Инженер — испытатель

Служба в радиобатальоне нисколько не тяготида меня. Напротив, она приносила большое моральное удовлетворение. Работа интересная, товарищи рядом замечательные. Мы уже давно научились понимать друг друга с полуслова. Возвращаешься, бывало, поздно вечером домой, чувствуешь, конечно, что изрядно устал за день, а на душе все равно радостно: аппаратура сегодня работала хорошо, красноармейцы под твоим руководством сделали еще один, пусть даже совсем крохотный, шаг вперед.

И тем не менее я начал ощущать, что мне все-таки чего-то не хватает. Пожалуй, впервые я это почувствовал еще осенью 1924 года, когда в батальон пришел Николай Яковлевич Гусев. Он был одним из первых выпускников Военно-электротехнической академии РККА. Через год к нам прибыл в качестве стажера второй военный инженер. И тот и другой регулярно проводили с командным составом занятия по радиотехнике, которая в то время стремительно развивалась. Из класса я всегда выходил совершенно ошеломленным. Вроде бы и недавно завершилась моя учеба, а уже столько нового и интересного: усилительные схемы, электровакуумные лампы иных типов. Поражала эрудиция инженеров, глубина и диапазон их знаний, умение [75] анализировать факты, делать выводы. О таком можно было лишь мечтать!

Мечтать? А почему, собственно, только мечтать? Разве невозможно стать таким же высококвалифицированным специалистом? Для этого нужно настойчиво учиться, используя каждую свободную минуту. Однако вскоре я убедился, что помимо желания необходимы еще и учебники, техническая литература. А их в то время практически не существовало. Помню, с каким восторгом встретили мы первое учебное пособие по электровакуумным приборам, написанное инженером Б. П. Асеевым. Мы проштудировали его в батальоне от корки до корки. Проштудировали и еще раз убедились, как далеко шагнула вперед радиотехника за время, прошедшее с момента окончания нами военно-инженерных школ. Во время учебы об электровакуумных приборах мы получили только общее представление. А теперь они, в сущности, становились основой радиостанций.

Пытался я брать в библиотеке серьезные книги по математике и физике. Но в них встречалось слишком много непонятного: многоэтажные формулы, совершенно незнакомые термины. Не раз обращался я за помощью к нашим инженерам. И они терпеливо растолковывали мне, что к чему. Знания мои, безусловно, росли. Но все-таки я чувствовал, что нужна планомерная, систематическая учеба. Иного пути нет. Вот тут-то и появилась мысль о поступлении в военную академию.

Для начала поговорил с командиром роты. Он не возражал. Посоветовался с Федором Федоровичем Ильюкевичем.

— Правильно думаешь, Лобанов! — сказал он мне. — Если решил избрать техническую линию, обязательно поступай.

— Вроде бы неловко как-то получается, Федор Федорович. Всего два года прослужил — и снова учиться...

— А вот эти сомнения напрочь отбрось. Учиться нужно, пока молодой. Когда в бороде седина заиграет, какая от тебя будет отдача? Сейчас самое время.

Однако командир батальона, к которому я обратился с просьбой направить меня на учебу в академию, придерживался иного, диаметрально противоположного мнения. Это для меня было полной неожиданностью. [76]

— Рановато, товарищ Лобанов. Сколько вам лет? Вот послужите еще годика два-три, тогда, пожалуйста, учитесь на здоровье. До чего нынче прыткая молодежь пошла! Чуть что — сразу в академию учиться...

— Разве это плохо? — невольно вырвалось у меня.

Баратов нахмурился. Не знаю, чем закончился бы наш разговор, если бы именно в этот момент в кабинет командира не зашел Ильюкевич. Он сразу понял, о чем идет речь.

— Извините, Леонид Викторович, что прерываю вас. Быть может, Лобанов придет к вам позже? Через часок, скажем? Ему нужно срочно на радиостанции кое-что проверить.

Я даже растерялся. Неотложных дел, тем более на радиостанции, у меня как будто не было. Что имеет в виду Ильюкевич? Хотел уточнить, но, встретившись с его взглядом, я четко повернулся и вышел. А часа через два Баратов сам вызвал меня.

— Никак не могу решить, Лобанов, что делать с вами. То ли на учебу отпустить, то ли на гауптвахту отправить? Ладно, пишите, рапорт, — улыбнулся он, давая понять, что гауптвахта — это шутка. — Уж больно силен ваш адвокат! Начинайте готовиться к экзаменам. Но чтобы служба шла без сучка, без задоринки.

И вот наконец последний день в Киеве. Добрые пожелания друзей, сердечные напутствия.

— Ну, Михаил, ни пуха тебе, ни пера! — обнимает меня Федор Федорович Ильюкевич.

— Успеха вам, Лобанов! — Леонид Викторович Баратов, даже прощаясь, держится строго официально. Но я-то прекрасно знаю, какой это душевный, отзывчивый человек. — Вы первый из батальона едете в академию. Не посрамите нас. — И, не выдержав официального тона, шутит: — Если не поступите, выполню вторую часть своего обещания — на гауптвахту посажу.

* * *

Ленинград встретил меня неприветливо. Порывистый ветер гнал над самыми крышами домов тяжелые, набухшие влагой облака. Вероятно, поэтому и сам город показался мне каким-то серым, скучным. Расспросил у прохожих, как добраться до Петроградской стороны, и двинулся в путь. [77]

Пройден один квартал, второй. Позади осталась Фонтанка, а впереди показались Адмиралтейская игла и купол Исаакиевского собора. Их ни с чем не спутаешь. Поворачиваю, иду по Большой Садовой. И чем дальше я шагаю, тем больше убеждаюсь, что первое впечатление о городе было обманчивым. Он все больше покоряет прямизной улиц, ширью площадей, непохожими друг на друга зданиями.

