Строительство социализма в ГДР
В апреле 1949 года был создан военный блок НАТО для объединения сил капиталистических государств Западной Европы под руководством США, направленный против социализма, где главным их врагом считался СССР. Главная ставка созданного западного союза делалась на возрождение германского империализма. Этого американцы не скрывали.
«Создание НАТО предусматривало, — как позже признавался федеральный канцлер ФРГ Конрад Аденауэр в своих воспоминаниях, — и членство будущей немецкой федеративной республики».
В восточной зоне 7 октября 1949 года избранный немецким народным конгрессом немецкий народный совет, собравшийся на заседание, был преобразован во временную народную палату Германской Демократической Республики, и тем самым была провозглашена ГДР. 10 октября была упразднена Советская военная администрация в Германии. Вместо СВАГ была учреждена Советская контрольная комиссия (СНК), задача которой состояла в том, чтобы осуществлять контроль за выполнением потсдамских и других совместных решений четырех держав в отношении Германии. Президентом ГДР был избран Вильгельм Пик, а председателем правительства — Отто Гротеволь. 13 октября Председатель Совета Министров СССР И. В. Сталин направил Вильгельму Пику и Отто Гротеволю следующее послание: «Разрешите приветствовать Вас и в Вашем лице германский народ с образованием Германской Демократической Республики... Образование ГДР является поворотным пунктом в истории Европы... Опыт последней войны показал, что наибольшие жертвы в этой войне понесли германский и советский народы, что эти два народа обладают наибольшими потенциалами в Европе для совершения больших акций мирового значения. Если эти два народа проявят решимость бороться за мир с таким же напряжением своих сил, с каким они .вели войну, то мир в Европе можно считать обеспеченным...»
15 октября 1949 года Советское правительство приняло решение об обмене дипломатическими миссиями. Думающие офицеры, служившие в Группе войск, оценивали обстановку так: новую войну американцы и их союзники [218] начать не могут, ибо еще свежи в памяти прошедшая война и мужество советского солдата, перед которым нет преград. И еще. Будущий реальный союзник США и стран НАТО — немцы еще не пришли в себя от сокрушительного поражения. Так оно виделось и в действительности.
Ранее все важные указания по принципиальным проблемам и вопросам военный совет СВАГ получал только от Политбюро ЦК ВКП(б), Совета Народных Комиссаров СССР, Главного политического управления Красной Армии и лично Сталина. Коренные реформы внутренней жизни в Германии намечали и осуществляли представлявшие немецкий народ антифашистско-демократические организации и органы немецкого управления. Непосредственно в советской зоне оккупации была широко развернута разъяснительная работа среди немецкого населения о целях пребывания наших войск, их интернациональной миссии. Этим занималось управление пропаганды СВАГ, которое возглавлял полковник С. И. Тюльпанов. Отделения этого управления действовали на местах в постоянном контакте с антифашистскими партиями и органами самоуправления.
В войсках действовали седьмые отделения политотделов армий (спецпропаганды), которые были укомплектованы офицерами, знающими немецкий язык.
В нашей зоне осуществлялись четыре «Д»: денацификация, демилитаризация, декартелизация и демократизация. Лично сам Сталин еще добавил: «Нужно под корень подрубить экономическую основу власти германского крупного капитала...» Мне часто приходилось выезжать с офицерами Военно-воздушного отдела в различные города Тюрингии, Мекленбурга, Саксонии и там встречаться с интересными людьми: антифашистами, бывшими узниками нацистских концентрационных лагерей, подпольщиками, а также людьми многих национальностей, угнанными в свое время немцами в Германию, выслушивать удивительные истории, часто неправдоподобные, но так было, было...
В то время мне пришлось побывать и в городе Грайфевальде, который оказался неразрушенным. Офицеры из городской комендатуры рассказали о том, что немецкий военный комендант города полковник Рудольф Петерсгаген, понимая бессмысленность сопротивления и желая спасти древний университетский город и его жителей от ужасов войны, решил безоговорочно капитулировать. [219] Без единого выстрела, без единой человеческой жертвы этот древний город вышел из войны...
А теперь начинался новый этап в жизни немцев. Образование ГДР, первого в германской истории государства рабочих и крестьян, явилось важным событием в их жизни, поворотным пунктом в истории Европы.
Наши пропагандисты утверждали, что ГДР стала знаменосцем, «цитаделью свободного народа, в борьбе против западногерманского империализма и реваншизма», провозгласив своей высшей целью мир и дружбу между народами и заявив о своей решимости неуклонно следовать Потсдамскому соглашению.
Таким образом, Германия перестала существовать как единое целое и фактически и юридически. Теперь вместо Германии были два государства — ГДР и ФРГ, развивавшиеся в совершенно противоположных направлениях.
Внутри одного из этих государств — Германской Демократической Республики постепенно складывается из западной части Берлина, незаконно отторгнутой западными державами от окружающей территории, особое образование, получившее название «Западный Берлин».
Существование на немецкой земле двух отдельных государств и особого образования Западный Берлин стало одной из характерных особенностей всего последующего развития в центре Европы, составным элементом сложившегося в послевоенный период территориального статус-кво на Европейском континенте.
Годы после раскола Германии и образования на немецкой земле двух отдельных государств характеризуются, с одной стороны, неуклонным ростом связей ГДР с социализмом, с другой — открытым провозглашением США политики «отбрасывания коммунизма», переходом к перевооружению ФРГ, прямому включению этого государства в военно-политические группировки Запада и усилением подготовки войны против социалистических стран. Особая роль в этих агрессивных планах отводилась Западному Берлину, который продолжал находиться под оккупацией США, Англии и Франции.
За то время как ГДР пошла по пути строительства социализма, в западной части Берлина были сохранены капиталистические порядки. Там насаждалась сильно урезанная система буржуазного парламентаризма в качестве простого придатка и послушного орудия оккупационных властей. [220]
При островном положении, которое занимал Западный Берлин, он мог надежно обеспечить свое будущее только на путях мирного развития и нормализации отношений со своим окружением. Однако США и их союзники придерживались иной точки зрения. Они считали, что специфика положения Западного Берлина как нельзя лучше подходит для совершенно других целей.
Западный Берлин выдвинут почти на 200 километров за пределы восточных рубежей Запада, в глубь содружества социалистических стран и находится в самом центре ГДР, которая с первых же дней своего существования стала объектом ожесточенных атак. До 13 августа 1961 г. (сооружение Берлинской стены) он являлся также единственным местом на стыке двух миров, двух противоположных социально-экономических систем, где практически существовало свободное передвижение на границе.
Эти особенности положения Западного Берлина давали возможность иметь «чрезвычайно выгодную наблюдательную вышку в глубоком тылу противника», развернуть отсюда широкую подрывную деятельность против социалистических стран и использовать его, когда потребуется, для создания очага международной напряженности и нагнетания военного психоза.
На Западе открыто писали, что нужно превратить Западный Берлин в «предмостное укрепление», в «трамплин для прыжка в Восточную Европу». Западные сектора Берлина стали важным опорным пунктом враждебной деятельности против социалистических стран. А затем позже, с усилением агрессивности западных держав и ремилитаризацией ФРГ, роль Западного Берлина как антикоммунистического форпоста возрастает еще больше.
Усилиями западных держав и ФРГ Западный Берлин превращается в крупнейший центр клеветнической пропаганды и «психологической войны» против Советского Союза, ГДР и других социалистических стран. В Западный Берлин вагонами завозили низкопробную бульварную литературу, всевозможные милитаристские и антикоммунистические издания, которые затем переправлялись в ГДР. Значительная часть такой продукции изготовлялась непосредственно и в самом Западном Берлине. Отсюда же в широких масштабах был организован запуск воздушных шаров с провокационными листовками, в которых содержались прямые призывы к свержению существующего строя в странах социализма... [221]
Я вспоминаю давнюю фронтовую жизнь, листовки, которые летчики разбрасывали над окопами противника. Начало 1942 года. Донбасс. Наш 446-й истребительный полк, где я был оружейником, тогда базировался у села Гречишкино. На КП нашего полка прибыла полуторка. Из нее вышел капитан в общевойсковой форме. Командир нашего полка майор Судариков, видимо, знал о его приезде и потому сразу сказал:
— Почти все летчики здесь, ждем задания на вылет. Поэтому чего время терять? Расскажите, объясните летчикам, что им надо сделать.
Однако капитан начал издалека. Он говорил о том, как благодарны нам за помощь наземные войска, что среди сбитых и попавших в плен немецких летчиков далеко не все асы, наглости у них поубавилось. Наконец капитан перешел к главному:
— Я из того отдела, что занимается спецпропагандой, адресованной противнику. Перебежчиков с его стороны еще очень мало. Но радиопередачи наши они слушают, листовки читают. Листовки сбрасывают в основном с бомбардировщиков, которые летают в глубину обороны немцев, но ведь на переднем крае войск не меньше. Поэтому просим разбросать привезенные мною листовки вблизи линии фронта!
— Так мы же истребители, — с обидой сказал замкомэска Плотников, — в кабину только одна пачка и поместится, да и ее на коленях придется держать. Да и кроме того... Я уже раз разбрасывал такие листовки, так немцы по мне лупили как никогда.
— Вот вы и подтвердили мою правоту. Раз немцы лупили по вас как никогда, значит, они здорово боятся нашей агитации. Так что не впустую делается эта работа!
Пачки листовок сгрузили на КП, капитан уехал. Я выудил одну листовку из пачки, начал читать, усмехнулся про себя. Из-за моего плеча в листовку заглянул летчик Шумов.
— Литвин, да ты по-немецки читаешь? Переведи-ка, что там написано.
— Да тут просто анекдот...
— Тем более давай! Давненько новых не слышали!
Начал я переводить. Смысл примерно такой: в Кельнском цирке выступал известный артист. Выходит он на сцену, а с ним — свиньи. Впереди — толстый боров, потом — свинья, следом — поросята. Артист начинает их представлять: мол, боров — глава семьи — герр Манн (перевожу [222] и заодно объясняю: «герр» — это господин, «манн» — человек, а вместе получается имя Герман), а за ним фрау Эмма (намек на жену Германа Геринга), а за ней идут «швайнерай», что означает «свинство». Уже на следующий день этого номера в программе не было, а куда делся артист — неизвестно.
Хохотали все дружно, хотя юмор этот назвать изысканным и тонким было трудно. А кто-то уже подсовывал листовку, вытащенную из другой пачки: мол, давай дальше.
Продолжаю. На базаре в Гамбурге продавал один торговец селедку, по-немецки «херинг» (объясняю слушателям игру слов: «херинг» — селедка, а Геринг — Герман Геринг. Слова пишутся по-разному, а произносятся почти одинаково). Продавец расхваливает свой товар, а покупателей все нет. Тогда он стал кричать: «Фет хёринг, зо ви Гёринг», то есть селедка такая же жирная, как Геринг! Торговля сразу пошла бойко, но появился полицейский и потащил продавца в кутузку. Однако через две недели его выпустили, потому что тот объяснил, что имел в виду не рейхсмаршала, а продавца-соседа, по фамилии тоже Геринг. Снова пришел продавец на рынок, покупатели узнавали его, посмеивались, но торговля шла слабо. Тогда торговец стал кричать: «Селедка такая же жирная, как и две недели назад!» И снова торговля пошла бойко. Но как долго она продлится, мы не знаем.
Почти уверен, что современный читатель, прочитав эти, мягко говоря, незамысловатые анекдоты, пожмет плечами: и это листовки, мощное идеологическое оружие? И чтобы сбросить такое на вражеские окопы, летчик должен был рисковать жизнью? Какая глупость!
Если читатель подумает так, как я предполагаю, то, значит, он не очень разбирается в пропаганде и считает, что пропаганда — это что-то вроде намертво приросших к стенам и крышам плакатов: «Слава КПСС!», «Слава советскому народу!». Такие с наших самолетов сбрасывали в первые дни войны. На них было крупно напечатано: «Стой! Тут социалистическое государство!» или «Сдавайся в плен!». В плен нашим отступающим войскам сдаваться немцы тогда не торопились, а что захватывают социалистическое государство, знали и сами. А вообще-то пропаганда начинает хорошо действовать, когда человека заставили задуматься другими средствами. Но и тогда лобовая пропаганда не очень-то эффективна. [223]
Через полгода после начала войны немцы впервые за долгие годы потерпели крупное поражение, да и советские пропагандисты спохватились и к сочинению текстов листовок начали привлекать немцев-интернационалистов (о чем я, естественно, узнал гораздо позже). И те предложили методы пропаганды наиболее в той обстановке действенные: потихоньку, используя национальные особенности, говоря на языке, понятном массе, расшатывать хотя бы веру в непогрешимость собственных начальников... Не зря спецслужбы всех стран большое внимание в ходе «холодной войны» отдавали сочинению и распространению анекдотов. Не зря говорится: «Смех убивает». В том числе и в прямом смысле...
А вот мнение ученого и издателя — специалиста по вопросам пропаганды в войсках противника основных стран — участниц Второй мировой войны доктора Клауса Кирхнера, живущего в немецком городе Эрлангене: «В последних прошедших войнах большую роль играло пропагандистское влияние на противника. Правительства воюющих стран создавали специальные пропагандистские органы с целью обработки войск и населения противника в желательном направлении. В конечном итоге речь шла об ослаблении противника при помощи постановки вопросов о целях войны и других методов подрыва боевого духа. Политическая система, основанная В. И. Лениным, тоже вела «агитацию и пропаганду» как внутри страны, так и вне ее, с целью обеспечения победы коммунизма.
В период войны между Германией и СССР (1941–1945 гг.) особенно интенсивно велась пропаганда в войсках Германии и ее союзников. Большую роль играли листовки, издаваемые Главным политическим управлением Красной Армии, политуправлениями фронтов и армий. Правда, когда Красная Армия отступала и несла большие потери, влияние этой пропаганды было незначительным, но постепенно качество листовок улучшалось, и тем самым влияние на солдат вермахта и население Германии усиливалось. К концу войны советская пропаганда стала весьма действенной...»
А жизнь в Германии между тем шла своим чередом: люди работали, любили, рожали детей и боролись за светлое будущее — социалистическое или капиталистическое, кто как его понимал. Расклеивались листовки, вывешивались плакаты... [224]
Продолжалась война за умы, в которой, увы, тоже бывает немало жертв... Может быть, не сразу и не в том месте, в котором раздаются пропагандистские залпы, но, если, по незнанию законов человеческого развития, большому самомнению или, что самое страшное, хладнокровно, просто в борьбе за деньги или власть, неосторожные слова произнесены, они обязательно когда-то проливаются кровью. Где-то, чьей-то... Редко это бывает кровь того, кто эти слова произнес, ибо связь между словами и результатом их воздействия не так очевидна, особенно если это действо произошло через много лет после возникновения причины.
К счастью, идеологическая борьба, по крайней мере на моих глазах, в послевоенной Германии велась без излишнего нагнетания страстей, и, может быть, именно это помогло Германии в конце концов обрести единство. Сепаратизм не был поддержан народом, и Германия не развалилась на множество кусков, не вернулась в «феодальное» состояние. А ведь если искать хорошо, то между немцами юга Германии и севера можно найти отличий уж никак не меньше, чем, например, между русскими и украинцами...
Между русскими и украинцами какие-то «умные» люди различие нашли и квалифицированно углубили. Что из этого получилось, ныне известно. Впрочем, разделять всегда легче. Кровь на земле льется веками, и нужно лишь выборочно подобрать соответствующие события, высказывания уважаемых предков, поручить журналистам и писателям произвести «оживляж» фактов, и... И горячая новая кровь прольется. Ничто так не разделяет людей, как свежая кровь. Нужно ее только во время пустить.
Тогда Германию удалось спасти. Уж очень страшной была только что закончившаяся война, и каждый, кто делал что-то для того, чтобы война вновь вернулась на Землю, был вынужден таиться, ибо люди тогда не простили бы ему явного пособничества войне.
Но время идет, и вновь то тут, то там вспыхивают пожары больших и малых войн, гибнут десятки, сотни тысяч людей, а Земля все так же вертится, в большинстве ее районов все идет так же, как всегда, и люди, даже наблюдая по телевизору «натуралистические подробности» войны, тут же забывают о том, что кто-то где-то в эту минуту убивает их «братьев по разуму».
Гибнут люди. Где-то далеко гибнут чужие люди. Их, [225] конечно, жалко, и было бы неплохо, если бы они остались живы, но что мы можем сделать? И потом, нам некогда: вы же знаете, сколько усилий нужно приложить, чтобы выжить в этом мире...
Сколько миллионов человек должно погибнуть, чтобы люди поняли, что война опасна и для них?
Вторая мировая война «достала» практически каждую семью. И только тогда планета задумалась. К сожалению, не надолго...
