В Сухиничах
На КП фронта нас принял начальник штаба В. Д. Соколовский.
— Как раз ко времени, — радушно встретил он, пожимая руки, — завтрак готов. Прежде чем за дело — прошу к столу...
Рокоссовский улыбнулся. Он сам не отпускал из штаба подчиненных командиров без чашки чая и хорошего товарищеского разговора. Василия Даниловича я не видел с того дня, как мы встретились на шоссе под Вязьмой. Сколько с тех пор пережито! А ведь прошло всего три месяца! Соколовский вспоминал, как мы связались с ним по Бодо из Клина:
— Я опасался, что вы с Константином Константиновичем не выберетесь живыми...
Вспомнили Д. А. Лестева. Прекрасный товарищ! В боевой обстановке его талант организатора и партийно-политического работника развернулся так многообещающе — и вот не дожил до сегодняшнего дня...
По словам Соколовского, Западный фронт в целом успешно провел контрнаступление. Хорошо действовала 5-я армия под командованием Л. А. Говорова, 50-я армия И. В. Болдина и 33-я армия (командарм М. Г. Ефремов).
О генерале Ефремове говорили с большим уважением, подчеркивая, что в его характере счастливо сочетались военачальник и политический работник — это, собственно, тот идеал, к. которому мы стремимся. Основные силы 33-й армии составили московские ополченцы. Штаб и политотдел решили нелегкую задачу превращения ее в боевую воинскую организацию. Личный состав быстро узнал, оценил и полюбил командарма. Людей притягивало [279] к нему, да и он сам никогда не сторонился народа. Ефремов не мог жить без повседневного общения с бойцами, многих знал в лицо, по фамилии, внимательно следил за их ростом.
Из общих знакомых по Московскому военному округу Соколовский назвал Ивана Григорьевича Захаркина, который командовал здесь, на Западном фронте, 49-й армией:
— Мощный старик, вторую войну воюет с немцами и армию держит твердо. Правда, у него очень хороший начальник штаба. Да вы его знаете — полковник Гришин, в Московском округе ведал боевой подготовкой.
Василий Данилович считал Гришина едва ли не лучшим штабным офицером. Рокоссовский не согласился, заметив, что начальник штаба 16-й не уступит...
— Хватку Малинина я знаю еще по Ярцеву, да и под Москвой он отличился, — заметил Соколовский. — Управление у вас было налажено крепко...
Минуту спустя он добавил:
— Представляется возможность проявить способности на новом деле...
— Пора, пора за новые дела браться, — подхватил, войдя в комнату, командующий фронтом Г. К. Жуков. — Ну, Константин Константинович, придется тебе Сухиничи брать. Возьмешь?..
— Было бы чем!
— Когда есть чем — всякий возьмет. На уменье рассчитываем. Противник там, учтите, слабый — дивизии переброшены из Франции. Они в безделье разложились.
— Не очень-то я верю, Георгий Константинович, в это. До сих пор немцы дерутся достаточно стойко, из каждой деревни приходится выколачивать...
Подошли к карте. Левый фланг Западного фронта выдвинулся далеко вперед. Здесь наши армии прошли до 400 километров.
В районе Дорогобужа, далеко за линией фронта, громил тылы противника гвардейский конный корпус П. А. Белова. Руководство высоко оценивало деятельность смоленских партизан.
Под Сухиничамн стояла 10-я армия. Она растянулась в ниточку на большом участке. Нам предстояло занять полосу между 10-й и 61-й армиями с непосредственной задачей овладеть Сухиничами, а далее взяться за ликвидацию [280] жиздринской группировки. Провожая, Жуков сказал:
— Поезжайте, разберитесь на месте в обстановке и доложите план действий...
Вопрос о войсках решился следующим образом: 10-я армия разделялась — половина соединений оставалась у генерала Ф. И. Голикова, другая переходила в подчинение нам.
— Небогато!
— Позже дадим еще, — обещал В. Д. Соколовский, — а пока, кроме частей, которые примете от Голикова, рассчитывайте на одиннадцатую гвардейскую. Она уже грузится. До Козельска направляем железной дорогой, а далее своим ходом.
Рокоссовский по прямому проводу связался с М. С. Малининым и приказал штабу армии и подчиненным артиллерийским частям немедленно отправляться на новое место.
— В Калуге встретимся, — сказал он Малинину.
В девятом часу вечера были в Москве.
Впервые я увидел столицу затемненной. Громады зданий казались еще выше, на поблекшем небе неясно прочерчивались силуэты острых башен Кремля, и глаз только угадывал красный цвет флага над куполом Свердловского зала. Удивительно, с какой силой Москва притягивает душу русского человека! Ехали молча. Я чувствовал, что Константин Константинович тоже переживал встречу с любимой столицей.
— Где остановимся? В гостинице ЦДКА?
— Давай лучше к Романченко, — предложил Рокоссовский. — Тряхнем стариной!
Виктор Николаевич Романченко — давний друг и боевой товарищ командарма. С 1929 года они служили в 15-й Кубанской кавалерийской дивизии. Рокоссовский тогда командовал этой дивизией, а Романченко водил за собой эскадрон. Во время событий на Китайско-Восточной железной дороге эскадрон прославился лихими кавалерийскими атаками. Трудящиеся Восточной Сибири избрали Рокоссовского и Романченко делегатами XVI Всероссийского и VII Всесоюзного съездов Советов. Константин Константинович не раз рассказывал о Романченко и сожалел, что ныне этот одаренный командир не в армии. Перед войной Виктор Николаевич учился в Военной академии [281] имени Фрунзе и оттуда его назначили начальником Управления московской милиции. Когда мы были под Крюковом и Истрой, Виктор Николаевич часто приезжал на фронт, оказывал помощь, мобилизуя автотранспорт, очень помог людьми. Даже 50–100 бойцов в ту пору для нас были драгоценной поддержкой. Романченко заменял в Москве мужчин милиционеров женщинами и в общей сложности направил в армию до тысячи бойцов; они мужественно сражались на ближних подступах к столице.
После землянок и фронтовых изб благоустроенная московская квартира показалась нам чуть ли не райской обителью. Хозяин хлопотал у газовой плиты. Рокоссовский подтрунивал над ним.
Вспомнили боевых подруг: жены Рокоссовского и Романченко — Юлия Петровна и Зоя Алексеевна — дружили с давних пор. Еще в дни конфликта на КВЖД, когда мужья сражались, они пошли работать сестрами в военный госпиталь. Виктор Николаевич вспоминал лихие налеты той поры и читал отходную любимому роду войск.
— Ты, конечно, прав, — говорил Рокоссовский. — Боевая песня кавалерии спета. Теперь ее применение очень ограничено. Практически — это партизанские рейды по тылам противника. У нас, правда, был момент — помнишь наступление на Теряеву слободу в середине ноября? — когда кавалерия могла бы сделать большое дело. А что получилось! Дали нам четыре кавдивизии... Кони истощены и не подкованы, смотреть больно! И ведь все-таки наступали...
Ранним утром, едва рассвело, выехали из Москвы. На Варшавское шоссе, в отличие от Волоколамского и Ленинградского, не наложила своей грустной печати война. Правда, по его широкому полотну катился мощный поток тракторов, тягачей с орудиями, грузовых машин с людьми и боеприпасами, но здесь не было взорванных мостов, изредка попадались воронки — следы бомбежки.
У Подольска моя «эмка» завалилась в кювет, и, пока ее вытаскивал тягач, Рокоссовский уехал далеко. Еранский беспокоился: запас бензина у нас. Часа через два нагнали командарма. Машина стояла без горючего, и Рокоссовский сам тащил канистру бензина, одолженную у работников нашего политотдела.
— Что ж не помогли? — укоризненно сказал я товарищам и посмотрел на командарма с канистрой в руках. [282]
— Вы же знаете его характер, не позволяет!
— Романов и Малинин уже в Калуге?
— Штаб и политотдел прибыли и уже разместились.
К вечеру добрались до города. На окраинах, на улицах — всюду брошенная гитлеровцами техника.
Вскоре ко мне зашли начальник политотдела Д. Ф. Романов и И. И. Панченко. За день, проведенный в Калуге, они побывали в сотнях домов, связались с местным партийным руководством, разговаривали со многими жителями. Романов рассказывал, что настроение у людей хорошее. Уже удалось восстановить электростанцию. Со снабжением еще плохо, живут впроголодь. Птицу, мелкий скот гитлеровцы подобрали подчистую. Отняли у населения все теплые вещи, мужские и женские. Люди приходят в себя после черного ненастья.
Иван Иванович Панченко привел факт, который заставил насторожиться. Один из наших шоферов отказался жить на квартире, куда его определили. На хозяйку, молодую женщину, кто-то донес, будто она служила у немцев в столовой. По этому поводу боец устроил шум.
— Очень он обидел хозяйку. Я его, конечно, перевел и с женщиной поговорил. Но считаю, что имеем сигнал о неправильном, я бы сказал романтическом представлении о жизни и борьбе населения на захваченной фашистами территории, а отсюда и ошибка в поведении. «Почему, — спрашивает, — она не ушла в партизаны?» — «Во-первых, — отвечаю, — пойми ты, что не могло все население уйти, а во-вторых, ты — не судья, ты — воин-освободитель и должен посочувствовать человеку, перенесшему оккупацию».
Тут же решили, что на ближайшем совещании политработников обсудим вопрос об отношении бойцов и командиров к населению освобожденных районов.
Из неотложных дел, которые всплыли в этот вечер, было одно, как будто далекое от непосредственных проблем политической работы. Романов беспокоился о санитарном состоянии территории, только что очищенной от врага. В домах, отведенных для бойцов, кое-где обнаружены насекомые. Фашистская армия оказалась на редкость нечистоплотной. (Об этом говорилось и в письмах солдат и во многих докладах немецких военных врачей. В одном донесении немецкий врач требовал даже вывести дивизию для приведения в порядок, так как солдаты [283] обовшивели до крайности.) Романов объяснял это тем, что «паразит к паразиту льнет». Квартиры, выделенные нашим людям, незамедлительно обработали санитарные команды. И теперь Романов настаивал, что нужно издать специальный приказ о санитарно-гигиеническом обслуживании войск в наступлении. Такой приказ Военный совет действительно издал, и, нужно сказать, к чести врачей: санитарная служба в армии работала хорошо.
