Глава 2.

На демаркационной линии

Прибыв в Потсдам, я сразу же явился в штаб. В приемной начальника разведуправления группы войск меня встретил дежурный офицер. Он узнал меня. Мы вместе учились в Москве на курсах иностранных языков. Повоспоминав немного об учебе, общих знакомых, мы пошли с ним к начальнику отдела кадров. Тот, познакомившись с моими документами, решил направить меня в 3-ю ударную армию, штаб которой находился в городе Магдебург. Там начальник разведки армии полковник [87] Алешин после короткой беседы определил меня в 207-ю стрелковую дивизию. Мне предстояло ехать в город Штендаль, где находился штаб дивизии, и поступить в распоряжение подполковника Щекотихина. Мой новый начальник, высокий статный человек с приятными чертами лица, встретил меня приветливо. Он вышел из-за стола, пожал мне руку и предложил сесть. Первое, о чем он спросил, это служил ли я раньше в разведке.

Я ответил, что для меня это совсем новая ипостась. Он посмотрел на старшего лейтенанта, сидевшего за другим столом, тот что-то отстукивал на пишущей машинке.

— Ромашкин, как ты думаешь: человек, совсем не служивший в разведке, может ли нам быть полезным? — спросил с некоторой долей иронии подполковник Щекотихин переставшего вдруг барабанить по клавиатуре офицера. — Лично я ума не приложу, что мы с ним будем делать...

Ромашкин — маленький, щупленький, на носу пенсне — осмотрел меня с ног до головы и глубокомысленно изрек:

— Павел Михайлович, все зависит от хватки. Думаю, что у него она есть. В остальном же, как говорится, не боги горшки обжигают!

— Ну что ж, товарищ Литвин, раз ваш коллега-переводчик Ромашкин так считает, то быть по сему — принимаем вас в семью разведчиков. — Офицеры по-доброму рассмеялись, а затем Павел Михайлович снова обратился к Ромашкину: — А ну-ка, мил человек, запри дверь на ключ. Кажется, уже подошло время обеда? Что там у тебя есть по случаю встречи?

Ромашкин проворно выполнил просьбу начальника, открыл сейф, вынул оттуда початую бутылку коньяку, разлил содержимое в три стакана и посмотрел в сторону подполковника Щекотихина. Тот церемонно поднял стакан, произнес тост за встречу и будущую дружную работу. После того как мы выпили, он сказал:

— Вот теперь пойдем пообедаем, а затем начнем нашу работу.

После обеда, сидя в кабинете начальника, я слушал его содержательный рассказ о том, чем мне предстоит заниматься. Потом он позвонил в штаб полка, квартировавший там же, в Штендале. С кем-то поговорил, а затем обратился ко мне:

— Так что служить тебе, брат Литвин, придется неводчиком в штабе 756-го стрелкового полка. Мужики там хорошие. Думаю, что все у тебя будет как надо. А в остальном работать будем вместе. Завтра в пятнадцать ноль-ноль прошу быть у меня.

На этом наше короткое знакомство завершилось. Я отбыл в полк. Там снова беседы — сначала с начальником штаба, фамилию его запамятовал, а потом с Героем Советского Союза полковником Зинченко Федором Матвеевичем, командиром полка, тем самым знаменитым командиром полка, который штурмовал рейхстаг, а его солдаты Егоров и Кантария водрузили Знамя Победы. Беседовал со мной Федор Матвеевич по отечески душевно. Словом, полковник Зинченко произвел на меня очень приятное впечатление, и настолько глубокое, что хранится оно в моей памяти до сего времени.

Следующий день начался у меня с посещения штаба дивизии. Подполковник Щекотихин рассказал мне об охране демаркационной линии между нашей и английской зонами. Один из стрелковых батальонов теперь уже моего 756-го полка как раз и занимался этим делом.

Протяженность «границы» была достаточно большой: от города Зальцведель на севере до городка Остервик на юге. Охрана велась парными патрулями от взводных застав. Перейти эту линию не представляло особых хлопот. Немцам полагалось переходить ее на специальных контрольно-пропускных пунктах с разрешения военных комендатур и органов немецкой полиции. Но нелегальных переходов было немало. Нарушителей задерживали, собирали на заставах, и там уже шел с каждым персональный разбор и принималось решение об их дальнейшей судьбе. Тут как раз и нужен был я, как переводчик. Нарушители были разные. Многие были не немцы. В послевоенной Германии было еще много иностранцев: от угнанных на принудительные работы до бывших карателей или добровольно служивших в войсках вермахта. Время послевоенное было все еще сложное. Война хоть и отгремела, но то тут, то там раздавались выстрелы, от которых гибли люди, в том числе и наши военные. Неспокойно было и на территории СССР. В Прибалтике, на Западной Украине орудовали банды, подогреваемые злобными речами западных политиков, вступивших на тропу «холодной войны» с СССР.

Потом была у меня встреча и с моими коллегами из [89] разведки. Они поведали мне много полезного для моей предстоящей работы. В тот же день я выехал на демаркационную линию в город Зальцведель, который оказался небольшим и уютным. Война обошла его стороной, потому здесь и царствовала идиллия. В городе был один «стратегический» объект — сахарный завод, который из-за отсутствия сырья работал в ту пору совсем на слабых оборотах. Несмотря на то что в Зальцведеле было тихо, застава работала напряженно. Несколько дней подряд я допрашивал нарушителей, люди были всякие. Помня материнский совет, я старался быть предельно внимательным к каждому. Так началась моя новая служба. Каких-либо значительных событий в ней за эти дни не произошло, но все равно приходилось быть начеку.

В один из таких дней на заставу привели сразу пятерых нарушителей. Конвоировавший их солдат доложил, чтобы я обратил особое внимание на бывшего офицера, и передал мне его документы.

— Видимо, он не из простых, — сказал солдат, глядя в сторону офицера.

— Почему вы так решили? — спросил я его.

— Я в полковой разведке служил, немного по-немецки кумекую, да и глаз у меня на эту братию острый.

— Хорошо, им я и займусь в первую очередь.

Конвоир знаком показал офицеру приблизиться к столу. Передо мной стоял высокий пожилой человек. Он опирался на палку, но старался держаться прямо, будто ему скомандовали: «Стоять смирно!»

Я предложил ему сесть. Он буркнул «Данке» и сел. Спросив его, почему он нарушил демаркационную линию, я медленно перелистывал его документы и краем уха слушал уже набивший мне оскомину рассказ о больной сестре в Гамбурге, о том, что перешел линию в западном направлении в районе Гельмштедта, а обратно решил пробраться здесь, потому что это ему ближе, получить же пропуск в английской зоне якобы у него уже не было времени. В общем, обычная история. Но вдруг меня будто током пронзило: в документах я наткнулся на запись, что этот долговязый служака был начальником авиабазы Багерово в Крыму.

— Ваше последнее звание? — задал я ему прямой вопрос.

— Майор люфтваффе, — четко отрапортавал он.

— Когда вы стали инвалидом? [90]

— О, это старая история. Я участвовал в войне в Испании в составе легиона «Кондор», летал на истребителе. В одном из воздушных боев я получил ранение в ногу и с тех пор инвалид.

— Почему же вам не была дана отставка?

— У меня был большой опыт. Еще в период Веймарской республики я работал инструктором в аэроклубе. Так что посчитали возможным использовать меня на Штабной работе.

— А как оказались на восточном фронте? — продолжал я задавать вопросы.

— Туда я был послан уже в первые дни войны. В Испании я служил под командой Мельдерса. О, это настоящий ас! Перед войной с Россией он стал генералом и вступил в командование 51-й истребительной эскадрой. Я был в его штабе.

Майор, как я заметил, любил поговорить, порассуждать с важным видом. Я решил ему не мешать. Откровения его показались мне интересными. Майор, кстати, поведал о том, что в соединении, которым командовал Мельдерс, были не только истребители, но и бомбардировщики, штурмовики, разведчики. Все германские самолеты были оснащены радиосвязью. Сам Мельдерс летал на специально оборудованном мощной радиостанцией самолете «Физелер — Шторх». Это был своеобразный воздушный командный пункт. Находясь над линией фронта и получая данные от самолетов-разведчиков о наших аэродромах, Мельдерс сразу же посылал туда свои бомбардировщики и штурмовики. Это давало немцам возможность наносить удары по нашим самолетам на земле, когда они только что произвели посадку и совершенно были не способны подняться в воздух.

Ничего не опасаясь, будто речь идет о само собой разумеющемся, майор поведал мне, что в начале войны в Германии были убеждены, что Красная Армия слаба, оснащена устаревшим вооружением. В военных кругах существовало мнение о неспособности нашего командного состава проводить крупные операции, и в доказательство приводились примеры действий наших войск во время войны с Финляндией. Помолчав, майор, словно нехотя, Добавил:

— Правда, о ваших ВВС мнения расходились.

— Каким образом? — поинтересовался я.

— Известно было, что Сталин уделял им особое внимание. Некоторые считали, что это может иметь [91] серьезные последствия.

Далее немец рассказал о том, что с первых же дней войны им пришлось столкнуться с сильным сопротивлением советских летчиков, которые сражались необычайно мужественно, хотя и летали на устаревших самолетах. Вскоре поступил приказ атаковать русских, только имея численное превосходство, а наших летчиков, совершивших таран и попавших в плен, после допроса расстреливать как фанатиков, всех оказавшихся в плену авиаторов содержать в специальных лагерях.

— А что вы делали в Крыму? — спрашиваю я майора.

— Начальником авиабазы в Багерово меня назначили в апреле сорок третьего года. Когда ваши войска блокировали нас в Крыму, Гитлер приказал командующему 17-й армией генералу Енеке сражаться до последнего солдата, но Крым не сдавать. В декабре сорок третьего к нам на базу были переброшены десять «мессершмиттов» новейшей модификации с очень опытными летчиками из ПВО Берлина. Сам Геринг предупредил меня о «зондер-егерах». Им строжайшим образом запрещалось вступать в открытый бой с вашими самолетами. Их тактика строилась на том, чтобы совершать нападение на противника со стороны солнца или из-за облаков. Именно так они и охотились за русскими асами. Данные о боевых вылетах ваших самолетов они получали от воздушной разведки. Прислали нам и новую радарную установку. Мы были уверены, что безопасность базы обеспечена полностью. И все-таки база была разгромлена вашей штурмовой авиацией. Были уничтожены почти все самолеты, погибло много летчиков и обслуживающего персонала. Меня отдали под суд. А после суда уволили в отставку.

Последние слова майор произнес тем же уверенным, но несколько безразличным тоном, каким вел и весь разговор. Было даже удивительно, что рассказ его шел будто бы не о суде над ним, а о награждении его рыцарским крестом. Конечно же ему и в голову не приходило, что сидевший перед ним лейтенант в общевойсковой форме — бывший воздушный стрелок с Ила, который участвовал в разгроме базы, благодаря чему этот вояка и попал под суд, а потом в отставку. Я написал «благодаря» безо всякой иронии. Ведь в результате майор оставался живым, а не уволь его тогда из армии — шансов на это у него было бы гораздо меньше. Перефразирую [92] старую поговорку и скажу — было бы несчастье, да счастье помогло.

