На грани возможного

Та самая первая встреча с врагом прошла не совсем так, как представлялось накануне. Немцев было слишком много. И истребителей, и бомбардировщиков. [13] Против каждого из нас оказывалось по шесть — восемь, а то и до десяти «мессершмиттов».

Еще на сближении — чего скрывать — в душе шевельнулся страх, обычный человеческий страх. Липкой паутиной расползался он по телу, сводил пальцы ног, туманил голову. Хотелось съежиться, стать маленьким-маленьким, незаметным муравьем или песчинкой... Но тут мелькнуло в памяти: «На миру и смерть красна», и сразу успокоился. Чему быть, того не миновать. Черт с ними, что их так много! Раз много, значит, боятся выйти малым числом. Так что еще посмотрим, кто чего стоит!

Вернулись после того боя своим ходом всего восемь машин. Двое, Добров и Ветлугин, добрались до аэродрома к вечеру, они спаслись на парашютах. Остальные семнадцать наших товарищей погибли. Немцы потеряли более двадцати истребителей и шесть бомбардировщиков.

Главное, что стало понятно: бой требует не «сверхчистого» пилотирования, к которому мы стремились в авиашколе, а мгновенной реакции на конкретную сиюминутную обстановку и резкого, близкого к рывкам, маневрирования. Именно такого, за которое меня в школе частенько упрекали. Плохо, что нет у нас радио, у немцев рация на каждом самолете. И все же бить их можно. Ведь в конечном счете дерутся не машины — люди. А наши летчики в том первом бою выглядели много лучше — мужественней, отважней, квалифицированней.

Бои в воздухе оказались для немцев совсем непонятными. Русских не смущало и не приводило в панику многократное численное преимущество гитлеровцев, как то было, к примеру, во Франции или Польше. Советский истребитель И-16 оказался крепким орешком. Да что самолеты! Красные летчики, о которых в Германии говорили, как о лохматых медведях с заплывшими от пьянства глазами, почему-то не разбегались при одном взгляде на немецкий самолет. Какой легкой и веселой виделась им эта прогулка на Восток, и какой жестокой оказалась действительность...

Закончилось лето. Мы многому научились за эти первые месяцы войны, многое пережили. Отчаянно дрались — в любой схватке немцы несли потери, но противника было много больше. Пустели наши стоянки. После очередного вылета подолгу вглядывались в горизонт механики не вернувшихся из боя машин. Проходили все сроки возвращения, а механики не покидали аэродрома, с тоской и болью в глазах всматриваясь в равнодушную [14] синеву неба. За два месяца боев полк понес огромные потери. Из самых первых летчиков осталось нас всего четыре командира звена и командир полка.

Все реже поступало пополнение. Вместо инструкторов теперь прибывали сержанты, недавние выпускники училищ. Молодых следовало бы потренировать в боевом пилотировании, однако времени и условий для этого не было: каждый вылет оканчивался неравной схваткой. Дорого немцам обходились победы, но нам от этого легче не становилось.

В середине сентября 1941 года нам поручили охрану Батайска — крупного стратегического узла на левом берегу Дона. Именно на этой станции сходились эшелоны с резервами, вооружением и горючим, поступавшими для фронта. К городу рвались группы «юнкерсов» и «хенкелей», окруженные роями истребителей сопровождения, и нам приходилось подниматься в воздух по нескольку раз в день.

В то утро появление вражеских самолетов обнаружили своевременно, и полк получил приказ на вылет всем наличным составом. Короткая предполетная суета, зеленая ракета с командного пункта — и тридцать машин свободными парами поднялись в воздух.

Бой вспыхнул сразу в нескольких местах. Мое звено облепили «мессеры», и мы крутимся в глубоком вираже, не давая врагу вести прицельный огонь. Понемногу, рывками подтягиваемся к другому нашему звену, чтобы образовать с ним общий оборонительный круг. Действовать более активно я пока не рискнул — слишком много вокруг немцев, слишком молоды и неопытны мои ведомые — сержанты Яша Булыгин и Виктор Крючко.

Нас непрерывно атакуют сверху и снизу. Мне приходится все время резко менять радиус виража, то увеличивая, то уменьшая скорость вращения. В один из таких моментов Яша, выполнявший свой первый боевой вылет, «зевнул» и выскочил в сторону. На него тотчас набросились две пары «мессеров», но он, как рассказывал позже, вспомнил одну из моих рекомендаций: несколько секунд шел по прямой в горизонтальном скольжении на крыло. Попасть в самолет при таком маневре, даже с небольшой дистанции, практически невозможно. Булыгин вклинился в круг звена Щербакова и оставался с ними до конца схватки.

Виктор Крючко успел уже за короткое время провести несколько боев, в которых сбил «мессершмитт» и [15] «Юнкерс-87». Он отлично пилотировал, метко стрелял, был бесстрашен и ловок. С таким напарником можно было решиться на атаку, следовало только поймать подходящий момент. Пытаюсь сам создать нужную ситуацию. Увеличиваю крен. Крючко неотступно следует в вираже справа и чуть-чуть сзади, точно повторяя мои эволюции. Кажется, он понял замысел. Тяжело, страшно тяжело: давит чудовищная перегрузка, темнеет в глазах, машина вздрагивает от напряжения, готовая сорваться в штопор.

