Первый бой

В ту субботу до обеда я летал с курсантами, а после «тихого часа» вместе со своим «стахановским» звеном, непременно побеждавшим во всех спортивных соревнованиях, «выжимал пот» на турнике и брусьях. Вечером в клубе показывали цветную американскую киноленту «Кукарача» и мультфильм «Три поросенка и злой волк». Досыта насмеявшись, в одиннадцатом часу разошлись отдыхать.

А ранним воскресным утром 22 июня, поднятые по тревоге, мы узнали на общем построении о начале войны с фашистской Германией.

Аэродром загудел, словно потревоженный улей. Готовили самолеты к бою. В штабе работала комиссия, комплектуя летчиков и механиков в боевые девятки — эскадрильи. Меня оставили командиром своего звена — с летчиками Савковым и Щербаковым.

В конце дня добрались ко мне из Ростова родные. Мать и сестра Зоя переживали, узнав о назначении в действующую армию, отец крепился: «Если не мы, то кто [9] же?» На прощание вручил потемневший от времени серебряный портсигар с рубиновой звездочкой на крышке, полученный в 1921 году за участие в разгроме колчаковских банд от самого Ворошилова. Под дарственной надписью Климента Ефремовича «Солдату Революции Лобанову Захару Васильевичу» отец нацарапал свою: «Сын, не посрами отца. 22.6.1941».

Мы срочно перебазировались на один из аэродромов севернее Одессы. Летное поле — плотный выгон, обрамленный лесочком, который хорошо маскировал наши выкрашенные в зеленый цвет машины. Рядом речка Усачевка. На ее берегу деревенька Покатное, где и расположился наш полк вместе с батальоном аэродромного обслуживания.

Все полетные карты — без единой пометки. Маршруты, курсовые углы, расстояния и прочие обозначения, обязательные до войны на любой маршрутной карте, теперь наносить запрещено, все это следует держать в памяти. Развернули полковую радиостанцию для связи со штабом соединения. Место расположения дивизии никто не знает, свои координаты по радио оттуда не сообщают. Полк получал самые разноречивые сведения о расположении наших и вражеских частей. Четкой линии фронта, похоже, нет. В небе днем и ночью гудели немецкие самолеты, но ни одного нашего в воздухе мы пока не видели.

На четвертый день войны все двадцать семь машин полка поднялись в первый боевой вылет. Из дивизии сообщили, что в нашем направлении идет группа бомбардировщиков Ю-87. С ведущим — командиром полка Локтевым мы устремились на сближение с противником.

«Юнкерсы», штук тридцать, двигались слитной массой, а вокруг, не соблюдая строя, роем кружились «Мессершмитты-109Е», истребители. Каждая их пара не была жестко связана, ведомый пилотировал возле ведущего совершенно свободно, переходя с борта на борт, отставая или оказываясь впереди. Такое поведение немцев было для нас непонятным, ведь наш Боевой устав предписывал драться только в плотном строю.

Мы подходили со стороны солнца, врага увидели первыми и вовремя успели перестроиться в боевые порядки. Но тут и немцы заметили нас, заметались вокруг бомбовозов. Вот и встретились. Через минуту — бой. Озадачивало «нестандартное» поведение «мессеров», настораживало их большое количество: за первой группой из-за горизонта [10] выплывала еще одна, такая же многочисленная.

Тревожила неопределенность: с кем начинать драку? «Мессеры» растекались, словно песок сквозь пальцы. Вот только что впереди сошлись четверо, я изготовился было броситься к ним, но они брызнули в стороны, расходясь, и снова стало непонятно, кого же атаковать. Что это — хитрость или их обычная манера начинать бой таким непривычным для нас образом? А может, это их первая встреча с русскими и они просто знакомятся с нами, изучают выдержку и крепость нервов...

Одновременно с этими размышлениями нарастал азарт, мысли о возможной гибели не приходили в голову. Мы жили еще школьными представлениями о бое. Не доходило главное: теперь по нам будут бить не из кинопулеметов — из настоящего боевого оружия, теперь побежденного будет ждать не нагоняй на разборе полетов, а самая настоящая смерть.

Немцы разделились. Одни резко ушли вверх, а другие, отойдя чуть в сторону, нырнули к земле. В глазах зарябило от множества крестов на крыльях. Стало ясно, что нас хотят взять в «клещи», атаковать сразу с нескольких направлений. Качнув крыльями, командир эскадрильи подал команду: «Действовать звеньями самостоятельно!» Едва успел я перестроить звено в правый пеленг и войти в глубокий вираж — на нас обрушился огонь.

Немцы атаковали, двигаясь встречным виражом. Верхние снижались, а те, что были внизу, постепенно поднимались до нашей высоты. Самолеты моего звена образовали замкнутое кольцо, что давало нам возможность видеть друг друга и прикрывать товарища со стороны хвоста. И вот мы уже сами оказались в сплошном замкнутом кольце примерно из двенадцати «мессеров». Сверху падают еще две пары, поливая свинцом наши машины. Только бешеное вращение по кругу спасает от попаданий. Тело наливается чугунной тяжестью, с усилием держу глаза открытыми — на веки словно гири подвесили, вокруг мелькают красные искорки и оранжевые круги.

