Сражение за Смоленск

К штабном автобусе склонились над картой командарм и начальники отделов. Синие стрелы, обозначающие направление движения противника, нацелены на оба фланга нашей армии. Армия держит фронт ниточкой. О глубокой обороне нельзя даже мечтать. В этих условиях командарм принял решение о создании маневренных групп или, как их называли, отрядов. Отряд включал пехоту, артиллерию и минометы. Выдвинутые на наиболее угрожаемых направлениях, маневренные группы навязывали вражеским частям бои, дезорганизовывали их продвижение.

Объясняя назначение отрядов, Лукин говорил:

— Главное — сбить темп и заодно создать у противника превратное представление о противостоящих силах.

Общая картина на 13 июля представлялась в таком виде. Центр в полосе обороны 16-й армии занимала 152-я дивизия. На правом фланге несколько подразделений 46-й дивизии, направленных вперед, к Демидову. На левом фланге полковник Мишулин со своими мотострелками уже вел бой под Красным и держался с выдающейся стойкостью. По данным Шалина, назревала опасность прорыва в обход Красного на Смоленск с юга. Поэтому первый маневренный отряд из 46-й дивизии и направили к Хохлево. Командиром назначили подполковника П. И. Буняшина, а заместителем по политической части — нашего милого, непоколебимого Панченко. В другие подвижные отряды также назначили опытных и инициативных офицеров.

К этому времени у нас находилась группа командиров, оказавшаяся не у дел. 15 июля в Смоленск прибыло [153] управление 32-го корпуса. Затем получили приказ о расформировании штаба этого соединения. Буняшин, Буланов и другие командиры из 32-го возглавили наши подвижные отряды. Тогда же в 46-ю дивизию направили и комиссара 32-го корпуса С. Ф. Галаджева. Как-то Лукин заметил, что комдив 46-й Филатов порой теряет равновесие духа.

— В самом пекле он... Однако и в пекле теряться не резон. Подумай, Алексей Андреевич, кого туда послать.

Кандидатура бригадного комиссара Галаджева оказалась самой подходящей в сложившейся обстановке.

В Смоленск послали начальника политотдела Сорокина и начальника оперативного отдела Нестерова. Лукин коротко сформулировал задачу:

— Держать связь с Малышевым и организовать внутреннюю оборону города, поднять население на устройство завалов.

Нестерову дали отряд — на тот случай, если потребуется прикрыть город при прорыве с юга.

Утром 14 июля маршал Тимошенко снова вызвал Лукина и меня на командный пункт штаба фронта. Вместе с нами поехал командующий артиллерией армии генерал-майор Т. Л. Власов.

Маршал объявил:

— Только что получен из Москвы приказ Государственного Комитета Обороны. В нем выдвинуто категорическое требование к войскам Западного фронта — удержать Смоленск.

Маршал выслушал доклад Лукина. Сообщение о маневренных отрядах вызвало реплику: «Это как раз то, что нужно!». Затем Семен Константинович сказал, что отдает приказ по войскам Западного фронта об упорядочении управления обороной подступов к Смоленску. В соответствии с этим приказом командующему 16-й армией подчинялись все части Смоленского гарнизона, подразделения, прибывающие по железной дороге, а также части, занимающие оборону непосредственно на подступах к городу. Командарму приказали контратаками подвижных групп отражать, блокировать и уничтожать прорвавшиеся части противника, широко используя для этой цели ночное время. [154]

Практически мы могли рассчитывать на более или менее компактные соединения — 127-ю и 158-ю дивизии из 19-й армии, а остальные силы собирать по дорогам.

— Я понимаю, — подчеркнул С. К. Тимошенко, — с какими трудностями, если хотите — непосильными трудностями, вы встретитесь. Но верю в ваши способности. Хочу, чтобы вы реально представили обстановку, в которой проходит сражение за Смоленск. Противник забил танковые клинья с обеих сторон. Фактически 16-я армия и отходящая к Смоленску 20-я — в клещах. Клещи будут сжиматься. Если уж по правде говорить, возможно, вы остаетесь здесь на съедение. Не теряйте самообладания. Держите Смоленск! Примем все меры для организации помощи.

У Тимошенко пробыли минут пятнадцать — двадцать. В Гнездове уже начались сборы: командный пункт штаба фронта перебазировался в район Вязьмы. Припекало солнышко. Лукин, смахивая пот со лба, спросил:

— Ну как, Алексей Андреевич?

— Придется воевать, Михаил Федорович, — в тон ответил я.

— Поедем в штаб?..

— Стоит ли? Ты езжай в штаб, а мы с Власовым — на места. У Мишулина тяжело, надо бы к нему...

Так и решили. Я отправился в Красное, генерал Власов — под Хохлево.

Ехали по минской магистрали. У кого из фронтовиков не сохранятся до конца жизни воспоминания об этой многострадальной дороге нашего отступления! Едва миновали Гнездово, как сразу же попали под бомбежку. Пользуясь превосходством в воздухе, гитлеровские летчики держали шоссе под огнем. Фашисты появлялись через каждые десять — пятнадцать минут, снижались до бреющего полета и вели почти прицельную стрельбу по обозам, по толпам беженцев.

