Горечь отступления

До двадцатых чисел июля 16-я армия держала живую связь со штабом Западного фронта через горловину в районе Соловьево — Ратчино. Этим же путем шли людские пополнения, боеснабжение и продовольствие. Попытки противника замкнуть кольцо вокруг смоленской группировки пока не имели успеха.

Под удар противника, действовавшего из района Ярцево, попали тыловые учреждения армии: склады боепитания, продовольственного и вещевого снабжения. Они находились в Кардымове — близ районного центра, в лесу, на полпути между Смоленском и Ярцевом. 18 июля под Кардымовом появились неприятельские танки с мотопехотой. Заместитель начальника штаба тыла подполковник Фролов собрал командиров армейского тыла, бойцов охраны и принял бой. Гитлеровские танки не прошли, но потери тыловики понесли большие. Погиб и подполковник Фролов. Тылы отвели к Смоленску.

М. А. Шалин разработал мероприятия по организованному отходу на случай возможных осложнений, предусматривая все варианты, если даже кольцо замкнется. Командарм, офицеры штаба большую часть времени проводили в подразделениях. Вот почему «окруженческих» настроений у защитников Смоленска не было. Наоборот, большинство жило одной идеей — наступательной: собирались освободить южную часть города.

25 июля в палатке командарма я увидел начальника штаба армейского тыла Данильченко, расстроенного, усталого, измученного нелегкой поездкой. Он докладывал, [173] что пути питания перехвачены врагом. Боеснабжение прекратилось. Стало ясно, что Смоленск придется оставить. Свои соображения мы довели до начальства. В ответ 26 июля получили радиограмму Военного совета Западного фронта:

«Лукину. Лобачеву. Объявите личному составу войск: вам на выручку идут группы войск генералов Рокоссовского, Хоменко, Калинина, Качалова. Будьте стойки, держитесь. Боевая задача — сохранить людей и боевую технику. Тимошенко. Лестев».

26 и 27 июля прошли в тяжелых боях, отличавшихся особенным ожесточением в районе Гнездово. Недалеко от штаба, в леске, я увидел группу красноармейцев. На краю глубокой ямы они заворачивали в газеты стопки книг и завязывали их веревками.

— Чем занимаетесь, товарищи?

Оказалось, что бойцы закапывали книги из ленинских комнат: не хотелось, чтобы попали фашистам.

На следующий день обстановка в нашей и 20-й армии сложилась исключительно неблагоприятно. В тот день 73-я дивизия под нажимом превосходящих сил противника отошла и открыла правый фланг 152-й дивизии. Полковник Чернышев вынужден был тоже отойти, после чего северо-восточную окраину Смоленска покинула 129-я дивизия генерала Городнянского.

Из Жуковки командный пункт перенесли в лес, километров на двенадцать восточнее Смоленска. В соседней деревне разместился штаб 20-й армии. Лукин и Курочкин приняли решение о выводе войск из окружения. Армиям предстояло двигаться вдоль магистрали Минск — Москва; нашей — с левой стороны, двадцатой — с правой.

В связи с этим мы обсудили план партийно-политической работы в новых сложных условиях: темы политбесед, содержание очередного номера армейской газеты, предусмотрели, как лучше расставить коммунистов в боевых порядках. Большое внимание уделили 152-й дивизии, на долю которой при отходе выпадала значительная тяжесть арьергардных боев. Под Гнездовом и на северозападной окраине Смоленска она понесла большие потери. Сорокин укреплял политический аппарат дивизии за счет коммунистов, прибывших по мобилизации ЦК, и направил комиссарами несколько инструкторов политотдела. [174]

В мою палатку зашел командарм.

— Крутые дни начинаются, Михаил Федорович? — начал я.

— Крутые, это верно... Будем драться, попытаемся выйти. Думаю, выведем войска. Но поклянемся друг другу: если кто погибнет, сообщить семьям, помочь женам, детям... А главное — жизнь зря не отдавать...

Мы крепко пожали друг другу руки.