Тот массированный, но для немцев абсолютно тайный наш налет на их крупную авиабазу в Багерово я частично помню и сегодня. Поработали мы там от души. Замысел операции по разгрому фашистской авиабазы возник у командира нашей 230-й Кубанской Краснознаменной штурмовой авиадивизии Героя Советского Союза С. Г. Гетмана. Семен Григорьевич как-то рассказал, То находясь на своем наблюдательном пункте на плацдарме под Керчью и анализируя действия немецких истребителей, заметил: те часто встречали наши группы штурмовиков уже над проливом. Получалось, что враг умудрился подслушивать все наши радиопереговоры и, разгадав тактику, точно рассчитывает время подхода наших самолетов. Затем он связывает боем наши истребители прикрытия. А другие группы «мессершмиттов» в это время начинают атаку Илов, готовящихся к работе над целью.

Начальник штаба дивизии полковник Урюпин по предложению командира разработал план боевой операции, которая бы свела на нет всю тактику немцев. Она готовилась по согласованию с командующим 4-й воздушной армией генерал-полковником авиации К. А. Вершининым.

Наступило 28 декабря 1943 года. Все радиостанции на наших аэродромах, где размещались полки дивизии, в условленное время одновременно начали на стоянках «радиоигру», то есть повели переговоры, которыми обычно сопровождалась вся предстартовая подготовка. Затем радиообмен был сымитирован таким образом, будто наши самолеты уже находятся на боевом курсе. В тот момент, когда штурмовики должны были появиться над аэродромом нашей авиации прикрытия, истребители также «разыграли» радиопереговоры. Потом эфир затих. Всем экипажам было категорически запрещено включать радиостанции. Наш командир полка проинструктировал весь летный состав части, принимавшей участие в этом вылете. Мы все отлично понимали, что успех операции будет зависитъ от нашей элементарной дисциплинированности.

И вот через час после окончания радиоигры штурмовики пошли на взлет. Соблюдая радиомолчание, мы построились группами. В полной тишине подошли к аэродрому истребителей прикрытия. Истребители, так же [93] молча, пристроились к нам, заняв боевой порядок. На малой высоте мы полетели к Керченскому проливу, все время отклоняясь к северу: командованием было учтено направление ветра. Когда вышли к Азовскому морю, прижались к морской глади и буквально на бреющем пошли на запад. Затем довернули на юг и только тогда взяли курс на вражескую авиабазу. Таким образом нашим летчикам удалось обойти зону действия радарной установки, которая следила за воздухом в районе Керченского полуострова.

Атака на вражеский аэродром была действительно внезапной.

Получилось так, что немцы клюнули на голый крючок — радиообман. Когда заработало множество радиостанций авиадивизии штурмовиков, фашисты услышали радиопереговоры наших летчиков над своими аэродромами, поняли: готовится массированный налет. Поднятые по тревоге истребители противника взяли по привычке курс на Керченский пролив, чтобы встретить штурмовиков на пути к цели. На аэродроме остались лишь две пары дежурных.

Прошел час. Штурмовики не появлялись. Радарная установка, антенны которой были направлены на Керченский пролив, фиксировала только собственные самолеты, хотя по расчетам немцев должны уже были быть над целью Илы. Выработав топливо, «мессершмитты» стали возвращаться на аэродром в Багерово.

И тут со стороны Азовского моря на бреющем полете появились четыре советских истребителя. Сделав «горку», они блокировали аэродром. За ними появилась еще четверка наших истребителей. Зенитная артиллерия обрушила на них всю мощь огня, но истребители вышли из зоны поражения и, набирая высоту, стали готовиться к атаке. Вместо них на немецкую базу стали заходить восьмерки штурмовиков. Вначале они пустили эресы, ударили из пушек и пулеметов, а затем, поднявшись выше, сбросили бомбы...

Горели самолеты, разбитые радиостанции, рухнула радарная установка, взорвался склад боеприпасов... Паника... Разгром!..

Из нашего полка на базу не возвратились летчик младший лейтенант Чепуренко и стрелок сержант Гавру-кович. В другом самолете осколком зенитного снаряда убило стрелка Алясова.

Я молча слушал немецкого отставного майора, не [94] перебивая его Только однажды, когда он явно стал превышать заслуги моих товарищей-штурмовиков, мне захотелось закричать на него и сказать, что уж пусть он «мозги не заправляет», так как я сам участвовал в этой знаменитой операции и хорошо знаю, как и что было. Но я все же сдержал себя, посчитав, что мне было бы не к лицу бахвалиться перед калекой. К тому ж я уже был не просто на четыре года старше, старше на четыре года войны, а это было не одно и то же. Да и какой смысл, думал я, было красоваться перед ним? Чтобы еще раз унизить поверженного противника? Не знаю, как у других, но у меня никогда такой потребности не возникало. Сделав строгое внушение майору за нарушение, я отпустил его.

Но рассказ его заставил меня задуматься о многом. Как часто мы пребываем в заблуждении из-за того, что продолжаем оценивать какое-либо событие, бывшее в прошлом, отождествляя себя лишь с одной группой его участников. Если следовать только за эмоциями, это вполне объяснимо. Но историческое мышление не терпит эмоций. Встреча с отставным майором подтолкнула меня к тому, чтобы всерьез заинтересоваться «вторым взглядом» на историю войны — взглядом нашего противника.

Сразу же успокою наиболее ретивых читателей: это вовсе не значит, что бывший воздушный стрелок собирается разделить точку зрения немецких генералов. Я хочу одного: знать ее. Для того чтобы увидеть многое, что было в прошлом, объективно, отрешившись, повторяю, от вполне объяснимых эмоций. У нас тогда не было, например, книги, в которую были бы включены воспоминания Буденного и, например, Деникина с серьезным комментарием военного историка. Я подчеркиваю — военного историка, а не торопливого конъюнктурщика, объясняющего, какой великий стратег Буденный и насколько бездарен в этом отношении Деникин.

У каждого свой взгляд. Я уже давно увидел опасность (и серьезную) в детских книжечках о войне, где красный всегда на коне и лихо рубит белого, ибо белый в этой ситуации вообще не человек, не личность; пусть хоть и отрицательная, с десятью знаками минус, а нечто вроде манекена, лозы, которую рубят конники. Отождествить лозу, манекен с противником, да, противником, но живым человеком, страшно. Страшно за себя. Когда культивируется собственная непогрешимость, а любой инакомыслящий вообще лишается каких-либо человеческих [95] качеств, это не есть воспитание патриотизма. Любить свою Родину не значит ненавидеть все остальные страны. Возможно, я говорю банальности, но как часто мы, провозглашая одно, делали, да и сегодня продолжаем делать, совсем другое. Потому и пишу я эти свои воспоминания. Пишу откровенно.

В один из дней, допрашивая нарушителей демаркационной линии, я услышал от немцев, что на нашей уже территории их ограбили «русские» солдаты. Я доложил об этом начальнику ротной заставы и офицеру отдела СМЕРШ нашей дивизии, который как раз находился на заставе.

Командир роты рассказал, что такие жалобы поступали и раньше, но его плохое знание немецкого языка не позволило тогда точно установить, что же происходило в том же районе, в лесном массиве, где было совершено бандитское нападение. Немцы утверждали, что грабители были одеты в форму красноармейцев, но без погон. Вышестоящее начальство приказало усилить этот участок границы и захватить бандитов. Прошло несколько тревожных ночей (грабежи происходили обычно на рассвете), и вот удача: усиленные наряды, а главное, засада захватили с поличным грабителей. Это были так называемые «перемещенные лица» из лагеря, располагавшегося в английской зоне. Они были одеты в форму, которую носили наши красноармейцы до введения погон. В войну все они служили в так называемых «восточных легионах», сражались вместе с немцами против наших войск. После войны укрылись в западных зонах Германии, получая помощь от бывших наших союзников, одновременно промышляя разбоем.

Делом о бандитском нападении занимался отдел СМЕРШ, и судьба грабителей, к тому же предателей, была предрешена. Об этом и других подобных случаях писала наша пресса и одновременно направлялись ноты протеста английским властям.

Вопросами «восточных легионов», кстати, я занимался, изучая публикации немецких авторов и сохранившиеся документы в их архивах. Вот фрагменты моего интервью, данного по этому вопросу корреспонденту газеты «Красная звезда»:

«Кор.: Вот уже длительное время взгляды мировой общественности прикованы к событиям, происходящим в СССР, а теперь в СНГ. Не случайно сейчас в ходу западные издания, освещающие различные этапы исторического [96] пути Советского Союза, его внешнюю и внутреннюю политику, дающие прогнозы и пророчества. Среди них книга немецкого исследователя И. Хоффмана

Восточные легионы в 1941–1943 гг.». Она издана Институтом военной истории в ФРГ в 1976 году. Однако интерес к ней возрос особенно в последнее время. Почему?

Литвин: Интерес действительно велик. Ведь на Западе кое-кто считает, что СССР проиграл третью мировую войну, причем без единого выстрела. В результате этого Запад якобы может теперь достичь целей, ставившихся во времена кровавой Второй мировой войны. Известно, например, что главари третьего рейха планировали расчленить территорию Советского Союза на регионы, в разной степени зависимые от Германии. Так вот, на обложке книги «Восточные легионы» помещена карта южной части Советского Союза. Германия хотела, чтобы на этих территориях были созданы мелкие, зависимые от нее марионеточные государства и чтобы эти государства были враждебны прежде всего России.

Взгляды Гитлера и Розенберга устремлялись на кавказские, тюрко-татарские и угро-финские народы, народы Средней Азии, а также территории и население за Волгой и Уралом. По их замыслу, утверждается в книге, предполагаемые государства должны были играть важную роль в хозяйственной жизни «новой Европы» и прежде всего удовлетворять потребности Германии в нефти и другом сырье.

Далее говорится, что «разрушение советской господствующей системы должно создать возможность свободного национального, культурного и хозяйственного развития». Отдельные народы должны «удовлетворить свое самостоятельное развитие», и сделать это можно «посредством взаимной работы с новой Европой».

Кто скажет, что этим документам, послужившим основой книги, более пятидесяти лет? Как будто сегодня написаны...

Кор.: И все же вернемся на пятьдесят лет назад. Как в то время гитлеровское руководство намеревалось осуществить поставленные цели?

Литвин: Были разработаны специальные планы, учитывающие многие аспекты. Коснемся одного — привлечения на свою сторону советских граждан. В начале войны ставка на них делалась небольшая. В первую Очередь отбирались знающие немецкий язык, как-то связанные [97] с Германией. Это говорит о том, что в завоеванных районах гитлеровцы не собирались делиться с кем-то властью или давать кому-то самостоятельность, создавать национальные воинские формирования. И своих «помощников» они сначала называли «вспомогательные». Но после провала блицкрига и обозначившейся перспективы длительной войны политика агрессора изменилась. Немцы стали всерьез думать о создании на захваченных территориях национальных воинских формирований, придавая им вид добровольных. Уже осенью 1941 года в Прибалтике появились «помощники» для истребления «нежелательных лиц», а затем и для усиления гитлеровских войск.

Кор.: Много ли было таких «помощников», или, как мы их привыкли называть, предателей?

Литвин: Как утверждает автор книги И. Хоффман, на стороне немцев оказалось около миллиона наших военнопленных, перебежчиков, различных гражданских лиц. Из них были сформированы прибалтийские, украинские, русские, казачьи, мусульманские и другие легионы. Они решали разные задачи: выполняли полицейские, карательные функции, занимались тыловым обеспечением немецких войск и, наконец, принимали непосредственное участие в боевых действиях. Например, в РОА входили три дивизии, офицерская школа, запасная бригада, строительный батальон, другие мелкие подразделения. Была в РОА и своя авиация. Она состояла из трех эскадрилий, зенитного полка, батальона десантников и батальона связи. Все эти части и подразделения имели хорошее вооружение. Но все же хозяева не до конца доверяли своим «помощникам» и «добровольцам», оставляя за собой командные должности, «разбавляя» роты и батальоны немецкими офицерами и унтер-офицерами.