Километрах в десяти от Красного встретили большую колонну красноармейцев. Они шли в сторону Смоленска.

— Где командиры?

— Замыкают колонну.

— Позовите.

Самое тяжелое — разброд в подразделении! Красноармейцы, обступившие нас, явно обескуражены техническим [155] превосходством врага. Настроение их, только что оторвавшихся от противника, определялось одной фразой: «Немец обойдет». Я сказал, что за Смоленск будем драться всеми силами, что оборона города организована.

— Сейчас пойдете к крепкому командиру. Он фашистам спуску не дает!

Офицеров оказалось двое — майор и капитан, оба из 19-й армии, командовали батальонами. Я отозвал их в сторону, объявил приказ маршала Тимошенко о подчинении 16-й армии частей, находящихся на подступах к Смоленску.

— Почему отошли?

— Оторвались от соседей, — угрюмо ответил майор.

— А вы?

— В моем батальоне большие потери. И... связь потерял.

Оказалось, что оба батальона были брошены в бой с ходу, не в составе своей дивизии, которая не успела сосредоточиться, а как отдельные подразделения.

— Коммунисты?

Оба кивнули головой.

— Есть еще коммунисты?

— Есть.

— Выстройте колонну побатальонно. Впереди — командиры. Расставьте коммунистов поротно, следуйте по шоссе в направлении к Красному. Найдите командира бригады полковника Мишулина и доложите о прибытии.

Через пятнадцать минут я был уже у Мишулина на наблюдательном пункте, вынесенном чуть ли не в боевые порядки... Присели за полуразрушенной стеной.

— Дайте подкрепление, — просил полковник. — Мы на дорогах кое-кого подбираем, но потери велики. Сегодня утром гитлеровцы устроили провокацию. Четвертая рота пошла в атаку. Немцы выбросили белый флаг, демонстрируя, что, мол, идут сдаваться, а наши поверили. Командир роты с бойцами двинулся навстречу. Гитлеровцы расстреляли их из пулеметов. Получили урок. Трудно еще нашим понять врага. В бою учимся ненавидеть...

С первых же минут я понял, что люди здесь держатся стойко, но их действительно мало. Я сказал полковнику, что к нему идет подкрепление до двух батальонов. [156] Он обрадовался, вызвал одного из политруков и поручил встретить. Бригада вторые сутки вела жестокий бой, действуя вместе с отрядом курсантов. Мишулин установил с курсантами крепкую связь.

Уезжали из Красного с уверенностью, что бригада будет держаться стойко, важно только как можно скорее подбросить подкрепления.

На перекрестке минской магистрали и Витебского шоссе я встретил секретаря Смоленского обкома Деньгина. Он попросил оказать помощь в важном деле — вооружить будущие партизанские отряды, созданные обкомом.

— Сейчас, — сказал он, — занимаемся новым делом. Готовим партийных активистов для подпольной работы в тылу врага. Время, видимо, не терпит... Построили в лесах базы для оружия и продовольствия.

— А сейчас куда?

— В Велиж. На границе с Витебщиной появилась банда, по всей вероятности десант парашютистов. Обком поручил выловить банду.

Провожая газик Деньгина, пробиравшийся против течения беженцев, к линии фронта, я подумал о том, как велики усилия нашей партии, мобилизующей в эти трудные дни весь народ на борьбу с врагом.

Не проехали и километра, как снова появились фашистские самолеты. Пришлось укрыться под стенами какого-то сарая.

— Лобачев!

Я увидел начальника политотдела 1.9-й армии А. М. Шустина. Пережидая бомбежку, он рассказывал об уличных боях в Витебске. Дрались буквально за каждый дом. Дело дошло до того, что командарм 19-й Конев, собрав вокруг себя командиров, с автоматом в руках повел их в бой. Личный пример стойкости и бесстрашия значил в те дни очень много.

На КП я доложил Лукину о состоянии дел под Красным. На помощь бригаде выделили из состава 152-й дивизии отряд с приданной артиллерией. Вскоре узнали, что бригада хорошо использовала подкрепление. Наши с ходу разбили мотоциклетный полк, захватили пленных и несколько машин. Мишулин оправдал наши надежды. В течение трех суток бригада, действуя под методическими бомбовыми ударами вражеской авиации, удерживала [157] свой рубеж в борьбе с противником, численностью превосходившим ее в несколько раз. Ночью получили сообщение, что полковник ранен в голову осколком мины. Командарм приказал эвакуировать его, но Мишулин отказался и остался в строю.

В этот же день под Хохлевом погиб генерал-майор Т. Л. Власов, начальник артиллерии 16-й армии. Во время боя он находился у минометчиков, здесь его и настигла смерть. С тяжелым сердцем вышел я из штабного автобуса. Трофим Леонтьевич был замечательным коммунистом, хорошим командиром. Трудно было поверить, что нашего Власова, энергичного, бодрого, уже нет в живых.