Неделя боев, с 29 июля по 4 августа, когда 16-я и 20-я армии, сдерживая наступающего противника, совершили 50-километровый переход от Смоленска до Соловьева, составляет заключительный этап Смоленского сражения. Отходя, наша армия занимала фронт шириной в 20 километров с тактической глубиной в полтора — два километра. Полки вели бои с вражескими войсками, группировавшимися по дорогам. Нередко завязывались стычки с просачивающимися танками и мелкими группами фашистских автоматчиков.

Лето выдалось на редкость сухое. Там, где на карте значились непролазные болота, войска продвигались даже с тяжелыми орудиями. Люди страдали от жажды. Июльское солнце палило нещадно. Горели деревни, горели леса. Вражеская авиация буквально висела над нами, не давая покоя ни днем ни ночью. Видимо, гитлеровские генералы разыгрывали свой «классический план» уничтожения попавших в кольцо войск. Однако 16-я армия жила и сражалась.

1 августа я побывал в 152-й дивизии, в деревне, за которую только что шел бой. Наши отбросили фашистов, и заслон окапывался на западной окраине.

— Товарищ член Военного совета, — доложил политрук Яшенко. — Батальон задержал противника и в двух штыковых атаках уничтожил до ста немцев. Захвачены трофеи.

С Яшенко познакомился я еще в мирные дни. После прохождения действительной службы он окончил училище, стал лейтенантом. В 1940 году молодого командира выдвинули на политработу. Это был замечательный парень с живым умом и настоящей любовью к военному делу. В свое время мы гордились, что выдвигаем на политическую работу способную молодежь, обладающую серьезными военными знаниями. [175]

Опаленный солнцем, в промокшей от пота гимнастерке, он теперь докладывал о перипетиях боя.

— Здравствуйте, Ященко, поздравляю с успехом. Давно батальоном командуете?

Ященко смутился и промолчал.

Оказалось, что во время предыдущей атаки он принял командование, когда погиб командир батальона. Прямой наводкой наше орудие подавило пулеметную точку, и политрук с бойцами ворвался на окраину деревни. Начался рукопашный бой. Все видели, как Ященко заколол штыком унтера.

...Дивизия отходила организованно. Впереди — начальник штаба полковник Кочетов, а командир дивизии и комиссар следовали с арьергардным отрядом в составе разведывательного и стрелкового батальонов. Стрелками командовал в это время лейтенант Михайличенко, которого комдив ценил очень высоко, посылая на самые ответственные участки. Когда командарм 20-й попросил прикрыть перемещение штаба армии, П. Н. Чернышев возложил это дело на батальон Михайличенко, приказав стоять насмерть и без личного приказа с рубежа не сниматься. Лейтенант умело использовал местность, хорошо организовал систему огня, сумел пополнить батальоны за счет отходивших мелких подразделений и до глубокой темноты отражал натиск противника. Ночью батальон сняли и вывели в район сосредоточения.

— Награжден? — спросил я.

— Генерал Курочкин представил Михайличенко к званию Героя Советского Союза, — доложил командир дивизии.

У комдива была своя причина гордиться подвигами молодого комбата. Так учитель гордится своими способными воспитанниками. В свое время Михайличенко окончил при 85-й дивизии курсы младших лейтенантов, начальником которых был Чернышев.

Пример в боях показывали командиры и комиссары, их подвигам в те дни не было счета. Героизм стал повседневной нормой поведения. Комиссар 594-го полка Поскребышев в тяжелую минуту лег за станковый пулемет, отбивая гитлеровцев. Тут его и сразила вражеская пуля. В 594-й полк назначили А. И. Батманова.

— Хороший будет комиссар, — сказал К. Л. Сорокин. [176]

— За месяц войны он крепко возмужал, — одобрил выбор я.

А. И. Батманов при отступлении проявил себя блестящим организатором, не терялся, казалось бы, в самых критических положениях. Все, что требовалось от политработника: мужество, спокойствие, личный пример, бесстрашие, искренность в поступках, — все это в полной мере определяло поведение А. И. Батманова в боях.

