Г. Линьков ВОЙНА В ТЫЛУ ВРАГА


Автора книги «Война в тылу врага», Героя Советского Союза полковника Г. М. Линькова, в Отечественную войну мы звали Батей.

Я знаю его как одного из руководителей наших героических партизанских отрядов, нанесших огромный урон врагу.

С Батей мне приходилось встречаться в глубоком тылу противника и вместе бить фашистов там и тогда, где и когда они этого не ждали.

В своей книге воспоминаний Батя рассказывает и с наших совместных с ним действиях против фашистов. Рассказывает просто, скромно, без самолюбования о том, как организовывали народных мстителей, как великую волну народной ненависти обрушивали на врага.

Г. М. Линьков, как должно большевику, рассказывает о тех реальных трудностях, которые мы испытывали на первых порах на оккупированной врагом территории, и о тех больших боевых успехах, которые были достигнуты партизанами в труднейших условиях.

Г. М. Линьков на примере своей боевой работы показывает, как постепенно, от мелких вылазок до крупнейших диверсий, все более уверенно и эффективно, все с большим успехом выполнялась задача, поставленная великим Сталиным, — создать на оккупированной территории невыносимые условия для врага, как рос и ширился всенародный подвиг в тылу противника.

Дважды Герой Советского Союза
генерал-майор С. А. Ковпак
Январь, 1946

От автора

Великий советский народ — самый миролюбивый в мире.

Но это миролюбие советского народа сочетается с его способностью и умением отстоять целостность и независимость своего государства. Смелость, находчивость, исключительная выносливость, стойкость и мужество русских людей известны всему миру на протяжении многих веков.

Великое многонациональное Русское государство сумело отстоять свои необозримые исконно русские земли от многократных вторжений иностранных завоевателей. Немецкие псы-рыцари и шведы, польские шляхтичи и полчища Наполеона, английские, американские и японские интервенты, вторгавшиеся на русские просторы, были разгромлены русским народом и выброшены за пределы его государства.

Многомиллионный и многонациональный советский народ, поднявшись по зову вождя на священную защиту своей родины и завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции, в период Отечественной войны показал всему миру беспримерные образцы героизма и доблести на фронте и в тылу.

Одним из наиболее ярких проявлений народного патриотизма в Великой Отечественной войне явилось массовое партизанское движение в тылу врага, движение народных мстителей.


Партизанское движение в Белоруссии, которому посвящена эта книга, под руководством Центрального штаба партизанского движения и ЦК КП(б) Белоруссии достигло в годы Отечественной войны поистине гигантского размаха.

Партизаны Белоруссии вписали много славных страниц в историю этого народного движения. Они превратили территорию оккупированной врагом республики в арену жестоких и изнурительных для гитлеровцев боев. Смелые, самоотверженные люди проникали всюду: с автоматом, миной, гранатой они выходили на железные дороги и шоссе, появлялись у военных складов и фашистских комендатур, их партизанская месть настигала гестаповцев и предателей даже в их офицерских клубах, и сам обер-палач белорусского народа, друг Гитлера — Кубе не смог избежать их карающей руки. Всюду гремели взрывы, летели под откос вражеские поезда, горели цистерны с горючим и боеприпасами, взлетали на воздух железнодорожные мосты, горел тыл гитлеровских армий. В одной только «рельсовой войне» было разрушено много тысяч километров рельсов и свыше пяти тысяч поездов с гитлеровскими войсками и техникой были пущены под откос славными белорусскими партизанами. Десятки тысяч фашистских карателей из отборных частей СС и гестапо нашли себе могилы на белорусских просторах.

Это массовое, подлинно народное движение свидетельствует о глубокой преданности советских людей своей социалистической родине, коммунистической партии и вождю народа товарищу Сталину, В тяжкие годы фашистской оккупации, когда в жестоких боях Красной Армии с гитлеровскими полчищами под Москвой, под Сталинградом решалась судьба родины, красные партизаны представляли советскую власть в тылу врага, являясь активными помощниками нашей Армии.

Отразить в литературе все величие героической партизанской эпопеи, даже в пределах одной только БССР, — задача не одного автора и не одной книги.

Я не ставил себе целью дать полную картину партизанской борьбы на территории Белоруссии, показать все партизанские формирования, которыми руководили представители ЦК КП(б) Белоруссии. В моей книге воспоминаний народная партизанская война изображается лишь в связи с теми операциями, которые проводило наше десантное подразделение, командированное в тыл противника для выполнения специальных заданий наших армейских органов. Я, как и в предыдущих изданиях, сохраняю лаконичность в изложении фактов и событий, коротко, сухо говорю о бойцах и командирах, их подвигах и героизме. Но ведь так было на поле боя, и мне хочется все это сохранить и в печати. Этой книгой мне хотелось сделать свой вклад в литературу о народном партизанском движении.

Если урок, преподанный недавнему фашистскому претенденту на мировое господство — Гитлеру, кажется кое-кому из числа современных англо-американских фашистов неубедительным и они ввергнут мир в третью мировую войну, то мы уверены: наш опыт будет использован сторонниками мира против поджигателей войны.

Часть первая Война началась

1. Война началась

В ночь на 22 июня 1941 года я ехал поездом Москва — Горький. Утомленный хлопотами за день, с вечера я заснул крепким сном. Проснулся часа в три утра, и отдохнувший мозг вернулся к пережитым впечатлениям. В окно я наблюдал, как растворялась ночь, полупрозрачной синевой загорался воздух и исчезали меркнущие звезды.

В утренней мгле мелькали редкие колхозные деревни, а контуры владимирских лесов приняли резкость очертаний. Все предвещало ясный, тихий летний день. В поезде было мало пассажиров. Воздух, насыщенный запахом травы и хвои, приятно освежал голову. Два гражданина средних лет в купе беседовали о военных событиях, протекающих где-то в далекой Африке, на острове Крит, на Балканах. Никто из нас не знал, что в тот момент на наших западных границах начались первые бои.

Я сошел с поезда. На станции грузились в эшелон артиллерийские части. На платформы вкатывались снарядные ящики, тяжелые гаубицы, но переброски воинских частей обычны и для мирной обстановки. Я сел в ожидавший меня на станции пикап и поехал в деревню, возле которой с группой инженеров и техников я проводил испытания артиллерийских приборов.

За рекой Клязьмой на низменных лугах все утопало в изумрудной зелени. В озерах, в реке было много рыбы. Друзья собрались провести этот день за Клязьмой, поудить рыбу, на свежем воздухе сварить уху. Я принял приглашение.

И вот над нами бездонный голубой купол, море цветов и сочных трав под ногами, гудение шмелей и пчелок на медоносах. Разноцветные мотыльки трепетали над лугом, жирные караси и лини плескались в небольшом бредне. Предстояла вкусная уха, обед на бархатной лужайке у реки, купание в прозрачных струйках Клязьмы. Как хороша казалась жизнь в этот день! Только большие, злые оводы да мутно-грязные облака, выплывшие с западной части горизонта, несколько омрачали праздник.

Под бережком, на песчаной площадке, вспыхнули сухие прутья лозняка, бесцветные язычки пламени охватили ведра. Вдруг увидели мы двоих людей, бегущих к нам с высокого берега от деревни Они кричали что-то и махали руками. Переехав на лодке на наш берег, они сообщили, что фашистская Германия, нарушив договор о ненападении, начала против нас войну.

Мне кажется, в те дни многие реально не могли представить себе огромную опасность, нависшую над нашей родиной. Продвижение фашистских армий в первые дни войны представлялось сугубо временным успехом. Я ожидал со дня на день решительного контрудара советских войск.

Первые неудачи, постигшие нашу армию и страну, потрясли меня до глубины души.

Выступление товарища Сталина 3 июля 1941 года каждый слушал с огромным волнением. Вождь призывал биться насмерть и победить.

Живо вспомнился тогда Владимир Ильич Ленин. Он также открыто говорил с народом, не приуменьшая опасности, призывал рабочий класс и беднейшее крестьянство защищать молодую Республику Советов в 1918–1921 годах, когда ей угрожали интервенты.

Только великие вожди великой коммунистической партии, глубоко верящие русскому народу, в такой критический момент могли так напрямик говорить о «смертельной опасности», угрожавшей социалистическому государству.

Как члену партии мне казалось, что очень большая доля ответственности за наши неудачи падает лично на меня. Мне было стыдно смотреть людям в глаза — особенно женщинам и детям.

В них я читал упрек: «Эх вы, командиры!»

На работе могли меня заменить другие. После речи вождя меня не покидала мысль уйти на фронт или в тыл врага на партизанскую работу. В качестве кого меня могли использовать на фронте, я и сам не представлял. В армию я был призван как узкий специалист, и воинскими частями никогда не командовал. Другое дело во вражеском тылу. Там главное распознать человека, завоевать доверие, поднять советских граждан на вооруженную борьбу и повести их за собой.

Эта мысль настолько овладела мной, что когда я во время очередного дежурства шагал по крышам своего института, то мне казалось, что даже подошвы моих сапог на ходу выговаривали: «В тыл, в тыл, в тыл к врагу…»

14 июля я вернулся в Москву и подал рапорт по линии командования. Мне отказали. Я написал обстоятельное заявление в ЦК ВКП(б). Шли дни, мое заявление оставалось без ответа. Я тщательно продумывал каждую мелочь, и мне с каждым днем становилось все яснее, что только в тылу противника я смогу все свои силы и способности, весь свой жизненный опыт отдать на борьбу с врагом.

Партизанская война имеет свои особые формы и методы. У меня уже был некоторый опыт партизанской борьбы в годы гражданской войны. Мне казалось, что и опыт по устройству засад на хищных зверей тоже будет в какой-то мере полезным. Мне пришел на память случай из охоты за волками в Оренбургских степях.

Волки перед вечером шли по дороге к селу. Я находился от них в двух-трех сотнях метров, на небольшом пригорке. Зверям не хотелось сворачивать с дороги в глубокий снег, и они, заметив меня, остановились. Я потихоньку спустился с пригорка и дал полный ход на своих хорошо подогнанных лыжах. За тридцать-сорок минут я пробежал около шести километров, зашел и замаскировался в снегу с противоположной, подветренной стороны. Я не знал, что будут делать звери: пойдут ли они вперед, не меняя маршрута, повернут назад или свернут в сторону. Это было так интересно, что я готов был лежать сколько угодно, наблюдая за поведением хищников. Но ждать пришлось недолго. От стаи отделился волк и пошел к селу, мимо меня. Шел тихо, осторожно. Когда он отошел метров на двести от стаи, тронулся второй. Пять остальных оставались на месте и только тогда, когда второй волк отошел метров на сто, следом за ним пошли еще четыре; пятый же остался для наблюдения с тыла. Это уже получилось совсем по-военному: впереди — разведка, за ней — дозор и позади — «боевое охранение». Я это учел своим охотничьим инстинктом и пересек дорогу за шестьсот — восемьсот метров от моей засады. Волки не видели меня, но, вероятно, чувствовали мою лыжню. Они принюхивались и поминутно останавливались.

Пропустив мимо себя первых двух и дождавшись четырех волков, идущих один за другим, я сделал два выстрела: первым убил матерую волчицу, вторым — тяжело ранил переярка…

Волки и фашисты…

Впрочем, фашисты — эти полчища хищников, ворвавшихся в нашу страну, были во сто крат хуже волков. И надо было бить, уничтожать их беспощадно всеми возможными средствами и способами.

Вспоминались десятки случаев, когда я один блуждал на охоте в якутской тайге или по лесам и болотам Ленинградской и Калининской областей, по степям Казахстана. За долгие годы у меня выработались большая выносливость и умение приспосабливаться к любым условиям местности. Я умел ходить по лесам и болотам, мог везде добыть себе пищу, устроить ночлег и жилище. Мне ничего не стоило поплыть за убитой уткой ранней весной или поздней осенью, — простуды я не знал никогда. Товарищи по охоте в шутку звали меня «тюленем» или «лосем», а я им говорил, что и это когда-нибудь пригодится. И вот теперь это «когда-нибудь» наступило, и все, что накоплено долголетней спортивной практикой, могло быть использовано в суровых условиях вражеского тыла. Этого я и добивался.

Прошло тринадцать дней. Я подал второе заявление в ЦК, а через два дня выехал на строительство оборонительных укреплений вокруг Москвы. Но и там, в горячке круглосуточной работы, меня не покидала мысль о партизанской войне. Наконец 17 августа утром я получил телефонограмму с вызовом. Мне следовало явиться за назначением. К вечеру я был в Москве.

Моя комната пахла нежилым. Осколки выбитого стекла и белая пыль от штукатурки, осевшая на мебели, указывали на то, что прошедшей ночью вблизи упала крупная фугаска. Воздушная тревога застала меня в постели. Усталость была очень сильной. В бомбоубежище я не пошел, как не ходил ни разу и до этого. Дом, в котором я жил, был очень прочный. Угрожало только прямое попадание авиабомбы, но это было так же мало вероятно, как попадание в головы людей осколков, падающих от разрыва зенитных снарядов. Закрывшись с головой подушкой, я старался заснуть, но не мог, — не столько от грохота разрывов фугасок и частых ударов зениток, сколько от тяжелых дум о судьбе страны.

Мне вспоминались годы гражданской войны, когда молодая Республика Советов была в кольце блокады, когда товарищ Сталин по заданиям Ленина мчался с одного фронта на другой, спасая положение. Всплыл в памяти 1919 год. Тридцатая стрелковая дивизия была отрезана под городом Кунгуром. Белые рвались к городу Вятка (ныне — Киров). С севера, к Вологде, на соединение с Колчаком лезли американцы и англичане. В тылу разруха, голод, саботаж, беспорядки.

И вот в такой момент приехал к нам на фронт он — Сталин. Все обернулось по-иному, в несколько дней положение коренным образом изменилось, победителями вышли мы. Можно ли победить нас в сорок первом?

2. Прыжок за линию фронта

18 августа в 14 часов я получил приказ: приступить к подбору людей для отряда добровольцев и готовиться к отправке в тыл противника.

Мне предстояла большая и кропотливая работа.

Наш лагерь был расположен в одном из красивейших районов Подмосковья. На холмистой местности белели молодые березовые рощи. На колхозных полях бурела рожь. Колыхались зеленые овсы, цвела пшеница. На опушках ярко рдели полевые цветы и земляника. Нам часто приходилось подниматься в воздух на самолетах. Красивые, синие цветы-озера были вкраплены между квадратами полей и лесных массивов. Здесь не было еще ни рвов, ни окопов. Но уже в воздухе по ночам нередко раздавался отвратительный гул, прерывистое урчание фашистских бомбовозов, слышался ожесточенный треск наших зенитных батарей.

В лагере было несколько сот добровольцев: люди Москвы, Московской, Ивановской, Ярославской областей, — преимущественно молодежь, учащиеся различных институтов, освобожденные от призыва в армию. Но они рвались в бой.

Помню, с какой нежностью рассказывал мне Коля Захаров, футболист сборной команды из Иванова, о своей матери и какая жажда мщения врагу горела в его больших серых глазах, часто вспоминал о своих родителях и молодой коммунист Иван Библов, вспоминал ненароком, при этом на щеках у него занимался яркий юношеский румянец. Гневом и ненавистью к врагу пылали сердца этих людей. Они не могли себе представить, чтобы по священной советской земле разгуливали иноземные захватчики. Такую молодежь воспитывали наша партия, комсомол, растили передовые советские предприятия и институты.

И вот они в лагере. Все их нравственные и физические силы наряжены до предела, как у людей, готовящихся к схватке с врагом не на жизнь, а на смерть.

Десантники проходили ускоренную подготовку по подрывному делу и обучались владеть трофейным оружием, взятым у противника. Выбрав из своей среды командиров, они переходили или перелетали через линию фронта, в тыл противника.

В лагере появились также товарищи, успевшие уже побывать за фронтом. Выполнив боевое задание, они с таким же риском перебирались через фронт обратно, чтобы доложить о результатах и получить новое задание. Большинству из них, не имевшим жизненного опыта, было трудно обосноваться на занятой врагом территории. Они не могли там связаться с коммунистами-подпольщиками, наладить прочные связи с населением и, следовательно, не могли стать вожаками и организаторами партизанского движения.

Добровольцы стали подавать заявления о зачислении их в формируемый мной отряд. В числе наших первых бойцов было человек пятнадцать коммунистов и столько же примерно комсомольцев.

Что сказать об этих людях?

Коммунист Добрынин, студент медицинского института, двадцати двух лет, выделялся на занятиях своей исключительной сосредоточенностью. По-ребячески застенчивый и добродушный, как большинство русских людей, обладающих большой физической силой, смелый и решительный, презирающий смерть и трусость, он добивался одного — как бы скорее ринуться в бой с фашистскими захватчиками, вторгнувшимися на нашу землю. Твердый и непреклонный в достижении цели, он отличался безукоризненной дисциплинированностью при исполнении боевых заданий.

Ему подстать был Федор Волков, человек крепкого телосложения — сгусток мускулов и воли, такой же скромный, на первый взгляд даже незаметный. В свои двадцать пять лет он работал секретарем партийной организации большого предприятия и был членом пленума районного комитета партии.

Иван Библов — внешне несколько нерасторопный молодой человек. Но нужно было видеть, как он подтягивался, когда получал задание, и какой спокойной решимостью поблескивали его глаза при ожидании встречи с противником.

Вообще весь отряд, состоявший из пятидесяти пяти бойцов, радистов и командиров, был подобран тщательно — один к одному.

Хочется особо сказать о Павле Семеновиче Дубове, человеке пятидесяти двух лет, случайно оказавшемся в лагере среди молодежи. Небольшая темно-русая бородка, аккуратно подстриженная клинышком, короткие усы и умные светло-серые глаза — таким запомнился мне его облик. Он вечно был на ногах, даже обедать предпочитал стоя. Участник гражданской войны, старый член партии, бывший строгальщик, он работал на многих крупных заводах столицы в выдвигался не раз на партийную работу. Война застала его на должности сменного мастера на крупном заводе. Когда эвакуировалось предприятие, он лежал в больнице. У него был аппендицит. Он перенес неудачную операцию, и его долго выдерживали после осложнения. Выйдя из больницы, Дубов стал добиваться посылки его в армию, и вот он в нашем лагере. Мы несколько раз с ним встречались и подолгу беседовали. Он был назначен командиром небольшой группы и готовился к вылету за линию фронта.

— Значит, готовишься, Павел Семенович? Конечно, встретишь нас тати уже с накопленным опытом? — сказал я ему однажды при встрече.

— Да, знаете, откровенно говоря, побаиваюсь. Хлопцев я отобрал надежных. А вот командовать ими, не знаю, смогу ли. В гражданской-то я участвовал рядовым. На заводе я хотя и руководил людьми, но то дело другое. Если бы вот с вами…

Этот человек, казалось, мог бы подойти на должность комиссара отряда. Он выслушал, подумал и отказался:

— Данных нет… В одиночку бы я больше сделал. Но одного не пускают…

На первых порах он пошел в мой отряд рядовым.

Подготовка людей и формирование отряда проходили ускоренно по нормам военного времени. В район Вязьмы, где стоял штаб Западного фронта, отряд был переброшен на автомашинах и размещен в землянках одного из прифронтовых аэродромов.

Несколько дней пришлось ожидать летной погоды. Настроение ребят было бодрое.

Помнится сухая заросшая бурьяном небольшая полянка среди берез, серый, осенний день с холодным ветром и стая серых облаков, бегущих с северо-запада. Облака шли в несколько ярусов. Люди, одетые в ватные куртки, искали защиты от холода. Ветер свистел и буйствовал, предвещая непогоду.

Гитлеровские полчища продолжали продвигаться на восток. Юхновскому аэродрому и всему району угрожала оккупация. Мы с капитаном Старчаком предпринимали все для ускорения выброски отряда. Но вылет наш откладывался из-за плохой погоды.

На повестке дня совещания партийного актива, происходившего тут же на поляне, стоял один вопрос: задача коммунистов-десантников на занятой врагом территории.

Комиссар Кеймах сделал короткое вступление. Выступавшие товарищи делились своими мыслями о том, как они понимают и представляют себе стоящие перед ними задачи.

Затем выступил Дубов. Он говорил тихим, спокойным голосом о том, что накопилось на душе у него, да и у всех нас.

«Враг движется на Восток, мы — на Запад, к нему в тыл. Партия направляет нас туда, откуда временно отошла наша армия. Нам приказано спуститься на парашютах в тылу врага, обосноваться там и организовать вооруженную борьбу. Нас — горсточка москвичей, Многие из нас не знают тех районов, в которых нам придется поднимать советский народ на вооруженную борьбу с фашистским зверем… Когда мы с вами читаем о нелегальной работе большевиков в годы царского произвола, нам кажется, что это были какие-то необыкновенные люди. Быть может, нам предстоят еще более серьезные, более опасные задачи по сравнению с тем, что имело место в нашей истории. Но трудности и ответственность перед партией и своим народом закаляют людей, делают их более стойкими, выносливыми, готовыми на любые подвиги… Я вот знаю по себе, — говорил Дубов, — до войны я страдал от головных болей, от ревматизма в суставах. А началась война, и все как рукой сняло. Очевидно, боль от вторжения фашистских полчищ в нашу страну сильней и она заглушает все другое. И мне кажется, что в той исключительно сложной обстановке, в которой нам предстоит работать, многие из нас проявят такие способности к подвигам, о которых мы сейчас и сами не подозреваем…»

Павел Семенович, как и другие, ни словом не обмолвился о своей семье. Нависшая над родиной угроза закрывала все.

Дубов говорил о том, что каждый из нас думал и переживал.

Враг был жесток, коварен. Но мы ни на мгновенье не сомневались, что гитлеровцы будут разбиты, потому что с нами Сталин. Со Сталиным мы победили в гражданской войне, со Сталиным во главе Советское государство добилось величайших успехов в социалистическом преобразовании страны.

Наша страна превратилась в могучую крепость.

Разве можно победить народ, вооруженный теорией Маркса — Ленина — Сталина? Советские люди предпочитают смерть поражению. Нет, такой народ никто не может победить и в сознании этого была наша сила…

Все с нетерпением ждали отправки за фронт к местам наших действий. По у меня после первой же встречи с командиром авиадесантного полка появилось сомнение в успешной выброске десанта. Вместо того чтобы дать мне исчерпывающие сведения, облегчающие выполнение этого весьма ответственного задания, меня самого забросали вопросами: сколько потребуется машин? (Будто бы я должен знать в этом деле больше, чем они!) Нельзя ли выброску десанта произвести по частям? Какова будет нагрузка одного парашютиста? Чувствовалось отсутствие опыта, а может быть, и растерянность некоторых товарищей.

При подборе людей я обращал большое внимание не только на их общее и политическое развитие, на дисциплинированность, но и на физическую подготовку. Более десяти человек из отряда были профессионалами по разным видам спорта и учащимися физкультурных школ и техникумов.

Кроме личного вооружения, для нас были упакованы в двадцать один грузовой парашют боеприпасы, аппаратура переносных радиостанций, продовольствие и медикаменты. Грузились ночью. Распределяя людей по машинам, я взял на свой самолет шесть человек. В их число входили два командира отделений — здоровые, ловкие ребята, которых я специально подобрал: в случае кто сробеет — подтолкнуть; командир взвода связи, юноша — радист лет семнадцати, две девушки — радистка и медсестра. Последняя была единственным среди нас человеком, вылетевшим за фронт без тренировочных прыжков. Произошло это потому, что ее нам предложили в последний день перед вылетом. Это была москвичка — Голощекина Ольга, член партии.

Имея ученую степень кандидата математических наук, она специально окончила медицинские курсы, чтобы пойти на фронт в качестве медсестры. Беззаветно смелая и жизнерадостная патриотка.

Когда погрузка кончилась, рев двадцати восьми моторов, общей мощностью более двадцати тысяч лошадиных сил, огласил, окрестности. Двадцать восемь огненных языков вырвалось из газоотводных труб. Наш флагманский самолет, вырулив, на старт, на секунду остановился, затем с оглушительным грохотом рванулся вперед. Через несколько минут семь тяжело загруженных машин повисли в воздухе.

Погода быстро портилась. Местами шел осенний проливной дождь. Приближаясь к переднему краю позиций противника, самолеты медленно набирали высоту. Это чувствовалось по специфическому давлению, испытываемому организмом. Находясь в самолете, я думал о том, что ожидает нас там, откуда отошли советские войска; какой порядок насаждают оккупанты вместо родной народной власти; с чем предстоит встретиться нам?

До линии фронта было не более ста пятидесяти километров, но потребовалось около двух часов, что бы преодолеть это расстояние. Встречный ветер и дождь сильно снижали скорость машин.

Разрывы зенитных снарядов возвестили о том, что мы перелетаем линию фронта, над которой наш самолет шел на большой высоте. Температура упала до 25° холода. В кабине гулял пронизывающий сквозняк, у некоторых начали болеть уши и носы, страшно мерзли ноги. Шел уже третий час полета, а люди стояли с полной нагрузкой для прыжка, так как садиться на совершенно голый дюралевый пол было рискованно. Мы с товарищем Старчаком, который руководил выброской десанта, по очереди смотрели в дверь, считая и пересчитывая сигнальные огоньки идущих за нами машин, и вскоре убедились, что за нами следуют только три самолета. Что случилось с остальными? С каким вооружением и боеприпасами мы остались?

— Выбрасывать десант?.. Нет?.. Решайте! — кричал мне в ухо капитан Старчак.

«Как поступить?»

Для приземления и сборного пункта было выбрано болото в районе озера Домжарицкое, в пойме реки Березины, примерно в восемнадцати километрах юго — западнее города Лепеля. Это место изобиловало маленькими сухими островками, на которых заведомо не было гитлеровцев. А когда они узнают, что в эти пустынные просторы выброшен десант, им потребуется немалое время, для того чтобы проникнуть туда и организовать боевую операцию.

Все это было учтено в Москве перед нашим вылетом.

Но получилось совсем не так, как предполагали.

Наш самолет шел над линией железной дороги. За нами больше не было ни одного самолета. И вдруг команда: «Приготовиться!» Находившийся рядом со мной командир авиадесантной службы фронта Иван Георгиевич Старчак знал, что точка нашего приземления — около озера Домжарицкое, от которого до железной дороги два десятка километров. Но озера не видно, самолет продолжает идти над полотном железной дороги. И все же мне отдана команда: «Приготовиться к прыжку!» «В чем дело? Чем объяснить столь явное отступление от того, что было принято?»— недоумевал я.

Вывод мог быть один: летчики потеряли ориентировку, не знают, куда лететь и где искать намеченное место приземления.

Самым правильным казалось решение не прыгать, а возвратиться на прифронтовой аэродром и начать операцию сначала. Но такое решение можно было бы принять, если бы все самолеты следовали за флагманским кораблем. А около нас уже не было видно ни одной машины. Может, остальные самолеты вернулись на прифронтовой аэродром, а может, улетели к намеченной точке приземления и люди уже выбросились? При таком положении не выброситься командиру было бы просто преступлением…

Я стал было пояснять штурману, что надо бы немного уклониться от полотна дороги, но он, тыча пальцем в какой-то зеленый квадрат, просвечивающий через целлофан, что-то кричал. Мне ничего не оставалось, как прекратить этот ненужный спор. Моторы уменьшили рев, и была подана команда приготовиться к выброске.

* * *

Карабин моего парашюта уже был надет на скобу. Я крикнул командиру отделения Ковалеву, чтобы он прыгал третьим, его задача — собрать людей и вывести на мои сигналы.

— Пошел! — раздалась команда штурмана.

Я выскочил на крыло. Рядом лизал плоскость длинный, в полтора метра, язык багрового пламени, вырывавшегося из выхлопной трубы. Меня сразу охватило горячим воздухом и омыло теплым дождем. Я слегка согнулся и напружинил все мускулы, как это делал при прыжках в воду с семиметровой вышки, затем оттолкнулся ногами от плоскости и полетел головой вниз.

Удар строп по лицу и плечам возвестил о том, что парашют раскрылся благополучно. Сильный толчок вывел меня из пике и поставил в вертикальное положение. Грохот моторов и свист в ушах внезапно сменились тишиной и плавностью спуска. Где-то над головой еще слышался гул удалявшегося, самолета, а внизу лаяли собаки и два костра горели неподалеку. Мне пришло в голову засечь курс удалявшейся машины. Я попытался отпустить стрелку компаса, надетого на левую руку, но в тот же момент почувствовал шлепок ногами о воду. Меня положило на спину, и на секунду я с головой погрузился в воду.

Водоем оказался неглубоким. Полотно парашюта зацепилось за густой куст лозы, натянутые стропы ослабли, и я, упираясь руками в дно, поднялся на колени. Оказалось, что я попал в небольшое чистое болотце. Встав на ноги, я вышел из воды, нащупал у пояса финку, перерезал лямки и, свернув парашют, спрятал его в кустах. Затем я извлек из кармана утиный манок и попробовал дать условный сигнал, но манок не действовал — в него налилась вода. Да и на мне все до нитки промокло. В сапогах хлюпала вода, меховая куртка — своей добычи и выработки, — плащ-палатка стали тяжелыми.

Присев на пень, я быстро разобрал манок, прочистил и собрал его, затем вынул часы. Они шли. Было двадцать пять минут пятого, до рассвета оставалось менее полутора часов. Я подал несколько сигналов манком — никакого ответа. Подождал несколько минут, осмотрелся. Вдали на дымчато-сером фоне неба вырисовывались контуры большого леса. Впереди и влево было чистое поле. Там темнелись какие-то строения, от которых доносился лай собак. Вероятно, это была деревня. Пройдя метров двести вперед, я дал еще несколько сигналов. Кругом тихо. Только по-прежнему лаяли собаки и пели петухи. Присмотревшись хорошенько, я заметил, что метров за семьдесят впереди тянулась какая-то ровная возвышенность и вдоль нее на одинаковом друг от друга расстоянии шли столбы телеграфной линии. Я понял, что это железная дорога. Подходить к ней было опасно. Там могла быть охрана.

Что делать? Где люди, которые были со мной на: самолете? Не могли же они отказаться прыгать вслед за командиром? А может, здесь рядом аэродром или военный лагерь и мои хлопцы уже схвачены гитлеровцами?

Мне вспоминается сейчас случай, который произошел одиннадцать месяцев спустя в районе озера Червонное, Пинской области. Наш штаб располагался тогда в большом глухом лесу.

Огромные стволы граба, ясеня и клена переплетались вершинами над штабной палаткой. Там и тут возвышались мощные стволы многовековых буков и елей. У подножья их — поваленные стволы осин, березы, заросшие крапивой и малинником. Гниющие деревья светились по ночам бледным ртутным светом. Тетерева и рябчики перепархивали в ветвях и подолгу как бы с недоумением смотрели на людей, В изумлении останавливались проходившие, мимо лоси. И вот в такую таежную заросль к нам были выброшены с самолета два молодых радиста и груз. Бойцы, обслуживающие штаб, целый день разыскивали груз в окрестных зарослях и перетаскивали его к местам хранения. К вечеру все так изнемогли, что на ночное дежурство, против существовавших у нас обычаев гостеприимства, были поставлены хорошо отдохнувшие гости.

Ночью, когда все спали мертвым сном, раздался сигнал боевой тревоги. Молодой радист, стоявший на посту, доложил, что наш штаб окружен гитлеровцами.

Мы быстро поднялись, подбежали к мощным стволам дубов, стоявших здесь же, и заняли оборону, приготовили гранаты, запас патронов.

Прошло несколько мучительных минут ожидания. Все шорохи были нам знакомы. За кухней слышна была суета, пофыркивание ночных хищников — хорьков и горностаев, дерущихся за остатки пищи. Ночные птицы шныряли меж ветвей с хрипом и писком. Все совершалось, как всегда, в середине ночи. Но что же делает враг, окруживший нас? Не было ни единого признака присутствия постороннего человека. Треск валежника под ногами людей — особый, он отличается оттого, который раздается, когда приходит зверь.

— Где же ты обнаружил немцев? — спросил я у радиста.

— Да вон, вон же они лежат… Смотрите, светятся их каски, — и парень указал рукой в сторону двух бледных пятен.

Я подал команду «отбой» и повел новичка к фосфоресцирующему стволу дуба.

Но это было в августе сорок второго года. А в сентябре сорок первого я еще сам был новичком на занятой врагом земле и местности, совершенно для меня незнакомой. Мне так же было страшно. Только когда я попал в мокрый еловый лес, густо заросший тростником и крапивой, я успокоился.

Сентябрьское утро в этих широтах наступает медленно. Я неторопливо удалялся в глубь зарослей разнолесья.

Под ногами была грязная, вязкая, никем не топтанная, проросшая густой зеленой травкой почва. Я шел, стараясь обойти селение, — из которого доносились голоса, и выйти на опушку леса с противоположной стороны деревни.

Высеивался мелкий дождь. Вода шваркала в рюкзаке за плечами и в размокших кожаных сапогах.

По каким-то неуловимым признакам я чувствовал, что правее от меня лесное озеро, которое я обхожу слева, и, чтобы не завязнуть, нужно чуть-чуть уклониться вправо.

Здесь мне не опасно никакое преследование. Я мог бы уйти от целого батальона карателей, если бы они пошли по моим следам. В крайнем случае я спокойно бы перебрался через озеро, которое здесь не должно быть глубоким. В лесу я был опытным человеком. И в тот момент казалось мне: я понимал, о чем между собой попискивали лесные птахи.

Часа через два я вышел в сухой лес. Дождь продолжал итти.

Надев на себя плащ-палатку и непрерывно давая сигнал, я шел лесом, надеясь встретить кого-нибудь из своих. Мне казалось, что мои люди где-то здесь, близко, и вот-вот я их увижу. Но прошел час, другой, наконец пятый, а мои поиски и сигналы не давали никаких результатов. Садиться было нельзя, — немедленно засыпал от нервного переутомления. Грудь устала от непрерывного дутья в манок.

Время уже приближалось к полудню, когда я услышал в лесу стук топора. Пошел на звук. Стройный крестьянин лет сорока пяти рубил дрова. Я подошел к нему, поздоровался. Он мне вежливо поклонился и стал охотно отвечать на мои вопросы. Я спросил, где находится Лепель, крестьянин указал рукой, я засёк направление по компасу и запомнил. Оказалось, что я находился около деревни Есьбы, от нее по железной дороге, которую я видел ночью, считалось до Лепеля семьдесят километров.