Пытаюсь мысленно сравнить Ленинград с Киевом и чувствую, что это невозможно. Здесь какая-то своя, неповторимая красота. Михайловский замок, Марсово поле, Летний сад... Когда я поднимался на Троицкий мост, выглянуло солнце. И тут же все преобразилось. Огнем вспыхнула позолота Петропавловского собора, заулыбалась зелень деревьев, выплеснула наружу свою голубизну Нева. С города точно сдернули серое покрывало.

Вот наконец и Ленинградский электротехнический институт имени В. И. Ульянова-Ленина. Нет, я не оговорился. Именно сюда лежал мой путь. Военно-электротехническая академия РККА в 1923 году была переведена из Загорска в Ленинград. На базе ее в институте и было создано военное отделение.

Кандидаты, прибывшие сдавать конкурсные экзамены, разместились в общежитии. Откровенно скажу, познакомившись с «соперниками», я приуныл. Большинство из них оказались людьми солидными, занимавшими ответственные должности, кое-кто — с ромбами. А у меня неполных три года службы в батальоне да два «кубаря». Где же мне тягаться! Невольно вспомнились слова Баратова: «Рановато, товарищ Лобанов. Послужите еще». Может, и прав был Леонид Викторович?

Но какой-то внутренний голос твердил: «Не торопись сдаваться! Постарайся как можно лучше выдержать экзамены».

К счастью, для меня все окончилось благополучно, хотя из 80 человек было принято всего 12. В их числе оказался и я. В Киев полетели две телеграммы: одна — товарищам по батальону, другая — жене. Я сообщал ей, что можно выезжать в Ленинград.

Учеба на военном отделении совпала по времени с годами первой пятилетки. Газеты ежедневно приносили добрые вести. Все громче звучал патриотический призыв: «Пятилетку в четыре года!» [78]

Мы старались возможно лучше учиться, но этого нам казалось мало. Хотелось скорее применить полученные знания на практике. Вот тогда-то и возникла мысль пройти весь курс обучения за четыре года вместо пяти.

Вначале командование и ректорат института отнеслись к нашей идее с недоверием. Но потом этот вопрос изучили более детально, и в конечном итоге наш «встречный» план был утвержден.

Заниматься приходилось очень много, но мы не жаловались. У нас были прекрасные преподаватели. Лекции по военным дисциплинам читали и видные военачальники, в их числе — М. Н. Тухачевский. Он читал курс «Основы стратегии». В ту пору Тухачевский командовал Ленинградским военным округом. Несмотря на огромную занятость, он приезжал к нам, будущим военным инженерам, чтобы поделиться своим богатым опытом, разобрать и детально проанализировать в нашем присутствии крупнейшие операции минувших войн.

За время учебы на военном отделении Ленинградского электротехнического института мы четыре раза выезжали на полигоны, заводы, в научно-исследовательские институты.

Свою последнюю, дополнительную, производственную практику (она была организована по нашей просьбе, так как курс, рассчитанный на пять лет, мы прошли меньше чем за четыре года) я провел на полигоне в Евпатории и на заводе «Электроприбор» в Ленинграде.

Каждый день дополнительной практики приносил нам огромную пользу. Мы знакомились с современным производством, его особенностями и принципами организации, воочию убеждались, что от чертежа конструктора до готового механизма лежит долгий и трудный путь.

Многое приоткрылось нам за это время и из области взаимоотношений. Мы убедились, например, что руководителю очень важно найти общий язык с рабочими, техниками, инженерами, подобрать к каждому из них свой особый ключик. Подберешь — все будет хорошо, не сумеешь — непременно наткнешься на глухую стену, разрушить которую будет не так-то просто.

Сложнее, чем мы думали, оказались взаимоотношения между заказчиками и производственниками. Раньше мы считали: заказчик требует, завод выполняет. На деле же все было куда сложнее. Требования — требованиями, но [79] еще, как выяснилось, нужно суметь доказать, убедить, всесторонне обосновать свои запросы. Не сделаешь этого — всегда найдутся веские аргументы для возражений: так, дескать, не получится, а об этом и думать нечего.

Заключительная практика принесла мне неоценимую пользу. В годы последующей службы, когда мне приходилось сталкиваться с самыми разнообразными вопросами организации производства вооружения и освоения его новых образцов, я неоднократно вспоминал эти последние месяцы учебы на военном отделении Ленинградского электротехнического института.

Итак, в июле 1930 года моя учеба закончилась. У меня в кармане рядом с дипломом инженера-электрика уже лежало назначение к новому месту службы. Начальник акустической лаборатории научно-испытательного инженерного полигона — так именовалась моя должность.

На этом полигоне мне приходилось бывать и раньше, в частности, во время учебно-производственной практики 1928—1929 годов. Управление, основные отделы, лаборатории и мастерские размещались, главным образом, в старых, обветшалых зданиях, в которых до революции была какая-то небольшая фабрика. Некоторые службы располагались в шести километрах от центральной базы — в бывшей княжеской усадьбе. Когда я прибыл сюда после окончания учебы, мне сразу бросилось в глаза, что на полигоне довольно широким фронтом идет строительство. Возводилось несколько жилых домов для инженерно-технического состава, некоторые бытовые учреждения.

Выяснилось, что акустическая лаборатория, которую мне надлежало возглавить, также размещается в новостройке — двухкомнатной рубленой избушке. По соседству с ней находился деревянный сарай. Небольшой участок был огорожен забором. На этой площадке стояли отечественные и иностранные звукоулавливатели. В мастерской (она же и лаборатория) — несколько измерительных приборов, столярный верстак, скудный набор инструментов. Вот, пожалуй, и все, чем располагал я для своей «научной» деятельности.