Далеко за полночь у командарма собрались Малинин, Казаков, Романов.
Константин Константинович говорил, что Сухиничи — рядом и следует обдумать план операции.
— Решение может быть принято после ознакомления с обстановкой, но меня интересует идея операции, — подчеркнул командарм.
Мнения сошлись на одном — армия Голикова не овладела до сих пор Сухиничами, очевидно, ввиду недостаточности сил. Противник знает это, привык к спокойной жизни и держится уверенно. Надо попытаться психологически разоружить немцев, или по крайней мере поколебать, а затем собрать все, что возможно, в кулак и нанести удар. Собрать под Сухиничами необходимую ударную силу с фронта, растянутого в ниточку, конечно, рискованно. Однако если враг убедится, что мы бросили на этот участок новые соединения, то риск будет оправдан.
— Михаил Сергеевич, в Мещовск люди посланы?
— Разумеется.
— Веди с ними открытый разговор, а завтра в полдень — начинай психическую атаку.
— С развернутыми знаменами? — усмехнулся Малинин.
— И с барабанами! — рассмеялся Рокоссовский.
Районный центр Смоленской области Мещовск находился от Калуги в 65 километрах. К вечеру 24 января все наши «мощные силы» уже отбыли туда. При передвижении штаба М. С. Малинин шумел по радио как мог, запрашивая, где Рокоссовский, интересуясь, подходят ли дивизии. Немцы в Сухиничах должны усвоить: приближаются крупные силы.
Поутру Рокоссовский отправился в 10-ю армию для приема частей. Беспрерывно валил снег, дороги занесло, и пришлось добираться на розвальнях. Близ деревни Хотень [284] попали под обстрел двух вражеских самолетов. Фашистские летчики вели себя довольно нахально.
На командном пункте 10-й армии в деревне Меховое встретились с генералом Ф. И. Голиковым и корпусным комиссаром Т. Л. Николаевым. По всему видно, что они крайне озабочены создавшимся положением. Руководство фронта требовало от 10-й армии наступления на всем ее участке. Едва ли это могло быть реальным делом.
10-я армия сражалась самоотверженно. За месяц наступательных боев она продвинулась на 300 километров. Ф. И. Голиков рассказывал, что и здесь, на левом фланге Западного фронта, противник цеплялся за каждый населенный пункт, отнюдь не совершая так называемого «организованного отхода». С большим напряжением пришлось брать Козельск. Потери оказались немалыми. Т. Л. Николаев сообщил, что в этих боях героически погиб прекрасный наш партийный товарищ, комиссар дивизии Веденеев. К концу января армия поредела. Дивизии давно не получали пополнения. Фронт обороны, занятый, армией, оказался растянутым и проходил по лесистой местности юго-восточной части Калужской области. Снегу в конце декабря и январе выпало столько, что снабжение частей пришлось переложить на конный транспорт. Город Сухиничи, как сказал командарм 10-й, блокирован силами 324-й дивизии. Командиру дивизии Ф. И. Голиков дал самую лестную характеристику:
— Генерал Кирюхин — мастер своего дела, это один из опытнейших наших командиров, дивизией управляет отлично, обладает сильной волей, прошел великолепную партийную школу.
В партию Николай Иванович Кирюхин вступил еще в 1913 году, будучи рабочим-печатником, и с февраля 1918 года служил в вооруженных силах рабоче-крестьянского государства. Был комиссаром, затем — на командной работе.
— Кирюхин без боя немцев из Сухиничей не выпустит! — подытожил Ф. И. Голиков.
— А взять может?
— Нет, наличных сил недостаточно. Пока не подойдут резервы, самое правильное — продолжать блокаду.
Однако окружение Сухиничей по существу оказалось делом иллюзорным, если даже принять в расчет непролазные [285] снега. Блокирование дорог — еще не кольцо! Реальной силой для полного окружения врага дивизия не располагала. Рокоссовский и Голиков вместе старались уяснить самоё идею окружения: не получается ли двусмысленного положения, мы собираемся не выпускать противника, а он и не намеревается уходить?
24 января на подкрепление 216-й немецкой дивизии фон Гильса, находившейся в городе, прорвались части 208-й пехотной и 18-й танковой дивизий врага. По этому поводу гитлеровская ставка выпустила приказ, составленный в тех истерически-восторженных тонах, которые приобрели после разгрома под Москвой все документы подобного рода, исходившие от самого фюрера. В приказе приветствовались «защитники» и «освободители» Сухиничей, как доказавшие умение воевать в условиях «русской зимы»; их поведение расценивалось как «подвиг, который войдет в историю» и т. п. Позже, уже в Сухиничах, мы от души посмеялись, читая этот приказ, переданный из ставки Гитлера фон Гильсу по радио.
К 26 января сложилось новое положение — противник имел выход на запад и мог не только покинуть город, но и подбросить в Сухиничи свежие силы. Из 10-й армии нам передали четыре дивизии, укомплектованные примерно наполовину, и фронт обороны протяженностью свыше 60 километров.
Рокоссовский несколько раз уже успел поговорить с нашим штабом, который из Мещовска перебрался в деревню Жердево, находившуюся в 25 километрах от Сухиничей. Малинин по-прежнему шумел в эфире в целях дезориентации противника. В. И. Казаков находился в артчастях и готовил ударный артиллерийский кулак. Штаб работал полным ходом.
Уже третий раз за полгода войны приходилось нашим штабным работникам в крайне сжатые сроки принимать управление новыми соединениями. Под руководством М. С. Малинина они делали это четко, спокойно, и Военный совет не сомневался, что организационная сторона операции будет обеспечена хорошо.
Вместе с Рокоссовским мы побывали в новых соединениях. Командиры и комиссары в один голос заявляли, что части давно не отдыхали и нуждаются в пополнении. Противник особой активности не проявляет, но очень [286] упорно держится в каждом населенном пункте. Генерал-майор Н. И. Кирюхин сказал:
— Я их, конечно, окружаю, а сам думаю, как бы меня не окружили. Блокируем-то флажками!
Он считал, что нельзя позволить немцам укрепиться в городе, и потому с воодушевлением принял предложенную командармом идею.
Но прибывший к нам заместитель командующего фронтом генерал-полковник И. Ф. Кузнецов, приехав в штаб 16-й, забраковал наш план. Ему казалось, что нельзя собирать под Сухиничами кулак и оголять другие участки: противник воспользуется и перейдет в контрнаступление. Нечего, мол, фантазировать: пока необходимо продолжать беспокоить противника и, подтягивая резервы, готовить в ближайшее время наступление на широком фронте силами 10-й и 16-й армий.
Рокоссовский обратился к командующему фронтом с протестом. Через несколько часов пришел ответ. Нам разрешили действовать.
Главный удар предстояло нанести 11-й гвардейской дивизии. 28 января она уже подошла в образцовом порядке, хотя путь от Козельска по снегам оказался не из легких. 324-я дивизия наносила вспомогательный удар. Таким образом, вражеский гарнизон в Сухиничах попадал в клещи. Командующий артиллерией подготовил необходимые огневые средства. Утром 28 января Рокоссовский выехал к гвардейцам, а я в 324-ю дивизию. Весь деньте комдивом Кирюхиным в полках беседовали с командирами и бойцами, собирали политработников, и я убедился, что люди готовы к уличным боям. Побывали в артиллерийском полку. Здесь встретил комиссара полка Балашова. Он произвел на меня хорошее впечатление своей деловитостью, умением разбираться в людях. Интересный разговор возник на одной из батарей. Я предупредил артиллеристов, что бой за Сухиничи будут слушать в Лондоне.
— Как так?
— Прибыла радиостанция «Говорит Западный фронт». Поставят свою мощную технику на КП и отсюда поведут репортаж. Бой будет слушать весь мир.
— Подхлестнуть союзничков нужно?!
— Черчилля не подхлестнешь. [287]
— На Черчилля плевать. Его могила исправит. Английский рабочий будет слушать.
У Балашова молодо блеснули глаза.
— Хороши ребята, — сказал он, наклонясь ко мне. — С ними воевать можно. — И обращаясь к бойцам: — Учтите, товарищи, завтра в международном масштабе даем показательный урок, как бить фашистов.
Вечером возвратились на КП армии; М. С. Малинин доложил, что все готово.
Под утро артиллерия начала обстрел вражеских укреплений. В городе возникли пожары. Затем двинулась пехота, и в полдень 29 января город Сухиничи оказался уже в наших руках.
Коллектив армии во главе с Рокоссовским сумел подчинить своей воле немецких генералов и заставил их думать и действовать так, как нужно было нам. После короткого ожесточенного боя немцы оставили город, откатившись в Попково, находившееся в 6 километрах. 11-я гвардейская и 324-я дивизии взяли в Сухиничах в качестве трофеев 100 вагонов с боеприпасами, 7 паровозов, свыше 100 автомашин, склад авиабомб, много горючего, 6 целеньких танков и даже легковую машину «самого» фон Гильса. Хотели мы презентовать эту машину командарму вместо порядком истрепавшегося ЗИСа, но тут начальника тыла, полковника Анисимова, срочно вызвали в Москву. Он и выпросил трофейную машину. Приятно поехать в столицу на только что захваченном автомобиле разбитого врага! А потом Анисимова перевели в другую армию, и пошла гильсовская машина мерить дороги нашего наступления на других участках фронта.
Радиостанция «Говорит Западный фронт» неплохо провела репортаж о боях за Сухиничи, только не из 324-й, а из 11-й гвардейской. Английское радио сообщило, что в Лондоне отчетливо слышны залпы советской артиллерии, а потом, когда началась атака, «тысячные толпы у репродукторов замерли, и были слышны только далекий орудийный гул, мощное русское «ура», беспорядочная стрельба еще уцелевших вражеских огневых точек и отдельных автоматчиков». Слова диктора о том, что противник обращен в бегство и бойцы занимают вражеские позиции, были встречены овацией и возгласами: [288] «Да здравствует Россия! Да здравствует Красная Армия!»
