На Третьем Прибалтийском
Оправившись от ранения, 19 ноября 1942 года я вернулся на фронт, но уже не в 16-ю, а в 20-ю армию, куда был назначен членом Военного совета.
Западный и Калининский фронты готовили отвлекающую операцию. Цель наступления — предупредить отвод гитлеровских войск на юг, к Сталинграду. 20-й армии поставили задачу уничтожить сычевско-ржевскую группировку. Бои продолжались более трех недель. Гитлеровское командование не только не получило возможности взять что-либо с Западного фронта на выручку Паулюсу, но вынуждено было подбросить сюда несколько танковых и пехотных соединений из резерва. Под угрозой оказались коммуникации немецко-фашистских войск на линии Ржев — Оленино — Чертолино. По данным фронтовой разведки, противник готовил отход из ржевско-гжатско-вяземского треугольника.
В конце 1942 и в начале 1943 года 20-я армия стояла в обороне. 4 марта войска Западного франта перешли в наступление. За восемь дней части 20-й армии продвинулись более чем на 100 километров и освободили свыше 500 населенных пунктов Смоленской области.
Никогда не изгладятся в памяти дни, когда население Смоленщины, замученное и униженное фашистским «новым порядком», встречало наших бойцов и командиров. В каждом селении — стихийные митинги, объятия, трогательные сцены и всенародное требование мщения врагу. Отступая, фашистские части с каким-то изощренным варварством терзали народ. В Сычевке гитлеровцы подожгли барак, где находилось 70 больных, в селе Подмоще на глазах у жителей расстреляли 19 мужчин, в Ново-Дугине [318] уничтожили 18 юношей и девушек, отказавшихся ехать на работу в Германию...
После разгрома немцев под Сталинградом здесь, на Западном фронте, царил небывалый боевой подъем.
В те дни я получил письмо от старого товарища по 16-й армии генерал-лейтенанта Кузьмы Петровича Трубникова:
«Дорогой Алексей Андреевич! Привет тебе и наилучшие пожелания. Давно собирался написать, но не знал адреса, да и фронтовые дела не позволяли. Теперь, когда я в Москве, время нашлось, а желание не покидало никогда. Я был очень обрадован, узнав от одного товарища твой адрес. Как ты знаешь, под Сталинградом наши войска крепко дали противнику. О количестве пленных ты читал в газетах. Кроме того, взяли в плен 24 генерала и самого Паулюса со штабом.
9 января по уполномочию Ставки Воронов и Рокоссовский предъявили ультиматум Паулюсу о сдаче окруженных армий. Паулюс ответил отказом, надеясь еще на группу Манштейна. На следующий день, 10 января, войска фронта перешли в наступление и начали сжимать кольцо. Штаб фронта стоял в Заворыкине, я, как заместитель командующего фронтом, находился на ВПУ в Ивановке. По существу наши армии находились друг против друга, а между ними — окруженные немецкие войска. Рокоссовский со своим штабом был с северными армиями, а я с южными. В объезд между нами — 150 километров. Ближе всех ко мне оказалось «хозяйство» Шумилова.
Кольцо окружения сжималось все больше. Связисты запеленговали местонахождение штаба Паулюса. Но не было уверенности, что там находится именно он сам. Мы располагали данными, что Паулюс вылетел в Германию. И вдруг — сообщение: Паулюс объявил о сдаче. Первым получил об этом сведения Шумилов. Его подразделения захватили штаб командующего немецкой армией, но Паулюс заявил, что официально капитулирует только перед начальником, равным или почти равным ему по званию.
Меня одолевали сомнения: Паулюс ли это? Посоветовавшись с Шумиловым, решили, что я лично проверю, прежде чем сообщим К. К. Рокоссовскому. [319]
Паулюса привезли в избу, где находился Шумилов. Я вошел в комнату. Здесь было трое в форме германской армии. Увидев меня в генеральской форме, они встали. Переводчик сказал, что прибыл высший начальник на этом участке фронта.
Паулюс сухо представился:
— Фридрих фон Паулюс, командующий армейской группой.
За ним встал второй.
— Генерал-лейтенант Шмидт, начальник штаба армейской группы. Я член партии национал-социалистов. Хайль Гитлер! — И он поднял правую руку наискось вверх.
Я ответил, что сейчас это вряд ли имеет значение, и, обращаясь к Паулюсу, спросил:
— А вы в какой партии состоите?
— Я беспартийный.
После этого отрекомендовался третий:
— Полковник Адам, адъютант командующего армейской группой. В партиях не состою.
Я предложил пленным папирос и чаю. Паулюс поблагодарил. Принесли компот в банках и папиросы. Чая, видимо, не оказалось. Паулюс сразу закурил. Меня терзало сомнение: а может быть, это все же не Паулюс. Сообщу Константину Константиновичу, а он в Ставку — и получится конфуз. Решил уточнять.