Не окажу, что назначение на этот полигон обрадовало меня. В принципе я нисколько не возражал против исследовательской работы, связанной с испытанием вооружения. [80] Не смущала меня и низкая техническая оснащенность лаборатории, определенные житейские неудобства. Меня волновало другое: та область военной техники, в которой предстояло работать, — звукоулавливатели и прожекторы — казалась не очень перспективной. Ну какие здесь могут быть проблемы? Ни в самой идее обнаружения самолетов по звуку, ни в техническом воплощении ее я не видел абсолютно ничего интересного. Примерно так я и сказал начальнику полигона, когда речь зашла о моей работе.

— Вы не правы, товарищ Лобанов, — спокойно ответил он мне. — Никогда не делайте скоропалительных выводов. Что, в сущности, вы сейчас знаете о принципах звукообнаружения? Ведь институт дал вам лишь общие понятия об этой проблеме. Тщательно изучите отчеты по испытаниям, которые проводились у нас. Познакомьтесь с записками своего предшественника. Думаю, что тогда кое-что для вас прояснится. Кстати, — вдруг добавил он, — не забудьте обратиться и к военно-исторической литературе. Там тоже может встретиться нечто любопытное.

Разговор с начальником полигона заронил в душу сомнения. Быть может, я действительно не во всем разобрался? Но для чего мне, инженеру, историческая литература? Тем не менее я последовал совету и засел за книги и отчеты.

Сотни печатных и рукописных страниц были прочитаны мной, прежде чем начала вырисовываться истинная картина. И как ни парадоксально, именно краткий очерк истории развития вооружения дал мне ключ к правильному пониманию многих проблем. Я убедился, что в развитии военной техники существуют определенные закономерности. Действительно, в руках человека появляется меч. Вскоре, как средство защиты от него, рождаются щит, кольчуга, шлем. Возникают крепостные стены — создаются орудия для их разрушения или преодоления. И так постоянно. Одно средство вооруженной борьбы неизменно влечет за собой появление другого, противодействующего.

Особенно характерным в этом отношении был, пожалуй, опыт империалистической войны 1914—1918 годов. Как известно, в начальный период ни одной из сторон не удавалось добиться решающих успехов. Война приняла затяжной характер. Армии зарылись в землю, укрылись [81] в окопах, глубоких блиндажах. Передний край воюющие стороны опутали колючей проволокой. В таких условиях прорвать оборонительные позиции противника было очень трудно. Тогда в ход пошли отравляющие вещества. Но вскоре на фронте появились и контрсредства — противогазы, снижающие эффективность воздействия нового, химического оружия.

В сентябре 1916 года на поля сражений Западного театра военных действий вышли бронированные чудовища, передвигавшиеся на гусеницах. Они без особого труда преодолевали проволочные заграждения, окопы, уничтожали огневые точки и артиллерийские позиции. Казалось, нет силы, которая могла бы остановить эти подвижные, наводившие страх крепости. Однако очень скоро военные специалисты приспособили для борьбы с танками существовавшие пушки. Затем были созданы специальные артиллерийские системы, которые были более подвижны, скорострельны, имели особые прицелы, позволявшие вести огонь прямой наводкой.

С первых дней империалистической войны над полем боя появились самолеты. Первоначально авиация решала задачи разведывательного характера.

Стремление воспрепятствовать разведывательным полетам заставило воюющие стороны вооружить летательные аппараты. Теперь в воздухе то и дело вспыхивали яростные схватки. Так появилась истребительная авиация. Одновременно с этим для борьбы с самолетами начали использовать артиллерию, пулеметы. В свою очередь авиаторы стали брать на борт бомбы, чтобы не только наблюдать, но и разрушать укрепления, уничтожать склады, мосты, скопления войск. К концу войны возникла бомбардировочная авиация. Она стала наносить ощутимые удары по административным и промышленным центрам в тылу противника.

Нужно отметить, что до определенного времени средства противовоздушной обороны развивались достаточно быстро и становились весьма эффективными. Так, к примеру, за четыре года войны (1914—1918 гг.) только на Западном театре военных действий было уничтожено несколько тысяч самолетов. Цифры эти говорят сами за себя. Как же складывалась обстановка в послевоенные годы? Какие изменения претерпели авиация и средства противовоздушной обороны? [82]

Вот тут-то и возникли своеобразные «ножницы» между средствами нападения и средствами защиты. Авиация развивалась невиданными темпами. Возрастали высоты и скорости полета самолетов. Разумеется, одновременно совершенствовались вооружение истребителей, зенитные системы. В войсках противовоздушной обороны начали появляться специальные приборы управления артиллерийским зенитным огнем, называемые сокращенно ПУАЗО. Они делали огонь пушек более точным, эффективным. Однако для того чтобы атаковать вражеский самолет в воздухе или прицельно обстрелять с земли, его нужно было прежде всего обнаружить. Ведь невозможно вести бой с противником, если неизвестно, где он находится.

В прежние годы проблема заблаговременного обнаружения самолетов решалась сравнительно просто. Наблюдатель, в распоряжении которого имелся бинокль или какой-нибудь другой оптический прибор, мог без особого труда заметить воздушную цель и сообщить по телефону о ее приближении зенитчикам или летчикам-истребителям. Действительно, все просто и ясно. Но по мере того как росли скорости самолетов, задача усложнялась. Все меньше времени оставалось для того, чтобы передать донесение, объявить тревогу, изготовиться к стрельбе, поднять навстречу врагу истребители. Кроме того, авиация становилась попросту дерзкой. Она научилась летать в облаках, над ними, ночью.