Меня остановил адъютант Лукина:

— Вас к телефону, из обкома партии...

Из Смоленска звонил Попов. Он просил, чтобы мы с Лукиным прибыли на заседание бюро обкома. Командарм с группой оперативных работников с утра намеревался двинуться на юго-западный участок обороны. На бюро пришлось ехать мне.

В третьем часу дня 15 июля приехали в Смоленск. В город уже доносились не только звуки артиллерийских разрывов, но и отдаленная пулеметная дробь. В землянках Лопатинского сада встретили Вахтерова, второго секретаря обкома Иванова, начальника местного управления НКВД Куприянова.

— Гражданской власти, — с горечью признал Вахтеров, — существовать несколько часов. Власть переходит к армии.

— А Малышев где? Разыщите поскорее...

Налетели самолеты и подвергли город сильной бомбежке. Пришлось укрыться в землянках. В городе уже действовали фашистские лазутчики. Более ста «мигальщиков» и организаторов всяческих провокаций выловлено. Выяснилось, что некоторые из них сброшены на парашютах, кое-кто просочился из Белоруссии и Литвы. У некоторых обнаружены рации. Зарегистрированы факты, когда немецкие парашютисты одевались в нашу военную форму. Один переодетый провокатор убил начальника штаба 20-й армии. Он был пойман на месте. Другой переодетый фашистский агент попытался натравить на улице красноармейцев на секретаря обкома Попова и председателя областного исполкома Мельникова. [158]

Наконец появляется и полковник Малышев. На ходу выясняем, чем располагает начальник гарнизона: отряд милиции, милицейская школа, коммунистический отряд до трехсот человек, но он плохо вооружен. Винтовок старого образца хватило на всех, а патронов мало: «Роздал все. Больше ничего не осталось».

Я приказал Малышеву направить отряд смоленских коммунистов к подполковнику Буняшину. Когда выезжали из города, снова начался налет... Насчитал около сорока самолетов. Грохот бомбежки смешался с пулеметными очередями.

В Жуковке, у командарма, были генералы Еременко и Конев. Я спросил Конева:

— Иван Степанович, вы на самом деле водили своих штабистов в бой на улицах Витебска?

— А другой разве не поведет, когда припрет?.. — ответил Конев.

* * *

Поздняя ночь. В палатке Лукина идет спокойная беседа. У командарма майор Ряхин, заместитель начальника нашего разведотдела. Щуря близорукие глаза под толстыми стеклами пенсне, он сообщает о результатах допроса пленных. Ряхин прекрасно знает несколько иностранных языков и обычно допрашивает сам.

Пленные показывают, что против нас действует 4-я армия, ее поддерживает 2-я танковая группа, возглавляемая Гудерианом. Называют другую танковую группу, под командованием Гота, — справа, против 20-й армии. Пленные из 29-й мотодивизии.

— Настроение?

— Самое наглое, товарищ командующий... Допрашиваешь, а у него в глазах: «Дейчланд, дейчланд юбер аллес».

— Старая песенка — «Германия превыше всего»? — усмехается командарм и испытующе смотрит на Ряхина. Я знаю, он ценит и любит этого офицера, по внешности напоминающего скорее чеховского интеллигента, нежели военного. В армии Ряхин сравнительно недавно, но, обладая хорошей эрудицией и организаторскими способностями, он быстро наладил разведывательную работу во фронтовых условиях. У него постоянная связь с разведотделом 20-й армии, значительно раньше нас вступившей [159] в соприкосновение с противником. Он умело пользуется показаниями пленных, письмами убитых и данными агентуры, засылая через линию фронта разведчиков и агентов, подобранных из местного населения. В Забайкалье Ряхин занимал должность старшего офицера разведотдела.

Я рассказываю о трагической истории с флагом под Красным. Ведь ясно, что в сознании наших людей еще не выработалось представления о фашистской армии.

— Ненависти еще нет, — согласился Лукин. — Люди наши еще не познали, до чего фашизм развратил немецкого обывателя...

— Психологически это одна из сложнейших проблем войны, — задумчиво произнес Ряхин. — Допрашивая пленных, я сам ловлю себя на том, как трудно уложить в голове, что идеи гитлеризма увлекли немецких солдат. Но это факт...

Сводка политуправления Западного фронта о морально-политическом состоянии вражеских войск вызывала некоторое недоумение. Лестев прав, показывая в этой сводке, что гитлеровцы поражены отчаянным сопротивлением нашей армии, но спешит с выводами, рисуя картину усталости немецких солдат, будто бы они выдохлись.

— Подбадривает, — пошутил Лукин.

Но тут, пожалуй, дело было не только в желании подбодрить. В те дни мы и не подозревали, какой морально-политический урожай собрали фашисты на почве версальского оскорбления, направив патриотические чувства немцев в русло оголтелого шовинизма.