— Именно вы будете генерал-полковник фон Паулюс?
— Я генерал-фельдмаршал Фридрих фон Паулюс. Несколько дней назад я получил шифровку из Берлина о присвоений мне нового звания. Я, правда, ее не сохранил.
— Предъявите ваши документы.
— Пожалуйста.
С Шумиловым тщательно рассмотрели документы, фотографию. Сомнений не было! Я стал задавать вопросы о расположении оставшихся в окружении войск, о потерях в период окружения и т. д. Он отвечал спокойно и уверенно. Да, подобными данными мог располагать только командующий группой. Я решил сообщить обо всем командующему фронтом. В соседней избе был телефон ВЧ. [320]
— Как? Паулюса? — переспросил Рокоссовский. — Не может быть. По данным разведки, он улетел в Германию...
— Константин Константинович! Совершенно ответственно заявляю, что он. Лично проверил.
— Значит, можно докладывать в Москву?
Рокоссовский замолчал. Я понял, что он советуется с членом Военного совета Телегиным и маршалом артиллерии Вороновым. Потом он скова заговорил:
— Ты хорошо разобрался, Кузьма Петрович? Как выглядит?
— Неказисто.
— Ну хорошо, покорми, угости водкой и отправляй быстро в штаб фронта.
Я возвратился в избу Шумилова и предложил Паулюсу пообедать.
После обеда направили пленных в штаб фронта на броневике со специальной охраной. Доставили Паулюса поздно ночью. Там его допросили Рокоссовский и Воронов, после чего на самолете отправили в Москву.
Через несколько дней пленение почти стотысячной армии было завершено. Донской фронт закончил свое существование. Рокоссовский вместе с работниками штаба отбыл принимать Центральный фронт, а я до 26 февраля оставался в Сталинграде: пришлось охранять и кормить 91 тысячу военнопленных. А ведь у нас оставались еще и свои войска. Много за свою жизнь я воевал, но никогда не думал, что придется командовать продовольственными эшелонами.
В числе пленных находились 20 гитлеровских генералов. Нежданно нагрянули иностранные корреспонденты. Я позвонил И. В. Сталину и получил ответ: показать пленных генералов иностранным корреспондентам можно.
Генералов вывели из двух домов, где они жили, и корреспонденты со всех сторон начали щелкать «лейками» и крутить киноаппараты. Эта процедура продолжалась 5–7 минут; потом стали забрасывать вопросами командиров охраны: как живут пленные генералы и как их кормят. Комендант штаба разъяснил: живут отдельно от прочих офицеров, а кормят их неплохо. Попросили список генералов. Я приказал дать список, где указывалось, какую должность каждый из них занимал. [321]
Вот и все, Алексей Андреевич. Сейчас я в Москве. Нахожусь здесь с 27 февраля и пробуду до 4 марта. Получил назначение заместителем командующего Центральным фронтом, к Рокоссовскому.
Прошу писать по адресу: 28-я полевая почта, часть 40, мне.
Будь здоров, желаю тебе успехов. Твой Трубников».
В первых числах апреля 1943 года в 20-ю армию приехала делегация из Монгольской Народной Республики во главе с Генеральным секретарем ЦК Народно-революционной партии Юмжагийном Цеденбалом. Это был еще совсем молодой человек, лет двадцати семи. В состав делегации входили также знатный скотовод Абермид, заместитель министра внутренних дел комкор Доржи, бывший партизан Демчик, партийный работник Тимур-Очир и другие. Гости привезли много подарков.
Мы радушно приняли делегатов братского народа. Ю. Цеденбал рассказывал, как трудящиеся Монгольской республики крепят оборонную и экономическую мощь своей страны, какую помощь оказывают они Советскому Союзу.
— Все, чем богата наша республика, — говорил Цеденбал, — отправляем Красной Армии: скот, кожу, шерсть, овчины, масло, рыбу, мясо. Многие скотоводы отдают свои сбережения. Решено подарить Красной Армии эскадрилью боевых самолетов «Монгольский арат» и оснастить техникой танковую бригаду «Революционная Монголия»...
За неделю делегаты успели побывать во многих частях. Находясь на артиллерийских позициях, гости наблюдали за боевой работой расчетов. С чувством они пожимали руки гвардейцам-минометчикам, а потом сделали по-монгольски надписи на реактивных снарядах: «Долой гитлеровских бандитов», «Смерть фашистским оккупантам». Красное Знамя Монгольской Народной Республики делегаты вручили отдельному полку связи.