Мне не надо было смотреть на карту, чтобы убедиться в ошибке штурмана самолета. Если я находился в семидесяти километрах к северо-востоку от города Лепеля, а точка приземления за двадцать километров от него на юго-запад, то, следовательно, меня не дотянули около сотни километров. Лепель стоял почти на самом обрезе имевшейся у меня карты-километровки.

Крестьянин назвался лесником и предупредил, что в деревне есть полиция. Ей будто бы уже известно, что ночью в окрестностях Есьбы были выброшены парашютисты, и она организовала на них облаву. Я стал расспрашивать, где кружил самолет; лесник указал за линию железной дороги, а на вопрос, есть ли там леса, ответил, что сплошного леса там нет, есть только небольшие перелески.

Гитлеровцы приказали полицантам вывести местных жителей в лес на облаву парашютистов. Но население попряталось, и только один лесник-объездчик направился в лес, но не за тем, чтобы ловить десантников, а предупредить их об опасности. Хотелось этому человеку верить. А он рассказал мне, что делается у них с приходом оккупантов. Этот человек, как и многие другие, испытывал всю тяжесть оккупации. Здесь он родился, вырос и растил своих детей. Двадцать три года, живя без царя, помещиков и капиталистов, он все кругом считал родным, желанным сердцу. И вдруг! Лес был объявлен гитлеровцами трофейной собственностью, подлежащей сплошной вырубке для нужд армии. Населению запрещалось ходить в лес без разрешения коменданта района под угрозой расстрела. Бывшего конокрада и убийцу выпустили из тюрьмы и назначили бургомистром волости. Два уголовника заняли главные должности в полиции. Новые «представители власти» начали разрешать все административные и бытовые вопросы расстрелами и плетью.

Мы распрощались с лесником, многое не высказав. Ведь я с ним никогда прежде не встречался, но теперь хорошо понимал его, как и он меня. У нас с ним было одно горе и выход один — непримиримая борьба за свободу своего государства.

Мне стало ясно, что большая часть моих людей приземлилась по другую сторону железной дороги и что они, так же как и я, побоялись ее переходить. Но должен был кто-то еще опуститься с этой стороны линии. И деться ему некуда; наверное, он скрывается в этом лесу. Ничего не оставалось, как продолжать поиски.

3. Один

Поблагодарив лесника, я углубился в чащу, показывая ложное направление, и снова кружил по лесу и сигналил, сигналил. Некоторое время спустя, выйдя на опушку леса, я заметил парня лет двадцати пяти, осторожно пробиравшегося вдоль опушки. Он был без топора, часто останавливался и прислушивался, очевидно, к моим сигналам. Я подкрался к нему незаметно и внезапно окликнул его. Парень вздрогнул и обернулся в мою сторону. Я строго спросил его, кто он, откуда и почему не в армии. Сбиваясь и путаясь, парень стал объяснять, что был в лагере военнопленных и что мать и жена выплакали у коменданта разрешение взять его домой, как больного. Я спросил про полицию. Парень сначала замялся, а потом начал что-то уж слишком яро бранить ее.

Кто он? И почему так волнуется? Враг, уже перешедший на сторону оккупантов?.. Или наш, и его мучает совесть человека, не выполнившего до конца свой долг перед родиной и перешедшего к мирной жизни, в то время как его сверстники продолжали сражаться, не щадя жизни, на фронте? Я всматривался в лицо, старался поймать взгляд этого человека, чтобы составить о нем какое-то мнение, но мне это не удавалось. Пригрозив неизвестному суровой расправой, если он сообщит кому-нибудь, что видел меня, я вернулся в лесную чащу, чтобы продолжать свои поиски.

Часа за два до заката солнца, вконец измученный и раздосадованный неудачей, я опять вышел на опушку леса. На краю луга, близ кустарников, мелькнула до странности знакомая фигура., Человек быстро шел вдоль опушки, прячась за кустарником и заметна ускоряя шаг после каждого моего сигнала. Конечно, это был кто-то из моих ребят, только на расстоянии и от волнения я не мог сразу распознать, кто именно.

Забыв об усталости и неудачах этого бесконечного дня, я бросился навстречу человеку. Когда расстояние между нами сократилось до ста метров, я, задыхаясь от бега, вынул манок и свистнул. Человек пригнулся и, точно ему угрожала смерть, выбравшись на чистое место, побежал прочь от меня прямо в деревню. Мне стало все ясно: это был тот парень, с которым я разговаривал в лесу, а деревня — та самая, где была полиция.

Непреодолимая усталость овладела мной. Все стало запутанным, нелепым и почти безразличным. Мне было стыдно за себя. Я разговаривал с предателем к выпустил его из рук. А он помчался за подмогой, чтобы ловить меня. Но я в лесу, и взять меня не так просто. Вот только бы успокоиться и не повторить ошибки. Я понимал, что для восстановления сил мне нужно было уснуть хотя бы на два-три часа, но об этом нельзя было и думать. Вот она, новая обстановка. Несколько недель назад, быть может, этот негодяй бил себя кулаком в грудь и клялся в верности отчизне, своим друзьям, родным и близким; кто видел в нем изменника, наймита чужеземцев? Какое чувство омерзения вызывают эти жалкие пигмеи!

Медленно приближался желанный закат. Солнце тускнело. Опушка леса, освещенная лучом заката, не светилась радугой цветов, как обычно, напротив — была хмурой. Может, и ей взгрустнулось оттого, что к ней больше не ходит порезвиться детвора?

Сделав еще один круг по лесу, перед наступлением сумерек я выбрался на луговинку и, пройдя километра два, очутился около болотца, где был спрятан мой парашют. Необходимо было покинуть эти места, но я все еще думал о моих ребятах, которые могли появиться здесь, и, отойдя в сторону, дал сигнал свистком, употребляемым для приманки рябчиков. Мне откликнулся стандартный полицейский свисток — один, потом другой, третий. Свистки эти приближались ко мне со стороны деревни. Собрав последние силы, я начал перебегать, маскируясь редким кустарником. Я не знал, сколько человек меня преследует, но и полицейские не могли знать, один я или нас уже несколько, поэтому они особой прыти не проявляли.

Темнело. Я подбежал к насыпи железной дороги и перешел ее. Далеко вперед, насколько хватал глаз, простиралось чистое поле, но тут же из-под ног в сторону от насыпи уходила узкая лощинка, сплошь поросшая кустарником. Это было очень кстати. В несколько прыжков я спустился к этой низинке и, пробежав с сотню шагов вдоль нее, спрятался в густых зарослях лозняка. Погони не было слышно, кругом стояла глубокая тишина, какая в сельских местностях бывает только в ночные часы. Выждав, пока стемнело совсем, я выбрался из лощинки и спокойно направился полем в сторону от железной дороги. Теперь опасность представляли только собаки-ищейки, но их, очевидно, не было у полицейских, иначе они давно уже напали бы на мой след. Вскоре прямо передо мной выросли черные, без единого огонька, силуэты домов, и я должен был свернуть в сторону, чтобы обойти деревню. Под ногами бугрилось некопаное картофельное поле. Я почти явственно ощутил запах печеной картошки, впервые за эти сутки мне захотелось есть. У меня не было сухих спичек, да если и были бы, нечего было и думать о разведении костра.

Все же я вырыл несколько картофелин и начал обмывать их в лужице.

Вдруг услышал я приближающийся цокот копыт, словно мчится всадник по каменистому шоссе. Стал прислушиваться. Характерный дробный звук нарастал. Сомнений не оставалось: где-то рядом проходило шоссе или дорога, мощенная булыжником. Я схватился за маузер и взвел курок, но стрелять — значило бы выдать себя, а попасть в темноте в верхового мало шансов, и я вовремя удержался. Всадник промчался мимо меня в деревню, и скоро донесся его громкий, встревоженный голос. Мне стало ясно, что всадник — один из полицейских и что он пытается поднять людей на облаву.

Что делать? Возвращаться обратно в лес, где был потерян целый день безрезультатно, не имело никакого смысла. Оставаться в открытом поле — рискованно. Приземлившиеся по эту сторону железнодорожной линии должны были обязательно уйти отсюда куда-то в лес.

Только месяц спустя я узнал от Ковалева, что вслед за мной через бомбовый люк стала прыгать медсестра Голощекина. Солидная сама по себе, эта женщина нагрузилась рюкзаком и двумя большими санитарными сумками. Люк оказался для нее тесным, и она, зацепившись сумками, повисла. Хлопцы бросились дружно ее проталкивать, На это было потеряно около минуты времени. Поэтому все остальные люди выпрыгнули по другую сторону железной дороги. В момент приземления командир отделения Смолин попал одной ногой на пень и сломал себе ступню. Облаву немцы организовали рано утром. Смолин и оставшаяся с ним радистка Быкова были захвачены в плен, Но в тот момент я ничего этого не знал, и мне приходилось принимать решение только на основе своих собственных заключений. И я решил, что надо уходить из этих мест как можно скорее.

Решил идти за сотню километров к намеченному в Москве месту приземления отряда, ориентируясь по компасу.

Ночь выдалась лунная с редкой облачностью.

Я шел полями и перелесками. На полях было много скошенного хлеба. Попадались какие-то хутора и огороженные жердями площадки, заставленные уборочными машинами. Мне смертельно хотелось спать, есть не хотелось. Незаметно оказался на опушке большого елового леса. Тропы и лесные дорожки вели в сторону от намеченного направления. Решил пробираться прямо чащей. Сознание работало, как у лунатика, ноги переступали вяло, все тело сковывала усталость, но за ночь надо было пройти как можно больше. И я шел, пошатываясь, словно пьяный. Меховая куртка и сапоги за день немного обсохли, но все еще были влажными и тяжелыми. Где-то в глубине сознания шевелилось опасение натереть ноги, однако боли не чувствовалось, и я шел не переобуваясь.

Местами мне преграждали путь огромные, сваленные бурей деревья, и я, как во сне, перелезал через них, а некоторые почему-то обходил. К полуночи лес кончился, передо мной открылось большое черное поле. Я двинулся прямиком через него, не меняя направления, и скоро увидел впереди силуэты каких-то машин, расставленных правильными рядами. Во мне проснулась тревога: а что если это фашистский аэродром? Ведь на нем должны быть посты, и уйти от преследования на этот раз я не смог бы. Подойдя немного ближе, различил тракторы. Около них тоже могла быть охрана, но обходить их по пашне у меня не было больше сил. Прошел между машинами, как тень.

С каждым часом я шел все медленнее и медленнее. Начинался рассвет. Подошел к лесу. Рядом со мной, в небольшом овражке, журчал ручей. Я спустился к нему. Вода была прозрачная, как хрусталь, но пить не хотелось. Решил сесть передохнуть и попробовать добыть огня, хотелось разжечь костер, обогреться и обсушиться, С трудом вынул пулю из патрона маузера и стал искать ваты, чтобы заложить в патрон и поджечь выстрелом, но ни клочка сухой ваты в моей одежде не оказалось. Бился с полчаса, испортил два патрона и двинулся дальше. В лесу стали попадаться коровьи тропы — признак близкого жилья. Я пошел этими тропами. Вынул плитку шоколада, отломил половину и съел. Идти стало легче, появилось ощущение голода.

Было совсем светло, когда я вышел из леса. Впереди виднелись строения какой-то деревни, неподалеку молодой белорус косил траву. Я махнул ему шапкой, он молча посмотрел на меня и начал точить косу. У околицы показался человек на хорошей лошади, он ехал к лесу. Я пошел, к нему навстречу, но, заметив меня, неизвестный повернул обратно и помчался в деревню. Оставаться здесь было опасно, я снова углубился в лес и часа два шел по компасу. Мне стало попадаться много дорожек, все они были завалены подрезанными еловыми деревьями. Решив, что это работа партизан, я начал кричать и сигналить, — оставаться одному стало невмоготу. Однако никто не отзывался на мои сигналы, и я побрел дальше, усталый до изнеможения.

Вдруг лее наполнился шумом, треском ломающихся сухих ветвей. Спустя несколько секунд я увидел коров, продиравшихся сквозь чащу кустарников. Где-то неподалеку хлопали кнуты, раздавались резкие окрики пастухов. Я поспешил за стадом, но оно уходило все дальше. Не хватило сил догнать пастухов, порасспросить их, есть ли полицейские и немцы в ближайшем селении.

Два часа бродил я вокруг деревни, вглядываясь в ее улицу и проулки. У колодца толпились женщины с ведрами, подолгу стояли с коромыслами на плечах, спокойно беседовали. Около крайних хат бегали мальчишки, их выкрики доносились до меня совершенно отчетливо. Перед кузницей несколько мужиков возились с плугами. Деревня, видимо, жила обычной трудовой жизнью, и присутствия в ней гитлеровцев не чувствовалось. До опушки леса сотня метров.

Я решительно вошел в улицу. Из окна крайней хаты выглянула женщина.

— Какая деревня? — спросил я.

— Корниловка.

— Немцев нет?

— Нету.

На душе стало легче.

4. Непокоренные

Я шел один, небритый и, наверно, страшный, шел как во сне, заплетающимися ногами. Моя хорьковая тужурка, невиданная в этих местах, указывала на то, что я издалека, а плащ-палатка выдавала мою принадлежность к Красной Армии. При виде меня взрослые бросали работу, а дети — игру и шли за мной в отдалении. Я остановился, спросил еще раз, нет ли поблизости немцев или полиции, и несколько голосов наперебой ответили мне, что немцев ближе чем за шесть километров нет. Тогда я попросил вызвать председателя колхоза. Меня позвали в хату, усадили за стол. Принесли горячие щи, молоко. Народ толпился у двери, молча рассматривая меня. Все было, как в тумане. Я ел охотно, но вкуса пищи не ощущал. Потом, когда любопытные оставили меня в покое, я стал переобуваться. Видел — ноги потерты до пузырей, а боли не чувствовал.

Вошел председатель колхоза, мужчина лет сорока пяти, гладкий, с аккуратно подстриженной бородкой. Из-за его спины выступил высокий и стройный человек лет тридцати восьми, с красивым, чисто выбритым лицом и, прежде чем я начал разговор, сделал мне предостерегающий знак. Я понял и заговорил о вещах незначительных. Вскоре председатель вышел, и мы остались в хате вдвоем с высоким мужчиной. Он назвался Соломоновым и спросил: «А вы не из тех ли парашютистов, что своего командира ищут?» Обманывать не было смысла, — гестаповцы все равно узнали бы, что кто-то из десантников побывал в этой деревне. И я подтвердил предположение Соломонова, в котором почувствовал своего человека, а он, расспросив меня подробно, сообщил мне, что оставлен белорусским ЦК партии в этом районе на подпольную работу.

Это был политически подготовленный товарищ, но у него пока не хватало опыта, а может быть, и решительности. Мне бросилось в глаза различие и сходство между Соломоновым и лесником. Им обоим был нужен практический успех, который бы окрылил их.

Теперь я был не один и мог рассчитывать на помощь. В утомленном мозгу настойчиво билась мысль: «Десантники где-то ждут моей помощи», Мне хотелось поскорее добраться до места сбора на озере Домжарицкое, Соломонов предложил мне связаться с депутатом Верховного Совета БССР товарищем Попковым, дал его адрес. Но деревня, в которой жил Попков, по рассказам Соломонова, была та самая, в которую от меня ускакал незнакомый человек на хорошей лошади. Возвращаться туда нужны физические силы и отдохнувший мозг, а впереди крупный населенный пункт — местечко Лукомль. В этот день из него выехали немцы. Обычно же в Лукомле мост через реку Лукомку охраняется, объехать его негде. Поэтому я, не теряя времени, решил пробираться к озеру.

Выехать удалось только часов в одиннадцать вечера. Лошадью правил молодой белорус. Тряска телеги укачивала меня, и я всю дорогу с трудом преодолевал дремоту. До лукомльекого моста я еще кое-как держался, а когда проехали его, то сразу, сидя, погрузился в сон. Внезапно из темноты возникли сараи, и телега затарахтела вдоль спящей улицы. Казалось мне, по характеру тишины можно определить, есть ли а деревне оккупанты. При гитлеровцах люди не могли спать спокойно, и тишина в этом случае должна быть лишь искусственной, Здесь же была тишина настоящая, и я успокоился.

Какой-то человек вынырнул из темноты, возчик о чем-то тихо его спросил. Человек указал рукой в сторону, а сам прошел близко около телеги, вглядываясь в меня. Но по каким-то неуловимым признакам мне было понятно, что на этот раз меня осматривает наш, советский человек, От этих мыслей становилось легче на душе и теплее. Телега остановилась, и возчик постучал кнутовищем в окно хаты. На крыльце появилась высокая фигура хозяина.

— Заходите.

Мы вошли в чистую горницу. Хозяин, мужчина лет сорока, с энергичным сухим лицом и открытым взглядом сразу мне понравился.

— Вы кто же будете? — спросил я.

— Председатель колхоза. Зайцев моя фамилия.

— Что же, гитлеровцы вас не отстранили, выходит — доверяют вам?

Зайцев пожал плечами.

— На оккупантов работаете?

— Выходит, что так, — он покосился на мой маузер и, вздохнув, замолчал.

— И совесть позволяет?

— Совесть? На это я вам вот что скажу. — Зайцев повернулся ко мне и заговорил, все больше оживляясь: — Вот вы приходите и меня спрашиваете, как да что. А ведь я не знаю, кто вы, свой или чужой? И хорошо еще — усовестить стараетесь. А другой, очень просто, и пристрелить может как предателя. Не обидно за дело погибнуть, а за напрасно смерть принимать неохота Так вот перед каждым вооруженным человеком и объясняешься. И рад бы помочь своим людям, да как? Вот в чем вопрос. — Он еще раз пристально посмотрел мне в лицо и, помолчав, продолжал — Меня уже и в гестапо таскали. Донес тут один прохвост. В прошлом я его под суд сдавал за расхищение колхозного добра.

— Ну и как?

— А известно как — расстрелять хотели, плетей всыпали: ты, мол, большевик.

— Обошлось, значит?

— Обошлось, да не очень. Подписку пришлось дать.

— А как же дальше намерены поступать?

— А так же, как и раньше. Вот вам помогать надо? Надо. Вы куда, в Ляховичи? Нельзя вам туда — в Ляховичах гитлеровцы вчера расположились.

И он коротко рассказал мне о положении в районе. Я открыл карту и, пока Зайцев будил жену и та готовила ужин, наметил новый маршрут на Домжарицкое, с учетом полученных сведений. За ужином хозяин рассказал о сыне-ремесленнике в Ленинграде, о своем колхозе, и в том, как он говорил, чувствовался хороший советский человек, преданный и честный. Он нравился мне все больше.

Поблагодарив хозяина за гостеприимство, я спросил, не может ли он дать мне лошадь. Зайцев посмотрел на меня с удивлением: видно было, что он отвык от того, чтобы вооруженный человек просил, да еще вежливо.

В два часа ночи подъехала подвода. Я снова окунулся во мглу, и снова тарахтела телега, и я ехал под добродушную брань деда, журившего лошадь за то, что, дожив до этаких годов, она все еще толком не знает дороги.

И, точно боясь обидеть старого гнедка, дед начинал журить себя за то, что он тоже не определит «шляха» дальше, чем за десять километров от своего села, хоть и прожил на свете на сорок лет больше этого мерина.

— Вот разве ж в город Лепель днем бы, пожалуй, не заблудился. А только ехать-то туда опасно… Гестапо может задержать и посчитать за партизана. — Старик, насторожившись, помолчал, Затем он снова заговорил с конем, как с человеком. Вся эта болтовня велась затем, чтобы пока не разговаривать со мной, а только потихонечку прощупывать незнакомца. Но, утомленный до предела, я этих «тонкостей» сразу не понял.

Возчиком Зайцев назначил того самого человека, который так внимательно осматривал меня, когда мы подъезжали к председателю колхоза из деревни Ротно. Это был крепкий старик лет под шестьдесят, бывший колхозный сторож, он и теперь был правой рукой предколхоза. И Зайцев его посылал в такие ответственные поездки неспроста.

Если я парашютист, то до гестапо не должно дойти, что он давал мне «допомогу». В противном случае ему петля. А если я агент гестапо, а выдаю себя за советского командира, то треба убедиться и… принять меры.

И дед Кондрат был хорош для того и другого.

Он не впервые отвозил гестаповцев и красных командиров и Зайцева не подводил ни с теми, ни с другими.

Зайцев мне и доверял и сомневался. В такое время всякое ожидать возможно. А дед Кондрат был человек надежный, не подведет.

Зайцев прекрасно понимал, что я ему так же не мог довериться вполне с одного разговора. В задачу возчика входило уточнить, кто я, и, в зависимости от этого, выполнять свою роль.

Старый колхозный сторож делал это просто и надежно. Первые километры он на мои вопросы больше отвечал односложно: «Не ведаю». А когда мы стали, подъезжать к селу Заборье, то он осторожно, с расстановочной, заявил:

— Не ведаю, як дальше: ехать али ж не ехать?

— То есть как не ехать? — осведомился я с тревогой в голосе.

— У Заборьи основались нимци…

Сообщил это старик как-то торжественно, не торопясь, предварительно повернувшись ко мне лицом.

Все это восстановилось в моем сознании позже. Тогда же я подскочил как ужаленный и, инстинктивно схватившись за маузер, вскрикнул:

— Так куда же ты меня тащишь, старый черт, если в селе оккупанты? И почему ваш Зайцев не сказал мне ничего об этом? Может, их в Ляховичах нет и повезли меня туда, где можно передать в гестапо, — высказал я прямо свои предположения вслух.

Старик, остановив коня, спокойно меня слушал.

— Нет, что про Ляховичи сказал предколхоза, то верно. В Ляховичах гестаповцы стоят, туда не можно. А здесь только десять словаков. Да ночью они почиют и постов не выставляют. А вы ж не бойтесь, коли наш. Я тут вас по задворкам провезу, пусть их хоть сотня будет.

— Смотри, старый, а то от моей пули не уйдешь.

— Дак как же мне уйти тут? А только вас не подведу я, легче мне сгинуть от чужих, чем от своего, — отвечал старик, немного струхнув, но удовлетворенный тем, что выяснил, с кем имеет дело.

Лошадь шла по малоезженной дороге, идущей к правому концу села. Старик насторожился, точно замер. Он слушал и смотрел, не произнося ни звука, еле заметно шевеля вожжами.

Телегой подтолкнуло послушного меринка, и он, не удержав напора, затрусил под крутую горку, под конскими копытами захлюпала вода. А через несколько секунд крайние хаты остались слева позади и лошадь стала подниматься в гору.

Мой дед еще помолчал минуты три-четыре, всматриваясь в силуэты изб Заборья, потом снял шапку и набожно перекрестился. Я понял, что старик и сам боялся не меньше, чем я.

— Что же ты, дед, перепугался? А говорил: «почиют, службу не несут».

— Да я не нимцев перепугался, а вас, — начал пояснять дед. — Тые словаки на том концу поразместились, напротив предколхоза, и сюды они ночью не пойдут. Боялся, кабы кто из мужиков не вышел — досмотреть, кого везу я. А ты же кого никого в потемках мог принять за нимца, да и пальнуть мне в спину.

Старик был прав. Такие вещи в панике бывают. Мы оба помолчали несколько минут. Селение позади нас растворилось в темноте, Мой возчик потихоньку оживлялся. Теперь он говорил не с лошадью, а со мной.

— Ты что же будешь из самой Москвы аль приезжий?

Я ответил старику, что жил и работал последние годы в Москве.

— По улицам и площадям на праздниках со знаменами ходил?

— Ходил, как все.

— Там, говорят, на праздниках правительство выходит на народ смотреть?

— Да. Правительство выходит посмотреть на москвичей, а москвичи — на Сталина и его соратников.

— И он находится вместе со всеми?

Мне был понятен этот разговор. Именно на него тогда были надежды у всех советских граждан и мысль о нем вселяла всем уверенность в победу, Последующий наш разговор переключился на обстановку вражеского тыла. Мой возчик оказался очень осведомленным человеком. От него я узнал, почему мне не было сказано о словаках в Заборье, и я убедился, что Зайцев неподкупный человек, что в окружающих лесах и населенных пунктах еще немало кроется окруженцев, которые, по мнению деда, дезертиры, и их надо заставить воевать.

А как ведут себя оккупанты? Как гитлеровцы относятся к колхозам, почему они председателей таких, как Зайцев, оставляют на своих местах? И мой дедуся говорил и говорил, нескладно и отрывочно, но убедительно и понятно.

— Нимцы-то, они што? Чужие — это раз, и язык их нам не понятный. Второе — они грабители, фашисты эти самые. Хороших с ними — раз-два и обчелся, а остальные звери, А мужикам обещают свободу, мануфактуру, хлеб и землю.

— Что же землю-то они обещают из Германии, что ли, привезти? — спросил я деда.

— Як ты говоришь? — переспросил меня старик, но, видимо поняв мое замечание, добавил — Вот у нас тоже мужики говорят, насчет машин там али чего, не знаем, а о свободе и земле обман явный.

— Так, говорите, встречаются между ними и хорошие? — не унимался я с вопросами.

— Да был намедни такой случай. Облаву тут устроили они на окруженцев. Оцепили деревню, постреляли по садам и огородам, а затем начали собирать всех, кто затулился. Я стоял у скотника, подошел один ко мне, вроде закуривать. Оглянулся и говорит: «Надо через фронт ступайт… Партизан помогайт. Деревня живи никс гут!» Я говорю: «Не понимаю, пан Никс!» А сам ему в глаза смотрю — не шутит, грустный такой. Я ему бумагу сую и махру сыплю, а он и скрутить-то не может… Зажег ему готовую, свою отдал, он затянулся и пошел, закашлялся от самосада.

Шли уже третьи сутки, как я не спал, и спать мне теперь уже не хотелось, только вялость и апатия все больше овладевали мной, и мысль работала неповоротливо и нечетко.

По дороге, в деревне Липки, я познакомился с председателем колхоза Попковым — крепким, коренастым, еще не старым мужчиной.

Мой возница ехал к нему, как домой. Теперь он знал, кого везет, и, несмотря на мою ругань и угрозы около Заборья, старик, видимо, остался мной доволен. Мы искренне в эту ночь подружились с дедом. Впоследствии он был нам очень полезен.

Деревня Липки растянулась на километр по чистому безлесному бугру, только к юго-восточному концу деревни подступал мокрый лес.

Кондрат меня завез в деревню от леса. Он, видимо, знал, где живет предколхоза, и подъехал к его двору с задов. Мы вошли в хату. Хозяин немного растерялся.

Я стал просить коня. Попков заговорил, что в его колхозе осталось всего-навсего три непригодных к работе лошади, да и те будто бы находились на выгоне в поле, остальных забрали на войну. Мне казалось, что он говорит неправду, желая избавиться от незваного гостя. Но когда мой дед заявил, что раз уж на то пошло, дело не в лошади, а в том, кто повезет до деревни Ковалевичи, хозяин сразу повеселел.

— Ну, это другое дело, — с облегчением сказал председатель колхоза. — Ты тогда, отец, побудь здесь у меня, а я сам отвезу товарища на твоем коне. — И начал собираться.

Жена Попкова молча собрала на стол и предложила нам с дедом подкрепиться салом с ржаным хлебом, выпить по стакану свежего молока. Но я еще не чувствовал голода и от угощения отказался.

До намеченного в Москве пункта приземления моего отряда оставалось около сорока километров. Ночь была на исходе, на день я должен был уйти в лес. Я стремился во что бы то ни стало добраться к озеру, забывая об опасности. Мы попрощались с дедушкой Кондратом, условившись о дальнейших встречах. В моем активе появился еще один человек — патриот родины, непартийный коммунист, подпольщик.

Мы выехали. В пути Попков, то и дело понукая старую лошадь, сначала выспрашивал у меня: что да как? А затем, как-то сразу убедившись, кто я, или просто пошел на риск, начал мне рассказывать, где находятся гитлеровцы и как они себя ведут.

— Вот в соседнем селе, Таронковичах, — там теперь оккупанты волость устроили, бургомистром назначили Василенко. Не пойму я, что он за человек? Четыре брага у него в Красной Армии служат, и сам он средний командир запаса. А вот поди ж ты… Согласился в бургомистры. Да и человек-то вроде толковый, Правда, выпивает иногда много, и тогда ему лес ниже озими, а трезвый — парень хоть куда. — Так повествовал разговорившийся председатель колхоза, и мне стало казаться, что Попков, как и Зайцев, — честный советский человек, неспособный ни при каких обстоятельствах изменить своей родине.

На мой вопрос о председателе колхоза в деревне Ковалевичи, к которому мы ехали, Попков ответил:

— Свой парень, надежный, только очень осторожен — не то, что я. У него уж лишнего слова не вытянешь, нет. А так — ничего мужик, не подведет.

Председатель в Ковалевичах, со странной фамилией Муха, принял нас хорошо и быстро распорядился о назначении подводы, В разговоре он больше слушал, изредка бросал короткие фразы и почти не задавал вопросов. По отдельным замечаниям, умным и дельным, но весьма осторожным, я заключил, что Попков охарактеризовал своего коллегу верно.

Разговаривая с председателем и чувствуя в своих собеседниках прекрасные качества советских людей, я думал: «Вот они, руководители колхозной жизни, надежная опора партии на селе». На них смело можно было опереться в развертывании партизанских действий. Гитлеровцы, стремясь воспользоваться богатыми колхозными урожаями, видели в этих скромных людях незаменимых руководителей, способных обеспечить им продовольственные поставки, а иногда даже оставляли их на своих постах. Гестапо принимало все меры к тому, чтобы сделать из них послушных исполнителей воли гитлеровского командования, Но из этого ничего не выходило. Ни подписки — обязательства работать на немцев, ни запугивания и приманки врага не могли изменить этих людей. Но мне прежде всего нужно было собрать боевое ядро своих десантников.

Время было подходящее. Гитлеровцы только еще создавали на местах свой аппарат управления, вербуя к себе на службу уголовников и разный сброд. Все это надо было разрушить.

Сжатые на полях хлеба кое-где лежали в копнах и снопах, но во многих колхозах перевезены на тока. Однако под тем или иным предлогом обмолот затягивался повсюду. Бургомистры из крупных городов давали директивы: обмолотить урожай зерновых и вывезти на ссыпные пункты к станциям железных дорог. Но на местах не было окрепшей власти, способной проследить, заставить выполнить приказ. На полях зеленел неубранный картофель и капуста. Передовые армии врага продвинулись к востоку, по деревням изредка разъезжали интенданты и заготовители. В лесу еще совсем тепло, уютно.

Как многое надо сделать, как дорог каждый день! А я все еще был занят поисками своих людей, и это поглощало всю мою энергию и волю. Иногда как-то мимолетно возникала мысль о семье. Но забота о главном снова овладевала всеми думами. Родина заслоняла все.

5. По лесам и болотам

Въезжая рано утром в деревню Волотовка, я был уже совершенно спокоен и не хотел думать о, том, что на каждом шагу меня подстерегает смертельная опасность.

Решил зайти в крайнюю хату. Назвав себя полицейским, спросил, есть ли в деревне немцы и где живет председатель колхоза, две миловидные девушки ответили мне, что это и есть дом председателя и что сам он ушел с немцами на село собирать яйца. Роль полицейского осталась недоигранной. Через минуту, нахлестывая лошадь, мы неслись прочь от деревни.

Около густых зарослей ивняка я соскочил с телеги. До озера оставалось километров тридцать по прямой. Подгоняемый тревогой за своих людей, я решил пробираться туда пешком.

К полудню глухими тропами и болотами, по пояс мокрый, я вышел к реке Эссе. Теперь нужно было перейти через мост. В двух километрах за мостом проходило шоссе Лепель — Борисов. Было слышно, как по шоссе двигались фашистские машины. Подход к мосту оказался метров на сто открытым, да по ту сторону надо было итти до леса едва ли не столько же полем. В раздумье присел на опушке. Солнце пригревало, потянуло ко сну, но спать было нельзя. Я встряхнулся, приготовил маузер, гранаты и ровным, быстрым шагом вышел на дорогу.

Под ногами виднелись совсем свежие, четкие следы, отштампованные покрышками фашистских самоходов. Я вошел на мост, Вокруг — никого, но стук каблуков о доски настила звучал предательски громко.

Мост, открытое поле остались позади, я снова очутился в лесу. Километр-другой шел по мокрому бору, наконец выбрался на сухую, малоезженую лесную дорогу. Она вела в нужном мне направлении. Пошел по ней, сверяя свое местонахождение по карте. Дорога вела к деревне Аношки, вокруг нее расстилались поля, В деревне могли оказаться оккупанты, и обходить ее днем по открытой местности — значило рисковать жизнью.

Впереди на опушке мелькнула какая-то фигура. Я спрятался за дерево Хорошо одетый человек шел мимо меня, дымя папиросой, которую он держал, не вынимая, в зубах. Мне страшно захотелось курить.

Подпустив его на пять-семь метров, я окликнул из-за куста:

— Гражданин! — Человек вздрогнул от неожиданности и обернулся. Я спросил: — Скажите, что это за деревня, из которой вы идете, и есть ли там немцы?

— Впереди деревня Аношки, — ответил мне гражданин, но виду похожий на учителя, кооператора или счетовода колхоза. — Сейчас там остановилась кавалерийская часть из Лепеля, следует на Борисов.

— Откуда вам об этом известно?

Человек внимательно посмотрел на меня.

— Я только что заходил к бургомистру Горбачеву. У него был немецкий каптенармус, требовал овса для коней. Он и сказал.

— А кем же вы работаете у гитлеровцев?

— Я?.. — гражданин замялся, подыскивая слова для ответа.

Мне не требовалось подробных сведений о противнике, да и чего стоили бы ответы этого неизвестного?

— У вас есть папиросы, — прервал я его размышления. — Зажгите одну, положите на пень и идите своей дорогой. Только забудьте, что вы здесь встречались с каким-то вооруженным человеком, иначе вам не придется больше присутствовать при отпуске овса оккупантам.

Гражданин вынул портсигар и, выполнив мое приказание, быстро, не оглядываясь, ушел. Я взял дымящуюся папиросу. Это была вонючая немецкая сигаретка. Но и она показалась мне приятной. Жадно глотая табачный дым, я свернул в глубь леса.