В таких условиях оптические средства, которые, кстати, позволяли определять координаты цели с высокой степенью точности, оказывались бесполезными. Появилась мысль использовать для освещения воздушных целей прожекторы. Но воплотить эту идею в жизнь было нелегко. Во-первых, снова могли помешать облака. Во-вторых, найти и осветить самолет даже в чистом ночном небе было так же трудно, как разыскать иголку в стоге сена, тем более что время на это отводилось весьма ограниченное. Позвольте, возразят мне, ведь прожектористы могут ориентироваться по шуму двигателей. Да, могут, но уж слишком приблизительно. Все равно придется обшаривать узким световым лучом изрядный участок неба. Вот тогда и возникла идея обнаружения самолетов по звуку с помощью специальных приборов.

Все это в общих чертах, так сказать в пределах академического курса, мне было известно и раньше. Но теперь, [83] внимательно изучая документы, знакомясь с отчетами, которые были в моем распоряжении, я начинал понимать, что эта область военной техники имеет первостепенное значение, что она пока еще находится в начальной стадии развития. Следовательно, предстоит большая работа, н я смогу стать ее активным участником.

Я убедился, что проблеме звукоулавливания за рубежом и в нашей стране уделяется самое серьезное внимание. Над созданием приборов, которые могут обнаруживать самолет по звуку двигателей, с той или иной степенью точности определять координаты целей, работало сразу несколько организаций. В их число входили Центральная радиолаборатория (ЦРЛ), Всесоюзный электротехнический институт (ВЭИ). Разработки велись также в Военной артиллерийской академии, в Научно-исследовательской лаборатории артиллерийского приборостроения Главного артиллерийского управления (НИЛАП ГАУ).

На подмосковном полигоне, где я служил, отечественные звукоулавливатели испытывались в 1929 и 1930 годах. В ходе испытаний выяснилось, что существующие приборы позволяют обнаруживать самолет на дальности до 25 километров. По тому времени это было большим достижением. Однако выявились и негативные стороны. В частности, оказалось, что истинное направление на самолет и направление, которое дает звукоулавливатель, несколько отличаются друг от друга. Прибор отставал от оптических визиров. При этом чем больше была дальность до самолета, тем значительней ошибка. Причину этого явления удалось установить довольно быстро. Звук распространяется в воздухе сравнительно с небольшой скоростью — 330 метров в секунду. Значит, за то время, пока звуковые колебания доходят до рупоров звукоулавливателей, самолет успевает переместиться на некоторое расстояние. Требовалось разработать какой-то способ, позволяющий устранить это запаздывание.

Вторая проблема, с которой столкнулись испытатели, заключалась в ощутимом влиянии ветра на дальность и точность обнаружения самолета. Во-первых, ветер сносил звук в сторону, за счет чего возникала дополнительная погрешность в определении координат. Во-вторых, наличие ветра очень сильно сказывалось на дальности обнаружения. Я уже упоминал, что во время испытаний удавалось обнаруживать самолет на расстоянии до 25 километров, но [84] такие результаты мы могли получить лишь при безветрии. При ветре возникали помехи, которые «маскировали» шум самолета. Когда скорость ветра достигала 10 метров в секунду, даже отлично подготовленные красноармейцы-слухачи, работавшие на звукоулавливателе, не могли обнаружить воздушную цель.

Незадолго до моего назначения на испытательный полигон выявился еще один казус. Дело в том, что попытка как-то усилить шум авиационных двигателей, принимаемый звукоулавливателем, привела к созданию специальных ламповых схем. Совершенно неожиданно они повели себя самым загадочным образом. Иногда работали хорошо, а иногда вдруг начинали капризничать. И что любопытно, спустя некоторое время их характеристики восстанавливались сами по себе. А это, пожалуй, для исследователя самое худшее. Если неизвестна причина дефекта, устранение его может затянуться до той поры, пока какая-то случайность не натолкнет на правильную мысль. А такое могло случиться через месяц, два...

Недели через три начальник полигона вновь пригласил меня к себе.

— Как, товарищ Лобанов, ознакомились с отчетами? И каково впечатление? По-прежнему считаете, что это направление не заслуживает вашего внимания?

Как мне показалось, слово «вашего» он произнес с особым нажимом.

— Извините, я ошибался тогда.

— Извиняться не нужно, а что поняли — хорошо. Будущий исследователь должен уметь признавать свои ошибки. А сейчас оформляйте документы и поезжайте в Ленинград. Будете там участвовать в испытаниях...

И вот снова передо мной вокзал, площадь, широкий проспект. Опять низкое серое небо над головой, моросящий осенний дождик. Однако за годы учебы город стал мне родным и близким. Я чувствовал себя здесь как дома.

По приезде в Ленинград начались бесконечные поездки на заводы, на Комендантский аэродром, в Гатчину, где базировалась одна из авиационных частей, которой предстояло обеспечивать испытания самолетами. Согласование планов, разработка взаимоприемлемых маршрутов, переговоры с представителями промышленности, научных учреждений. Так, в хлопотах, пробегал день за днем. Наконец все неувязки устранены, можно начинать испытания. [85]

Раструбы звукоулавливателей смотрят вперед и чуть вверх. На головах красноармейцев-слухачей специальные шлемы с наушниками. Рядом развернута радиостанция для поддержания постоянной связи с самолетом. Тут же на переносном столике таблицы, которые будут заполняться нами в ходе очередного эксперимента.

— Самолет в воздухе! — докладывает радист. — Пройден ориентир номер один.

Машинально бросаю взгляд на карту, где жирной линией прочерчен маршрут. Впрочем, расположение ориентиров я прекрасно помню и так. Номер один — на расстоянии пятидесяти километров. Слухачи, естественно, еще ничего не слышат. Дальность до самолета им не сообщается. Только в этом случае можно получить объективные данные.