Я с удовольствием вспоминаю те скупые минуты, которые удавалось выкроить, чтобы, как говорится, «размять мозги». Лукин чувствовал в этом органическую потребность. Как ни тревожился он за судьбу 16-й армии, вступившей в бои разровненными частями, лишенной своих танковых сил, командарм не терял ориентировки в общем ходе войны. И в ту ночь, на 15 июля, когда наша армия на всем фронте обороны вцепилась в наступавшие на Смоленск фашистские войска и повисла на них, как гиря, он говорил:

— Долго будем воевать, года три — четыре...

Принесли оперативную сводку за вечерние и ночные часы. [160]

Ночью на всех участках шли жестокие бои. 152-я дивизия держалась стойко, но на левом фланге вырисовывалась угрожающая картина. На юго-западных подступах к Смоленску противник занял Хохлево. Отряд Буняшина получил задачу выбить из нее немцев. Действовать решили ночью. И вот почему.

Бойцы переднего края успели, например, заметить, что между двенадцатью и часом дня немцы не ходили в атаку, артиллерия не стреляла, авиация не летала: фашистская армия обедала. Ночью фашисты любили спать, выставляя боевое охранение. Этим и воспользовался инициативный Буняшин. Отряд подошел к деревне и навязал противнику ночной бой. У немцев началась паника. Они побежали. Буняшин докладывал, что противник потерял убитыми до 500 солдат и офицеров.

15 июля 29-я мотодивизия врага навалилась на наш отряд прикрытия. Командарм с группой оперативных работников выехал в район действий. Отряд не дрогнул, медленно отходил с боями. С помощью подкрепления удалось в течение дня задержать на этом участке вражескую пехоту. Здесь с исключительной стойкостью сражались смоленские большевики, направленные Малышевым под Хохлево.

К вечеру продвижение противника возобновилось. 29-я моторизованная дивизия достигла юго-западной окраины Смоленска. В 9 часов вечера на мотоциклах и танкетках гитлеровцы появились в южной части города, но тут же были отброшены. Отряды Буняшина и Нестерова вели бои на западной окраине. До половины десятого в Смоленске горел электрический свет, работал радиоузел и телефонная станция. В 21 час 30 минут в штаб МПВО позвонил директор электростанции: «Ввиду чрезвычайной опасности через 10 минут выключаю свет и подрываю станцию». Последний железнодорожный эшелон на восток ушел в 20 часов. Всю ночь город подвергался артиллерийскому обстрелу и бомбежке с воздуха.

На рассвете 16 июля в Жуковку приехал Сорокин. Чувствовалось, что он чем-то крайне взволнован:

— Смоленск взят!

— А ну, без паники! — угрожающе крикнул Лукин. — Сейчас же в город!

Часы еще не показывали четырех, когда мы въезжали в Смоленск. Артиллерийских разрывов не слышно, в воздухе [161] тихо, только изредка строчат пулеметы. Неприятная тишина! Неприятен даже теплый ветер, бьющий в лицо. Спускаемся вниз, в город. На газетной витрине висит свежий номер «Рабочего пути», вышедший в Смоленске 15 июля. Едва достигли берега Днепра, как с той стороны сразу заговорило несколько автоматов, ударили орудия. С трудом разыскали подразделения Нестерова и Буняшина, дивизион милиции. Северная часть города и железнодорожный узел — в наших руках. В южной части, за Днепром, — противник. Мосты взорваны.

— Как же вы могли отдать южную часть? — спрашивает Лукин.

Нестеров молчит.

— Значит, отряд оказался неспособным?

— Я этого сказать не могу. Неоднократные атаки отбивали с большими потерями для немцев. Самоотверженность наших бойцов и командиров не имела предела.

— А итог?

— Людей мало. Ничего не могли сделать против танков.

— Кто подорвал мосты?

— Малышев.

— Рисковый мужик.

Но, очевидно, риск, на который пошел Малышев, оправдан. Лишив фашистов переправ через Днепр, мы могли более надежно организовать оборону северной части города. Однако медлить нельзя. Отойдя за реку, Нестеров разрешил людям отдых.

— Весь город хочешь проворонить? Где люди? — спросил Лукин. — Веди!

Пошли по домам, раскинувшимся близ рынка и у вокзала. Бойцы отдыхали в комнатах, на кухнях, в сараях. В одном двухэтажном доме солдаты улеглись на балконе, увитом плющом: семь ровных рядов зеленых листьев на аккуратно подвешенных веревочках, а под ними — настурции и георгины.

Будили. Объяснений бойцам не требовалось. В большинстве это были наши забайкальцы, они хорошо знали Лукина в лицо. Каждый понимал, зачем его будят и что от него требуется. Открыв глаза после тяжелого сна, молча вставали, выходили на улицу. Офицеры из штаба армии направляли группы бойцов в оборону. Было приказано занять дома, постройки, прилегающие к реке, и [162] вести стрельбу, пусть даже неприцельную: надо показать противнику, что берег занят.