Доложили по телефону в штаб фронта: «Сухиничи взят. Город очищается от автоматчиков». Сразу же последовал запрос: «Рокоссовскому и Лобачеву. Взят ли Сухиничи? Что значит «очищается от автоматчиков»? Отвечайте, есть ли в городе немцы?»
Командарм ответил: «Мы сообщили по радио, что город взят нашими войсками, а автоматчиков выкуриваем из последних щелей...»
Константин Константинович посмотрел на меня, усмехнулся и сказал:
— Алексей Андреевич, добавим, чтобы не было сомнений: штаб армии перевожу в Сухиничи.
Это уж против всех правил! Из Попкова, стоявшего на возвышенности, город был как на ладони. В Сухиничи еще не передислоцировались даже дивизионные штабы. Однако в предложении Константина Константиновича был большой смысл. Соображения апломба нас не волновали. Перевод штаба армии в Сухиничи обеспечивал боевую стойкость обороны города. Мы понимали, что сильно поредевшая 11-я гвардейская дивизия, занимавшая 15 километров по фронту, и 324-я стрелковая, оборонявшаяся на еще более широком фронте, будут себя чувствовать уверенно, зная, что в городе находится штаб армии. Начальнику штаба придется, конечно, труднее всех. Чрезмерная близость к переднему краю всегда мешает штабному руководителю, он ведь тоже человек: чисто внешние эффекты могут отвлечь к частностям, увести от общей картины развития боевых действий. Но Михаил Сергеевич согласился, что в данной обстановке расположить штаб армии в Сухиничах вполне целесообразно.
30 января размещение в городе было закончено. Неподалеку расположился со своим штабом П. Н. Чернышев. Имея в виду, что против Сухиничей и прилегающих к городу районов действовали 6–7 немецких дивизий с 60 танками, приняли необходимые меры обороны. Генерал Казаков, используя опыт подмосковных боев, организовал на всех дорогах противотанковые отряды, поставил на прямую наводку орудия. Каждый отдел штаба армии получил свой сектор обороны на окраинах Сухиничей, на случай прорыва врага. Зенитчики хорошо защищали город [289] от воздушных налетов, и, кроме того, вскоре во всех частях удалось по-настоящему организовать четкую систему огня по вражеским самолетам из всех видов оружия. В немецких документах, добытых позже разведчиками, говорилось, что летать над Сухиничами опасно.
Я уже упоминал, что командование фронтом высоко оценивало боевую деятельность партизан в тылах противостоявших нам войск противника. Народные мстители активно действовали в Дятьковском, Жиздринском и Брянском районах.
16-я армия чем могла помогала партизанам — и оружием, и взрывчаткой, и необходимыми материалами для политической работы среди населения. Разведотдел держал с ними тесный контакт. В политотделе создали специальное отделение по связи с партизанами под руководством батальонного комиссара Бахтина.
В районе Сухиничей ни у нас, ни у гитлеровцев сплошной линии обороны не было. Противник окопался в деревнях, а по лесам, по снежной целине проникнуть во вражеский тыл больших трудностей не представляло.
Через несколько дней после освобождения Сухиничей позвонил секретарь Смоленского обкома партии Д. М. Попов. Как один из руководителей штаба партизанского движения, он просил помочь большому отряду перейти линию фронта в полосе 16-й. Отряд, о котором он сообщил, прибыл спустя сутки: 120 человек как на подбор, коммунисты и комсомольцы, молодые, физически сильные, все отличные спортсмены. Они превосходно ходили на лыжах. У каждого — легкое оружие, зажигательные бутылки и гранаты.
— Боевые орлята, — любуясь ими, сказал Константин Константинович.
Он посоветовал разбить отряд на три группы: тогда легче пройти линию фронта. Так и сделали. Действовать решили ночью. М. С. Малинин указал отрядам маршруты, и мы от души пожелали молодым товарищам боевой удачи.
Два отряда под командованием Васина и Горбачева успешно миновали линию фронта и сумели пробраться в Дятьковский район, связались там с отрядом Бати, бригадой Орлова, отрядами Солдатенкова и Орешкина. А вот в третьей группе под командованием старшего лейтенанта Лазнюка дело кончилось трагически. После пересечения [290] линии фронта ей предстояло пройти близ деревни Хлуднево, занятой противником. В лесу под Хлудневом партизаны наткнулись на землянки, в которых ютились женщины, старики и дети, выгнанные оккупантами из деревни. Наступая, фашисты гнали их впереди себя, используя как прикрытие. Лазнюк принял отчаянно смелое решение: воспользоваться темнотой, напасть на Хлуднево и перебить гарнизон. Расчет был на внезапность. Лазнюк знал, что немцев по крайней мере впятеро больше.
Схватка в Хлудневе продолжалась около шести часов, отряд был почти весь истреблен. Погиб комиссар. Заместителя политрука Паперника ранило, но он продолжал бой и последнюю гранату на глазах у гитлеровцев бросил себе под ноги.
Спустя некоторое время, когда наши части освободили Хлуднево, останки погибших героев были погребены в братской могиле. Над свежим холмом бойцы 324-й дивизии дали троекратный салют.
Вскоре в тыл врага мы переправили еще один отряд под командованием А. П. Шестакова. Партизаны получили боевое задание — обосноваться близ крупного гитлеровского аэродрома у железнодорожной станции Сельцо. Отряд быстро развернул диверсионно-разведывательную работу и на железнодорожной линии Брянск — Гомель. В течение трех месяцев партизаны не давали житья вражеским гарнизонам в Жуковке, Рогнедине и Сукоемле. По дороге на Рогнедино удалось отбить у оккупантов большое стадо скота, а в самом селе захватить склад муки и зерна. В Сельце партизаны уничтожили роту эсэсовцев и захватили новинку вражеской техники — бельгийский скорострельный пулемет.
Парторг отряда Илья Давыдов с большим уважением рассказывал о командире отряда Анатолии Петровиче Шестакове. Партизанский командир был молод, всего двадцати шести лет от роду, до войны служил на пограничной заставе и теперь оказался неистощимым на всяческие военные хитрости. Бойцы отряда были уверены, что любое дело, задуманное командиром, увенчается успехом.
— Вы понимаете, что где-где, а на работе в тылу врага личный пример командира очень много значит. Недаром [291] бойцы, вступая в ряды партии, считают за честь получить рекомендацию от Анатолия Петровича.
Парторг Давыдов подкупал сердечностью, спокойсвием. Двадцать три года, совсем еще юноша, а в нем уже чувствовалась партийная зрелость. Глядя на его открытое, простое русское лицо, я думал о трудном пути советской молодежи сороковых годов. Я спросил Илью Давыдова, давно ли он воюет. Оказалось, что он только перед войной окончил Второй московский медицинский институт и у партизан получил боевое крещение, по совместительству исполнял должность врача.
Штаб Западного фронта вел большую работу с партизанами. Однажды на У-2 переправили из тыла противника дивизионного комиссара Николая Ивановича Иванова, старого моего сослуживца по Белорусскому военному округу. Войну он начал членом Военного совета 24-й армии. В октябре 1941 года под Вязьмой армия оказалась в окружении. Н. И. Иванов к этому времени получил тяжелые ранения в руку и ногу. Врачи категорически запретили нести комиссара. Тогда же решили оставить его на оккупированной территории с фальшивыми документами. Николая Ивановича лечили в немецком госпитале, где работали русские врачи. Через верных людей он связался с партизанами. Друзья с нетерпением ожидали выздоровления комиссара. Провокатор, узнав Н. И. Иванова в лицо, тотчас же поехал в Юхнов, чтобы сообщить в гестапо. Однако гестаповцев опередили партизаны. Они вывезли комиссара из госпиталя и отправили самолетом У-2 на «Большую землю».
По поручению Военного совета армии батальонный комиссар Бахтин летал к партизанам. Он рассказал, что в Дятьковском районе полностью восстановлена Советская власть: работают районный комитет партии и районный Совет депутатов трудящихся, райвоенкомат проводит мобилизацию военнообязанных и направляет их в части Красной Армии. Колхозники собирают продовольствие для армии и под охраной партизан переправляют через линию фронта по глухим местам. Дятьковские партизаны имеют даже бронепоезд.
Побывал у нас и комиссар дятьковских партизан Качалов, доложил о неотложных нуждах. Решили направить в Дятьково оружие, высококалорийное продовольствие и поделиться с партизанами подарками, которые [292] 16-я армия получила от трудящихся Москвы. Качалов сказал, что посылки из столицы доставят бойцам и колхозникам такую радость, что и описать невозможно. Да мы и сами знали, какое огромное воздействие оказывала на фронтовиков живая поддержка трудящихся! Без этой живой связи нельзя представить нашу рабоче-крестьянскую армию. Казалось бы, много ли весит посылка: пара перчаток, махорка, вышитый женской рукой кисет и несколько конфет, полученных по продкарточке! А прибавьте к этому трогательную любовь, нежность и веру в победу — большого веса получится подарок! Я помню, в Сухиничах мне выдали подарок. И надо же произойти такому совпадению! — письмо написала девочка, воспитанница детского дома. Невольно на память пришло собственное детство и дни, когда нас, замордованных жизнью шпитонков, поднимала и растила родная Советская власть.
Полевая почта едва успевала переправлять письма бойцов и командиров в города и села. Армия переписывалась со всей страной.
В феврале, незадолго до дня Советской Армии, четыре района Москвы — Свердловский, Фрунзенский, Киевский и Ленинградский — прислали своих делегатов в 16-ю армию. Посланцы столицы доставили много подарков и разъехались по дивизиям и полкам, отчитаться бойцам, как тыл помогает ковать победу. Делегаты Ленинградского района, разумеется, направились в «свою» — 11-ю гвардейскую дивизию.
— Вот и побудете на торжестве, — обрадовал я их. — Завтра вручаем дивизии гвардейское знамя!