Пожалуй, тогда я, при всей своей, большей, чем у других, информированности, все-таки не понимал, что началась новая война — холодная и эти события — ее первые бои. Жаль, что командование нашей страны в этой войне, как и в начале Великой Отечественной, оказалось не на высоте. Но если в чисто военной области мы смогли сравнительно быстро перестроиться и научились воевать, то в области идеологии до последнего времени господствовали грубые приемы, подобные тем постановлениям, которые я уже упоминал.
А удар по России был нанесен страшный, вполне соизмеримый с ударом, нанесенным в июне 1941 года. Просто он был растянут по времени, более замаскирован, и потому до самого последнего времени ощущали его только самые мудрые. Но кто и когда слушает мудрых? Только значительно позже, когда я был уже переведен на службу в разведку, мой начальник рассказал мне доверительно о подоплеке событий 1946-го и последующих годов. Он был хорошо информирован, так как вращался в правительственных кругах: во время войны выполнял личные задания Н. А. Булганина.
По этой версии, уже тогда правительственные круги США наметили разрушение нашего общества изнутри, ибо военным путем это сделать невозможно, что утверждал еще Клаузевиц. И дальше он мне своими словами рассказал о высказываниях Аллена Даллеса — шефа американской разведки еще со времен войны. Сталин знал об этом, и его помощники по этой части, как могли, начали «контрнаступление»: начали проводить кампанию по чистке «гнилых интеллигентов» — как он выражался, «пятой колонны в СССР».
Теперь, после разрушения СССР, американцы предали эти давние высказывания А. Даллеса гласности:
«Окончится война, все как-то утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем, все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание русских [226] людей. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников и помощников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своим масштабам трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино — все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ насилия, садизма, предательства — словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху. Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русском народу, — все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветет махровым цветом. И лишь немногие, очень немногие будут догадываться, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ их оболгать. Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением. Мы будем браться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда главную ставку делать на молодежь, станем разлагать, растлевать, развращать ее. Мы сделаем из молодых циников, пошляков, космополитов. Вот так мы это сделаем».
В контрпропаганде руководители СССР избрали самую негодную тактику: умолчания — одну из форм лжи. А попавшемуся на лжи, да еще не раз, верят все меньше. Я до сих пор не понимаю, почему не предается гласности предательство, иначе не назовешь, многих высших чинов, за барахло продавших то святое, что было у них в душе, иначе не были бы они в руководящих сферах. Сегодня их скромно называют перерожденцы, лично я считаю таких людей — предателями. А на [227] земле хуже предательства ничего нет. Так вот о гласности. Ведь это — лучшее средство борьбы за честность и порядочность (если, конечно, эта борьба — искренняя).
Мне приходилось посещать традиционные Лейпцигские ярмарки: весенние и осенние. Первая послевоенная состоялась уже осенью 1945 года. В этот послевоенный период немцы создавали так необходимые товары по принципу «голь на выдумку хитра». Зачастую из плохого сырья умельцам удавалось создавать нечто, радующее глаз. Было видно, что немцы истосковались по настоящей работе, по большому делу. Но уже намечался раскол страны. Все больше чувствовалось, что в Вашингтоне, уже в правительстве президента Гарри Трумэна, был взят курс на отход от политики сотрудничества с Советским Союзом и начало «холодной войны». Правда, против такой тенденции публично выступил министр торговли США Уоллес, бывший при Рузвельте вице-президентом, но Трумэн сразу после этого уволил его в отставку.
По уровню производства мощь США была значительно выше советской. Американцы давно не вели войн на своей территории, их народ не знал даже бомбежки. Они знали свою силу и с этой позиции вели свою политику. Но с СССР, только что сокрушившим третий рейх, с такой позиции разговаривать было нельзя... Потом были написаны горы книг и статей, в которых разбирались вопросы «кто виноват» и кто первым начал конфронтацию, но нам, участникам той страшной войны, виделись уже признаки новой истребительной войны, в которой не будет ни победителей, ни побежденных.
Вот образцы плакатов и листовок того времени оккупационных зон в Германии. В нашем 756-м стрелковом полку, где я, правда, бывал редко, потому что был в постоянных разъездах по делам службы вдоль границы, шла обычная военная служба. Когда по приказу министра обороны объявлялась демобилизация военнослужащих, рядовых и сержантов, то в одной из казарм на это время создавался сборный пункт демобилизованных для всех частей нашего корпуса. Из них формировались команды, которые отправлялись поездом до Бреста. Всем демобилизованным выдавались документы, на основании которых они были обязаны возвращаться и становиться на воинский учет в тех военкоматах, откуда они были призваны в Красную Армию. А если они были зачислены [228] в войска во время войны (например, бывшие угнанные немцами в Германию или в оккупированные ими страны), то демобилизованные обязаны были возвратиться туда, где они жили до войны, или туда, где родились.
Конечно, такой порядок для огромного большинства демобилизованных никакого значения не имел, а вот для тех, кто служил в полиции, немецких вспомогательных частях, а то и в карательных, эсэсовских, но скрывал это, было смерти подобно. В лучшем случае их ждал ГУЛАГ. Каждую осень в этот период по нескольку человек из такого контингента совершали ЧП — попытки (успешные и безуспешные) бежать через границу в западные зоны или кончали жизнь самоубийством. Такова была наша послевоенная реальность, ибо, как я уже указывал ранее, в той или иной мере около одного миллиона бывших граждан СССР во время войны были на другой стороне. После же войны в силу разных причин в СССР не пожелали возвращаться тоже около миллиона человек (мужчин, женщин и детей).
Обслуживал наш полк оперуполномоченный отдела СМЕРШ 207-й стрелковой дивизии капитан Иванов. До этого он долго служил в авиации борттехником, принимал участие в боевых действиях, и мы часто с ним беседовали, вспоминали авиацию. Характер у него был спокойный, он обладал здравым умом, а ведь здравый смысл пронизывает буквально все, что составляет и охватывает деловую сторону жизни.
Однажды я увидел его каким-то рассеянным и даже удрученным и, естественно, спросил его, в чем дело.
— А, понимаешь, чертовщина какая-то. Начальник требует добраться до истины, а тут...
И он рассказал мне доверительно, что в полку служит солдат литовец, а на его запросы об этом человеке местные органы НКВД сообщают, что такого человека никогда там не было. А потом обращается ко мне:
— Слушай. Давай мы вместе с тобой с ним поговорим.
Я согласился. И вот в комнату вошел солдат, доложил как положено, и мне какое-то внутреннее чувство подсказало, что это немец. Капитан попросил его рассказать свою автобиографию. Солдат сразу же занервничал, начал говорить сбивчиво и плохо по-русски. Ну, то, что говорит плохо по-русски, понятно — литовец. И вдруг я обращаюсь к нему по-немецки:
— Товарищ солдат. Я много слышал всяких сказок, [229] да и ты тоже. Чего ты боишься, зачем чепуху молоть?! Тебе ничего не будет. Расскажи, как все началось.
Солдат посмотрел на меня, как говорят, во все глаза, а затем обрадованно, со слезами качает рассказывать свою историю, как он попал в Красную Армию. Капитан открыл рот, а затем схватился руками за голову и только посматривал на нас обоих. Я повернулся в сторону оперуполномоченного и сказал:
— Не мешай мне слушать. Все хорошо. Солдат молодец, а на старости лет ты будешь писать романы о нашем интересном времени.
Вот тот рассказ солдата «литовца-немца» о его военной судьбе. Родился он в Восточной Пруссии, недалеко от границы с Литвой. Дружил с одногодкой литовцем и научился от него немного говорить по-литовски. Во время войны в их селе работали русские, и он научился отдельным русским словам. Когда началась эвакуация немецкого гражданского населения в рейх, то он отстал от своих и уснул в пустом доме. И тут нагрянула наша разведка. Он боялся, что его убьют, и сказал разведчикам, что он литовец, что его немцы угнали на работу в Германию. Документов у него не было, и ему поверили. Тогда ему было 16 лет, но роста он высокого, крепко сбитый, и он сказал, что ему 17 лет, а по специальности он сапожник, что соответствовало действительности. Солдаты его накормили, относились хорошо. Их часть остановилась здесь же, неподалеку. Сапожник, как всегда, был в части очень нужен, и его зачислили рядовым как литовца, а фамилию и имя он взял вымышленную. Затем часть передвинулась в Германию, и в результате переформирования он попал в 756-м стрелковом полку. Служил честно, работал сапожником, изучал, русский, командир полка наградил медалью «За боевые заслуги». Понимал свое двойственное положение, но не нашел мужества рассказать правду, да в послевоенное голодное время лучшего и желать было трудно...
Капитан изложил все это на бумаге и понес в отдел СМЕРШ. Там тоже отнеслись с пониманием, и вскоре этот немец был «демобилизован». Немецкие власти подыскали ему работу. В общем, получилось все, как говорится, хеппи-энд.
А вот на заставе в городе Зальцведель работал другой оперуполномоченный. В общем, тоже неплохой малый — старший лейтенант. До перевода в группу войск он работал в лагерях военнопленных в Союзе. Немецким [230] языком он практически не владел, но понимал несложные фразы. Мы зашли с ним в немецкий ресторан, а он был любитель выпить. Тут же появился хозяин ресторана, пожилой немец. Он нас дружески приветствовал, ибо хорошо знал старшего лейтенанта Петрова еще по лагерю военнопленных, где ему пришлось «восстанавливать разрушенное в войну», как он выразился. Когда в следующий раз я один зашел в тот же ресторан, его хозяин рассказал мне, что этого старшего лейтенанта немцы военнопленные вспоминали с самой хорошей стороны. Когда он появился у них в лагере, то настоял, чтобы немедленно убрали прежнего начальника лагеря и нескольких офицеров, которые занимались неблаговидными делами, а особенно следил, чтобы пленные получали все продукты, и их начали хорошо кормить. Он с большим уважением относится к этому старшему лейтенанту и о нем рассказывает только хорошее своим посетителям. Но этот старший лейтенант любил, как у нас говорят, «учудить», в чем я сам был свидетелем. В том районе нарушители демаркации с нашей зоны несли спиртное, а из Гамбурга обычно селедку. Вот его однажды осенила мысль, как искоренить этот «бизнес» по-сегодняшнему, а по-тогдашнему спекуляцию. Задержанные находились в подвале дома, где размещалась комендатура-застава. Через солдата-переводчика он сказал всем задержанным, что их не выпустит отсюда до тех пор, пока те не «сожрут» селедку и не выпьют всю водку. Отдав такой приказ, он куда-то уехал. Когда я подошел к заставе, то из подвала дома, а дело было летом и окна были открыты, неслись слова и звуки как из ресторана, где уже полно крепко подвыпивших. Так и оказалось. Приказ есть приказ, и немцы его пунктуально выполняли, а для некоторых, понятно, «надурняка», а дальше, как и у нас, — «Шумел камыш» — песни, ибо пьяному — море по колено. Солдаты потешались над бесплатной комедией. Я вместе с начальником заставы, который, кстати, прибыл с границы, выпустил этих задержанных. В другой раз, подходя к той же заставе, из подвала я услышал декламацию по-немецки и буквально опешил: там читали «Манифест коммунистической партии». Оказалось, что старший лейтенант Петров допрашивал одного немца и, установив, что тот по образованию учитель, обрушился на него: «И чему вы учите детей? Нелегально переходить границу? Нарушать порядок?..» [231]
А затем приказал: «Вот возьмите эту брошюру, идите в подвал и скажите, чтобы они ее выучили. Вы, как учитель, все внимательно прочитайте, проведите собеседование и, если кому что не понятно, растолкуйте. Маркс и Энгельс — великие немцы — писали четко и понятно. И скажите, что я буду принимать экзамены. Кто хорошо будет отвечать, того выпущу». Ну и немцы старались. Мы снова с начальником заставы выпустили всех задержанных, а когда приехал из города Петров, ему объяснили, что приняли от немцев экзамены и все они, мол, отвечали на «отлично» — и уж точно бросятся в библиотеки изучать труды Маркса и Энгельса. Он смеялся вместе с нами.
Как-то раз мне пришлось переводить разговор одного агента нашей разведки, которого встречал наш высокий чин, и немец после делового доклада рассказал со смехом, что в Гамбурге на известном «рыбном рынке» продавцы селедки смеются, когда узнают, что покупатель из советской зоны: «Берите побольше селедки и идите через Зальцведель. Там советский комендант прикажет съесть ее всю». А затем добавляют со смехом: «Жажда так велика, что можно выпить весь водопровод». Не знаю, повлиял ли этот рассказ на судьбу старшего лейтенанта Петрова, только он после этого разговора был переведен служить в Союз...
На демаркационную линию часто выезжали всевозможные комиссии для проверки и оказания помощи войскам. Одну из таких комиссий, помнится, возглавлял командир 79-го стрелкового корпуса генерал-полковник Яков Тимофеевич Черевиченко. Штаб корпуса дислоцировался тогда в Штендале. В этот корпус входила и наша дивизия. Черевиченко был старый служака. Он командовал в Гражданскую войну кавалерийским полком, а в период Отечественной войны — корпусами, армиями и фронтами. Генералы, которые с ним служили, в своих мемуарах отмечали, что он был лично храбр, знал хорошо военное дело, но в начале войны имел слабость — преждевременно бросать в бой полученное пополнение и переданные в его распоряжение для подготовки к наступлению части и соединения. В боях за Берлин он командовал стрелковым корпусом...
Дело было на КПП Мариенборн, на автостраде. Я сидел в своей комнате и просматривал иностранные газеты и журналы, которые проезжавшие оставляли там, и их накопилось много. В этой прессе бывали интересные [232] материалы, и такая работа входила в мои служебные обязанности. В западной прессе, как известно, публикуются и снимки не для пуритан, которыми старались казаться на людях наши идейные вдохновители. Вдруг в мою комнату зашел полковник. Я встал и приветствовал его. Он сразу же обратил внимание на красочные журналы с обнаженными женщинами, начал их перелистывать и спросил:
— А вы что, умеете их читать?
— Да, немного понимаю, — отвечаю.
— Как ваша фамилия?
— Литвин.
Полковник сгреб всю эту пачку со стола и, не спросив о должности, возмущенный, ушел. Я в душе смеялся над этим ретивым работником политотдела корпуса, ибо я его ранее видел на собраниях. Мне уже было известно, что с инспекцией приехали командир корпуса, командир дивизии и полка и другие офицеры, которые разместились в большой комнате, где обычно проводили занятия с солдатами офицеры роты. Через несколько минут ко мне в комнату вбежал сержант-дежурный по роте и передал приказ прибыть в Ленинскую комнату к командиру корпуса.
Я медленно шел, обдумывая свое положение и как мне следует вести себя при встрече с высоким начальством. И вот я вхожу в комнату. За столом сидит командир корпуса. На столе лежат отобранные у меня журналы и газеты, а среди офицеров заметил моего начальника разведки, готового расхохотаться. Я доложил четко и громко:
— Товарищ генерал! По вашему приказанию военный переводчик лейтенант Литвин прибыл!
Генерал встал из-за стола, подал мне руку и задал вопрос:
— Товарищ Литвин, доложите, пожалуйста, обстановку на демаркационной линии. Кто несет охрану с английской стороны?
Я подошел к карте, которая висела на стене, взял указку и со знанием дела спокойно доложил, кто несет охрану, кто командиры подразделений англичан и т. д. Генерал еще задавал вопросы по существу дела, а я ему отвечал. Он остался доволен моими ответами и затем спокойно спросил:
— А куда вы деваете эти журналы и газеты после просмотра? [233]
— Все интересное отправляю или лично привожу в разведотдел подполковнику Щекотихину, а ненужное сжигаю.
Я обвел глазами присутствующих и увидел, что они готовы все расхохотаться, да только привычка и выдержка им не позволяли этого, а политработник сидел весь красный, поняв, в какую конфузную ситуацию он попал.
Генерал пожал мне руку, пожелал успехов в работе, а я, забрав прессу, вышел. Когда закрылась за мной дверь, в этом зале раздался громкий хохот. Потом мне рассказывал подполковник Щекотихин, что генерал Черевиченко сказал полковнику:
— Что, может быть, вы будете читать эту прессу и искать в куче дерьма так нужные нам сведения?
Впоследствии офицеры часто по поводу и без повода потешались над этим служакой. Нужно отдать должное, что тот политработник, встретившись со мной через месяц, подошел, поздоровался и сказал:
— Да, поспешишь — людей насмешишь. Извините, что так получилось, но мне больше досталось, и поделом...
За годы существования СВАГ (9 июня 1945 г. — 10 октября 1949 г.) сотрудничество с немецкими друзьями распространялось на все сферы общественной жизни. Особое значение в той ситуации первых послевоенных лет имело идеологическое сотрудничество. Мы печатали для немцев много литературы, плакатов, листовок, выпускали газеты и книги. Кроме того, печатали переводы авторов различных стран, и в том числе советских литераторов.