Лес был дремучий, болотистый. Несколько часов я брел по колена в воде. День угасал, в лесу начало быстро темнеть, а болоту не было и конца. Вокруг меня зажглось множество светлячков. Они светились мягким зеленоватым светом, подобно отражению звезд в темной воде тенистого пруда. Эти волшебные огоньки заставили меня невольно содрогнуться при мысли о непроходимых, засасывающих трясинах. Попади я в такую трясину, выбраться из нее у меня не хватило бы сил… Я шел часа четыре в темноте по компасу, болоту не было конца. Наконец я перешел шоссейную дорогу, километра два прошел по опушке и в темноте ступил на полупрогнивший деревянный настил, петляя ногами, словно пьяный, добрел до деревни Стайск. Это было предпоследнее селение перед озером Домжарицкое. Здесь уже было почти безопасно. «Гитлеровцы вряд ли забрались в такие трущобы», — думал я.

Вся деревня тонула во мраке, только в окне одной из крайних изб играли красноватые отблески пламени, — должно быть, хозяйка топила печь. Я подошел к окну и постучал. Вышла пожилая женщина.

— Немцы в деревне есть? — обратился я к ней с обычным в те дни для меня вопросом.

— Нету, милый, нет, — ответила хозяйка, вглядываясь в меня.

Ухватившись рукой за плетень, я почти висел на нем, — ноги подламывались от усталости.

— Да ты заходи, заходи в хату-то, — проговорила женщина. Взяв меня под руку, она помогла мне подняться на крыльцо и распахнула дверь в хату. — Ишь притомился-то как! Ну, проходи вот сюда, садись-ка!

Я шагнул через порог, ноги мои подкосились, и я тяжело грохнулся на подставленную хозяйкой скамейку. В сумраке хаты я рассмотрел двух молодых женщин, девочку-подростка и мальчика лет четырех. Старик-хозяин сидел на лавке.

— А ну-ка, отец, зажги лампу, — попросил я.

Мне нужно было взглянуть на карту.

— Нельзя, товарищ дорогой, — сердито ответил дед, — власти не дозволяют.

— Ты что же, гитлеровским властям подчиняешься? — крикнул я, все еще сидя у порога.

Старик, что-то бормоча, зашаркал спичкой о коробок.

— Немедленно запряги лошадь, повезешь меня на хутор Красная Лука, — решительно сказал я.

— Что ты, товарищ, эдакую даль разве можно в ночь тащиться!

— Да какая ж тут даль? — вступилась старуха. — До Красной Луки рукой подать.

Не доверяя никому, я подошел к лампе и, вычислив по карте расстояние с точностью до ста метров, заявил хозяину, что он меня обманывает.

— Обманывает, милый, обманывает, лентяй старый, — подтвердила старуха.

— Десять минут сроку — и чтоб подвода была готова! — приказал я.

Старик бросился во двор, старуха — к печке: Не прошло и пяти минут, как я сидел за столом, окруженный наперебой угощавшими меня женщинами. Горячая картошка приятно обжигала рот. Молоко было свежим и сладким. Старик гремел во дворе телегой.

— Н-но, балуй! — ворчал он на лошадь. — Невоенная, приказу не понимаешь, дура!

Молодые женщины были услужливы, но молчаливы. Старуха же говорила без умолку и с первых же слов не преминула сообщить, что фамилия им Жерносеки, что две молодки — ее снохи, мальчик — внучек, а девочка — последышек.

— Ты, милый, не сумлевайся, — говорила она ласково, — у нас с тобой худа не приключится: когда надо, то и приходи, поаккуратнее только, чтобы народ не видел. А то ведь всякие люди бывают. — Она рассказала, что старший сын ее до немцев был председателем колхоза в деревне Рудня, а теперь в Стайске бригадиром. — В Рудню фашисты чуть не каждый день наезжают и полиция тоже. И к нам иногда заглядывают, однако ночевать тут опасаются. На Красной Луке всего два семейства живет, народ хороший!

Старик вернулся весь в поту от непривычной спешки. Я пошарил в карманах, достал каким-то чудом уцелевшие два куска сахару и отдал их детям. Хозяйка помогла мне доплестись до подводы. Поблагодарив ее коснеющим языком, я пластом свалился в телегу.

Пока телега подпрыгивала на бревенчатых кладках вблизи деревни, я бодрствовал, но как только мы въехали в дремучий лес, все сместилось в моем сознании. Я бредил с открытыми глазами. Лес казался мне населенным партизанами. Ночные крики птиц я принимал за сигналы и пытался отвечать на них свистом. Старик опасливо поворачивался ко мне, заводил разговор, стараясь вернуть меня к действительности. Внезапно лошадь стала.

— Приехали.

Я недоверчиво оглянулся. Посреди полянки высилась большая изба, в ней светился огонек. Старик вызвал из хаты молодого мужчину, и вдвоем они взяли меня под руки, ввели в хату и усадили на лавку. Прямо передо мной выступала из темноты большая беленая печь, дальше все тонуло во мраке. Какие-то мужчины и женщины появлялись из этого мрака, разглядывали меня и снова исчезали. Мне чудилось, что все они партизаны, и я спросил: нет ли кого у них из людей, подобных мне Люди молча и, как я понял, значительно переглянулись. Я попросил помочь мне взобраться на печку; чьи-то ловкие руки быстро постлали постель, кто-то подсадил меня. Последнее, что мелькнуло в сознании, — сунуть маузер под подушку.

Когда я проснулся, было уже почти совсем светло. Голова была ясная, тело легкое. Вся сложность моего положения возникла передо мной совершенно отчетливо. Мне стало очевидно, что мои люди еще не могли прибыть сюда, но надежда встретить их никогда еще не была так сильна, как в это утро.

Здоровый и бодрый, я легко спрыгнул с печки и попросил умыться Человек пять окружило меня да вдвое больше высыпало из другой половины хаты. Мужчин среди них было только двое, остальные — женщины, подростки, дети мал мала меньше. Мне наперебой бросились подавать воду, накрыли стол, притащили кипящий самовар. Я вспомнил, что у меня осталось пол-плитки шоколаду, нашел его и разделил детям. Ребятишки облепили меня со всех сторон. Впервые со времени приземления я позавтракал честь — честью, спокойно, за столом. Горячая картошка и свежий ржаной хлеб показались мне необычайно вкусными. После завтрака все, семьей, весело провожали меня в дорогу, совали мне в рюкзак хлеб и картошку, желали доброго пути. Я их благодарил за проявленные ко мне заботу и содействие. Они были рады случаю встретиться с человеком из Москвы, гордились тем доверием, которое я им оказал.

Один из двух мужчин-хозяев, Андрей Кулундук, взялся проводить меня. Мне понравились его открытое лицо и внимательный взгляд. Мы с ним пошли потихоньку лесом, минут через двадцать я предложил ему присесть покурить. Опустившись на корточки и истово раскуривая цыгарку, он мне рассказал о Березинском охотничьем заповеднике, в котором мы находились, о самом себе и своем товарище — сторожах заповедника. Сообщил, что гитлеровцы уже два раза вызывали его в волость — выспрашивали о партизанах.

— Вы не опасайтесь, я вас не подведу, — сказал при этом Андрей, посмотрев мне прямо в глаза, и я подумал: «Наш человек». — А вот в разговоре вам надо бы и поосторожнее быть, — сказал он тихо, словно стесняясь делать мне такое замечание.

Я и сам чувствовал себя неловко за вчерашнее свое состояние, но объяснять причины не хотел, а сказал только, что это был случай исключительный и больше он не повторится.

— Мне уж теперь и самому ясно. Вижу, что вы за человек, — признался Андрей и совсем смутился. — Мы ведь сразу-то не сообразили, а потом все поняли.

Жизнь научила меня ценить людей не по внешности и не по положению, а по искренности и прямоте. Я смело спросил Андрея, не видал ли он в этих местах людей вроде меня.

— Нет, — ответил он. — А коли появятся — меня не минуют.

Только потом я убедился, что в том лесу по утрам слышен человеческий голос на километры. Звук топора, дым костра, даже запах нельзя было укрыть от лесников. Мы распрощались, и я направился к условленным пунктам сбора. Теперь мне было ясно, что мои люди раньше меня не могли сюда попасть потому, что остальные машины летели позади флагманского самолета. А когда началась выброска, то на обратный путь оставалось темного времени всего лишь два часа.

* * *

Я шел лесом.

Места кругом были поистине прекрасные. Высокие, не в обхват сосны уходили верхушками в бездонное небо. Под ними стелились мягкие мхи. Как любил я прежде бродить среди дикой природы! Теперь одиночество давило меня многопудовым грузом, День выдался солнечный и на редкость тихий. На песчаных тропах отчетливо виднелись отпечатки лап лесных птиц и зверей. И ни малейших признаков человека! Все же я вынул манок и дал условленный сигнал, но только шорох крыльев встревоженных птиц да эхо были мне безрадостным ответом.

Вышел на заброшенный хутор. Постройки зияли пустыми проемами окон. Здесь можно было устроить зимовку для отряда, но я отогнал эти праздные мысли: ведь людей со мною не было, и найду ли я их? — об этом можно было только гадать. Подал сигнал свистком рябчика Мне ответили из кустарника двумя свистками, Измученный бесплодными поисками, я не поверил себе. Подумал, что это обман слуха. Дал еще свисток, мне ответили три, Сомнений больше не было: здесь мои люди! Не задумываясь, я бросился в кустарник, Там не оказалось никого. Я повторил сигнал. Позади меня раздались два свистка. Бросился назад, но и там никого не было Теряя голову, свистнул еще и услышал в ответ три свистка с соседнего дерева. Поднял глаза: на суку сидела маленькая серая птичка величиной с воробья и, скосив голову, как бы прислушиваясь, смотрела на меня черными бусинками глаз. От горечи обиды у меня захолодело сердце. Я зашел в густой ельничек и прилег. Хотелось поразмыслить, что делать дальше. «Может быть, мне остаться здесь и ждать? По ночам разводить костры — давать сигналы нашим самолетам. В Москве ведь знают эту точку сбора. Может быть, прилетят… А если нет? И буду здесь сидеть один в бездействии…»— пронеслось у меня в голове. Я поднялся и зашагал на восток лесом, поближе к местам выброски…

Так я бродил по лесам и болотам — обросший, грязный, мокрый и голодный, И который уж день — счет потерял… Спал в стогах, зарывшись в сено, или, вспугнув зайца, устраивался на его лежке, зная из практики, что заяц выбирает себе место там, где человек бывает очень редко. Далеко обходил деревни, занятые гитлеровцами. Но однажды не было сил кружить, и я прошел при свете первых лучей солнца деревенской улицей. Со стен и заборов, с каждого фашистского плаката на меня глядели отвратительные рожи гитлеровцев, Я шел и думал: не окликнул бы кто, не остановили бы!

Хотелось взглянуть на людей, подавленных нашествием врага, с ними мне предстояло работать, Но улица в этот час была пустынной. Как я узнал потом, это была деревня Рудия, в которой гитлеровцы бывали каждый день.

Сколько раз в эти дни я возвращался к одной и той же тревожной думе: найду ли своих людей до наступления зимы? И надолго ли хватит моих сил и нервов на эти ночные блуждания и одиночество? Я вспомнил, как добивался отправки меня в тыл врага. О своем плане добиваться вылета за линию фронта я ни с кем в институте не разговаривал, чтобы не выслушивать возражений против окончательно принятого мной решения, Обычно мне не легко отказаться от того, что я задумал и решил, даже в том случае, когда пересмотреть решение было бы целесообразно. А когда сделаешь что-нибудь, то видишь — сделать можно было лучше и быстрей.

А нервы были напряжены до предела. В какую-то ночь своих скитаний, перед рассветом, я выбрался из одной деревни, так и не решившись постучать в какую-нибудь хату и попросить пищи. Подойдя к опушке леса, я услышал за собой равномерный топот лошадей, Так ходят иноходцы под опытными всадниками. «Кавалеристы!» — было первой мыслью Но откуда они могли взяться в такой глуши в такую пору? Я отошел в сторонку от дороги и залег в ложбинке. В нескольких метрах от меня проплыли две тени. Это была пара лосей. Я тихонько шикнул. Животные ринулись в чащу и исчезли.

Светало, А я не знал, где нахожусь. Решив не доводить себя до изнурения, я уже начал было присматривать местечко, где можно было бы часок-другой отдохнуть, когда со стороны Лепеля до меня донесся грохот взрыва, от которого дрогнула почва, За ним последовали более слабые взрывы, в одиночку и нестройными очередями, наподобие боевой стрельбы зенитных орудий. Что могли означать эти взрывы здесь, в глухом тылу? По-видимому, горел артиллерийский склад. Может быть, он подожжен советским человеком? От этой догадки стало легче на душе. Я выбрал место, в котором в куче лежало несколько сваленных буреломом елей, и, укрывшись под их ветвистыми вершинами, уснул.

Проснулся часа через три, — взрывы, хотя и более редкие, еще продолжались Думая о своих людях, — ведь склад могли подорвать и они, — пошел дальше. День был пасмурный, дул сильный ветер. Я шел редким кустарником, погруженный в свои мысли, почти не глядя вперед. Внезапно, словно кто-то толкнул меня в грудь, остановился. Впереди, сквозь кусты, на дороге виднелось какое-то колесо. Это могла быть разбитая машина, которых там много стояло по обочинам дорог. Я присел и стал рассматривать машину сквозь ветви куста. Передо мной стоял немецкий военный мотоцикл с прицепом. На нем был пулемет. Один солдат возился, отвинчивая баллон, другой стоял у сосны рядом с мотоциклом. Все вскипело во мне: впервые я увидел врага так близко, в каких-нибудь двух десятках шагов от себя. Я вынул маузер и взял на мушку стоявшего у сосны. Стрелять или воздержаться? Минута колебания — и я опустил оружие: партия послала меня не для таких пустяков. Я должен найти своих людей и повести их на большие дела.

Прямо за дорогой начинался густой лес. Я поднялся, взял несколько вправо, стремительно перебежал дорогу и углубился в чащу леса.

6. Настороженные люди

Не найдя парашютистов своего отряда в районе Домжарицкого озера, я возвращался в места своих первых скитаний.

Стемнело, когда я пришел в Кажары и постучался к Зайцеву. Он встретил меня как старого знакомого, усадил за стол, жене сказал, чтобы поторопилась с самоваром и ужином. Сразу же, как только я спросил, что нового, предупредил: в Лукомле обосновались каратели. Я попросил его отправить меня к Соломонову, чтобы еще раз проверить район своего приземления. Если моих людей нет на озере, то, следовательно, они остались где-нибудь в лесу, около Корниловки.

Когда я высказал такое предположение, Зайцев помолчал, а потом заговорил, глядя мимо меня, как бы в раздумье:

— Положим, я вас повезу в Корниловку, только ведь в Лукомле теперь мост охраняется и объехать его негде. Опасно для вас будет, очень рискованно… Ну, глядите сами, вам виднее. Будете настаивать — я повезу, конечно.

Он внезапно глянул мне в самые глаза, и я понял, что у него на мгновение явилось сомнение по отношению ко мне и он напряженно думал, стараясь проверить меня по моему поведению. Как командир парашютного отряда я не мог пренебрегать опасностью. Мне следовало отказаться от ненужного риска, и я отказался. За ужином Зайцев рассказывал об известных ему людях, которые могли помочь мне в поисках людей моего отряда.

Из всех названных Зайцевым лиц я выбрал Филиппа Садовского, члена партии, бывшего председателя Сорочинского сельсовета. К нему я и решил ехать немедленно.

Был тихий, теплый, пасмурный вечер, когда мы вышли из дома. Подвода угадывалась в темноте лишь по скрипу колес и беспокойному пофыркиванию лошади.

— Ты поезжай вперед, — тихо сказал Зайцев Кондрату Алексеичу, — а мы следом за тобой — немного пройдемся.

Зайцеву явно не хотелось расставаться со мной, не высказавши всего, что лежало у него на душе Может быть, он стыдился своих подозрений и боялся, что обидел меня, а может быть, хотел сообщить еще что-нибудь нужное, но не решался сразу сказать.

— Что ж, пойдем, — охотно согласился я, и мы пошли через высохшее болото, глухим, заросшим травой проселком, следом за тарахтевшей телегой.

— Вот, товарищ дорогой, — взволнованно начал Зайцев, и я услышал, как он вздохнул в темноте, — идем мы по нашей земле, а гитлеровцы считают, что теперь это их земля. Эту тропку дед мой протаптывал, и отец по ней ходил. А вон те две березки, — он указал на высокие тонкие стволы, белевшие в темноте, — на моих глазах выросли. Лет десять назад они ниже моего роста были, я тут еще веники ломал. А теперь все наше объявлено вне закона. Ну и вот, чтобы я, русский советский человек, дал подписку работать на оккупантов? Да ведь это легче голову в бою сложить, чем жить по фашистскому закону. Собирайте вы скорее ваш отряд, устраивайтесь в лесу, а мы вас в колхозе всем обеспечим. А в случае чего и сами к вам подадимся… У меня вот зерно лежит — сжечь хотел…

— Жечь не нужно, — сказал я, — припрячьте, пригодится.

— И то — спрячу. И скот найдется, все найдется, все будет, только начинайте, начинайте скорей. Душа не терпит!

И из того, как Зайцев говорил со мной, я понял, что у него по отношению ко мне не осталось никаких сомнений, как не было их больше и у меня. Помог этому простой советский гражданин — дедушка Кондрат, теперь наш общий друг, а при необходимости верный соратник.

Он взял мою руку: «Буду ждать вас, прощайте!», крепко пожал ее и скрылся в темноте, прежде чем я успел что-либо ответить на его горячие, взволнованные слова.

У меня стало тепло на душе. Я бегом догнал подводу, вспрыгнул в телегу, нащупал руку дедушки Кондрата и крепко пожал ее.

— Как, Алексеевич, о моих здесь ничего не слыхали?

— В гестапо тут всех полициантов созывали и там болтали, что парашютистов ваших переловили вместе с вами и отправили в какой-то лагерь. Но только кто же им поверит, если всем известно, что вы пока живы и здоровы.

— Откуда же в гестапо знают обо мне?

— Знают, дружок, да еще как знают. Поймали, говорят, вместе с ихним носатым, лысым стариком — командиром, который тут ходил по деревням, разыскивал своих парашютистов. Один гестаповец даже показывал такой, как ваш, ящик, в котором носите вы свой револьвер.

— Вот мерзавцы! — произнес я невольно.

— Знамо мерзавцы, а то кто же. Они по деревням разослали вроде каких-то нищих или отпущенных арестантов, и задание им одно — отыскивать парашютистов и в первую голову вас. Так что вы будьте осторожны.

Мы ехали больше часа, а дед мой говорил и говорил, посвящая меня во все подробности тактики оккупантов.

— Алексеевич, скоро рассвет, надо поторопиться, — сказал я, посмотрев на часы. Мой спутник хлестнул лошадь, и мы покатили по мягкой дороге, слегка подпрыгивая на кочках.

К рассвету мы добрались до Сорочина. Было еще темно, когда подвода остановилась у дома Садовского. Окна были занавешены, в доме горел свет, но мне долго не отпирали дверь. Когда я вошел, за столом, в красном углу, сидела миловидная женщина лет тридцати, руки праздно лежали перед ней на скатерти, и у нее был такой вид, словно она в этот ранний предрассветный час пришла в гости.

— Здравствуйте! — сказал я.

— Здравствуйте, — ответила женщина и не шелохнулась.

— Хозяин где?

— А вы кто такой будете? — внезапно раздался голос позади меня.

Я оглянулся. Голос исходил с печи, но там было темно, и разглядеть говорившего было трудно.

— А кто вы будете? — спросил я в свою очередь.

— Да так, житель здешний, Купцов.

От Зайцева я слышал, что у Садовского скрывался политрук-окруженец Купцов. В это время скрипнула дверь и на пороге из горницы показался сухой белесый человек среднего роста. Его бледное, болезненное лицо было встревожено, руки бегали у пояса, словно не находя себе места.

— Вам чего, чего нужно-то? — нервно заговорил он. — Вы от кого, кто вас прислал сюда, откуда вы про меня знаете?

Купцов слез с печи и медленно, словно нехотя, пошел в комнату, из которой вышел Садовский.

Я отвечал спокойно и по порядку, отвечал правду. Мне нечего было больше делать, правда была самым убедительным доводом в мою пользу.

Начался форменный допрос. Меня спрашивали и Садовский и жена Садовского. Их интересовало: и где сейчас Красная Армия, и как выглядит Красная площадь и какие главные улицы в Москве, и когда я выехал оттуда, и что такое комсомол, и какие планы у германского командования, и сколько детей у Гитлера.

Если бы мне было что скрывать, я бы, наверное, запутался. Было ясно: меня принимали за гитлеровского шпиона. Внезапно Садовский попросил у меня разрешения зайти к соседям.

— Пожалуйста, — сказал я, недоуменно пожав плечами, — только при чем тут мое разрешение?

Садовский вышел, следом за ним поднялась и вышла его жена, а за ней в сени мимо меня прошел и Купцов. Я остался один в комнате, готовый ко всяким неожиданностям. Чувство предосторожности заставило меня отодвинуться от окна и сесть за простенок, чтобы не подстрелили в окно. Через некоторое время все трое, один за другим, вернулись и снова заняли свои места. Позже я узнал, что Садовский, приняв меня за агента гестапо, пришедшего его арестовать, был уверен, что я не разрешу ему выйти, Тогда жена Садовского должна была распахнуть дверь в соседнюю комнату, а Купцов — выстрелить в меня оттуда из дробовика.

За окнами посветлело. Я попросил Садовского дать мне какую-нибудь одежду местного покроя и устроить меня где-нибудь отдохнуть.

— Хорошо, — помолчав, не сразу ответил Садовский, продолжая с недоверием всматриваться в меня, — только оружие вам придется отдать мне. Мы его тут припрячем, а то неудобно, знаете ли, если вас заметят с таким пистолетом.

Я молча подал ему маузер, свою куртку и плащ-палатку, браунинг остался у меня в кармане брюк. Это было новое испытание, и я на него пошел. Жена Садовского принесла мне старый пиджак мужа, и Купцов провел меня на сеновал. Я зарылся в сено и скоро заснул, но спать мне долго не пришлось. Часа через два на сеновал поднялся Купцов и разбудил меня. Над крышами урчали моторы фашистских самолетов.

— Я пришел еще побеседовать с вами, — сказал Купцов, — а то нам многое не ясно из того, что вы говорили… Вы упрекали меня давеча в том, что мы дома сидим, не воюем. А вот слышите?.. Гитлеровцы над головой летают, А наши-то где?

Все это страшно меня обозлило. Правая рука, засунутая в карман брюк, сжала рукоятку браунинга.

— Вот что я вам скажу, политрук Купцов, — строго заговорил я, — Вы что же, думаете приспособляться к оккупантам? Может быть, в полицию поступать собираетесь?.. А ведь, наверное, когда-нибудь в мирной обстановке, проводя политзанятия с бойцами, говорили словами Долорес Ибаррури: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» А теперь что же, своя шкура всего дороже?

Разгорячась, я бросал в лицо Купцову все новые и новые упреки, а он понуро стоял передо мной, растерянный и пристыженный. Через минуту, не выдержав, он со слезами на глазах выскочил с сеновала.

Перед закатом солнца меня позвали в дом, и там, за ужином, я убедился, что все, что мне удалось сделать, — это убедить Садовского в том, что я не шпион. Испуганный и подавленный, он, как мне казалось, заботился лишь об одном: как бы сплавить меня из дому, и тем самым снять с себя ответственность за мою жизнь, а может быть, и за то, что он со мною общался.

— Я — что? — уклончиво говорил Садовский. — Я и людей не знаю, и власти у меня нет, чтобы помощь вам предоставить. Вам самое лучшее к Кулешову ехать, в Кушиеревку. Первое — он человек оборотистый, ловкий. Он и немца вокруг пальца обведет. Второе — он бургомистр, власть значит, и у немцев на особом счету, Ему все доступно. Его уговорить сумеете — он вам поможет, а больше., я считаю, никто.

Такая характеристика Кулешова мне совсем не понравилась. Я чувствовал, что ехать к нему опасно, но у меня не было другого выхода, как сделать веселое лицо и поблагодарить хозяев за содействие.

Купцов быстро собрался, отвез меня в Кушнеревку и буквально с рук на руки сдал Кулешову. Все было сделано чисто: если я шпион, это сразу обнаружилось бы при моей встрече с Кулешовым и хозяева мои остались бы в стороне — они представили подозрительного человека по начальству Если я советский парашютист, большой беды для них тоже не было. Кулешов не решился бы меня убрать, так как я прибыл от Садовского, к Садовскому — от Зайцева, а там бог весть еще от кого. Слишком много людей знало о моем существовании. Да и сам Кулешов в тот период еще окончательно не перешел к оккупантам. Он допускал, что может победить фашистская Германия, и поэтому колебался. Работая бургомистром, он всячески угождал фашистскому коменданту района, выслуживался перед ним, делал подарки маслом, медом, а когда этого было мало — нажимал на хлебопоставки. Зарабатывал премии от фашистов. Но одновременно скрывал у себя окруженцев и помогал бойцам; Красной Армии, следовавшим за линию фронта. У него хранилось много орденов советских командиров, потерявших голову и спасавших свою шкуру. Он собирал записочки и справки от командиров и бойцов, когда оказывал им содействие.

7. Следы товарищей

Самый обиход жизни Кулешова, прочный и домовитый, показывал лицо хозяина В это страшное время здесь жили как ни в чем не бывало: и окна аккуратно зашторены, и в комнатах образцовый порядок, чистота, и сытая скотина стоит во дворе, и отказу нет ни в чем, все припасено, все есть. Встретил меня Кулешов суетливо, даже сердечно, не знал, куда посадить, чем угостить. Купцова он быстро выпроводил. Ладная фигура хозяина так и мелькала передо мной, благообразное молодое лицо словно источало угодливость — в душу лез человек.

Накрепко заперев дверь и отослав жену в горницу, он подсел ко мне и заговорил ласково, время от времени притрагиваясь к моему колену:

— Вы со мной, гражданин, не стесняйтесь. Будем откровенны! Кто вы есть на самом деле такой?

— Да я и не стесняюсь, — отвечал я спокойно. — Гражданин Купцов вам все объяснил. Я действительно командир партизанского отряда, разыскиваю здесь своих людей.

— Ах, да, да, конечно. Я вам верю, с первого слова верю. А то ведь, знаете, всякие обстоятельства бывают. Тут у нас, видите ли, как бы вам это объяснить получше…

Я молчал выжидая.

— Наше положение тоже нелегкое. Ведь вот Красная Армия ушла, отступила. Так я говорю? И вернется ли она — неизвестно.

— Вернется, — твердо сказал я, — можете не сомневаться.

— Ну, мы с вами этого покамест не знаем. Так вот — видите, какое создалось положение: армия ушла, а мы здесь остались. И нам как-то жить и при немцах нужно. Так я говорю?.. А это — нелегкое дело. Вот и живем… глядя по обстоятельствам. Ссориться-то ни с кем не расчет. А хорошему человеку, кто бы он ни был, почему бы и не помочь? Я вам сегодня помогу, а завтра вы мне. Или, скажем, дадите мне расписку, что, мол, вот такой-то оказал мне содействие при исполнении возложенных на меня спецзаданий. Дадите?

— Там видно будет, какое еще содействие окажете, — сказал я уклончиво.

— Вы не смотрите, что я по положению человек небольшой, — продолжал Кулешов, и глаза его сверкнули, и словно выше он стал, распрямился, — Я и перед большим делом не остановлюсь, был бы только расчет рисковать. Так вот и договоримся. На меня вы вполне можете положиться. Скажите мне, кто вы такой, начистоту, и мы с вами, исходя из этого, и решим совместно, что нам предпринять.

— Я вам уже все сказал, и от вас мне нужно только одно: помогите мне найти моих людей — ответил я.

— Ну, что ж, можно и это. Вы как, здесь переночуете или завтра ко мне зайдете? А то скоро светать будет, — заметил Кулешов.

Неустойчивость Кулешова и его двойственность мне сразу бросились в глаза. Я сделал надлежащий вывод и свои встречи с бургомистром стал проводить с максимальной осторожностью.

На день я предпочел уйти в лес, а с наступлением темноты вернулся к Кулешову. Он встретил меня с веселым лицом, словно подарок приготовил, и оживленно заговорил:

— А я вам о людях ваших могу сообщить. Но, предупреждаю, печальные у меня сведения, очень печальные, — лицо его мгновенно изменилось, словно одно снял, другое надел, и стало грустным и немного торжественным, — Попались ваши двое, попались, да. В чашниковскую полицию их привели. Одна-то — женщина, и что с ней сталось, пока неизвестно, а мужчину расстреляли уже, да, расстреляли, — ничего не поделаешь. Да еще арестовали одного мужика из Корниловки — Соломонова, — может быть, знали?

Кулешов испытующе посмотрел мне в глаза. Я молчал. Сердце у меня болезненно сжалось. Это были первые жертвы среди моих людей, о которых я узнал, и глубокое горе охватило меня. Но я старался не подать виду, какое впечатление произвело на меня сообщение Кулешова, а стал спокойно расспрашивать о приметах людей, о том, где и как их поймали. И мне стало ясно, что женщина была радистка Быкова, а кто был мужчина, я так и не смог определить.

Обещанием узнать больше Кулешов продержал меня под Кушнеревкой еще два дня. Я понял, что толку от него не добьюсь, и решил снова отправиться к озеру Домжарицкое.

Узнав о моем намерении, Кулешов всполошился. Он исполнился необычайной заботы о моем здоровье и удобствах. Как я пойду один? Как это грустно и даже рискованно — одному бродить по лесам и болотам! Нет, в качестве проводника нужен хороший товарищ, надежный человек. И бургомистр Кулешов предложил мне взять с собой кого-либо из окруженцев, скрывавшихся у него на селе. Я уже успел повидаться с некоторыми из них во время моего сидения у Кушнеревки, и ни один из них не произвел на меня впечатления достаточно надежного человека, да я и понимал, конечно, что Кулешов может послать со мной соглядатая. Поэтому я выбрал парня попроще, туповатого и трусоватого бойца Ваську. Этого, как мне казалось, Кулешов не мог выбрать для своих целей.

29 сентября мы с Васькой поймали в поле двух расседланных коней, оставленных гитлеровцами, и двинулись в путь.

Рано утром, приближаясь к деревне Волотовка, мы ехали неподалеку от того места, где я в первые дни своих скитаний переходил мост через Эссу. Лошади оказались ленивыми, и мы плелись шажком. Внезапно зашелестели кусты, из чаши выскочили два парня. Один высокий, сильного телосложения, в добела выцветшей грязной пилотке, красноармейском ватнике и широких немецких сапогах, другой помельче и тоже разномастно одетый.

— Стой! Кто такие? — окликнул я их.

Оба нехотя остановились.

— Здешние мы, — угрюмо ответил тот, что повыше ростом.

— А все же?

— Так, жители… Говорю — здешние.

— Партизаны, что ли?

— Да какое там партизаны, — жители из деревни.

— Окруженцы?

— Ну да, окруженцы.

— А говоришь, здешние. Что же вы в лес не идете? Ребята молодые, здоровые.

— А мы и так в лесу.

— Ну, вот что, — решительно сказал я, — довольно дурака валять! Говорите правду, кто вы такие и куда путь держите?

Парень немного подобрался и рассказал, что они — бойцы Красной Армии, попали в окружение, всего их двадцать шесть человек, командиром у них старший лейтенант орденоносец Басманов, живут в лесу в районе хутора Нешково, а идут сейчас к Чашникам — добывать спрятанное оружие.

— Никого в такой одежде, как на мне, не встречали тут? — спросил я, не рассчитывая узнать что-либо о своих людях, и совсем неожиданно получил ответ, заставивший сердце забиться от радости.

— Встречали, — ответил боец. — На днях пристал к нам какой-то человек, говорит, парашютист, своего командира ищет, Ходит теперь с нами, А перед тем встретили в лесу человек шесть — одеты чудно, тоже называют себя парашютистами и кого-то ищут. Пошли на Стайск.

Распрощавшись с бойцами, мы погнали лошадей в Стайск.

К деревне подъехали часа в два ночи. Ваську с лошадьми я оставил за околицей, а сам подошел к крайней хате. Постучался — никто не отозвался. Постучал еще — никого. Тогда я тихонько перебрался на другой порядок улицы к избе Жерносека. Там тоже никого. Прислушался. С середины поселка донесся гул многих голосов. «Сходка! Кто же в деревне устраивает сходку в два часа ночи? Значит, это гитлеровцы собрали народ и нам надо немедленно уходить», — решил я.

С середины деревни снова донеслись голоса. Люди шли в мою сторону, я подождал еще с минуту. Ночь была темная, но по донесшимся голосам я узнал Жерносека и его жену, которые были от меня за полсотню метров. У меня в сознании мелькнуло: «Подождать еще одну минуту и уточнить, в чем дело». Хотя у меня не было сомнения в том, что около Жерносеков посторонних нет, но, по каким-то смутным соображениям, исходящим из глубины сознания, этого делать я не стал и потихоньку направился к Ваське.

Когда я заявил, что мы должны ехать дальше, Васька захныкал, стал жаловаться, что он умирает с голоду и силушки никакой у него больше нету. Я прикрикнул на него и, пообещав, что скоро будем в Красной Луке и наедимся за все время сразу, сел на лошадь. Решил объезжать Стайск справа. У Васьки своего оружия не было. Предвидя возможность встречи с гитлеровским постом, я отдал своему спутнику браунинг и одну гранату.

Чтобы проехать к Красной Луке лесом, в объезд, надо было провести лошадей через небольшую топкую речушку. Моя лошадь переправилась через нее дважды, Васькина же упиралась, и ничем нельзя было заставить ее сдвинуться с места. Мы пробились с ней до рассвета. Пришлось снова искать объезда. Взошло солнце, а мы, измученные и голодные, все еще плутали в лесу.

— А говорили, что скоро будем в Красной Луке! — попрекал меня Васька, усугубляя мое и без того подавленное настроение.