Кор.: Оправдалась ли ставка германского командования и политиков на «пятую колонну»?

Литвин: В целом известно, что тогда эта ставка не оправдалась. Однако ситуация складывалась весьма сложная. И не потому, что на временно оккупированных территориях зверствовали полицаи и каратели, не потому, что несколько дивизий, сформированных из «помощников» и «добровольцев» принимали участие в боевых действиях. Они, как говорится, погоды не делали, и Красная Армия перемолола их в боях так же, как и немецкие. Дело было в другом. Гитлеровское руководство вынашивало идею развязывания в СССР гражданской [98] войны.

В книге И. Хоффмана приводится один документ. Представитель МИД Германии при 17-й армии вермахта доктор Пфляйдерер в марте 1942 года направил в свое министерство письмо, где указывал: «На Ук-8 мне нет особых трудностей для создания боевых частей из украинцев, русских и других», и далее: «Войну на Востоке можно превратить в войну гражданскую».

Кор.: Ну, об этом-то мы все читали в учебниках истории...

Литвин: Верно, читали несколько фраз, где сказано, что Гитлер вынашивал такие планы, но они с треском провалились. А ведь дело-то было куда серьезнее. Агрессор пользовался поддержкой в районах и регионах, которые совсем недавно вошли в состав СССР: Прибалтика, Западная Украина и Западная Белоруссия, Бессарабия. Немцы делали ставку на всех репрессированных и обиженных во время революции, коллективизации и расказачивания, различных чисток и других массовых политических и экономических кампаний. В общей сложности они коснулись миллионов людей. Брались во внимание и сложные национальные отношения на Северном Кавказе, в Закавказье, Крыму. Например, в Крыму перед войной проживало более 700 тысяч человек, среди них русские, украинцы, татары, евреи, немцы, греки, болгары, армяне. И приход фашистских войск они восприняли неоднозначно. По немецким данным, в Красную Армию с начала войны было призвано 10 тысяч крымских татар, а на их стороне служило вдвое больше. По представлению обер-квартирмейстера 11-й немецкой армии полковника Гаука и обер-штурмбанфюрера Зайферта в марте 1942 года было принято решение выпустить всех военнопленных крымских татар из лагерей. Расчет строился на том, что они пополнят ряды «помощников» и «добровольцев».

Тогда же зондерфюрер Зайферт направил письмо по команде, где предлагал «активизировать борьбу всех туркнародов против СССР», привлекая на сторону немцев около 20 миллионов мусульман, проживающих в Советском Союзе. Это уже не шутка, не какой-то охранный батальон или полицейский участок. Кстати, отношение немцев к своим «союзникам» можно проиллюстрировать на примере денежного содержания: солдат из Уроженцев Прибалтики получал 72 рейхсмарки, из восточного легиона — 30, а русский 24 рейхсмарки.

Но денежное содержание — это не все. Немцы активно [99] вели антисоветскую (считай антирусскую) пропаганду, учитывая и социально-экономическое положение в СССР, и внутренние межнациональные отношения. Один из высокопоставленных чиновников Германии — Нидермайер предупреждал, что вести пропаганду нужно умно, ибо коммунисты достигли многого по сравнению с царской Россией. Это тот же Нидермаер, о котором я уже упоминал ранее. Он был офицером разведки кайзеровской армии, владел несколькими восточными языками и русским, выполнял «секретную» миссию в СССР в период тесного сотрудничества Красной Армии и рейхсвера (Липецк, Фили, танковый центр под Казанью, объект «Томка»), жил в Москве около десяти лет. Затем был профессором Берлинского университета. В период войны занимался созданием «восточных легионов» и командовал ими (командир 162-й пехотной дивизии в г. Миргороде под Полтавой в 1941–1942 гг.). «Не нужно, — говорил он, — ругать индустриализацию страны, а нужно выделять нищенское существование народов в СССР, и особенно тех, которые представлены в восточном легионе. Следует приводить примеры, как питаются, одеваются в Германии, какое там жилье, культура, внушать, что в Германии крестьяне живут лучше, так как имеют землю в личной собственности, там поощряется личная инициатива, предприимчивость, установлен контроль над ценами, осуществляется свобода совести, забота о семье, женщине». Для большей убедительности немцы организовали поездки легионеров в Германию, и многие из них делали сравнение не в пользу жизни в СССР. Поэтому они восприняли обещания немцев, что после их победы будут жить так же, как население Германии.

Но это право нужно было заслужить. И легионеры, «помощники» и «добровольцы», служили. Например, отмечается в книге И. Хоффмана, за зиму 1941/42 гг. на сторону партизан перешел только один солдат из охранных батальонов в Крыму, еще один не вернулся из отпуска. Зато за этот же период в боях с партизанами, частями Красной Армии убито и ранено около 400 человек. Не замечать, недооценивать такие факты нельзя.

Кор.: Как же их оценивали тогда в Москве и Берлине?

Литвин: Автор книги И. Хоффман утверждает, что Сталин прекрасно осознавал угрозу гражданской войны. Он ссылается на мнение доктора Пфляйдерера, который заметил: после появления армии Власова, других военно-национальных [100] формирований Сталин понимал, что возникает ситуация, когда граждане одной страны будут воевать друг с другом, и пожар этот может разрастаться. Он сознавал, что возникает еще другая проблема: кому будут помогать союзники — коммунистам или кто им противостоит и сражается в общем-то за так называемые ценности капиталистического мира? Наконец, третье: гражданскую войну в СССР весь мир мог воспринять уже не так, как фашистскую агрессию против суверенного государства. Вполне возможно, что ее восприняли бы как развал «советской империи».

Однако в то тяжелое время наше государство не развалилось. Можно назвать тому много причин. Среди них такие, как вековые связи и традиции, неприятие основной массой населения любого «освободителя», поработителя и т. д., высокое чувство патриотизма советских людей, вера в справедливость Отечественной войны, в свое будущее и, конечно, мощная государственная машина, сильная центральная власть.

С другой стороны, немецкие историки-исследователи отмечают, что Гитлер сам боялся гражданской войны в СССР. Он не мог предсказать ни ее размаха, ни ее последствий, поэтому не хотел создавать сильные национальные формирования. В беседе с фельдмаршалом Кей-телем и генералом Цайтцлером он сказал: «Мы не будем создавать русскую армию» — и очень осторожно относился к использованию национальных формирований на переднем крае. Гитлеровское руководство не собиралось создавать никаких свободных и независимых государств. На оккупированных территориях немцы все-таки были захватчиками, победителями, и это оскорбляло национальные чувства людей, пусть даже не симпатизирующих Советской власти. Вот так и провалилась тогда идея развязывания в Советском Союзе гражданской войны.

Кор.: Вы несколько раз подчеркнули: «в то время», «тогда»... Это случайность или сознательное сравнение с днем нынешним?

Литвин: Конечно, сознательное сравнение. В годы войны мы сражались не за Сталина, не за «империю зла», как сейчас берутся утверждать некоторые доморощенные «исследователи», а за нашу великую державу, за наше будущее.

Я не призываю сейчас искать правых и виноватых. Призываю задуматься: что руководило нашими врагами во время Второй мировой войны, когда они строили [101] планы посеять среди нас национальную вражду, оккупировать, расчленить наше государство? Идея «освобождения», нежная любовь, желание видеть нас процветающими? Абсурд, об истинных целях мы уже говорили. А по какому пути мы идем сегодня? Не мешало бы задуматься...»

Между тем на границе зон появилась так называемая пограничная полиция. В советской зоне эта полиция тесно сотрудничала с нашими войсками.

Однажды я приехал на неделю из Штендаля в маленький городок на границе Обисфельде. Зашел в гостиницу, но в то время было какое-то мероприятие, и мест не оказалось. Хозяин гостиницы знал меня и предложил поселиться в двухместном номере, где одно место уже занимал офицер немецкой пограничной полиции. Я, естественно, согласился и пошел на заставу по делам службы. Когда я вечером возвратился в гостиницу, зашел в номер, там находился этот офицер. Мы обменялись приветствиями, и началась беседа. После десятиминутного разговора по-немецки мой собеседник вдруг на русском, без малейшего акцента, задал мне вопрос:

— Товарищ лейтенант, а где вы так хорошо изучили немецкий язык?

А я, естественно, в ответ:

— А где вы научились русскому?

Он мне рассказал, что его отец — немец, был моряком торгового флота, часто бывал в Одессе после окончания у нас Гражданской войны. По приглашению своего родственника гостил в немецкой деревне на Украине и там познакомился с его будущей матерью — русской. Отец наследовал крестьянское хозяйство, как старший сын. Хозяйство было небольшое, и вся семья занималась извечным крестьянским трудом. Звали моего знакомого Петером. Родился он в 1924 году. У него была сестра, муж которой недавно возвратился из английского плена. Отец умер, но мать была жива, жила в деревне, куда ее когда-то привез муж. Это было недалеко от Магдебурга. Она учила своих детей русскому языку. Когда Петера в 1943 году призвали в вермахт, он попал на восточный фронт рядовым пехоты, но так как знал русский язык, его использовали в полку при штабе как связиста и переводчика.

В течение нескольких вечеров мы беседовали о судьбе немецкого и русского народов, о путях послевоенного развития на западе и востоке Германии, о жизни в [102] и странах Восточной Европы, и, естественно, я расспрашивал о допросах наших пленных, когда ему 6ы холилось быть переводчиком. Относительно наших пленных он рассказывал, что на участке фронта, где находился в обороне их пехотный полк, интересных пленных не было, да и в плен попадали уже тогда немногие. Но его удивляло другое, что поступившее пополнение, плохо обученное, сразу же нашим командованием бросалось в бой, в наступление. Такие пленные действительно ничего не могли знать. При этом он говорил, что, может быть, это было так только на их участке, ибо немецкое командование знало о советских командирах дивизии и корпуса, что они имели низкое военное образование и были людьми, мягко говоря, неуравновешенными.

Но однажды, продолжил немец свой рассказ, советское командование на участке их полка проводило разведку боем (для непосвященных объясняю, что это такое, — это внезапное наступление с целью то ли захвата пленных, то ли вскрытия огневых средств противника, но чаще всего для введения его в заблуждение, что якобы именно здесь готовится прорыв фронта). На их участке такую разведку боем, как он узнал позже, проводил штрафной батальон (штрафные части — это особые воинские формирования для отбывания военнослужащими наказания за уголовные и воинские преступления, совершенные в военное время; использовались они на наиболее тяжелых участках боевых действий, кстати, такие же формирования были и в немецкой армии).

— Ваш батальон ворвался в первую траншею, продвинулся ко второй, захватил господствующую высотку и пленных, но наши мощным контрударом, поддержанным штурмовыми орудиями и особенно артиллерией, восстановили свои утраченные позиции. На поле боя остались только трупы убитых. Раненых и ваши и наши успели вынести. Когда же начали восстанавливать позиции, то в одном засыпанном блиндаже мы нашли тяжело раненного и контуженого русского офицера — майора. С ним рядом лежали убитые связист и адъютант. Майору немедленно оказали медицинскую помощь, и когда тот пришел в себя, на носилках принесли в штаб полка. Полком командовал офицер — участник Первой мировой войны. Как правило, все военнослужащие, принимающие участие в разведке боем, сдавали свои документы. [103] Так было и на этот раз. Командир немецкого полка спросил пленного майора о его фамилии, воинском звании, номере части. Майор ответил: «Петров Иван Иванович, звание майор, командир батальона, а какая воинская часть, вы знаете, ибо мы давно стоим перед вашим полком и мы вашу часть знаем. Задача была разведка боем — это вы и сами знаете. — А затем улыбнулся и продолжил: — Разведка боем перед наступлением на Берлин. К сожалению, мне уже не придется там быть, а наша армия там будет, и если вам, подполковник, суждено будет остаться в живых, то убедитесь сами».

