширялся успешнее южного. 17 июля к 12.00 полк подивизионно перешел в район Венгелянцы, поближе к Алитусу.

Переправа на левый берег началась в ночь на 17-е одной батареей и продолжалась последовательно до 21-го — это диктовало необходимость вести огонь почти беспрерывно.

Из записей штаба полка:

«18.7.44... полком уничтожено 6 ручных и станковых пулеметов, подавлен огонь минометной батареи, отбиты три контратаки...»

«...Во второй половине дня 19.7.44 в районе Блакасадзе обнаружено пять самоходных орудий типа «фердинанд», действующих из засад. Предприняты [161] две контратаки силою до батальона... «

Четвертая и пятая батареи не умолкали, маневрируя огнем по широкому фронту. С наблюдательных пунктов на высоком правом берегу мы видели против себя движение, как на полигоне в классных условиях... Только 21 июля полк переместился на западный берег Немана полностью.

Наша авиация над переправой господствовала. Но это не означало, что она непрерывно висела в воздухе и потом.

27 июля с утра, перебазируясь, батарея катилась по асфальтированной дороге, окаймленной с обеих сторон деревьями. Сзади, со стороны солнца, нас настигли два «фокке-вульфа», пробомбили и обстреляли из пулеметов и пушек. Минутный налет обошелся дорого: убит водитель рядовой Кизилов, ранен лейтенант Молочнюк и еще двое из расчета, пострадало одно орудие, «студебеккеры» получили несущественные пробоины.

Для матчасти это вторая потеря от авиации.

С боями был пройден районный центр Литовской ССР Калвария. Город промелькнул перед глазами наподобие кадра кинохроники.

Остановил нас, и надолго, другой город такого же значения и калибра — Вилкавишкис. Около него мы перешли к обороне.

Отвлечения

Совершенно неожиданно командиров батарей отозвали на десятидневные сборы при штабе корпуса. Свои обязанности я возложил на Карпюка.

Хорошо вот этак вдруг распрямиться, широко вздохнуть, отрешиться от будней и пуститься в приятное путешествие: впереди увлекательная [162] встреча, помимо сборов с кинофильмами, и — хочу не хочу — свидание с медиками.

На сборах мы получили все, что было предусмотрено планом. Напряженная учеба закончилась боевыми зачетными стрельбами.

Но десять дней отсутствия обернулись бедой.

Взвод управления, оставшийся без комбата, почувствовал себя вольготно. Он свыкся с обстановкой переднего края, с постоянной и привычной перестройкой, не вносившей особого беспокойства, не менявшей устоявшегося положения в обороне, — так всегда было, есть и, наверное, будет дальше. Удивляться стрельбе не приходится. Но надоело хитрить и прятаться, дрожать за свою жизнь, хотя она, жизнь, и единственная. Можно и побравировать ею. Показать себя этаким храбрецом.

На НП принесли обед.

Четверо управленцев с котелками выползли из траншеи на травку впереди окопа с НП — как на полевом стане. Немцы заметили беспечность русских солдат и ответили на нее сперва одной миной, разорвавшейся метрах в сорока, а потом второй. Вторая мина упала рядом. Ее оказалось достаточно, чтобы двух наказать серьезно.

Разведчик рядовой Синчук пострадал особенно тяжело: осколок раздробил лицевые кости в области носа и принес ему немыслимые страдания. Он просил товарищей пристрелить его, чтобы избавить от болей. Но у кого же поднимется рука?

Рассказ об этом воспринят как удар.

Лейтенант Карпюк виновато моргал глазами, когда я набросился на него, и лепетал в оправдание жалкие слова:

— Отдыхал... Не видел... Они сами...

Я не мог найти ему оправданий.

Глупейшая потеря ставила вопрос о подготовке [163] новых людей, которых нужно обучить, привить им навыки. Но как можно смириться с потерей? Я злился на Карпюка, на его взвод и на себя — не предусмотрел, не предупредил о возможности неприятного исхода. Да разве предусмотришь все? Это — проявление недисциплинированности, распущенности, и виноваты мы с Карпюком.

Виноватыми чувствовали себя все, кто оставался на НП.

Первое, что можно сделать теперь, — выследить минометную батарею немцев, засечь и накрыть ее своим огнем.

Задачу на разведку я поставил перед Карпюком.