Расставив людей, отправились в район аэродрома. В километре от города встретили незнакомого генерала. Это был А. М. Городнянский, командир 129-й стрелковой дивизии из 19-й армии. Объяснили обстановку и сразу нашли общий язык. Городнянский очень просто сказал, что он учитывает все обстоятельства и готов выполнить любое указание командования 16-й армии.

— Где ваша дивизия? — спросил Лукин.

— Дивизии у меня нет, но несколько батальонов наберу. Они недалеко отсюда. Артиллерийский полк на подходе.

Городнянскому поручили оборону северной части Смоленска с подчинением всех находящихся здесь отдельных групп.

— А потом — на ту сторону! — улыбаясь сказал на прощание Лукин.

— Попробуем, — ответил Городнянский.

Всем понравилась выдержка и спокойная собранность немолодого генерала. «Каленый орешек», — метко определил командарм.

Затем встретили по дороге несколько артиллерийских дивизионов и отдельные группы стрелков из разных соединений 19-й армии. Дали задание — идти в распоряжение генерал-майора Городнянского.

Занимаясь организацией обороны Смоленска, может быть, мы и не смогли тогда достойно оценить значение сражения, развернувшегося во второй половине июля. Всякую операцию, тем более крупную, следует рассматривать в исторической перспективе, когда, освобожденная от всего наносного, она ложится в ряд других военных событий. В чем же значение битвы за Смоленск? Ответ может быть один — в срыве плана молниеносной войны.

Наткнувшись на Смоленск (я имею в виду 20-ю и 16-ю армии), гитлеровское командование в течение двух недель предпринимало безуспешные попытки овладеть городом. В тяжелых боях увязли 11 вражеских дивизий, нацеленных на Москву. Противник яростно бросался во все стороны, стараясь отрезать пути питания 16-й и 20-й армий. В смоленском «котле» — в июле фашистские пропагандисты трубили о нем на весь мир — варилась [163] совсем не та каша, в которой нуждалось гитлеровское командование. Здесь был сбит темп, заданный врагом.

Смоленск показал (а Москва затем доказала!), что блицкриг не вышел. В этом значение Смоленского сражения.

Уже тогда, судя по достоверным источникам, добытым Ряхиным, мы уловили, с каким лихорадочным нетерпением старалось гитлеровское командование избавиться от смоленской группировки наших войск. Из показаний пленных, сведений разведки и перехваченных документов можно было заключить, что гитлеровцы считают нашу армию уже разгромленной, ее дивизии уничтоженными и управление войсками дезорганизованным. Вместе с тем из лагеря врага доходили вести и другого рода. 15 июля командующий ОКХ{3} по телефону говорил генерал-фельдмаршалу фон Боку: «Русские дерутся не так, как французы. Они не чувствительны на флангах».

С 16 июля началась борьба за восстановление положения в Смоленске. В это время 20-я армия вела бои северо-восточнее и, занимая фронт в 70 километров, отражала наступление шести дивизий противника. Против нашей 16-й армии действовали 12-я танковая и 20-я моторизованная дивизии, эсесовская дивизия «Райх», а позже с ходу вошла в бой прибывшая из тыла 137-я моторизованная дивизия.

Для укрепления обороны города командование решило вывести к Смоленску 46-ю стрелковую дивизию. 18 июля 46-я заняла оборону на северо-восточных подступах, контролируя железную дорогу совместно с 158-й стрелковой дивизией под командованием Корнеева. 152-я дивизия прочно прикрывала город с северо-запада, все попытки противника сломать ее оборону ни к чему не привели. Городнянский закрепился в северной части. Немцы, упустив какой-то момент 15 июля, вели теперь упорный бой за северный берег Днепра.

— До сих пор не могу понять, — признавался позже М. Ф. Лукин, — чем была вызвана задержка противника. В ночь на шестнадцатое июля, а потом в течение дня немцы могли вполне переправиться. Но не воспользовались своим превосходством в силах. [164]

Вплоть до 22 июля гитлеровцы каждый день упорно пытались в разных местах осуществить переправу, но безуспешно. А. М. Городнянский в свою очередь старался отвоевать плацдарм на южном берегу, однако был крайне стеснен в действиях — не хватало огневых средств. Один наш отряд переправился, но вскоре был принужден отойти. За возвращение южной части города вели бои 152-я, 158-я дивизии и ряд подразделений 46-й дивизии. Переправа прошла удачно, 158-я подходила к южной окраине города, в район кирпичного завода. Однако авиация и танки противника смяли наступающих и отбросили на левый берег.

В 129-ю дивизию направили группу работников штаба и политотдела армии. Вместе с Городнянским я распределил их по частям. Они помогли навести твердый порядок, в какой-то мере сплотить в единый войсковой организм разные подразделения.