Командир полка, когда унесли раненого майора, отдал приказание полковому врачу оказать ему посильную помощь и обратился к офицерам, находившимся в штабе, со словами: «Это действительно офицер! Так вели себя, попадая в плен, и офицеры бывшей царской армии. Верные присяге и воинскому долгу, они никогда не умоляли о пощаде. Это достойный пример для всех нас!»

Кто был этот майор в действительности, Петер, бывший немецкий переводчик, так и не узнал, но был уверен, что его настоящая фамилия другая. Майор говорил, что он москвич, женат, имел двоих детей, инженер-строитель, но пойди проверь...

Затем Петер рассказал, что их часть передислоцировали в Белоруссию, и он там познакомился с одной девушкой, а вернее, она с ним. Так как было невыносимо больно смотреть на страдания населения в те страшные военные годы, то он иногда помогал, чем мог, белоруским детям, и это не было тайной для тех, кто к нему присматривался. Однажды эта девушка пригласила его на «свадьбу» своей подруги. Когда он пришел в тот дом на окраине города и все сели за праздничный стол, вдруг в дом зашли вооруженные парни. Ему все стало ясно: он в руках партизан!

— Я инстинктивно схватился за пистолет, — рассказывал Петер, — но крепкая рука моего соседа перехватила мою руку. «Петер, будь спокоен, — сказал он. — Ничего страшного. Это свои люди».

Снова заиграла музыка, гости начали петь и танцевать, а мой сосед, обратившись ко мне, попросил меня выйти с ним в другую комнату. Там один из партизан сказал мне: «Петер, мы все о тебе знаем. На вашу часть мы не собираемся нападать. Скоро вы должны убыть на фронт. [104] Мы советуем тебе перейти к нам, хотя нам и трудно, но на своей земле, и скоро немцы будут разгромлены. Ты сам это понимаешь. К тебе присматривается уже гестапо, ибо ты передавал сведения через нашу связную. Будь осторожен. Встречайся только с ней и при первой же опасности — к нам. Ну а сейчас продолжай гулять...»

И сразу партизаны скрылись. Дальше получилось так как и должно было случиться. Мне удалось уйти к партизанам. Однако ими было так все подстроено, что якобы я был украден и расстрелян как военный преступник. Это спасло от кары гестапо моих родителей в Германии, но чего стоило моему отцу и матери, получившим сообщение о моей гибели! Затем я воевал в партизанском отряде, был награжден орденом Красной Звезды. После войны вернулся на Родину, работал и работаю в полиции. Будем надеяться, что наше дело правое и победа в борьбе за мир на земле будет за нами!..

Вот и такая была у меня встреча с бывшим «коллегой-переводчиком» из противоборствующей стороны.

В это время Франция вела войну против Вьетнама. В августе 1945 года в условиях разгрома Японии там победила народная революция под руководством Хо Ши Мина, и он стал председателем Временного правительства ДРВ, но французские войска пытались восстановить свое господство и на юге страны создали «свое» правительство в Сайгоне. Для войны нужны были солдаты, и там воевал иностранный легион. Это было особое военное формирование, состоящее в основном из лиц разных национальностей — наемников. Среди них было большинство уголовников, «солдат удачи». Штаб этого формирования и учебная база находились тогда в Алжире. Среди легионеров было много немцев, и в том числе эсэсовцев, бывших «легионеров» из немецких формирований народов нашей страны, власовцев и т. д. Но там были и такие лица, которые попадали туда волей случая, завербованные часто обманным путем. Несколько таких бывших легионеров мне пришлось допрашивать. Эти люди, стараясь попасть к своим родным и близким, жившим в нашей зоне, пытались тайно перейти границу на нашем участке. Большинство из этих молодых немцев были инвалиды, изувеченные во Вьетнаме. Вот типичные их рассказы. «Попал во французский плен. Там голодал, а тут появлялись вербовщики, которые предлагали записаться во французский иностранный легион. [105]

Они утверждали, что в Африке мы будем нести гарнизонную службу. Но оказывалось, что после зверской муштры, которой занимались бывшие уголовники, нас затем грузили на пароходы и отправляли во Вьетнам. Там мы несли службу охраны коммуникаций в условиях тяжелого климата в тропических лесах, вели бои с партизанами. Затем ранение и транспортировка обратно во Францию, где нам выдавались документы и мы выбрасывались на все четыре стороны. Хорошо, что во время возвращения в Европу мы не оказывались за бортом судна в открытом океане. Такое бывало. Чтобы не выплачивать денежное пособие, людей не жалели, тем более что о судьбе их никому ничего не было известно». А один из таких перебежчиков рассказал мне, что командующим этим легионом является «русский еврей Пешков — приемный сын вашего писателя Максима Горького, а фактически младший брат соратника Ленина — Свердлова». Помнится, услышав такие слова, я буквально хохотал, ибо такую чушь слышал впервые, а немец упорно утверждал это, ибо, мол, так говорили многие офицеры иностранного легиона. Когда я рассказал об этом моему начальнику подполковнику Щекотихину, тот усмехнулся и сказал:

— Разведчик не должен ничему удивляться. Об этом ты не пиши в своем отчете, но дыма, как говорится, без огня не бывает... Все может быть.

Через несколько лет я узнал, что этот перебежчик был совершенно прав. Да, Пешков — Свердлов — Мошевич действительно был генералом французской армии и командовал иностранным легионом. Прав был и мой начальник: «Ничему не удивляйся в этом сложном мире!»

А еще один из этих легионеров, рассказывая мне о войне в джунглях Вьетнама, поведал:

— Нельзя победить народ, который сражается за свободу и свою судьбу. Я в этом убедился там. Однажды вьетнамцы разгромили наш пост, который охранял насыпную дамбу. Нам был дан приказ уничтожить партизан, которые буквально за несколько часов уничтожили дамбу. Много было убитых вьетнамцев, и среди них мирных крестьян, а остальные скрылись в джунглях. И вот картина: маленький ребенок, забытый в горячке боя, сидел возле трупа своей матери и столовой ложкой «разгребал» дамбу, подражая старшим.

Немец рассказывал об этом столь убедительно, что [106] показалось, что я воочию вижу эту картину, и, потрясенный спросил его:

— Что же случилось в дальнейшем с этим ребенком?

— Один мерзавец легионер заколол его штыком, господин лейтенант, звериная сущность тех, кто за деньги готов убить и собственного дитя. Когда я вернулся из Вьетнама в Алжир, то получил отпуск в Париж, и оттуда я решил бежать без оглядки домой. Я больше не мог участвовать в этой бойне. Так я оказался в западной зоне Германии, а теперь иду на Восток, чтобы рассказать об этом людям...

Через некоторое время в газете советской зоны был напечатан его рассказ...

На одном участке демаркации произошел вот такой случай. В засаде у границы находились двое солдат, и на них вышел старший лейтенант. Солдаты его окликнули и объяснили, что далее граница, думая, что тот случайно там оказался. Офицер сказал, что он действительно пошел не в ту сторону, и повернул, казалось, назад. Но вдруг, резко развернувшись, выстрелил из пистолета прямо в голову одному из солдат, а следующая пуля угодила другому в грудь. Расстреляв пост, перебежчик скрылся в лесном массиве и был таков. Услышав выстрелы, на помощь посту прибежал патруль. Солдаты увидели, что один из наших убит, а другой тяжело ранен. Раненому была оказана помощь, и тот остался жив. Затем он все рассказал следователям, и было установлено, кто этот офицер. Контразведка вышла на его любовницу-немку, которая должна была позже переехать к нему в западную зону. Была поставлена задача во что бы то ни стало изловить этого предателя-бандита. Через несколько месяцев операция завершилась. Не буду описывать ее подробно, скажу лишь то, что через границу из западной зоны бандита в мешке с кляпом во рту и в наручниках ночью перенес немец, который сотрудничал со СМЕРШ. В войну этот немец-верзила служил во фронтовой разведке вермахта и обычно таскал через передний край к своим захваченных «языков». Вот таковы парадоксы жизни...

В районе Мариенборн было два пограничных перехода: один железнодорожный, где проходили поезда с Запада в Берлин и обратно, а второй — на автостраде Для машин и пешеходов. Как-то командир взвода — он Же начальник заставы, нарушив правила службы, буду-Чи пьяным, решил показать немцам, кто есть кто. А [107] было это в деревне недалеко от границы. В ресторане ему показались подозрительными два немца, и он решил проверить их документы. Не удовлетворившись проверкой на месте, он приказал им следовать на заставу. По пути следования один немец сбил с ног офицера, обезоружил и из его же пистолета «ТТ» застрелил. Затем они оба скрылись на Западе, перейдя границу. Проклятая русская беспечность, недисциплинированность и пьянка этому фронтовику, прошедшему от Белоруссии до Берлина с боями, стоила жизни...

Там же в Мариенборне я был свидетелем другой драмы. При попытке перехода границы с Востока на Запад был задержан немец двухметрового роста с чемоданчиком. При обыске было найдено большое количество фотографий, где был запечатлен этот немец в форме офицера СС из «Ляйбштандарт Адольф Гитлер» (то есть личная охрана). Это формирование принимало участие и в боях, но основная его работа — карательные операции. Там же в чемодане было много фотографий жертв расправ над нашими людьми. Рассматривая эти фотографии, мне лично хотелось этого подонка пристрелить на месте, но теперь было время мира, да и положение обязывало делать свое дело. Допрашивал эсэсовского бандита майор из отдела СМЕРШ, а я был переводчиком. Естественно, немец утверждал, что фотографии расправ делал не он, что он сам там и не был и т. д. и т. п. Майор же, опытный чекист, сказал: «Это военный преступник, и нужно охранять его тщательно, ибо его ждет смерть, о чем он и сам знает. Терять ему нечего, и он может пойти на все». Через некоторое время в камеру к эсэсовцу был подсажен немец — агент СМЕРШ. Через день, вызванный как бы на допрос, агент сообщил, что бандит решил напасть на часового ночью, имитируя болезнь и необходимость срочной медицинской помощи. Майор вызвал командира роты и предупредил, чтобы часовые были особенно бдительными, но русское «авось» и безответственность и здесь чуть не стоили жизни солдату. В доме, который занимал СМЕРШ, был подвал с камерами. Камеры выходили в коридор, который запирался и охранялся наружным часовым. В коридоре был еще часовой, который следил за тем, чтобы задержанные не нарушали порядок. Часовые были вооружены карабинами. В потолке коридора находился люк, который закрывался, но его можно было открывать из зала, находившегося наверху. [108] В зале я обычно работал, переводил документы и т.д.

Вечером майор обратился ко мне:

— Товарищ лейтенант, у меня какое-то нехорошее предчувствие. Этот бандит может пойти на все, пока он здесь, спецмашина за ним прибудет только через пару дней. Я звонил начальству. Знаешь что, подежурь ты этой ночью с двух до шести часов утра. Иди поспи, а я пока поработаю, а потом тебя разбужу.