Прошло несколько суток. Утрата, в общем-то обычная для переднего края, перестала восприниматься остро.

Подсыхавшая на ноге корочка — экзема — дала новую вспышку. С разрешения Ширгазина я отправился в санчасть.

— На обратном пути заходи ко мне, — сказал он.

Врач Подберезкова, прибывшая в полк в августе, нравилась мне, поэтому после перевязки уходить не хотелось. Мне было еще невдомек, что Лариса Мефодьевна догадалась о причинах моей задержки. Она раскусила этого парня, то есть меня, еще при первом посещении, понимала, что не только раны тревожат пациента.

А теперь, разговаривая с печальными нотками в голосе, подошла и с неожиданной решительностью потянулась руками к моим плечам, готовая, кажется, охватить меня за шею и прижаться. За спиной у меня затрепыхались крылышки.

Ее слова оказались неожиданными еще более:

— Вам нужна девушка, капитан, очаровательное [164] создание где-то ждет вас. А вы путаете адрес. Адрес прояснится — время еще не ушло. Ваше время наступит, должно наступить... — руки ее с плеч соскользнули, она отошла и отвернулась. Крылышки за моей спиной беспомощно повисли.

Вот так. Не берусь судить, как выглядел я в тот момент. Столь прямые слова, сказанные пусть мягко и доброжелательно, не могли не смутить — они опережали бесполезные объяснения и делали невозможной зарождавшуюся надежду. Слова отрезвляли, ставили меня на землю.

Я ушел, чтобы не продолжать трудную сцену.

У НП комдива встретились несколько незнакомых солдат.

— Пополнение?

— Так точно, товарищ гвардии капитан.

Комдив сидел за ужином.

— Чему научили вас на тех сборах — как лучше на немцев брехать?

На грубоватую манеру общения я еще не успел переключиться, поэтому меня слегка передернуло — я еще «витал».

— С наших пунктов, товарищ гвардии майор, можно организовать сопряженное наблюдение. Тогда точность засечки улучшится.

— А ну расскажи — как.

Я набросал схему и рассказал порядок работы.

— Дело говоришь, комбат, обязательно займемся. А теперь выбирай себе телефониста: Макаров или Шпулько.

— Шпулько — радист, — подсказал кто-то.

— Значит, забирай Макарова, радист мне самому нужен.

К себе я вернулся затемно с новым телефонистом. [165]

На другой день мы занялись практическими делами сопряженного наблюдения.

Выследить минометную батарею оказалось непросто. Для этого понадобились терпение и настойчивость. Но через несколько дней мы отчетливо увидели дымки из ее труб и засекли с двух пунктов.

Этот день был последним, в ночь должны сняться и перейти в другой район. Разделаться с минометной батареей немцев нужно сегодня.

Мы открыли беглый сосредоточенный огонь по вражеской батарее внезапно, довернув на нее от репера, когда немцы вышли из укрытий и начали постреливать. И думаю — им не поздоровилось.

Залпы прозвучали в отместку за наших товарищей, пострадавших от их мины. Орудия наши били по обычной цели и выполняли рядовую задачу.

Наступление продолжается

Перемещение было недальнее.

187-й гвардейский артполк сосредоточился в. районе Будезиоры — это южнее города Вилкавишкис, — чтобы помочь прорыву частями 5-й гвардейской стрелковой дивизии на участке Кумец-1 — Кумец-2. Пехота нашей дивизии отводилась во второй эшелон корпуса.

Мысль о предстоящем деле, одном из последних, вселяла в солдатские души подъем и настрой — предстояло выйти к границам Восточной Пруссии.

С вечера майор Ширгазин собрал комбатов.

— Я надеюсь на вас, — сказал он, — даже если меня не станет...

Никогда раньше не терявший самообладания, сегодня он нервничал.

В землянке находились еще артиллерийский техник [166] дивизиона Колесов, новый радист Шпулько и телефонист. В рации что-то шелестело и попискивало, она работала на прием. С делами было покончено, мы собрались уходить.

— Товарищ Колесов, — обратился комдив к арттехнику, — выкладывай свои богатства и подавай кружки. Задержитесь, комбаты.

Кружки и богатства были поданы на деревянный ящик из-под снарядов, заменявший стол. Комдив налил каждому понемногу. Он первый поднял кружку и взглянул почти весело:

— Разбирайте, пока угощаю.