Военный совет армии организовал встречу гостей из Монголии с лучшими нашими воинами. Каждый рассказывал делегатам дружественного народа о боевых действиях части, которую он представлял, о своих личных успехах. Старший сержант Фоменко, командир орудия, коротко доложил, что его расчет подбил 7 танков. Затем выступил старший сержант Орехов, командир расчета, уничтожившего [322] 11 танков. Старший лейтенант Козлов скромно заявил, что он пришел на фронт рядовым, а сейчас командует ротой, которая истребила свыше 200 фашистов. Бойцы из 312-й дивизии принесли на этот вечер письмо Вали Колесниковой. «Дорогие фронтовые товарищи, милая моя подруга Нина! Если я погибну в этом бою, то после смерти сообщи моей маме, что ее дочь честно выполнила свой долг. Я была медицинской сестрой. Ведь это самое прекрасное — спасать жизнь человеку, который борется за нас, защищает нашу Родину от коварного врага, борется за наше будущее».
Когда старому Абермиду показали это письмо, написанное девушкой перед смертью, он произнес:
— Народ, идущий к расцвету, рождает героев и песни. Народ, идущий к упадку, — пыль!
Колесникова погибла в тот момент, когда стрелковая рота выбила гитлеровцев из деревни. Валя эвакуировала тяжелораненых из-под огня. «Колесникова, берегись!» — крикнул ей один из бойцов. Она ответила: «Мне нужно беречь других».
На следующий день делегация выехала в Вязьму. Секретарь Вяземского райкома партии рассказал, как трудящиеся приступают к восстановлению города. Когда части Красной Армии освободили город от немецко-фашистских оккупантов, в нем оказалось всего 1200 жителей, а теперь, спустя месяц, население увеличилось до 7000. Люди возвращались из лесов и отдаленных деревень, где они скрывались от врага. Вяземские руководители назвали страшную цифру — фашисты за период оккупации повесили и расстреляли в районе свыше 30 тысяч человек. Я не знаю монгольского языка, но достаточно было поглядеть на лица делегатов, чтобы понять их чувства.
После мартовских боев линия Западного фронта сократилась до 600 километров. Это позволило командованию направить несколько армий во второй эшелон. Среди них оказалась и 20-я армия. Нас перебросили в район Тулы, а затем под Ржев и поручили сформировать новые соединения и организовать боевую учебу.
В один из сентябрьских дней 1943 года на большаке Ржев — Великие Луки я встретил своего друга Владимира Ставского. Он ехал в 3-ю армию. Вдоволь поговорили. Владимир Петрович работал над повестью о снайперах. [323]
— За время войны я видел очень много снайперов, — говорил он. — Есть исключительные люди, с яркими биографиями и сильными характерами. Но не хватает одного — сам не был в роли снайпера.
Ставский обещал заехать на обратном пути. Но встретиться не довелось. Он был убит на переднем крае на подступах к деревне Турки-Перевоз. Как потом выяснилось, Владимир Петрович две ночи ходил на снайперскую охоту. На третье утро вместе с помощником командира батальона отправился в разведку к подбитым в нейтральной полосе немецким танкам и погиб под пулеметным огнем.
Я знал Ставского около двадцати лет. Многие принимали его за кубанского казака: мужественная внешность, размашистость жестов, быстрая походка передавали приволье южных степей. На самом деле родился он под Пензой, с пятнадцати лет пошел на заработки, потом был чернорабочим, молотобойцем; в семнадцатом году стал бойцом Красной гвардии, в 1918 вступил в большевистскую партию. Писателя-бойца похоронили с воинскими почестями на площади в Великих Луках.
В марте 1944 года командующего 20-й армией Николая Ивановича Гусева и меня вызвали в Генеральный штаб. Получили приказ — передать соседней армии войска, склады и базы, а управлению армии отбыть в распоряжение Ленинградского фронта.
Штаб Ленинградского фронта находился в казармах Лужского гарнизона. В кабинете командующего за маленьким столом я увидел в форме генерал-лейтенанта Андрея Александровича Жданова — члена Военного совета. Он подошел к нам:
— Ну как поживаете, товарищи западники? Западниками часто называли тех, кто воевали на Западном фронте.
— Вы ведь, кажется, с Рокоссовским служили, — сказал Жданов, обращаясь ко мне, — а теперь...
— Теперь, наверное, вместе будем воевать? — спросил я.
— Да нет, — ответил Говоров. — Самостоятельно.
— Не совсем понимаю, о чем идет речь? — спросил генерал Гусев.
— Наш фронт очень растянулся, — объяснил Л. А. Говоров. — Предполагалось влить двадцатую армию [324] в состав Ленинградского фронта. Сейчас, однако, есть указание Ставки развернуть на базе управления двадцатой армии новый фронт. Будет называться он Третьим Прибалтийским и расположится между Ленинградским и Вторым Прибалтийским фронтами. Перед вами будут Псков, Остров, Пушкинские Горы, а дальше — наши прибалтийские республики. У противника довольно крепкий рубеж, называется «Пантера».