Так и порешили. Ночью я заступил на дежурство, а майор пошел спать. Часа в четыре утра я услышал какой-то шум внизу и немедленно подскочил к люку, поднял его и увидел такую картину: эсэсовец вырывает из рук солдата карабин, а тот уцепился за него обеими руками. Немец крутит нашего часового вокруг себя, и его ноги бьют по стенкам коридора. Я выхватил пистолет, направил на эсэсовца и скомандовал: «Стреляю без предупреждения! Оставить часового и бегом в камеру!» Немец уже вошел в раж. Чувствую, что его может остановить только предупредительный выстрел. И я его делаю. Немец поднял голову, смотрит на меня, выпустил из рук карабин, а солдат мгновенно бьет его прикладом по голове. Тут я кричу уже солдату: «Прекратить!» На помощь бегут караульные, и майор уже тут как тут. Заперли бандита в камеру, выпустив оттуда «подсадную утку». Часовой тут же был отстранен, заменен другим...

И снова наша безалаберность. Часовой ведь перед заступлением на пост был проинструктирован — не открывать двери камеры ни под каким видом, но немцу удалось его перехитрить... Хорошо, что все так закончилось.

На другом участке был задержан немец, который всем своим видом вызвал серьезное подозрение. В это время на заставе мы были с подполковником Щекотихиным и допросили нарушителя. При разговоре с ним я определил, что это вовсе и не немец. Об этом я и заявил ему. Перебежчик «раскололся». Оказалось, что это литовец из Западной Германии, паспорт фальшивый. При дальнейших допросах в СМЕРШ рассказал, что в войну служил в литовской дивизии СС, а сейчас связник между американской разведкой и «лесными братьями» в Литве...

Был и такой случай. На заставу пришел молодой человек и заявил, что он английский солдат и просит о политическом убежище. Он рассказал, что служит в 16-й парашютной [109] бригаде, которая дислоцируется в городе Люнебурге. К нему очень плохо относятся сослуживцы, так как он высказал однажды мнение, что не все плохо в СССР, а когда те узнали, что он член молодежной организации при Компартии Великобритании, то жестоко избили его. В период войны он, сын рабочего из Лондона, сочувствовал России, как союзнику, ибо Красная Армия громила нацистов. Антифашистская борьба привела его в ряды «комсомола». Я передал его вышестоящему начальству, и те уже решали, как с ним поступить.

Другая подобная история случилась в городе Остервик в Гарце. В нашу комендатуру пришел молодой человек, но его никто не понимал. А затем он сказал по-русски: «Я англичанин, член коммунистической партии». Это все, что он знал по-русски. Вызвали меня. Англичанин рассказал, что он студент Лондонского университета. Во время каникул поехал в Западную Германию и решил перейти в советскую зону. Он предъявил мне свои документы и членский билет компартии. Заветной его мечтой было учиться в Московском университете. Он сын состоятельных родителей, но увлекся марксизмом, вступил в компартию. Я доложил о нем по команде. Приехали офицеры из отдела пропаганды и занялись его «воспитанием».

Такие случаи были и на других участках демаркационной линии. В общем, жизнь в то послевоенное время была сложной — война продолжалась и после войны, но уже в основном в другой плоскости — идеологической.

Читатель, надеюсь, помнит мой рассказ о неком подполковнике Токаеве и о том, что из-за него со мной произошло. Так вот, история с ним неожиданно для меня имела продолжение.

Однажды, включив западногерманское радио, я просто не поверил своим ушам, услышав голос... кого бы вы думали... Токаева! «Сверхидейного коммуниста», быстро и беспардонно ставшего «полковником», «борцом за свободу». Отрекомендовался он без стеснения «выдающимся ученым». Затем он сообщил, что специально вступил в коммунистическую партию с целью ее разложения изнутри, готовил подпольные кадры оппозиции сталинскому режиму. Проходя службу в Военно-воздушном отделе, занимался розыском немецких патентов и вывозом в СССР выдающихся немецких ученых по ракетной технике... И, наконец, что главный начальник СМЕРШ в Германии генерал Серов хотел его ликвидировать, [110] но ему удалось обмануть контрразведчиков и бежать в Англию, где он обрел настоящую свободу.

Мой начальник подполковник Щекочихин встретил меня словами:

— Ну как, здорово вещает твои «лучший друг»?..

— Думаю, мы бы с удовольствием видели друг друга в гробу...

— Можешь поехать в Берлин, узнать подробнее, как ему удалось улизнуть, — произнес Щекочихин и добавил: — Но скажи, что ты в Германии в командировке и о Токаеве узнал из сообщений радио.

Оказавшись в Военно-воздушном отделе, где еще служили знакомые мне офицеры, я услышал следующее: «Токаев получил приказ о новом назначении, в Москву, и начал готовиться к отъезду. Мебель в ящиках и другие громоздкие вещи отвез на вокзал, сдал в багаж, как делали все отъезжающие. Конечно, как выяснилось, за ним следили, и он это знал. На своей машине он с женой и дочерью ездил по комиссионным магазинам, покупал нужные в хозяйстве вещи. Жена и дочь о его замыслах не знали. Он выехал на машине из Карлхорста в центр города, а затем — в американский сектор: тогда ограничения в передвижении по всему Большому Берлину не было. Он подъехал к Темпельсгофскому аэродрому, где его ждали англичане. Токаев на глазах сопровождающих его контрразведчиков, которые не могли попасть на чужой аэродром, с женой и дочерью мгновенно заскочил в военный самолет «Либерейторй», который стоял с работающими моторами. Через несколько минут самолет взлетел и взял курс на Лондон...

Меня удивило, что никто из работников отдела не пострадал, и в том числе генералы. Наша пропаганда молчала, и у меня закрадывались мысли, что его бегство устроила наша контрразведка с определенными, далеко идущими, целями.

Вскоре появились статьи Токаева в западногерманских газетах. Я их читал и понял, что этот случай — все-таки классическое банальное предательство. Окончательно же убедился в этом, когда прочитал на английском языке его объемистую, в 360 страниц, книгу, выпущенную в 1956 году лондонским издательством под названием «Comrade X» ( «Товарищ X»). Вот перечень основных из восемнадцати глав, из которого можно составить представление о тематике книги: «Жертвы режима», «Сталин дискредитирует идеалы коммунизма», [111] «Престиж Сталина укрепляет Запад», «НКВД проявляет интерес ко мне», «Роковой 1937 год», «Тревоги в моей лаборатории», «Накануне позорной войны», «Советско-нацистский пакт».

Он писал о войне, но сам на ней даже и не был, отсидевшись в высшем учебном заведении. На каждой странице сплошное самовосхваление, информация о том, что Сталин советовался с ним по ракетам. Насколько удалось подтвердить документально, встреч таких у него никогда не было — не тот масштаб работы был у научного сотрудника Токаева...

Тому, что его хотел ликвидировать Серов, поверить можно: контрразведке в какой-то момент стало известно, кто он на самом деле. Сначала Токаев был немецким агентом, а затем начал служить «союзникам».

Что ж, еще раз есть повод убедиться в том, что те, кто больше кричит о святости идеалов, сами в них не верят. Тем больше вероятности, что эти-то людишки и готовятся, но пока не решаются вас предать. Но когда наступает тот час, они цинично предают и вас и идеалы, предают без угрызений совести, ее у них, оказывается, никогда и не было. Сколько их, неистовых «борцов» за народное счастье, за построение самого гуманного, самого справедливого общества, когда пришел долгожданный вожделенный час набить собственную утробу, без сожаленья вытерли ноги о те самые идеалы, тут же забыв о том, что пропаганда этих идеалов, которой они десятки лет занимались, сладко кормила и поила их и их домочадцев из той самой «кормушки», которую они, якобы страдая за народ, не покладая рук создавали ему. Жалко бумаги перечислять всю эту нечисть. Да и вряд ли это необходимо. Народ их всех знает и помнит поименно. Это нужно ему до поры. Он ведь все равно с них спросит. Наивно полагать, что тот «раздел», который они воровски произвели, будет закреплен ими навечно. Опыт истории их опять ничему не научил. «Жить дружно», к чему они призывают ограбленный народ, — иллюзия, которой они хотят на время отгородиться от возмездия. Однако вернемся к нашему повествованию.

В городе Зальцведель я познакомился с сотрудником городского управления Гердом Кирштейном. Мы часто беседовали с ним о жизни в Германии, о предвоенных и военных годах. Он был хозяйственником в военном центре, где готовили унтер-офицеров для инженерных [112] частей. Он утверждал, что на фронте не был, ибо считался ограниченно годным, хромал. Хромал он потому, что в период Веймарской республики служил в полиции. Что понимал участие в разгоне демонстраций и в последний и раз попал в больницу после стычки со штурмовиками в Берлине. Сам он родом из Силезии, работал там на заводе слесарем, а став безработным, поступил в берлинскую полицию.

Сейчас с ним жили и его родители, которых поляки выселили, на основании решений Потсдамской конференции в Германию. По его словам, он был далек тогда от политики, но, как выходец из рабочей семьи и сам рабочий, сочувствовал коммунистам. Определенное внимание на его взгляды тогда оказывал родственник, бывший офицер кайзеровской армии, ставший впоследствии коммунистом, — Ганс Кале. Сейчас тот занимает высокий пост в администрации земли Мекленбург-Шверин. Из газет он узнал, что Ганс Кале был командиром интернациональной бригады, а затем дивизии в республиканской Испании. Герд рассказывал, что последний раз он видел Ганса после прихода Гитлера к власти. Дело было так: «Я был на службе и занимался регулировкой транспорта. Улучив момент, ко мне подошел мужчина и спросил, как ему пройти на такую-то улицу. Я немедленно узнал Ганса и, не подавая вида, попросил его подождать вблизи, ибо я сменяюсь через час и тогда провожу его по нужному адресу. Ганс понял, что я ему хочу помочь. Через час мы уже шагали вместе. Я был в форме, и это было для моего спутника приемлемо, ибо ищейки гестапо были повсюду. Я привел его в свою квартиру, которая для него стала на некоторое время убежищем. Затем его товарищи-коммунисты принесли фиктивные документы и ему удалось иммигрировать».

Я спросил Герда:

— А Ганс Кале знает, что ты жив и живешь теперь в Зальцведеле?

— Не знаю. Мне напоминать о себе не хочется, — ответил он. — Он может подумать обо мне что угодно. Ведь прошло так много времени. Я ведь не был борцом сопротивления, служил в вермахте, хотя за собой особой вины не чувствую.

Через какое-то время я был на одном совещании и там познакомился с Гансом Кале.

Я рассказал ему, что знаком с его родственником. Тот обрадовался такой вести и сказал, что [113] обязательно его навестит.

Когда я через пару недель снова оказался по делам службы в Зальцведеле и зашел к Кирштейну, тот немедленно повел меня к себе на квартиру, а там его члены семьи наперебой рассказали мне, как к ним неожиданно приехал Ганс Кале. Все они, естественно, благодарили меня за организацию той встречи. Они гордились тем, что их родственник оказался порядочным и убежденным коммунистом, который остался таким же скромным человеком и теперь много работает на благо немецкого народа...

Нельзя без благородного уважения говорить и об антифашистской работе тех, кто в свое время вынес муки ада нацистских концлагерей, прошел суровые университеты подпольной борьбы с гитлеровским режимом. Годы, минувшие после окончания войны, побуждали этих людей решительно выступать против старых и новых фашистов. Неустанно звучал голос борцов Сопротивления: «Будем же содействовать тому, чтобы преодолеть проклятое прошлое и создать счастливее будущее».

«Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада», — писал в то время Бертольд Брехт.