Необычное приглашение комдива сперва смутило. Но согласились мы без отговорок. У каждого что-то скребло внутри, росло напряжение. Комдив неспокоен тоже, это видно по осунувшемуся лицу и воспаленным глазам. Под нашими гимнастерками расходилось тепло. Оно не вселило покоя, а притупило остроту ожидания.

Ширгазин возбужденно заговорил:

— У меня предчувствие. Никогда не было, а теперь гложет, зараза. Убьют, наверно... Или оборвут ноги, чтобы не ходил по белу свету, даже не ползал.

— Что вы, товарищ майор, — запротестовали мы, — это бабушкины сказки.

— Не сказки это... Я чувствую... А чувства сюда зря не за-хо-дят. Зря им здесь делать нечего. И ведут за собой эту... ее, шайтан... старуху с косой.

— Ну и хрен с ней, со старухой. Вам отдохнуть надо...

— Я ж-жить хочу... По-том от-дохну...

— Потом некогда будет, — вдруг вмешивается Шпулько.

Я с удивлением слушаю голос радиста, вступившего в разговор с офицерами. Жду реакции. [167]

— Утром начало, Борис Шайбекович, — напоминает Шпулько.

— Да, да, начало, — неожиданно соглашается майор. — И правда, комбаты, идите отдыхать. И я тоже...

Он откинулся на лежанку и задремал.

Мы вышли. Скрутили по папиросе. Закрывшись полой плащ-накидки, прикурили от спички. Капитан Федяев ушел.

— Радист Шпулько уговорил майора быстрее нас, — сказал я.

Сурмин посмотрел на меня внимательно, потом ответил:

— Ничего удивительного, этот радист — девушка. В солдатской одежде трудно понять, кто этот радист, — девушка или парень. Она так же курит махорку и может при случае загнуть с верхней полки. Голос у нее грудной, низкий. Ее трудно отличить от других солдат.

— Не пристают к ней?

— Солдаты ее побаиваются и называют между собой Ниной-Колей. Получается ни то ни се. А майор держит ее около себя и покровительствует.

— Майор сильно сдал, жалуется на предчувствия. Такого и действительно могут убить.

— Это не первый день у него — сдают нервы. Убьют или не убьют — никто не может сказать заранее. Даже предчувствие. Утверждают, что предчувствие — верный признак надвигающейся беды. Неправда. Оно может сбыться, а может и нет. Вероятность этого события равна половине, пятидесяти процентам. Когда событие сбывается, суеверы вроде бы торжествуют: а мы что говорили! И помалкивают, когда оно не сбывается. А как твое самочувствие? [168]

— Я застрял мозгами в полковом медпункте. Новая врач...

— Брось думать о ней. Ларисе легче выбрать из штабников — они поближе. Чем не жених помначштаба или начхим?

— Сердцу не прикажешь...

— Выкинь из головы. И прикажи сердцу — ты солдат. Твои попытки обречены.

Капитан Сурмин, как всегда, прав. Я вернулся к себе и, управившись с делами, лег отдохнуть.

У Сурмина крепкая голова, он настоящий артиллерист, думал я.

В полку появились девушки. На их хрупкие плечи легли мужские обязанности связистов. Девушки были и раньше — их видели на театральных подмостках агитбригады и в медсанбате в роли медицинских сестер и санитарок. В медсанбате и на подмостках роль девушек понятна. А каково им придется на поле боя?

Думал о Ларисе, несколько мгновений покоившей свои легкие руки на моих плечах. Неизъяснимое волшебство исходило от этих рук... Она не сказала ничего обидного, а дала понять: не на ту загляделся. Тебе обидных слов не скажут, чтобы пощадить тебя и твое самолюбие: ты должен еще воевать.

...Когда закончился огневой вал, наступила относительная тишина. Под прикрытием огня артиллерии пехота прошла через вражеские окопы. Дальше лежала местность, свободная от видимых укреплений. Казалось — иди и оставляй ее сзади. Но так казалось. За каждым кустом, в каждой роще мог притаиться враг. Шум выстрелов удалялся и становился реже.

Я подождал, пока лейтенант Карпюк соберет свой взвод. Потом шли гуськом, прикидывая, где можно выбрать НП. [169]

Вот землянка, на ней воронка от прямого попадания. Только одно попадание, а все фрицы в землянке мертвы. Их поразило осколками через накат из бревен. Бревна не защитили.