Немцы, не понимая нашего маневра, засуетились и даже прекратили огонь, оторвавшись от прицелов. Вот этот миг: разом кладу машину «на лопатки», перехожу в короткое пикирование на форсаже мотора и тут же левым боевым разворотом впиваюсь в хвост ближнего «мессера». Краем глаза вижу словно приклеенную ко мне машину Виктора — молодец! «Мессер» впереди и немного ниже. Ловлю его горбатый силуэт в сетку прицела. Дистанция — не более пятидесяти метров. Жму гашетку. Промаха быть не могло: с оторванным крылом, окутавшись копотью, раскручиваясь, гитлеровец рухнул вниз.

В ту же секунду воздух над фонарем прострочила пушечная трасса. Ее красные шарики прошли так близко, что мне даже послышался тонкий свист пролетавшего снаряда. Оглядываюсь, бросаясь в сторону: подкарауливший меня немец бьет издалека, метров с четырехсот, приткнувшись к прицелу, — и не замечает, как выскакивает сбоку машина Крючко. В упор всаживает Виктор длинную пулеметную очередь из обоих «шкасов». Немец перевернулся, густо задымил и, кувыркаясь, отправился к земле...

Уже сорок минут кипит небо. На всех высотах до пяти тысяч метров ревут моторы, грохочут пушки и пулеметы, неудержимо несутся к целям наши реактивные снаряды. Нам приходится трудно, очень трудно — численный перевес на стороне немцев. Напарника я потерял, врезавшись в одном из боевых маневров в небольшое кучевое облачко, висевшее над полем боя. Выскочил — нестерпимо ярко брызнуло в глаза солнце, и я поздно разглядел торопящихся ко мне четырех немцев. Уходить бесполезно: скорость у них больше, догонят. Позвать на помощь? Без радио не позовешь. Спикировать? Тоже достанут, машины у них тяжелые. Значит — конец?!

Откуда-то из глубины сознания обжигающей струей вдруг пробилась эта предательская мысль. До мельчайших подробностей вспомнилось потом, о чем думал, что [16] делал, когда самолеты врага зажимали в железные «клещи» и казалось, что нет никакой возможности вырваться из беды, как обостренным зрением различал на бледной синеве неба отсвет трассирующих пуль, как отдавались в висках одновременно и тяжелые удары собственного сердца, и глухой стук рвущихся снарядов. Но где-то в глубине души нашлись силы, которые поднялись над отупляющим отчаянием, над бессилием обреченности — и разорвались тиски оцепенения и страха. Пронизанный одним желанием, одной страстью победить во что бы то ни стало, разум отыскал решение — единственно правильное и спасительное.

Игра со смертью началась. «Мессеры» находились совсем близко. Почувствовал: вот-вот полоснут огнем. Резкий бросок влево и вверх. Они проскакивают мимо, не успевая повторить такой крутой маневр, слишком велика инерция их машин. Сделали круг и снова ко мне. Еще броски — с набором высоты, в разные стороны, на встречных с ними курсах. Им каждый раз приходится выполнять для нового захода почти полный круг, а я за это время успеваю подниматься все выше и выше — вниз уходить одному нельзя, там подошла новая группа немецких истребителей.

Такими бросками я затащил своих преследователей уже за пять тысяч метров. Жалит мысль: «Четверо против одного... Без напарника сожрут, если отступить... Надо поймать момент, хоть одного гада подловить в прицеле... Обязательно надо!»

На большой высоте, где острее ощущается нехватка кислорода, прыткости у немцев поубавилось. Я же чувствовал себя отлично, мысленно благодаря нашего школьного физрука Шварца, который делал из нас в спортзале, по его выражению, настоящих мужчин.

Есть, самый настырный, очевидно старший среди четверки, попался. На гашетки: огонь! огонь! «Мессер» дернулся, нехотя свалился на крыло, траурно задымив черным закрученным шлейфом.

Где остальные? Успели окружить. Тот, что позади, сейчас начнет стрелять. Резко кидаю машину вниз, мотору даю форсаж — и тут же «горка», носом в небо. В глазах потемнело от перегрузки. Немец проскочил, оказался впереди, заполнил сетку моего прицела. Огонь! «Мессершмитт» вспыхнул факелом.

Оставшаяся пара ухнула, как в прорубь, вниз, и я остался один. [17]

На стоянке я с трудом выбрался из самолета, ступил на траву — ноги подкосились...

Мы уставали. Нас шатало ветром. Мы забывали, что кроме воздушного боя есть какая-то иная жизнь. Мы постоянно были свидетелями гибели товарищей и потеряли способность изумляться своему возвращению из боя живыми и невредимыми вопреки здравому смыслу и элементарному подсчету соотношения наших и вражеских сил, вопреки всяким теориям вероятности и невероятности.

Пролетела еще одна фронтовая ночь, и народившийся день вновь звал нас в полет, в бой, в новые смертельные схватки...