Вспоминая прошлое, мы вплотную сталкиваемся с настоящим. С исторической точки зрения суд над фашизмом не кончился тем днем, когда в Нюрнберге Международный военный трибунал вынес смертные приговоры нацистским военным преступникам...

Я вспоминаю поездку в 1946 году в Баварию и тот процесс.

Однажды мне было приказано выехать в Нюрнберг и там передать пакет с какими-то документами в наш секретариат при Международном военном трибунале. Ехать я должен был с другими офицерами из разных отделов СВАГ и гражданскими специалистами, спешащими туда же по своим делам. Далеко позади остался разрушенный старинный Лейпциг, затем Плауэн. Наконец-то остановились у разрушенного пограничного пункта недалеко у города Хоф.

Наши пограничники тщательно проверили документы и багаж. Служба есть служба. Через сотню метров — шлагбаум американской зоны. Шлагбаум закрыт, но никого не видно. Подождав несколько минут, автомобильными гудками подаем сигнал о прибытии. Один гудок, другой, третий. Из небольшого, наскоро сколоченного домика, стоящего метрах в десяти от пограничного столба [114] вышел заспанный американский солдат. Показали V документы, по его просьбе зашли в домик и записали фамилии в специальную книгу. Единственное что он сделал, это открыл шлагбаум и пожелал нам счастливого пути...

К вечеру мы добрались до города Хоф. Дежурный по американской комендатуре направил всех нас в гостиницу. Утром американцы любезно предложили нам завтрак, правда, на свой вкус: апельсиновый сок, чашку кофе' и полтарелки молока с кукурузными хлопьями. Проехав несколько километров в направлении Нюрнберга мы остановились у дороги и, объединив припасы, позавтракали уже по-нашему.

Вот и старинный Нюрнберг. На вершине горы расположен средневековый замок. В центре города много готических соборов, некоторые из них не пострадали. В конце войны американцы провели массированный налет на Нюрнберг, в котором участвовали несколько сотен бомбардировщиков, превратив в развалины старую часть города — Альт-Нюрнберг. При этой бомбежке были полностью уничтожены многие замечательные творения средневекового зодчества, в том числе дом, где родился и творил Альбрехт Дюрер.

Наконец мы добрались до дворца юстиции — массивного четырехэтажного здания, стоящего в глубине двора за высоким металлическим забором. На уровне второго этажа фасада, над четырьмя высеченными из камня скульптурами, символизирующими правосудие, развевались на флагштоках четыре государственных флага союзных держав. У входа в здание нас встретили два дюжих американских солдата в белых касках с надписью «МР» — «военная полиция» и белых кожаных гетрах, опоясанных белыми же ремнями с белой кобурой, с торчащей из нее черной рукоятью огромного кольта.

В то время нашим офицерам было разрешено питаться в американском гарнизонном офицерском клубе. Клуб встретил нас шумной разноголосицей. Мы решили сесть в сторонке, подальше от любопытных глаз американских, английских и французских офицеров. Многие из них уже поужинали и потягивали через соломинку из длинных стаканов виски со льдом, смешанное с различными соками. Конечно, наше появление сразу же заметили: сначала с соседнего столика, а затем и с других начали подсаживаться посетители. [115]

Американские офицеры вели себя запросто, панибратски, английские и французские — чуть посдержанней. Наш переводчик с английского завел увлекшую обоих с головой беседу с одним из американских офицеров, а для остальных незнание языка с разных сторон вполне компенсировалось улыбками, похлопыванием по плечу, подливанием виски и восторженными возгласами по каждому поводу. Часто переходили на немецкий язык, который все в разной степени понимали.

Когда-то Нюрнберг был цитаделью нацизма и его идеологическим центром. Здесь зародились человеконенавистнические расистские теории, получившие название нюрнбергских. На Партайгеленде — месте фашистских смотров — проходили завершающие ежегодные Нюрнбергские сборы. Одну из сторон этой огромной заасфальтированной площади обрамляли высокие трибуны, над которыми, как утес, возвышалась главная трибуна, с которой Гитлер и его подручные принимали парады. Отсюда под барабанный бой и крики «Зиг хайль» при мрачном свете чадящих факелов война уходила в мир. Овладев городом, американцы на фасаде трибун написали большими буквами слова: «Солджерс филд», что означает «Солдатский плац», а на главной трибуне нарисовали эмблему американской армии. Еще тогда меня поразило, что, заявляя на весь мир о своем неприятии гитлеровского расизма, американцы сами были далеко небезгрешны в этом: среди встречавшихся нам американских военнослужащих абсолютное большинство нижних чинов были неграми, а офицерами — белые... Теперь в Нюрнберге завершался финал затеянной Гитлером и его помощниками попытки порабощения и уничтожения других народов во имя осуществления бредовой идеи о тысячелетнем господстве нацизма — суд над руководителями фашистского государства, по приказам которых совершались бесчисленные военные преступления против человечества.

В эти дни Нюрнберг переживал нашествие специалистов и зевак, стремящихся попасть в зал, где шел процесс над главными военными преступниками. Для ограничения этого огромного потока «паломников» военная администрация американской зоны оккупации была вынуждена ввести специальные пропуска для въезда в город. Чтобы как-то удовлетворить желание рвущихся на судебный процесс, были установлены гостевые разовые пропуска, действительные только на одно утреннее или [116] нее заседание трибунала. Даже не всем журналисты, представляющим солидные зарубежные газеты и журналы, удавалось проникнуть в зал, так как пропуска выдавались только тем, кто был специально аккредитован при Международном военном трибунале. Для них было отведено определенное количество мест, отгороженных барьером. Гостевых же мест было мало. Н Главные военные преступники содержались в тюрьме, которая была тут же, при дворце. В зал их вводили по специально сделанному подземному туннелю. Иногда наши товарищи присутствовали на процессе, и мне удалось побыть там часа два. Меня особенно интересовал Геринг, сидевший первым на скамье подсудимых. За время предварительного заключения он сильно потерял в весе. Серый замшевый мундир со следами когда-то сплошь покрывающих его орденов висел на нем как с чужого плеча.

На процессе царила атмосфера строжайшей законности. Должен прямо сказать, что тогда мне часто приходилось разговаривать с немцами и о самом процессе, и о подсудимых. Мнение было почти единодушным — повесить! Правда, обоснование было у каждого свое: натерпевшиеся от них антифашисты считали, что главные военные преступники должны быть повешены за их злодеяния, а бывшие вольные или невольные приверженцы Гитлера и его приспешников за то, что они довели Германию до полного краха и позора. По их разумению, если бы получилось все так, как задумывалось, то и вешать было бы не за что...

О Нюрнбергском процессе написаны горы книг, но мне хочется вспомнить и высказать свои впечатления того времени и то, что мне тогда рассказывали коллеги-переводчики, работавшие на процессе. ...Вот обвинитель предъявил фотографию, сначала не произведшую ни на кого особого впечатления: за дни процесса уже многое перевидано. Глухая лощина, поросшая мелким кустарником, на переднем плане — глубокая траншея или яма, отвалы глины... Но всех потрясла подпись под фотографией: на этом месте, под городом Злочевом, в Львовской области, было расстреляно более двухсот тысяч советских граждан! Земля пропиталась кровью на глубину одного метра пятидесяти сантиметров. Ярослав Галан сказал: «Если бы кровь всех, кого они убили, выступила из земли, они бы захлебнулись в этом кровавом озере», алана позже, уже после войны, убили украинские националисты-фашисты. [117]

...Допрашивали свидетеля преступлений в лагере истребления Треблинка. В этом конвейере смерти тридцать восемь эсэсовцев уничтожили около трех миллионов человек. Точнее, было доказано, что за последние десять месяцев существования лагеря в нем было уничтожено два миллиона семьсот семьдесят пять тысяч человек. Число жертв в течение первого года «жизни» лагеря осталось не установленным.

Теперь установлено, что этот свидетель врал в угоду тем, кому это было выгодно, ибо такое число людей при тех мощностях крематория уничтожить было просто невозможно.

Свидетель сообщил кроме прочего: «Чтобы не вызывать беспокойства и паники среди обреченных, вход в газовые камеры оборудовали как душевые. Людям раздавали мочалки и требовали за это деньги...» Что ж, психологически это рассчитано точно, так же профессионально, как и все остальное в лагере.

К сожалению, на скамьи подсудимых попадают прежде всего непосредственные исполнители, а идеологи, организаторы, психологи остаются безнаказанными. Возмездие Адольфу Эйхману, обвиненному в убийстве четырех миллионов евреев, — скорее исключение, чем правило. Впрочем, и он был обвинен в этом преступлении один. Существует много теорий и методик, позволяющих по внешнему виду человека отличать преступников от остальных людей. Если бы это было возможно во всех случаях, скольких трагедий человечества можно было бы избежать!

На скамье подсудимых сидели люди с обычными лицами и жестами: пройдет такой по улице, и не подумаешь, что это — палач, убийца, виновник бедствий целых народов. От обычных людей их отличало лишь высокомерие. Может быть, ощущение своей избранности и есть первопричина преступлений? «Мы, немцы, единственные во всем мире хорошо относящиеся к животным, займем по отношению к людям-животным приличную позицию. Погибнут или нет от истощения при создании противотанкового рва десять тысяч русских баб, интересует меня лишь в одном отношении: готовы ли для Германии противотанковые рвы. Живут ли другие народы в благоденствии или подыхают от голода, интересует меня лишь в той мере, в какой они нужны для нашей культуры». [118]

Славяне должны работать на нас. Если они нам не нужны, могут умереть. Они не должны пользоваться медицинской помощью. Образование им не нужно. Хорошо, если они будут уметь считать до ста. Тем более они будут полезны для нас».

Так, повторяя Гитлера, говорили Гиммлер и Борман.

Герман Геринг на заседания приходил с пледом и укутывал ноги, чтобы не простудиться. Он старался казаться невозмутимым, но перед допросом фельдмаршала Паулюса, бывшего командующего гитлеровскими войсками разгромленными в Сталинграде, все увидели настоящего Геринга: «разъяренного борова».

Находясь в плену, Паулюс написал заявление советскому правительству, в котором рассказал о том, как готовилась война. Обвинитель уже начал читать заявление на очередном заседании трибунала, как с места сорвался адвокат Кейтеля и заявил, что защита возражает против оглашения сомнительного документа, не заверенного юридической конторой и потому не имеющего юридической силы. Пусть свидетель сам предстанет перед трибуналом. Позиция защиты казалась беспроигрышной: после разгрома Сталинградской группировки в Германии был объявлен трехдневный траур по погибшим, в том числе и по Паулюсу, который, как было заявлено, также нашел свой конец в Сталинграде. Обвинитель с советской стороны спорить не стал и, сдерживая улыбку, сказал:

— Господа судьи, если защита настаивает, мы можем лично пригласить свидетеля Паулюса в зал заседаний. Он доставлен сюда из Москвы.

Подсудимые замерли, адвокаты растерянно переглядывались. У входа в зал поднялась суматоха. Почуявшие сенсацию журналисты ринулись на свои места. Защитник, только что возражавший против чтения документа, пошел на попятную:

— Я проконсультировался со своими коллегами, и мы решили не возражать против чтения заявления Паулюса.