Полки 11-й гвардейской в это время занимали фронт перед опорным пунктом Попково, общей протяженностью до 10 километров.
На заснеженной лесной поляне четырехугольником выстроились гвардейцы. Здесь собрались лучшие бойцы и командиры. Приезд делегации из родного района еще более подчеркнул торжественность момента. Прозвучала команда «Смирно». Я поднял знамя. Ветер подхватил и развернул алое полотнище. Полковник П. Н. Чернышев стал на колено, поцеловал край знамени и, высоко подняв его, в сопровождении комиссара дивизии и воинов-орденоносцев пронес перед рядами. В воздухе гремело «ура». Гости горячо обнимали гвардейцев. Сколько радостных [293] встреч произошло! Ведь не так давно вместе работали на заводах и учились в институтах. А. Я. Секачев, секретарь райкома партии, беседовал с лейтенантом Астаховым. Был Алексей Астахов установщиком фрезерных станков и считался в районе мастером неплохой руки, пошел в ополчение рядовым, показал себя в трудных боях, вырос, и вот теперь этот рабочий человек командовал взводом. Он с такой жадностью расспрашивал секретаря о своем заводе, что Секачев спросил:
— Истосковался?
— Да как же, Алексей Яковлевич!..
— После победы возвращайся, с распростертыми объятьями встретим!
— По правде сказать, еще подумаю. К станкам тянет, но, как представлю все, что мы с июля пережили, армия тоже не отпускает...
Петр Николаевич Чернышев, как хороший хозяин, постарался организовать торжественный обед; устроили его в одной из деревень.
— Прошу, прошу. Сегодня вы здесь хозяева, — говорил П. Н. Чернышев, усаживая гостей за неприхотливый стол.
Секачев, выступая, говорил бойцам и командирам, что трудящиеся района гордятся боевыми подвигами своей родной дивизии, на предприятиях рабочие бригады считают за честь получить звание гвардейцев трудового фронта!
Я помню — это было несколько позже, когда воевали под Жиздрой, — командиром 11-й гвардейской назначили генерала Борейко. Бойцы в нем души не чаяли, очень хороший оказался командир. И воевать умел, и любил свою дивизию сыновней любовью. С Ленинградским районом у него установилась самая живая связь. Он постоянно переписывался с райкомом, с заводскими коллективами, с семьями бойцов и командиров. Мне не раз приходилось наблюдать, как командир дивизии, придя в роту, брал в руки конверт с московским штемпелем и рассказывал, что нового пишут «из дому». У нас тогда шутили, что у Борейко передний край проходит от Жиздры до Всехсвятского. В Ленинградском районе Москвы командир дивизии был своим, любимым человеком. Закончилась война, но связи гвардейцев не порвались, хотя и дивизии их не стало. Борейко вышел в отставку, [294] а когда он умер, трудящиеся района с почестями похоронили своего генерала...
Но вернемся к Сухиничам. Делегации трудящихся, побывав в частях, съехались в штаб армии. Военный совет пригласил делегатов отметить 24-ю годовщину Красной Армии. Здесь тоже были произнесены хорошие речи, провозглашены здравицы в честь нашей партии и вооруженных сил. Мне запомнилось выступление профессора Московской консерватории Назария Григорьевича Райского. Он был уже в преклонном возрасте, но удивительно красив в своей величественной старости — высокий, седоголовый, с сильным голосом. Райский говорил о Красной Армии как знаменосце социалистической культуры, потом подошел к командарму и попросил разрешения поцеловать его. Рокоссовский, смущенный, поднялся. Они стояли обнявшись, высокие, складные, под стать друг другу, — русский интеллигент и советский полководец. Офицеры и генералы аплодировали им. Профессор сказал:
— Спасибо, товарищи, и прежде всего спасибо вам всем за победу под Москвой!
Райский преподнес командарму в подарок от себя и жены золотые часы. Это была фамильная драгоценность: 37 лет назад Назарий Григорьевич, молодой оперный артист, получил их в свой бенефис в Москве.
У воинов 324-й дивизии завязалась большая дружба с трудящимися Чувашской республики. Это соединение формировалось в Чебоксарах. В дивизию приехала делегация во главе с председателем Президиума Верховного Совета Чувашской АССР Зинаидой Алексеевной Андреевой. Делегаты выступали в батальонах и ротах, а когда возвратились в Чувашию, началась деятельная переписка между трудящимися республики и фронтовиками.
Совершенно неожиданно в Сухиничи приехала моя жена. В конце декабря Читинский городской комитет ВКП(б) направил на фронт делегацию, в число делегатов была выдвинута и Татьяна Федоровна, работавшая преподавателем истории в Педагогическом институте. Трудящиеся Забайкалья прислали в действующую армию 18 вагонов подарков.
Вечером позвонил по телефону Константин Константинович. Он только что вернулся, весь день провел в частях. [295]
— Тебя, Алексей Андреевич, поздравить надо, — услышал я его веселый голос. — Приглашаю в гости.
Дом командарма находился в трех — четырех минутах ходьбы. Было уже совсем темно, и лишь неживой свет немецких ракет временами озарял улицы. Как только вспыхивала ракета, начинался артиллерийский и минометный огонь. Я чувствовал, как Татьяна при каждом разрыве снаряда вздрагивает.
— Привыкай.
— А у нас, в Чите, весь город в огнях, — ответила она. — По дороге только за Уралом впервые увидели затемненные города.
У командарма уже находились Малинин и Казаков. Татьяну Федоровну встретили приветливо. Посыпались вопросы. Она рассказывала о трудностях тыловой жизни, о делегации читинцев. В числе делегатов был и колхозник Воле-оглы. Еще при царе его «за политику» сослали в Сибирь. После революции он обосновался в Забайкалье, вступил в колхоз. В свои 82 года он продолжал трудиться и с радостью поехал на фронт. Надо было видеть, как встречали бойцы колхозного деда с дореволюционным стажем борьбы за свободу!
— Ваш приезд, Татьяна Федоровна, — сказал командарм, — мы сейчас ознаменуем. — И вынул из ведра со снегом бутылку шампанского.
— Константин Константинович, у вас открываются новые способности, — шутливо заметил Казаков.
Все рассмеялись.
— Надо же выпить за дорогую гостью и за то, чтобы все наши воины с победой возвратились домой к женам, матерям и невестам, — отвечал командарм, снимая с головки бутылки витую проволочку.
С шумом вылетела пробка. И тут раздался ужасающий гром и треск.
Противоположный угол избы отвалился, снесенный немецким снарядом. Я невольно притянул Татьяну к себе, но, к счастью, куски бревен и осколки отбросило взрывом на улицу.
— Прошу прощения, Татьяна Федоровна, — деликатно извинился Рокоссовский. — Пожалуй, лучше перейти в блиндаж. — И, прикрыв горлышко ладонью, добавил:
— Досадно, пена ушла... [296]
Сухиничи находились под артиллерийским обстрелом и днем и ночью. Противник долбил нас методически вплоть до 8 марта. Артналеты следовали один за другим, по два, а то и по три раза на день. Иногда обстрел продолжался 20–30 минут. Даже баней не удавалось попользоваться в свое удовольствие. Однажды с командармом поддали пару той крепости, какую любит и терпит только русская кость. Банька вздрагивала от недалеких разрывов. Вошел старый хозяин и одобрительно заметил, что дух подходящий, но посоветовал все же кончать.
— Видишь, он рядом кладет, долго ли до греха...
— Ничего, отец, — отвечал Константин Константинович. — Смерть будет легкая...
Артобстрел немцы вели из Попкова. Большое село, расположенное на высоте, господствовало над окружающей местностью. Фашисты превратили его в сильно укрепленный пункт, основательно насыщенный огневыми средствами. Вражеский гарнизон там насчитывал свыше полутора тысяч человек. На вооружении имелись и танки.
Попково и расположенное от него в 15 километрах справа село Маклаки значились ключевыми позициями так называемой жиздринской группировки гитлеровских войск. Если мысленно представить себе местность, то возникает такая картина: непосредственно перед Сухиничами — Попково, дальше Брынь, затем Маклаки, потом по широкой безлесной низине разбросаны деревни, укрепленные противником, а за низиной — большой лесной массив и далее река Жиздра. Взяв Попково и Маклаки, мы могли бы взломать всю систему вражеской обороны, выкурить немцев из населенных пунктов и заставить их откатиться за Жиздру.
Над подготовкой этой операции штаб усиленно трудился в феврале и первой декаде марта. И несмотря на то что на Западном фронте положение временно стабилизировалось, перед 16-й армией была поставлена именно эта задача. Командование фронтом смогло дать наконец подкрепление, в том числе и танки, без которых нельзя было и думать, чтобы взять Попково и другие опорные пункты. Во второй половине февраля подошла 97-я стрелковая дивизия и две танковые бригады. Кроме того, удалось пополнить личный состав соединений за счет освобожденных из фашистского плена людей. Когда я узнал, что в Козельске находится большое число бывших [297] военнопленных — части в ходе наступления отбили у гитлеровцев несколько крупных лагерей, — вслух поделился своими мыслями:
— Ищем пополнение, а оно рядом!
Один из уважаемых офицеров нашей разведки В. С. Шилин посмотрел на меня с укоризной.
— Напрасно сомневаешься, — сказал я ему. — Подозрительность твоя понятна. Паршивая овца бывает во всяком стаде. Сделай милость, отдели ее, но не распространяй на всех людей. Распространишь — ошибешься. Люди-то наши. Зайдем к командующему...
Рокоссовский высказался за то, чтобы побывать в Козельске, побеседовать с людьми, отобрать более крепких, обмундировать и доверить им оружие. Он попросил особое внимание уделить здоровью людей, переживших фашистский плен. И на самом деле, гитлеровцы довели бойцов до тяжелого состояния, но волю не сломили. Большинство горело одним желанием — идти воевать. Слабосильным пришлось отказать, а всем остальным я пожелал честно и умело служить в рядах нашей армии и отомстить фашистам за перенесенные страдания. Воевали они хорошо.
Наступательные действия начались 5 марта.
