Армия резерва

С первого дня войны Киевский военный округ был преобразован в Юго-Западный фронт во главе с командующим генералом М. П. Кирпоносом и членом Военного совета Н. С. Хрущевым.

Мы сразу установили связь со штабом фронта. 24 июня сообщили, что части 16-й армии продолжают сосредоточиваться вокруг Старо-Константинова.

Не утешительно, но факт оставался фактом: 16-я армия как целостный войсковой организм пока не существовала, она еще на колесах где-то между Сибирью и Украиной. Пока мы располагали едва одной третью своих сил: подошли части 5-го танкового корпуса и танковая бригада полковника Мишулина. Эшелон М. А. Шалина — штаб армии и политотдел — отправился из Забайкалья последним, и от него не поступало никаких вестей.

Дел было много: принять прибывающие части, разместить их, наладить боеснабжение, накормить людей, а главное — помочь командирам и бойцам быстрее освоиться с новой, непривычной обстановкой.

Около 11 часов вечера 24 июня М. Ф. Лукин собрал офицеров, чтобы подвести итоги сосредоточения войск за сутки. Уже темнело, когда началась бомбежка. Это был первый налет гитлеровской авиации на Старо-Константинов. Никто его не ждал, все считали, что находятся в глубоком тылу, за 300 километров от границы. Ни жертв, ни разрушений не было, только вылетели стекла в казармах. Но сумятица в городе поднялась невероятная. Многие командиры, а за ними и бойцы стали стрелять в воздух, куда попало. [130]

Лукин тут же приказал офицерам:

— По казармам. Навести порядок.

Вспоминая этот июньский вечер, я и сейчас слышу голос командарма, распекавшего поддавшихся панике людей:

— Куда стреляли? Самолеты пролетели, отбомбились. Чего вы испугались? Подняли шум без толку, пугаете мирное население.

Кто из фронтовиков не пережил нечто подобное в первые месяцы войны!

Нас, руководителей, забрасывали вопросами: «Долго ли будем в резерве?», «Когда начнем действовать?». В своих людях мы не сомневались. Трудность состояла в другом — в неподготовленности к возможным превратностям войны. И командиры и бойцы не ожидали увидеть армию противника и, в частности, вражескую авиацию в нашем глубоком тылу. Приходилось призывать к разуму. Лукин сказал нам:

— Воевать, наверное, будем долго, на это нужно ориентировать людей.

Небольшая группа штабных офицеров 16-й армии, прибывшая раньше других, выполняла ответственную организационно-пропагандистскую работу. Сколько раз им приходилось отвечать на вопросы: почему отступаем, где наша авиация, что означают «направления», на которых противник стремится развить наступление. В первые же два дня войны этих направлений обозначилось свыше десяти. Оставлена Ломжа, оставлен Брест...

Как жаль, что с нами не было политотдела. Как никогда нужен был в те июньские дни Сорокин с его крепко слаженным политическим аппаратом.

В моем распоряжении оказалось всего три политработника — инспектор поарма старший батальонный комиссар И. И. Панченко, инструкторы политотдела старшие политруки Батманов и Степанов.

— Обеднело наше политхозяйство, Алексей Андреевич, — говорил Лукин, — сплошали мы с тобой...

Иван Иванович Панченко — самый опытный из этой тройки. В Забайкалье его очень любили. Как никто другой, он умел живо и интересно строить партийную работу в частях. О своей военной профессии он отзывался так: «Политработник — консультант души». [131]

Невысокого роста, крепко скроенный, широкий в плечах, всем своим душевным складом — спокойно-уравновешенным, с определенной долей флегмы и упрямой методичности, свойственной украинскому характеру, — И. И. Панченко располагал к себе и был нашим драгоценным помощником в те трудные дни.

Старший политрук Анатолий Иванович Батманов — прямая противоположность Панченко. Анатолия Ивановича отличала кипящая энергия, волевая властность характера. Он недавно вышел из комсомольского возраста, но молодежного задора и задиристости у него столько, что хватило бы на нескольких.

Каждый работал в те дни за десятерых, заданий приходилось давать сверх меры. Связывались с местными партийными и советскими органами. Инструктировали партийно-политических работников в частях, выступали перед бойцами. Приедут в Старо-Константинов, доложат обстановку, расскажут о настроении людей — и снова уже в полках.

16-я армия собиралась в боевой кулак с трудом. Ругали на чем свет стоит железнодорожников, а ответ получали один и тот же: «Интересующий вас воинский эшелон еще не пришел». 26 июня по прямому проводу из Москвы Генеральный штаб приказал перебросить нашу армию на Западный фронт. Задача: сосредоточиться в районе Орша — Смоленск. Что делалось тогда на западном направлении, знали только по сводкам Советского Информбюро — войска ведут бои с просочившимися танковыми частями противника в районе Минска. Оперативными данными мы не располагали.

М. Ф. Лукин находился в Шепетовке. Там предстояло снова погрузить в эшелоны 5-й танковый корпус. Я остался в Старо-Константинове, занимаясь отправкой эшелонов на Смоленск.

Небольшая железнодорожная станция волей военной судьбы превратилась в важный транзитный узел. За сутки отсюда уходили десятки эшелонов с людьми, танками, боеприпасами, обмундированием и продовольствием. В числе первых отправилась танковая бригада полковника В. А. Мишулина.

С Лукиным держали связь по телефону. Ранним утром я сообщил командарму: [132]

— Только что ушло еще два эшелона. Мишулина отправил.

— От меня тоже сегодня ушла семнадцатая танковая. Со сто девятой сложнее...

В телефонной трубке свист. Молчание. Затем снова слышу отрывистый басок Лукина:

— Бросаю, Алексей Андреевич, начали бомбить. Иду наводить порядок. Пришлю человека...