Но теперь представитель советского обвинения, уже не скрывая насмешливой улыбки, попросил разрешения трибунала все-таки пригласить Паулюса к свидетельскому пульту. Паулюс вошел в сопровождении американского солдата, и в это время в наступившей тишине громко и яростно выругался Геринг: «Швайне хунд!», что можно перевести как «свинья-собака» или «свинская собака». [119]

Бывший фельдмаршал подтвердил свое заявление рассказал о тайной подготовке к нападению на ССС?' что опровергло утверждения подсудимых о том, что нападение на СССР было для них полной неожиданностью и они были вынуждены под страхом смерти подчиниться Гитлеру и начать ее. Паулюс рассказал об утвержденном в 1940 году плане «Барбаросса» — плане подготовки нападения на Советский Союз, завизированном и Кейтелем, и Герингом, и Йодлем.

Преступления, преступления, преступления... Вот на скамье подсудимых, тоже в первом ряду, сидит Альфред Розенберг, бывший студент Московского политехнического института, сотрудничавший с гетманом Скоропадским, бежавший из России после Гражданской войны. Он считался у нацистов специалистом по «русскому вопросу». Розенберг в апреле 1941 года, за два месяца до нападения на Советский Союз, был назначен министром оккупированных территорий Востока.

Кроме восточного министерства, в нацистской Германии существовала еще одна организация, занимавшаяся грабежом захваченных земель: «Экономический штаб Востока», во главе которой стоял Геринг. По плану «экономического штаба» на месте России должны быть созданы две области: лесная и черноземная. К лесной области нацисты относили всю северную часть Советского Союза, от Балтики до Урала, в черноземную был включен весь юго-восток страны.

Каковы были планы в отношении СССР, теперь известно. Когда отвечал на вопросы генерал Йодль, было видно, сколько в его взгляде бессильной злобы, сдавленной ярости. Даже здесь, в нюрнбергской тюрьме, преступник сожалел, что им не удалось довершить своих злодеяний: «Для люфтваффе навсегда останется позорным пятном то, что они не смогли разрушить Ленинград с воздуха...»

А Рудольф Гесс, приговоренный к пожизненному заключению, прославился в Нюрнберге тем, что симулировал сумасшествие, чтобы избежать наказания. Как известно, Гесс незадолго до войны с СССР улетел в Англию для переговоров с членами британского правительства. Договориться о заключении мира и о совместном нападении на СССР не удалось, и заместитель Гитлера всю войну просидел в английской тюрьме. На скамье подсудимых он вдруг стал ненормальным, причем «психическое заболевание» Гесса имело странный характер. Он [120] красно помнил все, что с ним происходило до отлета «^Англию, но не мог припомнить, с кем и о чем он 8 говаривал в Лондоне. В таком «заболевании» были ^интересованы и некоторые из высших руководителей Великобритании.

Защитники Гесса, ссылаясь на его невменяемость, стребовали его освобождения. В Нюрнберг прибыли психиатры из Англии, США и СССР, и были проведены три медицинские экспертизы. Английские психиатры дали заключение: «Гесс невменяем, страдает психическим заболеванием, выразившимся в потере памяти». Примерно такое же заключение сделали американские психиатры, а советские пришли к выводу: «Гесс просто симулянт и обманщик».

Этому делу было посвящено специальное закрытое заседание трибунала. Выступали специалисты-психиатры. Каждая сторона настаивала на своем. И вдруг председатель суда лорд Лоренс предложил спросить самого Гесса, считает ли он себя сумасшедшим. И тот ответил следующее: «Я думаю, что нужно прекратить не в меру затянувшуюся здесь дискуссию. По тактическим соображениям я долго симулировал потерю памяти. Сейчас надобность в этом миновала, и я передаю свою память в распоряжение трибунала». И еще добавил: «Я выражаю благодарность моему адвокату, который так искусно помогал мне симулировать потерю памяти».

Заявление Гесса произвело впечатление взрыва. Остолбеневший адвокат растерянно хлопал глазами. После этого заседания он стал заикаться...

Трибунал в своем приговоре определил степень индивидуальной вины каждого подсудимого, установив каждому меру наказания. С полной убедительностью была раскрыта вся человеконенавистническая сущность фашизма, разоблачена его расистская идеология, ставшая основой для подготовки и развязывания агрессивных войн и массового истребления людей с целью завоевания и расширения жизненного пространства для представителей «высшей расы». С большой наглядностью была также показана опасность для человечества возрождения фашизма.

30 сентября — 1 октября 1946 года был оглашен приговор суда. Трибунал приговорил Геринга, Кейтеля, Риббентропа, Кальтенбрунера, Розенберга, Франка Фрика, Штрейхера, Заукеля, Йодля, Зайс-Инкварта, а также Бормана (заочно) к смертной казни через повешение; [121] Гесса, Функа и Редера — к пожизненному заключению; Ширака и Шпеера — к двадцати, Нейрата — к пятнадцати, Деница — к десяти годам тюремного заключения.

Фриче, Папен и Шахт были оправданы.

На Нюрнбергском процессе подсудимые с нескрываемым презрением относились к Юлиусу Штрейхеру. Они как бы подчеркивали, что испытывают чувство стыда за то, что такой человек мог достигнуть высоких партийных постов в третьем рейхе. Он пользовался в государстве немалым влиянием, а ведь был всего только главным редактором антисемитского журнала. Штрейхер был извращенцем с садистскими наклонностями, тупой, невероятно темный и ограниченный человек. Весь его облик, каждый жест и слово вызывали отвращение. Тяга его к порнографии самого пошлого, примитивного пошиба проявлялась также и в характере антисемитской пропаганды, которой он занимался с начала 20-х годов, а особенно в рисунках на страницах журнала «Дер штюрмер».

По единодушному мнению врачей и психологов, антисемитизм Шлейхера был явно маниакального свойства. Специальная комиссия обследовала его вменяемость. Беседы с психиатрами он превратил в страстные антиеврейские тирады. На представленном ему обвинительном акте он написал: «Это триумф всемирного еврейства». В своем ответе трибуналу Штрейхер заявил: «Я был призван возвестить всему человечеству, какую угрозу представляет собой международное еврейство». При этом он ссылался на Талмуд, где впервые сформулированы были принципы расизма в пользу евреев, ибо Талмуд предписывает евреям сохранять свою расовую исключительность. Вот, мол, и мы, немцы, национал-социалисты, применили эту теорию на практике в Германии.

Подсудимые в Нюрнберге осуждали преступления — истребление миллионов людей различных национальностей, а Геринг утверждал, что во всем этом виноваты «Гитлер и его психопаты». Штрейхер заметил при этом, что он никогда не одобрял убийств и не призывал к истреблению евреев, но поскольку все судьи трибунала евреи, ждать от них справедливости бесполезно. Когда же преступления были документально подтверждены, он заявил, что замысел Гитлера уничтожить всех евреев был непрактичным. Лучшее доказательство этому — сколько их осталось во всех странах. Гитлер допустил [122] ошибку, ибо сделал из них расу мучеников, а это отодвигает окончательное решение еврейского вопроса еще на двести лет. При этом он еще раз повторил, какая это дьявольская сила — еврейство. Именно евреи употребили всё свое влияние, чтобы довести дело до этого процесса.

И в конце процесса он совершил самый фантастический и самый невероятный поворот. Штрейхер заявил, что он пришел к выводу — евреи такая сила, которой суждено господствовать в мире. Он относится к ним с огромным восхищением, ибо знает их превосходно и мог бы им быть полезным, он и сам еврей по фамилии Гольдманн, но это скрывал. Представляете, какой был гвалт в зале суда, что он все врет и издевается. А тот продолжал вполне серьезно, что он готов предоставить свои услуги, хотя бы в качестве руководителя одной из групп, которая как раз сейчас сражается в Палестине против англичан. Или пусть ему только позволят выступить с речью на большом митинге в нью-йоркском «Мэдисон сквэр гардиан». Подумайте только, граждане судьи, какой бы это эффект произвело во всем мире: он, Юлиус Штрейхер, выступает в поддержку всемирного еврейства Он готов был бы сражаться за евреев, если бы они захотели принять его как своего. А под конец заявил: «Демократический мир слишком слаб, и ему суждено проиграть...»

Но все эти рассуждения суд не принял во внимание и приговорил Штрейхера (Гольдманна) вместе с другими к смерти. Возможно, его ждала другая участь, но «признание» в принадлежности к еврейству решило его участь. Так быть не могло, чтобы еврей был идеологом уничтожения евреев.

После отклонения на чрезвычайном заседании Контрольного совета по Германии просьб осужденных военных преступников о помиловании было принято постановление: «Приговор, вынесенный трибуналом, привести в исполнение 16 октября 1946 года в Нюрнберге».

Это был день еврейского праздника Йом Капур (судный день).

Геринг ухитрился принять яд и тем избежал виселицы. Семь военных преступников, приговоренных к различным срокам тюремного заключения, были отправлены в берлинскую тюрьму Шпандау, а в отношении остальных военных преступников, приговоренных к виселице, справедливое возмездие во дворе Нюрнбергской тюрьмы [123] совершил американский сержант Вуд.

Существует поверье, что веревка повешенного приносит счастье. Американские солдаты, имевшие касательство к исполнению приговора, бойко торговали потом веревками, снятыми с виселиц. Но и здесь не обошлось без обмана: веревок было продано во много раз больше того, чем требовалось для казни. Точно такие же веревки они скупали заранее в немецких магазинах и торговали ими как настоящими атрибутами висельников...

Тогда мне казалось, что процесс над главными военными преступниками навсегда покончит с фашизмом, с трагедиями народов, что война и нацизм не переступят больше барьера, за которым сидят заговорщики. Я, и не только я, тогда ошибся. Войны и поныне лихорадят планету. Вспоминаются слова обвинителя от США: «Эти подсудимые представляют в своем лице зловещие силы, которые будут таиться в мире еще долго после того, как тела этих людей превратятся в прах. Привить человеку низменные инстинкты, растлить его куда легче и на первый взгляд выгоднее, чем воспитать благородство, совесть, готовность делать добро людям».

Давно известно, что в любых мемуарах повествования и размышления неизбежно субъективны. При описании событий и людей имеется опасность преувеличения причастности и роли личности автора. В настоящее время объективному изложению истории угрожает идеологическая неразбериха, предвзятость и целенаправленная фальсификация. Помня об этом, еще раз хочу заверить читателя в том, что мною рассказывается только правда и именно с той высоты, которой я «обладал» в те суровые послевоенные годы, но эта правда подтверждена многими документами, которыми мне удалось воспользоваться благодаря поддержке моих русских и германских друзей. И еще. Я совершенно далек от мысли хоть как-то преувеличить свою роль в тех исторических моментах, которые выпали на мою долю.

Нашему поколению прививалось всей системой воспитания чувство долга перед Родиной, своими родителями, перед будущими поколениями и даже перед всем человечеством. Этим чувством долга я дорожу и следую ему и в нынешней жизни.

Ниже мне хотелось бы остановить внимание читателя на одной важной проблеме, которая и поныне многих волнует, а речь пойдет о начале эпохи ракетостроения и применения ракет в области военного вооружения. [124]

Заканчивая войну, СССР обладал огромным научно-техническим потенциалом и производственными мощностями оборонной промышленности. После победы над Германией наши ученые, как и ученые Запада, старались как можно полнее использовать ее достижения. И сделано было немало. Все, что мы потеряли в связи с развалом Советского Союза, теперь принадлежит ее истории. Но это история нашей страны, нашего поколения, которое работало, воевало, созидало...

В конце Второй мировой войны с Запада навстречу нашим войскам шли не только армии союзников, но и их специальные отряды по захвату немецкой ракетной техники, специалистов, ученых физиков-атомщиков, а также всех новейших достижений науки и техники. И наши ученые, переодетые в военную форму, тоже начали брать на учет все то, что представляло научный интерес. «Профсоюзные офицеры» — так с некоторой иронией называли таких посланцев из Союза, поскольку к военной форме они практически не имели никакого отношения.