Письма, изъятые у убитых немецких солдат, воссоздают картину боев, развернувшихся в окружении.

«Дорогая сестра! Я думал раньше, что мы будем маршировать, но за полторы недели все изменилось. Мы теперь северо-восточнее Смоленска. Русские сидят в лесах очень крепко. Мы чувствуем на себе тяжесть их артиллерийского огня. Живем, как пещерные жители. Уже целая неделя, как мы не брились, не умывались и мало спали. Можешь себе представить, как мы выглядим. Горячую пищу получаем только ночью. Но главное, чтобы остались целыми кости. Русские дерутся до последнего человека и это, конечно, стоит нам много трупов» (ефрейтор Грубер). «Думаю, эта война — самая кровавая и продолжительная» (ефрейтор Гергард Хефлерм). «Я видел солдат: бельгийских, французских, английских и черных, но так упорно, как русские, никто из них не дрался» (солдат Альберт Беркеньер).

Военный совет принял решение: всем работникам управления армии ночью находиться в боевых порядках. В обычных боевых условиях такой шаг был бы нецелесообразен, но в окружении — необходим. Командарм показал личный пример. Большую часть времени он проводил с людьми: выезжал в подразделения прикрытия, в отряды, оставляемые в засадах, не раз останавливал дрогнувших бойцов и вел их в атаку. Тут проявилось не только личное бесстрашие командарма (без этого не проживешь на войне), здесь в полной мере раскрылись партийные качества М. Ф. Лукина — он следовал правилу: быть всегда с людьми, делить с ними все невзгоды и трудности.

За это бойцы, командиры и политработники любили командарма, равно как и уважали за решительность и исключительную настойчивость в осуществлении боевых задач. [177]

Бригадный комиссар К. Л. Сорокин, заместитель начальника политотдела Д. Ф. Романов, подполковник Г. Н. Орел почти круглые сутки находились в подразделениях, на самых опасных участках. Заниматься им приходилось буквально всеми делами, начиная с организации обучения истребителей танков и кончая сбором патронов и снарядов. В боеприпасах ощущалась огромная нужда. Полковник Данильченко создал команды, которые ходили по лесам, и радовался, когда бойцы возвращались, нагруженные снарядами и патронами.

Из штабных работников только Михаила Алексеевича Шалина командарм никуда не отпускал. Редкий командующий станет рисковать своим начальником штаба! М. А. Шалин, удивительно спокойный, трезво оценивающий обстановку, педантично налаживал управление войсками.

Когда начальник штаба добился однажды разрешения побывать в боевых порядках, это едва не стоило ему жизни.

М. А. Шалин выехал в 46-ю дивизию и вместе с ее командиром генералом Филатовым проверил фактическое положение дел в полках и батальонах. Отсюда начальник штаба по Старой Смоленской дороге отправился в другое соединение. Последовало предупреждение, что на пути участок в 3 километра, находящийся под прицельным артиллерийским и минометным огнем. Шалин решил проскочить опасный участок. Шофер дал третью скорость, и машина помчалась под огнем. Метрах в семидесяти от леса мина угодила в мотор. Шофер был убит. Адъютант старший лейтенант Чумак сидел на заднем сиденье «эмки» весь в крови.

— Жив, Георгий? — крикнул Шалин.

— Осколок... — ответил тот и впал в забытье.

Шалин перевязал Чумака, нагрузился тремя автоматами и двинулся к лесу, где стояла наша часть. Там он взял санитаров, вынес адъютанта и отправил в медсанбат.

Самолеты сбросили в расположение обеих наших армий листовки политуправления Западного фронта. «Группа бойцов и каждая часть Красной Армии, оказавшаяся в окружении, — говорилось в них, — должны рассматривать себя как боевое подразделение, сражающееся [178] в тылу противника и поэтому выполняющее боевое задание».