Я снова оставил. Ваську с конями и побрел искать сухого пути. Выйдя на опушку леса, я услышал голоса и, осторожно раздвинув кусты, увидел картофельное поле, на котором несколько человек рыли картошку. Тут же, у телег, стояли распряженные кони. Подозрительного ничего не замечалось. Я вернулся к Ваське, мы сели на лошадей и подъехали к людям. На поле работали две пожилые женщины, девушка лет восемнадцати и трое мужиков, среди которых я сразу узнал старика Жерносека. Он тоже меня узнал. Однако мы с ним и виду не подали, что знакомы.

— Не найдется ли хлеба да табачку закурить? — попросил я.

Люди молчали.

— Нету, милый, хлеба с собой, — сказала пожилая женщина и отвернулась.

Старик Жерносек полез в карман и, достав кисет и клочок газеты, дал нам завернуть. Мы жадно курили, стараясь унять голод. Девушка смотрела на нас не отрываясь, потом глянула по очереди на своих односельчан и вдруг, решительно махнув рукой, подошла к телеге и вытащила из сумки с килограмм черствого хлеба. Мы уничтожили этот хлеб в одну минуту. Потом я спросил, уехали ли немцы из Стайска.

— А у нас их уже с неделю как не бывало, — ответила девушка, — они в Островах стоят.

— Как не бывало? — удивился я. — А кто же сегодня ночью у вас проводил собрание?

— Так то не собрание, — нехотя промолвил Жерносек, — то мы к покойнику собирались.

— К покойнику? У вас кто-нибудь умер?

— Да умереть никто не умер, а покойник тут, вишь, оказался. — Старик замялся и умолк.

— Как это: не умер никто, а покойник оказался?

Даже круглая, побледневшая от голода Васькина физиономия выражала крайнюю степень любопытства.

— У нас тут человека одного убили. Вот и получился покойник, — объяснил пожилой мужик. — Хороший был человек, ничего, а вот, поди ж ты, убили.

— Да уж, гляди, не больно хороший, — вмешалась пожилая женщина, — коли в Острова ходил, так…

— А ты видела? — оборвал ее Жерносек.

— Да люди говорят.

— Лю-уди! Люди тебе и не то еще скажут, слушай больше!

— Кто убил-то? — поддержал я угасающий разговор.

— Да кто ж его знает? Партизаны или кто.

— Овечек они у него, сказывают, сменяли.

— Ну?

— Ну, он немцам на них и доказал.

— Сам менял и сам доказал? Вы что-то не договариваете.

— А овечек-то они, говорят, на шелк выменяли, красивый такой, па-ра-шютный, — с расстановкой выговорила девушка. — Вот он про это и доказал, значит.

— Парашютный!.. — воскликнул я. — А где же они теперь?

— На Красную Луку, сказывают, подались…

Девушка ещё что-то говорила, но я уже не слушал ее.

Погоняя лошадей, мы проехали среди белого дня прямо через Стайск по мосту, дорогой на хутор Красная Лука. Гитлеровцы в Островах, за два километра от Стайска. Они днем могут неожиданно нагрянуть и в эту деревню. Опасность была очень большая, но еще больше была злость на себя за то, почему я ночью не задержался на минуту и не выяснил, в чем дело. «Ведь шутка ли потерять пол-суток дорогого времени без всяких уважительных причин», — думал я.

Мы проехали около трех километров, Лошадь моя по-прежнему плелась медленным, размеренным шагом. Я обломал на ее боках не одну палку, но бежать рысью она не думала.

Лес кончился. Открылась большая поляна, через которую шла дорога с Красной Луки на Острова. Здесь грунт дороги был песчаный, и я увидел на нем отпечатки немецких сапог, Свежие следы тянулись в сторону Островов. Большинство моих людей были обуты в немецкие сапоги, и я мысленно начал бранить себя за то, что запоздал: ясно, что мои люди были на Красной Луке, а теперь уже ушли оттуда успокаивая себя, однако, тем, что, может быть, ушли не все, а кто-нибудь остался у Кулундуков, я нещадно нахлестывал лошадь. И наконец-то мой конь расшевелился.

В Красную Луку мы въехали рысью. У ограды, весь бледный, стоял Андрей и смотрел куда-то мимо нас. Я поздоровался с ним, а он, не отвечая на приветствие и не поворачивая головы, продолжал смотреть на что-то нам неведомое позади нас. Потом он медленно стал пятиться к дому.

— Что случилось? — спросил я и, нагнувшись с лошади, тронул его за плечо.

— Каратели, — сказал Кулундук, трудно ворочая языком, — часу нет как ушли.

Мне стало холодно от мысли, что если бы мы подъехали к раздорожью минут на двадцать раньше, или ночью приехали на этот хутор, нам бы не миновать рук карателей. А ночью стоило мне дождаться Жерносека и выяснить, что в деревне нет оккупантов, не задумываясь, мы поехали бы прямо на хутор к Кулундуку. Ошибка, за которую я себя ругал, фактически спасла нам жизнь.

— А моих людей тут не было? — спросил я, стараясь говорить спокойно.

— Были и ваши, — ответил Андрей и продолжал: — Начальник штаба ваш собрал после приземления еще пять человек молодых ребят и привел их сюда вас искать. Я им сказал, что вы у меня побывали. Они было стали вас дожидать, Вечером как-то сменяли они в Стайске у мужика кусок парашюта на две овечки. А тот заметил, что они на Красную Луку их погнали, пошел, сукин сын, к немцам в Острова и донес. Ваши-то овечек зарезали, шкуры мне оставили, да и подались на хутор Ольховый. Только ваши со двора, а фашисты во двор. А у меня и шкуры овечьи, еще сырые, в погребице висят. Вот набрался я страху. Ну, как думаю, увидят их гестаповцы! Только все обошлось благополучно. Я ваших-то через мальчонку упредить сумел. Они в Стайск сейчас же вернулись, и там, говорят, с предателем разделались. А каратели у меня три дня жили и вот только перед вами ушли. Как только вы с ними не встретились, не знаю!

— А мои-то люди где? — с нетерпением спросил я.

— Ушли куда-то, а куда, мне не объяснили. Вас, видно, пошли искать. Знаете, время какое: свои-то свои, а тоже довериться полностью мне не решились.

…У Кулундуков нас сытно покормили. Мы тихо побрели по лесной тропинке. Случай, избавивший нас от страшной опасности, не радовал меня. Главная задача осталась не решенной и на этот раз, «Шесть человек во главе с начальником штаба, какое было бы счастье встретиться с ними!» — думал я. С такими орлами мне представлялись неограниченные возможности, и вот они ушли, а увижу ли я их когда-нибудь?

Я, конечно, не знал, что именно в этот день, а может даже и в этот час, пять человек из них полегли в деревне Амосовка, выведенные предателем на подготовленную для них засаду.

8. В двух шагах от карателей

Только рукоятку от финского ножа с меткой одного нашего парашютиста нашли мы с Васькой на хуторе Ольховый. Люди мои ушли в неизвестном направлении. Вполне понятно, что они не могли сообщить Андрею, куда идут, даже если бы и доверяли ему: они, вероятно, и сами точно не знали, где им придется обосноваться на временное житье.

Мы переночевали на Ольховом, оставили там лошадей и пешком отправились искать партизан Басманова. Мои люди могли встретиться с ним в лесу я присоединиться к ею отряду. Решив идти к хутору Нешково напрямую через болото, я взял в руку компас, и мы двинулись в путь. Спустя какой-нибудь час вошли в неоглядное море торфяных болот. Болота эти тянулись на сотни километров вдоль Березины, местами достигая ширины восьми — двенадцати километров. Моховые кочки, выступавшие из воды, краснели от клюквы. Ягоды, тронутые первыми заморозками, были мягкие и сладкие, а величиной были с крупную вишню. Болото жило своей жизнью Дикие кабаны, лоси и козы с треском удирали от нас по кустам, оставляя затекающие водой следы. Глухари и тетерева с шумом вырывались из ям из-под самых наших ног.

Уже несколько часов мы шли по воде, а противоположный берег словно отодвигался от нас. Но ют мы увидели полосу сухой земли, клином входившую в болото. Часа через два мы достигли ее, но это оказался не берег, — остров, заросший густым хвойным лесом. Никаких следов человека не было на нем, и мы пустились дальше, утомленные, голодные, с оскоминой от клюквы во рту. С трудом прыгая с кочки на кочку, мы то и дело срывались в воду. Васька уже и жаловаться перестал, а только громко шмыгал носом да охал, когда оступался.

День клонился к вечеру. Выбравшись на сухое, мы не могли определить, где находимся. Было ясно одно, что хутор Нешково мы прошли, и он остался у нас где-то левее. А как далеко мы отклонились вправо и где вышли на сухой берег, я не знал. Поблизости не было никаких ориентиров, и определить наше местонахождение по карте было не по чему.

Сухой лес с твердой почвой под ногами после болота казался асфальтом. Но в сапогах хлюпала вода, и ноги ныли от усталости.

Просматривая местность, мы осторожно двигались. Скоро впереди показался просвет. Густой и высокий лес круто обрывался, и за ним виднелась какая-то поляна или просека.

Подошли к просеке. Перед нами оказалась дорога.

Хорошо наезженный проселок был густо испещрен рисунками покрышек автомашин, мотоциклов и велосипедов. Они говорили о большом движении по дороге. Но в обе стороны она уходила вдаль прямая, как струна, и на ней никого не было видно.

Солнце опускалось за вершины высоких деревьев. Уходить с дороги нам не хотелось. Гитлеровцы в это время, готовясь к ужину, обычно приступали к ловле кур по деревням. Мы свернули и пошли дорогой. Ваське я поручил наблюдение сзади, сам не спускал глаз с дороги перед собой. Прошли около километра, остановились в нерешительности: впереди дорога круто поворачивала влево. Осторожно подошли к повороту. И перед нами открылась небольшая чистая полянка. Дорога проходила по ее середине. Справа метров за тридцать начинался сухой березовый кустарник, слева на таком же расстоянии шла стена густого леса. Лозняк и орешник свидетельствовали о сырой, низменной почве.

Мой взгляд упал на куст можжевельника на краю опушки — в нем темнел какой-то предмет, похожий на фигуру скорчившегося человека. Только острое зрение бывалого охотника позволило мне по еле заметной складке отставшей коры точно определить: это был пень.

Тронулись дальше по дороге. Метров за семьдесят, где кончалась поляна и начинался густой кустарник, дорога снова поворачивала за кусты влево. Едва успели мы перейти половину поляны, как навстречу нам, из-за кустов, вывернулись два гитлеровца с автоматами на плечах.

Каратели на мгновение застыли на месте от неожиданности, а я… Мне в сердце кольнуло чем-то острым в голове мелькнуло: «Все!., Кончено!.. Выхода никакого… Из-за пояса на животе у меня высовывалась поржавевшая рукоятка маузера. Из левого кармана распахнутой тужурки торчали ручки гранат «РГД», на дне правого лежали две гранаты «Ф-1». Единственным спасением казалось — швырнуть гранату и попробовать бежать под прикрытием ее осколков. Но гитлеровцы, не спуская с меня глаз, уже снимали автоматы. И теперь до напряженного слуха дошло тарахтенье подвод, двигавшихся к поляне по кустарнику. Малейшего движения руки было достаточно, чтобы автоматные очереди пронзили пулями тело… Что делать?.. Хотя бы секунду на принятие решения! Но ее не было.

Мне кажется, в такие моменты организм управляется силою нервов, потому что, несмотря на огромное внутреннее потрясение, внешне я не дрогнул. Во всяком случае я не сделал никакого движения, которое заметили бы гитлеровцы, смотревшие на меня, не мигая, глазами охотников, неожиданно встретивших редкую добычу. Я автоматически сделал шаг навстречу смерти и поднял ногу, чтоб сделать второй, не меняя направления.

— Нем-ц-ы-ы… — прохрипел сзади меня Васька.

Но… что это?

Два автоматчика, как скошенные, упали за куст орешника!

Васька, как козел, прыгнул с дороги влево, загибая полукольцом назад, намереваясь выскочить на дорогу, по которой мы только что шли. Я бросился к опушке, стараясь добежать до нее кратчайшим путем, в нескольких метрах левее куста можжевельника.

— За мной! — крикнул я во все горло обезумевшему от страха бойцу.

Гитлеровцы тоже что-то крикнули и, выскочив из — за куста с автоматами наперевес, бросились ко мне, стараясь схватить меня у края опушки.

Силы были неравные. Фашисты бежали легкими большими прыжками. Я видел впереди точку встречи. Наши пути должны были пересечься метрах в семи от края опушки, за кустом можжевельника. Чувствуя на своей стороне превосходство, каратели не стреляли, стараясь схватить нас живыми. И хотя у меня в правой руке теперь был маузер, а левая на ходу высвобождала запутавшуюся в кармане гранату, шансов на спасение почти не было.

Подбежав к опушке, я успел заметить, как на поляну вынеслись подводы с гитлеровцами. Два автоматчика были от меня шагах в десяти. Но они с разбегу остановились, направив автоматы в куст можжевельника, в котором темнел почерневший пень, а я круто завернул вправо по краю опушки. Опамятовавшийся боец пыхтел у меня под боком слева. Пилотки карателей мелькнули в кустах, в том самом месте, где мы были две секунды назад. Они бежали по тому направлению, которого придерживался я, когда вбегал в кустарник. Соскакивающие с подвод гитлеровцы нас не видели и бежали вслед за двумя первыми автоматчиками. Мы же, повернув назад, находились у них за правым плечом, убегая в противоположном направлении. Мы огибали злосчастную полянку, через кусты виднелись дуги повозок и головы нескольких гитлеровцев, оставшихся для охраны подвод, но все они смотрели в том направлении, в котором убежали в лес партизаны и каратели, а гвалт и треск, издававшийся сотнями ног и десятками глоток, одураченных преследователей, заглушали тот шорох, который создавали мы, убегая, как казалось, от неминуемой смерти.

Мы слышали по голосам, как гитлеровцы столпились на одном месте, изумленные, видимо, нашим исчезновением.

Минуту спустя раздалась позади нас команда:

— Форвертс! — и десятки ног снова зашлепали в том же направлении, расходясь вправо и влево. Им и в голову не пришло, что мы уже по другую сторону поляны. У нас под ногами теперь была сухая травянистая почва, вокруг — редкий березовый кустарник.

Переводя дыхание, мы перескочили дорогу левее поляны и, отбежав метров семьдесят, пошли потихоньку в глубь леса параллельно дороге, по которой только что ехали эсэсовские головорезы.

— Форвертс! — прозвучала команда вторично где-то в ста метрах сзади, и мы, невольно собравшись с силами, побежали.

Ноги заплетались и подламывались. Тело ныло от пережитого напряжения. Но воля требовала движения вперед. Гитлеровцы могли обнаружить наши следы, оставленные на пыльной дороге, и возобновить преследование…

Через час мы вышли из леса на луга и сели, передохнуть у стога сена. Васька страшно кашлял. Я помог ему вырыть отверстие в стогу и приказал забраться внутрь стога головой, чтобы не было далеко слышно, как он кашляет. Сам же я, наоборот, вырыв рядом отверстие, забрался внутрь стога ногами, чтобы можно было наблюдать и слушать. Несколько позади и слева раздались пулеметные очереди. Васька закатился от кашля, но из стога сена его было почти не слышно. Через минуту каратели повторили стрельбу по лесу. Они находились от нас примерно за километр. По количеству приведенного в действие оружия можно было определить, что их было около сотни. Отдельные пули, взвизгивая, пролетали поблизости. Но все это теперь не имело никакого значения. Выкопав в стогу более глубокое отверстие, я забрался в него почти с головой. Так мне еще можно было слушать и наблюдать, не обнаруживая себя. С наступлением темноты я заснул.

Вспоминая эту встречу с карателями, я даже теперь ощущаю на спине холодок… Что, собственно, произошло? Фашистские автоматчики безусловно посчитали тогда, что мы их не видим. В этом случае их попытка спрятаться за куст, подпустить нас к себе и схватить за шиворот была разумной. Так мог поступить и я, будучи на их месте. Иначе они не могли объяснить наше поведение.

Разве можно представить себе человека, идущего спокойно на верную погибель? Это спокойствие было только внешним, но оно позволило мне выйти живым из безвыходного положения. Их бросок на землю дал нам возможность бежать. Задержка у куста можжевельника позволила нам выиграть несколько секунд времени, а главное — они, рассматривая этот куст, потеряли нас из виду.

Впоследствии мне стало известно, чем был вызван этот рейд карателей: под Лепелем был подорван склад авиабомб. Диверсию провела десантная группа, выброшенная около хутора Нешково. Гитлеровцы наводнили окрестности хутора карателями. Но в то время я об этом ничего не знал и сам шел к ним в руки.


Переночевав в стогу, мы пошли дальше к хутору напрямую лесом. Мелколесье, по которому мы шли к хутору Нешково, и редкие полянки были сплошь изрыты дикими свиньями. Сколько же их водится в этих просторах? В нескольких сотнях метров от хутора встречалось много лосиных следов, часто взлетали тетерева, а кое-где с шумом, тяжелым взлетом поднимались молодые глухари. Часам к восьми вышли на картофельное поле. В двухстах метрах виднелись постройки хутора, оттуда доносились голоса.

Надо было бы зайти на хутор обогреться и посушиться, но там могли оказаться каратели, разыскивающие нас всюду. Я послал Ваську в разведку, назначив ему встречу в кустах у дороги, а сам решил засесть у мостика, перекинутого через болотистый ручей, чтобы подкараулить кого-нибудь из деревенских: они могли рассказать мне о гитлеровцах, могли знать и о местопребывании партизан. Подобравшись поближе к мосту, я залег в небольшой лощинке и, прикрывшись уже почти обнаженными ветками лозы, стал наблюдать за дорогой. Вскоре с хутора выехали три подводы. На передней сидел сухощавый крестьянин лет под сорок, на задних двух — молодые ребята. Когда передняя подвода поровнялась со мной, я увидел, что повод от дуги отвязался и волочился под ногами у лошади.

— Эй, дядя, повод-то подвяжи! — крикнул я, поднимаясь и выходя из-за куста.

Крестьянин вздрогнул, хотел было хлестнуть по лошади, но, глянув ей под ноги, увидел волочившийся по земле повод, слез с телеги и стал подвязывать его дрожащими руками. Я решительно подошел к телеге и сел на нее. Хозяин покосился на меня испуганно и недружелюбно, но из-за пояса у меня торчал маузер, и возражать мне он не решился.

Я стал спрашивать его, что привозил в Нешково, — крестьянин молчал и только боязливо косился на мой маузер. Потом все-таки сказал, что привозил немцев из Великой Реки. В это время из леса к мосту вышел какой-то парень с недоуздком в руках, — видно, отводил в лес лошадь. Я спрыгнул с телеги и, догнав парня, спросил его, не видал ли он в лесу партизан. Парень помялся и ответил угрюмо и уклончиво, что, мол, кто вас теперь разберет: то ли вы немцы, то ли партизаны. Я ему ответил, что немцы в форме, а он посмотрел на меня внимательно и проговорил многозначительно:

— Ну, это как сказать, всяко бывает. — И пошел своей дорогой.

Я понял, что парень хотел предостеречь меня, дать мне понять, что каратели могут быть переодетыми. «Значит, свой», — решил я и крикнул ему вдогонку:

— Когда с хутора уйдут гитлеровцы и ты встретишь партизан, скажи им: командир, товарищ Б., разыскивает своих десантников!

Парень, не оборачиваясь, еле заметно кивнул головой.

Тем временем два молодых хлопца, ехавшие на задних подводах, свернув с дороги, остановили коней и стали трясти из карманов табак на закрутку. Передний поехал дальше. Я подошел, — натрясли и мне. Закурив, они сели на телеги и тронулись дальше. Я вскочил на среднюю телегу и, оглянувшись вокруг, подумал, что очень неприятно было "бы встретиться здесь с гитлеровцами: кругом открытое болото, бежать было бы некуда. Правда, я был одет в деревенский пиджак Садовского, небритое, утомленное лицо придавало мне старческий вид, и вряд ли кто-нибудь мог принять меня за командира парашютистов. Но грязное лицо и руки могли выдать меня как человека, блуждающего по лесу.

Дорога пошла кустарниками, и тут из-за поворота внезапно показались три парные подводы, битком набитые карателями. Я быстро закинул ноги в телегу, запахнул полы пиджака, чтобы прикрыть маузер, а локтем заслонил ручки гранат, торчавшие из кармана.

«Неужели конец?» — подумал я, плотно усаживаясь рядом с парнем. Досадно было погибать зря, без единого выстрела. Гитлеровцы приближались. Принимая беззаботный вид, я громко заговорил с возчиком, называя его первым попавшимся именем. Парень ехал теперь по краю озими, чтобы дать дорогу «панам», и все же передняя подвода карателей проехала почти вплотную с нашей. Молодой финн, сидевший, свесив ноги на мою сторону, смерил меня свирепым взглядом и сказал что-то своим не по-русски и не по-немецки. Сердце у меня дрогнуло, но подвода проехала, и я вздохнул с облегчением.

На второй подводе сидело несколько человек, одетых в гражданские пиджаки и полушубки. Если бы я встретил их в лесу, я принял бы их за партизан и спокойно подошел бы к ним. Эти не обратили на меня никакого внимания, винтовки и автоматы лежали у них в телеге.

Медленно приближалась последняя подвода. Она двигалась метров на тридцать позади второй. В телеге полулежал гитлеровский офицер. Я видел его чисто выбритую щеку и холеный рыжий ус. Он был в форменном френче. Мой возчик окликнул парня, ехавшего с карателями на средней подводе.

— Заходи, Василий, до нас, когда обратно поедешь!

Офицер быстро привстал и, указывая на меня рукой, поднял своего соседа, вероятно переводчика. Они оба смотрели на меня, переговариваясь по-немецки, а я не обращая на них внимания, продолжал говорить что-то своему подводчику. Офицер и переводчик проехали в двух шагах от нас. Они могли бы достать меня рукой. Я почувствовал колючий взгляд фашиста на своей щеке, потом на затылке. Моя правая рука уже крепко сжала рукоятку маузера, а большой палец отвел предохранитель и взвел курок… Тихо сказал подводчику:

— Если будут допрашивать, откуда я взялся, говори, как было.

Дорога искривилась, наша телега повернула за небольшие кустики. Я напряженно слушал, как удаляются подводы карателей. Мой возчик молчал. Подводы с гитлеровцами скрылись за поворотом. Со словами «спасибо, до свидания» я спрыгнул с телеги и быстро пошел кустарником в глубь леса.

Только теперь я почувствовал, как велика была только что миновавшая опасность. Все тело ныло от страшной усталости, с трудом передвигались ноги. Я минут двадцать отдыхал, привалившись к стволу дерева. Затем пошел искать бойца.

На месте, которое я назначил для встречи, Васьки не оказалось. Решив, что он при виде подвод с гитлеровцами убежал в глубь леса, двинулся было на поиски, как внезапный окрик: «Стой! Стрелять буду!»— приковал меня к месту.

Из-за оголенных прутьев куста выглядывала бледная Васькина физиономия. В руках его прыгал браунинг, он пытался взять меня на мушку.

— Ты что, сдурел? — строго сказал я. Мне было не до шуток.

— Не подходи, убью! — кричал Васька, зажмурившись от страха и бессмысленно тыча револьвером перед собой.

Ударом кулака я выбил у него браунинг, и перепуганный насмерть парень поднял трясущиеся руки вверх.

— Да опусти ты руки, дурак! — крикнул я вне себя от злости.

— А я думал… вас немцы… там на дороге… — пролепетал Васька, едва разжимая бледные губы. — Я видел, вы… прямо навстречу им ехали.

Я махнул рукой и в изнеможении опустился на пень. Мною овладели вялость и безразличие ко всему, даже к самой смерти. В то же время я понимал, что такое состояние было результатом нервного перенапряжения в течение последних суток. Но тут пришли на помощь сознание долга и то, что называют силой воли и что у советских людей вырастало в несокрушимое стремление к победе над ненавистным врагом. Я справился со слабостью, сказав себе: умереть никогда не поздно: главное — выполнить свой партийный долг перед народом.

9. Под дулом пистолета

Следующий день застал нас с Васькой в пути. Район Нешкова прочесывали каратели, теперь это было для нас ясно. Надо было убираться из этого района подобру-поздорову, и я, к великой радости Васьки, решил отправиться обратно в Кушнаревку.

В сумерки мы подошли к спуску в овражек у деревни Краснолучка. Внезапно позади нас раздались выстрелы из нагана и послышался крик: «Стой, ребята!» Я оглянулся. За нами бежало пять человек. Передний держал в вытянутой руке наган и палил из него вверх через наши головы. Васька с быстротой вспугнутого зайца помчался через пашню к лесу и исчез в нем. Я скатился в овражек и прилег за кустом. Можно было бросить в моих преследователей гранаты и скрыться, но я сдержался. То, что они стреляли вверх, а не в нас, и кричали «ребята» могло означать, что это не гитлеровцы и не полицейские, а партизаны. «Что же ты, восемнадцать дней ищешь партизан, а теперь будешь с ними биться?» — мысленно упрекнул я себя. Преследователи остановились на краю оврага. На светлом фоне неба чернели их силуэты. Один был с автоматом. Кто-то сказал нерешительно:

— Он, наверное, здесь.

Я поднялся и крикнул:

— Да, я здесь, идите сюда!

Пять человек, как по команде, уставили на меня оружие.

— Руки вверх!

Руки плохо подчинялись мне. Правая рука невольно тянулась к маузеру. Ко мне подбежали, и я почувствовал холод стали, прижатой к моему виску. В мгновение ока с меня были сняты компас и часы, выхвачен маузер из-за пояса, опустошены карманы. Тот, что держал над моим ухом пистолет, внезапно разразился самой похабной бранью по моему адресу. Я спросил:

— Кто у вас командир и почему вы так обращаетесь с неизвестным вам, да к тому же еще и обезоруженным человеком?

— Все мы командиры, — ответил боец.

— Кто вы такой? — наконец обратился ко мне высокий парень в армейской фуражке.

Я назвал себя.

— Слышал про такого, — оказал высокий; окружавшие называли его Пашкой и, видимо, подчинялись ему.

— Э, да что тут слушать? — загорячился маленький парень с пистолетом. — Известное дело, фашистский шпион. Разменять его, да и все тут!

Его поддержали еще двое. Отборная брань снова повисла в воздухе. Я понял: секунда — и загремят выстрелы. И я, опустив руки, обрушил на парней поток такой неистовой ругани, что они притихли. Тогда я спокойно и твердо сказал:

— Будь я даже фашистский шпион, и в этом случае вы обязаны сначала допросить меня, а уж потом расстреливать.

— Обождите горячиться, — сказал Пашка и, отозвав двоих ребят в сторону, начал с ними совещаться.

Я предложил оставшимся увести меня к себе в лагерь.

— Мы всякую сволочь к себе не водим, — заявил мне боец с пистолетом.

Во мне все опять закипело.

— Сам ты сволочь, если собираешься застрелить командира Красной Армии! — сказал я и отвернулся.

Боец смутился и отошел к совещавшимся. Вскоре все подошли ко мне, и Пашка предложил мне раздеться и показать нательную рубашку. Хотя нелегко было разобраться из-за грязи, но все же определили, что белье у меня советское. Пиджак Садовского тотчас же надел на себя маленький боец с пистолетом Начали спрашивать меня, кого я знаю из руководителей Красной Армии. Ответил. Где родился Сталин. Ответил. Но тут маленький боец вступил со мной в спор, утверждая, что Сталин родился не в Гори, а в Горках, под Москвой. Я начал стыдить его за незнание таких вещей, которые известны любому школьнику.

Это решило мою участь. Меня отвели в Кажары и отпустили под поручительство Зайцева. Парни скрылись. Зайцев сказал мне, что это были люди из партизанского отряда Щербины. Из его слов выходило, что Щербина — командир храбрый, но молодой, «а люди у него со всячинкой».

Несмотря на усталость, я немедленно пошел в лес искать Ваську, у которого осталось последнее мое оружие — браунинг. Но, сколько я ни бродил и ни кричал, Васьки и след простыл. К вечеру я вернулся к Зайцеву. Хозяйка собрала мне поужинать, но я чувствовал себя настолько усталым, что мне было не до еды. Тотчас же ушел в сарай, забрался в сено и долго не мог заснуть. Неудачи преследовали меня одна за другой, и тревожные думы не давали покоя. Забылся лишь на рассвете, да и то ненадолго. Рано утром меня разбудил Зайцев. Он принес мне ватную телогрейку и сказал, что надо торопиться в Кушнеревку.

— Был у меня только что человек один от Кулешова, вас ищет, — заговорил он, присаживаясь возле меня. — Я ему не сказал, конечно, что вы у меня. Говорил посыльный, будто Кулешов с разрешения немцев ездил на побывку к своей матери в соседний район и привез какие-то важные для вас новости. Но вы будьте осторожны. Кулешов что-то замышляет, — предупредил Зайцев.

Выходить из селения было уже поздно. Наступил день — пасмурный и теплый. Оставаться у Зайцева тоже было опасно, и я решил дождаться вечера в ольшанике у деревни.

Моросил мелкий дождь. Определять время без часов было трудно, и оно тянулось бесконечно медленно. Моя одежда промокла, но под ней было человеческое тело, давно привыкшее к холоду и сырости. 6 наступлением темноты я пробрался в Кушнеревку, зашел в сарай, где спрятал колодку от маузера, повесил ее под телогрейку таким образом, чтобы из-под полы виднелся конец кобуры. Явиться к Кулешову безоружным было рискованно.

Кулешов встретил меня деланной улыбкой и, поколебавшись немного, сказал нерешительно, что нашел моих людей. Я сдержал волнение и рассыпался в похвалах по его адресу. Кулешов заметно повеселел и стал рассказывать, как он ехал из района, как встретился в лесу с двумя бойцами моего отряда.

— Один был в такой же шапке, как у вас, — продолжал он свой рассказ и все чему-то ухмылялся. — Я спрашиваю его: «Москвич?» Он глянул на меня и говорит: «Проваливай!» Тогда я ему: «А товарища Б. знаешь?» У парня чуть автомат не выпал из рук. Он бросился ко мне и стал расспрашивать, что я знаю о Б. Я ему обещал показать вас живым и здоровым. Ну, расстались, можно сказать, друзьями. Только вот дело-то какое: вчера ваш комиссар был у меня с несколькими бойцами, а вас-то не было, и сдается, заподозрили они меня в нехорошем. Послезавтра обещали опять явиться. Уж вы, пожалуйста, их дождитесь. А не придут — значит к тому месту пошли, где у вас встреча была назначена.

Подробности, которые сообщил мне бургомистр, убеждали меня, что он на этот раз говорит правду. А радость была так велика, что еле сдерживал внешнее спокойствие. В памяти всплыл весь облик друга-комиссара. Мне даже показалось, что я знаю, кто из моих десантников разговаривал с Кулешовым. «Неужели кончились мои одиночные блуждания?» — возникло у меня в мыслях.

Счастье было так велико, что оно казалось чудом.

— А Васька разве не с вами? — прервал мои размышления Кулешов и как бы вскользь заметил, — Тут товарищ его, интендант, о нем беспокоится.

Я удивился: куда же мог деваться Васька, кроме как вернуться в Кушнеревку?

10. Хорошая школа

Двадцать девять дней одиноких блужданий в поисках моих десантников оказались для меня хорошей школой. Я наладил прочные связи с населением, выявил наиболее стойких и решительных людей, изучил не только леса, в которых впоследствии пришлось базироваться и действовать, но познакомился также с бытом и нравами белорусской деревни.

О белорусском народе прекрасно сказал товарищ Ворошилов, выступая в Минске перед избирателями:

«Белорусский народ представляет собой такой народ ленинско-сталинской эпохи, который ни при каких обстоятельствах, даже если бы они были в 10 раз более трудными, чем те, которые мы пережили, не пойдет в услужение к врагу, не склонит своей гордой головы перед врагом и будет с ним биться до последней капли крови. Это ценит Советский Союз, это ценит наша партия, это ценит великий Сталин.

Товарищ Сталин неоднократно говорил о заслугах белорусского народа. Товарищ Сталин отмечал доблестное поведение партизан Белоруссии и их заслуги перед Родиной».

Фашистские оккупанты очень скоро почувствовали на себе силу белорусских людей и повели с населением жестокую борьбу. Они запрещали людям передвигаться из одной волости в другую без специальных пропусков. Это в какой-то степени разобщало и изолировало одну деревню от другой и давало возможность гестапо и военным властям применять разнообразные Способы изъятия у населения скота и продовольствия.

В различных районах немецкие фашисты по-разному обходились с местным населением.

Так, в некоторых волостях за появление в деревне партизан несли ответственность старосты и бургомистры. В Свядецкой, например, волости, Лепельского района, гитлеровцы расстреляли волостного бургомистра и старшего полицейского за то, что в деревне ночью появились партизаны. А в Таронковической, Аношкинской и Волосовической волостях, где все время действовали партизанские группы, в немецкой комендатуре принимали «заявы» и сбрасывали с населения ту часть поставок окота и хлеба, которая якобы захвачена и вывезена в лес партизанами. Это обстоятельство широко использовали связанные с нами люди. С нашей помощью составлялись массовые «заявы» о «хозяйничании партизан» и вывозе ими продуктов даже в тех местах, где мы и не бывали. Такие поддельные сообщения с жалобами и просьбами о высылке солдат позволяли нам выявлять наличие у фашистского командования карательных отрядов, а иногда посылать их в ложном направлении.

Фашисты проявляли неслыханную жестокость, проводили массовое истребление жителей. Они расстреливали крестьян, выехавших без разрешения в лес за дровами или появившихся в поле, за околицей деревни, по первому доносу тайных полициантов. Доносы же на жителей деревни полицианты сочиняли по злобе или в корыстных целях.

Деревни, села, местечки, где проводились карательные «акции», изолировались, общение с ними строго запрещалось. Гитлеровцы в то же время давали право свободно перемещаться жителям тех сел и местечек, в которых они умышленно не проводили насилий. Этот метод гитлеровцы применяли и на Украине.

Особенно беспощадно фашисты истребляли еврейское население. Но делали они это не сразу, а по частям, пытаясь попутно разжигать антисемитизм. Как правило, расстреливать евреев гитлеровцы заставляли полицейских. Сами же лишь показывали, как это нужно делать.