— Пройден второй ориентир!

Это уже значительно ближе. Скоро можно ждать первой засечки. И точно, один из слухачей встрепенулся, глаза его загорелись азартным огоньком. Вот он подает условный знак товарищу. Оба медленно, осторожно поворачивают маховички наводки, нащупывая направление на самолет.

— Дальность двадцать два... Двадцать... Восемнадцать...

Радист, поддерживающий связь с самолетом, все чаще называет цифры. Правильно, так и предусмотрено программой испытаний. Чувствую, что парень волнуется не меньше меня. Его голос звучит все более напряженно, словно струна, которую натягивают. И тут, когда, казалось бы, всякая надежда потеряна, слухачи почти одновременно докладывают:

— Слышу! Цель в воздухе!

В таблицах появляются первые записи: азимут, угол места. Один бланк заполнен, за ним второй, третий... А вечером, когда набирается целая стопка разграфленных бумажек, начинаем подсчитывать, вычерчивать графики, анализировать, прокладывать на карте акустический курс, сравнивать его с истинным. Видим, что некоторые данные совпадают с результатами прошлых испытаний, в чем-то проявляются различия. И сразу вопрос: почему, в чем причина? На него обязательно нужно найти ответ. Иначе дальнейшие опыты теряют всякий [86] смысл. Исключительно напряженная, но в то же время интересная, я бы сказал, захватывающая работа.

Во время испытаний звукоулавливателя под Ленинградом я познакомился с профессором Сергеем Яковлевичем Соколовым, известным ученым, видным специалистом в области акустики. Помню, однажды на испытательной площадке, в тот момент, когда мы, злые как черт, устраняли очередную неполадку в электроакустической схеме звукоулавливателя, появился очень высокий, крепко сложенный человек. Элегантное, отлично сшитое демисезонное пальто, шляпа с мягкими полями, кожаные перчатки — все это было как-то непривычно для нас. Зная, что посторонним сюда попасть невозможно, я принял незнакомца за уполномоченного какого-нибудь наркомата и хотел было представиться по всей форме. Но он остановил меня:

— Не отвлекайтесь, пожалуйста, делайте свое дело.

Лишь после того как неисправность была устранена, незнакомец подошел к прибору:

— Теперь можно и поговорить. Я — профессор Соколов, прошу любить и жаловать...

О Сергее Яковлевиче я, разумеется, слышал и раньше. Его подпись стояла под многими документами, которые я изучал на полигоне и в ЦРЛ. Профессор заставил меня наиподробнейшим образом рассказать о последних экспериментах, поинтересовался, каких результатов добились московские специалисты. Ему хотелось знать буквально каждую мелочь. Если мои ответы удовлетворяли Сергея Яковлевича, он не скрывал радости. Если же я что-то недоговаривал, высказывался неопределенно, он тут же хмурился:

— Так не пойдет, товарищ Лобанов! Что значит «мне кажется»? Вам не казаться, вы знать должны. В любой работе нужна точность, а в исследовательской — особенно.

В сущности мягкий, добрый человек, Соколов становился колючим и резким, когда собеседник начинал «вилять». Профессор был непримирим, требователен, когда речь шла о науке, о статистических данных, накопленных во время испытаний. Тут Сергей Яковлевич не признавал компромиссов. Либо «да», либо «нет». С ним можно было или соглашаться, или спорить. Профессор никогда не обижался на возражения. Но он не терпел угодничества. [87]

Собеседники, которые заглядывали в лицо, пытаясь угадать, что думает по этому поводу сам Сергей Яковлевич, вызывали в нем отвращение.

У профессора Соколова я научился многому, и прежде всего точности, аккуратности, умению замечать и анализировать каждую мелочь. Расскажу всего лишь об одном случае, происшедшем там же, под Ленинградом.

Я уже упоминал, что электронные усилители шума, которые использовались в звукоулавливателях, вели себя крайне неустойчиво. Иной раз включаешь аппаратуру рано утром, а она не работает. При этом точно знаешь, что накануне все было в полном порядке. Через два-три часа параметры сами собой приходят к норме. По этой причине несколько раз срывались запланированные на утренние часы вылеты самолетов. И вот однажды блок снова забарахлил. Замерили одно из сопротивлений в схеме. Величина его оказалась значительно меньше той, которая должна быть.

— Будем перепаивать? — спрашиваю ведущего инженера ЦРЛ.

— А куда же денешься? — отвечает он.

В этот момент меня куда-то вызвали. Когда через час я возвратился обратно, то увидел, что блок стоит на прежнем месте. Неужели успели заменить сопротивление и произвести настройку? Или еще не начинали работу?

— Еще раз замерили, — объясняет техник, — сопротивление нормальное. Чего же зря менять?..

Снова берем прибор, подключаем его к блоку. Смотрю на стрелку и глазам не верю. Действительно, сейчас показания совсем иные, такие, как и должны быть. Подаем питание на весь усилитель. Аппаратура работает безукоризненно. Просто чудеса какие-то! Возвращаемся в домик, чтобы немного согреться. Прошу рассказать все по порядку.

— Да, как и всегда, товарищ военинженер, сняли блок, принесли, поставили. Я нужное сопротивление в ящике искал, а он, — техник кивнул на красноармейца, — паяльник разогревал, чтобы быстрее было. Потом усилитель с табурета на стол подняли. Здесь, сами видите, светлее, удобнее. Перед тем как паять, решил еще раз померить. А оно в норме...

И вдруг в голове молнией вспыхнула мысль. [88]

— Где табуретка стояла?

Техник с удивлением вскидывает на меня глаза.