Сумело ли командование выходивших из-под Смоленска войск выполнить эту директиву? Я отвечаю на этот вопрос утвердительно. Обе армии сохранили свою организацию, дисциплину, свой воинский дух. Беспорядков тоже было немало. Мы встречали в лесах и отбившиеся от своих частей группы бредущих красноармейцев, и людей, посрывавших с себя знаки отличия; видели командиров без подразделений, видели брошенные автомашины, для которых не хватило горючего. Но не это определяло общую картину. Ведь двигалась боеспособная армия, не бросившая оружия. Она очень устала, была обескровлена. Однако сражалась самоотверженно. Были штабы, был политический аппарат и партийные организации; они цементировали воинские коллективы, помогали людям пережить горечь отступления.

Помню, Иван Иванович Панченко пришел из 46-й дивизии и сообщил: партийная комиссия только что приняла в партию 12 человек. Приток в партийные ряды не прекращался.

Коммунисты составляли ядро разведывательных отрядов, засад, диверсионных групп. Диверсионная группа 152-й дивизии, состоявшая из коммунистов и комсомольцев, совершила налет на штаб немецкого артиллерийского полка. Среди захваченных документов оказались оперативные карты Смоленска, Вязьмы и Москвы. На карте Москвы поставлен срок захвата — 7 июля.

Примеры героизма, мужества, отваги, проявленные людьми, сразу же получали широкую известность. Рукописные листки-»молнии», дивизионные газеты, армейская «Боевая тревога», которую редактировал опытный журналист Борис Павлов, умело пропагандировали боевой опыт. Сотрудники газеты делили с бойцами трудности похода, поднимали на щит славы героев Смоленского сражения.

Радиограммы штаба фронта сообщали, что наступление противника на смоленском направлении застопорилось. Время, выигранное в результате оборонительных боев смоленской группировки, командование Западным фронтом использовало для организации обороны на Днепре. К концу июля в районе Смоленска создалось своеобразное положение, напоминающее «слоеный пирог»: близ города, слева и справа от магистрали [179] Минск — Москва, 16-я и 20-я армии сдерживали значительные силы противника, а в 40–50 километрах восточнее, вдоль Днепра, фашистской группировке, взявшей нас в кольцо, противостояли войска генерала К. К. Рокоссовского, В. А. Качалова, С. А. Калинина и В. А. Хоменко.

Двигаясь на выручку 16-й и 20-й, войска Западного фронта вбили клин в линию обороны противника. Образовался коридор шириной до десяти километров, выходивший к Днепру, где саперы построили пять переправ, известных под названием Соловьевской и Ратчиновых. Они предназначались для перехода на восточный берег 16-й и 20-й армий.

В этой операции большую роль сыграла группа К. К. Рокоссовского. Она решала две задачи: наносила удар по ярцевской группировке противника, состоявшей из 7-й и 20-й танковых дивизий, и затем пробивала путь для наших частей, отходящих от Смоленска. Константин Константинович вначале не имел даже штаба или какого-либо другого аппарата управления. Несколько позже прибыл штаб 7-го механизированного корпуса. Войскам группы пришлось выдержать сильные бои с танковыми и мотомеханизированными частями противника, которым удалось форсировать реку Вопь и ворваться в Ярцево. Три дня продолжались уличные бои. К исходу 26 июля была освобождена западная часть города, затем врага отогнали за Вопь. 7-я танковая дивизия противника перешла к обороне, а 20-я повернула от Ярцева на юго-запад. Она-то и перерезала пути отхода 16-й и 20-й армий.

К 31 июля командование Западного фронта силами группы войск Рокоссовского и других соединений подготовило и успешно провело контрудар, разорвав кольцо, которое немцы замкнули у Соловьева.

Путь к переправам был открыт. Мы находились в 10 километрах от Днепра, на высоком холме, поросшем кустарником. На многие километры виднелась округа: горели села Смоленщины. По всей линии нашего арьергарда шел бой. Перед тем как переправиться через Днепр, командарм созвал совещание. На нем присутствовали генералы Городнянский, Корнеев, Филатов, Хмельницкий, полковники Екименко и Чернышев, бригадные комиссары Галаджев, Рязанов, полковой комиссар Соловьев и другие. Командарм познакомил командиров и [180] комиссаров дивизий с порядком переправы и организацией обороны.