В штаб фронта доложили, что южная часть Смоленска находится в руках противника, организована оборона северной части, попытки восстановить положение пока не имеют успеха; форсирование Днепра при отсутствии понтонов представляется затруднительным. Сразу же пришел запрос: «По чьему указанию взорваны мосты через Днепр?». Радировали. Получили новую радиограмму. На этот раз от прокурора фронта: «Малышева, взорвавшего мосты через Днепр и помешавшего восстановлению положения в Смоленске, арестовать и доставить в штаб фронта».

Все эти события развернулись 16 июля. Малышев появился на КП в Жуковке только на следующий день, около 7 часов вечера. Лукин уехал в 152-ю дивизию. Я разговаривал по телефону с генералом Городнянским. Комдив был явно встревожен положением на левом фланге 46-й дивизии, где разрозненные группы бойцов стали отходить от реки и железной дороги.

— Видимо, какая-то провокация, — заключил комдив 129-й.

— Поехали, товарищ полковник, в Смоленск наводить порядок, — предложил я Малышеву. По дороге спросил: — Почему вы взорвали мосты в Смоленске?

Он ответил вопросом:

— Речь Сталина от третьего июля читали? — и, помолчав, [165] продолжал: — Я и взорвал. У меня не было другого выхода.

— И закрыли пути для восстановления положения?

— Если бы я оставил мосты и немцы перешли на северный берег Днепра, вы бы первый меня арестовали.

— Но это сейчас придется сделать. Вы арестованы, товарищ Малышев. Есть такое указание: арестовать вас и отправить в штаб фронта.

Малышев невесело улыбнулся:

— Начальству виднее...

За аэродромом появились отдельные группы бойцов. Мы остановили и построили их. Собрали человек триста.

— Смирно! За мной, шагом марш!

Я вел колонну к Днепру, замыкал Малышев; вел и думал, что вот люди идут обратно, значит они могут поверить, обязательно поверят в победу!

Бойцы залегли в оборону во ржи, почти у самой реки. Передвижение заметили на том берегу, тотчас же начали строчить пулеметы. Мы ответили. Теперь ни один человек не поднялся и не покинул переднего края. Обстрел усилился, заговорили вражеские минометы. Осколком мины ранило в голову Малышева.

— Я никуда не уйду, — ответил он, когда предложили отправиться в медсанбат.

— Что ж, оставайтесь, свяжитесь с Городнянским и держитесь! — согласился я.

На командном пункте ждала новая радиограмма от прокурора: «Почему не арестовали Малышева? Примите меры. Препроводите в штаб фронта».

Я ответил: «Малышев ранен, остался в боевых порядках, командует подразделением на берегу Днепра».

Из штаба фронта прибыл за полковником самолет.

(Через год я встретил Малышева. Он прибыл в нашу же, 16-ю армию во главе 217-й стрелковой дивизии. В дальнейшем он дослужился до звания генерал-лейтенанта.)

Бои не утихали ни на один день. 129-й дивизии становилось все труднее: ее боевые порядки находились под непрерывными бомбовыми ударами. Противник бросил на Смоленск соединения авиации. Городнянский упорно и методически работал над тем, чтобы своевременно ликвидировать возникавшие то на южном, то на северном берегу [166] Днепра опорные пункты гитлеровцев. Обе стороны цеплялись за каждую улицу, за каждый дом.

Если вспоминать добрым словом героев Смоленска, то первым среди них нужно назвать самого Авксентия Михайловича Городнянского. Мне приходилось в этот период много раз встречаться с генералом Городнянским и наблюдать его за работой (гражданским словом «работа» легче передать свойственный ему командирский стиль). Подчиненные командиры, особенно из молодых, попросту обожали его, бойцы считали отзывчивым начальником, на опытность которого можно положиться. Когда фронт запросил позднее достойного кандидата на армию, наш Военный совет выдвинул генерала Городнянского. Комдив всегда с людьми — то среди истребителей танков, команды которых были созданы во всех батальонах, то в ударных группах. Он передвигался по переднему краю во весь рост, не сгибая под пулями свою седеющую голову; идет, опираясь на палочку, и, как говорили бойцы, «пуля его не берет». Но взяла-таки пуля Авксентия Михайловича. Своя пуля: год спустя, попав под Барвенковом, близ Харькова, в окружение, А. М. Городнянский застрелился.

Из рядовых защитников Смоленска хочется упомянуть Козлова, Ткаченко и Виртуозова.

Числа 20-го создалось критическое положение в районе вокзала. Переправившись на северный берег, противник потеснил наши подразделения и захватил часть железнодорожной линии. Городнянский приехал ночью и дал задание: на рассвете атаковать немцев, выбить их с железной дороги. Задание выполнили. Фашисты отошли к берегу, но затем получили подкрепления, и наша рота попятилась, оставив станковый пулемет в пространстве, отделявшем ее от противника. Боец Козлов предупредил, что попытается притащить пулемет. Он выскочил из укрытия, поднял руки вверх и пошел навстречу вражеским автоматчикам. Послышались крики:

— Рус, плен! Рус, плен!