Из сообщений командующего армией я знаю, что в Шепетовке неспокойно. Город переполнен беженцами. По нескольку раз в день налетают вражеские самолеты. Одни бомбят Шепетовку, другие сбрасывают парашютистов. Перед налетами в разных концах города зажигаются сигнальные ракеты: действует агентура врага.

К вечеру от Лукина прибыл Панченко.

— Что там со сто девятой?

— Командующий снял ее с погрузки и ввел в бой. Немцы заняли Оструг. Оттуда продвигаются к Шепетовке. Днем были километрах в двадцати. Восточнее Шепетовки высадили десант.

Панченко только что провел сутки в 109-й, выполняя задание Военного совета. Он говорит, что бойцы и командиры с удовлетворением приняли новую задачу, поставленную командармом перед дивизией.

— Люди хотят воевать. Вы знаете, как плохо влияло на них бездействие! Теперь душа при деле. Считаю, что драться будет хорошо.

Мне ясно, что 109-я мотострелковая дивизия для 16-й армии потеряна: она уже вошла в соприкосновение с противником. На Западный фронт ее вывести не удастся.

Остальные соединения продолжали погрузку. В Шепетовке это дело шло с более серьезными трудностями, чем в Старо-Константинове. И не только из-за того, что война к Шепетовке подошла вплотную.

— Мозги еще работают по довоенным нормам, — говорит Панченко. — Приезжаем с командующим на станцию. Начальник станции отправляет на Львов эшелон: тракторы, сеялки и комбайны. Генерал разозлился, кричит на начальника станции, а тот ни в какую:

— Имею наряд к двадцать седьмому июня все погрузить.

— Когда получили наряд? — спрашивает Лукин.

— Двадцатого. [133]

Командующий выругался:

— Это же было за два дня до войны!

В общем, пока шел разговор, на Шепетовку налетели самолеты. Все остановилось. Когда наконец начали грузить танки, гитлеровцы выбросили десант, и в городе появились вражеские автоматчики. Не больше двух десятков, но шуму наделали много. Командарм собрал начсостав и приказал прочесать улицы. Выловили 17 автоматчиков.

В той же Шепетовке, когда гитлеровцы оказались почти у города, начальники военных складов, не выдавали для войск боеприпасы без надлежаще оформленных чековых требований. Узнав, что на станции находится генерал, люди, приезжавшие с переднего края, шли к Лукину. Он приказал выдавать продовольствие и боеприпасы по запискам нашего армейского интенданта и одновременно эвакуировать все, что возможно, как по железной дороге, так и автотранспортом.

Шепетовский райвоенкомат отлично провел мобилизацию, отправил людей. В военкомате скопилось 250 автомашин, они стояли без движения: «числились в резерве». И это в такой момент, когда дорог каждый час! Командарм взял транспорт в свое распоряжение для доставки снарядов. Через Шепетовку на Киев из пограничных районов беспрерывным потоком шли машины с эвакуируемыми. Ввиду нехватки транспорта заградительные отряды посылали машины на перевозку боеприпасов, а гражданское население отправляли поездами.

Междугородний телефон всю ночь не работал. Утром восстановили связь с Шепетовкой, и я получил возможность поговорить с Лукиным.

— Сто девятая дивизия прекрасно дерется, — говорил командарм. — Но силы врага превосходят. Имеем большие потери...

Ранен командир дивизии полковник Краснорецкий. Командарм предложил назначить вместо него подполковника Подопригору.

— Что ж, Подопригора — хороший командир. Кандидатура вполне подходящая.

— Его полк сейчас под Остругом, сражается стойко. Как только свяжусь, прикажу ему выехать на капе дивизии, — сообщает о своем решении Лукин. [134]

Чувствуется, что с каждым часом положение осложняется. Ставка Верховного Главнокомандования рассчитывает на 16-ю армию, как на свой резерв, а обстоятельства диктуют другое — надо противодействовать прорвавшемуся противнику, отражать удары танков, моторизованной пехоты, ликвидировать десанты. Лукин пытался созвониться с Киевом, узнать, где КП фронта и доложить генералу Кирпоносу о передислокации 16-й армии и о положении в Шепетовке. Удалось связаться по железнодорожному проводу только с заместителем командующего генерал-лейтенантом Яковлевым. Тот сказал:

— Если противник займет Шепетовку, то войска фронта останутся без боеприпасов!

К вечеру от Лукина приехал А. И. Батманов. Он передал, что командарм решил остаться со 109-й дивизией и принять все меры, чтобы удержать Шепетовку. В его распоряжении, кроме мотострелков, имеется один танковый полк из 5-го корпуса. Все остальные части отбыли согласно приказу Ставки. Командарм предлагал мне с последним эшелоном выехать в Смоленск и доложить командованию Западного фронта о создавшемся положении. Сам он не мог уехать с эшелонами своей армии, оставив без боя противнику головные склады боевого снабжения. (Характерно, что немцы каждый день бомбили станцию Шепетовка, но склады эти не трогали.)

Батманов уже побывал в бою. К Лукину он попал из-под Оструга, из полка Подопригоры. Он рассказывал, что бои идут кровопролитные. Вражеские танки душат полк.

Вслед за тем Батманов достал из полевой сумки конверт:

— Подполковник приказал передать лично вам.

— Он еще не знает о новом назначении? — спрашиваю я, вскрывая конверт.

— Нет.

Я читаю письмо. Читаю раз, другой, третий и не верю глазам своим. Что же это такое?..

— Товарищ Батманов, Подопригора сам дал это письмо?

— Конечно, сам, — удивленно смотрит на меня инструктор политотдела. — Да в чем дело?..