— Хищное название придумали, — заметил Жданов.
Ленинградский фронт передавал 3-му Прибалтийскому 42-ю и 67-ю армии.
— Жалко отдавать, — сказал Говоров, — сорок вторая прекрасно воевала и отличилась при освобождении Пулковских высот. Командует ею генерал-лейтенант В. П. Свиридов.
Я хорошо знал Свиридова как опытного артиллерийского военачальника еще в довоенные годы; тогда он командовал артиллерией в Белорусском военном округе.
— Да и шестьдесят седьмая, — продолжал Л. А. Говоров, — тоже замечательно воевала в период прорыва блокады. Ею командует генерал Владимир Захарович Романовский. Еще получите две армии с Волховского фронта и четырнадцатую воздушную. Собственно говоря, это и все, что я могу сообщить. Разворачивайте работу. Остальные указания получите от Ставки и Генерального штаба.
— Я хотел вам тоже кое-что сказать, товарищи, — обратился к нам Жданов.
Он встал. Мы тоже поднялись.
— Нет, вы, пожалуйста, сидите. Мне просто хочется размяться, — вежливо предупредил Жданов.
Я обратил внимание на усталое лицо Андрея Александровича.
— Думаю, — продолжал он, — что будущему Третьему Прибалтийскому фронту надо принять на вооружение замечательные традиции, на которых воспитывались воины Ленинградского фронта. Мне не нужно говорить — вы сами об этом знаете, — что Ленинградский фронт прошел великие испытания. Битва за Ленинград длилась более чем два с половиной года. Девятьсот дней! Сейчас в Ленинграде воинов нашего фронта называют ленинградцами. Они и в самом деле заслужили это гордое имя. Для чего я вам об этом говорю? К вам перейдут армии, [325] у которых очень высок наступательный дух! Сейчас армии в обороне, и в настоящий момент надо ориентировать людей на укрепление обороны. А в перспективе — наступление. Следует всегда напоминать людям, что впереди Пушкинские Горы и древний Псков.
Жданов подошел к окну, задумчиво посмотрел на светлое, без единой тучки, апрельское небо, затем повернулся к нам:
— Да, Пушкинские Горы, Михайловское, Тригорское. У каждого с детских лет какое-то благоговение перед этими местами. Вы читали роман Ивана Новикова «Пушкин в Михайловском»? — неожиданно обратился он ко мне.
— Нет, не приходилось.
— Обязательно прочитайте. Поэтическая книга. Трудно привыкнуть к мысли, что в этих русских местах орудует враг.
Меньше всего можно было предполагать, что именно такой окажется тема нашей беседы. Андрей Александрович, между тем, перешел к конкретным советам. Он рекомендовал использовать для пропагандистской работы в войсках рассказы о пушкинских местах, о Пскове, о прибалтийских республиках, стонущих под фашистским сапогом; посоветовал зайти к члену Военного совета А. А. Кузнецову, который с часу на час должен приехать из Ленинграда, и к начальнику политического управления фронта Д. И. Холостову.
— Разрешите, Андрей Александрович, задать вопрос.
— Пожалуйста.
— Как сейчас в Ленинграде?
— Народ приходит в себя после блокады. Настроение стало лучше, увереннее. Опасность артиллерийских обстрелов теперь полностью исключена. Ленинградцы занялись восстановлением города.
Мы стали прощаться.
Жданов сказал:
— Группа «Север», отброшенная от Ленинграда, еще попытается взять реванш. Штаб группы находится в Риге. Вам придется ее добивать, а у нас своих хлопот полон рот, не правда ли, Леонид Александрович?
— Да, — подтвердил командующий фронтом. — Готовимся брать Выборг!
У Д. И. Холостова я узнал, что меня прочат на должность начальника политического управления нового [326] фронта. Беседа с А. А. Кузнецовым состоялась в тот же день. Он пригласил меня в Ленинград на расширенный пленум обкома партии.
— Армии у вас теперь с Ленинградского фронта. Для преемственности послушайте.
Я поблагодарил и попросил разрешения прислать в политуправление Ленинградского фронта группу наших политработников.
— Тоже для преемственности...
А. А. Кузнецов согласился.
Подготовка к битве за Псковщину и Советскую Прибалтику продолжалась около трех месяцев. Разведка боем, аэрофотосъемки, опрос пленных и агентурные данные позволили с достаточной точностью выяснить, что представлял из себя рубеж «Пантера». Гитлеровцы воздвигли на линии Псков — Остров — Пушкинские Горы ряд мощных узлов сопротивления. Здесь уже давно шли фортификационные работы. Противник поставил бронированные колпаки, отрыл траншеи в несколько рядов и ходы сообщения, оборудовал железобетонные убежища, дзоты и доты. Противопехотные препятствия располагались сплошной полосой перед передним краем, на расстоянии 30–40 метров от траншей. В числе противотанковых препятствий — рвы шириной до четырех — пяти метров и глубиной в один метр, заполненные водой. В документе, направленном «отделом национал-социалистического руководства» 121-й немецкой дивизии командирам полков и батальонов, говорилось: «Мы стоим у границ прибалтийских стран и ни за что их не отдадим. Немецкий солдат должен убедиться в необходимости защищать здесь, на этом месте, Германию».