12-я гвардейская дивизия залегла в двух километрах от Попково. Отсюда и требовалось нанести решающий удар. Вместе с генералом Казаковым вечером 6 марта я выехал на КП 12-й к генерал-майору М. Л. Сиязову.
— Теперь дело за танкистами, — такими словами встретил нас генерал.
18 орудий были поставлены на прямую наводку. Казаков остался доволен предварительной подготовкой, проведенной артиллеристами. Мы предложили отобрать из пехотных частей и резерва дивизии лучших бойцов для танкового десанта. Отряд получился человек в 150, по составу преимущественно партийно-комсомольский. Я побеседовал с бойцами: лежать в снегу нет расчета, надо брать Попково, будет хорошая артподготовка, а путь проложат танкисты 146-й бригады на своих КВ и Т-34. Попробовали посадить десантников на сани, привязанные к танкам, — ничего не вышло. На ходу сани опрокидывались. Казаков приказал часть десанта разместить на танках, другим же бойцам следовать за ними вплотную.. [298]
Началась артподготовка. Казалось, враг замер. В Попкове не отмечалось никакого движения. Потом неожиданно раздался мощный взрыв. За ним второй, третий... Оказывается, снаряд угодил в склад боеприпасов. Вслед за танками поднялся в атаку полк Шмакова. Танковый десант под командованием старшего лейтенанта Танаканяна и политрука Подлесного атаковал село с тыла.
Фашисты на наших глазах стали отступать к кладбищу, расположенному на высотах за селом. Артиллеристы повели огонь. Начальник артиллерии дивизии полковник Царев был явно воодушевлен. Мне нравилось в нем это увлечение боем — черта, присущая военным по призванию.
— Артиллеристы двенадцатой гвардейской уже уничтожили до двухсот гитлеровцев, — доложил он.
— Не спешите, полковник. Займем Попково — подсчитаем, — ответил я.
К 6 часам вечера 7 марта Попково уже находилось в наших руках. С Казаковым и Сиязовым пошли на КП полка, которым командовал Шмаков. Он доложил, что село очищено от врага и только в церкви забаррикадировалось до 30 автоматчиков.
— Гляди не упусти! — предупредил Казаков.
Однако вышел конфуз! Спустя сутки командир полка сообщил, что взять немцев не удалось: «Ушли, словно сквозь землю провалились». В дивизии по этому поводу долго не давали Шмакову проходу.
Полку Шмакова приказали закрепиться в Попкове. Генерал Сиязов распорядился выслать туда продукты и накормить бойцов горячим обедом.
Когда возвратились в Сухиничи, командарм крепко пожал нам руки, особенно высоко оценил организацию артиллерийского огня. Противник под ударами артиллерии, танкистов и гвардейской пехоты оставил в Попкове и на подступах к нему около 700 солдат и офицеров, а главное — потерял ключевую позицию.
8 марта начались бои за Маклаки. С утра я побывал у начальника сануправления армии Потапова. Здесь возникли затруднения с автотранспортом. Нужно было наладить перевозку раненых из дивизионных медсанбатов в армейские госпитали. Когда с этим делом покончили, я поспешил в штаб. [299]
Под вечер в политотделе армии происходила выдача партийных билетов артиллеристам и штабным работникам. Какое это приятное и волнующее чувство — ощущать приток свежих сил в наши партийные ряды!
Сухиничи, как обычно, враг держал в этот вечер под огнем. Разрывы снарядов на улицах как бы подчеркивали ответственность момента. В суровое время люди вступали в партию, сознательно принимая на себя героические обязанности коммуниста-воина.
Обстрел усиливался. Мы перешли в блиндаж. Вдруг кто-то рванул дверь и крикнул:
— Рокоссовский ранен!
Я бросился к командарму. Он лежал на полу. Малинин и Казаков снимали с него окровавленный китель.
— Ничего, товарищи, не беспокойтесь, — сказал он. Все произошло в какое-то мгновение...
Минуты три назад Рокоссовский зашел в избу начальника штаба, чтобы подписать боевые приказы. Ударил бризантный снаряд и разорвался рядом. Осколки изрешетили раму, один из них попал Константину Константиновичу в спину.
Командарма подняли и бережно уложили на диван. Как назло в штабе армии не оказалось ни одного врача. Главный хирург армии Воронцов выехал в какой-то госпиталь. Я приказал немедленно отправить за ним лошадей.
— Неужели в Сухиничах нет врача? Может быть, найдем кого-нибудь из гражданских?
Через несколько минут доложили: есть местный врач, хирург Петров, он во время оккупации оставался в Сухиничах.
— Ну и что же? Опытный врач?
— Говорят, очень опытный.
Пришел хирург. По дороге его предупредили, что ранен Рокоссовский. Видимо, он был очень взволнован оказанным доверием. Осмотрев командарма, сказал, что сердце у него хорошее, не подведет; осколок ударил по позвоночнику, прошел между ребрами, пробил легкое; раненого необходимо как можно скорее оперировать. Через час прибыл Воронцов и подтвердил то, что сказал местный врач. Посоветовавшись, они предложили отправить Константина Константиновича на операцию в Козельск, в армейский госпиталь. [300]
Я сообщил шифровкой Военному совету фронта о ранении командарма. Через несколько минут последовал телеграфный запрос о состоянии его здоровья.
В 5 часов утра вынесли Рокоссовского на носилках. Он был в сознании. На прощанье каждый из нас пожелал ему скорейшего выздоровления. Я видел, что Рокоссовскому тяжело оставлять фронт, а нам нелегко было расставаться с ним, со своим командующим. Ведь мы сроднились за эти трудные и героические дни! Обращаясь к Казакову и ко мне, он сказал:
— Прошу сейчас же выехать в войска. Надо обеспечить взятие Маклаков, а далее методически выколачивать противника из населенных пунктов.
И пожимая руку Малинину:
— Уверен, Михаил Сергеевич, что штаб будет работать как часы.
Через несколько часов Воронцов прислал записку: «Рана расчищена. Операция сделана в хороших условиях, своевременно и медицински вполне грамотно. Находится в полном сознании. После операции будет направлен в Москву».
С В. И. Казаковым тотчас же выехали в Попково. Шмаков разместил свой штаб в большом каменном доме, где два дня назад еще находился штаб вражеской части. С первой же минуты неприятно поразил вид просторного двора: вдоль ограды высокой аккуратной поленницей немцы уложили трупы своих солдат. Очевидно, собирались вывезти, но гвардейцы помешали.
— Похоронить надо, — сказал я командиру полка.
— Обязательно, товарищ дивизионный комиссар, вот только немного полегчает...
Противник находился на кладбище, в трехстах метрах от села, и вел оттуда усиленный обстрел. Гвардейцам поставили задачу овладеть высотой и в поддержку В. И. Казаков направил дивизион «катюш». Вечером 9 марта на высоте уже хозяйничали наши бойцы. С этого момента артиллерийский обстрел Сухиничей прекратился.
В 12-й гвардейской служило немало бойцов узбеков. Делегация трудящихся Узбекистана как раз была в Попкове, когда в сторону кладбища полетели огненные стрелы наших гвардейских минометов. «Вот она, какая «катюша»!» — восхищенно говорили они. Хотя я предостерегал, что в Попкове небезопасно, но в глубине души [301] радовался, что делегаты увидели гвардейцев в деле: вернутся люди в далекий Узбекистан — лучших агитаторов за ударную работу для фронта не найдешь!
После жестокого боя части овладели Маклаками. Теперь развернулись боевые действия за населенные пункты прижиздринской низины. Войска неуклонно приближались к реке.
Бои, в результате которых 16-я армия продвинулась на 30 километров и вышла на Жиздру, освободив районный центр Калужской области Думиничи, отличались большим упорством. В каждой деревне, взятой нашими войсками, противник создавал развитую систему инженерных сооружений и огневых средств. Гитлеровское командование рассчитывало повести отсюда весеннее наступление.
В итоге боев в районе Жиздры фактически перестала существовать 216-я немецкая пехотная дивизия, крепко досталось и 211-й пехотной. От 208-й пехотной и 18-й танковой дивизий остались лишь небольшие подразделения.
Михаил Сергеевич Малинин тщательно отрабатывал с командирами дивизий бой за каждый населенный пункт, обращая внимание на организацию четкого взаимодействия пехоты и танков. Особенно хорошо воевали 328-я стрелковая дивизия и 146-я танковая бригада. Военный совет фронта послал специальную поздравительную телеграмму в адрес обоих соединений, отметив, что личный состав их прекрасно показал себя в последних боях. Командование 16-й армии представило отличившиеся соединения к почетному званию гвардейских. С В. И. Казаковым я побывал у славных пехотинцев 328-й, провел совещание политических работников и пожелал командиру дивизии полковнику Еремину новых успехов. Ему, конечно, приятно принимать поздравления, сознавать, что на фронте знают и ценят дивизию. Однако, как и всякому вдумчивому человеку, Еремину было присуще в то же время чувство неудовлетворенности сделанным — истинное свойство большевистского характера.
— Искренне рад, Алексей Андреевич, — отвечал он, — но, по чести, хвалить рановато. До Берлина еще много верст ломать нужно. Там поздравимся! [302]
— Считайте, что задаток получили, — я крепко пожал полковнику руку. — Пути к Берлину и здесь прокладываются!
Мы сидели втроем в жарко натопленной избе, полузасыпанной снегом. Противник бил из тяжелых минометов. Глядя на полковника, на его складную, мужественную фигуру, я думал о том, насколько глубоко и верно уложилась в сознании боевых товарищей ленинская философия войны: раз нам война навязана, мы должны ее кончить победоносно!
Не успели вернуться в штаб армии, как узнали, что полковник Еремин тяжело ранен; опасности для жизни нет, но полечиться придется, прежде чем вернется в строй. В тот же день погиб командир 324-й дивизии Герой Советского Союза И. Я. Кравченко. С тяжелым сердцем сел я за письмо к его жене, Ирине Георгиевне, написал, что мы вместе с ней переживаем тяжелую утрату.
К. К. Рокоссовского держали в курсе всех новостей и от него регулярно получали весточки.