Жесткая нескошенная трава, отдельные кусты на пути и еще поляна. На ней — заброшенная постройка без крыши. Она не попала в зону огня и уцелела. До нее не докатился даже огневой вал. А еще дальше — цепочка кустарника: там возможен ручей или складка местности. Пехота близка, ее мы не видим, но определяем по звуку выстрелов.

Бревенчатая постройка — только три полуразвалившиеся стены чуть выше человеческого роста — самое высокое здесь место. С него можно наблюдать вокруг. Перебежками перебираемся туда.

Разведчики устанавливают стереотрубу, радист устраивается в углу с радиостанцией, я определяю местонахождение.

Цепочка кустарника метрах в трехстах впереди перегораживает путь. Она начинается от рощицы слева и заканчивается на правом фланге. Это не ручей, а понижение, язык впадины, — ручья на карте нет. Пометка у черного квадратика «сар.» означает сарай. Но сараем никто не пользовался с тех пор, как составлялась карта.

Приходит комдив — он тоже облюбовал сарай, а за ним подтягивается его свита.

На мгновение я вспоминаю о вчерашней слабости комдива, понятной и извинительной в таких условиях: мы тоже грешны страхами и ослаблением воли, но загоняем свои чувства вглубь. А комдив сегодня привычно деятелен и свеж — никаких внешних следов от его вчерашних переживаний.

Я докладываю майору результаты ориентирования и готовность начать пристрелку, как только будет связь. [170]

— Давай, — говорит майор и становится к стереотрубе.

Люди комдива оживлены движением и довольны новым НП. Здесь есть укрытие, и ни копать, ни подбираться по-пластунски пока не надо. И постреливают не очень, даже почти не постреливают. Остановились временно.

Ничего необычного нет, каждый делает свое несложное дело: один наблюдает в перископ, другой — у рации, третий возится с катушками телефонного провода. Только технику-лейтенанту Колесову заняться нечем. Он, как экскурсант, прибыл на «передок» по своей воле, поскольку пушки действовали исправно, в ремонте не нуждались.

Колесов посматривал на рощи, на бурую траву перед ними, на кусты у впадины и ничего не находил подозрительного. Он отошел от угла сарая и стоял в одном метре от него, вглядываясь вперед. Туда ушел противник, враг, и смотреть туда немного страшновато.

— Не вылезай, Колесов! — крикнул ему Ширгазин.

— А что? — оборачивается тот.

Из кустов звучит выстрел. Выстрел был неожиданностью и для нас. Колесов падает.

Едва ли Колесов тоже терзался недобрыми предчувствиями, находясь рядом с Ширгазиным. Его влекла сюда жажда острых ощущений, желание оказаться полезным, прийти на помощь в трудную минуту. Недобрых предчувствий у него не было — иначе он бы не пошел с комдивом, а вернулся на ОП. А Ширгазин, вчера еще полный предчувствий, сегодня забыл о них.

Когда заговорила батарея, к нам на НП пришел лейтенант — связной от пехоты. Он показал на [171] местности положение передней цепи и передал просьбу командира батальона дать огонька — «прикурить». Лейтенант показал на кустарник во впадине и на дальний откос за ним, откуда противник ведет огонь во фланг батальона.

У нас налаживалась связь и взаимодействие с пехотой, бой в глубине обороны продолжался.

Пехота поднялась в новую атаку.

Днем мы перешли речушку и заболоченную низину. Теперь могут перемещаться ОП.

Полк снялся с насиженных мест, двинулся за нами.

Наметив новые ОП, я оставил там телефониста. Орудия шли сюда. Сюда же перебазировались тылы, весь полк выбирал новое для себя место. Я торопился, чтобы вернуться к началу ввода в прорыв своей пехоты, шедшей во втором эшелоне, пока огневики занимают позиции. И мимоходом заметил Ларису.

Она стояла за деревом, касаясь его плечом. И смотрела на меня. Надо бы остановиться, сделать какой-то знак приветствия, переброситься словом, как это бывает в нормальных случаях. А нуждалась ли она в этом? Я предпочел сделать вид, что не заметил.

Я прибавил шагу, мимолетная встреча добавила энергии и... злости, которые сегодня так необходимы.