Благодаря энергичным мероприятиям по восстановлению народного хозяйства в восточной зоне удалось избежать массовой безработицы. Решающую роль в этом вопросе сыграла репарационная политика Советского Союза: сохранение в виде Государственного акционерного общества большой доли того промышленного потенциала, на демонтаж которого наша страна имела все права. В 1945 году было демонтировано 676 предприятий, а передано немецким органам самоуправления 3800.
В это время шла активная борьба за сохранение мира в Европе, ибо нам были хорошо известно высказывания Даллеса в 1946 году: «Германия с ее возможностями представляет наряду с атомной бомбой огромную силу, и ее ни в коем случае не следует выпускать из своих рук». [234]
А Уинстон Черчилль 19 сентября 1946 года под сводами Цюрихского университета призывал к созданию «Соединенных Штатов Европы». Он огласил свое видение Европы, программу ее экономического и государственно-политического восстановления на руинах Второй мировой войны. «Первым шагом в воссоздании европейской семьи, — с уверенностью заявил он в притихшем от напряжения зале, — должно быть партнерство между Францией и Германией». Для миллионов французов, переполненных в то время страшной ненавистью ко всему немецкому, черчиллевский шокирующий призыв был равносилен жуткой ошибке.
Тогда, в 1946 году, его задача была — сблизить французские, германские и другие народы западных стран Европы, а их страны сделать буфером против растущего влияния СССР.
Он же призывал к постепенному формированию «Соединенных Штатов Европы». Черчилль не хотел, чтобы в «федеральную Европу» вступала Англия. И позже, в начале 60-х, он в буквальном смысле воспротивился присоединению Лондона к «общему рынку». В Лондоне мечтали о том, чтобы свысока наблюдать за европейскими процессами, не допуская в свой дом на острове никаких веяний с материка. Правы ли или не правы британцы, судить не нам. Мы можем только констатировать кое-какие результаты. К примеру, валовой национальный продукт Франции сейчас превысил британский показатель в 1,3 раза, а германский выше аж на 80 процентов британского!..
В начале ноября 1949 года в Берлин прибыл чрезвычайный и полномочный посол Советского Союза Г. М. Пушкин и вручил свои верительные грамоты президенту ГДР Вильгельму Пику. История Германии знала многие формы государственного устройства — мозаику феодальных княжеств, германский рейх, Веймарскую республику и третий рейх нацистов. Теперь же на немецкой земле возникло принципиально новое государство, ставившее целью построение социализма.
Трудные задачи предстояло решать не только во внутриполитическом плане, но и в сфере высшей политики. Мой начальник рассказывал мне в ту пору доверительно, что перед окончанием войны, когда наша Красная Армия победоносно рвалась на Запад, почти разгромив войска Германии, среди командующих обсуждалась идея наступления вплоть до Ла-Манша. Говорили [235] об этом, естественно, в узком кругу людей, знающих некоторые тайны «высокой политики». Но Сталин им на это тогда возразил следующими словами: «Вы хотите наступать? Но помните: на этом берегу Эльбы вы — освободители, а на западном — уже захватчики, поработители. А зачем нашему народу новая война после этой? Такие разговоры вредны и преступны!»
А вот, что рассказывает Милован Джилас» в книге «Лицо тоталитаризма» (М.: Новости, 1992 г. С. 64) о мнении И. В. Сталина: «...Это было в 1944 году. В холле мы задержались перед картой мира, на которой Советский Союз был обозначен красным цветом и поэтому выделялся и казался больше, чем обычно. Сталин провел рукой по Советскому Союзу и воскликнул, продолжая свои высказывания по поводу британцев и американцев: «Никогда они не смирятся с тем, чтобы такое пространство было красным, — никогда, никогда!» И дальше там же: «...Вторая телеграмма была от Черчилля. Он сообщал, что завтра начнется высадка во Франции. Сталин начал издеваться над телеграммой: «Да, будет высадка, если не будет тумана. Всегда до сих пор находилось что-то, что им мешало. Сомневаюсь, что и завтра что-нибудь будет. Они ведь могут натолкнуться на немцев! Что, если они натолкнутся на немцев? Высадки, может, и не будет, как до сих пор. Только обещания...»
Строительство социализма в ГДР осложнялось тем, что сознание многих людей в течение длительного времени было отравлено идеологией нацизма. Нельзя было не считаться с исторически сложившейся социальной структурой населения, наличием мелких и средних собственников.
В результате раскола Германии промышленность ГДР была отрезана от традиционных источников сырья и от центров металлургии и машиностроения, которые находились на территории Западной Германии. Теперь нужно было переориентировать связи на СССР и другие страны.
Запад и ФРГ вели ожесточенную борьбу, используя для этого самые разнообразные средства и методы. Канцлер ФРГ Конрад Аденауэр охарактеризовал создание ГДР как «противозаконный акт». Это было первое звено в длинной цепи враждебных действий, направленных против ГДР. Особая роль в идеологических диверсиях против социалистических стран принадлежала так называемой [236] Радиостанции американского сектора (РИАС), которая являлась органом службы информации США, тесно связанным с госдепартаментом и разведкой.
Задача РИАС состояла прежде всего в том, чтобы вести активную антикоммунистическую пропаганду, клеветать на Социалистическую единую партию и правительство ГДР, подрывать их престиж и авторитет, вызывать недовольство среди граждан республики. Она представляла собой также гнездо шпионов и провокаторов. Наряду с клеветой, не менее важной ее задачей являлся прямой шпионаж. Так, газета «Нью-Йорк геральд трибюн» сообщала в 1952 году, что благодаря своим передачам, также «информации, которую она собирает, РИАС стала неоценимым помощником в работе известных групп сопротивления, располагавшихся в Западном Берлине». Год спустя та же газета отмечала, что «Из всех крупнейших радиостанций мира РИАС является, пожалуй, единственной, которая имеет собственную шпионскую службу».
Аналогичную роль стала играть и созданная радиостанция «Свободный Берлин», финансировавшаяся прежде всего ФРГ. На службу «холодной войне» были поставлены кино, печать, телевидение и все другие средства идеологического воздействия. Из Западного Берлина велась настоящая экономическая война против ГДР. Важнейшим ее средством стал искусственно поддерживавшийся с помощью различных мероприятий крайне заниженный курс марки ГДР по отношению к марке ФРГ.
Западный Берлин превращался в централизованный черный рынок внутри валютной сферы ГДР, в перевалочный пункт для организованной в широких масштабах контрабанды. Все более широкие масштабы принимало сманивание из ГДР на Запад квалифицированной рабочей силы, особенно специалистов. Таким образом Западный Берлин становился форпостом милитаризма и реваншизма, крупнейшим центром антикоммунистической пропаганды и подрывной деятельности против социалистических стран, прежде всего против ГДР.
А жизнь продолжалась. Однажды ко мне обратились жители одной деревни с просьбой, чтобы «советские охотники» помогли им хоть немного уничтожить диких кабанов, которых развелось очень много, так как на них уже давно не велось охоты, а немцы к тому ж еще и не имеют оружия, и нет организации немецких охотников, как это было при нацистах, когда главным охотником Германии был Герман Геринг. [237]
Дикие кабаны действительно уничтожали в то время труд сельскохозяйственных работников. Я пообещал им, что доложу своему начальству и заверил, что с их же помощью мы непременно решим эту проблему.
В воинских частях были члены охотничьих обществ, и они с удовольствием занимались своим любимым делом. В одно из воскресений в нашем полку собрались на охоту несколько офицеров во главе с заместителем командира. Накануне я предложил им поехать в определенное село, где меня немцы ждали и обещали организовать охоту под руководством лесничего, но они не согласились туда ехать, ибо в предыдущий раз у них была отличная охота в другом месте и их там тоже ждали. Я пожелал им успеха и поехал с моим другом капельмейстером полкового оркестра Зыряновым туда, где была у меня договоренность с немцами.
Под руководством лесничего был организован «загон», и стадо диких кабанов наткнулось прямо на меня, где я сидел в засаде. Первым выстрелом из охотничьего карабина был убит вожак стада. Вся стая помчалась по открытому месту, и я еще «завалил» двух кабанов. Восторгу немцев не было предела, а Яша Зырянов, который находился в засаде в другом месте, сокрушался, что стадо вышло именно на меня, охотника-дилетанта, а не на него — бывшего охотника-сибиряка.
Кабаны были доставлены в деревню, где крестьяне восхищались нашим мастерством, а когда я сказал, что двух кабанов можете оставить для жителей села, тут уж было много восторга, а бургомайстер заявил, что в следующее воскресенье праздник и он приглашает господ офицеров и их товарищей в гости, а тут еще и секретарь партячейки попросил, чтобы наши товарищи приехали.
Нам погрузили самого большого кабана на машину, и мы приехали в полк, чтобы сдать его на кухню для улучшения питания солдат. Как раз на территории части был и командир — полковник Зинченко, а тут подъезжают и другие охотники во главе с помощником командира полка, но их поездка оказалась неудачной. Так бывает. Командир полка, а он не был лишен чувства юмора, начал приговаривать:
— Вот подумайте только — два офицера, переводчик и капельмейстер, «завалили» трех кабанов, а вы... — и пошло, поехало. Смеху было, но я успокаивал моих сослуживцев, что в следующий раз поедем вместе и успех будет обеспечен. Правда, мои товарищи [238] знали, что я был снайпером. Я им рассказывал о случае, который произошел со мною в Берлине, когда я служил в СВАГ.
Начальник Военно-воздушного отдела генерал Куцевалов был заядлым охотником, часто выезжал поохотиться с Г. К. Жуковым, с которым был знаком еще со времени боев на Халхин-Голе. Однажды он устроил показательную стендовую стрельбу и, естественно, как хороший стрелок, поразил наибольшее количество тарелочек.
Я никогда не принимал участия в таких соревнованиях, да и видел эту забаву впервые, но так как хорошо знал баллистику, был снайпером, то сразу уловил суть дела: тарелочку нужно поражать, когда она, описав дугу, удаляется от стрелка. Конечно, офицеры отдела принимали участие в стрельбе, но успехи их были весьма скромными. И вдруг генерал говорит:
— Ну, кто еще попробует?
И тут черт меня подстегнул:
— Разрешите мне?
Генерал снисходительно согласился, а зрители тоже ожидали моего конфуза. Конфуза не получилось: я, «вспомнив молодость», поражал тарелочки одну за другой, не заметив в азарте, как перешел критическую черту: мой счет пораженных тарелочек стал больше, чем у генерала...
Не ожидавший от меня такой прыти, обиженный генерал покинул стрельбище, а сослуживцы, удивляясь такому мастерству новичка в этом деле, сочувствуя мне, не удержались от язвительных пророчеств: «Ну, он тебе покажет. Мастер стрельбы у нас в отделе — один! Зря ты об этом забыл!»
Куцевалов был человеком резким, особенно с подчиненными, и я сильно расстроился. Но и гордился: значит, я все еще классный стрелок. Куцевалов вызвал меня не в этот день, а на следующий. Когда я ему доложил о прибытии, он поздоровался, предложил сесть и спросил, где это я научился так ловко стрелять по тарелочкам. Я ему ответил, как на духу, что стрельбу я эту видел в первый раз, но, как стрелок-снайпер и бывший оружейник, смекнул, как нужно стрелять. Но если бы мне пришлось стрелять сегодня, то, может быть, и не достиг бы такого результата: ведь многое значат удача и везение...
Генерала такой ответ вполне удовлетворил, и он попросил меня переводить его разговор по телефону с хозяином [239] немецкой фирмы, разводящей породистых охотничьих собак. Генерал говорил мне, я переводил в трубку немцу, потом говорил немец, и я переводил генералу. Договорились, что щенок завтра будет у Куцевалова. Затем генерал предложил мне стать его адъютантом. Я поблагодарил за честь, но сказал, что уверен, что хороший адъютант из меня не получится ввиду моего характера, и предложил ему переговорить с переводчиком Козенко, подходящим к такой работе гораздо лучше меня. Генерал с моими доводами согласился, чему я был очень рад, зная, как трудно ему угодить и как часто менял он адъютантов.
Мне часто приходилось беседовать с бывшими офицерами вермахта, которые рассказывали мне о своих впечатлениях о нашем народе, когда воевали на Восточном фронте, а также о боевых действиях наших и немецких войск. Один лейтенант, бывший командир взвода, рассказывал о первом дне войны. После огневого налета немецкой артиллерии его рота поднялась в атаку на наши подразделения, но они почти не встретили сопротивления, ибо солдаты Красной Армии не предполагали, что это война.
Затем он рассказал, что немцы до последнего момента старались ввести в заблуждение наше командование. Действительно, это была не спровоцированная нашей стороной война. Начала ее нацистская Германия против нашей Родины, что видно из опубликованных документов немецкого генерального штаба.
Вот как оценивал возможности Красной Армии отдел иностранных армий Востока Управления разведки генерального штаба сухопутных войск Германии 1 января 1941 года:
«Вооруженные силы Советского Союза, видимо, должны быть перестроены на новой основе, особенно с учетом опыта прошедшей войны. Красная Армия возвращается .к скрупулезному индивидуальному комплектованию нового личного и офицерского состава.Командный состав всех степеней (офицеры и сержанты) получает большой вес в обществе. Значительно строже становится дисциплина. Упразднение института комиссаров, введение офицерских званий; генеральская форма одежды; отдание чести; новые служебные книжки; введение более строгих дисциплинарных взысканий; предписание о ношении формы одежды и правила поведения военнослужащих в общественных местах — все [240] эти меры должны были обеспечить постепенное совершенствование Красной Армии во всех областях службы. Однако в России плоды нововведений станут ощутимы лишь через несколько лет, если не десятилетий.
В ближайшее время повсеместно возникнут серьезные различия в качестве войск, части, находящиеся под наблюдением энергичных военачальников высокого ранга, вскоре достигнут сдвигов в знаниях и боеспособности. Но крупные провинциальные контингенты армии будут совершенствоваться медленными темпами. Не изменится русский народный характер: тяжеловесность, схематизм, страх перед принятием самостоятельных решений, перед ответственностью.
Командиры всех степеней в ближайшее время не будут еще в состоянии оперативно командовать крупными современными соединениями и их элементами. Ныне и в ближайшем будущем они едва ли смогут проводить крупные наступательные операции, использовать благоприятную обстановку для стремительных ударов, проявлять инициативу в рамках общей поставленной командованием задачи.
Войска, обладающие определенными достоинствами, благодаря своей численности и насыщенности огневыми средствами, будут сражаться храбро. Но требованиям современного наступательного боя, особенно в области взаимодействия всех видов войск, солдатская масса не отвечает; одиночному бойцу часто будет недоставать собственной инициативы. В обороне, особенно заблаговременно подготовленной, Красная Армия окажется выносливой и упорной, сможет достигнуть хороших результатов боеспособности; выдерживать поражения и оказывать пассивное сопротивление давлению противника в особой мере свойственны русскому характеру. Сила Красной Армии заложена в большом количестве вооружения, непритязательности, закалке и храбрости солдата.
Естественным союзником армии являются просторы страны и бездорожье. Слабость заключена в неповоротливости командиров всех степеней, привязанности к схеме, недостаточном для современных условий образовании, боязни ответственности и повсеместно ощутимом недостатке — организованности».
9 января 1941 года на совещании в ставке вермахта Гитлер заявил:
«...Особенно важен для разгрома России вопрос времени. Хотя русские вооруженные силы и глиняный колосе [241] без головы, однако предвидеть их дальнейшее развитие невозможно. Поскольку Россию в любом случае необходимо разгромить, то лучше сделать это сейчас, когда русская армия лишена руководителей и плохо подготовлена и когда русским приходится преодолевать большие трудности в военной промышленности... Ни в коем случае нельзя допустить фронтального оттеснения русских... Цель операции должна состоять в уничтожении русских вооруженных сил, в захвате важнейших экономических центров и разрушении остальных промышленных районов, прежде всего в районе Екатеринбурга, кроме того, необходимо овладеть районом Баку...Гигантские пространства России таят в себе неисчислимые богатства. Германия должна экономически и политически овладеть этими пространствами... Тем самым она будет располагать всеми возможностями для ведения в будущем борьбы против континентов, тогда никто больше не сможет ее разгромить. Когда эта операция будет 'проведена, Европа затаит дыхание».
Это готовящееся преступление против нашего народа всячески скрывалось, все творилось в большой тайне. Вот некоторые выдержки:
Руководящие указания начальника штаба Верховного главнокомандования по маскировке подготовки агрессии против Советского Союза от 15.02.1941 г.
Совершенно секретно.Только для командования
П. 1. Цель маскировки — скрыть от противника подготовку к операции «Барбаросса». Эта главная цель и определяет все меры, направленные на введение противника в заблуждение. Чтобы выполнить поставленную задачу, необходимо на первом этапе, т. е. приблизительно до середины апреля, сохранять ту неопределенность информации о наших намерениях, которая существует в настоящее время. На последующем, втором этапе, когда скрыть подготовку к операции «Барбаросса» уже не удастся, нужно будет объяснять соответствующие действия как дезинформационные направления на отвлечение внимания от подготовки вторжения в Англию...