Мы не сделали еще ни одного выстрела — сейчас это бесполезно. «А что, если резко выйти из виража и самим в лоб атаковать «мессеров»? Вот только бы те, что клюют сверху, не успели подловить нас в момент атаки... Ну, попытка не пытка». Рывком, неожиданно для немцев, вывожу звено из виража. Вражеские истребители оказываются прямо перед нами, почти в лоб. Ближний, стремительно надвигаясь, заполняет сетку прицела — и проскакивает [11] мимо, уже разваливаясь на куски от залповых очередей моих пулеметов. Следом, петляя, повалился вниз еще один «мессер».

Хотелось воскликнуть от распиравшего душу восторга: ура, я сбил противника! Я правильно рассчитал маневр и этим помог кому-то из моих ведомых расстрелять второго гитлеровца. Секунду, не более, длилась радость. Но в эту секунду решилась судьба Лени Савкова. Сверху на нас спикировали две пары «мессеров», уходя от них, я бросил машину на крыло вправо, Щербаков рванулся за мной, а Савков на входе в скольжение попал в трассы пулеметов и пушек.

Все произошло моментально: и наша атака, и гибель двух немцев, и взрыв машины Савкова.

Стало окончательно ясно, что наша уставная тактика боя в плотном строю звена никуда не годится. Имей Савков возможность действовать самостоятельно, не будучи привязанным к строю звена, он, мастер пилотажа, ни в коем случае не допустил бы, чтобы по нему вели прицельный огонь! Отвесно падая в глубоком скольжении, я успел взвесить все «за» и «против» решения «отвязать» от себя Щербакова и работать с ним свободной парой.

У самой земли немцы нас потеряли. Я вывел машину в горизонтальный полет, подал условный знак: «Действуй самостоятельно!» Щербаков — как ждал этого — резко взмыл, перешел с борта на борт, развернулся, прошелся где-то позади и снова пристроился справа от меня, подняв руку с оттопыренным большим пальцем, дескать, так и надо, командир!

И тут же мы заметили низко идущий И-16. Он покачивался, иногда поднимался метров до ста, а затем снова как-то неуверенно и вяло опускался к земле. Это была «восьмерка» Ивана Винокурова. На самолете поврежден фонарь, изорвана обшивка хвостового оперения. Иван ранен. Голова склонилась, разбитые очки болтались на резинке позади шлема. Иногда он медленно поднимал голову, на секунду-другую выравнивал машину.

Мы над нашей территорией, до аэродрома километров сорок, ему надо срочно садиться, он же ранен, да и машина подбита. Но как подсказать ему это, как? Вновь недобрым словом помянул я тех, кто до войны не удосужился оборудовать наши машины радиосвязью, твердя, что рация на истребителе станет только помехой, будет якобы снижать в бою инициативу летчика, ожидающего подсказки каждому своему действию... [12]

Мы с Щербаковым прижались вплотную к самолету Винокурова, попытались показать руками: «Садись, садись немедленно — прикроем!» Иван то ли не видел нас, то ли не понял наших сигналов. Машина его круто задралась, потеряла скорость и сорвалась в штопор. Вскинулись на месте падения бледные язычки огня, и ветерок закрутил над землей еще один шлейф черного дыма...

Качнув крыльями над местом гибели нашего друга, мы развернулись, заметив впереди по курсу выходящую из пике, пару «мессеров». На форсаже свечой бросаемся туда. Поймав прицелом вражескую машину и взяв упреждение на ракурс, я с дистанции метров в двести открываю огонь. От машины Щербакова тоже потянулись трассы пуль и реактивных снарядов. Сверкнули почти одновременно два взрыва, и я увидел, как оба «мессера», густо дымя и разваливаясь на куски металла, падали на землю.

Внизу по всей видимой площади дымили костры сбитых самолетов. Сколько и чьих — сказать трудно. С кружащими в стороне «юнкерсами» вела бой вторая эскадрилья. Там, где дралась третья, все перемешалось: наши истребители и «мессеры» сбились в сплошную кучу, пронизанную дымной паутиной огневых трасс. Бросились на помощь, но тут «мессеры» прекратили огонь, развернулись, как по команде, на запад. В чем дело? Ах да, бензин у нас тоже на исходе — время уходить домой.

Мы летели с Щербаковым навстречу яростному летнему солнцу. Под безоблачным небом весь видимый мир дышал тишиной и покоем. Не верилось, что совсем недавно я был в жестоком бою, который видится сейчас нереальным, мучительным кошмаром, что я стрелял и сбивал, что стреляли в меня, пытаясь сбить, что на моих глазах погибли Савков и Винокуров. Прошедший вылет казался чуть ли не половиной прожитой жизни. Отныне все разделилось на то, что было до боя, и на то, что будет после него.