Читаю письмо вслух.

«Товарищ Лобачев! Под Остругом погибло много наших бойцов. В этом месте не было полевых частей. И [135] 381-й полк должен был закрыть брешь. Я не знаю, правильное ли это решение? Сразу было убито 800 человек. Люди дрались честно. У немцев много танков, а у нас не оказалось противотанковых средств. Я не выдержу суда за гибель людей. Когда вы получите это письмо, меня не будет в живых. Простите, что я так позорно погибаю, смалодушничал. Вы, товарищ Лобачев, меня в партию рекомендовали. Подопригора».

— Это же подлость, — почти беззвучно произносит Батманов.

Я молчу.

«Эх, Подопригора, не нашел ты правильного пути на войне. Вот Батманов уже и приговор тебе вынес... Он молод, горяч и по-своему прав».

Но я же знаю, что командир 381-го полка был честным и преданным партии человеком. Он потерял веру в себя, в силы своего народа, оказавшись в какой-то мере жертвой той мертвой концепции, которая сложилась до войны — воевать малой кровью и на чужой территории. Эта концепция рухнула при соприкосновении с жизнью, и для Подопригоры с ней рухнуло все.

...Батманов помог мне отправить в Киев 64 сейфа со штабными и партийными документами. Сейфы привезли наши связисты. Сопровождать машины с документами послали надежных товарищей.

После сильного дождя дороги развезло, да еще танки накрутили месива, и теперь даже на станции ноги увязали по колено. Погрузка шла круглые сутки. Нет времени вести ее скрытно, ночью. К 28 июня все закончили, и вечером того же числа с последним эшелоном полка связи отправился и я.

На прощание командарм передал:

— Мысленно я с вами, товарищи. Уверен, что все будет в порядке.

И уезжая на Западный фронт, всеми помыслами мы оставались с боевыми товарищами, с теми полками 16-й армии, которые уже приняли неравный бой с противником.

Каждый военачальник поймет, какой глубокой драмой для командарма оказалось то обстоятельство, что перед лицом находившегося в 20 километрах противника, наседающих вражеских танков и мотопехоты он вынужден был отправить на Западный фронт великолепное [136] танковое соединение генерала Алексеенко и остался в Шепетовке с небольшими силами. Позже Лукин с горечью признавался: «Так я и не получил соединений, которые привез из Забайкалья».

Когда гитлеровские войска появились под Шепетовкой, здесь не оказалось никаких других частей, кроме наших. Поэтому приняли решение: 109-ю дивизию и один танковый полк бросить на защиту города. Командарм с армейским интендантом, несколькими офицерами штаба и политотдела обосновался на станции. Отсюда, с импровизированного КП, он организовал контратаку на Оструг силами 109-й дивизии.

Мотострелки вели упорные бои, неся тяжелые потери. Командиры полков лично водили свои части в контратаки. Тяжело раненного комдива Краснорецкого пришлось эвакуировать. Командарму жаль было расставаться с этим прекрасным командиром, сильным духом и верой в свои войска, бесстрашным в бою, любимцем солдат и офицеров.

В это тяжелое время через Шепетовку походным порядком проходила второочередная, только что отмобилизованная стрелковая дивизия, направлявшаяся в 5-ю армию. Местоположения этой армии никто не знал. Командарм подчинил дивизию себе, поставив задачу по обороне Шепетовки. Это уже облегчало положение: есть две дивизии, да и командиры докладывали, что в лесу, севернее города, они собирают выходящие из окружения части, организовано около двух полков пехоты из разных соединений и до трех дивизионов артиллерии.

Так возникла группа войск, которая затем упоминалась в сводках фронта и Ставки как оперативная группа Лукина.

Условия руководства войсками оказались не из легких: не было штаба, единственное средство связи — железнодорожные провода. На станции находилось немало мобилизованных командиров. Лукин привлек их, создал группу офицеров связи и главным образом через них управлял своей «армией». Лукин поддерживал связь с генерал-лейтенантом Яковлевым. При этом просил заместителя командующего фронтом об одном: уж если не хотят отпустить его в 16-ю армию, то пусть хоть пришлют толкового начальника штаба. [137]

После одного особенно ожесточенного боя, когда на неоднократные попытки продолжить наступление наши войска отвечали контратаками, активность вражеских войск заметно иссякла. 109-я дивизия и танковый полк заставили гитлеровцев перейти к обороне в Оструге. В то же время пленные показывали, что у них ожидается большое подкрепление.

Наши потери оказались весьма ощутительными, особенно в офицерском составе. За пять — шесть дней боев выбыли из строя почти все командиры рот, две трети командиров батальонов, пять командиров полков. Части быстро укомплектовывались за счет мобилизованных офицеров запаса. Хуже обстояло дело с сержантами. На должности младших командиров выдвигали рядовых, хорошо зарекомендовавших себя в бою...

После ряда неудач враг пустился на хитрость. Однажды к исходу дня к М. Ф. Лукину явился командир «благоприобретенной» дивизии и доложил:

— По вашему приказанию дивизия сосредоточена на южной окраине Шепетовки.

— Кто передал вам такое приказание? — спросил Лукин. И тут же у Михаила Федоровича мелькнула мысль: «Разговор с дивизиями идет без шифра, провода в сторону противника не обрублены, значит, приказ в дивизию дан от немцев».

— Неужели вы по телефону не различили по голосу, кто говорит?

— Приказ был передан быстро. Мне нарисовали такую точную и безотрадную обстановку, что не возникло никакого сомнения в достоверности разговора, — оправдывался взволнованный комдив.