А затем еще: [242]
Распоряжение начальника штаба Верховного
главнокомандования вооруженных сил
от 12 мая 1941 г. по проведению второй фазы
дезинформации противника с целью сохранения
скрытности сосредоточения сил против
Советского Союза1. Вторая фаза дезинформации противника начинается с введением максимально уплотненного графика движения эшелонов 22 мая. В этот момент усилия высших штабов и прочих участвующих в дезинформации органов должны быть в повышенной мере направлены на то, чтобы представить сосредоточение сил к операции «Барбаросса», как широко задуманный маневр с целью ввести в заблуждение западного противника. По этой причине необходимо особенно энергично продолжать подготовку к нападению на Англию. Принцип таков: чем ближе день начала операции, тем грубее могут быть средства, используемые для маскировки наших намерений (сюда входят и работа службы информации).
Вот такая была работа.
Я вспоминал свой боевой путь на фронтах Великой Отечественной войны. Победа в этой войне была закономерной, несмотря на грубейшие просчеты и ошибки как Верховного Главнокомандования, так и нижестоящих инстанций.
Прав был Лев Толстой, который сформулировал главную мысль во введении к «Хаджи-Мурату»: «Все живое до последних сил, до последнего вздоха должно бороться за жизнь, сопротивляться тем силам, которые калечат, уродуют, убивают жизнь».
Вот и мы, солдаты Великой Отечественной, отстаивали жизнь советского народа часто до последнего вздоха.
1 сентября 1939 года я впервые переступил порог Харьковского авиационного института. Все казалось необычным студенту первого курса. Эта необычность добавляла к нашему хорошему настроению еще больше положительных эмоций. Но уже во время перерыва по радио мы услышали сообщение о том, что Германия напала на Польшу. Началась война, немецкая авиация бомбит Варшаву. Сердце тревожно забилось. Ведь война заполыхала совсем рядом. На следующий день из газет стало известно, что Верховный Совет СССР принял новый закон о всеобщей воинской обязанности. А еще через [243] день, 3 сентября, Англия и Франция объявили войну Германии. Так началась Вторая мировая война.
Затем 17 сентября было объявлено о походе Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию, а 30 ноября началась советско-финляндская война. 12 марта 1940 года был подписан мирный договор между СССР и Финляндией. Вскоре возвратились студенты-добровольцы, побывавшие на фронте, и они рассказывали, что наши войска понесли большие потери, было много неувязок, некоторая военная техника устарела, в том числе и авиационная.
Конечно, мы знали об успехах нашей авиации в предвоенные годы, знали, что в стране немало делается для развития авиационной промышленности, что наши летчики сражались в небе Испании, Китая, Монголии. Поэтому невеселые вести были для нас неожиданными.
А тем временем на Западе продолжалась «странная» война: Англия и Франция проявляли пассивность на фронтах, а немцы, казалось, тоже чего-то выжидали. Вскоре последовали ошеломляющие сообщения о разгроме англичан под Дюнкерком, капитуляции Франции, оккупации Дании, других стран Европы...
Немцы упивались успехами молниеносных побед. Куда пойдут они дальше? Страшные предчувствия овладевали нами. У каждого на устах было крылатое выражение руководителя немецких коммунистов Эрнста Тельма-на: «Гитлер — это война!»
В нашем институте появились представители Военно-Воздушных Сил. Студентам старших курсов предложили перейти на учебу в военно-учебные заведения.
В октябре 1940 года со второго курса Харьковского авиационного института я был призван в ряды Красной Армии, в авиацию. Отправлялись мы на Дальний Восток в воинском эшелоне. Мы ехали две недели и впервые воочию убедились, насколько «широка страна моя родная». Проехали Урал, Сибирь, переехали могучий Амур. В Ворошилов-Уссурийске пересели в другой поезд и вскоре на одной из железнодорожных станций уже выгружались из вагонов. Пошли строем. Через полчаса впереди показалось небольшое село, на окраине которого виднелся военный городок. Там и размещалась наша ШМАС — школа младших авиаспециалистов.
В школе было три учебные роты. Рота состояла из трех взводов, каждый взвод также считался и учебной группой. В учебной группе, куда меня распределили, [244] часть курсантов имела высшее образование, а остальные — бывшие студенты различных вузов, в основном вторых-третьих курсов. Во второй группе учились курсанты, имеющие среднее образование, в третьей — с образованием 7–9 классов. В нашей учебной роте готовили младших авиаспециалистов — мастеров по авиационному вооружению, во второй — авиамотористов, в третьей — прибористов.
Через некоторое время мы, ставшие курсантами, приняли присягу и получили винтовки.
Срок подготовки был определен всего в полгода. За это время курсанты школы получили основные знания, которые необходимо было углублять на практической работе в частях. Они также хорошо овладели оружием пехоты: пистолетом, автоматом, пулеметом и гранатой, обучились рукопашному бою. Все курсанты ходили на лыжах. Многие стали спортсменами-разрядниками.
Подготовка авиационных специалистов требовала много времени, но командование школы, не в ущерб главному, использовало все возможности для того, чтобы мы могли стать и общевойсковыми младшими командирами.
В начале мая 1941 года нам вручили удостоверения об окончании школы, присвоили звания сержантов. Разъехавшись по разным гарнизонам, бывшие курсанты не раз вспоминали добрым словом своих преподавателей и командиров. Они, работая с нами, отдавали все свои силы и знания.
Я был направлен в качестве мастера по авиавооружению для прохождения дальнейшей службы в 40-й истребительный авиационный полк, который базировался в Приморье. Полк имел на вооружении самолеты И-16 с двумя пушками ШВАК калибра 20 миллиметров и двумя пулеметами ШКАСС калибра 7,62 миллиметра, а также эресы (реактивные снаряды). В то время это было секретное оружие, которое впервые наши летчики применили в воздушных боях на Халхин-Голе.
Еще недавно в полку служили летчики, воевавшие в Испании, Китае, у озера Хасан и в Монголии. Большинство из них в апреле — мае 1941 года были срочно направлены в западные военные округа.
Здесь, на Дальнем Востоке, учебные полеты проводились днем и ночью, передавался боевой опыт молодым пилотам, изучалась тактика нашей авиации и авиации противника, особенно японцев. [245]
Служба на неспокойной дальневосточной границе была трудной. Одиночные японские самолеты неоднократно нарушали границу, нагло пролетали над нашими аэродромами. В полку постоянно дежурило звено истребителей, которое в таких случаях немедленно вылетало, но нарушитель обычно уходил на территорию Маньчжурии, а перелетать границу нам не разрешалось. Командованием полка организовывались также засады одиночных истребителей вблизи границы.
В конце мая 1941 года наша эскадрилья перебазировалась в летние лагеря на полевой аэродром. Примерно за две недели до начала войны наблюдательные посты сообщили на командный пункт, что вдоль реки Суйфун в направлении Николоуссурийска летит нарушитель границы. Дежурный летчик Михаил Кондик вылетел на перехват и попытался предупредительным огнем принудить двухмоторный самолет произвести посадку, но японец старался уйти. Тогда Кондик дал две очереди по моторам. Летчик был вынужден посадить самолет. На его борту находилась группа офицеров, которые через переводчика объяснили, что они вылетели из Харбина инспектировать укрепрайоны Кванту некой армии, но экипаж, мол, потерял ориентировку и случайно нарушил границу. Инцидент был вскоре урегулирован. Но японцы поняли, что советские авиаторы значительно повысили свою бдительность, стали более решительно действовать против нарушителей.
13 июня 1941 года в газетах мы читали заявление ТАСС, в котором было выражено отношение к распространявшимся слухам о войне. Все вымыслы о якобы предъявляемых Германией территориальных требованиях объявлялись ложными. Там же говорилось, что Германия соблюдает условия пакта о ненападении и что слухи о ее намерении совершить агрессию против СССР лишены всякой почвы.
Это заявление нами воспринималось в то тревожное время как предупреждение о нависшей опасности. Но мы бодро напевали «все выше и выше стремим мы полет наших птиц», ибо искренне верили, что «Красная Армия всех сильней».
В воскресенье 22 июня 1941 года полетов не планировалось. Летчики отдыхали, занимались спортом, купались в речке. Так как разница во времени с Москвой равнялась семи часам, то мы узнали о нападении немецких войск лишь вечером, из сообщений Московского радио.
Состоялся митинг. Выступающие гневно клеймили зарвавшегося агрессора, выражали уверенность в скором разгроме врага, изъявляли желание немедленно отправиться на фронт.
В последующие дни мы жадно ловили последние известия, сводки с фронтов. Многие догадывались, что дела на фронтах идут не так, как мы предполагали раньше, но ждали все же хороших известий. С началом войны японцы приутихли, но большинство воинов-дальневосточников было уверено, что схватки с ними не миновать.
В полку продолжалась напряженная учеба. После выступления И. В. Сталина 3 июля в тот же день было приказано срочно перегнать самолеты на другой аэродром, рядом с железнодорожной станцией: наш полк в полном составе направлялся на запад, в действующую армию. Быстро разобрали самолеты, упаковали их в самолетные ящики и погрузили в эшелоны.
И снова застучали по рельсам колеса теплушек и платформ. В вагонах с двухъярусными нарами разместились летчики, техники, весь обслуживающий персонал. В Балашове разгрузились, собрали самолеты и перелетели в Донбасс. Там полк был разделен на два полка: 40-й и 446-й истребительные. В составе 446-го истребительного полка мне пришлось пройти боевой путь с августа 1941 года вплоть до его расформирования в начале 1943 года. Это был период тяжелейших испытаний, вынужденного отступления наших войск под натиском сильного и умелого противника. Но были и периоды относительно успешных наших наступательных операций — в районе Ростова-на-Дону в конце 1941 года и Барвенковско-Лозовская операция 1942 года. Затем снова трагические провалы нашего наступления на Крымском фронте, под Харьковом. Враг уже был под Сталинградом и в предгорьях Кавказа.
Уполномоченный представитель Сталина в Крыму подмял под себя образованного, но безвольного командующего фронтом и всем руководил сам. Руководил, как может это делать человек в военном отношении мало компетентный, а по натуре сильный, не считавшийся ни с чьим мнением. Мне рассказывали, что когда после катастрофы в Крыму Мехлис явился с докладом к Сталину, тот не пожелал слушать его, сказал только одну фразу: «Будьте вы прокляты!» — и вышел из кабинета.
В своей книге «Дело всей жизни» маршал А. М. Василевский [247] писал, что 4 июня 1942 года Ставка в своей директиве отмечала: «Основная причина провала Керченской операции заключается в том, что командование фронта — Козлов, Шиманин и представитель Ставки Мехлис, командующие армиями фронта, обнаружили полное непонимание природы современной войны...»
Командующим немецкой 11-й армии в Крыму был генерал Манштейн, который до начала 30-х годов возглавлял оперативную группу немецкого генерального штаба по вопросам изучения тактики иностранных армий. Манштейн дважды присутствовал на маневрах, проводимых Красной Армией, причем особенно интересовался вопросами ввода в бой мощных воинских соединений.
Л. З. Мехлис прибыв на Крымский фронт представителем Ставки остался верен своим привычкам: вместо конкретной помощи он стал перетасовывать руководящие кадры. Первым его шагом была замена начальника штаба фронта Федора Ивановича Толбухина — опытного военачальника. Виноватых он искал повсюду и расправлялся с теми, кого считал в чем-то неправыми, безжалостным образом. Однако в день прорыва немцами нашего фронта Мехлис, отвечающий за все, что творилось в Крыму, не долго думая, послал телеграмму Верховному Главнокомандующему (об этом очень красноречиво пишет С. М. Штеменко в своей книге «Генеральный штаб в годы войны»), пытаясь уйти от ответственности и переложить вину на других. Он прекрасно понимал, чем это грозит. Ведь это именно он занимался расследованием обстоятельств прорыва нашего Западного фронта немцами в начале войны и по его настоянию виновные, во главе с командующим фронтом Павловым, были расстреляны и объявлены врагами народа.
Ответ Сталина на телеграмму Мехлиса примечателен:
«Вы держитесь странной позиции постороннего наблюдателя, не отвечающего за дела Крымфронта. Эта позиция очень удобна, но она насквозь гнилая. На Крымском фронте вы — не посторонний наблюдатель, а ответственный представитель Ставки, отвечающий за все успехи и неудачи фронта, и обязанны исправлять на месте ошибки командования... Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем-либо вроде Гинденбурга. Но вы не можете не знать, что у нас нет в резерве Гинденбургов...Если бы вы использовали штурмовую авиацию не на побочные дела, а против танков и живой силы противника, противник не прорвал бы фронта и танки не прошли [248] бы. Не нужно быть Гинденбургом, чтобы понять эту простую вещь, сидя два месяца на Крымфронте».
Войска трех армий вели тяжелейшие бои, отступая к Керчи. 19 мая 1942 года враг овладел Керчью и Керченским полуостровом. Остатки наших войск с огромными трудностями, неся большие потери, переправились через пролив и оказались на Таманском полуострове.
А вот, что писал Н. Г. Кузнецов — адмирал флота в книге «Накануне»: «Л. 3. Мехлис был, пожалуй, самым подходящим человеком для роли представителя Центра на фронте. Обладая широкими полномочиями, он всюду пытался подменить командование, все сделать по-своему, подавляя всех и в то же время не неся никакой ответственности за исход боевых операций.
Еще в 1940 году на апрельском совещании Сталин прямо сказал ему:
— Вы там, на месте, имели привычку класть командующего к себе в карман и распоряжаться им как вам вздумается.
Мехлис принял этот упрек скорее как похвалу. Он и в годы Великой Отечественной войны действовал так же, с типичной еврейской наглостью.
...И вот мы в штабе Крымского фронта. Командующий Крымским фронтом Д. Г. Козлов уже находился «в кармане» у Мехлиса, который вмешивался буквально во все оперативные дела. Начальник штаба П. П. Вечный не знал, чьи приказы выполнять — командующего или Мехлиса. Маршал С. М. Буденный тоже ничего не смог сделать. Мехлис не желал ему подчиняться, ссылаясь на то, что получает указания прямо из Ставки. Побывав в Керченской базе и бригаде морской пехоты, я выехал в Новороссийск, а оттуда в Поти, где стояла эскадра флота. Здесь меня застало известие о наступлении врага на Керченском полуострове и критическом положении, в котором оказались наши войска. После я узнал, что Мехлис во время боя носился на машине под огнем, пытаясь остановить отходящие войска, но все было напрасно. В такой момент решающее значение имеют не личная храбрость отдельного начальника, а заранее отработанная военная организация, твердый порядок и дисциплина. Когда положение в Керчи стало катастрофическим, Мехлис пытался свалить ответственность за случившееся на командира Керченской базы А. С. Фролова. Он позвонил мне и потребовал, чтобы я отдал Фролова под суд, иначе расстреляет его своим приказом.
— Этого вы не посмеете сделать, — ответил я.
По приказу Льва Мехлиса, по чьей вине операция и провалилась, пулеметы с катеров заградотрядов расстреливали десантников, пытавшихся переплыть в отступлении Керченский пролив».
Эту страшную и горькую правду я слышал от непосредственных защитников Керченского полуострова.
В моем личном архиве находятся сотни фотокопий немецких совсекретных документов, заверенных архивом, о катастрофе Крымского фронта и трагедии Севастополя, которые я готовлю к публикации.
Я так много уделил внимания положению в Крыму потому, что в 1943 году в составе 43-го гвардейского штурмового авиационного полка принимал участие в боях за Керчь и видел, как многие советские воины сложили свои головы, и, может быть, потому, что в 1942 году так все бездарно получилось. О Мехлисе я упоминаю потому, что от многих очевидцев слышал о его самоуверенной наглости и презрении к людям. А ведь это был начальник Главного политического управления Красной Армии — заместитель министра обороны.
Маршал Советского Союза К. А. Мерецков, бывший начальник Генерального штаба, а в 1943 году — командующий Волховским фронтом, в своей книге «На службе народу» писал, что Л. З. Мехлис в это время был членом Военного совета фронта. Вот как он его характеризует: «О Мехлисе стоит сказать несколько слов особо. Это был человек с крайне гнусным характером. Он воспринимал все упрощенно и прямолинейно и того же требовал от других. Способностью быстро переориентироваться в часто меняющейся военной обстановке он не обладал и наличие этой способности у других рассматривал как недопустимое по его понятиям применение к обстоятельствам...
Неудача в Крыму, видимо, кое-чему его научила. Возможно, он понял, что вопросы тактики, военного искусства не его сфера деятельности. Так или иначе, но Мехлис на Волховском фронте занимался главным образом политработой и организацией снабжения войск всем необходимым... Это был человек честный, смелый, но склонный к подозрительности и очень грубый. От Сталина он никогда ничего не скрывал. Сталин это знал и поэтому доверял ему... Добавлю, что среди офицерства уважением он не пользовался».