— Там же, где и сейчас. Возле печки.

Протягиваю руку и сразу чувствую приятное тепло. Неужели ларчик открывается так просто?

Проводим опыт, не предусмотренный программой. При очередном отказе блока не пытаемся ремонтировать его, а просушиваем у жарко натопленной печи. Результаты поразительные. Характеристики схемы быстро восстанавливаются. Приходим к выводу, что под воздействием атмосферной влаги сопротивления этого типа начинают менять свою величину. Ставим вопрос перед промышленностью об использовании в усилителях сопротивлений, которые бы не так боялись влаги.

После возвращения из Ленинграда я сразу же с головой окунулся в работу. Сменив сапоги на валенки, облачившись в теплый полушубок, день проводил у звукоулавливателей, ночь — возле прожекторов. И в этом не было ничего удивительного. Модернизировались прежние образцы приборов, появлялись новые. Каждый из них нужно было всесторонне проверить, выявить сильные и слабые стороны аппаратуры, дать какие-то рекомендации по устранению дефектов.

В Центральной радиолаборатории, например, был создан трехметровый параболоид с микрофонной группой в фокусе зеркала и электрическим усилением шума самолета. Во Всесоюзном электротехническом институте разработали приборы с пятиметровым параболоидом и рупором-резонатором, имевшим диаметр входного отверстия полтора метра. В Артиллерийской академии имени Ф. Э. Дзержинского работали над оригинальной схемой дифференциально-интерференционного пеленгатора (ДИП), в котором предполагалось использовать четыре пары чувствительных микрофонов. Они должны были включаться таким образом, чтобы шум ветра взаимно компенсировался. В Научно-исследовательской лаборатории артиллерийского приборостроения конструировался звукоулавливатель с резонансными акустическими системами, позволяющий обнаруживать самолеты по узким, но наиболее интенсивным участкам звукового спектра шума моторов, как бы отрезая полезный сигнал от помех, возникавших вследствие ветра. Словом, нам, полигонщикам, скучать не приходилось. [89]

Вскоре к нашим повседневным делам прибавилась еще одна забота. Начальник вооружений РККА И. П. Уборевич приказал выделить инженеров для проведения занятий по военно-инженерной подготовке со студентами Московского энергетического института. Лекции, которые приходилось читать, приносили мне большое удовлетворение. Но нагрузка, конечно, на плечи ложилась колоссальная. Посудите сами: с девяти утра до пяти — работа на полигоне. Затем с семи до одиннадцати — занятия в МЭИ. Домой из Москвы возвращались что-то около двух часов ночи. И так через день. В свободные вечера, естественно, нужно было серьезно готовиться, много читать. Но как бы трудно ни приходилось, я был доволен. Работа поглощала меня целиком, давала силы, энергию, удовлетворение.

Как-то у нас выдался особенно трудный день. Мороз закрутил свирепый, да еще с ветерком. А мы все равно «слушаем» небо, благо оно безоблачное и самолеты летают. Правда, высоких результатов не ждем, потому что помехи сильные от ветра в наушники лезут. Решили сделать перерыв. Зашли в палатку, чтобы перекурить и хотя бы немного согреться. Стоим вокруг раскаленной печки, тянем к ней озябшие руки и блаженствуем. Минут десять, наверное, прошло, не больше. И вдруг кто-то говорит:

— Товарищи, а ведь ветер-то вроде стих!

Прислушались — действительно. Быстро побросали окурки в печь — и на улицу. Оказывается, ничего подобного. Дует, проклятый, как и раньше. Даже, пожалуй, сильнее стал. Подойдешь к звукоулавливателю, и слышно, как звенят на ветру металлические раструбы. Вернулись в палатку — тишина! Кто-то в шутку предложил натянуть брезентовый чехол над всей испытательной площадкой. Дескать, и теплее будет, и ветер усмирим. Сначала мы посмеялись над этим, а потом серьезно задумались. Что, если и правда попробовать?

Дом, конечно, строить не стали. А большую брезентовую палатку соорудили и «спрятали» в нее звукоулавливатель. И поразительно: помехи от ветра почти совершенно исчезли! Правда, и шум двигателей стал слышен хуже, но все же какое-то перераспределение энергии в пользу нужного нам сигнала произошло. Поделились своим открытием с разработчиками. Они сразу же заинтересовались. От идеи соорудить шатер над установкой пришлось [90] отказаться. Нельзя было допустить, чтобы шумы от самолетного двигателя поглощались брезентом. Ведь дальность обнаружения и без того была невелика. Однако сообща стали думать, что можно предпринять для снижения уровня паразитных шумов.

Прошло некоторое время, и на нашем полигоне появился необычный звукоулавливатель. Внешне он вроде бы ничем не отличался от своих собратьев. Но стенки рупоров у него были изготовлены не из металла, а из брезента. Мы с нетерпением ждали испытаний, которые должны были подтвердить или опровергнуть пашу догадку, и тщательно готовились к ним. Испытания прошли успешно. Вибрация стенок исчезла, и слухачи больше не жаловались на характерный «металлический» фон.

Затем на передних кромках раскрывов звукоприемников установили специальные обтекатели. Их по нашим чертежам изготовили на протезном заводе. Уровень паразитных шумов снизился еще больше. А вскоре на площадке акустической станции появился звукоулавливатель, сконструированный и изготовленный в Англии. Все увидели, что рупоры на нем из брезента. Следовательно, не только мы пришли к выводу, что металл лучше заменить другим материалом.