Еще летом сорок первого года в городах, селах и местечках Витебской области гестапо приказало полиции готовить общие могилы для евреев (в зависимости от количества еврейских жителей устанавливался и размер рвов с некоторым запасом, на всякий случай). Эти рвы-могилы выкапывались самим еврейским населением, работавшим под конвоем местной полиции и одного-двух гитлеровских надсмотрщиков. В Витебской области, в местечке Мстиж, фашисты расстреливали евреев в конце августа, в местечке Лукомль — в сентябре, в Чашниках и других пунктах — в феврале и в марте.

Фашистские разбойники вообще не брезговали ничем. Они применяли все — от расстрела и побоев до шантажа и подкупа, лишь бы сбить с толку и использовать белорусский народ для своих целей.

В Витебской области они на первых порах не распускали колхозов, а заставляли население работать сообща до конца года. Кое-где они выдвинули лозунг: «Колхозы без Советов». Задача ясна: собрать колхозный урожай, сорок первого года и сохранить колхозный скот, где его не успели эвакуировать. Для этого они оставили на месте председателей колхозов, взяв у них подписку с обязательством работать на нужды немецкой армии.

Появление москвичей-десантников в тылу врага в таком количестве было для них событием. Гитлеровцы уже имели дело с десантными группами, но группы эти, численно небольшие, скоро исчезали с горизонта, и оккупанты успокаивались.

При выброске же нашего отряда особого назначения фашисты встревожились Дело в том, что в гестапо попали грузовые мешки с упакованной мощной радиостанцией, запас боеприпасов, медикаментов и многое другое. Это давало представление о масштабе задач, поставленных перед нашим отрядом. Враг понял, что теперь ему придется иметь дело с действиями крупного десанта.

Фашистские завоеватели вообразили, что все оставшееся позади них является прочным тылом и они могут располагаться здесь, как у себя дома. В первые дни они спокойно разъезжали по деревням в одиночку и небольшими группами, останавливались где вздумается, ловили поросят и кур, собирали шпиг, масло, яйца и все это увозили в свои части.

К курам и уткам у них было особое пристрастие. Проезжая через деревню, гитлеровская войсковая часть останавливалась и открывала огонь из винтовок и автоматов по уткам, курам или по убегавшему поросенку. Некоторые же изобретательные грабители считали неприличным бить по домашней живности из боевого оружия, и они пользовались специально сконструированными для этой цели пистолетами. При выстреле из такого пистолета дюралевый шарик, убивавший наповал самого матерого петуха или селезня, отскакивал обратно (он был на резинке) и мог приводиться в действие повторно.

Много раз я наблюдал «охотников» из прилегающих кустарников. Какое требовалось усилие над собой, чтобы не начать охоту за «охотниками»! «Птицеловов» подчас подстреливали снайперы из местного населения или чаще всего — бойцы, попавшие в окружение.

В октябре, когда наш отряд был в сборе и начал действовать, гитлеровцы перестали разъезжать по деревням в одиночку.

Улетали на юг последние стаи кряковых уток. Лес обнажился, кустарники просматривались насквозь, и оккупанты все более учащали свои ночные налеты на деревни, вылавливая окруженцев и подозрительных.

Ночевать в такое время в деревне одному, даже у самых надежных людей, было опасно. Стог сена хотя и прятал человека, но уже не грел. Проводить же ночь у костра было рискованно: костер выдает человека противнику.

При таких неблагоприятных обстоятельствах я продолжал искать отряд. Но отряда фактически не существовало. Он был до погрузки в самолеты, до поднятия в воздух. В тылу врага были отдельные десантники, не объединенные в боевое подразделение, спаянное воинским уставом и единой волей командира.

Люди, разбросанные по территории, занятой врагом, жили мыслью: найти друг друга, разыскать командира и приступить к действиям.

Но как это сделать? Гитлеровцы, узнав о десанте и о разыскивающих командира десантниках, наводнили район истребительными отрядами, организовали облавы и тайную агентуру. Значительная часть товарищей погибла, оставшиеся в живых продолжали поиски. Это были все молодые люди, не имевшие большого жизненного опыта, не знавшие провокационных уловок врага. Опасности подстерегали их на каждом шагу. Трудное положение иногда им казалось безвыходным, а сложная обстановка невыносимой.

Они шли лесами и болотами, не рискуя заходить на хутора и в деревни. Их вело вперед только одно: надежда разыскать места выброски десанта и пункты сбора, намеченные в Москве. Озеро Домжарицкое, труднопроходимое березинское болото около него и старый, давно заброшенный хутор Ольховый, расположенный в нескольких километрах севернее озера, приобрели какое-то магическое свойство притягивать разбросанных в нескольких районах парашютистов-десантников. И они шли к этим местам, уходили и снова возвращались, а я пока безуспешно старался настичь своих людей в том или ином пункте их кратковременного пребывания.

* * *

Темная ночь. Не только деревни, но и притихшие, местами неубранные поля, казалось, таили в себе смертельную опасность.

Шестеро одинаково одетых людей шли на северо — запад глухими проселками, минуя хутора и деревни.

Впереди шел человек лет тридцати, время от времени сверяя по компасу карту и уточняя попадавшиеся в пути населенные пункты. Это был капитан Архипов.

Еще при распределении людей по машинам на прифронтовом аэродроме он отобрал в свой самолет самых крепких и выносливых бойцов десантного отряда.

С ним были такие молодцы, как Добрынин, Говорков, Федор Волков — настоящие русские богатыри. Эти люди могли бы многое сделать из того, что поручалось отряду. Но Архипов был только начальником штаба. Сотни километров он прошел со своей пятеркой от места выброски в районе Сенно до озера Домжарицкое. Нашел хутор Ольховый и решил ждать здесь командира и других десантников.

Но прибывшие на Красную Луку каратели остановились у Кулундука Андрея на неопределенное время. И Архипов, опасаясь обнаружения группы, а главное — раскрытия пункта сбора десантников, исчез оттуда за сутки до моего прихода.

В Стайске он приказал расстрелять предателя и увел своих людей на время в Ковалевические леса.

В деревнях, попадавшихся на пути следования капитана Архипова, — Волотовке, Ковалевичах, Липках, — основная масса населения уже хорошо обо мне знала, но, имея при себе пятерку отличных бойцов, капитан старался меньше появляться в деревнях и не торопился завязывать связи с местным населением.

Эта недооценка связей с народом и послужила причиной гибели отважной пятерки десантников, следовавших с капитаном.

Во второй половине следующего дня — 1 октября 1941 года — стояла теплая, пасмурная погода. В ближайших деревнях заявляли, что гитлеровцев поблизости нет. Архипов решил встретиться с некоторыми председателями колхозов и поспрашивать о «командире десантного отряда, разыскивающем своих десантников». От ковалевического пастуха Архипов слышал, что этот командир несколько раз проходил через село Заборье; капитан и пошел в это село со своей группой.

Проходя мимо деревни Амосовка, расположенной в двух километрах от Заборья, десантники заметили, что в деревню на двух подводах въехало семь-восемь человек, одетых в гражданскую форму, сходную с формой десантников.

Капитан остановил своих людей в кустарнике у дороги и стал наблюдать за деревней.

Ничего подозрительного не замечалось. Из деревни выехал человек на хорошей лошади, запряженной в повозку, и направился по дороге, у которой стояла группа Архипова.

Человек ехал шагом и настороженно смотрел по сторонам. Капитан этого не заметил. Его внимание было ослаблено все возраставшим желанием встречи со своими людьми. Он окликнул поравнявшегося с ним человека. Неизвестный остановил лошадь.

— Вы из Амосовки? — спросил Архипов, подходя к повозке.

Человек молча кивнул головой.

— Не знаете, что за люди заехали к вам в деревню?

— А кто же их знает?! Такие же вот, как и вы…

— И одежда на них такая же, как на мне? — спросил капитан, указывая на свою тужурку.

— Да, такая же…

— Смотрите, гражданин, не ошибитесь, а то головой отвечать придется.

— Если говорю, так значит отвечаю, — угрюмо буркнул человек, смотря на круп лошади, и еле заметно шевельнул вожжой. — Идите спокойно… Они вас ждут… — добавил он, не поворачиваясь.

В этих словах были фальшь и двусмысленность. Но никто из десантников, загоревшихся надеждой на близкую встречу со своими товарищами, этого не заметил.

Рассыпав цепочкой пятерку своих орлов, Архипов повел их к крайним хатам деревни. В это время неизвестные, одетые в гражданскую форму, залегли за фундаменты крайних изб с приготовленными автоматами. Они подпустили к себе вплотную шестерку десантников и открыли по ним огонь из полдюжины автоматов… Только смертельно раненный Говорков успел дать короткую очередь по высунувшимся из-за угла одной хаты двум фашистским карателям. Пули умирающего десантника тяжело ранили офицера и переводчика.

Поднявшаяся среди гитлеровцев суматоха позволила раненному в ногу капитану скрыться в кустарниках. Говорков и четыре других товарища остались на месте мертвыми.

* * *

Мало наезженная, густо поросшая травой дорога поднималась в гору. На траве не было видно никаких следов. Но в нескольких местах дорожный грунт был разворочен неровными бороздами, точно кто-то пытался его распахать сохой на горячей норовистой лошаденке. Это следы схватки волков с лосями. Не в силах одолеть могучих животных, волки вонзали когти в дорожный грунт и раздирали его.

Легко было представить себе, что, кроме диких зверей, здесь давно никто не ходил и не ездил.

Вершины огромных сосен и елей по обеим сторонам дороги стояли неподвижно в бледно-желтоватых лучах осеннего солнца. Выпавший несколько дней назад снежок растаял, и мшистая почва обсохла.

В лесу было тихо, тепло.

Семь десантников с тремя автоматами и четырьмя винтовками шли молча по обочине дороги. Впереди шагал молодой высокий и широкоплечий парень. Голубоглазый блондин, с крупными чертами лица, с простым открытым взглядом и с медленной, развалистой походкой, на досуге он выглядел, что называется, рубахой-парнем.

Это был Александр Шлыков. Он шел твердым и спокойным шагом. И его спокойствие и уверенность передавались шедшим за ним бойцам.

Поднявшись в гору, Шлыков остановился и, нагнувшись, начал что-то рассматривать. Его товарищи ускорили шаги.

На мягком песчаном грунте четко выделялись отпечатки немецкой обуви с резиновой подошвой и бугорками на ней. По следам можно было определить, что здесь прошло человек двадцать. Люди шли оттуда, куда следовали бойцы. Шлыков остановился, стал рассматривать.

— Опоздали, товарищ командир? — осторожно спросил остановившийся рядом Яша Кулинич.

— Возможно, и так, — нехотя ответил Шлыков.

— А может быть, есть другая дорога и наши вернулись по ней? — нерешительно высказал свое предположение Кулинич. Ему так не хотелось терять надежду.

— Дойдем — проверим, — сказал Шлыков, стараясь не показать охватившего его беспокойства. — Осталось не больше четырех километров, — добавил он после паузы.

Поправив на плече автомат, он зашагал дальше. Бойцы молча последовали за ним. Уверенность в успехе дела оставила их у этого песчаного участка дороги.

Впереди показались жилые постройки хутора Красная Лука, Где-то там, километра два за этим хутором, и был один из намеченных еще в Москве пунктов сбора парашютистов, к которому стремились путники.

Шлыков остановил группу и послал двух человек на хутор в разведку.

Бойцы скоро вернулись и привели с собой одного из жителей.

Хуторянин спокойным взглядом окинул пришельцев, стараясь определить, что это еще за люди появились в его лесных кордонах.

«Венгерка специального покроя, как и у тех, такие же шапки-ушанки. И по возрасту подходят… Свои», — подумал он. Но в голове мелькнуло сомнение: «А вдруг немцы сняли все это с убитых или взятых в плен?»

— Вы житель этого хутора? — спросил Шлыков, указывая на видневшиеся постройки. — Как вас зовут-то?

— Да, вот уже более десятка лет живу тут. Зовут Андреем, а по фамилии Кулундук, — охотно ответил пришедший.

— Отойдемте-ка вот сюда, — предложил Шлыков, направляясь к молодой ветвистой ели.

Когда оба уселись на пни, командир группы заговорил, стараясь держаться как можно спокойнее:

— Скажите, гражданин Кулундук, вам не встречались здесь люди вот в такой же одежде, какая на мне?

Эти слова и выражение лица юного командира с улыбающимися глазами, резко ударявшего в разговоре на «о», убедили Кулундука в том, что перед ним один из десантников нашего отряда.

— В такой одежде были и ушли, — сказал Андрей Кулундук и улыбнулся. — Вы что же собираетесь так недружно?

Он еще раз пытливо взглянул в глаза молодому десантнику. У того радость сверкнула в глазах, но тут же он потупился и глухо переспросил:

— Ушли?..

Кулундук заговорил уже совершенно спокойно и уверенно:

— Да, видать, не везет вам со встречей, товарищ. Ваш командир, товарищ Батя, два раза побывал у меня и никого здесь из ваших не встретил. Приходил и начальник вашего штаба с пятью товарищами, но про них узнали немцы. Три дня стояли у меня потом каратели. Они ушли отсюда вот по этой же дороге. В тот же день ваш командир снова побывал у меня и тоже ушел.

Шлыков слушал хуторянина и поражался его осведомленности и откровенности в разговоре с незнакомым человеком. Раздумчиво, словно ища ответа на свои мысли, он проговорил:

— А может быть, все же… кто-нибудь здесь остался?

— Нет, никого не оставили, — твердо сказал Кулундук и, помолчав немного, посоветовал: — А лучше всего проверьте сами. Ребята ведь только наведывались ко мне, а стояли они на хуторе Ольховый, за два километра отсюда. Вон за той сосной идет туда дорожка, — он указал на высокую сосну с ветвистой кроной.

— Большое вам спасибо! — горячо поблагодарил Шлыков, вставая и пожимая руку Андрею Кулундуку. — Мы этот хутор сами найдем, а вы можете итти домой, — сказал Шлыков.

— Подождите немного. Я пришлю вам чего-нибудь подкрепиться, — предложил Кулундук и зашагал к хутору.

Шлыков молча кивнул ему головой и отвернулся.

Он хотел еще раз поблагодарить Кулундука, но не мог произнести ни слова. Слезы внезапно выступили у него на глазах, и спазма сдавила горло.

Молодой командир и сам не мог понять, что послужило причиной этого неуместного и несвоевременного душевного потрясения: то ли неудача встречи с командиром, на которую возлагалось столько надежд, то ли проявление искренней заботы человека о совершенно посторонних людях. Но ему не хотелось, чтобы его слабость видели подчиненные. С минуту он стоял, стараясь подавить волнение, и только вынул платок, чтобы утереть слезы, как почувствовал прикосновение чьей-то руки к своему плечу.

Шлыков быстро обернулся. Перед ним стоял Яша Кулинич, вытирая мокрые от слез глаза грязным платком. Несколько секунд они стояли молча.

— Пойдем, Саша, там этот человек с хутора обещал прислать поесть чего-нибудь, — сказал Кулинич и, взглянув в лицо товарища, добавил — Да ты не расстраивайся. Раз наши были здесь, мы их найдем! Далеко уйти отсюда они не могли, следы-то на песке еще совсем свежие…

Шлыков пристально посмотрел в лицо товарища, хотел поделиться полученными вестями, но вместо этого принял суровый вид и по-командирски сказал:

— Ну, ну, может, не скоро найдем, а нюни распускать тоже нечего!

Сынишка Андрея принес буханку хлеба, кувшин молока и кусок сала.

Проголодавшиеся бойцы молча поели и, поблагодарив мальчика, направились на хутор Ольховый.

Вокруг старых сараев заброшенного хутора они увидели остатки давно погашенных костров. Поблизости валялись пустые консервные банки со знакомыми наклейками и обертки от галет. Сомнений не оставалось: здесь были свои люди, но они ушли и никого не оставили.

Посовещавшись, десантники решили обследовать окрестности. Они разделились на две группы и направились в глубь леса давно заброшенными тропинками, расходившимися от хутора в разные стороны.

Огромный смешанный лес местами перемежался ярко-зелеными полянками, на них частой россыпью краснела брусника. По обочинам тропинки, извивавшейся между толстыми стволами деревьев и кустарниками, попадалось много белых грибов. Следом за Шлыковым шли Яша Кулинич и Валентин Телегин. У всех нервы были напряжены до крайности. Каждый из них ожидал, что вот-вот за тем или иным поворотом они увидят партизанскую землянку или встретят кого-либо из разыскиваемых товарищей. Но ландшафт не менялся, и нигде никаких признаков присутствия человека не замечалось. Они пробовали сигналить, по очереди и все разом дуя в свои манки. Но лес отвечал им только треском сухих сучьев под ногами разбегавшихся зверей да шумом в ветвях от вспугнутых птиц.

Подошли к стволу огромного, сваленного буреломом дерева с высохшей, изъеденной насекомыми корой. Дальше итти было некуда. Впереди, в просветах между деревьями, виднелись поблескивавшие зеленоватой влагой топи, усеянные кочкарником и островками, — там начинались труднопроходимые берзинские болота.

— Давайте посидим здесь немного, — предложил Шлыков и, сев на ствол дерева, вытянул одну ногу. — Чортов сапог, — морщась, проговорил он, — столько километров исходил, а все жмет.

— А ты сменился бы с Иваном Библовым, — посоветовал Телегин, присаживаясь рядом, — вы с ним, кажется, одного росту.

— Примеряли, да у него ступня с таким лошадиным подъемом, что совсем в мой сапог не лезет. Нет уж, сам как-нибудь разношу.

— Какие замечательные места, — мечтательно сказал Яша Кулинич. — Сколько ягод, грибов, а дичи, наверно, тут на болотах, — всем нашим отрядом не перестреляешь.

— Да, места здесь хорошие, — задумчиво проговорил Шлыков и, вдруг оживившись, обратился к своим товарищам — А что, если перебазировать сюда наш отряд? Как думаете, ребята? Будем пока землянки строить, продукты заготовлять на зиму, а там, глядишь, и наши начнут сюда подтягиваться.

— А если наши вообще сюда не придут? — спросил всегда пессимистически оценивавший обстановку в лесу Телегин.

— Не придут? — повторил Шлыков и вздохнул. — Тогда… тогда будем действовать одни, самостоятельно. В трех — четырех километрах отсюда проходит шоссе Лепель — Бегомль. На несколько вылазок у нас взрывчатки и боеприпасов хватит, а там…

— А там у немцев добудем! — поддержал командира легко увлекающийся Яша Кулинич.

Но Шлыков замолчал и нахмурился. Он прекрасно понимал, что он сам и ядро его отряда, десантники, были слишком неопытны, чтобы обеспечить себя всем необходимым и наметить перспективы борьбы на будущее.

Возвращаясь с хутора, Шлыков всю дорогу молчал. Более тридцати дней бесплодных скитаний по лесам и болотам измотали нервы, но к цели не приблизили. За это время к семерке десантников присоединилось до трех десятков окруженцев, и молодой их командир, до последнего дня не терявший надежды найти командира отряда, теперь уже и сам не знал, что делать дальше, куда вести своих людей, какие ставить в порядок дня задачи.

* * *

Я представлял, как тяжело было моим бойцам и командирам групп, по большей части комсомольцам, горевшим священной ненавистью к врагу, но не имевшим необходимого опыта общения с людьми в той исключительно сложной обстановке.

Продолжая бродить по деревням, в которых притаились агенты гестапо, все это я видел и испытывал на себе. Высказанное мне дедом Кондратом из Кажар подтверждалось все более отчетливо.

Помню случай с одним провокатором. Это было уже весной сорок второго года. Мы совершали шестисоткилометровый переход из Витебской области в Пинскую. В районе Вилейки на минах, подкладываемых нашими подрывными пятерками, каждую ночь взлетали вражеские эшелоны. Гитлеровцы, не подготовленные к борьбе с крушениями поездов (охрана на железных дорогах у них тогда еще не была организована), настолько растерялись, что стали бросать целые батальоны для «прочесывания» лесов. Но и это не помогало. Тогда на наиболее угрожающих участках они начали пускать впереди железнодорожных составов группы пеших патрулей. Поезда при таком порядке двигались «черепашьим шагом».

В деревни, расположенные в треугольнике Вилейка — Молодечно — Красное, фашисты бросили большую группу агентов гестапо.

Однажды, в весенний день, на закате солнца мы двигались по нехоженой тропинке в мокром, почти необитаемом лесу. За нами гнались тучи комаров. Янтарно-желтые стволы сосен освещались горизонтальными лучами. Большой черный дятел, мелькнув красной феской, проскакал по стволу сухой ольхи. Где-то пискнула белка. Из зарослей лоз донеслась согревающая душу трель соловья, и мы, вдруг услышали, как цветут и благоухают ландыши, хорошо в такую пору развести в лесу костер, сварить уху или напечь картошки. Но вот дорожка, заросшая нетоптанной травой, круто свернула за стройную группу сосен, и за ними мелькнула чья-то тень. Мы рванулись вперед с автоматами наперевес и увидели, как, перескакивая через валежник в гуще леса, удалялся человек с сеткой от комаров на голове. При нашем оклике он остановился, — бежать было бесполезно. Хлопцы его быстро обыскали. Оружия и документов при нем не оказалось. Он назвался Сидоровым Иваном Ивановичем.

— Я сапожник, работал в Латыглино, — сказал он, — теперь иду искать работу в другую деревню.

Это был явно подозрительный тип, тщедушный человечишка с редкой растительностью и с густой сетью мелких морщин на лице.

Нам уже рассказывал лесник-объездчик, как в одной деревне каратели расстреляли почти всех жителей только за то, что в ней побывали партизаны. Перед приходом карательной экспедиции в этой деревне находился «портной», выдававший себя за бежавшего из немецкого плена бойца Красной Армии. Этого «портного» жители вскоре опознали среди солдат-карателей: он был уже в немецкой форме со знаками ефрейтора.

Задержав «неизвестного», мы сразу же вспомнили рассказ лесника про «портного». Но этот выдавал себя за сапожника.

Когда мы начали более основательный допрос, «сапожник» быстро запутался в своих показаниях.

Затем, при помощи уцелевших от расстрела людей, нам удалось установить, что задержанный — тот же «портной». По старому русскому обычаю, мы забили осиновый кол на его могиле.

Но этот случай был весной сорок второго года. Осенью сорок первого мы еще учились в первом классе и многое представляли примитивно. Разговоров в деревнях о москвичах-десантниках было много. Многим казалось, что нас несколько тысяч. Впрочем, народ умел создавать легенды и знал, для чего это нужно.

Стоило однажды ночью через деревню проехать пяти верховым из группы Кеймаха, как по трем районам, точно по радио, разнесся слух, что в таком-то месте проследовало пять эскадронов советской кавалерии. Такие разговоры были нам на руку: полиция и небольшие группы немцев в деревню не поедут, а для того, чтобы послать против «такой силы» крупную карательную экспедицию, враг сначала должен был провести надлежащую подготовку.

11. Последние поиски

Иван Библов, замещавший командира в отряде, по серьезным, молчаливым лицам вернувшихся из очередного похода товарищей видел, что расспрашивать не о чем. Все же, когда он остался у шалаша наедине с командиром, спросил:

— Что, Саша, опять неудача?

— Неудача — одно, Иван Андреич, беспокоит другое, — ответил Шлыков, устало опускаясь на широкий пень, — Боюсь, попадет Батя в лапы карателей.

— Ну, это ты напрасно… — медлительно и спокойно заговорил несколько флегматичный по характеру Библов. — Сам же рассказывал, что его в гражданку лосем прозвали. Нет, такой им в руки не дастся, — убежденно заключил он.

— Лесовика мы там одного встретили, — продолжал Шлыков, упирая носок сапога в задник и стягивая другой, тесный сапог. — Кулундук по фамилии, добрый такой, хорошей души человек… Говорил, каратели у него три дня стояли. А Батя был у него на хуторе… до и после гитлеровцев. Причем, второй раз появился там чуть ли не через час после их ухода.

— Так чего же расстраиваться, раз был и после карателей… Он своих ищет и к другим отрядам, видать, не желает выходить. Понимаешь? Иначе обязательно где-нибудь объявился бы.

— Это я понимаю, друг, а вот ты понимаешь, что это такое — один? Нарвался на засаду — конец.

— Нет, — помолчав немного, с той же убежденностью произнес Библов, — по всем слухам выходит, что жив-здоров наш командир. Вчера тут из отряда, что неподалеку от нас стоит, — Щербина, что ли, у них командир? — несколько человек к нам заявилось. Так вот, говорили эти ребята, — там тоже кто-то Батю встречал.

— Эх, тюлень! Так чего же ты молчал?! — Шлыков вскочил на ноги и быстро натянул сапог. — Давно видали-то? Кто? Где? В каком месте?

— Вот этого я тебе не могу сказать, — развел руками Библов. — Ты сам с ребятами поговори.

Шлыков бросился к бойцам из отряда Щербины, но они толком ничего не могли рассказать. Тогда он, расспросив, как пробраться на их базу, прихватив пять человек десантников, сам отправился туда, но и там не смог получить точных сведений, Капитан Щербина подтвердил, что кто-то из его бойцов действительно встретил однажды в лесу человека, выдававшего себя за командира парашютистов, но сам капитан, видимо, не придавал этому серьезного значения. Мало ли всякого народу бродило в эти дни по лесным просторам?! Бойцов, встретивших парашютиста, в отряде не оказалось, и Шлыков ушел ни с чем, взяв с капитана слово, что он подробно расспросит своих людей о приметах человека, называвшего себя Батей.

* * *

Четыре дня я провел в лесу под Кушнеревкой в томительном ожидании. Никто из моих ребят не появлялся. Васьки тоже все еще не было. Очевидно, он, не зная дороги, блуждал где-нибудь в лесах, но Васькины друзья, окруженцы, уже начинали подозревать меня в предательстве. Они переставали верить, что я жду каких-тосвоих людей, и готовы были расправиться со мной при первом удобном случае. Мои товарищи должны были прийти вечером девятого октября. Они не пришли и десятого и одиннадцатого. Значит, ушли на озеро Домжарицкое. Значит, и мне нужно снова итти туда, без карты и компаса, полураздетым и безоружным.

Вырезав хорошую дубовую палку и сунув в карманы по булыжнику, я в третий раз направился в район заветного озера.

Ночь была светлая, слегка морозило. Шел большей частью напрямую, в обход деревень, направление определял по луне и звездам.

Но Белоруссия не Казахстан, где по сухой песчаной степи можно проехать без дороги сотню километров на автомашине. В Белоруссии ручеек — курице напиться, а грязи целое озеро, то непролазная заросль крапивы, то топкий вязкий луг. Вот так и в эту ночь. Одно селение я обходил часа два, болотам нет конца и края. Бреду по самым огородам, а деревня явно незнакома. Вдоль улицы кто-то бродит с колотушкой, подозрительного не слыхать. Собаки тоже спят, или их постреляли полицейские по приказу оккупантов.

Решил пройти около крайней хаты. Удары колотушки тоже подвигались к этому концу. Тихонько подобрался к уголку крайнего дома, остановился. Высунулся из-за хаты — передо мной, метрах в десяти, стоит человек, он явно слышал, как я шел. Теперь он первым увидал меня. Кто он? Сторож или полицейский? Прятаться бесполезно. Бежать — завязнешь. Минуты две мы стояли молча, я опирался на дубину, у него в руках было что-то короткое — не рассмотришь: хотя и светлая, а все же ночь.

«Может, в деревне партизаны? — полезла мне в голову мысль. — Может, передо мной партизанский часовой? Уж не мои ли здесь остановились? Очень почему-то смел этот неизвестный страж».

Я потихоньку кашлянул, достал из кармана кусок газеты и начал отрывать на закрутку. Стоявший против меня тоже подкашлянул и медленно стал подходить ко мне. Теперь я рассмотрел его лицо в отраженном свете луны. Это был пожилой белорус, с колотушкой в руках. Не доходя шага три, он снова остановился и стал рассматривать меня с ног до головы.

— Здравствуйте! — сказал я первым.

— Здравствуй, — ответил сторож.

— Немцы в деревне есть?

— Вечор выехали в Лепель.

— А полицаи?

— Полицаи, мабудь, остались.

Я инстинктивно попятился в тень к хате.

— Да ты ж не бойся, у нас их нету.

«Вот болтун старый», — чуть было не сорвалось у меня с языка. Но я сдержался и, подавив раздражение, спросил:

— А где же, вы говорите, остались полицейские?

— Вот в Лукомле, — сторож, подойдя вплотную, указал мне рукой на темневшие метрах в трехстах постройки.

Мы оба сели в тень за хатой и, затягиваясь самосадом, долго говорили о Лукомле и о полицейских, об оккупантах, старостах и сторожах, которых немцы обязали охранять деревни от партизан, о том, как пройти мне безопасней напрямую к Ковалевическому лесу.

В какой-то раз я дал себе слово — напрямую не ходить, тем более с таким «оружием», которое было у меня на этот раз. Общение со своим человеком подкрепило силы, и я уверенней пошел дальше.

12 декабря утром я вышел к хутору Кулундука. Лошади наши паслись в лесу на острове; теперь им было не выбраться отсюда без помощи человека, пока не замерзнут болота.

Я снова обошел условленные пункты встречи. Ветер гудел в пустых проемах окон заброшенных домов Ольхового, — нигде ни души. Вечером встретился с Кулундуком.

— Никак я не пойму, что у вас происходит, — заявил Андрей, пожимая мне крепко руку и пристально вглядываясь в лицо.

Мне ничего не оставалось, как только пожать плечами.

— Вы разве не знаете, что еще были ваши люди? — спросил Кулундук.

«Кто же это? Неужели комиссар или снова успел побывать капитан со своими людьми?..» — подумал я и откровенно признался:

— К сожалению, не знаю. А вы можете сказать, кто это был?

— Какие-то новые семь человек — все молодые ребята. За командира у них был тоже молодой высокий блондин. Слышал — они называли его Сашей.

— Ну и что же?..

— Спрашивали, не видел ли я людей в такой одежде, как у них. Ну, я понял, что это ваши люди, — рассказал им, что здесь были и вы и ваш начальник штаба… Они направились на Ольховый, пробыли там несколько часов и ушли.

В голову снова полезли тягостные мысли: «Я потерял своих людей и больше их не найду. Не лучше ли перейти фронт, с новым отрядом выброситься вторично, начать все сначала?» Но я отогнал эти мысли, и в сознании прошло другое: «Да, я много пережил тут, и, может быть, там, на родине, поймут мои страдания и даже пожалеют меня. Но ведь не для переживаний и приключений, а для боевых дел послала меня партия в тыл врага, и я должен или выполнить задание, или погибнуть».

Даже Андрею я не сказал, что из-под полы у меня торчала пустая колодка от маузера, что единственным моим оружием оставалась дубовая палка да пара гладких камней болталась в кармане вместо гранат, оттягивая полы телогрейки.

Я отказался зайти в хату к Кулундуку и, поблагодарив за вынесенный кусок хлеба, отправился снова на Ольховый.

К вечеру повалил мокрый снег. Сырость и холод пронизали меня до костей. Я поймал в лесу одну из оставленных нами лошадей и сел на нее верхом. Ехать было еще холодней, чем итти, но какое-то тревожное чувство заставляло меня торопиться. Возле Стайска конь провалился в болото. Я с трудом выбрался сам и около часу бился, вытаскивая лошадь. Здесь ехать верхом было уже невозможно, и я повел коня в поводу.

После снега ударил крепкий мороз, а я был по пояс мокрый. Выбравшись на сухое, я опять сел на коня и начал нахлестывать его. Но грузный, хорошо, упитанный конь и не думал бежать рысью. Упорство этой немецкой лошади я испытал две недели назад, когда ехал на ней с бойцом Васькой. Теперь я обломал об ее бока полдюжины березовых палок, но ничего не помогало. Ленивое, как мне казалось, животное продолжало итти спокойным мерным шагом. В легких облаках плыл большой круглый диск луны, и этот мерный стук копыт о подмерзшую землю был похож на условную сигнализацию…

Около тридцати километров я ехал почти всю ночь. Уже начинало светлеть на востоке, а мне еще нужно было проехать около пятнадцати километров, чтобы добраться на дневку в Кажары, к Зайцеву, как я наметил. На моем пути было еще четыре деревни, в их числе Амосовка, где, как сообщил мне Попков, карателями недавно были расстреляны какие-то пять человек. Что это были мои десантники, я тогда и не подумал: в группе Архипова было шестеро, у Шлыкова — семь. «Эта пятерка, видимо, к ним не относилась», — думал я. Да у меня еще было сомнение и в достоверности этого сообщения.

«Что делать? — раздумывал я. — Не оставаться же на дневку в поле — безоружному, голодному, промерзшему до костей».

Я не верил, что эта немецкая лошадь не в состоянии была бежать хотя бы небольшой рысью. В голове мелькнула мысль: «Может быть, тренировка на манежном кругу?» Я вырезал два сухих дубовых сука наподобие шпор и привязал их к сапогам. Результаты были изумительны. Когда я пришпорил коня острыми дубовыми сучьями, он легким прыжком метнулся вперед и помчался галопом. От быстрой езды я начал согреваться. Настроение поднялось. На такой скорости я мог проскочить любую засаду.

На рассвете я уже привязывал коня у кажарских сараев.

12. Встреча

— А вас Кулешов ищет! — крикнул мне, выбегая навстречу, хозяин. — Вместе с Васькой по деревням разъезжает, кое-кого о вас спрашивал. Видно, ваши объявились!

Никогда еще не видел я Зайцева в таком веселом и возбужденном состоянии.

— Вот соединитесь теперь со своими, — радостно говорил он, — и такие дела у нас начнутся! Мы тоже в стороне не останемся. Не дадим немецким гадам жизни на нашей земле! Сколько времени я этого дожидался. Ну, теперь и я в драку полезу…

Я смотрел на его порозовевшее от волнения лицо, слушал его слова и думал: «Пока жив Зайцев, не быть гитлеровскому «новому порядку» на советской земле, а Зайцев бессмертен, ибо имя ему — народ».

На дневку я забрался в клуню, заполненную немолоченой пшеницей и овсом. На пост, охранять меня, был выставлен надежный человек — Кондрат Алексеич. Даже и он теперь относился ко мне с большим почетом, чем прежде. «Неужели кончились мои одиночные блуждания!» — подумал я, засыпая.