Наш 446-й полк оказался в Нальчике. Мы, солдаты, [250] делали все возможное и невозможное, чтобы задержать противника. Многие летчики нашего полка пали смертью храбрых в тех боях. Особенно отличились два летчика, ставшие впоследствии Героями Советского Союза, Вадим Фадеев и Владимир Истрашкин, которым я готовил оружие для боя.
Наизусть мы тогда повторяли слова приказа Верховного Главнокомандующего № 227 — сурового и грозного, как и сама война. Наверное, это были впервые с начала войны произнесенные правдивые слова о положении на фронтах: «Надо упорно, до последней капли крови, защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать до последней возможности... Отступать дальше — значит погубить себя и вместе с тем нашу Родину... Ни шагу назад без приказа высшего командования!»
И стояли насмерть, остановили дальнейшее продвижение врага.
Приведу несколько строк из книги командующего 4-й воздушной армией К. А. Вершинина «Четвертая воздушная»: «С утра 25 октября 1942 года противник произвел звездный налет на войска и штаб армии, расположенный в селе Долинское. В налете участвовало до 100 бомбардировщиков, прикрываемых истребителями... Сорок два раза бомбили аэродром в Нальчике, где базировался 446-й истребительный полк...»
Сколько раз немцы налетали на наш аэродром, я не считал, хотя там находился целый день и вместе с товарищами отбивал атаки, но что было в то время очень жарко — это точно.
Полк обезлюдел, потерял почти всю технику в ожесточенных боях. Вскоре по приказу командования он был расформирован, а оставшийся личный состав был направлен в 6-й УТАП (учебно-тренировочный авиационный полк) 4-й воздушной армии для переучивания. Так в начале 1943 года я попал в 43-й гвардейский штурмовой авиационный полк, куда была передана эскадрилья, где я служил оружейником. Находился он в городе Сальяны Азербайджанской ССР.
В 6-м УТАПе кипела жизнь. Прибывали новые полки «безлошадников» на переучивание, убывали группы летчиков и техников на авиационные заводы за получением новой техники. Авиаторы, прибывшие с фронта, рассказывали о последних боях, а те, кто получал новые [251] самолеты на авиационных заводах, пространно расписывали жизнь в глубоком тылу.
Летчики и авиаспециалисты знакомились с техникой прямо в цехах, а затем на аэродроме готовили ее к перелету на фронт.
Жизнь в УТАПе иногда доходила до курьезов. Вдруг оказывались «дезертиры наоборот» — летчики, которые под разными предлогами «бегут» на фронт. Многие техники, младшие авиаспециалисты доказывают, что они в свое время учились на летчиков, но документы, мол, потерялись и они хотят переучиваться на новые самолеты. Все, конечно, становилось на свои места, но так было!
Зимой 1942/43 года на советско-германском фронте стратегическая инициатива стала переходить к советским вооруженным силам. Немцы потерпели сокрушительное поражение под Сталинградом, почти полностью был очищен Северный Кавказ, кроме Кубанского плацдарма. Были основательно потрепаны и армии итальянцев, румын и венгров. В них также были ощутимые потери. Войска Красной Армии на Украине возвратили свои позиции, утраченные в ходе наступления немцев летом 1942 года.
На стенде в нашем общежитии висела вырезка из газеты: «В Народном Комиссариате Обороны. За проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава преобразовать 590-й штурмовой авиационный полк в 43-й гвардейский штурмовой авиационный полк...»
Командиром полка был назначен подполковник Соколов Александр Дмитриевич. Тех, кто завоевал это почетное звание, осталось мало: полк в кровопролитных боях потерял многих летчиков и стрелков. Теперь мы должны были получить на вооружение штурмовики Ил-2.
На аэродроме техники внимательно рассматривали самолет. Обтекаемая форма фюзеляжа, стеклянная кабина, лобовое пуленепробиваемое стекло фонаря и выступавший далеко вперед острый капот мотора с конусообразным обтекателем винта. Все это придавало самолету хищный вид. Из передней кромки плоскостей смотрели две пушки и два пулемета, под крыльями — восемь металлических реек-направляющих для реактивных снарядов РС-82. В центроплане четыре бомбоотсека, да еще и два замка для бомб под фюзеляжем. Мотор, бензобаки, [252] кабина летчика были упрятаны в броню. Скорость у земли самолет развивал около 350 километров в час. Вот это машина!
Оружейники основательно взялись за ее изучение. Вскоре мы узнали о боевых возможностях этого «летающего танка». Первые серийные штурмовики Ил-2 оснащались двумя пушками калибра 20 миллиметров, двумя пулеметами 7,62 миллиметра. Самолет мог нести до 600 килограммов бомб.
В ходе войны работа над усовершенствованием боевых возможностей штурмовика продолжалась. В кабине воздушного стрелка был установлен крупнокалиберный пулемет Березина калибра 12,7 миллиметра. Пушки стали заменять на 23 миллиметровые, а позже — на 37 миллиметровые. Использовались реактивные снаряды большого калибра — четыре РС 132 миллиметровые. В вариантах бомбовой нагрузки были специальные противотанковые бомбы кумулятивного действия. Ни одна армия в мире в то время не имела такого, даже приблизительно равного по боевым качествам, штурмовика.
В полк начали прибывать воздушные стрелки. Среди них и бывшие курсанты летных училищ, которые не стали летчиками не по своей вине: в период нависшей угрозы прорыва немцев на Кавказ они были посланы в пехоту, принимали участие в боях, а затем их снова отозвали в авиацию. Теперь им предстояло летать воздушными стрелками. Но были ребята, ранее в авиации не служившие.
Знакомясь с поступившим пополнением, командование полка видело, что уровень подготовки воздушных стрелков невысок. Нужно было еще позаниматься с ними, усилить их боевую подготовку. В числе первых воздушных стрелков, которые прибыли в полк, запомнился Александр Паршиков, Виктор Барсачев, Михаил Черноусое, Тимофей Столяров, Леонид Кравцов, Иван Алясов, Георгий Багарашвили, Ахкар Ходжаев.
Однажды меня вызвал заместитель командира полка по политчасти, исполнявший в то время и обязанности командира полка. В его кабинете находился инженер по вооружению В. Ф. Коваленко. Воронцов сказал, что командование собирается привлечь меня к обучению воздушных стрелков, поскольку я хорошо знаю оружие, теорию и практику стрельбы.
Программа подготовки воздушных стрелков предусматривала изучение оружия самолета Ил-2, особенно [253] пулемета воздушного стрелка УБТ, практические стрельбы из него в тире по макетам самолетов противника, изучение теории воздушной стрельбы и тактики штурмовиков, а также опыта воздушных боев против немецкой авиации.
Занятия по изучению оружия проводил инженер по вооружению, а мне пришлось вести «уроки» практической стрельбой в тире и знакомить новичков полка с теорией воздушной стрельбы.
Как известно, конструктор самолета-штурмовика С. В. Ильюшин первоначально спроектировал его в расчете на летчика и воздушного стрелка, но в одноместном варианте, полагая, что броня, которая укрывала кабину, сама по себе неплохое оборонное средство и для экипажа, и для самого самолета. Словом, Ил-2 выпускался в одноместном варианте, но уже первые бои показали, что они достаточно легко становятся добычей немецких истребителей. В ходе войны пришлось перейти на строительство двухместных Илов. Воздушные стрелки успешно отражали атаки вражеских истребителей, и их стали называть «щитом самолета».
Первое свое занятие по теории воздушной стрельбы я начал, как учили меня в школе младших авиаспециалистов, и почти дословно пересказал хорошо мне запомнившиеся слова преподавателя этой школы Аркадия Ефимовича Литвинова.
— Солдат вооружен винтовкой, — говорил я, стараясь своим словам придать образность, то есть показывал, как я держу винтовку. — Он стреляет и огнем поражает противника и в рукопашном бою действует штыком и прикладом. А что такое танк? Это — оружие: пушка, пулемет, и управляет этим оружием экипаж, скрытый броней. А военный корабль? Это прежде всего пушки различного калибра. Возьмем, наконец, самолет. Это летательный аппарат различного устройства и назначения. Боевой самолет — это тоже летающее оружие: пушки, пулеметы, бомбы. Самолетом нужно уметь управлять, вести бой, уклоняться от огня противника и, самое главное, — наносить противнику эффективный удар из всех видов оружия. Летчик должен отлично владеть техникой пилотирования, тактикой ведения воздушного боя и оружием. Вести огонь в воздухе — это не то что на земле. Самолет летит в воздухе не но прямой, как нам кажется с земли. В действительности он летит, то проваливаясь на несколько метров вниз, то [254] поднимаясь на воздушной волне немного выше. Затем летчик может слегка повернуть, и самолет на скорости отклонится влево или вправо, противник же этого не заметит. Летчик, открывая огонь по вражескому самолету, не прицеливается каждым пулеметом, как делаем мы на земле, в тире, а ведет огонь, прицеливаясь всем самолетом через специальный прицел, потому что оружие на истребителе укреплено неподвижно...
На последующих занятиях я неоднократно повторял, что самолет — это летающее оружие, а как-то рассказал старую шутку авиаконструкторов. Специалисту по вооружению самолетов доверили спроектировать истребитель. Он создал что-то вроде громадной пушки, облепленной маленькими крыльями, хвостовым оперением и передним шасси. Вооруженец был ослеплен своей приверженностью ко всему стреляющему. Но в его проекте была все же здравая мысль: бортовое оружие — главная ноша истребителя, призванного уничтожать летательные аппараты противника, а иногда и штурмовать наземные цели.
Если принять во внимание, что атакующий и атакуемый в воздухе перемещаются с большой скоростью и при этом находятся на разных высотах, то нужно мгновенно оценить скорость противника, сопоставить с собственной скоростью и предусмотреть те отклонения в траектории полета пули, которые зависят от угла обстрела. Для того чтобы свести к минимуму необходимость вносить поправки в прицел, нужно открывать огонь с близкой дистанции и при этом не столкнуться со сбитым самолетом. Авиационное вооружение имело большую скорострельность: 7,62 миллиметровый пулемет системы Шпитального-Комарицкого (ШКАСС) — до 1800 выстрелов в минуту, а крупнокалиберный 12,7 миллиметровый пулемет системы Березина выпускал 1000 пуль в минуту.
«Мессершмитт» — «Ме-109» (выпуска 1939 г.) нес два пулемета, стрелявших сквозь диск винта, и две крыльевые пушки 20 миллиметров. Отлично защищенный от огня стрелкового оружия с земли, атаки истребителей противника, штурмовик отражал атаки огнем воздушного стрелка, а поэтому Ил-2 стал незаменимым самолетом авиационной поддержки войск. Штурмовики вылетали даже в самую непогоду, когда бомбардировщики не могли выполнять задачу и оставались на аэродроме.
Однажды на занятиях по воздушной стрельбе я так увлекся, что высказал приблизительно следующее: [255]
— Отлично подготовленный стрелок на самолете Ил-2, с таким грозным оружием, как крупнокалиберный пулемет УБТ, да к тому же знающий тактику немецких истребителей и их уязвимые места, должен не только отразить атаки врага, но и сбить его!..
Я разошелся, стал приводить примеры, как сбивали воздушные стрелки фашистские самолеты. Сведения были почерпнуты в основном из газет или из рассказов бывалых людей. Но вот мой пыл внезапно охладил стрелок Георгий Багарашвили:
— Очень красиво гаваришь, кацо! Верно гаваришь... А почему сам не летаешь? Почему сам не покажешь, как нужно сбивать фашиста?! Зачем ты только гаваришь, много красиво рассказываешь?
Вокруг согласно зашумели. И тогда я сказал:
— И докажу! Подам рапорт с просьбой перевести меня в воздушные стрелки, и если командование разрешит, будем летать вместе.
Такое мое заявление вызвало полное удовлетворение слушателей. В тот же день я подал рапорт на имя командира полка с просьбой перевести меня на должность воздушного стрелка.
Василий Федорович Коваленко начал отговаривать. Сказал, что он получил уже назначение на должность инженера по вооружению истребительного полка, которым командует Федор Сергеевич Королев, и что хотел бы взять и меня с собой. Это нетрудно сделать, так как полк Королева уже на фронте, а перевод в действующую армию из УТАПа по заявкам выполняется немедленно.
Я поблагодарил его, но просил все же направить мой рапорт командиру полка и рассказал, почему я так поступаю: хочу лично сражаться, оружие знаю и верю в него. А главное — я дал слово товарищам. Мой отказ они могут воспринять как трусость.
— Ладно... Я верю в тебя! В тот же день был подписан приказ о переводе меня в воздушные стрелки. Кстати, моему примеру последовали еще два мастера по авиавооружению — Василий Сергеев и Иван Свинолупов.
Учебно-тренировочный полк перебазировался в Ставрополь. Здесь продолжалась напряженная работа по совершенствованию техники пилотирования, слетанности групп, производились стрельбы и бомбометания с различных высот. Летчики, имевшие немалый боевой стаж, [256] рассказывали о пережитом, делились своим опытом. Запомнились рассказы Георгия Устинова, Алексея Глобы, Николая Гундобина, Анатолия Пономарева, Виктора Твердохлебова, Виктора Иванова.
Николай Гундобин рассказал о начале боевого пути нашего 590-го полка, командиром которого был тогда майор Телегин, а заместителем майор А. Д. Соколов. 10 сентября 1941 года под Ростовом-на-Дону был первый вылет полка на штурмовку в составе двух эскадрилий на И-15. Прикрывали эту группу под командованием лейтенанта Багрова два И-16, пилотируемые Телегиным и Соколовым. Сержант Матвеев был подбит зенитным огнем и совершил вынужденную посадку на территории, занятой противником. Через три дня он пришел в свою часть: наши люди переодели его в гражданское и ему удалось перейти линию фронта.
19 ноября 1941 года было получено задание найти и разрушить понтонную переправу через реку Миус. Немцы ее искусно замаскировали. Самолет Георгия Устинова не был готов к вылету, а когда его исправили, группа уже ушла на боевое задание. В то время был строгий приказ: не летать одиночными самолетами, они легко становились добычей немецких истребителей. Устинов, стремясь догнать свою эскадрилью, нарушил этот приказ.
В предыдущий вылет он обратил внимание, что в том месте, где река Миус впадает в лиман, стояли три-четыре грузовые автомашины-фургона, рядом — небольшое количество вражеских солдат. Туда он и направился. Летел на высоте метров 700, так как выше была облачность. Вдруг увидел ровную ленточку понтонной переправы, а на западном берегу — много стогов, которых раньше не было. Он прошел над переправой, но немцы по нему не стреляли. Затем развернулся, спикировал и, сбросив бомбы на переправу, с переворотом устремился на ближний стог. От пулеметных очередей стог загорелся, а когда он начал стрелять по второму, немцы открыли сильный огонь из «эрликонов» (пушки 20 миллиметров). Из-под стогов выползали танки и бронемашины. Самолет Устинова буквально изрешетили, но ему удалось попасть в переправу.
Несмотря на успех, возвращаясь, он думал: что же теперь будет за нарушение приказа? На аэродроме его ждали и уже знали, что он разрушил переправу. Командир полка , Телегин поздравил Устинова за удачный [257] боевой вылет и одновременно отругал за нарушение приказа. Дисциплина есть дисциплина!
Анатолий Пономарев рассказал, что Устинов водил пятерку И-15 на штурмовку в район северо-восточнее Таганрога. Младший лейтенант Семенов повел туда же другую группу. Вечером их обоих вызвали в штаб дивизии. Им сообщили, что наши самолеты нанесли удар по своим войскам, располагавшимся на северном берегу реки Мертвый Донец. Кто нанес удар? Семенов отказывался. Командир полка Телегин допрашивал Устинова. Тот утверждал, что его группа наносила удар в другом месте. Командир грозил трибуналом, расстрелом, но Устинов стоял на своем. Вмешался командир дивизии, заявив, что нужно тщательно разобраться.
На следующий день Георгий — уже рядовым — летел в тот же район села Хопры, где был нанесен удар по своим. При штурмовке противника его самолет был сбит, загорелся и упал в болото. Летчик с трудом вылез из самолета, и направился в сторону своего аэродрома. Вдруг навстречу Устинову вышли трое в комбинезонах. Тот, приняв их за немцев, решил последнюю пулю пустить в лоб: лучше смерть, чем плен. Вдруг один из них так громко выругался на русском, что Георгий от радости и наган выпустил из рук. Это оказались воины бронепоезда, стоявшего на станции Хопры. Они рассказали, что вчера наша группа самолетов нанесла по ним удар. Устинову дали стабилизатор бомбы АО-25, который он и принес на аэродром.