Должен отметить, что все предложения инженеров-испытателей и их замечания — если они, конечно, вели к улучшению тактических или технических характеристик приборов — быстро проводились в жизнь благодаря постоянному и тесному контакту с представителями промышленных предприятий, конструкторских организации, научных лабораторий и институтов. Эти представители были частыми гостями на полигоне. Вместе с нами работали многие специалисты исследовательских коллективов. Хорошо помню В. К. Иофе, Я. М. Гуревича, А. И. Ширского, А. И. Боброва и многих других.

Анатолий Илларионович Данилевский, например, разрабатывал для наших звукоулавливателей специальные микрофоны. Они должны были как бы настраиваться на определенные частоты: «открываться» для шума самолета и быть менее чувствительными ко всем остальным шумам. Внешне спокойный, неторопливый, Анатолий Илларионович неузнаваемо преображался, когда дело доходило до испытаний. Сам собирал экспериментальные схемы, сам крутил ручки звукового генератора, настраивая блок. [91]

Если что-то не получалось, он на минуту замирал, пощипывая коротко подстриженные усики, а потом снова порывисто брался за паяльник. Анатолий Илларионович приезжал к нам и зимой, и летом; работал он не только днем, но и ночью. Успокаивался Данилевский только тогда, когда находил разгадку, убеждался в правильности или ошибочности своего предположения.

Полной противоположностью ему по складу характера были молодые инженеры Василий Матвеевич Малинин и Владимир Николаевич Романов. Первый из них проектировал устройства и схемы для наших приборов, рассчитывал их. Второй был конструктором и материализовал идеи своего коллеги и друга. Его задача заключалась в том, чтобы придать эскизным наброскам производственную определенность: наиболее рационально разместить детали на платах, «втиснуть» их в требуемые габариты и так далее. Естественно, что между ними частенько возникали споры. Но спорили они в какой-то особенной, сверхинтеллигентной манере.

— Я вас уверяю, дорогой Василий Матвеевич, что это оптимальный вариант конструкторской схемы. По меньшей мере уже десять прикидок сделано...

— Вы очень огорчаете меня, уважаемый Владимир Николаевич. А я-то, чудак, по наивности полагал, что вы непревзойденный специалист в области конструирования! Может быть, попробуете еще разок! Сделайте это ради меня...

И Романов прикидывал еще и еще раз конструктивные варианты, чтобы удовлетворить просьбу своего коллеги, который, разумеется, руководствовался только интересами дела...

Заканчивалась моя вторая полигонная зима. Днем солнце иногда пригревало совсем по-весеннему. Ночью снова подмораживало. С крыш свисали могучие сосульки, за которыми настойчиво охотились ребятишки: кто сумеет сбить ледяшкой самую большую? А мы рано утром по-прежнему отправлялись на свою площадку, чтобы включить приборы, разложить таблицы.

Испытания звукоулавливателей продолжались. Только со стороны могло показаться, что изо дня в день мы занимаемся одним и тем же. Постепенно накапливались очень важные статистические данные. Теперь мы могли уже более определенно сказать, как зависят дальность обнаружения [92] и точность определения координат самолета от высоты и скорости его полета, каким образом влияют на характеристики ветер, температура и влажность воздуха. И не просто сказать, но и обосновать свои выводы конкретными цифрами. Увы, нужно признать, что и выводы и цифры нас не очень-то радовали.

Да, к началу 1932 года мы могли утверждать, что ветер существенно влияет на работу звукоулавливателей. В нашем распоряжении были данные, позволявшие установить некоторые количественные соотношения и связи. Я уже упоминал, что удалось сделать определенные практические шаги для уменьшения влияния ветра. Инженер Н. А. Раков, который занимался теорией звукоулавливающих систем, вывел формулу суммарных ошибок определения угловых координат. Для увеличения точности создали специальные счетно-решающие приборы — корректоры, учитывающие и в значительной мере исправляющие ошибки. Удалось повысить эксплуатационную надежность аппаратуры, что было немаловажным фактором. Мы явно двигались вперед, по значительно медленнее, чем этого хотелось. До желаемых результатов было еще очень далеко. И самое главное — расстояние, на котором удавалось обнаружить самолет, по-прежнему оставалось слишком малым — те же 20—25 километров. Это особенно огорчало нас, потому что авиация бурно развивалась. Своеобразные «ножницы» между возможностями средств нападения и средств обороны не только сохранялись, по, пожалуй, даже увеличивались.

Проблему увеличения дальности обнаружения самолета с помощью звукоулавливателей мы пытались решать не только техническими средствами. В ходе испытаний мы обратили внимание на тот факт, что результаты иной раз зависят от индивидуальных качеств слухачей. Одни красноармейцы имели большую остроту слуха, другие — меньшую. Естественно, что перед началом обучения проводился специальный отбор, в котором принимали участие врачи. И тем не менее какая-то разница между номерами расчета все же существовала.

Вот тут-то и появилась мысль использовать для работы на звукоулавливателях людей с особенно острым слухом. Было известно, что им обладают слепые. Всевозможные звуки — для них источник дополнительной информации. Однако тут же возникло сомнение: имеем ли [93] мы право обращаться к ним за помощью? Будет ли это допустимо с моральной, с этической точки зрения?

Очень осторожно и деликатно поговорили с одним из слепых. Он без колебаний согласился на эксперимент. Мало того, когда мы приехали за ним в назначенный день, нас обступили его товарищи по несчастью.

— Мы тоже хотим попробовать. Будем рады, если сможем помочь Красной Армии, укреплению обороны страны. И не стесняйтесь. Если мы не можем научиться стрелять, то научите нас обнаруживать самолеты.

Мы провели несколько экспериментов, заменив штатных слухачей слепыми. Вначале положительных результатов добиться не удалось. Затем, после нескольких тренировок, мы получили более высокие, чем раньше, данные. Однако дальше эксперимента дело не пошло. В конце концов, нельзя же было делать ставку на комплектование всех расчетов звукоулавливателей слепыми. Нужно было искать другие пути увеличения дальности обнаружения самолетов.