Хорошо отдохнув у Зайцевых за день, вечером я помчался в Кушнеревку. Впервые за время нашего знакомства Кулешов искренне обрадовался моему приходу. Видно, крепко припугнули его мои ребята. Он суетливо усадил меня за стол и сам сел со мной рядом, словно боялся, что я встану, выйду и исчезну опять.

— Жена! Ужинать нам собери, дай винца по стопочке, — распорядился он и обратился ко мне: — Так вот, хочу я вам сообщить…

В это время дверь распахнулась, и на пороге показался мой комиссар Давид Кеймах, а за ним — высокий белокурый юноша, боец Захаров. Мы бросились друг к другу и обнялись все трое разом.

— Теперь не пропадем, теперь не пропадем! — плача твердил Захаров.

И по моим щекам текли слезы… свои или чужие — кто знает.

* * *

Часов в девять вечера мы были в лесу, в лагере отряда.

В густой и сырой тьме вокруг нас собралась небольшая группа людей, одетых кто во что. Большинство лиц было мне незнакомо, но люди, видимо, знали, кто я, и обступили меня с приветствиями и вопросами. Я понял, что они верят в меня, ждут от меня помощи и руководства.

— Но где же остальные москвичи? — обратился я к стоявшему рядом со мной десантнику Саше Волкову — лучшему песеннику в отряде.

Кто-то бросился разыскивать десантников, кто-то сказал, что в лагере больше никого нет, и добавил, что остальные разошлись ночевать по деревням. Я спросил, выставлены ли часовые. Несколько голосов наперебой ответили: сейчас, мол, выставим. С дисциплиной, видимо, дело обстояло в отряде неважно.

Но это для меня, пережившего столько невзгод, не было страшным. Главное — кончилось одиночество, у меня теперь было на кого опереться.

Велика была наша радость, когда через двадцать девять дней, после блужданий и поисков друг друга, состоялась встреча части уцелевших москвичей-десантников.

Медсестра Оля Голощекина ушла искать меня под Борисов и не вернулась. Не хватало и многих других.

Узнав, что среди десантников, собравшихся вокруг комиссара, оказался и Павел Семенович Дубов, я особенно обрадовался. Он за это время постарел и осунулся. Но глаза его по-прежнему сверкали молодым блеском.

— Вот видите, — сказал он мне, оставшись со мной наедине, — что получается, когда военным делом руководит невоенный. И дисциплина за месяц послабела, и ошибок немало наделали…

— А что же вы не помогали командиру?

Дубов вскинул свои умные глаза и в раздумье проговорил:

— Чтобы помочь командиру, надо знать, какой у него план и какое приказание последует за первым… В бою приказание командира часто видно лишь с одной стороны. Другое дело, если боевая операция разрабатывается заранее. Тут все можно продумать и учесть. Да и в этом случае все же должен быть человек, который лучше других взвесит все за и против и скажет: «вот так». А когда командира начинает каждый поправлять, то вместо одной ошибки может быть внесено десяток. Ошибаться-то присуще всем, только каждый из нас может ошибаться по-разному… Вот и нельзя допускать, чтобы в приказ командира вмешивались бойцы.

Мы долго говорили.

Дубов ни слова не сказал о себе. Но другие рассказали, что он совсем неплохо организовал засаду на гитлеровцев. Дорога между озером и болотом была вымощена бревнами. Гитлеровцы в этом месте ездили на автомашинах с пониженной скоростью. Мина, поставленная на гряде бревен, взорвалась под автобусом, переполненным вражескими солдатами.

Следовавшие за автобусом две машины с живой силой остановились. Ни объехать, ни развернуться. Двух бойцов с пулеметом Дубов расположил за озерком, на расстоянии ста — ста двадцати метров от дороги, и бойцы по его приказанию сразу же после взрыва открыли фланговый огонь по фашистам. Сам же он замаскировался с пулеметчиком у дороги.

И когда уцелевшие гитлеровцы, спасаясь от губительного флангового огня, бросились назад, Дубов из своего укрытия, с дистанции сорока — пятидесяти метров, открыл по ним огонь. Враг, оставив десятки трупов и раненых, вынужден был отойти, укрываясь от пулеметного огня. Только вторая, следовавшая позади, немецкая автоколонна заставила смельчаков отступить и удалиться.

Дубов умолчал и о том, как он расправился с предателем старостой. «Дело само себя показывает», — говорил он.

Почти целая ночь ушла на организационные дела. С трудом собрали людей, разбредшихся по деревням, с трудом построили пестрый народ: москвичей-десантников всего шесть человек, остальные партизаны из окруженцев и местных крестьян, — среди них была одна женщина и два мальчугана. Всего в этом отряде числилось сорок пять человек, собрать же удалось только тридцать семь.

Я вспомнил, как однажды наблюдал гитлеровцев, гнавших на ремонт дороги мобилизованное ими местное население. Я лежал в густом кустарнике около шоссе, мимо меня шли пешком и ехали на подводах белорусские крестьяне с лопатами и топорами. Сопровождало их с десяток гитлеровцев-велосипедистов. Приотставшего пожилого крестьянина фашист, ехавший позади, ударил со всего размаха палкой. Крестьянин, подхватив полы сюртучишка, догнал впереди идущих.

Было бы тогда человек пять автоматчиков, и я бы, не задумываясь, приказал перестрелять фашистских конвоиров и заставил бы возвратиться по домам этих невольников.

Я, конечно, понимал, что гитлеровцы выслали бы карательный отряд в эти деревни, приписали бы этим гражданам связь с партизанами и жестоко расправились с мирным населением. Но я также понимал, что население, выгоняемое на ремонт вражеских дорог, вольно или невольно на какой-то отрезок времени отодвигает час победы. А кто может подсчитать, сколько стоит минута военных действий? Ведь за минуту можно сделать не один выстрел из дальнобойного орудия, сбросить на цель смертоносный груз с нескольких эскадрилий, а автоматчик может расстрелять пару дисков по пехотной колонне, пулеметчик разрядить целую ленту, снайпер может произвести два-три выстрела в цель.

Партия послала меня в тыл срывать мероприятия врага, всячески подрывать его коммуникации. Могу ли я допустить, чтобы коммуникации восстанавливали эти невольники?

Но, рассуждая так, я был один, озлобленный, бессильный, и ничего не мог поделать со своим «маузером» против десятка автоматчиков. Теперь передо мной тридцать пять человек, смелых и энергичных. Они исполнят все, что будет им приказано. Двадцать девять дней я чувствовал себя со связанными руками, теперь я мог начать действовать.

Кеймах представил меня отряду. Я принял командование, сказал товарищам несколько слов о значении дисциплины и сложности наших задач в борьбе с жестоким и сильным врагом.

Спать я устроился под елкой на соломе. Ночь была теплая. После того как на посты были выставлены десантники, за охрану лагеря можно было не беспокоиться. Да гитлеровцы в тот период еще не столь сильно заботились о том, что творится на пройденной ими территории. Пока их армии двигались вперед, а победа представлялась им вполне реальной и близкой, они откладывали задачи укрепления своего тыла до будущих времен.

После приземления я впервые мог заснуть спокойно, но к сейчас мне не спалось. Тогда я вспомнил пословицу русских матерей: «Малые дети спать не дают, а от больших и сама не уснешь».

Новые заботы вставали передо мной бесконечным рядом. Когда я скитался один в поисках отряда, будущее представлялось мне просто: стоит найти своих, и все сразу пойдет на лад. Но теперь я увидел новых, незнакомых людей, с которыми предстояло еще много работы. Мне стало ясно, что и мои-то люди за двадцать девять дней блуждания по лесам изменились и нужно будет приложить немало усилий, чтобы сделать их снова дисциплинированными бойцами, какими они были перед вылетом в тыл врага.

Беспокоила трудность установления связи с Москвой. От Кеймаха я узнал, что из всего взвода радистов в живых осталось три человека, а программа связи попала в руки полиции. Без программы мы, конечно, не могли установить связи с центром и должны были пока рассчитывать только на свои собственные силы.

Осенью сорок первого года в Белоруссии можно было встретить много людей, рвавшихся на борьбу с фашистскими захватчиками. Здесь были и бойцы Красной Армии, потерявшие надежду перебраться через фронт, были люди, эвакуированные из западных областей Белоруссии и Украины, но не успевшие уйти от гитлеровцев, наконец местные жители, скрывавшиеся от карателей в лесах. Борьба в одиночку с врагом не могла, конечно, дать серьезных результатов. Нужна была широкая организация сил, нужны были оружие, связь с подпольной парторганизацией, с центром. Наконец нужны были руководители — командиры с твердой рукой и притом достаточно авторитетные. Если не имеешь авторитета, народ тебе не доверится, за тобой не пойдет. Заставить же людей в условиях тыла воевать только в порядке приказа — дело трудное. В партизанской войне люди при выполнении операции часто предоставлены самим себе, своей смекалке, находчивости, решительности. И если человек не имеет желания, а следовательно — инициативы, то толку от него не будет.

За время своих одиноких скитаний я видел тот страшный гнет, который придавил население белорусских сел и деревень, — придавил, но не уничтожил все наше, советское. Деревни и села Белоруссии представляли огромную силу, способную сокрушить тылы германской армии. Но эта сила могла быть в принудительном порядке использована гитлеровцами. Мы были обязаны бороться за то, чтобы эта сила осталась нашей, советской, — нельзя было отдавать ее врагу. И не только это, мы должны были помочь людям отстоять свою душу от тлетворного прикосновения фашизма. Москвичи-десантники были во много раз богаче людей, с которыми встречались за эти дни, слышали речь Сталина 3 июля и знали, что нужно делать. Когда нас посылали в тыл противника, еще не был сформирован Центральный штаб партизанского движения, и перед нами была поставлена задача — развертывать массовое партизанское движение, возглавить местных коммунистов, помочь населению подняться на борьбу с врагом, научить его владеть современными формами борьбы с оккупантами.

Обо всем этом я и думал. Заснул только под утро.

Часть вторая Первые схватки

1. Выбор направления

Положение в районах, оккупированных немцами, было сложное.

В те дни тяжелой для нашей родины осени 1941 года гитлеровские захватчики чувствовали себя победителями, мечтали о завоевании России до Урала. В населенных пунктах гитлеровские коменданты действовали грубо и примитивно. Фашистские пропагандисты старались всеми способами деморализовать население оккупированных районов Белоруссии. С этой целью в некоторых местах они бесплатно раздавали населению сахар, белую муку, крупчатку, одежду, обувь и другие товары, награбленные с советских складов. При этом не было недостатка в самой беспардонной демагогии и лжи: берите, мол, такого добра в Германии на сто лет вперед заготовлено.

Колхозы, как это ни казалось на первый взгляд странным, продолжали вначале существовать почти повсеместно. Многих председателей колхозов гитлеровцы оставили на своих местах и даже требовали от населения деревень, чтобы оно работало сообща, прежним артельным способом. В то же время гестапо изощрялось в различных приемах улавливания легковерных. Оккупанты не брезговали никакими методами лжи и провокаций.

Так, например, когда гитлеровцев крепко ударили под Москвой и они были вынуждены снять свои войска, дислоцированные в Витебской области, агенты Геббельса и гестапо собрали бургомистров волостей и председателей колхозов Витебской области и объявили им, что решающие успехи германских армий на востоке позволяют отменить военное положение и приступить к мирному строительству. Что они-де получили возможность распустить своих солдат и офицеров в отпуска…

А чтобы эту ложь как-то обосновать, они показывали проекты различных культурно-просветительных и промышленных зданий, которые ими якобы намечены к стройке. В Лепельоком районе они показывали даже котлованы, подготовленные, как позднее выяснилось, для установки дальнобойных орудий, и говорили собранным на совещании людям о сооружении здесь большого театра для белорусской молодежи, о закладке мощного велозавода и колоссальных цехов мануфактурной фабрики.

Пытались они расположить к себе население всяческими способами, между прочим и через бойцов Красной Армии, попавших в окружение. Захватив в плен окруженцев, пробиравшихся к линии фронта в первые месяцы войны, фашистские завоеватели иногда милостиво отпускали их «до матки». Позднее, узнав, что «матки» у большинства бойцов в Москве, Горьком или на Урале, они поняли свою ошибку и стали отпускать домой только военнослужащих из оккупированных районов, требуя при этом от родителей соответствующей подписки, а остальных направляли в лагери. Но прекрасные белорусские люди нередко брали из лагерей всех, кого можно было взять, объявляя их своими ближайшими родственниками, и немало окруженцев получили благодаря им свободу.

Для своего аппарата управления гитлеровцам не всегда удавалось находить подходящих людей, и поступали они иногда очень своеобразно: старостами деревень или даже бургомистрами волостей назначали первых попавшихся им на глаза колхозников, которых в этом случае заставляли подписывать стандартное обязательство. Подобным методом они иногда вербовали людей и в полицию. Среди партизан хорошо известен был случай, имевший место в поселке Кащенно, Холопинического района. В октябре в поселок нагрянуло несколько десятков гестаповцев и полицейских из Краснолук. Немецкий офицер вызвал по списку тридцать крестьян и объявил им, что они назначены полицейскими. Среди отобранных действительно оказались выходцы из кулацких семейств и люди, судившиеся в разное время за уголовные преступления, но пять человек были патриотически настроенными колхозниками, никогда не высказывавшими никаких симпатий к оккупантам. Вызванным зачитали приказ и предложили взять оружие. Один из колхозников смело заявил, что в полицию не пойдет и оружие брать не будет. Тогда офицер гестапо объявил смельчака красным партизаном, вынул пистолет и застрелил его на глазах у всех. Остальные «согласились»…

Ночью гестаповцы напоили вновь испеченных полицейских самогоном и под утро повезли в Краснолуки. Там им поручили первое «дело»: заставили расстрелять две еврейские семьи. А затем раскрыли сундуки и предложили трофеи. Трое колхозников после этого убежали в лес к партизанам. Они заявили: «Людей расстреливать заставляют, гады. На такое дело пойдешь, как потом к своим обратно вернешься?!»

В этом была определенная система у гитлеровцев: делая завербованных соучастниками своих злодеяний, гестаповцы отрезали им все пути отступления. Всякий спровоцированный ими на варварские акты истребления мирных людей становился уголовным преступником.

Система провокационно-демагогических действий гестапо в первые недели и месяцы оккупации имела некоторый успех. Находились отсталые, слабые, неустойчивые люди, которые соглашались служить гитлеровцам или записывались на работу в Германии. Таких людей было относительно немного, но гитлеровцы их широко рекламировали и всячески пытались морально разлагать население в расчете на то, что советские люди, подавленные фашистской оккупацией, лишенные необходимой организационной связи, не смогут противопоставить им идейную силу советского общественного строя.

Большая часть партийно-советского актива ушла в армию или отступила на восток вместе с отходящими воинскими частями. Часть коммунистов осталась мобилизовать народ на борьбу. Но были и такие, которые в первое время растерялись, не зная, что делать, с чего начать.

Тактика гитлеровских завоевателей была несложной. Захватив чужую территорию военной силой, они считали задачу выполненной. Народ считали покоренным и обращались с ним как с заключенными в концентрационные лагери. Землю, леса, сырье, окот и хлебные ресурсы они считали завоеванным добром. Даже домашнюю птицу они приравнивали к дичи, на которую у них «охота» разрешалась прямо на улицах деревень и даже во дворах.

Фашистское командование, не соблюдая никаких норм, не ставило для своих солдат и офицеров никаких ограничений в отношении правил ведения войны. Гитлеровцы забирали у крестьян поголовно скот, хлеб, а мирное население мобилизовали на постройку и ремонт дорог, рытье окопов или угоняли на каторжные работы в Германию. Не выполняющих приказ военных комендантов жестоко избивали и направляли в лагери «смерти», а то и попросту расстреливали на месте. Местные коменданты располагали неограниченной властью.

Гитлеровскому солдату на завоеванной территории разрешалось все — от мародерства до насилования женщин.

Выпуская в занятых областях свои газеты, они пытались в них разлагать духовные устои советского народа — культуру, нравы, быт.

Такая тактика гитлеровцев в какой-то степени могла оправдывать себя в завоеванных капиталистических государствах, где у фашистских завоевателей имелась своя «пятая колонна», а моральные устои населения подорваны ложной буржуазной пропагандой. Но эти методы не были пригодны для обращения с советскими людьми.

Фашисты не учли особенностей и качеств советских людей, их преданности коммунистической партии.

Тактика фашистских завоевателей, основанная на насилии и терроре, не ослабила единства и сплоченности советского народа, наоборот — усилила его волю к борьбе.

Матерый фашистский колонизатор Вильгельм Кубе, сподручный Гитлера, идеолог фашистской партии, назначенный наместником Белоруссии — первой советской республики, оккупированной гитлеровцами, начал сжигать деревни и массами расстреливать людей за крушения поездов. Но очень скоро убедился, что это не ослабляет, а усиливает массовое партизанское движение в Белоруссии.

Тысячи больших и малых партизанских отрядов были организованы ЦК КП(б) Белоруссии и местными подпольными организациями коммунистов. Эти отряды объединяли сотни тысяч белорусских граждан, поднявшихся на борьбу с врагом, и громили фашистских оккупантов кто как мог.

В те первые дни зарождения партизанского движения я много думал, как выбрать правильное направление, парализовать деморализующее влияние гитлеровцев, организовать, связать людей взаимной ответственностью и общими боевыми задачами, — с этого, казалось мне, следовало начинать.

Нам нужно было продумать во всех деталях тактику нашей борьбы. Тактика партизанских групп, проживавших в деревнях, должна была отличаться от тактики отряда, базирующегося в лесах.

Допустим, жители деревни получили приказ немецких властей — восстановить мост на шоссе. Население восстанавливает мост и затем кто-то из «восстановителей» выводит его из строя. При умелом выполнении этой операции врагу не удастся найти виновников, не сможет он выяснить и обстоятельств, при которых мост был разрушен.

* * *

На другой же день после принятия командования первым партизанским отрядом я решил вывести свой сборный отряд из ненадежных кушнеревских мест, находившихся под наблюдением двуликого Кулешова, за Кажары, поближе к Зайцеву, в густые, так хорошо изученные мною за время одиночных скитаний болотистые лесные массивы.

Первым делом я проверил личный состав отряда: побеседовал с каждым человеком в отдельности, слабых и случайных отпустил, ребятишек-подростков отослал к родителям. Затем разбил отряд на отделения, назначил отделенных командиров, распределил оружие и боеприпасы и закрепил за определенными товарищами пять исправных пулеметов из двенадцати, имевшихся в наличности.

Перед тем как сняться с базы, вызвал к себе в лес из Кушнеревки интенданта первого ранга Лужина, пользовавшегося влиянием среди окруженцев.

Лужин явился на мой вызов. Однако на мое предложение присоединиться к отряду неожиданно заявил:

— Пока воздержусь, — у меня легкие не в порядке. С остальными я беседовал, они тоже заявили: подождем. Посмотрим еще, что у вас получится…

Я отпустил интенданта, зная, что окруженцы в Кушнеревке равняются по нему.

Ведь в нашем распоряжении не было ни гауптвахт, ни трибуналов и даже времени на проведение политико-воспитательной работы с подобными людьми. Потребовать, заставить, приказать я считал преждевременным. Нужно было освоить то, что есть, сплотить вокруг себя ядро, на которое можно было бы опереться, нужна была встреча с врагом. Только тогда я мог определить качество принятых мной людей.

С наступлением темноты мы двинулись в поход, погрузив на четыре подводы все свое несложное интендантское хозяйство.

В дороге недостаток дисциплины сказывался еще сильнее: люди растягивались, отставали в темноте, громко разговаривали, кое-кто без разрешения заскакивал в деревню. Но даже здесь, в пути, отряд быстро возрастал в численном составе. Навстречу нам выходили окруженцы из лесов, приписные из деревень, местные граждане, сельские коммунисты. В первые же сутки похода произошла одна встреча, лишь по счастливой случайности не закончившаяся кровопролитием.

Был тихий пасмурный вечер; сумерки сгущались быстро. Я с тремя бойцами шел впереди. Метров за триста позади остановились подводы, сопровождаемые остальными людьми отряда, возглавляемого Кеймахом.

На дороге, впереди нас, послышался разговор группы людей, двигающихся нам навстречу. Я с двумя бойцами залег в кювет у дороги, третьего послал к подводам с приказанием привести ко мне отделение бойцов с пулеметом. Но до подвод, в два конца, было около шестисот метров, а до группы двигающихся к нам людей — не более ста пятидесяти.

— Стой! Руки вверх! — подал я команду, поднявшись во весь рост в кювете и наставив пистолет на вплотную подошедших к нам людей. На эту команду можно было ответить только огнем, независимо от того — следовали это немцы или партизаны. Но окрик оказался настолько неожиданным, что люди бросились врассыпную.

Как оказалось, человек двадцать командиров и бойцов двигались на переход линии фронта. Какова же была моя радость, когда я встретил в этой группе своего начальника штаба — капитана Архипова! Это с ним следовавшие отважные бойцы отряда полегли в Амосовке. Предатель, завлекший группу Архипова в засаду, впоследствии поплатился головой, но чего стоила голова этой паршивой собаки, когда в результате его предательства погибли такие орлы, как Добрынин, Говорков, Селиверстов и Волков?!

Ночью мы проходили Кажары, и я заскочил к своему другу Зайцеву. Он был в радостном волнении. Его мечта сбылась: я пришел к нему во главе отряда, мы вместе будем бороться с гитлеровцами!

У Зайцева мы запаслись продовольствием. Припрятанный им от немцев колхозный хлеб, который он хотел уничтожить, теперь весьма пригодился. Для моего, пока еще небольшого, отряда его хватило бы на год.

На следующий день мы обосновались в лесу за Кажарами во временном лагере, в шалашах.

Наступила зима. Нам нужно было подумать не только о хорошей, теплой базе в лесу, но и о надежной деревне, через которую можно поддерживать связь с нашими людьми, куда можно было бы прийти небольшим отрядом — помыться, почиститься, пристроить раненого, запастись продовольствием. С выбором такой деревни на зиму следовало торопиться. Поэтому в первый же вечер пребывания на новой базе я приказал снарядить тележку с пулеметом и, захватив четырех бойцов, в сопровождении еще двух конников выехал на разведку.

Минуя Кажары, мы поскакали в Сорочино. В деревню въезжали впотьмах, но, несмотря на поздний час, на улицах ее было какое-то странное оживление. Во дворах протяжно и жалобно блеяли овцы, а свиньи визжали так, как визжат они только под ножом. Дым валил столбом из труб, в окнах мигали огоньки, в воздухе тянуло запахом паленой шерсти, жареного мяса и еще чего-то такого, что напоминало острый запах квашеного теста.

— Самогон гонят, сволочи, — потянув носом, сказал один из моих бойцов не то с завистью, не то со злостью.

Внезапно лошадь наша с разбегу стала: у самых копыт посреди улицы лежал человек. Тот же боен спрыгнул с тележки и нагнулся над лежащим.

— Пьяный, — пренебрежительно бросил он.

Где-то на другом конце деревни ныла гармошка и пьяные голоса нестройно тянули «Перепелку». Жалостный мотив плыл в теплом воздухе:

Ты ж моя, ты ж моя Перепелка…

Мне стало грустно до слез.

И вдруг с пьяными выкриками, гиканьем, свистом и песнями мимо нас промчалась свадьба. И точно смело этим мою тоску, и поднялась в душе едкая, горькая злость: родина в опасности, немцы у ворот Москвы, а тут свадьба, пьянство, разгул!

— К председателю колхоза! — скомандовал я, еле разжимая губы.

Теплый и светлый дом председателя, встретивший нас сытными запахами жареного и пареного, показался нам оскорбительным благополучием после темной сырости лесных шалашей. С посеревшими хмурыми лицами остановились мои ребята у порога. Я шагнул в горницу. Председатель встретил нас неприветливо:

— Кто такие? Что надо?

Я объяснил ему, что я командир особого партизанского отряда и приехал к нему по делу. От Садовского мне было достаточно хорошо известно положение в Сорочине.

— У вас в деревне шесть человек приписных окруженцев, — сказал я. — Немедленно соберите их, я беру их с собой. Кроме того, потрудитесь запрячь и предоставить в мое распоряжение двух исправных коней с тележками и полной сбруей.

— Да ведь первое дело — кони у нас в поле, — заявил председатель. — Разве ж их в такую темень найдешь? И людей сейчас опять же не собрать. Видите, свадьба у нас, гуляет народ.

— Нашли время гулять! Судьба родины теперь решается… Вы это понимаете?

— Да ведь наша судьба решенная, товарищ командир! — Председатель криво, невесело ухмыльнулся. — Чья, может, и решается, а нас уже порешили. Ну, и мы тоже решаем скотинку всю колхозную: все едино фашист жизнь нашу искоренит! — И он приблизил ко мне лицо и дыхнул на меня густым самогонным перегаром.

— Ну, это вы бросьте! — сказал я, отстраняя его рукой и садясь. — Вы ведь люди, а не бараны, чтобы ножа ожидать. Бороться надо, врага бить — и никто вас не искоренит. Вот на первый случай нам помогите.

— А кому это — вам? — закуражился председатель. — Я откуда знаю, кто вы такие есть? Сейчас всякого народу довольно по лесам бродит. Может, вы и не партизаны вовсе, а бандиты! Одному помогай, другому помогай, — гляди, до петли недалеко придется.

— Довольно болтать! — резко прервал я разглагольствования пьяного председателя. — Пошлите за Садовским, пусть немедленно явится сюда: мы тут и разберемся, кто партизан, а кто бандит.

Садовский пришел, запыхавшись от быстрой ходьбы. Глаза его неестественно блестели, а на бледной щеке горело нервное красное пятно. «И этот пьян», — подумал я, и на душе у меня стало еще безотраднее. Тяжелая злоба подымалась во мне. Я сухо сказал:

— Объясните, товарищ Садовский, кто я такой.

— Да ведь что я могу объяснить, — уклончиво ответил Садовский. — Мы с вами, товарищ командир, не так-то хорошо знакомы. Вот разве выпьете с нами, тогда…

— Да что вы, в своем уме? — Меня окончательно вывели из себя слова Садовского. — Такое время — и пьянствуют! И вы, партийцы, актив, туда же! Как вы можете в такой момент допускать гульбище?

— Разве это мы гуляем, товарищ командир? — тихо оправдывался Садовский, присаживаясь на лавку. — Горе наше гуляет, — дрогнувшим голосом сказал он, и такая тоска глянула на меня из его глаз, что злоба моя утихла. — Ведь вот жили мы, нечего сказать, достойно жили, работали, уважение от людей имели за свой труд. А сейчас что? Надломилась наша жизнь, товарищ командир. Враг завладел всем вокруг и нам не даст жизни. Не маленькие, понимаем. Гонят самогон мужики — это точно. А куда его, хлеб-то, или там картошку беречь? Немцу? Или скотина. Режут скотину-то, кругом режут. Безо времени решают. Еще и морозу-то нет, протухнет. А ведь знает народ — не сегодня-завтра немец все одно заберет. Так уж лучше самим все истребить. Ну, и пускаем свою жизнь по ветру. Вот как!

— Вы думаете, у нас одних дело такое? — сказал председатель колхоза. — Кругом житье прахом пошло. И в Гилях, и в Пасынках, и в Кушнеревке — везде одно: скот режут, хозяйство рушат перед последним концом.

— Нет, товарищи, так нельзя! До последнего конца еще далеко. Последний-то конец оккупантам будет, а теперь, и особенно вам, коммунистам, надо с гитлеровцами бороться.

— Да ведь коли б мы в армии были, — безнадежным тоном проговорил Садовский. — А так-то что мы можем, безоружные мужики?

— Как что? Вражеские солдаты у вас в деревне бывают?

— Бывают.

— Ну и бейте их, сонных, а коли мало их, так разоружайте: оружие себе, а их в расход. В лес идите. Ребят молодых к нам снаряжайте.

— Э-з, нет! — живо возразил Садовский. — Не так это просто, как кажется. Фашиста убить, конечно, можно. Это проще простого. Лягут спать, ну и бери их хоть голыми руками, души, топором бей. Да ведь это в деревне. А за деревней-то где мы их сыщем? Там они вооруженные, настороже да скопом идут. Там их не возьмешь.

— Ну, так и бейте их в деревне.

— В деревне Старые Лавки вот так-то убили гестаповца одного, — вмешался председатель, — так потом каратели пришли, человек тридцать не то сорок расстреляли невинных да пол-деревни сожгли.

— Ну вот что, — сказал я. — Вы взрослые люди, и надо вам правде в глаза смотреть. Да, сожгли пол-деревни. Да ведь сейчас целые города горят, а деревням и числа нет. Так неужели вы думаете, что если будете сидеть смирно, то и оккупанты вас в покое оставят? Сорок человек погибли? Жалко их нам. Это наши люди. Но мы за них тысячи гитлеровцев положим. Это вы правильно сказали, что они вам жить не дадут. А если бы дали, то что же это будет за жизнь? Вы должны знать и помнить, что советские люди, ставшие хозяевами своей страны, легче умрут в бою, но не вернутся в рабскую неволю.

Председатель сельсовета и председатель колхоза слушали меня внимательно. Надежду и недоверие можно было читать в их глазах.

— А то вот еще был случай, — внезапно, словно очнувшись от забытья, сказал Садовский. — Лошади в Лукомль тележку притащили, а в ней переводчик застреленный и офицер немецкий, чуть живой. Лежит лицом вниз, пониже затылка нож торчит. Люди сказывали, только и успел молвить: юде, мол, еврей, значит, меня убил, — и сдох… А по приказу коменданта в Лукомле собрали евреев — семей сто пятьдесят… Сто пятьдесят семей, подумать только! И всех их из пулеметов положили. Детишек живыми в землю закапывали. А вы говорите: бей их в деревне.

— Еврейское население гитлеровцы расстреливают и без всякого к тому повода. Нельзя же из-за этого прекращать борьбу с оккупантами, — сказал я.

— Нельзя, конечно, — ответил Садовский медленно, в раздумье глядя в какую-то ему одному видимую точку. — Не стало теперь в Лукомле евреев. Под Нешково ушли, в леса. Там, сказывают, целый лагерь их собрался со всей округи. Партизанить будут или так спасаться.

— Сначала, может быть, спасаться будут, а потом и гитлеровцев начнут бить, — сказал я. — Раз в леса ушли, значит и воевать станут.

— А еще говорят, — Садовский внезапно вскинул на меня глаза, — говорят, будто это ваших людей работа, ваши будто немца с переводчиком подкараулили да убили.

— Все возможно, — ответил я спокойно.

Никто из моих бойцов не докладывал мне об этом случае, но мне стало ясно одно: нужно дать людям почувствовать нашу силу и разбудить их собственную, подавленную страшными событиями последних месяцев.

В первые дни после прихода оккупантов люди, попавшие в окружение, не чувствовали над собой никакой власти. Скитались по деревням, не занятым противником, их кормили, поили, а кое-где угощали и водочкой. «Все равно, мол, немцы все заберут, так чего же жалеть».

Правда, были и такие руководители на местах, которые особенно не разрешали баловать тех, кто не хотел драться с оккупантами. Мне рассказывали про одного предколхоза, который поступил весьма оригинально. Колхоз этот до прихода немцев был очень богатый, а следовательно, председателем такого колхоза был неглупый человек. Скот с колхозной фермы ему эвакуировать не удалось, да и хлеба в запасе было много. А колхоз был в стороне от больших дорог, и немцы туда редко заглядывали.

Так этот предколхоза после прихода немцев приказал организовать столовую — питать хлебом и мясом бойцов и командиров, двигавшихся через этот район, на переход линии фронта. Хороши, говорят, были обеды в этой столовой и совершенно бесплатные, но только не для всех. Если боец или командир появится там без оружия, так его вместо обеда могут палкой по шее угостить. Встретит такого предколхоза и спросит: «А ты куда? Ты кто такой?» — «Да я, мол, боец Красной Армии, не видишь, что ли?» А предколхоза ему этак сначала спокойно: «Не вижу, говорит, что ты боец нашей армии. Бойцам, мол, у нас оружие положено носить, а у тебя его нет. Бросил доверенное тебе оружие и теперь прешься даром советский хлеб кушать? Вон отсюда!» Ну и разойдется. Лучше уходи. А то надает тем, что под руку подвернется.

— А потом этот предколхоза сам-то в лес подался, от немцев, значит, скрываться стал, — рассказывал мне один из присоединившихся к отряду новичков. — А за столовой присматривать, вроде дежурного по кухне, значит, назначил конюха, дядю Тимоху. Так этот чорт старый был еще хуже… Бывало всегда стоял с березовой палкой у входа в столовую и, как только покажется у ворот обезоруженный боец, так прямо со всего размаху вдоль спины. Ой, и больно бил, проклятый…

— Так прямо палкой и бил, без всякого предупреждения? — спросил я увлекшегося рассказчика.

— Бил и еще как… Я сам видал, как он одного бойца протянул раз да другой, и если бы тот не убежал назад, так не знаю, чем бы это и кончилось. Так вот ушел этот боец снова в лес, откуда и пришел. А парень был голодный, как волк. Аж смотреть на него жалостно…

— Ну и как же ты потом вышел из этого положения?

Боец взглянул мне в лицо и залился румянцем.

— А вы откуда, товарищ командир, узнали, что это со мной было?

— Просто по рассказу чувствую, что сам ты все это пережил.

— Точно, товарищ командир. Меня это он огрел два раза… Еще и сейчас рубцы остались. Винтовку-то я еще за Березиной бросил, так, думаю, лучше. Кругом немцы разъезжают. Ну, думаю, ежели и прихватят без винтовки, то ничего, разве какой в шею даст, а в лагеря они тогда безоружных не забирали. Ну вот и изголодался. Еле ноги волочил. А от бойцов узнал про эту столовую. Вот туда и направился. Так этот чорт старый меня и угостил. Ну, он не только меня, и другим, таким же, как я, попадало не хуже. Такой уж ему, видно, приказ был от предколхоза. Ну вот, вернулся я в лес не солоно хлебавши. Свалился, и куда итти — не знаю, и силы нет. Дня три до этого не евши брел. А тут еще этот меня вдоль спины… Так, может быть, и сгинул бы, коли бы мне добрые хлопцы не встретились…

— Кто ж такие?