Так было доказано, что удар по своим нанесла группа Семенова, которая бомбила вчера этими бомбами. Но дело прикрыли — не до разбирательств было. Георгий принес на аэродром печальную весть: в том вылете погибли сержант Лазарев и лейтенант Евдокимов. А вот рассказ самого Устинова: «1 ноября 1941 года был мой двадцать шестой боевой вылет. Я увлекся штурмовкой войск противника и остался один. На высоте 900 метров на меня набросились шесть «Ме-109». Один против шести! Закрутилась карусель над городом Азовом, которая длилась минут пятнадцать..
Позже мне рассказывали моряки, наблюдавшие бой с земли. Один «мессер» подошел очень близко, дал очередь. Самолет мой задымил, а потом взорвался. Я был выброшен из кабины в полубессознательном состоянии, но все же как-то мне удалось раскрыть парашют. Немцы пытались меня расстрелять в воздухе, но тут появились [258] наши истребители, и они быстро ретировались. Я спустился на одной лямке, вторая сгорела. Спас меня от огня меховой комбинезон. Подлечился, и уже 17 ноября — снова в бой! Вел группу Семенов. Над целью нас встретили девять «Ме-109». Сразу же немцы сбили двух сержантов — Алябова и Матвеева. Семенов начал уходить на бреющем, а я остался последним, крутился между «мессерами», и только вблизи нашего аэродрома они наконец меня бросили: наверное, у них было горючее на исходе. Когда приземлился на поляне, то увидел: нижняя плоскость лежит на земле, руль глубины и стабилизатор — как пилой отпилили. Техники в броне-спинке насчитали 38 вмятин от пуль. В тот же день в другом вылете погибли сержанты Зязин и Голубев...
К нам прибыло пополнение. Командир полка вызвал меня из санчасти и говорит, чтобы я пошел к ним и рассказал о боевой работе. Стал отказываться, ссылаясь на то, что у меня обгоревшее лицо и это удручающе подействует на молодых летчиков. Телегин тоном, не терпящим возражений, приказывает: «Не на танцы прибыли, а на войну! Пусть знают правду! Иди!» Пришлось идти. Они, правда, прижались друг к другу, как котята, но слушали внимательно. Потом летали на задание, как все».
Виктор Твердохлебов рассказывал о том, как Иван Кузнецов спас командира своего звена Дворского. Они вылетели парой на разведку. Высота облачности была всего 100 метров. Над территорией, занятой противником, самолет Дворского был подожжен. Дворский садится на «брюхо». Кузнецов, не задумываясь, садится на И-16 рядом. Дворский закинул ногу в кабину, и Кузнецов взлетает под обстрелом немцев. На аэродроме все ждали возвращения своих товарищей. Прошел час, а их нет. Значит, сбили. Вдруг услышали рокот мотора и увидели странный самолет с выпущенными шасси и горбом на фюзеляже. Тот с ходу по прямой — на посадку... За этот подвиг Кузнецов был награжден орденом Ленина, а Дворский — медалью «За отвагу».
Виктор Иванов рассказал о другом случае, когда лейтенанты Слизкоух и Плахань на И-15 под Ростовом-на-Дону штурмовали немцев и попали в подобную ситуацию. Лейтенант Слизкоух был подбит и совершил вынужденную посадку на территории, занятой противником. Лейтенант Плахань сел рядом и пытался вывезти друга, попавшего в беду. Тот отказался. Тогда Плахань [259] предлагает ему сесть в кабину самолета, а сам решает держаться за стойку центроплана. Потрясенный, Слизкоух опять отказывается. Когда через неделю был освобожден Ростов, полк перебазировался на аэродром, недалеко от того места, где произошла трагедия. Ребята ходили туда. Труп Слизкоуха, раздетый и исколотый штыками, лежал недалеко от сожженного скелета самолета И-15. Верно говорят, что нужно взять себя в руки, нервам не дать взбунтоваться, испуг пересилить. Тогда из самой безнадежной обстановки можно выйти победителем.
Помню еще один рассказ Георгия Устинова: «8 марта 1942 года произошел такой случай. Мы должны были бомбить и штурмовать немцев в районе северо-восточнее Таганрога. При подходе к цели нас атаковали «мессершмитты». На самолет сержанта Николая Гундобина устремились три «мессера». В лобовой атаке он сбил одного, но два других подожгли самолет Гундобина. Самолет начал стремительно падать. Вернувшись на аэродром, доложил, что сержант Гундобин погиб: сам видел, как его самолет врезался в землю.
В то время я оставался за командира эскадрильи. Однажды меня вызвали на проходную. Там оказалась девушка, которая подала мне записку. В записке было написано: «Тов. к-р, лежу в ППГ-1 в Ростове, сильные ожоги лица, рук; чувствую себя хорошо. Николай».
Какой Николай? Гундобин сгорел — сам видел. Сели на полуторку с комиссаром эскадрильи — старшим политруком Сеньковским. Приехали. Надели халаты. Сестра показывает нам на палату. Входим. Лежат четверо. Трое — не нашего полка. У четвертого лицо черное, распухшее, руки и ноги тоже черные, обгоревшие. Я посмотрел ему в глаза и подумал: «Неужели Николай? Гундобин?..»
И чуть не упал, когда он произнес: «Юра. Это я…» Гундобин рассказал Устинову и Сеньковскому, что с ним произошло. Когда его подожгли, он хотел выпрыгнуть с парашютом, но внизу были наши наступавшие войска. На самолете бомбы, и он не мог сбросить их на своих. Выход один... Повел горящий самолет на фашистов, сбросил бомбы, развернулся и потерял сознание от ожогов. Самолет упал на землю, но Гундобина выбросило из кабины. Он пришел в себя и начал отползать от горящего самолета подальше. Вскоре самолет взорвался. Николая подобрали и отправили в госпиталь. За этот [260] подвиг Н. Гундобин был награжден орденом Ленина.
Алексей Глоба рассказывал, что после окончания Чугуевского авиационного училища ему присвоили звание сержанта. Осенью 1941 года попал в 590-й истребительный авиационный полк, который в то время базировался в районе Батайска.
Особенно запомнилось первое боевое дежурство: охрана железнодорожного узла от налетов вражеской авиации. Оповещения о предстоящем налете вражеских самолетов не было. Вылетали на перехват одиночных бомбардировщиков только тогда, когда видели в небе самолет противника, кружились над железнодорожным узлом, так как не могли догнать противника, который имел большую скорость, чем наш истребитель И-16. Злость брала, но что-либо изменить мы были не в силах!
При обороне Ростова-на-Дону полк штурмовал противника. Приходилось в то время делать до десяти вылетов в день, несли большие потери от зенитной артиллерии и истребителей противника. После освобождения города в 1941 году на одном из полевых аэродромов было захвачено несколько исправных немецких самолетов «Ме-109». Командование приняло решение: обучить группу летчиков летать на этих истребителях, чтобы изучить его сильные и слабые стороны.
Создали спецгруппу, ее возглавил майор Телегин, а 590-м полком стал командовать майор Соколов. В составе спецгруппы был и заместитель командира авиаэскадрильи нашего полка капитан Виктор Попов. Александр Иванович Покрышкин, впоследствии трижды Герой Советского Союза, летал в этой же группе. Виктор Попов быстро освоил «мессершмитт». В то очень трудное время он совершал на нем разведывательные полеты, добывая ценные сведения.
Однажды, возвращаясь на «Ме-109» с боевого задания, Попов совершил вынужденную посадку. Обычно он перелетал линию фронта на большой высоте, часто в облаках. В этот раз мотор «Ме-109» начал давать пере-, бои над территорией, занятой противником. Летчик был вынужден планировать, перелетая фронтовую линию на низкой высоте. Немцы, видимо, подумали, что их самолет заблудился, и сначала открыли предупредительный огонь, а затем, увидев, что тот летит на восток, стали стрелять на поражение. Попову все же удалось посадить самолет в поле, рядом с каким-то селом. Вскоре его окружили [261] женщины и подростки, вооруженные «подручными средствами». Когда же они услышали, что летчик говорит по-русски, то приняли его за предателя, и дело чуть не закончилось трагедией.
Спасла Попова находчивость. Он стал убеждать своих «конвоиров», что он был сбит над территорией, занятой противником. Там ему, мол, удалось захватить немецкий самолет и перелететь к своим.
Вскоре прискакавшие кавалеристы отвезли летчика сначала в свой штаб, а оттуда доставили на аэродром. Он снова продолжал летать на И-15, а 25 июля 1942 года капитан Виктор Алексеевич Попов погиб в неравном бою с «мессершмиттами».
И вот наш полк построен для встречи командира, который прибыл из Москвы после учебы на краткосрочных курсах. Поздоровавшись, гвардии подполковник А. Д. Соколов медленно прошел вдоль строя, сосредоточенно всматриваясь в лица. Его внимательные глаза как бы пронизывали каждого. Затем обратился к нам с краткой речью:
— Высокое звание гвардейского 590-й полк завоевал в тяжелейших боях ценой многих жизней. Мы всегда должны помнить боевые подвиги однополчан, брать с них пример. Победа достигается в боях настойчивым трудом. Нужно изучить свое новое оружие только на «отлично». Полку предстоят сражения с ненавистным врагом, а побеждать его могут только мужественные и умелые воины... В ближайшее время я постараюсь познакомиться с каждым из вас лично...
Внешне Соколов ничем особенным не выделялся: роста невысокого, щупленький. Но это был опытный и смелый командир.
Однажды я проводил занятия с воздушными стрелками в тире. Занимались прицеливанием по макетам вражеских истребителей. Командир полка внимательно наблюдал за действиями воздушных стрелков, иногда задавал вопросы.
В тот же день он вызвал меня и внимательно расспросил о моей службе в качестве оружейника, об учебе в институте, о родных, о подготовке воздушных стрелков. В конце беседы сказал:
— Нужно так подготовить воздушных стрелков, чтобы они не допускали «мессершмиттов» к нашим Илам. Основная фигура в экипаже — летчик. Но когда начинается воздушный бой, стрелок становится щитом экипажа. [262] Огонь, который он ведет из крупнокалиберного пулемета, является защитным барьером штурмовика, и ни один вражеский ас не осмелится к нему приблизиться. В групповом строю коллективный огонь воздушных стрелков является надежной обороной задней полусферы. Что же касается передней обороны, то огонь, открываемый летчиком из двух пушек и двух пулеметов, создает неприступный барьер для истребителей противника спереди.
Затем объявил, что берет меня в свой экипаж стрелком и надеется, что я приложу все силы для подготовки воздушных стрелков полка.
Александр Дмитриевич был доступным и одновременно требовательным командиром. Иногда он заходил к нам в казарму, слушал игру на баяне воздушного стрелка Владимира Тарасова. Затем брал баян и сам играл. Часто ребята просили его рассказать о боях в Испании, о летчиках-добровольцах. Теперь об этом известно из книг, а тогда перед нами выступал очевидец тех событий.
Запомнился его рассказ о том, как восторженно встречали жители Мадрида наши самолеты, которые вели воздушный бой прямо над городом. Тогда группа, где был и Соколов, разгромила армаду фашистских бомбардировщиков, пытавшуюся бомбить беззащитный город.
Он рассказывал, как наших летчиков на аэродроме под Мадридом приветствовал командующий республиканской авиацией. Тот говорил, что враг бомбардирует Мадрид, горожане живут в страхе и ложатся спать без надежды увидеть утреннюю зарю. Республике нечем отражать налеты итало-германской авиации. На вас все надежды, друзья-интернационалисты, на вас смотрит Мадрид, старики, женщины и дети!..
Однажды Соколов шел на посадку после жаркого воздушного боя, самолет был поврежден и при посадке разбился. Резервных машин не было. Командир эскадрильи Сергей Тархов направил его на наблюдательный пункт, который находился на 14-м этаже здания «Телефоники» — самого высокого тогда здания Мадрида. Там ему вручили бинокль и оптическую трубу на треноге. Оттуда он докладывал по телефону на аэродром свои наблюдения о передвижении фашистов, о появлении вражеских самолетов, артиллерийских батареях.
Рассказал командир и о том, как в ноябре 1936 года над аэродромом пронесся трехмоторный «юнкерс». С самолета [263] на парашюте был сброшен ящик. К нему не решались подходить: а вдруг там бомба с часовым механизмом? Через пару часов смельчаки все же подошли и вскрыли ящик.
Внутри, в завязанной простыне, лежали останки изрубленного человека, обрывки одежды, а сверху записка на испанском: «Этот подарок посылается командующему воздушными силами красных, чтобы знал, какая судьба ожидает его и всех большевиков».
Погибшим был командир отряда республиканской авиации Хосе Галарс, он же Владимир Бочаров из эскадрильи капитана Антонио (псевдоним Сергея Тархова).
Летчики, участвовавшие в воздушном бою, рассказывали, что Владимир Бочаров смело вступил в схватку с пятью немецкими истребителями «Хенкель-51» и сбил одного. Как потом стало известно, самолет Бочарова был поврежден, сам он ранен. Произвел вынужденную посадку на территории, занятой фашистами близ города Сеговия...
Мы слушали командира затаив дыхание. За бои в Испании Александр Дмитриевич был награжден орденом Красного Знамени, а за бои под Ростовом — орденом Ленина.
Он пришел в авиацию в те времена, когда профессия летчика была овеяна ореолом романтики и таинственности. Слова «авиация», «эскадрилья», «летчик» звучали для него как музыка. В те годы авиацией бредили многие мальчишки. Тогда-то и появился призыв: «Комсомол, на самолет!» Увлечение авиацией было массовым, но не всем желающим выпадала честь стать летчиком. Профессия авиатора требовала от человека беспредельной смелости, мужества, собранности, умения сконцентрировать свою волю. Не каждый может повседневно рисковать жизнью, переносить тяжелые лишения и, несмотря на это, каждый раз вновь испытывать радость полета.
Служба в авиации воспитывала и развивала в людях особые качества. Наш командир часто повторял:
— Помните, смелость, отвагу надо сочетать с осторожностью, с разумным риском. Не допускать ошибок. Ошибка, просчет в бою — это гибель. А вам нужно победить врага и уцелеть самим.
Под руководством таких командиров, как Соколов, наши авиационные части становились подлинной школой боевого мастерства.
Война — суровый учитель. Она учит беззаветной [264] храбрости и самопожертвованию. Заставляет дорого оплачивать любую ошибку. Война — это жестокая проверка каждого, крах дутых авторитетов и быстрое выдвижение талантов.
Человек на поле боя, оказавшийся, волей или неволей, перед необходимостью убивать себе подобных и умирать самому, в этот миг вынужден решать многие вопросы. Честь и бесчестье, верность и предательство, любовь и ненависть, храбрость и трусость, умение победить — все нравственные проблемы завязываются здесь в тугой узел.
В условиях войны, на фронте мог выдержать длительное время только тот, кто вовсе не имел сердца или имел в сердце такую любовь к людям, а это значит и к своей Родине, что полностью забывал о себе, добиваясь победы над сильным противником, имевшим своей целью уничтожение нашего народа. Перед глазами воинов вставали сожженные карателями деревни, часто с живыми людьми, женщины с малыми детьми на руках. Память о тех незабываемых годах войны, о спасших Родину солдатах жива и будет жить в веках — так думали мы, фронтовики, в то время. Хотелось, чтобы нашему народу никогда больше не пришлось пережить то, что выпало моему поколению.
В социализме как учении всегда было много утопического: идея мировой революции, введение социализма насильственным путем, «военный коммунизм» или идиотизм Хрущева — построить «светлое коммунистическое будущее» в 1980 году. Но у нас все же было создано великое государство при помощи плановой экономики. И верно говорили на Западе, что не коммунизм переделал Россию, а Россия переделала коммунизм и он оказался привлекательной идеей. Парадоксы. Вспомните: в колхозы загоняли силой, что приводило к массовым трагедиям, а потом они стали потребностью крестьян, ибо это соответствовало нашему русскому общинному духу.
Историк В. Ключевский писал, что отличительное свойство великого народа есть способность подниматься на ноги после падения!
Подгонка нашей реальности под догмы марксизма приводила к тяжелым травмам, но в этом К. Маркс не виновен. В. И. Ленин, как прагматик, к концу жизни подправил марксизм, а И. В. Сталин вообще исходил из здравого смысла, но тоже наделал много ошибок. Он их исправлял, но никогда не признавался в этом, чтобы не [265] подрывать свой авторитет.
«Великие деятели» часто нарушают народную мудрость многих национальностей: «Не зная броду — не лезь в воду!»
Причина поражения часто кроется в низких интеллектуальных и организаторских способностях. Многие люди, видя зло, помалкивают, соглашаются, а ведь честному человеку плохо жить при любой власти, если молчать.
К чужим советам нужно уметь прислушиваться, но жить чужим умом нельзя! «Односторонность есть главная причина несчастий человека», — говорил Л. Н. Толстой. Обсуждая сегодня проблемы нашего-прошлого, мы не в силах влиять на них. История уже состоялась. Безвозвратны наши надежды, стремления и разочарования, постижения и драмы навсегда ушедших людей и поколений.