Дивизия получила приказ срочно занять оставленный рубеж, что и было сделано незамедлительно. Надо полагать, что гитлеровцы не ожидали столь быстрой реакции на свой лжеприказ и, будучи ослабленными в боях, не успели воспользоваться нашей оплошностью. Сделай они это, участь Шепетовки была бы тогда же решена!

В последующие два дня, подтянув свежие силы, немцы снова перешли в наступление и несколько оттеснили части опергруппы. Так как фланги защитников Шепетовки оказались открытыми, Лукин создал 4 мотоотряда силою до батальона пехоты, 2–3 батарей артиллерии, 15–20 танков. Эти отряды сыграли роль подвижных резервов, которые [138] не позволили врагу обойти фланги и очутиться в нашем тылу.

Западнее Шепетовки был старый укрепленный район. Части опергруппы заняли его и с помощью сильных подвижных отрядов в течение нескольких суток отражали бешеные атаки врага. Они не только не сдали Шепетовки, но и нанесли вражеским частям огромные потери в живой силе и технике.

Учитывая, что противник подбрасывает на шепетовское направление все новые части, а опергруппа тает с каждым днем, командующий доносил штабу фронта, что ни доблесть, ни отвага, ни самопожертвование войск — ничто уже не в состоянии удерживать дальше шепетовский узел, если не подойдет сильное подкрепление. Наконец сообщили, что из Днепропетровска прибудет 7-й стрелковый корпус под командованием генерал-майора Добросердова. Сдав боевой участок, Лукин получил приказ отправиться в 16-ю армию.

Для нашей армии железнодорожники устроили нечто вроде «зеленой улицы». В первые дни войны это было нелегкое дело. Следуя через Киев и Гомель, эшелон 1 июля прибыл в Брянск.

Война накатывалась волнами беженцев, появлялись и паникеры. На станции Брянск пришел дежурный:

— Разрешите, товарищ дивизионный комиссар? Тут один гражданин обстановку хочет доложить...

Я вышел из теплушки. У вагона стоял, переминаясь с ноги на ногу, человек лет двадцати трех, в красноармейской форме, босой. Сзади — вооруженный боец.

— Кто такой?

— Вот он самый, насчет обстановки, — говорит дежурный.

— Вы откуда?

— С фронта бегу!

— Как бежишь?

— На своих и на попутных... Немцы Минск взяли.

Распоясавшегося паникера я попросил передать военному коменданту.

На станции скопилось много эшелонов. Вместе с нашими тут были эшелоны и других соединений, в том числе 19-й армии, которой командовал генерал Конев. По приказу Генерального штаба 19-я армия следовала из Белой Церкви в район Витебск — Орша. Я требовал [139] срочно пропустить наш состав. Комендант пытался возражать — на него нажимали представители 19-й армии — но в конце концов махнул рукой и через десять минут мы покинули станцию Брянск.

2 июля эшелон двигался уже среди полей Смоленщины. Три года назад я расстался с этими местами. Справа и слева к горизонту уходили безбрежные поля ржи, голубел лен, наш, смоленский, знаменитый лен — колхозное золото. Бойцы смотрели не отрывая глаз на поля, на стога свежего сена, на стада.

Разве забудешь те дни! На полустанках, а иногда и на ходу местные жители бросали в загоны записки (для верности попадания внутрь записки клали камешек): «Бейте врага!», «Спасайте Родину!», «Не пускайте фашистов!». Записок — множество. В вырванных из ученических тетрадок листочках бойцы читали веру народа в свою армию.

Мирный пейзаж еще не исковеркала война. Лишь на западе низко в небе стояла серая туча дыма. Это горели подожженные фашистскими самолетами деревни.

Поздно вечером, на станции Починок, в 65 километрах южнее Смоленска, начали разгрузку. Налетели фашистские самолеты, сбросили несколько десятков бомб. Маскировка оказалась надежной, бойцы не разжигали огня. И дело обошлось без жертв. Разгружались всю ночь, а ранним утром я выехал в Смоленск, чтобы уточнить обстановку. На лугах трудились колхозники. Стрекот сенокосилок смешивался с гулом танков. К Смоленску шли машины и орудия, продвигались колонны войск. Остановив машину, я подошел к пожилому колхознику, хлопотавшему близ шоссе.

— Как дела?

— Торопимся управиться с сенокосом. Сегодня пока спокойно, а вчера налетали фашисты. Самолеты опускались низко над землей и обстреливали из пулеметов.

В нескольких километрах от Смоленска нагнали людей, спешивших в город. Это рабочие и служащие. Они ночевали в поле, спасаясь от ночных бомбежек. В ночь на 29 июня Смоленск был подвергнут сильной бомбардировке. Ночные бомбежки продолжались, и жители с узелками уходили в поле, а утром — возвращались в город, на работу. [140]

По Рославльскому шоссе въехали в Смоленск. С трудом узнавал я знакомые улицы. На Ленинской увидел художника. Мольберт. Натянутый на подрамник холст.

— Грековец? — спросил я. — Что пишете?

— Я не из грековцев, здешний. Историю пишу. Обвинение фашизму пишу! Кончится война, пусть люди помнят это неслыханное варварство. (После победы я видел эту картину Павла Архиповича Шматикова в Смоленском музее и вспомнил все — и запах гари, и зияющие развалины, и сдержанный хриплый голос художника, и его глаза, полные боли, веры и ненависти.)

Штаб начальника Смоленского гарнизона полковника Малышева находился в подвале близ кафедрального собора. Тут же — штаб местной противовоздушной обороны. Малышев отдыхал. Пришлось его разбудить. Я увидел уже немолодого человека, усталого до крайности, еле сдерживавшего зевоту. Поглаживая небритый подбородок, он извинился за свой «растерзанный» вид.

— Не до жиру, быть бы живу, — голос Малышева звучал неожиданно молодо.