К вечеру части подошли к Днепру. В первую очередь решили переправить раненых и боевую технику, потом личный состав частей и штаба армии.

Противник держал берег под непрерывным артиллерийским обстрелом. Огонь все усиливался. Осветительные ракеты повисли над рекой. Переливаясь голубым, желтым, зеленым цветом, они освещали деревни, поля, перелески. Стало светло как днем. Участок, занимаемый армией, сужался. К переправе медленно тянулись пехотинцы и артиллеристы. Еще на рассвете они начали двигаться к берегу.

Жара началась рано. Около полудня я побывал в 152-й дивизии, она замыкала «коридор», по которому отходили войска.

В 544-м полку А. И. Батманов доложил, что все раненые уже на переправах. Полк подвергается авиационным налетам, но пока потерь нет; люди зарылись в землю.

Из прибрежного леса в этот момент вышла группа бойцов с винтовками и пулеметом. Они несли на руках двух раненых.

— Твои? — спрашиваю у Батманова.

— Не похоже.

Вид у людей неважный. У некоторых сорваны петлицы с гимнастерок и звездочки с пилоток.

— Откуда, товарищи?

— Из Смоленска.

Оказывается, красноармейцы отбились от своих в бою близ рынка, чуть было не попали в плен, прятались на чердаках и в развалинах, пока не удалось пробраться в лес. Раненых несли из самого города. Рассказывал пожилой солдат: он в группе за командира. Сам доброволец, в гражданскую войну — балтийский матрос.

Около раненых уже хлопотали санитары. Принесли обед. Люди поели. Батманов присел возле них и рассказал, что завтра-послезавтра дивизия перейдет на восточный берег Днепра и соединится с главными силами Западного фронта.

— Вам, товарищи, спасибо за геройство, проявленное при выходе из окружения! — поблагодарил он бойцов.

Потом Батманов о чем-то долго говорил с балтийцем. [181]

— Умница этот старик, — заключил он. — Думаю назначить его заместителем политрука в роту.

Я совсем не подозревал, что это будет наша последняя встреча с Анатолием Ивановичем. Он не дожил до победы. В одном из боев в тылу врага Батманов был захвачен гитлеровцами и расстрелян.

Возвратившись на командный пункт, я узнал, что штаб соседней армии уже перешел на восточный берег. Вместе с командармом и начальником инженерных войск полковником Ясинским отправились осмотреть переправы. Противник уже пристрелялся. Снаряды ложились близко от реки или прямо в воду, в трех — пяти метрах от берега. Комья земли, фонтаны воды летели на понтоны. Саперы немедленно исправляли повреждения, работали, не поднимая головы, не обращая внимания на рев моторов вражеских самолетов и разрывы бомб. Сознание, что благодаря им решается участь тысяч людей, творило чудеса.

В утренние часы, используя четыре переправы, удалось многое перевезти. На западный берег перебросили продовольствие, горючее и боеприпасы. Но часов с девяти утра опять все приостановилось: вражеская авиация разрушила переправы.

Выбираем новое место и направляем туда саперную роту во главе с полковником Ясинским. Саперам придана стрелковая рота с пулеметами. Задание ответственное. Поручаю начальнику политотдела К. Л. Сорокину отправиться к саперам.

И вот наступил вечер.

Багровое зарево освещает темное небо. Бьет вражеская артиллерия. На восток, по направлению к Москве, летят один за другим немецкие самолеты... Вместе с командующим подходим к берегу. Слышатся удары топоров, звон пил, негромкий стук молотков. Саперы работают в темноте. Сбивают щиты и настилают помост на резиновые поплавки.

Переправа должна быть подготовлена к утру. Люди сняли ботинки, разложили на берегу портянки. Вода теплая, как парное молоко.

Ясинский говорит, что наши саперы перехитрили гитлеровцев:

— По картам — здесь болото. У врага и мысли не возникнет, что на мокром месте мы строим переправу. [182]

— Не хвались, идучи на рать, — говорит Лукин.