Вновь обращаться к делам давно минувшим заставляют нас споры о прошлом, которое судят так безжалостно горячо «новоявленные историки», и часто бескомпромиссно. И получается, что день вчерашний отодвигает на второй план дела и заботы сегодняшние.
Каждому новому поколению невозможно довольствоваться историческими представлениями своих отцов и дедов, ибо найти свое место в настоящем человек может самостоятельно, учитывая сложный, противоречивый опыт всей нашей истории. Самое главное для историка состоит в том, чтобы твердо придерживаться принципа историзма, учитывая все обстоятельства. Нельзя давать простые, однозначные ответы на драматические события прошлого. С другой стороны, нельзя отказываться от своего прошлого, каким бы оно сложным и горьким ни было, ибо в таком случае мы будем натыкаться на старые ошибки и заблуждения. Трудные вопросы истории требуют серьезного, вдумчивого анализа.
История принадлежит не только человечеству, народу в целом, но и каждому из нас лично. Каждый из нас обладает неотъемлемым правом на сугубо индивидуальное осмысление, истолкование и использование на практике ее бесценного опыта, как положительного так и отрицательного...
В те послевоенные годы после всемирно исторической победы казалось, что достигнуто также и единство партии и народа. Однако и тогда было очень много людей, которые думали иначе. [266]
В США сбежал сотрудник военной приемки (доставка грузов в СССР) некий Кравченко. Затем он издал антисталинский бестселлер «Я выбрал свободу». Книга делалась конечно же с помощью американских спецслужб. Там таких мастеров хватает.
французский журнал опубликовал статью, где давал оценку перебежчику как изменнику, предателю и лжецу. Кравченко предъявил иск журналу, и в Париже был процесс по его иску. Естественно, все западные радиостанции передавали об этом, отчеты о процессе широко публиковались в газетах и журналах.
На процессе выступали свидетели с обеих сторон. Бывший руководитель генерал Руденко прибыл из Москвы и в своем выступлении говорил, что Кравченко вор и пьяница, что он боялся службы в армии, притворялся больным. Генерал велел его отправить немедленно в Москву, но тот сбежал. Руденко говорил примерно следующее, что у него в подчинении в Вашингтоне было около тысячи человек, авиаполк на Аляске, группа кораблей. Он возглавлял еще и филиалы в разных городах Америки. И везде работали добрые и честные люди. Этот оказался дезертиром, предателем, к тому ж и уголовным преступником. Не такие люди определяют поступь истории...
В качестве эксперта на суде выступил бывший царский генерал-эмигрант, бывший военный прокурор, и он буквально потряс своей логикой присутствующих на процессе. Он сказал приблизительно следующее: «Я, конечно, давно живу во Франции, служил в царской армии, а затем в армии Деникина. Я антикоммунист, но могу сказать следующее. Военнослужащие принимают воинскую присягу и обязаны ее выполнять. Кравченко был офицером воюющей армии, которая сражалась за Россию, и здесь политические взгляды и пристрастия ни при чем. Кравченко изменил своей Родине в период войны, и если бы я был председателем военного трибунала, то потребовал бы для предателя смертной казни...»
Некоторые западные газеты высказывания такого эксперта замалчивали, а другие писали, что, мол, можно взять от выжившего из ума старика и т. д.
Кравченко учился в Харькове, работал в Днепропетровске. В войну работал на военном заводе инженером, а потом был направлен для приемки военной продукции в США. Ему было присвоено офицерское звание, но, [267] судя по обстоятельствам дела, попал в поле зрения разведки и совершил то, что случилось.
Были и другие выступления, в которых содержалось немало правды о нашей действительности. Умалчивать их было бы не справедливо. К примеру, выступали свидетели, которые рассказывали о страшных годах принудительной коллективизации в стране и голоде на Украине в начале 30-х годов. Так, профессор Николай Лаговский, который в то время проживал и работал в Париже (процесс проходил в 1949 году), говорил:
«Во время коллективизации и голода я жил в Харькове. По дороге в институт я часто видел трупы, которые не успевали убирать. Это были тела крестьян, приходивших в город в поисках куска хлеба. Помню, как-то раз я шел в институт, и у меня был кусочек хлеба. Я увидел какого-то очень изможденного человека. У него не было сил подняться с земли. Я отдал ему кусочек хлеба, а на обратном пути я снова его увидел. Он держал в руках мой хлеб. Я подошел поближе, чтобы узнать, в чем дело, и увидел, что он уже мертвый. Рассказывали также про людоедство. Я видел женщину, которая съела своего сына. Мне нужно было попасть в деревню Мерчик, в тридцати километрах от Харькова. Я должен был навестить сына, который там находился в детском доме и болел. На обратном пути я познакомился с врачом из этой деревни, вместе с которым нам нужно было пройти четыре километра до станции. Доктор мне сказал: «Зайдемте в эту хату, я вам кое-что покажу». Мы зашли. Там лежала женщина, уже сильно опухшая. Врач мне сказал: «Посмотрите на эту женщину. Она убила своего четырехлетнего ребенка и съела его. Но арестовывать ее нет смысла, потому что она через два, а может, три дня сама умрет». Студенты мне рассказывали про людей, которые собирали колоски в поле и которых за это отсылали на принудительные работы...»
Другой свидетель инженер Удалов, уроженец Днепропетровска, рассказал суду о зверствах в застенках НКВД, а затем и в лагерях.
На вопрос судьи, зачем так поступало Советское правительство, он ответил: «Мы предполагали, что правительство нуждается в рабочей силе в Сибири и на Крайнем Севере, где шли большие стройки. Люди добровольно туда не ехали, а правительство не хотело давать никаких привилегий, поэтому оно и прибегало к таким методам». [268]
Когда-то Вольтер писал: «Никогда еще история не испытывала той нужды в достоверных фактах, как в наши дни, когда так беззастенчиво торгуют ложью. Правда — суть истории. И пока будет править бал ложь, история будет снова «хромоножкой». Так до недавнего времени уже было. И, видно, опыт агитпропа не пропадает ныне втуне у нынешних демократических правителей.
Шарлотта Корде сказала: «Я убила не человека, а дикого зверя» (убийца Марата).
В мемуарах графа Черника, министра иностранных дел Австро-Венгерской империи, есть такая запись от 6 декабря 1917 года: «Это большевики, и кто знает, не найдется ли своя Корде и для Троцкого?..»
Через четверть века предсказания графа сбылись. В этом деле выступила сначала группа талантливых террористов-интеллектуалов (в том числе известный мексиканский художник Д. Сикейрос и чилийский поэт П. Неруда). Злодеяния масона и сиониста Лейбы Бронштейна над русским народом не остались безнаказанными, хотя его и сейчас оплакивает еврейская буржуазия, проклиная патриота России грузина Сталина....
Затем на процессе выступала свидетельница — врач из Днепропетровска Кашинская и рассказывала о голоде на Украине: «Нас, студентов, разбили на бригады и послали в разные деревни, в которых вымерло много народу...
В деревне, где я работала, в живых не осталось ни души. Весь урожай должны были убрать студенты, а мы сами пухли от голода... Вернулись мы в город только осенью, конечно не управившись с уборкой. Все были опухшие от голода. Занятия начались только в конце осени, а в Днепропетровске в это время еще было немало трупов. Мы вечно были голодные. Хлеб отсылали за границу, а украинский народ умирал с голоду. Украинским хлебом финансировали мировую революцию через Коминтерн, устраивали демпинги на мировом рынке... В 1927 году на Украине было 32 миллиона жителей, а в 1939 году 28 миллионов... Вот почему я не хочу возвращаться в СССР».
Затем выступили другие свидетели, и хотя они теперь жили на Западе, но их ответы можно считать правдивыми, ибо это действительно было в моей стране.
Вот показания слесаря Лузна: «У моего отца была семья тринадцать человек. У нас было семь гектаров земли и четыре коровы. Батраков никогда не нанимали. [269] Нас выселили на Север. Маленькие дети там умерли от голода. И нас постоянно преследовал голод. Ели мы чаще всего иглы сосновые, пили березовый сок. Работали в лесу, а тут эпидемия тифа пошла. Большинство раскулаченных погибли. Мне удалось сбежать на Украину. В 1933 году я видел там страшный голод. Хлеб весь у крестьян отобрали до последнего зернышка. Голод на Украине был устроен нарочно. Были случаи людоедства. В селе Ипатьевка крестьяне откопали падшую лошадь и съели. А их НКВД расстреляло. Был я свидетелем и принудительной коллективизации. Всего этого я простить правителям не могу...»
Этот процесс показал всему миру, какие страшные годы пережил советский народ и после Гражданской войны. Я и сам в то время, будучи мальчишкой, многое из того, о чем рассказано выше, видел в Харькове собственными глазами.
Приговор того парижского суда был таков: ответчикам надлежало выплатить Кравченко в возмещение ущерба, нанесенного ему публикациями в «Леттр франсэз» 175 тысяч франков. Суд также предписывал «Леттр франсэз» опубликовать свое решение. Впоследствии решение о денежной компенсации было отменено кассационным судом, вернее, сумма компенсации была снижена до символической.
Кравченко после процесса вернулся в США, затем жил в странах Латинской Америки, занимаясь бизнесом. В 1966 году он приехал в Нью-Йорк, где вскоре в отеле покончил с собой.
Возможно, как предателю, ему помогли это сделать наши спецслужбы. Если это так, то можно сказать, его настигло возмездие.
Собственно говоря, приводя на страницах своей книги материалы того парижского суда, я ставил целью показать, как преступная политика властей разрушала облик социализма, в который поверил наш народ. А проводили на Украине эту политику истребления людей под благовидными предлогами выполнения решений партии и Советского правительства все те же косиоры, эпштейны-яковлевы, кагановичи, чуть позже Хрущевы и им подобные. Вот почему Сталин в 1937 году уничтожил многих из этих ретивых исполнителей, хотя им приписывались другие злодеяния.
А вот отзвуки этих событий уже на фронте, свидетелем которых я был сам. [270] Южный фронт, осень 1941 года, аэродром Константиновка в Донбассе. Солнышко чуть пригревает, облака кучерявятся. Летчики уже сделали кто два, а кто три боевых вылета. Но далеко от самолетов они не уходят. Двое сидят под крылом, беседуют, а я набиваю пулеметные ленты. Эти двое мои земляки, тоже украинцы. Так что понимают друг друга с полуслова. И толкуют они о своих недавних крестьянских делах. Один другому говорит:
— Да, и у нас голод был. Да еще какой! Все, что собрали, еще до весны вывезли. А потом еще уполномоченные каждую хату чуть ли не через сито перетрясли. Ни зернышка на прокорм не оставили, о семенном фонде я уж и не говорю.
Но наш дед до чего ушлым оказался: все-таки припрятал на весну для посева несколько початков кукурузы. Где-то на чердаке, под стрехами хранил. Никто из нас даже не знал об этом. Только меньшой наш — Ванятка — умудрился подсмотреть за дедом, как-то пробрался на чердак и один початок схрумкал прямо там. А тут, как назло, дед решил проверить свои сокровища. И застал Ванятку прямо на месте «преступления». Дед-то немощный был, он чуть-чуть-то и толкнул Ванятку, а тот с испугу, что ли, — с чердака на двор свалился. Да так неловко — головой оземь. И насмерть! Дед страшно убивался: хлопчика из-за початка жизни лишил.
После похорон Ванятки и прожил-то недолго, помер. От тоски, наверное. Только все равно вряд ли он бы выжил, уж больно зима голодная была. Не только старики и старухи мерли, не знаю, как мы живы остались. Смотри-ка, ракета! По машинам!..
Такой вот разговор, которому я был невольный свидетель, вели два советских летчика-истребителя перед тем, как поднять в воздух свои самолеты, повести их в бой, итог которого кто мог предугадать: вернутся ли они живыми?..
В то время большинство советских воинов думали о том, как спасти Родину от нашествия внешних врагов, а не о мести своим руководителям. И в этом тоже был залог нашей будущей победы.
В 1949 году в берлинском Трептов-парке был открыт мемориальный комплекс. Авторам удалось не только успешно решить чисто композиционную задачу, сохранив цельность и ясность основной пространственной, пластической идеи, не впадая в мелочность, в излишнюю детализацию. [271] Был достигнут самый важный, конечный результат — сила и полнота художественного эффекта и устойчивого впечатления, производимого на зрителя. Это был уникальный мемориальный комплекс, не имевший себе аналогов в мировой практике. Еще в 1946 году военный совет Группы советских оккупационных войск объявил конкурс на проект памятника-кладбища героям штурма последнего бастиона нацизма. В условиях конкурса отмечалось: «При разработке проекта исходить из задачи создать долговечное монументальное историко-мемориальное сооружение, отражающее идею увековечения светлой памяти павших советских воинов и величие интернациональной освободительной миссии Советской Армии, во имя осуществления которой эти воины отдали свои жизни».
Самым оригинальным, наиболее полно отвечающим замыслу, признали проект, разработанный скульптором Е. В. Вучетичем и архитектором Я. В. Белопольским. Это была работа, во многом неожиданная по своему идейному содержанию. На покоренной земле бывшего врага предполагалось установить памятник, символизирующий не мощь и превосходство оружия, а превосходство морального духа и благородства русского солдата. И все же хотя это был глубоко русский по форме проект, он оказался подлинно интернациональным по содержанию.
Выбор пал на Трептов-парк не случайно. Предложение это сделал Вильгельм Пик, ибо там, по традиции, устраивались маевки, начинались демонстрации берлинского пролетариата. Там выступали Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Эрнст Тельман. Сюда были перенесены останки павших советских воинов. Более трех лет велась напряженная работа над монументом. В ходе строительства был выполнен огромный объем работы (каменная орнаментальная мозаика, создание скульптурных рельефов, отливка статуй из бронзы, посадка тысяч деревьев и кустов). Тридцатиметровая фигура воина-освободителя со спасенным на руках ребенком и мечом, вонзенным в обломки фашистской свастики, была хорошо видна в Берлине. Интересно, что гранит для памятника был использован тот, что по распоряжению Гитлера был заготовлен для строительства памятника победы фашистских войск над Россией. Но история, как говорится, распорядилась иначе.
В ГДР, на территории 108 177 квадратных километров проживало около 17 миллионов человек. Расстояние [272] по прямой от южной границы до северной составляло почти 500 километров, а с востока на запад — около 350 километров. В масштабах Европы она не относилась к числу крупных стран. Но по показателям объема, структуры и качества промышленной продукции постепенно ГДР начала входить в число наиболее промышленно развитых стран мира. Жизнь народа с каждым годом улучшалась, и пропаганда утверждала, что социализм — это уже не мечта, а действительность.
Я вспоминаю события послевоенного времени. Первые годы были временем апогея культа личности Сталина. Эти же годы были годами продолжения массового подвига народов СССР, сумевших возродить разрушенное войной хозяйство, села и города. Временем крупных достижений науки и техники, в том числе решения атомной проблемы для укрепления обороноспособности страны и для мирных целей. Но, как всегда в периоды конфронтации, велся поиск «внутреннего врага». Сталинскому руководству нужно было «поставить в рамки» людей, познавших вкус победы и относительной свободы. На фронте ведь, по крайней мере на первый взгляд, нет ничего страшнее войны. Люди, с боями прошедшие пол-Европы, видевшие жизнь в других странах, привыкшие в боях мыслить и действовать самостоятельно, жили надеждой, что после войны жизнь будет лучше.
«Прочищение мозгов» начали с творческой интеллигенции. Первый удар был нанесен против двух талантливых и популярных авторов: писателя-сатирика Михаила Зощенко и поэтессы Анны Ахматовой. Некоторые исследователи выражают мнение, что кто-то услужливо подсунул Сталину переводы речей Геббельса, в которых тот иногда цитировал Зощенко. Так же тенденциозно подбирался материал и о творчестве Ахматовой. 14 августа 1946 года было принято постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», в которых Зощенко и Ахматова были подвергнуты жестокой критике. В 1946 году, тяжелом, неурожайном, голодном, были приняты еще несколько аналогичных постановлений, целью которых было отвлечь внимание народа от послевоенных трудностей и невзгод. Позже развернулась борьба с «космополитизмом», «преклонением перед иностранщиной»... Грубость, бесцеремонность в обращении с деятелями науки, культуры и искусства, гонения на них, высокомерное отношение к культуре Запада снижали авторитет нашей страны в мире, хотя престиж русской [273] культуры в мире был весьма высок. Как и положено, все должны были одобрять постановления и клеймить кого приказано...
В Военно-воздушном отделе, где я тогда служил, тоже проводились открытые партийные собрания, на которых обсуждались эти вопросы.