Во время службы на полигоне мне и моим товарищам пришлось заниматься звукоулавливателями не только в чистом, так сказать, виде. Еще в 1931 году были созданы опытные образцы новой системы «Прожзвук». Она состояла из крупногабаритного звукоулавливателя и полутораметрового прожектора, которые соединялись друг с другом при помощи синхронной передачи. Идея этого устройства заключалась в следующем. Звукоулавливатель обнаруживает самолет по шуму моторов и сопровождает его. Прожектор автоматически разворачивается в том же направлении. В определенный момент включается световой луч, в пределах которого должен оказаться самолет. Тогда в действие вступают истребители или зенитная артиллерия.

Казалось бы, принцип правильный. Сочетание прожектора и звукоулавливателя позволит успешно решать задачи противовоздушной обороны в ночное время. Однако на практике все получалось не так гладко.

В марте 1932 года на полигоне мы провели целую серию испытаний новой установки. Результаты, получаемые нами, значительно отличались от расчетных. Как и предполагалось, прожекторы наводились синхронно со звукоулавливателем. Однако, когда включался луч, далеко не всегда в небе вспыхивала желанная серебристая звездочка [94] обнаруженного самолета. Конечно, со звукоулавливателем прожектористы чувствовали себя куда увереннее. И тем не менее вероятность освещения воздушной цели «с выстрела» не превышала 50—60 процентов, причем данные эти соответствовали самым благоприятным метеорологическим условиям: безветренной погоде, хорошей акустической прозрачности воздуха. А вдруг ветер? Вдруг над головой появятся самые обыкновенные облака? Чем тогда сможет помочь «Прожзвук» зенитчикам и летчикам?

В июне того же года на нашем полигоне руководителям Красной Армии демонстрировались новые образцы вооружения и военного имущества. Они были разработаны промышленностью по заданиям Военно-технического и Военно-хозяйственного управлений РККА. Тщательно и всесторонне готовились мы к приезду высокой комиссии. Нужно было обстоятельно обдумать наши доклады о военной технике, взвесить каждое слово. Нас заранее предупредили, что доклады должны быть лаконичными, четкими и абсолютно объективными. А доложить коротко и ясно — это не так просто, как может показаться на первый взгляд.

И вот точно в назначенный день и час, на полигон прибыл весь руководящий состав Реввоенсовета Республики во главе с Народным комиссаром обороны К. Е. Ворошиловым. Участников осмотра было много, поэтому они разделились на три группы. Первую из них возглавлял сам Климент Ефремович, вторую — М. Н. Тухачевский, третью — С. М. Буденный. Группы последовательно переходили с одной площадки на другую. На каждой из них заслушивался доклад военного инженера-испытателя. Затем начинался осмотр техники или имущества. По вечерам члены Реввоенсовета собирались все вместе, чтобы обменяться мнениями и принять то или иное решение.

Мне особенно запомнилась группа, которую возглавлял Тухачевский. В нее входили И. П. Уборевич, А. И. Корк, Н. А. Ефимов и другие. Все они очень внимательно слушали наши пояснения, вдумчиво относились к каждому слову. Малейшая неточность тут же замечалась. Так, например, при осмотре средств связи, когда речь зашла о новом радиопеленгаторе, Уборевич неожиданно прервал доклад инженера.

— Почему вы неправильно информируете нас о точности? На учениях войск Белорусского военного округа такой прибор испытывался и работал лучше, точнее. [95]

Лицо инженера-связиста залилось краской. Он знал, что радиопеленгатор на учениях показал результаты, которые несколько превысили расчетные, но упоминать об этом не стал, полагая, что пока существенного значения это не имеет. Пришлось извиниться и внести поправку.

Мой доклад о системе «Прожзвук» и легком звукоулавливателе, испытания которого мы завершили, был выслушан с большим вниманием. Особенно детально расспрашивал меня Тухачевский. Отвечая ему, я все больше и больше убеждался, что он не только выдающийся знаток тактики и стратегии, но и человек, глубоко разбирающийся в технике.

— Вот вы говорите, товарищ военинженер, что аппаратура далека от совершенства. Вывод правильный. И очень хорошо, что вы объективно оцениваете наши достижения. А что дальше делать? Чем воевать будем, если грянет бой? Другой-то пока у нас нет... — И, обращаясь к сопровождавшим его, добавил: — Видимо, придется принимать на вооружение эту технику. А над чем наши военные инженеры думают работать дальше? Эффективность противовоздушной обороны надо повышать. Этого требуют интересы Родины.

Я ответил, что ведутся исследования, связанные с обнаружением самолетов по тепловому излучению; кроме того, перед учеными ставится вопрос о разработке радиотехнических методов обнаружения летящих самолетов. Тухачевский одобрительно кивал головой.

— Вот это начинание полностью одобряю! — прервал он меня. — Считаю, что оно и должно быть главным направлением в вашей деятельности.

Пожелав нам успехов, Тухачевский направился к следующему образцу нового вооружения. А я был буквально ошеломлен его эрудицией, умением заглянуть в завтрашний день, увидеть перспективы развития военной техники.

Через несколько минут ко мне подошел председатель секции средств ПВО в научно-техническом комитете Военно-технического управления РККА М. А. Федосенко.

— Хорошо, что такой авторитетный военачальник, как Тухачевский, поддерживает нас, — сказал он. — Чувствую,, что нам придется выдержать еще немало сражений, но будем всегда помнить, что мы не одни.

Вскоре система «Прожзвук» и легкий звукоулавливатель были приняты на вооружение Красной Армии. [96]