— На второй день под вечер увидел я трех бойцов в лесу. Тоже на восток шли. У одного из них за плечами автомат новенький немецкий и винтовка. Я стал у него просить винтовку. А он говорит: «Не дам! Бьет точно, а тебе тут все равно погибать, с оружием или так. Отдать тому, кто из нее по немцам палить будет, другое дело, а чтобы так — ни за что». Вот тут я и взмолился. Землю целовал, клялся, что использую винтовку по назначению. А он ни в какую. «Не верю! — говорит. — Раз свою где-то бросил, так и этой владеть не сможешь». И уже уходить собрался. А другой вступился, поверил мне. И дал мне автомат немецкий. И патронов мне дали на две обоймы в запас. Ну, я первым долгом побрел в столовую подкрепиться. Еле иду, а на плече автомат. Сам думаю: а вдруг узнает да снова прогонит, что же по нему стрелять, что ли, станешь. Только не получилось, как я думал. Узнать-то дядя Тимоха меня узнал, а только вместо палки — честь мне отдал. Да так здорово, по-военному, что у меня даже слезы на глазах появились. Видно, солдат старый. Вот я там и откормился малость…

Были и такие деревни, из которых выгоняли безоружных бойцов женщины кочережками и ухватами.

— Зашли мы в деревню, — рассказывал боец Дубову. — Пять человек нас было, и все, как один, без оружия. Дело было днем. Немцев близко не было, облюбовали мы хату — и туда. Даже поста не выставили. Улицу хорошо было видно через окно, к задним воротам мокрый лес подходил вплотную. Ну, мы попросили хозяйку покормить нас. Она вроде ничего, девочку из хаты за хлебом снарядила, а сама за ней вышла за дверь на минутку.

Ну, мы сидим, поджидаем хлеба и когда нам на стол собирать будут, а сами все в окно посматриваем, как бы немцы не нагрянули. Минут через двадцать мы услышали во дворе какой-то шорох и приглушенный разговор. Кинулись было к двери, но навстречу нам не немцы, а женщины. А в руках никакого хлеба ни у одной не видно. Мы не можем понять, в чем дело. Вот один боец посмелее, помню, Петькой мы его звали: «Ну что вы, — говорит, — белены объелись, — кто вас сюда просил? Мы за хлебом послали, а вы что пришагали?» Тут одна из бабской команды шагнула вперед с кочережкой. Взяла ее так, точно в зубы сунуть приготовилась, и говорит: «А вот мы вам сейчас и дадим хлеба, вот это разве не видите, — указала она на кочережку. — У нас, — говорит, — в деревне был один Митрошка — уголовник да Трушка — горшечник, всю жизнь по чужим погребам лазил, и оба негодяя в полицию записались, до позавчера здесь с немцами были и винтовками хвастались. Все острастку нам давали. А вы в такое время свое оружие покидали, и вас тут кормить, дармоедов. Да вот мы вас сейчас накормим… А ну-ка давайте, бабоньки, подходи!»

Ну и струхнули мы тогда… по-настоящему, не хуже как от немцев стреканули бы, да бежать было некуда…

— Но чем же это кончилось? — спросил Дубов, подмываемый любопытством.

— А вот Петька-то нас всех тогда из этой беды и вызволил. Мы-то не знали, а он, оказывается, был вооруженный. Пистолет у него был в кармане, и никогда он нам его не показывал. А тут, когда дело обернулось не на шутку и одного уже мотыгой по спине съездили, он выхватил пистолет и говорит: «Стой! Разобраться надобно. Вы, — говорит, — может быть, и правы, мамаши, за такое поведение, а только этих людей бить не за что. Я их командир, я им и приказал винтовки в лесу оставить и в деревню зайти без оружия, чтобы разведать». А хозяйка выступила и говорит: «Ну, ежели в лесу винтовки оставили, так пусть уходят небитые, а только кормить все равно обезоруженных не станем, потому что так мы на собрании порешили». — «Ну, — говорит Петька, — это дело ваше, а только меня не покормить вы никакого права не имеете по вашим же условиям. А они пусть сидят, потому как по уставу не имеют права оставлять командира одного в опасности». Ну, лишние-то женщины разошлись, недовольные таким оборотом дела. А хозяйка, под честное слово Петьки, так всех пятерых нас и накормила…

2. Ополченская деревня

Мы договорились с сорочинским председателем колхоза и Садовским о том, что они соберут приписных окруженцев и, снарядив исправные подводы, пошлют их по дороге на Замощье, а мы встретим их где-либо в пути и проводим в лес. Начало сбору окруженцев было положено. Так я намерен был действовать и в других деревнях, расположенных поблизости.

Меня продолжала неотвязно преследовать мысль об ополчении, и вскоре решение созрело: попробовать организовать ополченскую деревню. Деревня должна быть глухая и немноголюдная, — крепче сохранится в ней тайна, да и люди в такой деревне все на виду друг у друга. Народ должен быть дружный, гитлеровцами не разоренный и ни в чем подозрительном не замеченный.

Я посоветовался с Зайцевым, и мой выбор остановился на небольшой — всего дворов двадцать пять — деревне Московская Гора. Стояла она близ могучего хвойного леса, — мой отряд затеряется в этом лесу, не сыщешь. С трех других сторон возвышались холмы, с них далеко были видны все подходы к деревне.

Ночью мы вошли в Московскую Гору, и я приказал занять все входы и выходы из деревни, чтобы оккупанты не захватили нас врасплох. Народ в Московской Горе был простой, дружелюбный, не пуганый: каратели тут еще ни разу не побывали. Днем мы погрелись, помылись в банях, поели вкусных домашних щей, а к вечеру устроили собрание в школе. Я вошел со своим штабом, когда небольшой бревенчатый домик до отказа заполнился людьми. Оглядел собравшихся. Лица тревожные, внимательные. Народ знал: время серьезное, немец не шутит, и мы не шутки шутить приехали. Без всяких речей, лишь с небольшим вступительным словом начальник штаба отряда зачитал приказ. В нем говорилось:

1. Из мужчин призывного возраста в Московской Горе создается группа народного ополчения для борьбы с немецкими оккупантами.

2. За выполнение приказа командования люди несут ответственность по всей строгости законов военного времени.

Приказ был подписан командиром особого партизанского отряда, комиссаром Кеймахом и начальником штаба Архиповым.

Во время чтения я всматривался в лица граждан, скупо освещенных керосиновой лампой, наблюдая за тем, кто и как принимает слова приказа. Я старался угадать также, кто из присутствующих товарищ Ермакович, местный коммунист, о котором мне говорил Зайцев как о человеке деятельном и честном, пользовавшемся большим уважением у своих односельчан. Но ни один из людей, что были передо мной, не привлекал моего внимания чем-либо особенным: на меня смотрели простые лица белорусов. Преобладали светлые глаза, русые волосы. Одежонка на людях была немудрящая: что получше, видно, попрятали от оккупантов. Я решил, что Ермакович должен был сесть впереди, как обычно садятся активисты, и стал пристально вглядываться в тех, кто находился передо мной, у самого стола.

Чтение кончилось. Приказ был ясен, вопросов никаких.

Я закрыл собрание, приказав остаться в помещении только мужчинам призывного возраста. В школе осталось четырнадцать человек. Тогда я обратился к небольшому, щупленькому мужчине, который сидел передо мной, навалившись на стол, и смотрел не отрываясь в мое лицо внимательными серыми глазами:

— Вот вы… ведь вы — Ермакович?

Мужчина вздрогнул.

— Я! — и встал, одергивая пиджак и неловко переступая с ноги на ногу. Он оказался немного хромым.

— Вы будете командиром группы народного ополчения.

— Да что вы, — заговорил Ермакович негромким голосом, — какой из меня командир?.. Видите вот… — и он указал на свою вывернутую ступню.

— Разговоры отставить, — прервал я его. — Будете командовать группой. Перепишите людей.

— Ну что ж, так или не так, а коли ж нужно, так нужно, — бодро, с легкой усмешкой сказал Ермакович и тут же обратился к присутствующим: — А ну, прошу по очереди к столу!

Ермакович распоряжался без шума и спешки, но в несколько минут люди были переписаны, и командир зачитал состав группы. Я приказал ополченцам выступить на первое боевое задание: срезать телеграфные провода вдоль шоссе между Краснолуками и Добромыслью на протяжении пятисот метров и разрушить там же два небольших моста. Сроку для выполнения задания дал тринадцать часов.

— Не надо думать, — сказал я ополченцам, провожая их в путь, — что гитлеровцы — кошки, а вы — мыши и вам нужно от них спасаться. Наоборот, вы хозяева, вы дома, а они воры, и им жутко на чужой земле, где каждый куст — им враг. Бейте их, вредите им, и они будут вас бояться. В восемь часов вечера было дано задание, а в девять ополченцы, вооружившись пилами, ломиками, топорами, выступили на шоссе.

Еще не светало, когда ко мне постучали. Вошел Ермакович и спокойным, негромким голосом доложил, что задание выполнено. Мои люди проверили работу группы: сваи мостов были аккуратно подпилены и должны были рухнуть под тяжестью первой же машины, телеграфные столбы срезаны, изоляторы побиты, провода ополченцы смотали и спрятали в лесу. Мне оставалось только поблагодарить ополченцев. Теперь это уже была настоящая боевая группа, спаянная общим успехом и взаимной ответственностью. Начало выполнения нашего плана, таким образом, было и здесь положено.

Позже мы организовали народное ополчение в деревнях Липовец и Терешки. Там, как и у Ермаковича, мужчины призывного возраста, записанные в группу ополченцев, выполнили данные им боевые задания по уничтожению линии связи и разборке мостов на шоссе. С чисто военной стороны это были небольшие и несложные диверсии, но их политическое значение было огромно. Противник в этих деревнях не мог больше рассчитывать на пособников. Эти деревни стали партизанскими.

* * *

В Московской Горе отряд простоял пять суток. Люди днем приводили в порядок оружие, обувь, одежду, вечерами ходили в гости. Молодежь быстро перезнакомилась. Москвич-десантник, восемнадцатилетний Саша Волков, любил и умел петь. Только пожелай слушать, и он готов был ночи напролет петь хорошо знакомые всем, любимые песни. Вокруг него собрался народ, его наперебой звали из дома в дом. В тылу у гитлеровцев в год народной печали он пел «Чапаевскую», и о том, как лихо мчится конница Буденного, и белорусскую застольную: «Так будьте здоровы, живите богато!» И люди плакали и подпевали ему потихоньку.

Спустя несколько месяцев гестапо сделало попытку насадить в этой деревне своих агентов. Но эта попытка позорно провалилась. За время пребывания в ополченской деревне мы ввели строгий воинский порядок, организовали правильное несение караульной службы. Приток людей в отряд продолжался. Приходили окруженцы из лесов, просились в отряд. Тем временем стало теплее, и мы решили перебираться в лес.

Ночью с 20 на 21 октября мы благополучно прибыли на облюбованное глухое место и принялись рыть землянки. Но и здесь, в медвежьей глуши, нас находили товарищи, желавшие бороться с врагом. В первый же день нашего пребывания в лесу к нам присоединились двадцать пять бойцов и командиров, в их числе, с небольшой группой, — батальонный комиссар Брынокий. В числе присоединившихся было отделение младшего лейтенанта Немова, сохранившее организационную структуру Красной Армии, все документы и оружие. В этом отделении были такие замечательные бойцы, как Виктор Сураев, Леонид Никитин, Миша Горячев, Александр Верещагин, Николай Михайлкж, ставшие впоследствии командирами и показавшие образцы боевой работы в тылу противника.

Устройство базы было в полном разгаре, когда произошел случай, заставивший нас прекратить все работы. Один из наших бойцов еще в Московской Горе был уличен в мародерстве. Он отобрал у одной девушки флакон одеколона и карманные часы, а потом стал хвастаться этим перед товарищами. Я немедленно вызвал парня к себе и стал его стыдить. Он стоял вразвалку, переминаясь с ноги на ногу, и со скучающим видом посматривал в сторону. А я глядел на него и раздумывал, где я видел это тупое лицо, не выражавшее ничего, кроме ожидания: когда же прекратится неприятный шум, который я производил, стараясь его усовестить. Я понял, что слова мои пропадают даром, и отослал парня, предупредив, что если он попадется еще раз, то пусть пеняет на себя.

Утро началось неприятностями: начпрод сообщил мне, что опять пропало несколько буханок хлеба.

А снабжение печеным хлебом было очень трудным делом. Отряд разросся, и не так-то просто было обеспечить его продовольствием, — ведь ни пекарни, ни запасов муки у нас не было. В пути мелкие недостачи хлеба и сала случались частенько. Я решил пресечь воровство в самом корне. Приказал немедленно выстроить отряд и перед строем объявить о пропаже.

— Тот, кто это сделал, пусть сознается и вернет похищенное, — оказал я. — Три минуты на размышление.

Наступило тягостное молчание.

— Ну, я жду, — напомнил я.

В строю произошло легкое замешательство. Потом из рядов вышел небольшого роста белесый парень и дрожащими руками протянул буханку. Он вытащил ее из-под шинели; Парень покраснел до корней волос, и на глазах у него выступили слезы. Я приказал начпроду принять буханку и спросил:

— А еще? Тут только одна.

Парень забожился, уверяя, что не он взял другие буханки.

— Значит, не ты? А кто же?

— Не знаю, — еле слышно ответил боец.

— Ну, стань на место. Так кто же еще?

Все молчали. И вдруг из-под шинели парня, уже уличенного в мародерстве, выпала буханка и покатилась к ногам бойцов. Я посмотрел на побелевшее лицо вора и вдруг вспомнил встречу в лесу с этим парнем в день выброски десанта, когда он бежал от меня в деревню, где была полиция. Должно быть, он пристал к нам вместе с окруженцами. Я приказал разоружить негодяя, очевидно подосланного в отряд гитлеровцами.

Во мгновение ока парень вскинул руки и, оттолкнув стоявшего с отобранной у него винтовкой бойца, метнулся к лесу. Произошло короткое замешательство, затем раздались одиночные хлопки выстрелов. Ребята бросились в погоню за предателем. Но опасность придала ему силы и проворства. Он скрылся в направлении деревни, где были гитлеровцы и куда наши бежать за ним не могли. Он мог вернуться и привести с собой карателей. Нужно было немедленно сниматься и уходить как можно дальше.

Недаром прошли мои одинокие скитания: я превосходно изучил местность. Это и помогло мне быстро принять решение перебазироваться в район Нешкова.

Через полчаса отряд был в походе.

Повалил мокрый снег, сквозь крупные хлопья глядели нахмуренные лица бойцов. Настроение почти у всех было подавленное. Шли с возможной быстротой, без привалов. Я старался, где только можно, вести людей лесными тропами, подальше от селения. Но непогода почти исключала встречу с противником на дорогах. Только в деревне Реутполе, стоящей на пути нашего следования, оказалась какая-то кавалерийская часть противника. Наша разведка в этой деревне была обстрелена. Мы обложили этот населенный пункт с трех сторон засадами, но нашлись предатели из соседней деревни Красавщина, которые вывели гитлеровцев по единственной свободной дороге, и противник отбыл безнаказанно в город Лёпель.

Поздно вечером мы благополучно перебрались через Эссу по тому самому мосту, который я переходил когда-то один, пересекли шоссе Лепель — Борисов и в полночь подошли к деревне Терешки. Люди, не привыкшие к большим ночным переходам, при каждой остановке ложились прямо на мокрую, холодную землю и мгновенно засыпали. Надо было дать им основательно передохнуть.

3. Еще одна встреча

Было уже поздно. Деревня Терешки тонула в сером мраке надвигающейся ночи. Оставив Телегина у околицы наблюдать за подходом к деревне, Шлыков с остальными товарищами направился в крайнюю хату.

Пожилая хозяйка предложила хлопцам откушать горячих солеников с молоком. Усталые и изрядно проголодавшиеся путники не отказались от такого угощения и спустя несколько минут, усевшись за стол, дружно заработали ложками.

Ужин подходил к концу, когда в хату вбежал запыхавшийся Телегин и сообщил, что со стороны поселка Острова к деревне подходит группа каких-то людей. Шлыков выскочил из-за стола, и не прошло минуты, как десантники залегли у изгороди, всматриваясь в сгустившуюся темноту ночи. В первые секунды ничего нельзя было рассмотреть, слышался только поблизости где-то приглушенный говор. Но постепенно глаза привыкли к темноте. У околицы стали видны силуэты людей.

Пятеро неизвестных, по всей вероятности разведка, осторожно подходили к деревне, держа наготове оружие. У изгороди, под которой лежал Шлыков со своими бойцами, неизвестные остановились. Двое от них отделились и направились к крайней хате, а остальные, взяв несколько шагов вправо, залегли буквально в пяти шагах от десантников.

Было слышно, как два человека подошли и тихонько постучали в окно, а затем скрипнула дверь и кто-то вышел во двор.

— Тетка, в деревне немцев нет? — послышался мужской голос в тихом ночном воздухе.

— А вы кто такие будете? — не отвечая на вопрос, громко спросила женщина.

— А тебе это незачем знать, — пробасил тот же голос.

— Как это незачем? А может, вы хотите выпытать, кто здесь о немцах показывает? Может, вы и есть немцы или полиция?! Не хочешь говорить, так и я тебе ничего не скажу.

— Ну, ладно, ладно… Разошлась… «Полиция»… Смотри у меня… Если хоть один немец в деревне окажется, то бой откроем. Не подумай, что нас только Двое…

— Эх, милые, вы-то уж нас хоть бы не пугали!

— Ты что же, тетка, гитлеровцев тоже милыми называешь?

— Да хватит вам учить-то нас! Немцы уже всему научили. Если бы они были в деревне, так уж, наверно, я с вами столько бы не разговаривала. Нет в деревне никого, кроме эдаких вот, как вы.

— Ну?.. Значит, тут есть партизаны?

— А кто вас знает — партизаны вы или кто? Только вижу, что наши…

— Вот чорт баба… Такую не проведешь! — тихо прошептал на ухо Шлыкову рядом лежавший боец.

— Из какого отряда, ребята? — громко, но спокойно спросил Шлыков.

Те от неожиданности повскакали с земли. Один из них клацнул затвором винтовки.

— Ну, ну, осторожнее!.. Не балуйте оружием. А то вы, еще когда ложились, были на мушку взяты. Да только у нас автоматы на фашистов, а не на своих заряжены, — все так же спокойно проговорил Шлыков, не поднимаясь с места.

— А вы из какого отряда? Кто у вас командир?

— Мы десантники, своего командира разыскиваем… Батю… Может быть, слышали?

— Сашка! Шлыков, это ты?! — раздался знакомый голос.

С этими словами боец бросился к Шлыкову, натыкаясь в темноте на ветхую изгородь и с треском разворачивая полусгнившие слеги.

— Захаров! Коля! — вскакивая на нош, закричал в свою очередь Шлыков.

Друзья крепко обнялись…

* * *

Разведчики мне доложили, что в деревне Шлыков…

Я обрадовался, но почти не удивился: за время своих одиночных скитаний я почему-то всегда думал, что первым, кого я встречу из своего отряда, будет именно Александр Шлыков. В подмосковном лагере я успел близко узнать этого вузовца-комсомольца, отличавшегося твердостью характера и какой-то удивительной внутренней организованностью. Он отлично ходил в лесу по компасу, давал лучшие показатели в учебной стрельбе из автомата, а в технике минирования и метании гранат по движущейся цели мало имел себе равных.

Назначив Захарова разводящим и приказав ему выставить вокруг отряда четыре поста охраны, я дал разрешение людям располагаться на привал и разжигать «остры. Это немного удивило даже моего начальника штаба. К чему дрогнуть в лесу, в мокрой снежной пурге, когда под боком деревня и там, как донесли разведчики, свой? Но я видел: надо тренировать бойцов отряда, приучать их отдыхать во всяких условиях — без этого они пропадут.

Пока бойцы собирали валежник и устраивали себе место для привала, я присел на сухой бугорок под густыми лапчатыми ветвями огромной ели. Вот-вот должен был появиться Шлыков с новой группой десантников. Я думал о нем.

В мае 1941 года Александр Шлыков перешел на второй курс педагогического института, а в июле, под впечатлением речи Сталина, не дожидаясь призыва, подал в райком комсомола заявление о посылке досрочно на фронт или в тыл врага. Он был одним из первых зачислен в мой десантный отряд, и я полюбил его за серьезность и строгость, с которой он относился к себе и к товарищам, за прилежность в занятиях и больше всего — за прекрасные душевные качества, свойственные нашей комсомольской молодежи. Однажды ночью в палатке подмосковного лагеря мы долго не спали. В небе прерывисто урчали моторы самолетов. Поблизости оглушительно хлопали зенитки.

— Что, Саша, не спится? — окликнул я Шлыкова.

— Да, товарищ командир… — отозвался он и помолчав немного, заговорил: — Вам ведь тоже не спится, товарищ командир. А вы лучше знаете, что нас ожидает завтра… Вот они, гады коричневые, летят над нами и все на Москву, на Москву… Как же долго это будет продолжаться и когда кончится? Вот в чем вопрос…

— Да, Саша, тяжело видеть это, и я тебя понимаю. Нашим ответом может быть только борьба… Борьба упорная и беспощадная.

— Вот об этом я и думаю, товарищ командир.

Шлыков переживал то же, что и я. Мы еще долго не спали, придавленные тяжелыми думами о судьбе родины, о москвичах, дежурящих на крышах Домов…

* * *

У костра, под густой могучей елью, была проведена вторая половина ночи. Это было своеобразное торжество десантников, без речей и тостов, встреча через тридцать шесть дней на оккупированной врагом земле.

Сколько было пройдено и пережито всеми за этот короткий срок!

Темной осенней ночью, когда густой мрак поглощает кроны деревьев, часть пространства, освещенная костром, кажется закрытым помещением. Подходы охранялись надежными людьми, и небольшая полянка перед елью представлялась нам уютным залом, в котором мебель заменяли пни спиленных деревьев или мшистые кочки, покрытые ветками хвои.

Саша Шлыков рассказывал, как штурман дал сигнал к выброске, когда самолет шел над линией железной дороги, как парашютисты приземлялись возле какой-то станции и попали под огонь фашистских автоматчиков. Петька-радист, по-видимому раненный еще в воздухе, после приземления подняться не мог. Командир группы Волгин бросился к нему на помощь и осветил его фонариком, но тотчас упал, сраженный пулями. Остальные семь при помощи манков сумели соединиться и ушли от преследования.

Я взглянул в задумчивое лицо Саши Шлыкова, освещенное красноватыми отблесками костра, — высокий, слегка нависший лоб, умные голубые глаза на обветренном, потемневшем от загара лице, строго поджатые губы… Да, он все тот же. Только возле губ как будто появились скорбные морщинки. Немудрено. Война не красит, а ребятам, видимо, пришлось перенести немало.

Подошел Захаров, обратился ко мне:

— Товарищ командир, разрешите сменить посты. Каждые четверть часа проверяю, и не уверен… Стоят ребята, как будто не спят, а почти ничего не видят и не слышат.

Не успел я ответить, как передо мной по-строевому вытянулся Шлыков и отрапортовал:

— Разрешите доложить, товарищ командир. Моя труппа успела отдохнуть в деревне и готова приступить к исполнению боевых обязанностей.

Тотчас же поднялись со своих мест остальные бойцы семерки.

«Молодцы!» — подумал я и приказал назначить четверых в охрану. Шлыков отрядил Серпионова, Кулинича, одного из новичков и Телегина Захаров повел их за собой гуськом. Я посмотрел вслед последнему, Телегину, недоверчиво качнул головой.

— «Лесной человек»… — перехватив мой взгляд, сказал радист Крындин. — Помните, товарищ командир?

Я помнил, конечно, Телегина и знал, с чего у него началась неразлучная дружба с Александром Шлыковым. Телегин родился и вырос в районе Актюбинска, лес видел только на картинках и мог заблудиться буквально в трех соснах. Однажды, на тактических занятиях под Москвой, он отбился от товарищей, и несколько часов блуждал в районе лагеря, в ста метрах от палаток. В другой раз он проблуждал в лесу целые сутки и явился в лагерь с запозданием на двадцать шесть часов. После этого случая ни один из командиров групп, отправлявшихся за линию фронта, не хотел брать его с собой, а товарищи быстро закрепили за ним кличку «лесной человек» и не давали ему прохода своими насмешками. Но Саша Шлыков взял Валентина Телегина под свое шефство, подружился с ним и нашел у него такие способности к диверсионной работе, какие имел далеко не всякий. Хороший слесарь со склонностью к изобретательству, Телегин в совершенстве овладел техникой минирования и изучил все виды оружия. Все же я согласился принять Телегина, только уступая просьбам Шлыкова и взяв с него слово, что он научит товарища способам ориентировки в лесу.

— Не беспокойтесь, товарищ командир, — сказал Крындин, — когда у нас Валентин на посту, мы спим спокойно. В лесу он, правда, как в потемках, и ни на шаг от командира не отходит, а в поле — мышь у него незамеченной не проскочит. Его всегда надо на опушку ставить.

— Да, глаз и слух у него — исключительные, — снова заговорил Шлыков, присаживаясь к костру. — А главное — выдержка… Вот в то самое утро первого дня у нас такой случай был. Укрылись мы, значит, от немцев в лесу, как вы нас учили. Помнили, конечно, что надо уходить подальше от места приземления, а куда? Летчики, видать, больше беспокоились, что им не хватит темного времени на обратный путь, и заставили нас выброситься далеко от намеченного пункта. Как велик был лес, мы тоже не знали. Решили подождать рассвета. Когда посветлело, заметили, что лес совсем небольшой и прочесать его немцам ничего не стоит. Но неподалеку виднелась река, и густые заросли лозы по берегу тянулись на несколько километров. Вот в эти заросли лозняков мы и забрались на дневку. Там еще ребята выбрали меня командиром, а Библова Ивана Андреевича моим помощником…

Шлыков передохнул немного и продолжал:

— Ну вот, и принял я тогда такое решение: день переждать у реки, выспаться, а ночью начать поиски других групп. Поставил я первым на наблюдательный пост Валентина, предупредил его: «Гляди в оба и чуть что — буди». А сам — тоже спать. Уснул, как и все, как убитый. Проснулся, смотрю — уже к вечеру дело идет. «Вот свинство какое получилось, думаю, мы дрыхнем, а Валька-то все стоит!» Вскакиваю, бросаюсь к нему на край кустарника. «Как, говорю, стоишь? Ничего подозрительного не замечал?» А сам очень неловко себя чувствую перед ним. А он мне: «Подозрительное было, отвечает, да прошло. Немцы тут лес прочесывали, ну, постреливали малость из автоматов…» Как услышал я такое, злость меня взяла: готов был избить в ту минуту Вальку. Однако же взял себя в руки и спокойно говорю ему: «Боец Телегин, а вы знаете, что за такие вещи бывает, когда постовой не докладывает командиру о приближении опасности?!» Валентин сначала растерялся немного, смотрит на меня, хлопает глазами, а потом несмело так говорит: «Да какая же опасность? Они ведь не лозняком, а лесом шли, — я по голосам да по треску валежника это точно определил. Так мимо нас стороной и перли. А разбуди я вас, может, еще вскрикнул бы кто спросонья, ну и пиши пропало тогда…» Ведь вот какой человек! Мне и самому стало ясно: действительно, разбуди он нас — мы спокойно не усидели бы, так или иначе себя обнаружили бы. И пришлось бы нам через реку вброд под огнем перебираться и уходить дальше по открытому полю… Да это что, — Шлыков махнул рукой, давая понять, что эпизод этот не столь уж значителен, — вы бы посмотрели этого «лесного человека» на боевом деле. Нет, в Вальке я не ошибся — орел парень.

— А были и боевые дела? Расскажи, — попросил я.

— Вам спать, товарищ командир, пора бы, — сказал Шлыков, с улыбкой посмотрев на меня, — ведь у вас теперь столько забот прибавится. Завтра я вам весь свой отряд представлю — он тут, неподалеку, стоит. А о наших делах я вам письменный рапорт подам.

— Так вы разве не все тут?

— Из десантников все, кроме Библова, — его я всегда при отряде оставляю, когда отлучаюсь. А всего в отряде двадцать восемь бойцов и три командира, считая меня. У окруженцев командиром лейтенант Стрельников Трофим Алексеевич. Ничего, боевой парень. Да и все другие у меня неплохие бойцы.

— Со всячинкой у тебя, командир, бойцы, — сказал Захаров, подходя и присаживаясь к костру, — дисциплины не понимают. Вот сейчас ставлю одного на пост в лесу, а он спорит со мной: на опушку, говорит, давай…

Грохнул такой хохот, что Захаров долго не мог произнести ни слова.

— Да подождите вы… — повысив голос, заговорил он наконец. — Ведь вспомнил я — это Телегин, «лесной человек». Над ним еще в лагере все потешались.

— Теперь потешаться, пожалуй, не будешь. Послушай-ка вот, что про него Саша рассказывает, — сказал я и обратился к радисту: — Как у вас рация, товарищ Крындин, в порядке?

— Рация в порядке, да ведь программы связи с Москвой нет, товарищ командир, — ответил тот. — Двухсторонней связи с Москвой установить никак невозможно. Правда, об этом мы еще помалкиваем в отряде. Ничего я Саше, кроме последних известий, дать не могу, а он, как командир, делает вид, что получает по радио директивы.

Я невольно рассмеялся. У Шлыкова действительно появилось нечто новое: он держался с достоинством, как и подобало командиру, и о своих людях судил теперь исключительно по их боевым качествам.

— Ну, расскажи, Саша, как на шоссейку ходили и как старосту судили, — предложил Крындин.

— Да я что же, я разве отказываюсь? Только… после этого «отбой». Согласны, товарищ командир? — смеясь, обратился ко мне Шлыков и, не ожидая моего ответа, начал рассказывать.

— На вторую ночь мы пересекли шоссе Сенно — Коханова и вошли в болотистый лес на реке Усвейке. Там соединились с окруженцами Стрельникова и простояли пять суток. Вот тогда я и придумал себе боевое задание. Рядом шоссе, большое движение автотранспорта, а у нас тол, — как тут не испробовать свои силы? Взял я с собой Телегина и тринадцать окруженцев со Стрельниковым. Когда начало смеркаться, вышли к шоссе. Местность — небольшие холмы, кустарники у самой дороги, противоположная сторона — открытое поле. Я приказал Трофиму Алексеевичу расположить бойцов для обстрела, а сам вместе с Телегиным направился на шоссе. Ну, заложили в мину пять килограммов толу. Не успел еще Валька приключить детонатор, как на холме, метров за восемьсот, засветились фары. Волнуюсь, говорю: «Скорее, Валька!» А он спокойно: «Ничего, успеем!» Автомашины не доехали до нас метров триста. «Готово!» — сказал Валька, и мы отбежали в сторону. Четыре грузовика с немцами двигались со стороны Сенно. Мина взорвалась под первым. В нем едва ли кто уцелел. Вторая машина наскочила на обломки первой и перевернулась. Две последние заскрипели тормозами. Мы открыли огонь по задним машинам. Кроме винтовок, у нас было два ручных пулемета и четыре автомата. Часть гитлеровцев успела залечь в кювет и открыла ответный огонь. Справа показались другие автомашины, и я приказал отходить… Вот и вся операция.

— А потери?

— У фашистов, как мы потом узнали, было человек сорок убитых и почти столько же оказалось раненых. А у нас было двое раненых. Обоих пришлось нести на руках. Пете Кольцову пуля попала в живот, и он на второй день скончался. В лесу и похоронили. Сплели венок из дубовых веток и положили ему на могилу. Второму перебило ногу разрывной. Его пришлось оставить у лесника на хуторе. Поручили местным людям присматривать за раненым, достать медикаментов.

— Кто эти местные люди и можно ли им доверять?

Шлыков немного замялся, потом ответил с застенчивой улыбкой, словно извиняясь:

— Я все покороче стараюсь рассказывать, товарищ командир, и не все договариваю. Мы тогда узнали, что за организованный нами взрыв на шоссе гитлеровцы произвели расправу с местными жителями. В двух ближайших деревнях они расстреляли семь человек и около тридцати увели с собой, Много колхозников ушло прятаться в лес.

К нам не пошли, видимо свой отряд организовать замышляют. Двое из них встречались со мной и Библовым, просили дать им боевое поручение. Я предложил им подорвать там мост один — небольшой, но важный.

— Это хорошо, что вы связались с местным населением, — сказал я. — Ну, а как вы расправились с предателем?

— С предателем мужики сами разделались. А было дело так… Мы остановились у озера Селява. Леса там тоже знаменитые, и мы простояли там трое суток. Я послал группу бойцов в деревню на разведку. Заодно поручил раздобыть продукты для отряда. Хлопцы доставили продукты и рассказали, что жители деревни просили убрать старосту, поставленного немцами. Служакой таким оказался, что никому житья не давал. Подобрал себе трех полицаев из бывших уголовников и давай хозяйничать. Троих сельских коммунистов по его доносу гитлеровцы расстреляли, и он, по слухам, готовил черные списки еще на большую группу активистов. Колхозники просили помочь… Я долго думал, как мне удобнее взять старосту вместе с полицаями. Дело было для меня новое. Вечером взял с собой десяток бойцов и направился в деревню. Нам повезло. Едва мои разведчики появились в деревне, как им сообщили, что староста по какому-то случаю с утра пьянствует с полицаями. Тут уж я, не раздумывая больше, прямо направился к нему «в гости». Тихо пробрались во двор. Только сунулись в сени, навстречу полицейский. Скрутили без шума. Трое со мной ворвались в комнату. Одного из полицейских, схватившегося за кобуру, Яша Кулинич застрелил на месте. Старосту и другого полицейского связали и всех троих увели, а дом подожгли. В ту ночь из деревни с нами ушло в лес двенадцать человек, пять из них и теперь находятся в нашем отряде. Один здоровенный, усатый дядя, в колхозе бригадиром работал, как увидел старосту, взял его за шиворот и поднял, как котенка. «Ну, — говорит, — Иуда, рассказывай, за сколько фашистам родину продал?!» С моего разрешения сами колхозники предателя и допрашивали, в протокол все записали. А потом бывшего колхозного бригадира судьей выбрали, заседателей назначили. Этот суд и вынес приговор: повесить предателя советской родины на осине. И повесили.