Помню, один выступающий чистосердечно сказал:
— Я этого хохмача Зощенко не читал, а об Ахматовой даже не слышал, что такая существует и что она там пишет. Но я скажу, что этот Зощенко не стоит нашего переводчика Петренко. Вот это юморист! Знаете, вчера он нам всем в отделе задал вопрос: знаем ли мы, кто такой Обломов? Мы, естественно, отвечаем, что отрицательный персонаж из романа Гончарова. А он говорит дальше: «А знаете, что такое сверхобломовщина?» Мы молчим: не проходили. А он отвечает: «Обломов читал газету, лежа на кровати, а потом заснул. Проснулся и захотел продолжить чтение, а газета-то под ним. Лень ему подниматься, так он оторвал кусок газеты, прочитал его и снова — спать. Потом проснется, еще кусок оторвет и так далее...» Вот это хохмач!
Все, конечно, смеялись, а Петренко вместе с нами. А в общем обсуждение сводилось к тому, что раз ЦК ВКП(б) решил, то мы поддерживаем. А о том, что своей молчаливой поддержкой подписываем кому-то приговор, не думали.
Корни космополитизма в то время русские патриоты видели в еврейском национализме. В 1949–1952 годах антипатриоты в культуре были в значительной мере вытеснены из общественной жизни, но они быстро перестроились и объявили себя истинными русскими патриотами, не переставая поносить в своей среде все русское. Хорошо, а главное метко, тогда в басне сказал С. В. Михалков, что эти люди хвалят все заграничное, а сало русское едят. И это была правда, с которой народ был полностью согласен и поддерживал борьбу с западопоклонством. Однако и тут у нас, как всегда, были перегибы.
Пора бы уже было признать, что в довоенные годы олицетворением передовой научно-технической мысли среди стран мира была Германия. Я вспоминаю послевоенные годы, когда бывал на авиационных заводах Германии, где производился демонтаж оборудования. Специалисты нашей авиапромышленности, занимавшиеся этим делом, в доверительных беседах отмечали чрезвычайно [274] высокий уровень технологии и технической оснащенности (такие беседы могли нам стоить, в лучшем случае, ярлыка «преклоняющихся перед иностранщиной» со всеми вытекающими отсюда последствиями). Как уже отмечалось, немцы хорошо знали возможности нашей авиапромышленности. После окончания Гражданской войны в Филях под Москвой немецкая фирма «Юнкерс» построила авиационный завод, где работали и немецкие специалисты.
А вот пример нашей почти патологической охраны государственных секретов. В 1986 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла книга заслуженного летчика СССР, профессора, генерал-полковника авиации, Героя Советского Союза Михаила Михайловича Громова «Через всю жизнь» о первых годах развития отечественного самолетостроения. Автор конечно же знал о немецком авиазаводе в Филях, но даже в то перестроечное время редакторы считали упоминание об этом невозможным. Вот фрагмент из этой книги: «Спортивный задор толкал меня на совершенно неожиданные поступки. Как-то над моим ангаром пролетел довольно низко незнакомый самолет. Все, стоявшие около ангара стали за ним наблюдать и увидели, что сел он, видимо, на аэродроме в Филях. Я решил проучить того, кто вздумал нас дразнить. Поставил «мартинсайд» около ангара, так, чтобы можно было, никому не мешая, быстро взлететь. Механик периодически подогревал мотор. Наконец дразнивший нас летчик взлетел в Филях, и я мгновенно впрыгнул в свой «мартинсайд». Взлетаю... Незнакомец шел на небольшой высоте прямо к нашему ангару. Я летел ему навстречу еще ниже, и он меня не заметил. Быстро развернулся над лесом, который в то время еще сохранился к северу от аэродрома, и совершенно неожиданно сел ему сзади на «хвост» и уже не выпускал до тех пор, пока он не пошел на посадку в Фили. Его самолет еще катился по земле, когда я, пройдя над ним на высоте не более десяти метров, дал полный газ, взмыл вверх, сделал замкнутый вираж и ушел к своему ангару.
Больше этот самолет к нам уже не наведывался. Впоследствии оказалось, что это был двухместный истребитель «Юнкерс-21». Полет проходил на глазах у всех, стоявших на нашем аэродроме, и, видимо, начальство сделало кое-какие выводы, положительные для меня и очень не выгодные для «Ю-21». [275]
Ни слова в книге не сказано о немецком авиазаводе в Филях, и читатель, естественно, находился в недоумении, как попал в Москву немецкий двухместный истребитель.
В 1950 году разразилась война на Корейском полуострове. Она была обязана своим происхождением тому глубокому повороту в расстановке сил на мировой арене, которым были отмечены первые годы после окончания Второй мировой войны. Ситуация точно отражала глобальное противостояние между Западом и Востоком. Однако здесь, на локальном уровне, она ощущалась куда конкретнее и острее. Раскол нации по воле сверхдержав глубоко травмировал чувства корейского народа, создавал условия для развития национализма. По обе стороны 38-й параллели возникло движение за восстановление единой Кореи. Если на Севере это движение выливалось в требование провести на всей территории страны выборы и объединить нацию на этой основе, то на Юге, где ставленнику США Ли Сын Ману, мнившему себя общенациональным лидером, были переданы диктаторские полномочия, с самого начала готовились к распространению власти Сеула на всю страну.
В планы подготовки входила разработка версии о нападении КНДР, китайских коммунистов и Советского Союза на Южную Корею. Эта версия была нужна Вашингтону, в замыслы которого входило вовлечение ООН в планируемую силовую операцию под предлогом агрессии со стороны коммунистических государств. Если Сеул должным образом инсценирует убедительный предлог и докажет, что Южная Корея подверглась нападению, Вашингтон обещал Ли Сын Ману вооруженную помощь для реализации его планов на Севере. С того момента, когда 38-я параллель была преобразована в государственную границу, со стороны южнокорейских военных формирований и полиции начались вооруженные провокации против пограничных постов КНДР.
Количество таких провокаций возрастало по мере приближения 25 июня 1950 года, когда начались боевые действия. Некоторые из этих провокаций имели характер разведки боем. От перебежчиков из южнокорейской армии, от разведки поступали данные о подготовке армии к наступательным действиям. Кое-что содержалось на эту тему также и в сообщениях западных информационных агентств. Наличие подобных планов подтвердили военные документы, оперативные карты, попавшие в [276] руки северокорейских войск при взятии ими Сеула.
Северокорейская сторона принимала меры по повышению боеспособности и боеготовности своих войск.
Содействуя реализации планов Ли Сын Мана и готовясь вмешаться во внутрикорейский конфликт, США имели в виду взять под американский контроль весь полуостров и превратить его в континентальный плацдарм стратегии «сдерживания коммунизма», непосредственно примыкающий к границам Китая и Советского Союза. Уничтожение КНДР должно было продемонстрировать решимость США приостановить расширение позиций социализма в Азии. При этом они учитывали фактор времени: сделать это до того, как в Китае консолидируется власть коммунистов, а СССР справится с трудностями послевоенного восстановления. Южнокорейская армия, организованная и вооруженная Соединенными Штатами Америки, имела тогда превосходство над армией КНДР.
Утверждение, что в развязывании этой войны был виноват И. В. Сталин, не соответствует действительности. Известно, что Сталину была свойственна сугубая осторожность в том, что касалось возможности военного столкновения СССР и США, обладавших уже испытанным в Японии ядерным оружием, хотя наша страна тоже тогда имела атомную бомбу.
Даже когда американские войска пересекли 38-ю параллель, решение о вооружении двадцати китайских добровольческих дивизий и направлении в район боевых действий соединений нашей истребительной авиации для прикрытия Кореи от варварских бомбардировок и авиационного обеспечения боевых действий было принято Сталиным после мучительных раздумий и длительных переговоров с Чжоу Эньлаем, командированным в СССР для этой цели. Сталин, опытный и искушенный политик, не принимал решений под влиянием эмоций или случайных соображений. Он предпочитал пунктуально соблюдать договоренности о послевоенном устройстве мира, и в том числе об американо-советском разграничении на Корейском полуострове.
В Москве и в Пекине в то время достаточно критически оценивали боеспособность северокорейской армии. В то время и Мао Цзэдун не желал напряженности на китайской границе, ибо еще не все территории были взяты под контроль новой власти и армия Китая готовилась к сложной операции по освобождению Тайваня.
Президент США Гарри Трумэн, приказавший с началом [277] войны в Корее ввести в Тайванский пролив силы 7-го флота, не дал возможности выполнить такую задачу, а поэтому Китай не был заинтересован в развертывании в Корее полномасштабных боевых действий. Положение изменилось, когда 7 октября 1950 года американские войска пересекли 38-ю параллель и устремились на север. В условиях угрозы самому существованию Корейского социалистического государства и выдвижения американской армии к границам Китая и Советского Союза И. В. Сталин и Мао Цзэдун приняли солидарное решение об оказании КНДР совместной военной помощи. В бой были введены дивизии китайских добровольцев. Американская сторона была заранее информирована об этом, но не вняла предупреждениям и проиграла войну. США должны были возвратить свои войска за 38-параллель.
Наша пропаганда замалчивала, что советские летчики отражают атаки американской авиации. Поскольку я читал западную прессу и слушал их радио, было известно, что советские летчики имеют задачу: сбивать американские самолеты, но самим не пересекать 38-ю параллель. По нашему радио и в газетах писалось, что китайские летчики храбро сражаются и успешно сбивают американские бомбардировщики и истребители. Американцы же сообщали, что советскими истребителями в Корее командует трижды Герой Советского Союза И. Н. Кожедуб.
Среди советских офицеров в Германии распространялся такой анекдот: «Петя, ты слышал, в Корее самый знаменитый китайский ас Ван-Юшин в одном бою сбил три американских самолета?» «Когда же он так здорово научился воевать и где он учился?.. — Как где? В Качинской авиашколе». — «Вот здорово, наш капитан Ванюшин стал китайцем Ван-Юшиным. Ну артист! Слушай, Ваня! А ты слышал: в ООН американцы спрашивают наших представителей, зачем они темнят, ведь весь мир знает, что там воюют советские летчики, ведь они в воздухе ругаются по-русски, как бендюжники. — Нет — это не русские, а китайцы, правда, они учились летать в СССР». — «Ладно, учились летать, а вы что, их специально учили так мастерски ругаться?..» — «Нет! Это они сами научились. Вы же знаете, в период Великой Отечественной войны, когда в воздухе появлялся Александр Покрышкин, то немцы кричали: «Ахтунг, ахтунг! (Внимание, внимание!) Покрышкин в воздухе». И было много случаев, когда молодые летчики сражались [278] с немцами и силы были неравными, тогда один из наших кричал по радио: «Ребята, держитесь!» Я Покрышкин — иду на помощь! И немцы ретировались. Вот, наверное, и китайцы, когда возникают трудности, то ругаются по-русски и американцы тоже сматываются...»
Однажды поздней осенью я ехал по делам службы с офицером штаба дивизии на КПП Мариенборн по автостраде Берлин — Ганновер. Ехали мы в крытом «джйппе». Погода была, скажу прямо, мерзкая: сильный ветер, снег с дождем. Дорога была покрыта наледью, и ехали мы очень медленно. На автостраде движение тоже было редким. Проехав уже район Магдебурга, мы увидели, что по автостраде пешком идут двое мужчин в западном направлении. Проезжая мимо них, я обратил внимание, что это английские солдаты. Через какое-то время я высказал удивление моему попутчику, что солдаты идут пешком по автостраде в нашу сторону. Мы остановились.
Когда те поравнялись с нашей автомашиной, я подозвал их к себе. Я разговаривал с ними по-английски. Спросил их, куда они идут и что у них случилось. Они мне ответили, что идут в Гельмштедт, что их машина сломалась в пути и они не могли ее исправить. У меня закрались сомнения в их искренности, но я им сказал, что мы едем в том же направлении и они могут ехать в нашей машине, ибо погода премерзская, а они уже, как я видел, ужасно продрогли. Шли они тем более без шинелей. Солдаты немного растерялись, а потом согласились с моим предложением. Мой попутчик угостил их горячим чаем из термоса, и мы поехали дальше вместе с ними. Я их расспрашивал о жизни. Солдаты рассказали, что они оба из Лондона, рабочие, сейчас несут службу в отдельном батальоне связи в Западном Берлине. Когда подъезжали к границе, они оба забеспокоились и попросили их высадить из машины. Это было странно. Я тогда спросил их прямо: «Ребята, что случилось? Почему вы не хотите, чтобы мы вас подвезли прямо к нашему КПП? Там вы перейдете к английскому КПП, и вам окажут помощь».
Тогда один из них говорит мне следующее: «Господин лейтенант, вы знаете, что янки развязали войну в Корее, и вот нас и еще несколько солдат из нашего батальона должны отправить туда на войну. Что такое война, мы представляем, ибо всю войну прожили в [279] Лондоне, который так немцы ужасно бомбили. Почему мы должны умирать за янки, за капиталистов. Что нам сделали плохого корейцы?.. Вот мы и ушли из части и решили перейти границу подальше от наших КПП. В Гельмштедте у нас есть подружки-немки. Мы надеемся, что они нас на первое время укроют, а там нас, конечно же ждет военный трибунал, тюрьма, но это лучше, чем война...»
Я им ответил приблизительно следующее: «Ребята, то что вы не желаете воевать за янки, за несправедливое дело, это верно. Ведь совсем другое, когда солдат защищает свое Отечество, тогда дезертировать — это преступление, а сейчас вы правы». Но поймите нас правильно. Автострада — это экстерриториальность, и вы не имеете права сходить с нее. Если вы пойдете через КПП Гельмштедт, то вам не удастся обмануть своих, ибо там есть работники разведки. Мы тоже не имеем права помогать вам переходить границу в неположенном месте...»
Тогда другой солдат говорит следующее: «В пути мы обсуждали и такой вариант: а не попросить ли у русских политического убежища на время, пока война не закончится? Но говорят, что русские всех таких, как мы, ссылают в Сибирь, в специальные страшные лагеря...».
— Ну, ребята! Это все пропаганда. Вы же видите, что мы, русские, такие же люди, а насчет лагерей тоже вранье. У нас, так же как и в Англии, есть тюрьмы, где отбывают наказание преступники. Давайте сделаем так: поедем к КПП Мариенборн. Там я позвоню по телефону моему начальству и попрошу вам помочь. Они больше имеют прав и у них другие возможности. Не бойтесь — хуже не будет...
Так и поступили. Когда я доложил по телефону начальнику разведки 3-й Ударной армии полковнику Щекотихину о случившемся, тот одобрил мое решение и распорядился: англичан накормить и пусть отдыхают. Он приедет лично, и там решим на месте, как с ними быть дальше. Полковник Щекотихин приехал вместе с работником политотдела и переводчиком с английского языка. Они забрали англичан и отбыли в штаб армии.
На следующий день газета «Правда» напечатала заметку, что двое английских солдат отказались ехать в Корею «таскать каштаны из огня» для американских империалистов и попросили у СССР политического убежища. [280] То же сделали еще четверо английских солдат из того же батальона. Такая тогда была обстановка в Германии.
Слабостью нашей пропаганды было замалчивание правды. Получалось, что мы сильны, но сами ослабляем себя утайками, неправдой, лакировкой действительности. Считаю, что зря тогда мы заглушали иностранное радио, боялись иностранной прессы. Наоборот, надо было активней вести диалоги с иностранцами. Утверждать свой образ жизни, доказывать свое право жить по своим законам, поскольку никто, по их же демократическим меркам, не должен навязывать свой путь другим. Каждый выбирает свою дорогу в жизни и должен идти по ней до конца.
Как человек и гражданин, историк не может уйти от нравственных оценок — того, что он увидел в прошлом. Его право и обязанность поведать читателю суть своей моральной позиции в трактовке рассматриваемых событий.
В последние годы безостановочно работают генераторы исторических идей, черпая вдохновение в малодоступных пока зарубежных изданиях, в случайно попавших в руки мемуарах иностранных деятелей. Главное, нужно понять, почему произошло так, а не иначе. Ведь необходимо черпать новые силы, реальную поддержку и уверенность в правоте своего дела.
Ф. М. Достоевский считал главным итогом своей жизни пришедшую к нему истину: самое дорогое у человека — его воспоминания, ничего не бывает дороже самых больших и трагических воспоминаний.
Я в этой книге и пытаюсь рассказывать о том, как ненависть уступает место состраданию, как люди тогда начинают понимать друг друга. В условиях обстановки суровой и тревожной я считаю своим долгом еще раз напомнить о том, что несет с собой война. Чтобы рассказать об этом нужна большая степень правдивости, о том, что происходит с человеком в нечеловеческих условиях.
Я отношусь к себе достаточно скептически, но нам — ветеранам прошедшей большой и страшной войны, непосредственным участникам тех событий молчать нельзя, ибо не видевшие всего этого просто будут выдумавать всякие небылицы, а еще страшнее — врать о войне. «Мастеров», кстати, исказить сущую правду, нынче развелось предостаточно. Так не дадим им возможности шельмовать нашу героическую историю. [281]