«Дорогой Алексей Андреевич! — писал он. — Во-первых, поздравляю вас всех с победами и горжусь тем, что 16-я держит первенство в продвижении вперед, увлекая за собой и соседнюю армию. Я внимательно слежу по карте за общим продвижением. Держите высоко марку 16-й армии и впредь! Прилагаю все усилия к тому, чтобы скорее вернуться в строй. Надеюсь, что к 1 мая буду с вами. Скучать здесь не дают, все время посещают меня. Силы прибывают, а это основное. А пока до свидания. Желаю успехов. Крепко жму руку. К. Рокоссовский».
В другом письме командарм писал: «Дорогой Алексей Андреевич! Сердечно благодарю за память обо мне. Это меня подбадривает. Скучаю по 16-й армии, спешу скорее выздороветь и вернуться к нашим славным соратникам. Думаю, что через 10–12 дней мне разрешат. Семья моя пока еще в Новосибирске. Скоро она переберется в Москву. Поздравляю вас всех с праздником Первое мая! Сердечный привет Малинину, Кирюхину, Казакову, всем, всем, всем! Крепко жму твою руку. Уважающий тебя К. Рокоссовский».
В этих письмах дорого чувство привязанности к боевому творческому коллективу 16-й. Пожалуй, это чувство было свойственна всем нашим бойцам, от солдата [303] до генерала. Кто из фронтовиков, восстанавливая в памяти события минувшей войны, не вспомнит, с какой настойчивостью добивались бывалые солдаты, выйдя из госпиталя, возвращения именно в свой полк, в свою родную дивизию. И для нас 16-я армия стала родным домом, братской семьей, которой каждый отдавал свои лучшие душевные порывы.
В одном из писем Константину Константиновичу я сообщал, что нам удалось провести мероприятие, о котором давно замышляли, но из-за бесконечных обстрелов Сухиничей оно все откладывалось. Теперь в городе спокойнее, и в помещении уцелевшего склада открыта выставка живописи, посвященная боевой деятельности армии.
Больше двухсот рисунков и эскизов к картинам воссоздавали у зрителя живой, героический облик 16-й армии, облик ее мужественных воинов! Перед каждым, кто приходил сюда, вставали картины пережитого: разрушенные врагом города и села, фронтовые дороги с разбитой техникой противника. А сколько портретов бойцов и командиров — творцов победы! Я считал эту выставку нашим большим достижением, отметил работников политотдела армии, нашедших очень яркую форму пропаганды героизма. Надо было видеть, с какой гордостью осматривали рисунки наши бойцы, пришедшие сюда прямо с передовой, как это поднимало их! Выставка просуществовала в Сухиничах немногим более месяца, а затем ее отвезли в Москву, в Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
Чьи же работы так вдохновляли наших бойцов? В самый разгар боев под Москвой в 16-ю армию приехала группа художников из студии имени Грекова. В ее состав входили Петр Кривоногов, Анатолий Гарпенко, Карл Гогоберидзе, Геннадий Прокопинский, Николай Беляев, Павел Глоба, Геннадий Черенщиков, Евгений Комаров, Виктор Рыбин, Василий Медведев. Бригаду возглавлял начальник студии подполковник X. А. Ушенин. В штабе художники поделились с нами своими творческими планами, и хотя время тогда было очень трудное, они нашли полное понимание и у руководства и в частях. Я не преувеличу, если скажу, что художников у нас приняли как собратьев по оружию. Сам по себе этот факт — событие большой красоты, вдохновляющего оптимизма: гитлеровские [304] войска ломились в ворота Москвы, отчаянные бои шли за каждый метр земли, и вдруг — художники и живопись! Да, живопись нашей самоотверженной борьбы, утверждение подвига солдат Советской страны для будущего, для новых поколений! Известие о прибытии грековцев быстро облетело войска: «Береза! Береза! Береза! Я — Дуб, я — Дуб. В наше хозяйство прибыло 130 карандашей, 2 трещотки, 4 игрушки и 12 художников... Не понимаешь? Настоящие, из Москвы, с красками. Героев будут писать. Побрейся, в Третьяковке портрет повесят...»
Константин Константинович, обращаясь к художникам, сказал:
— Надо, чтобы студийцы, ученики Грекова, с такой же ясностью и глубиной, как это делал в свое время он, показали нашу народную армию, тысячи ее героев, творящих историю! Людей вы найдете изумительных и у артиллеристов, и в пехоте, и в противотанковых отрядах. Поезжайте к Белобородову, это дивизия железной хватки, она дает эсэсовцам жару... Какие славные характеры! А сколько интересного найдете в дивизии Панфилова! От души желаю вам творческих успехов.
Художники намеревались тотчас же двинуться в части. Я посоветовал им быть поосторожнее. В ответ кто-то вспомнил заповедь Верещагина: художник не должен смотреть на сражение в бинокль.
— Правильная мысль, друзья! Высокий душевный подъем у людей вы почувствуете и в полку, и в батальоне, и в любом расчете. Но зря не рискуйте. Будем очень рады, если шестнадцатая армия станет для вас академией батальной живописи!
Начальник студии Ушенин согласился со мной и добавил, что пребывание на фронте будет для большинства боевым экзаменом на звание военного художника.
Через несколько дней я встретил А. Гарпенко и Г. Прокопинского на передовой. Они показали первые рисунки: только что отбитый у противника бронепоезд. Пробравшись на участок, где проходила железная дорога, художники расположились на сбитом вражеской артиллерией дереве и начали рисовать. Шла перестрелка. Вблизи ранило нескольких бойцов. Командир полка майор Царицын послал ординарца к художникам: «Остерегайтесь, убьют ни за грош». Но они не хотели «упустить [305] натуру». На этот раз сошло благополучно, но в дальнейшем студийцы понесли жертвы. Уже в Сухиничах, во время авиационного налета, погиб Карл Гогоберидзе, двадцатилетний юноша. Был тяжело ранен Николай Беляев. Мелкие осколки повредили рисунки художников. Я видел рисунки потом на выставке и, может быть, следы осколков делали эти работы еще дороже, еще ближе сердцу!
Как-то грековцы попросили командарма позировать. Константин Константинович со свойственной ему деликатностью сказал, что лучше всего рисовать бойцов и командиров переднего края. Пришлось художникам удовлетвориться эскизами, сделанными по памяти.
Рекомендация командарма рисовать бойцов не прошла даром. Петр Кривоногов сделал портреты прославленного партизана Кузина, артиллериста гвардии лейтенанта Зисина, связиста Полянского и многих других, передав душевную красоту воинов. Очень интересным по замыслу и исполнению оказался рисунок «Немец, который был ближе всех к Москве» — пленный мотоциклист, захваченный в районе Химок. Кривоногов подготовил этюды для картины «Зверства в Речице». Это село освободила наша часть. Отступая, гитлеровцы поставили перед собой речицких женщин, и бойцы слышали, как одна девушка кричала: «Товарищи красноармейцы! Сзади фашисты!»
Однажды на выставке я увидел комиссара 328-й дивизии Малькова. Он только что вернулся из госпиталя. Комиссар отошел от стенда, потом осторожно тронул листок рисунка с запекшимся пятнышком крови — это была работа покойного Гогоберидзе — и снова стал вглядываться в портреты. Я спросил, понравились ли они ему. Он ответил:
— Самое главное у людей схвачено. Русскому характеру не свойственна показная сторона чувств. Наоборот, чем сильнее чувство, тем глубже скрыто оно под будничностью фронтового труда и работает в глубине, как пружинка в часах; а в рисунках пружинка на виду! — Потом помолчал и добавил:
— Представьте себе, такой портрет бойцу домой послать. Ведь это же праздник! Там, в деревне, его в рамку заключат, на самое видное место повесят, днем и ночью будут глядеть. И он будет вдохновлять на труд. А [306] здесь, в отделении и в роте? Да вы себе и представить не можете, сколько люди положат ратного труда, чтобы удостоиться такой чести!
Меня заинтересовал разговор. Оказалось, что фотографа, делающего снимки для партийных документов, бойцы и командиры буквально осаждают просьбами напечатать лишнюю карточку для дома. Естественное желание? А мы его не удовлетворяем! Не так давно побывал в дивизии фотокорреспондент из фронтовой газеты, сделал снимки отличившихся в боях, пообещал прислать карточки и действительно прислал. Карточки вручали при всем отделении, торжественно, с оценкой боевых успехов. Словом, все это получилось по-настоящему, как бывает, когда за дело берется чуткая большевистская душа!
— Я мечтаю, чтобы это вошло в систему, — заключил комиссар. — Надо, чтобы люди ждали такого портрета!
После паузы Мальков вновь обратился ко мне:
— Да, еще я хотел бы попросить для такой выставки, как эта, нарисовать Ивана Шаромова.
— Кто такой?
— Политрук роты. Замечательный человек. Он у нас недавно, пришел в феврале с новым пополнением, в боях показал себя. Командир полка считает, что у Шаромова военный талант и нужно выдвигать его на должность командира роты. Я — против. Для политработника военный талант так же обязателен, как и для командира.
Я выразил пожелание подробнее ознакомиться с опытом политрука.
— В политотделе армии есть записки самого Ивана Николаевича Шаромова, — сообщил Мальков. — В нашей дивизии «провернули» интересное дело: выбрали наиболее инициативных политработников рот, батальонов и полков и попросили написать об опыте работы. Получилось полезное пособие.
Вскоре записки политрука Шаромова «Моя работа в стрелковой роте» лежали на моем столе.
«Как бы политрук ни был подготовлен, он не выполнит своей роли, — писал Шаромов, — если не создаст боевого актива. Эту истину я уяснил и следую ей, находясь на фронте. В роте у меня 160 человек, призванных из запаса. Это в большинстве своем люди в возрасте от 35 до 40 лет. Все они из Ярославской области. К началу [307] боевых действий я довольно хорошо изучил личный состав. Не только в лицо я знал бойцов и не только по фамилии. Ведь у каждого — свои черты характера, которые и определят в бою его активность и настойчивость. Только выявив эти черты, я смог с командирами правильно распределить людей по отделениям и расчетам. Ведь нельзя поручить ручной пулемет первому попавшемуся бойцу. Пулеметчик должен быть человеком большой силы воли и самообладания, такой, как наш Крылов или вот Сизов. Им доверили авторитетное оружие и не ошиблись».