Я не вижу в темноте лица Михаила Федоровича, но хорошо знаю ироническую улыбку, с которой он обычно останавливает слегка увлекающихся людей.

Пока строится новая переправа, решаем провести штабную колонну через одну из старых, более или менее восстановленную. Машины подходят к берегу. По шаткому настилу с лихорадочной быстротой двигаются пехотные подразделения. Подъезжают подводы с ранеными.

— Откуда?

— Из Кардымова, — отвечает военный фельдшер. — Шестьдесят тяжелораненых. — Военные, есть и из гражданского населения. Не успели вывезти раньше.

— А где медсанбат?

— Медсанбата нет. Отстал. Я — фельдшер полка. В Кардымове пользовались местной больницей.

Неожиданно начинается огневой шквал. Гул и грохот повсюду. Мины и снаряды рвутся у самого берега. На мосту лежит офицер из оперативного отдела штаба армии подполковник Лебедев. Ему оторвало обе ноги.

— Товарищ Шалин! Пристрелите!..

Полковник Шалин приказывает старшине перенести раненого на восточный берег и срочно разыскать врача. Старшина сделал все, но помощь пришла поздно.

Переправа исковеркана. Ее невозможно использовать для переброски войск и техники. Лукин принял решение повернуть колонну на новое место.

Из леса, юго-западнее новой переправы, начали бить орудия и минометы.

— Константин Леонтьевич, — говорю я Сорокину, — так дело не пойдет. Перестреляют людей. Бери стрелковую роту. Выбей их из леса!

Сорокин отправился на западный берег. Вскоре вражеские огневые точки смолкли и вновь началась переброска войск и техники.

— В первую очередь идет артиллерия, затем минометы и прочая техника, — приказывает Лукин. — Раненые — вне очереди...

Вместе с артиллеристами я переехал на восточный берег. Подразделения собирались в ближайшем лесу и отсюда направлялись в отведенные для сосредоточения места. Через полчаса я снова был на переправе и узнал, что с Лукиным произошло несчастье. Налетели вражеские [183] самолеты. На мосту образовалась пробка. Командарм стал наводить порядок, наехала машина и сильно повредила ему ногу.

На переправе распоряжался Шалин. Я приказал отвезти Лукина в Городок — так называлась деревня, где должен был располагаться командный пункт армии.

Низкий и плотный туман, опустившийся с утра Над Днепром, облегчил положение. На расстоянии двух — трех метров уже ничего нельзя разобрать — сплошное клубящееся месиво. Из него появлялись и, как в сказке, внезапно исчезали люди, машины и орудия...

В шесть часов утра в штабном автобусе по радио услышали сводку Советского Информбюро. В ней сообщалось, что в течение 2 августа наши войска вели бои с противником на невельском, житомирском и других направлениях. Затем было передано сообщение о ночном налете фашистской авиации на Москву: «В город на большой высоте прорвались несколько одиночных самолетов, остальные были рассеяны огнем наших зенитных батарей и ночных истребителей и к Москве не допущены».

К Москве не допущены! Это должны знать все люди. Скорее к Днепру, на переправу, в войска, стоящие на подходе к реке!

Спустя два часа возвращается Панченко.

— Видели бы вы, как настроение поднялось! — восклицает он.

3 августа в район переправ подошел понтонный батальон. Неизменный комендант всех переправ у Соловьево — Ратчиново полковник А. И. Лизюков возглавил саперов. На реке сразу же закипела работа. Саперы воздвигали переправу. Гитлеровцы обстреливали. Лизюков с отрядом отвлекал внимание противника на себя.

Неожиданно с востока прилетели наши истребители. В первый раз, и в большом количестве! Над Днепром развернулся короткий, но стремительный воздушный бой. Гитлеровские пилоты, не ожидавшие в этом районе советских истребителей, повернули на запад.

Оставив на переправе Сорокина, я поехал в Городок. В деревне безлюдно.

— Как идет переброска войск? — встречает меня вопросом Лукин.