В подготовке к наступлению большую роль сыграла тренировка войск. Она проходила в нескольких километрах от переднего края. В каждой армии создали ряд укреплений, точно воспроизводивших рубеж «Пантера»; здесь бойцы учились преодолевать препятствия.
Чтобы вселить в людей уверенность в превосходстве нашей боевой техники, в те дни открыли фронтовую выставку. На ней были представлены образцы нашей и немецкой боевой техники. Выставку посетило несколько тысяч человек.
Для того чтобы ввести противника в заблуждение, командование фронтом в широком масштабе осуществляло [327] ложные действия. В течение двух недель до начала операции в девяти районах «сосредоточивались дивизии»: построили до трех тысяч шалашей и землянок, установили большое количество макетов артиллерийских орудий и танков. По дороге на Остров днем и ночью двигались обозы и макеты танков, орудий. Летала истребительная авиация. Дорожностроительные полки и батальоны, привлекая местное население, осуществляли на больших участках ремонт дорог и мостов. Колхозники работали охотно, не предполагая, что участвуют одновременно в выполнении плана оперативной маскировки. Для дезинформации в тыл врага засылались агенты из местных жителей, по телефонным проводам переднего края допускались «неосторожные» разговоры о сосредоточении войск.
За годы войны, пожалуй, впервые я оказался свидетелем оперативной маскировки в таких крупных масштабах. Уловка удалась. Противник поверил, что именно на островском направлении готовится прорыв обороны, оттянул в этот район с других участков много артиллерии и минометов, 215-ю пехотную дивизию, 540-й штрафной батальон, 50 танков и самоходных орудий. Уверенность противника подкрепили еще тем, что в течение четырех дней на этом участке части вели непрерывную боевую разведку.
А главный удар готовился в районе Пушкинских Гор.
Наступление началось на рассвете 11 июля.
Командир 321-й дивизии полковник Чесноков первым поднял свои части. Они сбили вражеское прикрытие и преодолели минированные участки. После 321-й дивизии в наступление перешла целая армия и за восемнадцать часов очистила от фашистов 75 сел и деревень, в том числе Михайловское, Святогорский монастырь и Тригорское.
Я был в Михайловском в день его освобождения. Памятник Пушкину уцелел. К нему подошло несколько бойцов. Я крикнул: «Назад! Неужели забыли, что здесь только что были фашисты?..» Вызвали минеров. Они обнаружили под досками девять мин. Несколькими минутами позже саперы сообщили, что фашисты заминировали могилу Пушкина — в холме прорыт двадцатиметровый туннель, а в нем целый склад бомб и мин. Недалеко от могилы поэта была поставлена виселица. Повсюду — руины. [328]
За первые два дня боев войска фронта продвинулись вперед почти на 40 километров.
На участке 67-й армии враг выпустил по нашим частям до 17 тысяч снарядов и предпринял более 45 контратак. Однако все атаки были отбиты с большими для гитлеровцев потерями.
Вскоре Гитлер сместил с поста командующего группой «Север» Линдемана. Новый командующий генерал-полковник Шернер обратился к войскам с приказом, в котором говорилось, что солдаты северной группы войск «держат в своих руках судьбу войны», что они «должны врасти в землю» и т. п.
Однако вражеский фронт трещал. На умы немецких солдат слабо влияли грозные приказы. Не помогали и угрозы гитлеровского генерала «в самый короткий срок добраться до каждого уклоняющегося от боя».
Вместе с полковником Г. Ф. Заставенко я часто присутствовал на допросах пленных. Что характерно было летом 1944 года для настроения солдат и офицеров гитлеровской армии? Надежд на победу не оставалось. По их мнению, спасти Германию могли два «чуда»: распад антигитлеровской коалиции и «Фау-2». Русского плена солдаты боялись; сказывалась чудовищная клеветническая пропаганда нацистского аппарата. Г. Ф. Заставенко с большой энергией развертывал контрпропаганду, привлекая к этому делу антифашистов. В тридцатых годах мы вместе учились в военно-политической академии, где Заставенко был адъюнктом на кафедре всеобщей истории. Германию он знал хорошо. Это очень пригодилось ему на фронте.
В распоряжение полковника передали эскадрилью самолетов, которая систематически сбрасывала листовки в расположение гитлеровских войск. Во время подготовки к наступлению Заставенко предложил провести специальную «пропагандистскую операцию» против 540-го штрафного батальона противника. На передний край привезли мощные громкоговорящие установки (сокращенно МГУ). Голос такой установки доходил не только до окопов, но даже достигал дивизионных тылов.