Далее в записках рассказывалось, как политрук работал с младшими командирами, воспитывал у бойцов дружбу и товарищество: «Беру самое отсталое отделение 3-го взвода. Вместе с заместителем политрука Дербеновым и комсоргом Саладиным стали разбираться. Бойцы живут дружно, но дружба эта бесполезная, по принципу землячества, благо, что все люди из одной деревни. Боевого коллектива еще нет. Нужно принять меры. Я решил перевести сюда из другого отделения комсомольца Масленникова. Его назначили агитатором. Сначала он вел работу по заданиям, а потом, уяснив свою роль, проявил инициативу и предложил написать коллективное письмо от имени всего отделения в колхоз. Поручили составить письмо Сахарову и двум бойцам, потом обсудили и отослали. Правильный шаг к сплочению коллектива отделения».
Особенно интересны страницы, где показано, как политрук действовал в боевой обстановке:
«...Двигаемся на передовые позиции. Все явственнее слышен грохот орудий. Не сегодня-завтра рота вступит в первый бой. Всматриваюсь в лица бойцов.
У большинства — настроение боевое. И чувствуется, что люди волнуются, но на лицах нет и тени страха.
Вскоре получили боевой приказ. Командир роты лейтенант Черепнов поставил задачу подразделению. Сперва собираемся мы, командный состав роты, изучаем местность, сверяем с картой. Я иду к бойцам. С парторгом, комсоргом и редактором боевого листка изучаем совместно приказ. Я кратко характеризую местность, указываю подходы к деревне, подробно останавливаюсь на особенностях ночного боя. Закончив наше совещание, проводим партийно-комсомольское собрание. Речь идет о [308] ведущей роли коммунистов и комсомольцев в бою, об организации взаимопомощи.
...Небольшие группы людей. Всюду звучит голос агитатора. Комсомолец Григорьев призывает бойцов смело бороться с врагом. Рядом идет разговор ветеранов гражданской войны. Они вспоминают далекое время, делятся своими переживаниями. Группа растет. Тут же, отозвав парторга Горохова, говорю ему: «Направь-ка разговор на выполнение боевой задачи».
Вечером получили сигнал для наступления. Рота развернулась в боевой порядок. Я — на левом фланге, на правом — командир. В середине — парторг и комсорг. Среди бойцов — коммунисты, комсомольцы и агитаторы.
Враг молчит. Молчит и наша сторона. Но вот минометчики пустили в деревню первые гостинцы. И сразу лопнула тишина: десятки мин с воем пронеслись над боевыми порядками, трещали без умолку пулеметы. Рота залегла. Хорошо простреливая местность, неприятель не дает возможности продвигаться. Командир приказывает: «Вперед, за укрытие каменных стен». Я перебираюсь к каменным стенам дворов. Перебегаю переулок. Замечаю, что ослаб наш огонь. В темноте нахожу группу бойцов, сидящих за камнями. Спрашиваю: «Что же не ведете огня?» Коротко объясняю, что прицельный залповый огонь из винтовок дает хорошие результаты. Распределяю их по местам. Вскоре определяю по вспышке работу немецкого пулеметчика. Делаю пробный выстрел из винтовки. Пулемет работает... «А ну, залпом!» — Сообщаю прицел, ориентир. Командую. Несколько залпов нарушили работу пулемета. Все ободрились. Посылаю связного к командиру взвода с приказом об организации залпового огня. Проходит 10–15 минут, и из-за каменных стен и других укрытий загремели залпы. Бой принимает более активную форму.
В низине, оторвавшись от остальных, залегло отделение. Неприятель начал обстрел этой площадки. Еще несколько минут, еще две — три мины и — верное поражение. Немедленно спасти бойцов! Говорю связному коммунисту Беляеву: «Вот тебе задача — выведи людей». Он прекрасно справляется с поручением. Отделение выходит из поражаемого пространства и вступает в бой.
Утром врага выбили из деревни. Я собрал коммунистов [309] и комсомольцев на небольшое собрание. Парторг Горохов подвел итог: коммунисты были в первых рядах. Пример — коммунист Быков, организовавший залповый огонь. Не растерялся и коммунист Беляев: он возглавил отделение, когда погиб командир. Похвалил парторг комсомольцев Масленникова, Новикова и Крылова.
В просторном сарае открыли красноармейское собрание. Выступил командир роты. Отметил хороших бойцов, смелых и дерзких в бою. Пулеметчики Сизов и Голубев установили свой пулемет на крыше дома, и огонь их оказался поразительно меток.
Я поблагодарил всех товарищей, партийных и непартийных большевиков. Когда все за одного, а один за всех — бой идет успешно.
Бойцы разошлись по домам, чтобы обогреться, принять пищу, отдохнуть, а потом опять в схватку с врагом.
Такова работа политрука в стрелковой роте. Стараюсь изучать людей в разных условиях, передавать всем опыт лучших и на их примере растить и воспитывать бесстрашных бойцов за освобождение Родины».
* * *
Еще раз просмотрев записки политрука, я подумал, как же просто Шаромов формулирует свои обязанности: добиваться, чтобы каждое отделение и каждый боец «чувствовал себя на виду», чтобы, подобно свежему роднику, в роте била «светлая струя инициативы». Вот в этом-то ему, политруку, нашей опоре, и требуется помощь от политического аппарата.
Война — явление сложное, и в ней, как и во всяком другом явлении, есть и светлые и теневые стороны. В условиях боевых действий, когда время до предела напряжено, создается опасность преувеличения роли одной требовательности и преуменьшения главного метода воспитания — метода убеждения. Именно с таким фактом я столкнулся в 97-й стрелковой дивизии.
Я предложил направить туда из 11-й гвардейской, из 12-й гвардейской, из 328-й и 324-й дивизий опытных политработников всех звеньев. Пусть они передадут свои приемы, свои формы работы. В практике 16-й армии уже был пример, когда, опираясь на опыт Панфиловской дивизии, мы помогли ополченцам быстро освоить фронтовой опыт и завоевать звание гвардейского соединения. [310]
5 мая я был в штабе фронта. После того как разделался с текущими делами, попросил разрешения проведать раненого командарма.
— Не возражаю, — ответил член Военного совета. — Сутки в вашем распоряжении.
Через час У-2 приземлился в Москве, на Центральном аэродроме, а еще через полчаса я уже входил в палату Рокоссовского. Врачи еще не разрешали ему много двигаться, и Константин Константинович тяжело переживал свое бездействие. Рана зарубцевалась, хотя осколок и остался.
Расспросам не было конца. Командарма интересовала каждая деталь в жизни родной 16-й. Память на людей у него исключительная. Он интересовался успехами многих командиров из числа тех, кого приметил на передовой.
Пришел Романченко.
— Мы скучать Константину Константиновичу не даем! — весело сказал он. — Глядите, сколько цветов пионеры принесли, а позавчера в госпитале выступала шефская бригада с концертом.
Я стал рассказывать о предстоящих боях. Рокоссовский вспылил, что с ним бывало редко:
— Лежи здесь, а там жизнь движется своим чередом. Убегу. И никого спрашивать не буду.
— Но это еще мы посмотрим, — возразил Романченко. — Без врачей ты никуда не двинешься. Гляди, а то милицейский пост у палаты поставлю!..
В конце мая командарм возвратился на фронт. В это время армиям левого фланга — 16-й и 61-й — предстояло осуществить частную операцию, чтобы отвлечь внимание противника от подготовки наступления на правом фланге фронта.
Части освободили ряд населенных пунктов.
И тут вдруг Ставка отозвала К. К. Рокоссовского. Он получил назначение на пост командующего Брянским фронтом. Это и обрадовало и удручило нас. Руководя 16-й армией, отразившей наступление немцев по Волоколамскому и Ленинградскому шоссе, Рокоссовский проявил себя как замечательный полководец, в котором сочетались лучшие качества воина-большевика.
Каждому, кто воевал с Рокоссовским бок о бок в самые тяжелые месяцы Великой Отечественной войны, [311] жалко было расставаться с ним, умным, принципиальным человеком, умеющим прислушиваться к мнению подчиненных, независимо от того, генерал это или рядовой боец.
После отъезда Рокоссовского командующим 16-й армии назначили генерал-лейтенанта И. X. Баграмяна. Это был разносторонне образованный человек, обладающий огромным опытом штабной работы. В свое время он окончил высшие курсы усовершенствования командного состава. А завершил образование в Академии Генерального штаба, где позже преподавал. Со свойственным ему остроумием, он в первую же после приезда ночь предложил: «Будем, Алексей Андреевич, знакомиться. Расскажи, дорогой, где жил, как служил, с кем дружил?»
Впервые услышал я тогда название далекого армянского селения Чардахан, которое наши журналисты справедливо назвали «гнездом орлов». Иван Христофорович очень гордился своим родным селом. В Чардахане каждая семья дала в армию лучших сынов. Баграмян хорошо помнил Степана Аракеловича Азаряна, из семьи которого ушло на фронт 30 человек.
На следующий день выехали на передовую. Изучая местность, командующий армией обратил внимание на невыгодную позицию, занимаемую стрелковой бригадой. Выдвинувшись вперед во время последних наступательных боев, она находилась теперь на выступе, связанном с другими нашими соединениями узким проходом. Ей ежедневно угрожала опасность быть отрезанной противником.
— Мышеловка! — коротко заключил Баграмян.
Посоветовавшись, решили отвести бригаду на более выгодный рубеж, спрямив здесь линию обороны. Командующего фронтом на месте не оказалось, и я связался с членом Военного совета фронта. Н. А. Булганин не захотел слушать наши доводы: «Держать любыми силами, ни пяди земли не отдавать врагу. Как я буду товарищу Сталину докладывать, что шестнадцатая армия без боя немцам советскую территорию сдает?»