16-я армия вышла из окружения как организованное соединение. Дивизии имеют технику, орудия, пулеметы и [184] винтовки, оставлена только часть автомашин — не хватило горючего. Лучше всего справилась с трудной задачей 152-я стрелковая дивизия.

На командный пункт приехал П. Н. Чернышев, уже побритый, подтянутый. От имени Военного совета Лукин выразил ему благодарность.

— Как настроение у людей? — спрашивает командарм.

Петр Николаевич отвечает:

— Могу сказать: настроение одно — громить врага! Все считают, что фашисты побеждают там, где их боятся, а где их встречают крепким кулаком, там они кажутся жалкими, несут большие потери.

Утром 7 августа позвонил П. А. Курочкин. Есть указание Военного совета фронта Лукину и мне прибыть на командный пункт 20-й армии. Михаил Федорович самостоятельно двигаться не может. Его выносят и устраивают в машине. Я еду на своей видавшей виды «эмке».

В березняке, у деревни Васильки, оставляю машину, а Лукина подвозят прямо к палатке командарма.

Курочкин и Семеновский удивлены: они ничего не знали о происшествии с Лукиным.

— Ну как, кости целы, Михаил Федорович? — спрашивает Курочкин командарма и крепко пожимает ему руку.

Около палатки, у бревенчатого, наскоро сбитого стола, я увидел высокого голубоглазого генерала. Он сразу привлек внимание какой-то внутренней собранностью. На груди — орден Ленина, три ордена Красного Знамени и медаль «XX лет РККА».

— Знакомьтесь, — предлагает Курочкин.

— Рокоссовский, — отрекомендовался незнакомец. Благодарим Рокоссовского за помощь нашим частям.

Он отвечает сдержанной улыбкой и крепким рукопожатием.

Спустя несколько минут подходит еще группа военных. Среди них маршал Тимошенко, член Военного совета фронта Лестев. Они здороваются. Каждый расспрашивает Лукина о самочувствии.

Курочкин приглашает в палатку.

— Останемся здесь, — предлагает маршал.

Теплые лучи августовского солнца пронизывают лес насквозь. Маршал Тимошенко поздравляет Курочкина, [185] Лукина, Семеновского и меня с первой правительственной наградой — орденом Красного Знамени.

— Я уверен, — отмечает он, — что мы совершенно расстроили наступление противника. Семь — восемь действующих против нас танковых и моторизованных, две — три пехотные дивизии понесли огромные потери и лишены наступательной способности минимум на десять дней. Оценивая действия Курочкина и Лукина против столь крупных сил, яростно наступавших с целью окружения и уничтожения наших войск, нужно отдать «м должное, как героям.

Командующий фронтом сообщил об изменениях в руководстве. П. А. Курочкина отзывала в свое распоряжение Ставка Верховного Главнокомандования. В 20-ю армию был назначен М. Ф. Лукин, а командармом 16-й — К. К. Рокоссовский.

— У кого имеются просьбы? — спросил маршал.

Лукин сказал, что хотел бы перевести в 20-ю армию ряд работников. Рокоссовский попросил назначить в нашу армию начальником штаба полковника М. С. Малинина и командующим артиллерией — генерала В. И. Казакова.

— Не возражаю, — ответил Тимошенко.

Проводив командующего фронтом, возвратились к палатке Курочкина. Был уже полдень. Орудия противника молчали. Легко дышал под ветром березнячок. Я спросил генерала Рокоссовского, поедет ли он сразу к месту нового назначения или еще вернется в группу войск.

— Сейчас и сразу, — решительно сказал он. — Кроме того, у меня есть одно предложение... Меня зовут Константин Константинович. А вас?

Я ответил.

— Будем называть друг друга по имени и отчеству. Поедем в одной машине. Так лучше. Скорее друг друга узнаем.

— Договорились, Константин Константинович, — ответил я новому командующему и пошел прощаться с Лукиным.

Мы крепко расцеловались. Год служили и воевали вместе, и какой год!

Через пятнадцать минут наша «эмка» уже была в деревне Городок. [186]