Когда началась передача, минометный обстрел нашего переднего края прекратился. Первым выступил Рудольф Бауэр, эмигрант из гитлеровской Германии; в начале войны он добровольно вступил в ряды Советской [329] Армии. Затем через МГУ обратились к солдатам своих подразделений пленные. Они призывали прекратить бесполезное сопротивление, рассказали, что в плену встретили хорошее к себе отношение. В результате «пропагандистской операции» в 540-м штрафном батальоне увеличилось число перебежчиков. Через некоторое время гитлеровское командование сняло батальон с переднего края. В одном из приказов по 207-й охранной дивизии говорилось: «Вражеская пропагандистская деятельность в последнее время значительно усилилась. Необходимы срочные защитные меры против звукопередач и листовок».
Г. Ф. Заставенко подготовил специальную группу военнопленных-антифашистов, которую перебросили через фронт для передачи немецким офицерам опубликованного в советской печати письма 30 пленных генералов. Нам стало известно, что письмо вручили командующему 18-й армией Лоху и командиру 28-го корпуса Гольнику. Не знаю, было ли это случайным совпадением, но оба немецких генерала оказались смещенными со своих постов.
В начале апреля 1944 года я получил записку от начальника Главного политического управления: «Товарищ Лобачев! Направляю в ваше распоряжение сына известного немецкого поэта-антифашиста Вилли Бределя. Молодому человеку 19 лет. Он — комсомолец. Рекомендую использовать как переводчика и диктора для громкоговорящих установок».
Полковник Заставенко тепло принял молодого Бределя, и юноша горячо взялся за дело. Активно работал и другой антифашист, бывший солдат 8-й немецкой дивизии Эрвин Цвирш. Он вел пропаганду среди немецких войск, призывая солдат и офицеров покончить с войной и переходить на советскую сторону. Вместе с инструктором политотдела 53-й гвардейской дивизии Цвирш много раз ходил на передний край и в непосредственной близости от траншей противника, под огнем, мужественно делал то, что считал своим долгом перед народом и своей родиной. Несколько раз он спасал звуковую установку, вынося ее из зоны артиллерийского обстрела. После войны Эрвин Цвирш приезжал в Москву.
Сломив сопротивление врага на рубеже «Пантера», войска нашего фронта вышли к границам Советской [330] Прибалтики. Здесь гитлеровцы воздвигли линию «Мариенбург». Она была гораздо слабее «Пантеры».
10 августа 1944 года в половине шестого утра опять заговорила наша артиллерия. 257 орудий подавили и разрушили огневую систему противника. В это же время летчики бомбардировали ближние и дальние тылы. Части 14-й воздушной армии под командованием генерал-лейтенанта авиации И. П. Журавлева хорошо выполнили задачу. Эскадрильи самолетов в течение двух — трех часов буквально «висели» над артиллерийскими и минометными батареями немцев и не давали им вести огонь по нашей атакующей пехоте.
Через пролив, соединяющий Псковское и Чудское озера, был двинут десант, действиями которого руководил заместитель командующего фронтом генерал-лейтенант А. А. Гречкин. Десантники устремились к западному берегу Чудского озера в 4 часа утра. Под артиллерийским и минометным огнем они мужественно переправились на бронекатерах и баржах. К 10 часам утра первый эшелон занял узкую полоску берега. Преодолевая сопротивление пехоты, поддержанной танками, десант расширял плацдарм. Через сорок три часа упорных боев он соединился с 67-й армией, наступавшей с юга на Тарту. Десантная операция ускорила наступательные действия.
Политуправление фронта поддерживало тесную связь с партийными и советскими руководителями Латвии и Эстонии. У нас не раз бывали Я. Э. Калнберзин, В. Т. Лацис, А. М. Кирхенштейн, К. М. Озолинь и другие товарищи. Вилис Лацис, выступая перед воинами, говорил:
— Нет буквально ни одной семьи, которая не оплакивала бы потерю близкого человека — а сколько людей томится сейчас в Салспилгском концлагере? В волостях осталось семьдесят — восемьдесят процентов населения, в городах — не более сорока — сорока пяти. Люди ведут мужественную борьбу в партизанских отрядах!
По утверждению Я. Э. Калнберзина, к концу сентября 1944 года латышские партизаны истребили 30 тысяч немецких оккупантов, спустили под откос 210 воинских эшелонов противника и разбили 141 паровоз.
Латышские и эстонские партизаны оказывали существенную помощь частям нашего фронта, предоставляли проводников, хорошо знающих местность, снабжали [331] командиров частей важными разведывательными данными и помогали очищать освобождаемые районы от блуждающих в лесах фашистских солдат и агентов.