Когда до пулемета осталось несколько метров, размеренный шаг Козлова сменился стремительным прыжком. Боец упал, развернул пулемет и открыл по автоматчикам огонь. Пришлось гитлеровцам показать спину.

Комдив 129-й крепко обнял смельчака, поздравляя его перед строем: [167]

— Хорош, ничего не скажешь, право, хорош, заслужил орден...

Секретаря партбюро полка старшего политрука Ткаченко я знал по Забайкалью. В уличном бою близ рынка Ткаченко, возглавив группу, двинулся на выручку бойцам и попал в лапы врага. Пленных увели в маленький домик за железнодорожной линией. Звездочка политработника на гимнастерке привлекла к Ткаченко особое внимание фашистов. Начался допрос. Ткаченко молчал. Только один раз он дал ответ.

— Коммунист?

— Да, коммунист. Ничего не добьетесь.

Его страшно избили, бритвой отрезали губы. Он молчал.

Когда противника отбросили на южный берег и освободили пленных, бойцы подобрали еле живого Ткаченко.

Комсомольца Николая Виртуозова я не знал, но Панченко передал письмо юноши к матери. Николай погиб, не успев его отправить:

«Дорогая и родная мама! Родина переживает дни грозных испытаний. Людоед Гитлер посадил свою банду на танки и самолеты. Он хочет огнем и мечом стереть с лица земли наш великий народ, покорить и обесчестить нашу землю. Не бывать этому! Нас не согнешь, не испугаешь танками и самолетами.

Мама! Я горжусь тем, что попал на Западный фронт. Мне выпала честь вместе со всеми воинами грудью прикрыть дорогу на Москву. И я уверен, что дикие орды Гитлера здесь будут разбиты и так же похоронены, как полчища Наполеона в 1812 году. Мама! Пять дней тому назад я связкой гранат подорвал немецкий танк. Это только начало моего боевого счета. Сегодня я подал заявление с просьбой принять меня в ряды Коммунистической партии. За партию, за Родину мы идем в бой и обязательно победим! С врагом я буду драться так храбро и отважно, как это делают мои товарищи по оружию — коммунисты. Если же мне придется умереть, то не страшно, мама. Родина выше всего».

Николаю Виртуозову шел девятнадцатый год.

Силы защитников Смоленска в этот момент были напряжены до крайности. Людей не хватало. Спасало только то, что при большом некомплекте дивизии полностью сохранили свою организацию. Почти каждая [168] атака противника встречала контратаку наших частей. Правда, пехоту уже не могла достаточно поддержать своим огнем артиллерия: боепитание усложнилось. Расчетам орудий, минометов и пулеметов приказали сократить до предела расход боеприпасов и открывать огонь только в случае крайней необходимости.

Гитлеровское командование нервничало. И штаб фронта, и разведка имели об этом много сигналов. Наступление застопорилось. Смоленск держался. Наше предположение неожиданно получило подтверждение из самого Берлина: в те дни Гитлер произнес по радио речь. Вот что в ней, между прочим, говорилось о Смоленске:

«Английский премьер-министр вчера в Лондоне, в палате общин, заявил: немцы утверждают, что в Смоленске не осталось ни одного русского солдата. Черчилль опровергнул немецкое сообщение и сослался на данные советского командования, которое утверждает, что Смоленск находится в руках русских.

Я, Адольф Гитлер, оспариваю утверждение сэра Уинстона Черчилля и просил бы английского премьера запросить командующего 16-й советской армией русского генерала Лукина, в чьих руках находится Смоленск».

— Нашел, бесноватый, свидетеля! — усмехнулся командарм. — Однако в этой брехне есть смысл, Алексей Андреевич: раз о нас говорят, значит, мы им здорово все-таки мешаем...

Лукин снял трубку и соединился со Смоленском.

— Авксентий Михайлович, жив? Ну-ну, слышу, что жив! Не разбудил? Речь Гитлера знаешь? Нет? Поздравляю. Ты сегодня именинник в международном масштабе... Ну да, о тебе спор идет: Черчилль в парламенте говорит, что ты в Смоленске, а Гитлер опровергает... Напомнишь? Напомни, да погромче...

* * *

После того как положение на Днепре стабилизировалось, гитлеровское командование бросило на прорыв нашей обороны — на этот раз на участке 152-й дивизии — еще одно соединение — 137-ю моторизованную дивизию. Она вступила в бой с ходу, нанося удар из района Красного на Катынь. Полковник Чернышев немедленно сообщил об этом командарму. Лукин приказал начать энергичное наступление во фланг. Новое немецкое соединение, [169] не успев развернуться, попало под обстрел советских артиллеристов. Наши войска перешли в атаку и окружили дивизию противника. В сводке Советского Информбюро впервые за время войны была упомянута 16-я армия (подразделение командира Лукина), разгромившая 137-ю дивизию врага и захватившая большое количество пленных.