Германское секретное оружие — «ракеты возмездия», как сегодня хорошо известно, делались в Пеенемюнде. Этому местечку на берегу Балтийского моря суждено было войти в историю. Оно стало стартовой площадкой великой ракетной гонки XX века. Главными организаторами всех работ здесь были Дорнбергер и фон Браун. Согласно Версальскому договору, Германии были запрещены разработки и производство новых видов авиационной, артиллерийской и другой военной техники и вооружения, известного во время Первой мировой войны как наступательные средства. В перечень запретов не входило ракетное оружие. Собственно, авторы Версальского договора и не думали тогда о самой возможности использования ракет как оружия нападения. К идеи использования ракет с жидкостными двигателями для военных целей пришел артиллерийский капитан Дорнбергер из рейхсвера (военного министерства). Именно он решил, если нельзя использовать артиллерию, то никто не запретил Германии иметь более сильное, но еще неизвестное оружие. Он привлек к практическим исследованиям ученого Вернера фон Брауна, который в 1929 году опубликовал работу «Теория дальних ракет».

После прихода Гитлера к власти были отброшены все ограничения Версальского договора. Военное министерство [125] согласилось финансировать и создание центра в Пеенемюнде, где разрабатывалась ракета дальнего действия, несущая большой заряд взрывчатки. Фирму, осуществлявшую основные строительные работы в Пеенемюнде, возглавлял будущий президент ФРГ Генрих Любке. В 1943 году численность основного персонала Пеенемюнде составляла свыше 15 тысяч человек. Там была построена самая крупная в Европе аэродинамическая труба, крупнейший завод для получения жидкого кислорода.

В Тюрингии близ города Кордхаузена началось строительство огромного подземного завода «Миттельверк» с проектной мощностью выпуска до тридцати ракет «А-4» в сутки. Рядом был концлагерь « Дора», заключенные которого строили многие объекты и, естественно, были обречены на смерть. Но даже здесь, казалось бы в безнадежных условиях, велась борьба антифашистов. В городе Кала строился подземный авиационный завод для производства сверхскоростных самолетов с реактивным двигателем. А всего на территории Тюрингии находилось 355 военных заводов, из них 63 производили авиационную продукции, 64 — артиллерийско-стрелковое вооружение.

В сентября 1944 года немцы начали обстреливать ракетами «А-4» Лондон. Они разработали и применили подвижные железнодорожные старты как средства защиты от воздушных налетов, что какое-то время позволяло им успешно действовать против англичан.

Первые волны английских бомбардировщиков пролетели над островом Узедом, где находился Пеенемюнде, вечером 17 августа 1943 года. Они не сбросили тогда ни одной бомбы. Внизу даже не объявили воздушную тревогу, надеясь на хорошую маскировку. Но вот внезапно над северной оконечностью острова зажглись осветительные ракеты. Начался первый и сильнейший за всю историю Пеенемюнде бомбовый удар.

597 четырехмоторных бомбардировщиков обрушили на запретную зону и ближайший поселок, где жили специалисты, тысячи фугасных и зажигательных бомб. Одна волна бомбардировщиков следовала за другой, устилая «бомбовым ковром» производственные корпуса, стендовые сооружения, лабораторные здания. Немцы сбили тогда 47 «летающих крепостей». Их же потери были огромны: погибло 735 человек ведущих специалистов, много потерь было и из числа обслуживающего персонала. [126]

На противовоздушную оборону этого района непосредственно отвечал генерал-полковник Ешоннек, начальник штаба люфтваффе, учившийся в свое время в Липецке. Перед этим он пережил неудачу под Курском, где лично руководил всей авиацией. Разгрома острова он перенести не мог и покончил жизнь самоубийством.

Работа на Пеенемюнде замедлилась, но не прекратилась. Немцы решили использовать резервный исследовательский полигон в Польше. Черчилль обратился к И. В. Сталину об оказании помощи англичанам в захвате ракетных устройств в Дебице. Первое его письмо по этому вопросу было датировано 13 июля 1944 года. А всего в 1944 году Сталин и Черчилль обменялись шестью посланиями. 14 февраля 1945 года из Пеенемюнде стартовала последняя ракета «А-4». 17 февраля автомобильные и железнодорожные эшелоны со специалистами, архивами и оборудованием, возглавляемые Дорнбергером и фон Брауном, покинули остров Узедом. Эвакуация производилась в район Нордгаузена, Бляйхероде, Зангерхаузена и другие пункты Тюрингии. Основные архивы с результатами тринадцатилетних исследований и работ были спрятаны в штольнях «Миттельверка» и калийных штольнях. Группа руководителей Пенемюнде направилась в Баварские Альпы. 2 мая 1945 года они вышли навстречу американцам. В тот же день американцы захватили более 400 основных научно-технических сотрудников Пеенемюнде, документацию и отчеты по разработкам, более 100 готовых ракет вместе с военным персоналом, их обслуживающим...

В районе Нордхаузена, в Блайхенроде, был создан институт «Рабе». Там советские ученые и специалисты по ракетной технике знакомились с немецкими достижениями в этой области. Среди них был и Сергей Павлович Королев, которого я неоднократно видел в Военно-воздушном отделе СВАГ. Этот институт просуществовал до 1946 года. Затем немецкие специалисты были отправлены на работу в СССР. Руководил операцией переброски генерал Серов из СМЕРШ.

В предвоенные годы, будучи студентом Харьковского авиационного института, я знал, что группа ученых-энтузиастов нашего института и студенты старших курсов технических вузов города активно занимались ракетными Двигателями, запускали ракеты в районе Казачьей Лопани под Харьковом и добивались при этом хороших результатов. Во время службы в качестве оружейника я [127] поближе познакомился с реактивными снарядами, а летая стрелком на Ил-2, видел их эффективное действие на поле боя.

После, когда я учился в Военном институте иностранных языков, узнал о том, что у подмосковной станции Подлипки в городе Калининграде в артиллерийском конструкторском бюро ракетами занимается коллектив ученых. И вот я увидел Королева в Военно-воздушном отделе СВАГ. Сергей Павлович был в форме полковника. Он и его спутники, примерно пять человек, совещались в кабинете генерала Куцевалова с инженерами-оружейниками, работавшими в нашем отделе. Затем группа Королева выехала в Пеенемюнде, где на месте обследовала германский ракетный центр. К тому времени здесь мало чего осталось: практически все немецкие ученые во главе с Вернером фон Брауном уже отбыли в США, захватив с собою и всю важнейшую документацию. Сооружения были повреждены сильнейшими бомбардировками авиации союзников, а оставшееся оборудование уничтожено самими немцами. Опыт германских ученых конечно же помог нам в создании ракет, особенно на первом этапе, но доставшиеся доли «наследства» США и СССР были несоизмеримы. И все-таки СССР опередил США в разработке ракетных систем и запуска ракет. И не только первым запустил в космос искусственный спутник Земли, но и послал туда человека. Им был русский летчик Юрий Гагарин.

Сегодня эти замечательные наши успехи принадлежат истории, которую ну никак не могут подправить хулители всего советского, и слава Богу.

Мы, как я уже подметил, были не одиноки в «охоте» за умами. В послевоенной Германии все страны-победительницы гонялись за немецкими учеными, идеями, патентами и технологиями. Больше всех в этом преуспели США, создавшие для этого специальную службу еще до высадки войск в Европе. Многие немецкие ученые и сами стремились попасть за океан, и, когда неразбериха первых месяцев оккупации кончилась, оказалось, что они уже там. Однако много ученых еще оставалось в Германии.

2 октября 1946 года я вместе с коллегами-переводчиками был в городе Дессау, где производился демонтаж завода фирмы «юнкерс». Ночью нас подняли по тревоге и собрали всех в большом зале общежития. Там нас, переводчиков, прикрепили по одному к офицерам отдела [128] СМЕРШ и объявили, что по решению Советского правительства в СССР будут направляться немецкие ученые. Нам зачитали это решение и объявили, что мы должны объявить это немцам, которых оно касается. «Операция» началась около пяти часов утра, ибо немцы встают и отправляются на работу рано. Зачитать постановление мы должны были до их ухода.

Офицер отдела СМЕРШ, я и два солдата стояли перед подъездом одного из домов, дожидаясь, пока часы покажут ровно 5 часов 00 минут. В окнах квартиры, в которую мы должны были войти, уже зажгли свет. Вот большая стрелка дошла до отметки начала следующего часа. Пора!

На наш звонок из квартиры спросили:

— Кто там?

— Комендатура! Откройте!

Пожилой мужчина открыл дверь и молча внимательно посмотрел на нас. Я попросил его разрешения пройти в комнату. Мужчина улыбнулся и спокойно сказал:

— Ну уж если так рано пришли, проходите.

Из другой комнаты вышла пожилая женщина и так же молча, не отводя глаз, смотрела на нас. Настроение у меня было премерзким. Я начал переводить уже заученное: «На основании приказа Верховного командования Красной Армии вы обязаны выехать на работу в Советский Союз. Вы должны ехать немедленно, со всеми членами семьи. Ваша мебель и вещи будут доставлены к новому месту работы, которая будет продолжаться не более трех лет».

Произнеся эти слова, я спросил хозяев квартиры:

— Вам все понятно?

— Все ясно, господин лейтенант, — ответил немец по-русски и, улыбаясь, добавил: — Мы этого ожидали. Вместе с женой мы в молодости были уже в Советском Союзе. Это было так давно, и отношения между нашими государствами были совсем другими. Я работал инженером на заводе «юнкерс» в Филях под Москвой.

Потом, взглянув на офицера отдела СМЕРШ, опять-таки по-русски сказал:

— Не беспокойтесь. Мы не собираемся бежать, а если бы имели такое намерение, то раньше ушли бы в западные зоны. Времени на упаковку пары чемоданов много не потребуется, а здесь останется наша дочь с внуками. Она живет в этом же доме.

В квартиру с плачем вбежала молодая женщина и [129] бросилась в объятия плачущей матери. Я взглянул на моего шефа и сказал:

— Выйдем. Не стоит мешать.

Шеф как-то замялся, а потом вышел за мной. Вынув из пачки сигарету, он жадно затянулся и произнес:

— Да, нам повезло. Здесь все ясно, а слышишь, как в других квартирах причитают. Тебе хорошо: перевел, и все, будешь заниматься другим делом, а наша служба такая... Я ведь тоже был боевым офицером, а после ранения, госпиталя взяли в СМЕРШ. Обещают перевести в Союз, а там видно будет...

Кстати, среди немецких ученых, попавших на работу в СССР, оказался и Манфред фон Ардене. Это имя в довоенное время было хорошо известно в ученом мире нашей страны по технической литературе. Какое-то время он даже работал в СССР. В начале войны он работал в Германии по атомной тематике. За ним охотились разведки США, Англии, да и наша разведка вела поиск его следов. Когда американцы взяли в плен практически всю германскую научную элиту, и, в частности, тех, кто вел разработку проблемы атомного оружия, фон Ардене среди них не оказалось. Он в числе других был переправлен в СССР, где плодотворно работал в своей области научной деятельности, имея неплохие практические результаты и соответственно советские правительственные награды. Такова судьба еще одного ученого, с которым мне впоследствии довелось общаться в его институте в Дрезден-Вайсер-Гирш.

Выполнив свою миссию, через несколько часов все переводчики были снова собраны в общежитии, а затем мы на автобусе выехали в Берлин.