В Даугавпилсе состоялась сессия Верховного Совета Латвийской Советской Социалистической Республики. На ней обсуждался вопрос о задачах латышского народа в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. С трибуны сессии депутат В. Т. Лацис выразил благодарность латвийского народа воинам Прибалтийских фронтов.
Заняв Тарту и овладев железной дорогой Валга — Тарту, бойцы нашего фронта разобщили нарвскую и рижскую группировки противника. Это сразу отразилось на ходе боевых действий в Прибалтике. Ленинградский фронт получил возможность развернуть свои силы на нарвском направлении. Передав тартуский участок и плацдармы на рубеже реки Вяйна-Эма-Йыги, наши войска повернули на юго-запад, на Ригу.
Вспоминается бой в Цесисе. На центральную площадь этого городка, занятого еще немецкими войсками, ворвался советский танк. В машине находился заместитель командира танкового полка майор Л. И. Гриценко. Немецкий регулировщик не обратил на танк внимания, приняв за свой. Проскочив площадь, экипаж остановился на одной из улиц. Минуту спустя на месте немецкого регулировщика уже стоял с флажками советский боец. Наши танкисты помешали фашистам осуществить злодейский план уничтожения города.
Прошло две недели. Я потерял из виду танковый полк. И вдруг узнал, что в бою под Ригой Гриценко тяжело ранен. Он умирал на руках боевых друзей и просил похоронить его в Цесисе. Последнюю просьбу героя боевые друзья выполнили.
Было бы ошибочным считать, что к началу Рижской операции противник уже настолько ослаб, что продвижение наших армий походило на триумфальное шествие. С такой точкой зрения я столкнулся у авторов некоторых книг, и прежде всего немецких военных историков, заинтересованных в искаженном освещении операций на Прибалтийских фронтах.
Конечно, осенью 1944 года противник был уже не тот, чем, скажем, осенью 1941. Но он еще оказывал яростное сопротивление. Стоило нам навести переправы через Вяйна-Эма-Йыги, как противник подверг их сильному [332] артиллерийскому обстрелу. На участке прорыва фашистская артиллерия разбила три моста из пяти. Вражеская авиация группами по 7–10 самолетов трижды бомбила районы переправ, значительно затруднив работу саперов.
На Ригу наступали 67-я армия (командующий генерал-лейтенант В. З. Романовский, член Военного совета генерал Г. П. Романов), 1-я ударная армия (командующий генерал-лейтенант Н. Д. Захватаев, член Военного совета генерал Д. В. Колесников) и 54-я армия (командующий генерал-лейтенант С. В. Рогинский, член Военного совета генерал Г. С. Емельяненко).
По поручению Ставки Верховного Главнокомандования координировал действия фронтов Маршал Советского Союза А. М. Василевский.
Уличные бои в Риге начались в ночь на 13 октября и продолжались весь следующий день. Взаимодействуя с войсками 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов, активные боевые действия развернул латышский национальный корпус. В самой Риге к советским воинам присоединились рабочие отряды. Из партизанского подполья рабочие получали оружие, чтобы защитить заводы, фабрики, общественные здания, магазины и квартиры от разграбления фашистами. Каменщик Янис Миллер и работницы Гайда Карлсон и Матильда Путниньш с оружием в руках отстояли Рижский горисполком, когда немцы попытались поджечь здание. Вскоре город был очищен от врага.
По просьбе Председателя Совета Народных Комиссаров В. Т. Лациса войсковые части приступили к самой срочной и неотложной работе — восстановлению разрушенного водопровода. Инженерные части помогли пустить электростанцию, отремонтировать уцелевшие мосты.
Через неделю после освобождения Риги в городе состоялся массовый митинг. В нем участвовали тысячи рижан и крестьян, приехавших из ближайших уездов. Улицы, парки в этот теплый октябрьский день заполнил народ. Самолеты сбрасывали листовки. С радостью и благодарностью встречало население Советскую Армию.
Я наблюдал трогательные сцены: рижане бросались в объятия родных, друзей и знакомых — бойцов латышского корпуса. О многих около четырех лет не было никаких вестей. [333]
Центральный Комитет партии и Совет Народных Комиссаров Латвии устроили прием в честь знаменательного события. На него пригласили партийных и советских работников из уездов Латвийской ССР, руководителей партизанских отрядов, представителей командования 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов.
Когда закончились бои за освобождение Прибалтики, войска 3-го Прибалтийского фронта вышли в резерв. В этот период я выполнял обязанности члена Военного совета фронта. Начальник Главного политического управления предложил мне выехать с группой политработников в войска 1-го Прибалтийского, 2-го и 3-го Белорусских фронтов для ознакомления с опытом партийно-политической работы.