В Смоленск шли пополнения. Одним из первых прибыл отряд коммунистов, призванных в армию по партийной мобилизации Московским и Горьковским комитетами партии (в этот период ЦК ВКП (б) мобилизовал на Западный фронт 13 тысяч членов партии, часть из них и влилась в 16-ю армию под Смоленском).

Основную массу коммунистов направили по подразделениям в качестве политбойцов, некоторых оставили в резерве Военного совета армии для того, чтобы в ходе боев заменять выбывших из строя политработников и парторгов батальонов и рот.

Я помню митинг в лесу под Смоленском. В воздухе пахло хвоей и гарью. Предоставили слово мне. Рассказав о трудном положении защитников города, я призвал бойцов и командиров показать пример стойкости, отваги и самоотверженности. Бойцы выступали горячо. Они устали, пройдя за два дня 60 километров пешком, но настроение — хорошее, боевое, в каждой речи — зрелая, обдуманная решимость драться до победы. Да, это настоящие товарищи по оружию, по духу, по партии!

— Здравствуйте, товарищ комиссар, не узнаете? — подошел ко мне один из бойцов. Лицо очень знакомое. Да ведь это Козырев, мой старый товарищ по 13-й Дагестанской дивизии! Мы не виделись шестнадцать лет. Вместе служили в одном батальоне, я — командиром взвода, он — старшиной. После увольнения из армии Козырев поселился в Горьком, работал на заводе и вот теперь по партийной мобилизации прибыл на фронт. Вспомнили прошлое.

— Ну, что в тылу? Что народ думает о фронтовиках?

— Это долго рассказывать. А если двумя словами: верят в победу и надеются на армию.

— Хорошо сказал! Важно это мнение передать бойцам.

Прибывшее к нам по партийной мобилизации пополнение стало прочной опорой командиров и комиссаров. [170]

В полуокруженный Смоленск эти люди принесли боевое настроение тыла, настроение народа. Бойцы расспрашивали новичков о Москве, интересовались буквально всем: как выглядит столица, пострадала ли от налетов гитлеровской авиации; горьковчан волновало, как работает «Красное Сормово» и т. д. Между прочим, после прибытия политбойцов решили, что настала пора заняться почтой: 16-я армия не имела еще адреса. Из Смоленска послали радиограмму в Военный совет фронта с просьбой присвоить соединениям армии номера полевой почты. Через день эти номера получили.

Июль был на исходе. Две недели 16-я армия держала в своих руках оборону Смоленска, вела отчаянные бои с противником. Приказы Военного совета этого времени каждый день ставили конкретные наступательные задачи и заканчивались призывом освободить южную часть города. Я об этом вспоминаю, чтобы подчеркнуть дух высокой боевой активности защитников города. Справа от нас, на северо-востоке, сражалась 20-я армия. Она испытывала напряжение ничуть не меньшее, если учесть, что ее частям приходилось отражать значительные силы вражеских танков. Командование отдавало должное стойкой борьбе смоленской группировки. Командующий Западным фронтом 27 июля докладывал И. В. Сталину: «16-я и 20-я армии дерутся хорошо, но силы их уменьшаются и поэтому главная задача — ускорить наступление против Ярцево-Духовщинской группы», то есть против тех вражеских сил, которые в конце июля предприняли новую попытку завершить окружение советских войск под Смоленском.

26 июля части 20-й армии соединились с нашими частями в районе Смоленска и заняли оборону рядом с боевыми порядками 16-й армии. На стыке стояла наша 152-я дивизия и 73-я дивизия 20-й армии.

Часов в 6 вечера в Жуковке узнали, что километрах в двух от нас размещается штаб соседей.

— Павел Алексеевич пожаловал, — объявил командарм, — съездим-ка к нему. Теперь вместе воевать будем!

В штабе у П. А. Курочкина разговор шел о том, что противник, висящий на плечах 20-й, не преминет нанести новый удар, чтобы разъединить наши армии и таким образом взломать оборону города. Потери в частях 20-й велики, вооружения не хватает... И тут же Курочкин сообщил [171] радостную весть: у него в «хозяйстве» испытано новое, неизвестное доселе оружие огромной силы — РС. Дивизион реактивных минометов дал несколько залпов по скоплению сил противника: «Что творилось у немцев — невозможно передать».

Мы сидели укрытые тенью берез и старались со слов командарма 20-й представить новое оружие в действии. Воображение рисовало не только мощный полет снарядов, огонь и смерть в стане врага... Советский солдат, со склянкой в руках поднявшийся против фашистского танка, — это наш сегодняшний день. Дивизионы «катюш» — завтрашний. От бутылки с горючей смесью до сотен тысяч гвардейских минометов — вот путь, который должна пробежать страна... Здесь, под Смоленском, надо выиграть для этого время...

Вечером вернулись в Жуковку, как раз в тот момент, когда вражеские танки прорвались на стыке 152-й и 73-й дивизий и напали на наш штаб. Тотчас же мобилизовали батальон охраны и весь комсостав штаба. Нападение танков отбили. [172]