Первое впечатление о полковнике отступило на задний план. Наоборот, во всем его поведении теперь чувствовались решительность и энергия.

— Последние пять суток мы тушили пожары. Измотались порядочно.

На вопрос, где штаб Западного фронта, полковник не мог дать ответа. Разговаривая с Малышевым, я пытался воссоздать положение дел в районе Смоленска. Сам Малышев служил в 64-й стрелковой дивизии заместителем командира по строевой части. Когда началась война, дивизию прямо с учений бросили под Минск. Полковнику приказали развернуть в Смоленске дивизию военного времени из запасного состава. Людей мобилизовали, а винтовок хватило на один батальон. Через день — новый приказ: развертывать дивизию под Вязьмой.

— Под Вязьму уехал полковой комиссар А. Я. Гулидов, я остался начальником гарнизона. Тушу пожары и... панику. Реально противовоздушной обороны в городе нет. Люди беззащитны под ударами авиации. Вы видели: Смоленск разрушен, варварство дикое. Фашистам нужна покорная земля, хотят забить людей страхом... А мы — тушим... Да вот Вахтеров расскажет. Знакомьтесь, он тут председателем городского Совета. [141]

Малышев как-то сразу расположил к себе. Бывают люди — встретишь и сразу поверишь в него. «Стоящий командир, — подумалось мне. — Может, еще повоюем вместе, кто знает, как повернется военная судьба».

Мог ли я предполагать, что волею этой самой «военной судьбы» мне придется вскоре сказать:

— Вы арестованы, Малышев!

Председатель горсовета рассказал о трагедии Смоленска.

Обком партии поручил Вахтерову руководство местной противовоздушной обороной. Первый налет состоялся 26 июня, в 5 часов утра. На город было сброшено семь стокилограммовых бомб. На следующий день повторилось то же самое. А 28-го вечером немцы стали бомбить город однотонными фугасками и буквально засыпали зажигалками. В центральной части вспыхнули пожары. С главной улицы — Ленинской — огонь перебросился на Почтовую, потом на улицы Воровского и Пржевальского. 29 июня — опять крупный налет.

— Немцы сознательно уничтожают город, — с горечью подтверждает Вахтеров. — Не осталось почти ни одного целого дома {2}.

Рассказ Вахтерова запомнился во всех деталях. Председатель горсовета поднял тогда вопрос, до сих пор не снятый жизнью. Это вопрос о вооружении населения прочными знаниями, необходимыми в современной войне.

Война жестоко критиковала, без пощады обнаруживала наши недоработки, просчеты и ошибки. В данном случае речь шла о том, что навыков борьбы с зажигательными бомбами у мирного населения Смоленска не было. Вахтеров не укорял. Укоряли факты.

— Откровенно говоря, — рассказывал председатель горсовета, — я и сам не знал, что «зажигалка» не опасна, что ее можно схватить за хвост и сунуть в бочку с водой. И другие наши областные и городские работники не знали, как бороться с «зажигалками»! К МПВО было приписано 1500 человек. Сплошная фикция! После первых же налетов население уходило за город. Оставались одни пожарники. Что они могли сделать? Горели десятки [142] улиц... Свои соображения я доложил секретарю обкома партии Дмитрию Михайловичу Попову. Созвали партийный и советский актив. Перелом создали сразу. Вообще наш народ исключительно чуткий к организации; как только увидели направляющую руку обкома, число уходящих за город резко сократилось. На льняном комбинате — наше самое крупное предприятие — собрано и уничтожено более тысячи зажигательных бомб. Раньше целыми семьями уходили по Рославльскому шоссе на Талашкино или по Киевскому на Монастырщину. А сейчас целыми семьями тушат.

Откровенно, я радовался этой встрече с Вахтеровым. Мне предстояло установить прочную связь 16-й армии с местным партийным руководством, и вот первая ниточка уже есть. Он сообщил, как найти Попова. Я предупредил, что буду в обкоме тотчас после встречи со своим начальством, и вскоре машина уже мчалась на запад, в Гнездово.

Адрес штаба Западного фронта дал мне член Военного совета округа бригадный комиссар Румянцев. Встреча с ним оставила тягостное впечатление. Я знал его раньше по Московскому военному округу (тогда он был моим заместителем). Работали дружно. Его считали способным товарищем и в политуправлении, и в академии на кафедре истории партии. Теперь передо мной предстал другой человек, всем своим поведением оскорблявший сложившееся представление о советском командире.

Он сидел с красным от озлобления лицом и нетерпимо грубо обращался с работниками штаба и политуправления. Штаб только что переехал в Смоленск. У офицеров возникло немало затруднений и с размещением штабных учреждений в разрушенном городе, и с формированием резервов на новом месте, и со снабжением частей оружием, боеприпасами, продовольствием. Ни одного вопроса Румянцев толком не решал, а только кричал, бранился, грозил. Не выдержав, я заметил ему:

— Ведь так нельзя!

— Война! — со злостью выкрикнул он.

— Дорогой, для военных война есть естественное состояние, а у тебя она вроде истерики...

Я сравнивал мысленно его с нашими политработниками — Сорокиным, Панченко, Батмановым... Нет, то люди другого, настоящего склада... Каждый из них тоже [143] столкнулся с трудностями, каждый немало пережил. Но их переживания выплавлялись в дело, а не в крик.

Десять километров пролетели быстро. Наша машина вынырнула из оврага прямо к корпусам гнездовского дома отдыха, где теперь расположился штаб фронта.

В те дни нормальная работа штаба фронта была несколько нарушена. Ждали нового командующего из Москвы. Маршал Буденный только что уехал на юг. Я не сразу смог получить ответ о районе сосредоточения нашей армии. Начальник штаба генерал-лейтенант Маландин просил подождать:

— Разберусь, и через полчаса определим вам место.