— Ну что же. Приказано держать любыми силами, будем держать любыми силами, — сказал Баграмян. — Оставим на высотке усиленный батальон! [312]
Противник не преминул воспользоваться случаем и захлопнул «мышеловку». Батальон временно оказался в окружении, пришлось его выручать с помощью танков. Мы получили по выговору.
— Вот видите, первый блин получился комом, — говорил новый командующий.
— Зато бригада цела, — заметил я.
Пока стояли в обороне, в армии подготовили и провели первую на Западном фронте конференцию снайперов. Во всех дивизиях снайперы действовали весьма активно и не давали житья фашистам. Днем на переднем крае противника почти никто не появлялся, даже пища гитлеровским солдатам доставлялась ночью. Всех снайперов, конечно, на конференцию пригласить не удалось. Отобрали лучших: 150 человек. В общей сложности эти полтораста бойцов истребили до 2000 гитлеровских захватчиков. Они очень толково выступали, рассказывали о множестве применяемых хитростей и уловок. Слет происходил на опушке леса. Снайперы пришли в маскировочных халатах.
— Погляди, — говорил Баграмян, указывая мне на одного из них, примостившегося у дерева. — Ну чем не куст! Он до того привык к своему снайперскому положению, что и здесь незаметен.
Данные разведки показывали, что противник не дремлет. Очевидно, в ответ на боевые действия правого фланга Западного фронта германское командование готовило удар в районе 16-й армии, сосредоточивая здесь большое количество танковых частей. Всем командирам дивизий дали указание укреплять оборону. Тем временем противник скрытно подвел к участку стыка нашей и 61-й армии 5 танковых, 7 пехотных дивизий и 11 августа предпринял наступление, отличавшееся большой ожесточенностью.
Анализируя впоследствии рессето-жиздринскую операцию, И. X. Баграмян говорил, что гитлеровское командование ставило перед собой далеко идущую цель — окружить кирово-сухиничискую группу наших войск, занять Калугу и создать новую угрозу для Москвы. Противник замышлял сковать все имеющиеся здесь силы и не допустить переброски резервов к Сталинграду. Против нас [313] выступали старейшие кадровые дивизии Гитлера. Большинство из них принимало участие в европейских походах в 1939–1941 годах и с самого начала войны действовало на восточном фронте.
Фашистская пропаганда раздувала успехи гитлеровцев на Дону и в предгорьях Кавказа. Приказ о наступлении 11 августа на рессето-жиздринском направлении был встречен, как рассказывали пленные, восторженно. В распоряжении фон Шмидта, руководившего операцией, находилось 50 тысяч пехотинцев, до 450 танков и значительные силы авиации — свыше 100 бомбардировщиков и до 100 истребителей и разведчиков. Подбадривая своих солдат, гитлеровский генерал приказал заранее отпечатать листовки «о прорыве русского фронта», «о падении в первый день наступления Сухиничей и Козельска», «о беспочвенности дальнейшего сопротивления окруженных русских войск»... С этими приемами мы уже давно были знакомы! Гитлеровские генералы старались держать солдат в состоянии нравственного опьянения, забывая, что после пира наступает похмелье.
Танковый удар фашисты нанесли в стык между 61-й и 16-й армиями, но лишь одному из трех танковых клиньев удалось прорвать тактическую глубину обороны. Войскам «соседа» на правом фланге пришлось особенно тяжело. Три дивизии 61-й армии оказались в окружении, вражеские танки вышли на правобережную равнину Жиздры и устремились к реке. Здесь их встретили наши части.
Генерал Баграмян, мобилизовав весь автотранспорт, в несколько часов перебросил с правого фланга на берег Жиздры 11-ю гвардейскую дивизию и 4-ю стрелковую бригаду. Они заняли оборону на восточном берегу.
Авиация противника действовала очень активно, бомбила наши боевые порядки и пути подвоза боеприпасов. Бои в этом районе продолжались до 7 сентября. Первоначально наши войска остановили противника, заставили его отказаться от дальнейшего наступления, а в конце августа мы уже сами вели наступательные бои и стали медленно продвигаться вперед, улучшая свои позиции. План противника захватить Сухиничи, Козельск и открыть путь на Калугу, окружить и уничтожить несколько армий Западного фронта оказался сорванным. В районе Жиздры гитлеровцы потеряли около 30 тысяч убитыми и [314] ранеными, сотни танков и много боевой техники. Таков итог последней попытки врага продвинуться на московском направлении.
В рессето-жиздринской операции замечательно проявили себя многие командиры. Одним из таких военачальников был генерал-лейтенант К. П. Трубников, вся сознательная жизнь которого принадлежала армии. В 1942 году, когда я впервые увидел Кузьму Петровича, ему было уже 54 года, из них 33 года он отдал службе в армии. Начав свою военную карьеру в 1909 году рядовым лейб-гвардии Семеновского полка, он через несколько лет дослужился до старшего унтер-офицера. В годы первой мировой войны, проявив исключительную смелость, Кузьма Петрович был награжден четырьмя георгиевскими медалями и четырьмя георгиевскими крестами и, таким образом, получил право на первый офицерский чин. В феврале 1917 года солдаты избрали подпоручика Трубникова командиром роты, а после Великого Октября он вступил в Красную Армию, воевал на Восточном, Южном и Западном фронтах. В 1936 году командовал прославленной 25-й Чапаевской дивизией.
У нас генерал Трубников занимал пост заместителя командующего армией. Когда противник вошел в стык между 61-й и 16-й армиями и немецкие танки прорвались в глубину обороны частей первого эшелона, командарм поручил К. П. Трубникову принять решительные меры для наведения порядка. К тому времени в районе прорыва оказались три дивизии 61-й армии и один полк 322-й дивизии нашей армии. Вражеские танки лезли напролом, грозя окружением трем дивизиям 61-й армии. Оставался узкий проход в полтора километра шириной.
Разобравшись в обстановке, Трубников назначил выход из полуокружения на ночное время. Первыми двинулись обозы, затем артиллерия и наконец стрелковые части.
После августовских боев в районе Рессеты и Жиздры образовалось целое кладбище немецких танков. Оно занимало площадь примерно в 10 квадратных километров. 7 сентября К. П. Трубников сообщил Военному совету, что в районе «танкового кладбища» противник начал отход. Мы решили немедленно выехать на место и часа [315] через полтора были уже на переднем крае. Оставив машины, двинулись пешком. Нагнали подносчиков патронов.
— Противник беспокоит? — спросил Баграмян.
— Сейчас меньше. Он отходит. Час назад это место, где идем, было у немцев, а теперь снова наше. Вот только мин он тут насорил...
Недалеко двигались два бойца с термосами на плечах. Я подошел к ним. В это время раздался взрыв. Один из бойцов был убит, второй ранен.
— Что с тобой, Алексей Андреевич? — подбежал ко мне Баграмян. — Отчего побледнел? Не ранило?
— Нет, ничего, — ответил я и увидел, что на колене проступает красное пятно.
Положили меня на плащ-палатку и отнесли на наблюдательный пункт дивизии. В армейском госпитале, вытащив тринадцать осколков, врач успокоил: бывает хуже! На У-2 отправили в Москву. Начался томительный период лечения, когда дни скрашивались только вестями с фронта. Друзья сообщали, что 16-я армия ведет наступательные действия. В одном из боев командарм чуть было не угодил ко мне в компанию. Вместе с командиром танковой бригады он передвигался непосредственно за наступающей частью. Налетели «мессершмитты» и «юнкерсы». Один, снижаясь, пошел на виллис командарма. Пули в нескольких местах прошили бурку, но Иван Христофорович остался невредим.
Дня через четыре после того, как я поступил в госпиталь, сестра сказала, что пришел гость: «Старичок с цветами». Я удивился. Кто бы мог быть? Оказалось, Емельян Михайлович Ярославский.
Расспросив о состоянии здоровья, он поделился своими впечатлениями о недавней поездке в Тулу, рассказал о подвигах и энтузиазме тульских рабочих:
— Наши люди — великие патриоты своей Родины, это проявляется и в большом и в малом. Надо все записывать, запоминать, собирать по крупицам. Почему бы вот вам не начать писать историю шестнадцатой армии? Много, очень много она уже сделала для защиты родной земли! А сколько еще предстоит?
Я ответил, что мы затеяли одно полезное дело — готовим фотоальбом по этапам боев. Дадим фотографии, кинокадры, рисунки художников студии имени Грекова. [316]
Ярославскому понравился план.
— Может быть, Емельян Михайлович, вы нам поможете? Напишите предисловие.
— Зачем? Такие издания не нуждаются в предисловиях...
Емельян Михайлович расспросил меня о жизненном пути и сказал, что молодое поколение должно знать, каким тяжелым был труд в старой России, как подняла революция людей, сколько сделала Советская власть для народа. Может быть, именно тот разговор и послужил толчком написать книгу о жизни, о тех людях, с которыми я встречался, — людях, поднятых и воспитанных нашей партией и революцией.
В госпитале пробыл полтора месяца. Товарищи по фронту не забывали. Почти каждый день я получал письма из нашей армии и с Брянского фронта, куда вместе с К. К. Рокоссовским теперь уехали и некоторые другие наши работники. Константин Константинович прислал сердечную записку: «С прискорбием узнал о твоем ранении. Все мы, твои старые сослуживцы по 16-й, сильно огорчены. Что же поделаешь, война остается войной и рано или поздно как-то зацепит. Так было со мной, не избежал этой участи и ты. Выздоравливай, поправляйся и набирайся сил для новых сражений. Сердечный привет от Малинина, Казакова и других бывших работников 16-й армии. Привет медработникам, которые ухаживают за тобой и о которых я храню в своей памяти теплые воспоминания и благодарность за внимание и хороший уход. При первой возможности постараюсь навестить тебя».
Вскоре Рокоссовского вызвали в Ставку. На этот раз назначали командующим Донским фронтом, — и он действительно зашел навестить меня. Константин Константинович был полон планов, говорил о Сталинграде и Донском фронте. От Рокоссовского я узнал, что заместителем командующего Донским фронтом назначен К. П. Трубников. [317]