Ригу мы покинули в солнечный весенний день. Вскоре наша машина миновала пограничный столб. На нем крупными буквами надпись: «Германия». В расположение штаба 2-го Белорусского фронта, в польский городок Брусы, попали поздно ночью. Константина Константиновича Рокоссовского на месте не оказалось. Он вылетел в Москву по вызову Ставки. Я зашел к старому фронтовому другу Кузьме Петровичу Трубникову. Встретились как родные братья. Кузьма Петрович уже третий год воевал вместе с Рокоссовским и рассказывал о нем с удовольствием.
— Вот, например, в штабе разрабатывается операция. На картах все предусмотрено. Собирается штабное совещание. Рокоссовский приходит, внимательно все рассмотрит, а потом вдруг говорит: «Давайте проиграем?» Проигрываем. Выясняются недостатки, неучтенные детали взаимодействия. Начинается спор. Командующий заключает: «Решаем так: подумать до утра». Наутро собираемся снова у командующего фронтом. «Как наш генеральный штаб думает?» — спрашивает он у начальника штаба. Тот отвечает, что согласен с внесенными дополнениями. «А командующий артиллерией?» У Василия Ивановича Казакова тоже все согласовано. «Ну, и я согласен, — говорит Рокоссовский. — Теперь напишем приказ о наступлении». А иногда всех выслушает, поблагодарит за работу и скажет: «Попробуем эту задачу решить иначе» — и развернет свою программу, более глубокую и оригинальную. [334]
Утром командующий фронтом возвратился из Москвы. Я отправился к нему вместе с Кузьмой Петровичем. У Рокоссовского гостили жена Юлия Петровна и сестра Елена Константиновна. Оказалось, что Елена Константиновна всю жизнь прожила в Польше. Вскоре после начала боевых действий фашисты узнали, что она приходится родной сестрой советскому генералу и заточили ее в монастырь. Осенью 1944 года войска 2-го Белорусского фронта заняли городок, где находился монастырь. Елену Рокоссовскую освободили советские воины, во главе которых шел ее родной брат.
— Только в романе можно придумать такую ситуацию, — сказал Константин Константинович.
— Жизнь богаче любого романа, товарищ маршал. Помнишь сеновал под Вязьмой?
— Этого, дорогой, никогда не забудешь.
— А теперь...
— Теперь надо заканчивать войну...
Следующая наша встреча с Константином Константиновичем состоялась уже в Москве, на параде Победы, 24 июня 1945 года. Это было волнующее зрелище. Первым двинулся сводный полк Карельского фронта, за ним — полки Ленинградского, Прибалтийских; Белорусских и Украинских фронтов; батальон летчиков и сводный полк Военно-Морского Флота. Колонны возглавляли командующие фронтами, прославленные полководцы советского народа. Потом смолкли оркестры. Раздалась дробь барабанов. К Мавзолею приблизились бойцы со знаменами разгромленных немецко-фашистских соединений. Бойцы подходили и бросали на землю знамена поверженной армии.
Чеканя шаг, шли воины мимо Мавзолея Ленина. В этот момент вместе со своим народом они клялись бороться за претворение в жизнь ленинских идей, всегда и во всем следовать за великой партией коммунистов.
На следующий день правительство принимало участников парада в Кремле.
В кремлевских залах встречались боевые друзья, которых за годы войны судьба разбросала по огромному фронту борьбы с фашистским нашествием. Теперь они были все вместе. Дружеские объятия. Возгласы: «А помнишь!..» — и вслед за этим называется город, село или, же [335] безымянная высота, где произошло то, что связало навеки солдатской дружбой.
Я видел, как всколыхнулся зал, когда начал речь Иосиф Виссарионович Сталин. Он говорил, что временами у нас было отчаянное положение. Но народ верил партии, своему правительству и ничего не жалел, борясь за победу.
Теперь партия звала на новые дела! Страна, завоевав мир, принималась за восстановление народного хозяйства. Армии предстояло работать над тем, чтобы обеспечить своему народу спокойный, созидательный труд.
На третий день после парада Победы я был вызван в Главное политическое управление и получил назначение в Восточно-Сибирский округ членом Военного совета. А некоторое время спустя в моей жизни произошло еще одно знаменательное событие. В январе 1946 года начались выборы в Верховный Совет СССР. Трудящиеся Хакассии выдвинули мою кандидатуру в Совет Национальностей.
Сессия Верховного Совета второго созыва открывалась 12 марта 1946 года.
Под высокие своды Спасской башни входили депутаты. Слышалась разноязычная речь. Как и раньше, юноши с винтовками стояли на постах, приветствуя избранников народа, его сыновей и дочерей. Впереди шел генерал. Он отдал часовому честь. Я тоже отдал честь молодому преемнику кремлевских курсантов и вспомнил всю жизнь, весь Путь, который мне, рядовому сыну народа, было дано пройти.