Проклиная всех и вся, я пошел к члену Военного совета Д. А. Лестеву (он же был начальником политуправления Западного фронта).

— Что это у вас за порядки? — спросил я его.

— Здравствуй, Алексей. Что ты шумишь?

— Шестнадцатую ждали?.. Ждали. А где части расположить — не подумали.

— Не пори горячку. Будет тебе район сосредоточения. Где Лукин?

Выслушав объяснение, Лестев предложил:

— Ты сейчас осмотрись. День — два на это остается, не больше. Командующим фронтом назначен маршал Тимошенко. Сегодня прибывает... Я пока уезжаю на Березину. Там части отходят. Нужно остановить и закрепиться на восточном берегу. Приеду, потолкуем... Имей в виду, положение на нашем фронте тяжелое. И геройское. Понимаешь? Тяжелое и геройское! Стоим на направлении главного удара. Нам тяжело. Авиации нет, танков мало, местами вспыхивает паника, но в целом — будь спокоен — мясорубку фашистам устроим! Значит, договорились. Иди к начштаба. Оглядывайся и держи в кулаке оставшиеся части армии.

— Как это оставшиеся?

— Ладно, иди к Маландину... Он утешит...

Начальник штаба указал район сосредоточения: Жуковка, пригородный совхоз, расположенный на север от Смоленска на московско-минской магистрали. А потом сказал, что 5-й танковый корпус передан из нашей армии в состав двадцатой и уже воюет под Лепелем. Армию растаскивали по частям! Но дальше последовало радостное сообщение. [144]

— Штаб шестнадцатой прибыл в конце июня, находится близ Орши.

— Полковник Шалин здесь?

— Здесь, — услышал я позади знакомый голос и, обернувшись, увидел Шалина и Сорокина.

Месяц мы не виделись после того, как расстались в Чите.

Оказывается, наш штабной эшелон из Новосибирска повернули на Семипалатинск, потом он побывал в Алма-Ате, Фрунзе, Джамбуле...

— Очередную станцию назначения, — рассказывал Шалин, — узнавали у военного коменданта. Полагали, что едем на юг, но в Арыси повернули на север, к Актюбинску. 22 июня, днем, на маленькой станции узнали по радио о начале войны.

Затем эшелон попал в Запорожье, побывал в Виннице и Жмеринке. Оттуда только направили на Западный фронт. Шли без задержки, и 26 июня уже разгружались под Оршей. Появление в прифронтовой полосе нашей армии, равно как и других армий резерва, конечно, замечено противником. Войска разбросаны. Командование, Военный совет, штабы фактически не руководили передвижением, поэтому элементы скрытности не соблюдены.

Тут же решили поехать в Жуковку, выбрать место для командного пункта, а Сорокина направили под Оршу — организовать переезд штаба к новому месту.

В Жуковке можно было воспользоваться постройками совхоза, но они очень заметны с воздуха, поэтому решили разместиться в ближнем лесочке. Место оказалось удачным: округа хорошо обозревалась во все стороны километров на двадцать.

С наступлением сумерек прибыл штаб. Связисты сразу же приступили к прокладке линий.

Через день, 5 июля, с Украины приехал командарм. К этому времени я уже вошел в курс событий и сориентировал в обстановке Лукина. 16-ю армию предстояло вводить в действие в очень сложных и невыгодных условиях. Противник развивал стремительное наступление на главном стратегическом направлении — Минск — Смоленск — Москва.

— Какие силы действуют против нашего фронта? — спросил командарм. [145]

— Достаточных данных, как я понимаю, Михаил Федорович, у штаба фронта нет. Лестев прав: разведка подкачала. Порой перед дивизиями ставятся непосильные задачи. Известно, что действует танковая группировка Гудериана. Наши части отходят, ведут кровопролитные бои. Сейчас оборону держим по линии Лепель — Борисов — Березино, но сплошного фронта нет. Перед нами дерется двадцатая армия. Командование фронта недавно ввело ее в бой. Ты знаешь, позавчера приехал наш Курочкин...

— Павел Алексеевич уже поспел?

— ...Он назначен командармом двадцатой.

Эта армия, едва успев сосредоточиться, вступила в бой сжатым кулаком. У девятнадцатой, под Витебском, дело сложилось труднее. Конев вынужден был бить противника не кулаком, а пятерней, вводя в действие прибывающие части. У него не было ни одного полнокровного соединения, и фронт держали отдельные организованные подразделения.

— Да, Ивану Степановичу не позавидуешь, — буркнул Лукин. — Мы, пожалуй, окажемся в таком же положении... Вряд ли в лучшем?.. Пятый корпус ушел в двадцатую армию. Вчера туда же переданы основные силы бригады Мишулина, все его танки. А у нас остался... сам Мишулин и при нем батальон мотопехоты. В Смоленске выгрузилась сто пятьдесят вторая, сорок шестая стрелковые дивизии и части армейского подчинения.

Две дивизии — вот и вся шестнадцатая армия на сегодняшний день.

— И то хлеб...

По телефону передали: командарма и члена Военного совета вызывает командующий фронтом.

Выслушав доклад командарма, маршал Тимошенко вкратце нарисовал военную и политическую обстановку. Нам еще не были известны тезисы ЦК, изложенные в речи И. В. Сталина 3 июля.