Выход на границу

До западных границ Литвы к моменту прорыва оставалось чуть более двадцати километров. Дальше начиналась Восточная Пруссия. Эти последние километры представляли собой глубоко эшелонированную, хорошо подготовленную оборону. [172]

Нанося удар южнее города Вилкавишкис и озера Поезиоры, в первый день боя стрелковые полки устремились в сторону Вержболово по шоссейной дороге, по проселкам, подходящим к ней, по прилегающим полям, очистив берега и форсировав речушку Шервиндт. Дорога эта стала осью полосы наступления нашей дивизии, введенной в бой на смену частям прорыва.

Последние километры!

Было еще тепло — вторая половина октября для Прибалтики на удивление была сухой. Только ночью солдаты раскручивали скатки и одевались в шинели, ненадолго замирая в коротком отдыхе.

Мы выбрали НП с утра, когда солнце вставало из-за горизонта. Торопясь и надеясь на быстрый успех, не нашли ничего лучше пустого амбара с черепичной крышей, одиноко смотрящего с пологого уклона на противника. Такой НП годился на два-три часа. Солнце вставало в затылок, против солнца, в тени, нас не видно, как и смотровую щель в крыше.

Сидя на футляре стереотрубы, я пристрелял одиночную ячейку напротив нас: Фриц там устроился с ручным пулеметом на козлах. Через несколько выстрелов его выбросило наружу — прямое попадание. Мы ушли за амбар, где заканчивали окоп, оставив наблюдать одного разведчика. Через несколько минут он крикнул:

— Товарищ капитан! Немцы пушку выкатывают! На прямую наводку!

Пушка была направлена на НП.

— Быстрее вниз, Веснин! Живо!

Веснин скатывается по лестнице, бежит за амбар, в это время звучат выстрел и разрыв. Недолет — немцы поторопились. [173]

— Все в укрытие!

Все прыгают в окоп. Окоп перекрыт, открытым остался только лаз.

Второй разрыв у дверей, через которую ходим. Тонкие стены постройки содрогаются.

Карпюк около меня, он крайний у открытого лаза, места ему оставили побольше. Он беспокойно суетится и высовывается из щели:

— От бачу — ще промаже...

— Сиди, Карпюк!

Третий снаряд пробивает переднюю стенку сарая и разрывается внутри помещения. Осколки прошивают тонкий заслон из жиденьких бревен стены перед нами.

— Ох! — вскрикивает Карпюк и сползает на дно окопа.

Осколок вошел в грудную клетку сверху у основания шеи и попал, видимо, в сердце. Смерть была мгновенной.

18 октября.

Пыль, поднятая нашей колонной, не успела рассеяться. Через нее тускло просвечивает еще горячее послеполуденное солнце.

В пятистах метрах на юго-запад, почти против солнца, — лес. В нем удаляющаяся перестрелка — пехота преследует отходящего противника. Справа находится Кибартай, а западнее его — Эйдткунен.

— Здесь. — Я показываю Сергееву место для первого орудия и разворот фронта всей батареи. — Основное направление 45-ноль. Точка наводки — заводская труба. Давай.

Машины сворачивают с дороги. Каждая, сделав петлю, оставляет пушки на указанных местах. Сами откатываются назад. [174]

— К бою!

Пока проходит эта начальная и необходимая работа огневиков, я прикидываю — достанем ли?

До Государственной границы СССР около четырех километров, за ней лежит Восточная Пруссия. И первый ее крупный населенный пункт — город Эйдткунен. Я выбираю объектом центр города.

— Батарея, слушай мою команду! Батарейцы стоят на своих местах.

Я повышаю голос, чтобы дошло до каждого:

— По фашистской Герма-нии!

Командиры орудий повторяют слова команды. От этих слов у меня самого пробегает мороз по коже. Исключительность момента неповторима, она вливает силы в мускулы батарейцев, подающих снаряды, огоньками светится в глазах остальных солдат. Команды звучат как вступление к грозовой мелодии, как прелюдия, чтобы потом разразиться громом всего оркестра.

— ...десять снарядов на ору-дие!

— Первый залпом, остальные бе-глым!

— Первое готово!

— Второе готово!

— Третье готово!

— Четвертое готово!

— За-лпом пли!!!

Залп рвет розовеющее небо на западе. [175]