— Слов нет, урон нанесен нашему Союзу большой. Нужна выдержка, надо подготовиться так, чтобы последовал ответный удар в несколько раз больший. Этого можно достичь только организованностью, дисциплинированностью и выдержкой. Пример должны показать коммунисты. [146]

Многие сейчас видят только наше отступление. Помогите людям увидеть в перспективе мощь страны. Вы теперь в резерве. Но это такой резерв, который в самые ближайшие дни может войти в соприкосновение с противником. Мы решаем задачу создания сплошного фронта обороны. Сегодня я еще не могу сказать, на каких рубежах сможем его создать, но эта задача должна быть решена. И шестнадцатой армии тут предстоит сыграть немаловажную роль. В некоторых соединениях наряду с исключительной стойкостью и выдержкой бойцов имеют место панические настроения. Оградите личный состав от этих настроений, проникающих через беженцев. Этого я требую от вас в первую очередь.

Возвратившись в штаб, собрали командиров и политработников, а затем все разъехались по дивизиям и частям армейского подчинения. В это время 152-я дивизия стояла на рубеже Каспля — Катынь, а 46-я дивизия — справа от нее, в районе Холм — Сыр — Липки, образуя выдвинувшуюся на север от Смоленска дугу. Там уже вели бои части 19-й армии, а несколько правее — 20-й армии; бригада Мишулина находилась в Красном.

Генерал Лукин поехал в 46-ю дивизию. Я отправился в 152-ю дивизию («старое» соединение, на которое особенно надеялись). За несколько минут до отъезда у нас в штабе побывал комиссар 5-го танкового корпуса Киселев. Он рассказал, что люди дерутся бесстрашно; жертв много, особенно от авиационных налетов, но стойкость и рвение бойцов выше всяких похвал.

— Вы понимаете, товарищи, сложность обстановки, в которой оказалась дивизия, — обратился я к комсоставу 152-й. — Бойцы еще не обстреляны, а мимо идут отходящие подразделения и кое-кто кричит, что «армия разбита». Воспользуйтесь живыми фактами героизма 5-го корпуса. О них должен узнать каждый красноармеец. Показывайте на фактах, как наши бьют врага!

Весь день были в батальонах и с удовлетворением подвели итог: подавляющее большинство бойцов, командиров и политработников настроены по-боевому, хотят скорее сражаться.

Личный состав дивизии большей частью представляли металлурги Магнитогорска и тракторостроители Челябинска. Народ крепкой закалки. Беседуя с ними, я остро ощущал великие перемены, происшедшие в стране. [147] Выросло молодое поколение нашего рабочего класса, создателя социалистической индустрии, с ярко выраженным чувством хозяина страны. Недаром, когда начались тяжелые бои, гитлеровцы сбрасывали листовки, называя дивизию коммунистической.

В Забайкалье эта дивизия с лета 1940 года по май 1941 находилась в крайне трудных условиях, потребовавших от людей большой физической и моральной закалки.

Дивизией опять командовал Петр Николаевич Чернышев, которого в свое время И. С. Конев забрал от нас в округ, в отдел боевой подготовки. Когда армия уезжала, Петр Николаевич заявил, что пойдет «со своей дивизией воевать», и добился, чтобы его вернули в 152-ю.

Известно, что к началу войны с гитлеровской Германией значительную долю в командном составе наших вооруженных сил составляли офицеры, недавно выдвинутые на крупные командные должности. Опыт вождения войск эти командиры приобретали в ходе войны. Полковник Чернышев принадлежал к числу старых командиров-коммунистов, участвовал в гражданской войне. В армии он прошел все ступени — от бойца до комдива. Глубоко понимая военное искусство и будучи великолепным знатоком души солдата, Петр Николаевич уверенно держал свою дивизию в руках.

Бомбили гитлеровцы по нескольку раз в день, но потерь 152-я несла мало.

— Заройся в землю, береги жизнь, она завтра в бою пригодится, трынти-брынти. (Была у П. Н. Чернышева такая поговорка, без которой он никак не мог обойтись. Несмотря на свою нелепость, присказка как-то прижилась и удивительно шла к его добродушно-русской натуре.)

— За боевой дух соединения я перед партией отвечаю, товарищ дивизионный комиссар, — говорил Чернышев. — Пользуясь временем, учим бойцов бутылки с горючей смесью кидать. Убогий способ в век техники, но рентабельный!..

Политработники 152-й дивизии систематически информировали бойцов о геройской работе гражданского населения Смоленщины. Военный совет и политотдел придавали и этому большое значение. В те дни нити, связывавшие армию и тыл, нередко нарушались: о письмах из дому люди могли только мечтать. Мы дали политработникам [148] яркий фактический материал о жизни тружеников области. Несмотря на близость военных действий, на северо-западе Смоленщины, за Рудней, шел сплав леса для Бежицкого вагоностроительного завода и спичечной фабрики «Волна революции». Работали десятки льнообрабатывающих заводов.

— Выполнение плана третьей пятилетки пока еще продолжается, — сообщил мне секретарь обкома партии по промышленности С. А. Деньгин.

Люди ничего не жалели, чтобы помочь своей родной армии. Когда тяжелые танки 5-го механизированного корпуса генерала Алекееенко повредили на некоторых участках полотно Витебского шоссе, на восстановление вышли все, кто мог орудовать лопатой. Работницы фабрик и служащие городских учреждений соорудили до 50 взлетно-посадочных площадок под Ярцевом, Вязьмой, Монастырщиной, Сафоновом, Дорогобужем и Смоленском; рыли противотанковые рвы.

Дом Советов в Смоленске был разрушен, обком партии перебрался в Лопатинский сад. В наспех вырытых землянках находились областные учреждения. Здесь же можно было застать секретаря обкома Д. М. Попова, председателя облисполкома Р. Е. Мельникова, его заместителя И. Д. Богданова, второго секретаря обкома В. И. Иванова и других товарищей.

Дмитрий Михайлович Попов, опытный партийный организатор, отдавал в те дни все свои силы тому, чтобы перестроить жизнь области на военные рельсы. Руководителей обкома и облисполкома чаще всего видели на предприятиях, в колхозах, на железной дороге. Партийные работники шли на самые важные участки, организовывали людей, тушили пожары, оборудовали госпитали, обеспечивали бесперебойную работу водопровода, электростанции, хлебопекарен.

5 июля началась эвакуация смоленских организаций. К железнодорожной станции на машинах и подводах непрерывно везли демонтированное оборудование. В несколько дней Смоленск превратился в прифронтовой город. 7 июля я побывал в обкоме партии, а затем на станции. На железнодорожных путях встретил председателя облисполкома Мельникова, уполномоченного горсовета по эвакуации Дроздова. Они отправляли эшелоны льнокомбината, [149] оборудование авиационного и механического завода имени Калинина.

Активно помогали эвакуации и наши военные товарищи — работники отдела военных сообщений (ВОСО). После разгрузки воинские эшелоны тут же предоставлялись в распоряжение гражданских организаций.

Но вагонов не хватало. Происходили бурные объяснения. Люди просили, настаивали, кричали, доказывая, что вверенное им имущество очень важно для государства.

Около секретаря Военного совета нашей армии Моисеенко, которому поручили обеспечить помощь эвакуируемым, толпилось много людей. Особенно пылко говорила молодая женщина. Я прислушался.

— Вы понимаете, товарищ, я обегала все учреждения! Никого на месте нет. Насилу разыскала заместителя предоблисполкома Соколова. Он выделил вагон и дал машину... Сутки возила на станцию наше имущество. Не все, конечно. И на лошадях возили. Погрузили в вагон. Теперь не отправляют. Диспетчер говорит: пока не оплатите, не отправлю вагона. Да нет у меня денег! Тогда, говорит, нечего вагон требовать... Помогите, товарищ военный!..

Я вспомнил Шепетовку, слова Панченко: «У многих мозги еще работают по довоенным нормам». И вот снова... Это ведь не просто бюрократизм. Тут более сложное явление. Жизнь переломилась на войну, а сознание отстает, не усваивает, что требования, естественные и законные в мирное время, стали никчемными, иногда преступно неправильными.

До слуха снова донеслось:

— Пропадут неисчислимые ценности государственного значения, а диспетчер отвечает: сейчас не до цирка. Какой цирк? Ведь картины!

— Подождите, — прервал разгорячившуюся женщину Моисеенко. — Не пойму, какое имущество везете, кто вы такая?

— Буркина, заместитель директора Смоленского краеведческого музея. Должна вывезти редчайшие ценности. Серебро, картины, предметы старинного вооружения, коллекцию фарфора! Особенно картины. Репин, Врубель, Крамской, Серов! Наша национальная гордость!..

— Товарищ Моисеенко, поправь диспетчера, — вмешался я. [150]

На путях стоял эшелон с оборудованием. На вагонах надпись мелом: «Город Горький». Моисеенко поспешил к диспетчеру (тот у паровоза давал отправление машинисту) и приказал немедленно прицепить вагон с имуществом музея. Должно быть, железнодорожник пытался настоять на своем. Моисеенко вежливо взял его за локоть, отвел от паровоза и, ритмично взмахивая сжатой ладонью, рубил фразу за фразой. Диспетчер побежал к паровозу.

— Поправил? — спросил я секретаря Военного совета.

— Поправил. Я ему, как положено, объяснил, что Советская власть с Репина платы за проезд не берет!..

В июне 1956 года в Смоленске я разыскал Ефросинью Васильевну Буркину. Бродили по залам музея, и она показывала собрание картин знаменитых русских живописцев. Тут были Репин, Коровин, Богданов-Бельский, Левитан, Маковский, Крамской, Куинджи, Поленов.

— А вы посмотрите на это чудо: Айвазовский, «Девятый вал».

— Ну, молодчина же вы, Ефросинья Васильевна, этакую красоту уберегли!

— Ой, не говорите, сколько пришлось пережить. Поезд бомбили. Один раз вагон загорелся, еле потушили огонь одеялами. В Горьком двое суток картины лежали под открытым небом. Только благодаря вмешательству секретаря обкома партии получила закуток. Пропадут, думаю, картины. Решила писать в Государственный Комитет Обороны. В ноябре тысяча девятьсот сорок первого года пришло распоряжение отправить нас в Сибирь. Вот в Новосибирске уже стало хорошо, удалось даже выставку устроить. Сибиряки благодарили. А в конце тысяча девятьсот сорок третьего года, только Смоленск освободили, все привезли обратно.

— Геройское вы дело сделали...

— Я тогда ужасно смелая была, — смущенно улыбнулась Буркина. — Как ругалась тогда на станции!.. Слезы душат, а я с диспетчером воюю...

* * *

13 июля рано утром маршал Тимошенко вызвал нас в Гнездово. Ставка сосредоточивала на смоленском направлении три армии — 16-ю, 19-ю и 20-ю. [151]

— Положение, — сообщил маршал Тимошенко, — тяжелое. На участке девятнадцатой армии — прорыв. Конев навязал противнику упорные уличные бои в Витебске, но сил у него не хватает. Двенадцатого июля началось наступление противника из Витебска на Демидов. Против двадцатой армии действуют два гитлеровских механизированных корпуса. Они прорвались на рубеже Копысь — Шклов и двигаются на Смоленск и Ельню. Оба фланга у двадцатой армии остались открытыми, и она отходит с боями к Рудне и Гусино.

Перед 16-й армией была поставлена задача: обороняя Смоленск, задержать врага на дуге Каспля — Катынь, не пропустить на московско-минскую магистраль. [152]