Шлыков замолчал. Свет догоравшего костра начинал бледнеть. Наступило утро — тихое, ясное. Слегка подмораживало. Бойцы, в разных позах сидевшие вокруг костра, поеживались от утреннего холодка. Захаров поднялся, — очевидно, снова наступило время менять караулы.

— Ну, на сегодня хватит, — сказал я. — Отбой! Соснем немного, а потом.

— А потом, товарищ командир, первым делом надо бы навестить здешних партизан. Отряд Щербины тут совсем рядом стоит. Мы с ним вчера познакомились: он даже мне рассказывал, что его люди где-то вас, товарищ командир, встречали.

— Рассказывал? — засмеялся я и подумал: «Интересно, как встретит меня сам Щербина?»

* * *

В лесном лагере партизан нас приняли, как своих. Щербина, молодой широкоплечий чернобородый офицер, был весьма любезен, но было заметно, что ему очень и очень передо мной неловко. Он немедленно вернул мне оружие и часы и извинился за «ошибку» своих бойцов. А те ребята, что обобрали меня в тот злополучный вечер, убежали в лес, не будучи в силах смотреть мне в глаза. Трое из них и вовсе назад не вернулись, да и не место им было в отряде.

4. Первый удар по врагу

В конце октября наступило похолодание. Вязкие болота покрылись твердой коркой, и открытые лужицы заблестели чистым, прозрачным льдом. Там, где стояла вода, грязь, стало возможно проходить в валенках, двигаться на лыжах. Легче стало совершать переходы на большие расстояния. Но теперь и противнику ничто не мешало организовать на нас облаву с танкетками, легкими танками и автобронемашинами. Но так только казалось. Оккупанты не представляли себе особенностей белорусских лесов и болот и не имели понятия о стойкости и упорстве нашего советского человека. Русский человек в этой войне показал не только храбрость, находчивость и беззаветную преданность своей партии и великому Сталину. Вместе с этим он показал и невиданную в мире выносливость. Оккупантов больше, чем нас, пугало наступление суровой зимы.

Уже выпал первый снег. А у нас еще не было ни запаса продовольствия, ни теплой одежды, ни землянок в лесу. Базироваться же в деревнях нельзя: люди мало обстреляны. Сражаться с противником в открытом бою с такими средствами мы не могли.

Вечером 25 октября я со всем отрядом вошел в хутор Нешково, к которому когда-то подходил с такой опаской и где едва не попал в руки карателей.

Представьте себе огромную низменность, простирающуюся перед вами на десятки квадратных километров, поросшую чахлыми сосенками, березняком, лозой. Кое-где на этой низине вкраплены песчаные островки, и на них бугрится лес. Растут там мачтовые сосны, ели, огромные дубы и клены, встречаются рябины в несколько обхватов. У основания этих гигантов — кустарники крушины, ольшаника, лозняка.

Помнится, в сорок втором году, ранней весной, у нас на одном из таких островков были лошади. Когда еще не протаял окончательно грунт подо мхом, мы решили переправить наших коней на соседний большой остров. По чистому моховому болоту хлопцы ехали на них верхами, а у самого острова на солнечном припеке грунт местами уже протаял. Одна из лошадей провалилась, и пока бойцы снимали с нее седло, у нее снаружи осталась только голова, а когда были срублены и поднесены слеги, то лошадь вся ушла в трясину. Только дикие кабаны и лоси проскакивают с одного острова на другой в любое время года без задержки, по своим собственным тропам.

В березинские болота «материк» врезался бесчисленными клиньями, полуостровками и возвышенностями. На одном — из таких клиньев и размещался хутор Нешково. Три деревенские бревенчатые избы средних размеров и два сарая, обнесенные плотным забором, — вот и все постройки хутора. До прихода гитлеровцев здесь помещалось отделение правления Верезинского государственного заповедника и проживало четыре семьи сторожей. Во дворе ходило несколько прирученных лосей. Они привыкли к людям настолько, что кормились с рук, как коровы. Когда я подходил к этому хутору с Васькой, то из леска с поленницы дров мы наблюдали, как эсэсовцы из карательного отряда в этом дворе развлекались с молодым лосем (два старых были уже вывезены ими на станцию железной дороги). Неподалеку от построек на песчаном островке хранились бурты картошки, предназначенной для подкормки диких свиней.

Единственная узенькая грунтовая дорога связывала этот кордон с деревнями Терешки и Великая Река.

Хотя мы заняли этот пункт без боя, «многочисленное» население не вышло к нам навстречу с хлебом и солью, но гордость наших бойцов и командиров была не меньше, чем при занятии крупного стратегического пункта противника.

В хуторе Нешково мы разместились для продолжительного отдыха. Молва о нас шла впереди, и к нам со всех сторон прибывали люди с просьбой зачислить в отряд.

Разведчики сообщили мне, что под самым хутором в лесу расположились бежавшие от немецкой расправы евреи и кое-кто из местных жителей. Прослышав о появлении сильного партизанского отряда, они, видимо, решили держаться к нам поближе. Было ясно, что о нас в ближайшее время станет известно в гестапо и противник не замедлит выслать карательную экспедицию. Меня это беспокоило. Большинство бойцов в отряде были необстрелянные люди, недостаточно дисциплинированные. Оружие имелось, но плохо обстояло с боеприпасами. Пулеметы — а их у нас уже было пятнадцать ручных и один станковый — часто отказывали из-за негодных патронов.

Мы начали усиленную подготовку к боевым действиям, Я решил прежде всего тщательно обследовать окрестности и с этой целью выехал с разведкой из Нешкова. Углубившись в лес, мы сразу же наткнулись на большой еврейский лагерь. Люди ютились в наспех оборудованных шалашах и землянках, оборванные, голодные: были здесь и беременные женщины, были старухи, старики и детишки. Все высыпали нам навстречу. Они не знали, что мы не сможем их спасти, и ждали какого-то чуда. Хоть и тяжело было, но я сказал людям правду: у нас лишь небольшой подвижной отряд, и семьям следовать за нами нельзя. Обещал прислать голодающему лагерю хлеба и мяса и посоветовал всем уходить на зиму дальше, в глубь леса. Со мною могли пойти только люди, способные носить оружие и готовые отдать жизнь на борьбу с врагом. Несколько мужчин присоединились к нашему отряду.

— А знаете, товарищ начальник, — обратилась ко мне молодая женщина, до сих пор молча слушавшая наши разговоры, — здесь есть целый отряд, человек тридцать. У них командиром старший лейтенант Басманов, они бы вам наверняка пригодились. Хорошие ребята, боевые.

Как я мечтал о встрече с Басмановым во время своих одиноких блужданий!

— Что же, — ответил я, — скажите ему, коли встретите, что я хотел бы с ним повидаться.

— Як нему схожу, нарочно схожу, — сказала женщина, — только вы потом меня с собой возьмите воевать. У меня с фашистами особые счеты есть. Возьмете?

— Возьму, — пообещал я и вспомнил свой разговор с Садовским: не все бежали в лес только спасаться, некоторые были готовы бить врага.

Наутро Басманов был уже у меня. Мы договорились с ним, что он со своими людьми присоединится ко мне. Ближайшая наша задача — устройство зимнего лагеря. Решили, что основную базу мой отряд будет строить в дремучем бору между Нешковом и Терешками, а Басманов со своими людьми близ озера Палик достроит свой зимний лагерь, и он будет служить нам запасной базой. Стоял этот лагерь на островке, и добираться к нему можно было только на лодках. Там раненые и больные находились бы в большей безопасности. Там же в случае разгрома основной базы мог укрыться и весь отряд.

Рассчитав с возможной точностью все сроки строительных работ, мы расстались с Басмановым, условившись о встрече через неделю.

* * *

Место для постройки базы мы выбрали по медвежьим следам, потому что медведь всегда роет берлогу в самой глухой чащобе, подальше от человеческого глаза. Бор был темный, густой, места высокие, для копки землянок удобные. В окрестных деревнях ребята добыли пилы и топоры, и работа закипела. В течение пяти дней были построены четыре землянки, баня и кухня, поставлены железные печки, застеклены окна. Радисты установили на прием одну из трех уцелевших радиостанций, и мы начали слушать сводки Совинформбюро.

Сводки не радовали. Они говорили о продвижении фашистов. Болью отдавалась в сердце знакомая фраза: «После упорных боев наши войска оставили…» Гитлеровская пропаганда старалась вовсю. О взятии Москвы они сообщали три раза. Оккупанты расписывали будущие парады на Красной площади, торжества и награды «победителям». «Так как Москва сильно минирована, — вещал роскошный бархатный баритон на чистейшем русском языке, — то, но мнению Берлина, работы по окончательному занятию азиатской столицы следует развернуть по завершении полного окружения Москвы. Этот час недалек…» Я с досадой выключал приемник: не было сил слушать дальше наглое бахвальство врага.

Зима в том году установилась рано. Снег лежал плотно. Морозы крепчали. Но теперь жильем мы были обеспечены, и наступление зимы нас больше не пугало. Надо было быстрее закалить людей в боевых схватках.

Шоссе, соединявшее города Лепель и Борисов, проходило поблизости от нашей базы. Немецкие автоколонны двигались по нему днем и ночью. Остановить движение по этой магистрали имело большое значение и для действий нашего отряда. Было решено подорвать мост через реку Эссу в деревне Годивля, в двенадцати километрах от города Лепеля. Мост этот был небольшой, всего тридцать восемь метров длины. Но глубокая и быстрая река Эсса с торфянистыми, заболоченными берегами исключала возможность переправы вброд, а постройка нового моста представляла большие трудности.

Положение с охраной моста нам было хорошо известно. Девять человек гитлеровской охраны жили в отдельном домике, недалеко от моста, и вели настолько беспечный образ жизни, что зачастую ложились спать, не выставляя часового на ночь.

Такое поведение фашистских солдат объяснялось тем, что мост находился в самой деревне, а деревня охранялась местным предателем по фамилии Мисник.

Завербованный гестапо, Мисник был назначен старостой деревни. Он добился назначения в деревню небольшой команды немецких солдат. Но беспокоился он при этом не столько об охране моста, сколько о защите собственной персоны. Назначенному старшим команды ефрейтору он говорил: «Вы, господин офицер, можете спать спокойно. Об охране моста я сам побеспокоюсь, мне все равно деревню-то охранять надо». Ефрейтор сначала слушал такие заверения белоруса с недоверием и нес службу по всем правилам. Однако скоро убедился, что деревня ночью патрулируется мужиками, и стал относиться к охране моста халатно.

Выполняя задание коменданта по очистке района от неблагонадежных людей, Мисник старался вовсю: выдавал советских активистов не только своей, но и окружающих деревень. Бойцы-окруженцы, пробиравшиеся на восток, огибали Годивлю на добрый десяток километров. Попасть на глаза этому негодяю было все равно, что попасть в руки гестапо. Одних он немедленно сдавал в комендатуру со своей характеристикой, других убивал сам в пути «при попытке к бегству».

Мисника боялись. Еще больше боялся сам Мисник. Часть местных активистов гитлеровцы расстреляли, некоторых угнали на каторжные работы в Германию, кое-кому удалось скрыться в лес. Оставшиеся мужчины подчинились Миснику, и он организовал с ними надежную охрану деревни. Выставляемые патрули он проверял сам и, боже упаси, если кто «прохлопает» появление постороннего человека.

В самогоне и продуктах для немецкой команды недостатка не было, а на всякий случай староста побеспокоился и о телефонной связи с лепельским гарнизоном.

Убедившись в своем благополучии, оккупанты перешли на санаторный режим.

Поэтому вся сложность операции по уничтожению моста заключалась в том, чтобы незаметно подойти к дому Мисника и захватить его. Только после этого можно было прервать телефонную связь с Лепелем и приступить к ликвидации фашистской охраны и моста.

Все эти данные нашей разведки и сообщения двух жителей деревни Годивля, находящихся в нашем отряде, были учтены, и план операции был продуман во всех деталях.

Выполнение операции я поручил Александру Шлыкову. В состав группы были включены неизменный спутник Шлыкова — Валентин Телегин, как лучший из минеров, житель деревни Годивля Степан Азаронок в качестве проводника и пятнадцать боевых ребят из десантников и окруженцев.

Темной ночью Шлыков со своими людьми перебрался через реку ниже деревни и подошел к ней со стороны Лепеля. Отряд разбился на три группы. Степан Азаронок и с ним три бойца направились к дому старосты. Другая группа из трех бойцов во главе с Десантником Серпионовым пошла уничтожать телефонную связь с Лепелем. Она же должна была следить за выходами из деревни и никого не пропускать в сторону города. Выждав немного, Шлыков с остальными бойцами незаметно подошел к хате, в которой размещалась охрана моста.

Пять гранат почти одновременно разорвались в помещении, где спали гитлеровцы. В ответ не раздалось ни одного выстрела. Два бойца через проемы в окнах прыгнули в дымящуюся хату, осветили ее фонариком. Фашисты оказались в большинстве перебитыми. Троих, очумевших от взрывов, пришлось пристрелить из пистолетов.

Покончив с охраной, Шлыков повел свою группу на мост. В это время подошли трое посланных к дому старосты и доложили, что Миснику удалось бежать. Злая собака подняла такой свирепый лай, что всегда настороженный предатель, очевидно, почувствовал приближение опасности и поспешил скрыться. Это значительно осложняло операцию. Надо было торопиться.

Телегин приступил к минированию свай, но сразу же обнаружилось, что толу на весь мост не хватит. Тогда бойцы бросились к расположенной поблизости смолокурне, и через каких-нибудь полчаса десяток бочек со смолой и скипидаром, приготовленных для отправки в Лепель, были расставлены на мосту. Телегин, закончив минирование, начал подводить к бочкам конец бикфордова шнура.

Наконец все было закончено. Оставалось только чиркнуть спичку, и середина моста взлетит на воздух, а остальное докончит огонь. Но надо было дожидаться товарищей, выделенных для уничтожения телефонной связи. Если мост подорвать — им придется перебираться через реку вплавь. А они почему-то задерживались.

Шлыков нервничал. Больше Шлыкова был расстроен своей неудачей Степан Азаронок. Предатель Мисник его перехитрил и успел скрыться. Это предвещало большие неприятности для многих из большой семьи Азаронков, остававшихся в деревне. Степан стоял в стороне, охладев ко всему, что происходило вокруг него, мрачно посматривая через перила моста в черную воду реки.

На дороге показались четыре человека.

— Стой! Кто идет? — окрикнул их постовой.

— Свои, — послышался знакомый голос.

Шлыков бросился навстречу.

— В чем дело? Почему вы так задержались? — спросил он у Серпионова.

— Да вот, какой-то гражданин бежал обочиной дороги по направлению к Лепелю. Мы его задержали, как было приказано, а когда повели сюда, он пытался улизнуть. Еле поймали. Назвался Гредюшкой Игнатом. Говорит, что местный. Сбежал будто из немецкого лагеря и обходил деревню, чтобы не напороться на патрулей старосты…

Бойцы обступили задержанного.

— Степан! — окликнул Шлыков Азаронка, по-прежнему смявшем у перил на мосту. — Иди-ка сюда. Ты вот этого гражданина Гредюшко не знаешь?

— Кого? — нехотя отозвался Степан и, точно пьяный, покачиваясь, медленно зашагал к неизвестному. Бойцы, державшие за руки приведенного человека, почувствовали, как он вздрогнул, услышав голос Степана, и рванулся, чтобы вырваться, но они удержали его.

Азаронок остановился, не доходя несколько шагов до задержанного, и на мгновение оцепенел. Винтовка выпала у него из рук, но в следующую секунду он прыгнул вперед, перескочив через винтовку, и судорожно вцепился в глотку опасному противнику.

— А-а!.. Ми-ис-ни-ик!! — гортанным голосом прохрипел он и, свалив свою жертву на землю, начал душить.

Он был страшен в этот момент, этот простой и обычно нерасторопный пожилой колхозник. Когда четыре крепких бойца оторвали его от Мисника и оттащили в сторону, он не сразу пришел в себя от ярости.

По просьбе всех бойцов Шлыков разрешил Степану собственноручно убить предателя. Азаронок это выполнил прямо здесь же, на середине заминированного моста.

Когда семнадцать человек перешли мост и удалились метров на семьдесят, восемнадцатый чиркнул спичку. Бочки со скипидаром, расставленные на мосту, вспыхнули, зашипел бикфордов шнур. Убедившись, что все в порядке, Телегин побежал за товарищами.

Через минуту под охваченным пламенем мостом раздался взрыв. Труп предателя вместе с обломками свай темным силуэтом метнулся в воздухе.

— Задание выполнено! Пошли! — сказал Шлыков и зашагал к лесу.

Группа была уже за деревней Веленщина, когда от горящего моста послышалась стрельба из винтовок и автоматов. Это гитлеровцы, подъезжая к месту взрыва, открыли стрельбу по местам, в которых могли быть партизанские засады.

Весь обратный путь Степан Азаронок шел в приподнятом настроении и даже пытался насвистывать мотивы песен белорусской колхозной молодежи.

Ребятам тоже было весело.

— Ну как, доволен, дядя Степан, что с Мисником покончил? — спросил Телегин.

— Знамо, доволен, милый! А то как же ты, сынок, думал? Ведь это пес бешеный, а не человек был. Он моего младшего брата выдал гестапо? Выдал! — задавал сам себе вопросы и сам же отвечал на них Азаронок. — Отца моего, древнего старика, избил? Избил! А ну-ка, если бы Мисник жив остался да узнал, что я на подрыве моста был? Да он бы тогда весь наш род истребил! А теперь что же? Теперь другое дело. Пока фашисты сами до всего дознаются, глядь, и конец им придет.

Когда группа вернулась в лагерь, я перед строем объявил благодарность Александру Шлыкову за успешное выполнение боевого задания, поблагодарил Телегина за изобретательность и находчивость, пожал руку и поздравил с успехом и Степана Азаронка. Колхозник хотел, видимо, что-то сказать, но только махнул рукой и отошел на свое место. Отряд был в возбужденном, радостном настроении. На несколько недель мы прервали движение неприятельских войск между двумя городами, и это вызывало у людей чувство удовлетворения и гордости.

Зарево над Годивлей полыхало всю ночь и было видно издалека. Теперь уже не приходилось сомневаться, что гестапо пришлет к нам «гостей». И хоть место у нас было дальнее и глухое, но «семейка» так разрослась, что ее ни в какой трущобе спрятать уже было нельзя. Каждый день для питания требовался хлеб и скот, каждый день шли к нам беглецы, окруженцы, крестьяне.

Каждый день к десантникам прибывали все новые пополнения из лесов и деревень и просили зачислить их в отряд, и, как мы ни маскировались, на снегу оставались тропы, указывающие путь к лагерю.

Здесь стоит рассказать о встрече с колхозным бригадиром Саннинского района, Витебской области, коммунистом Иваном Трофимовичем Рыжиком, с которым мы потом очень подружились.

— Иван Рыжик… Скрываюсь в лесу от немцев, — представился нам с Дубовым крестьянин лет сорока, среднего роста, улыбаясь одними умными серыми глазами. Широкие плечи, мускулистые руки, короткая развитая шея — говорили о большой физической силе, а резкие черты лица и острый, сосредоточенный взгляд — о волевом характере этого человека.

— Что же вам немцы не дают жить в деревне? — спросил новичка Дубов.

— Да как вам сказать? Они, может, и дадут жить тем, кто подчинится ихним фашистовским правилам, а только это такая же смерть, еще хуже… Они вот нашего предколхоза оставили на своем месте и подписку от него взяли, чтобы, значит, работать на них. Но этот тоже им не пособник. Ему пока податься некуда, и о народе он беспокоится, чтобы деревня не пострадала… Посовещались наши коммунисты с вашими ребятами и решили — остаться ему пока. Другое дело у меня. Два моих сына в армии, а старуха перед войной в Тамбов к дочке уехала. Один я, значит, остался. Председатель-то сначала не пускал, а потом говорит: «Ну, иди, а то еще не выдержишь, задушишь у себя в хате фрица, спалят деревню, проклятые, и людей погубят… А народ пока еще не подготовлен». Ну, вот так и отбыл я из деревни. От ваших-то ребят я тогда отбился и все в одиночку промышлял, пока к вам дороги не нащупал… Вот и партийный билет у меня с собой, — добавил Рыжик.

Дубов взял красную книжечку и начал внимательно перелистывать.

Мы и раньше слышали о нем и после встречи зачислили его в «нестроевую». Так у нас называлась группа в полтора десятка людей, умудренных жизненным опытом. Командиром группы был сержант Харитонов, а политруком — Дубов.

Об этих людях следует рассказать.

Самым старшим в этой группе был семидесятилетний дед Пахом, партизанский снайпер. Это был очень крепкий и выносливый старик, хитрый и ловкий воин, мастер на всякие «фокусы».

Пахом Митрич вступил в кандидаты партии на второй день Великой Отечественной войны. Старый и опытный охотник, он в лес явился со своим дробовиком.

Вначале над Пахомом многие смеялись:

— Что же ты таскаешь свою «стрельбу»? Чай, фашисты-то не куропатки.

Но дед терпеливо переносил насмешки и упорно не желал расставаться со своим дробовиком.

— Винтовка-то хороша на поле, а не в лесу, да когда пуль сколько хочешь… А из моей больше как два раза не выпалишь, и промашки из нее быть не может. Ежели бекасу на лету сбиваешь, так как же в человека не попасть? — заспорил один раз Пахом Митрич с молодым бойцом в землянке.

В словах старика много правды. Я слушал молча. Но парень горячился. Он за свою трехлинейку готов был с дедом хоть на кулаки. А когда старый партизан загнал парня в тупик, то против Пахома выступили другие.

— Дробовик, Пахом Митрич, хорош, слов нет, — начал один с хитринкой, издалека. — Вот ежели, к примеру, застать гитлеровцев в бане… и выпугнуть их оттуда голышом… А ежели немец попадется в шубе да в очках, так и стрелять незачем — мех спортишь.

Хлопцы дружно расхохотались.

Пахом Митрич рассердился и вышел.

На второй день он отпросился у своего командира на хутор, проведать земляка. А через два дня привел в лагерь двух пленных фашистов. На следующее утро он с бойцом-шофером пригнал добытый в бою мотоцикл с прицепом. Дня через три он повел на дорогу пять автоматчиков и посадил их в засаду, сам сел поудобнее в сторонке.

На этот раз попалась грузовая автомашина. Два гитлеровца ехали в кабине, третий сидел на ящиках в кузове. Шофер гнал машину с большой скоростью. Автоматчики не успели сделать и одного выстрела, как после дуплета, сделанного Митричем, машина полетела в канаву. Первый выстрел картечью Пахом Митрич сделал по стеклу, осколками стекла и картечью вывело из строя шофера и сидевшего рядом ефрейтора, вторым выстрелом был смертельно ранен автоматчик, сидевший поверх груза.

Так дед Пахом доказал, что наш советский патриот способен бить фашистских оккупантов даже дробовиком. Пахома Митрича прозвали снайпером и никогда больше не предлагали ему сменить свою «стрельбу» на другое оружие.

Самым молодым в группе «отцов» был командир этого подразделения, сержант Харитонов. Ему было тридцать лет. В подразделении насчитывалось восемнадцать человек, три подрывных пятерки и, как говорили, три человека на расход. Одну пятерку возглавлял Рыжик, другую — сибиряк Ермил Боровиков, «волосатый», как его звали за пренебрежение к бритве, третью — дед Пахом.

В отличие от других, эти группы вели общий счет сброшенных под откос гитлеровских эшелонов и захваченных трофеев. Подразделение использовалось на охране штаба и в целом составе никогда на боевые операции не отпускалось, но взаимная дружба и сплоченность среди стариков была изумительно крепкой.

5. Бой

Через два дня после взрыва моста наш начпрод отправился в деревню Веленщина, собрал там несколько буханок хлеба и организовал выпечку на следующий день. Об этом узнал старший полицейский Булай, проживавший в соседнем поселке Острова, и вызвал карателей из Лепеля. В деревню прибыли шестьдесят четыре до зубов вооруженных гестаповца, и наш парень едва успел унести ноги.

Я решил не допускать эсэсовцев до базы, а окружить деревню и дать карателям бой на дорогах. Отряд был разделен на три группы, которые и должны были занять три дороги, ведущие из Веленщины. С первой группой в двадцать два человека, вооруженной тремя пулеметами, выступил я сам.

Чуть брезжил рассвет, когда мы вышли на дорогу Веленщина — Годивля и заняли удобную позицию в густом мелком ельнике, клином выступавшем из непролазного болотистого леса к самой дороге. До восхода солнца оставалось минут пятьдесят. Я отдал команду. Дружно заработали лопаты, и, когда солнце отделилось от горизонта, мы уже лежали в тщательно отрытых и хорошо замаскированных окопах с пулеметами в центре и на флангах. Мой старый товарищ по лесным скитаниям, ленивый конь, прозванный бойцами «Немцем», стоял тут же на опушке, привязанный к дереву и укрытый частым кустарником.

Было звонкое, морозное утро. Каждый звук разносился далеко в пространстве, и мы ясно различали даже отдельные слова немцев, гомонивших в деревне. Возбужденные дружной работой и ожиданием, наши бойцы шопотом переговаривались в окопах.

Однако время шло, а гитлеровцы на дороге не показывались; даже шум их голосов стал утихать. Мои люди начали мерзнуть и группками отползать в кусты — там они грелись, барахтаясь и толкая друг друга. Я Тоже начал сомневаться в успехе нашего предприятия. «Почему, — думал я, — каратели должны поехать обязательно по этой дороге, а не по какой-либо другой? Да и вообще, есть ли им надобность выезжать из деревни?»

— Товарищ командир, — словно угадывая мои мысли, прошептал в это время у меня за спиной Перевышко, — разрешите нам с Кривошеиным пойти и вызвать сюда карателей.

— А как вы это сделаете?

— А очень просто. Мы подойдем к концу деревни так, чтобы они нас заметили. Каратели безусловно пошлют за нами погоню, а мы станем удирать от них по этой дороге и наведем их прямо на засаду.

— Хорошо, — согласился я, — только смотрите, поаккуратнее… А то они с вами расправятся, прежде чем вы сюда успеете добежать.

— Ничего, товарищ командир, все будет сделано, как полагается…

До конца деревни Велонщина от засады было меньше километра. На горке виднелись крайние хаты. От них было не более ста метров до опушки леса, вдоль которой проходила дорога. Перевышко и Кривошеии сняли с плеч автоматы, чтобы легче было убегать от преследователей, и направились в деревню. Все мы, притаившись в окопах, с напряженным вниманием наблюдали за смельчаками.

Вот они, пригнувшись вдоль изгороди, подобрались к крайней хате и, постояв немного, скрылись в ней. Я стал нервничать. К чему эта затея? Она могла кончиться захватом наших людей противником. Я вспомнил, что мне говорили о Перевышко: исключительно смел, но мало дисциплинирован. Мысленно я еще и еще раз оценивал значение дисциплины. Ее нужно было поднимать всеми средствами, не останавливаясь ни перед чем.

Вдруг что-то зачернело возле деревни, и на дороге показались фашистские велосипедисты. Они отъехали около двухсот метров от деревни, когда из крайней хаты выскочили Перевышко с Кривошеиным и бросились во всю мочь вслед за ними. Сбившись в группу, по два-три человека в ряд, велосипедисты представляли собой прекрасную мишень. Бойцы замерли в окопах. Мне хотелось проверить их выдержку, и я приказал не стрелять без моего сигнала. Стоя на колене, я наблюдал из-за бруствера сквозь ветви кустов приближение не подозревавшего об опасности врага. Лишь бы не оглянулись случайно назад и не заметили бегущих позади… Тогда все пропало. План будет сорван.

Вот эсэсовцы уже в сотне метров от меня. Положив маузер на бруствер, я взял автомат: сейчас затрепещут ваши подлые душонки! Вот офицер огромного роста, ехавший впереди группы, стал въезжать «на мушку». Я нажал спусковой крючок, раздалась очередь, и офицер отскочил от велосипеда, упал и закорчился на обочине дороги. Бойцы поддержали меня плотным огнем. Эсэсовцы побросали машины и кинулись врассыпную. Их настигали наши пули. Вот еще один каратель, зажимая руками правый бок, свалился посреди поля. Третий истерически кричал где-то слева от дороги. Я целился в спину четвертого, когда кто-то, обхватив руками за плечи, с силой прижал меня к земле. Оглянувшись, я увидел над собой взволнованное, залитое румянцем лицо Захарова, и в ту же секунду автоматная очередь прозвучала совсем рядом, и пули просвистели над головой. Захаров прикрыл меня собою, но и его не задело. Я выпрямился. Из-за сосны неподалеку выглядывал каратель и наводил на меня автомат. Я дал очередь — гитлеровец упал, но, падая, он тоже успел дать короткую очередь, и пули просвистели высоко над окопом. Из ямы, куда свалился каратель, понеслись душераздирающие вопли.

Перестрелка была в разгаре, но пулеметы молчали. Я пополз к одному, другому — устранить задержку оказалось невозможным. Взглянул на яму, из которой неслись крики подстреленного, оттуда тихо выдвигался ствол автомата, как мордочка принюхивающегося зверя. Я дал короткую очередь. Ствол автомата исчез. Тронув за плечо лежавшего рядом пулеметчика, я приказал:

— Подползи, кинь гранату!

— Нет их у меня, товарищ командир.

— Возьми у меня в левом кармане, — сказал я, не спуская глаз с ямы за дорогой.

Боец достал гранату и, пригнувшись, побежал через дорогу. Подбегая к яме, он выдернул кольцо. Одновременно прозвучал выстрел, и боец, падая на бок, бросил гранату. Она разорвалась вблизи, брызнув осколками. Пулеметчик дрогнул и вытянулся. Четверо фашистов вылезли из ямы, собираясь броситься наутек. Я тщательно прицелился, очередь — и трое, корчась, заползали по земле.

Но вот из деревни на помощь своим выбежало человек двадцать фашистов, с ходу стреляя из автоматов. Гитлеровцы перегруппировались и начали перебегать дорогу от нас слева, стремясь отрезать нам путь к лесу.

— Прицеливайся точнее и спускай не торопясь курок! — сказал я бойцу Шумакову, лежавшему слева и отличавшемуся снайперской стрельбой. — Начинай с правофлангового!

Прозвучал выстрел, фашист растянулся на поле.

— Товарищ командир! Смотрите — руки поднимают, — обратился ко мне второй.

Я присмотрелся. Два гитлеровца бежали с ручными пулеметами, поднятыми над головой.

— Видишь! — сказал я Шумакову, показывая на пулеметчиков.

Он кивнул головой, не отрываясь от прорези прицела.

Перевышко и Кривошеин присоединились к нам. Я отдал приказ отходить в болото. Непрочный молодой ледок ломался под нашими худыми сапогами; отстреливаясь и ведя под руки раненого товарища, бойцы углублялись в чащу. Пули врагов настигали нас. Коротко вскрикнув, упал и замер, кусая губы, политрук Довбач. Бойцы подняли его на руки, но тут же провалились в болото. Он глухо застонал, и слезы полились из его словно побелевших от боли глаз. Мы отнесли товарища в сторону и спрятали в кустах.

Внезапно фашисты перенесли огонь в сторону. Теперь они били по моему бедному немцу, который в страхе метался в кустах: они приняли его, очевидно, за группу прячущихся партизан. Перед нами открылась небольшая сухая полянка, я расположил часть бойцов за кочками и подготовил людей для обстрела гитлеровцев. Но дальше они не пошли. Забрав убитых и раненых, фашисты вернулись в деревню.

Мы обогнули Веленщину болотом, вышли ко второй нашей засаде и соединились с группой капитана Черкасова. Тут я построил людей и поблагодарил за храбрость трех отличившихся бойцов. Среди них были Захаров, Шлыков и Шумаков. Мне нечем было их наградить, и мы просто расцеловались перед строем.

Я послал связного к третьей группе. Но едва успел он скрыться из виду, как снова защелкали выстрелы, и мы увидели, что из-за холма выскочил человек, а за ним гнались пятеро вооруженных. Я присмотрелся — связной! — и бросился наперерез карателям вдоль опушки. За мной побежали бойцы. И в этот момент по опушке ударил миномет, застучали два автомата, пули запели вокруг наших голов. Отдал приказ залечь. Залегли, но внезапно сбоку от меня Шумаков вскочил и бросился вперед. Я крикнул на него, он обернулся, выронил винтовку и стал медленно падать. Лицо его бледнело с необычайной быстротой, словно с него смывали краску, губы синели. Я понял, что он убит наповал.

Гитлеровцы под прикрытием огня отступили из Веленщины, увозя девять подвод, нагруженных ранеными и трупами. Они отходили на Стайск не дорогой, а полупрогнившей греблей. Мы ликовали. Пусть фашистские мерзавцы испробуют партизанские тропы, перенося на себе повозки и раненых!

Мы вошли в деревню, отбитую у противника. Это была победа. Горсточка партизан напала на хваленых головорезов фашистской армии, нанесла им поражение и вынудила позорно бежать.

— Получается, Григорий Матвеевич, получается! — кричал комиссар Кеймах, размахивая автоматом.

Вокруг комиссара собрались бойцы и мирные жители. Он выступил с краткой речью:

— Вот видите, товарищи, враг не так уж силен. Два взвода отборных регулярных гитлеровских войск, вооруженных минометами и пулеметами, выбиты из населенного пункта примерно таким же количеством партизан. Врагу нанесен чувствительный урон…

Дружные аплодисменты немногочисленной группы людей покрыли слова комиссара.

— Вы подождите, товарищи. Это только начало… Сейчас не аплодировать, а воевать надо… Гитлеровская Германия насчитывает семьдесят миллионов, а вместе со своими фашистскими союзниками около двухсот миллионов. Но на нашей стороне симпатии всех честных людей мира. Под руководством великого Сталина мы боремся за демократию… за человеческую культуру, против фашистской коричневой чумы… И мы победим!

Опять раздались аплодисменты. Но времени не было ни аплодировать, ни произносить речи. Лепель находился всего в пятнадцати километрах. А там стояла дивизия войск противника с артиллерией и танками. Можно было ждать нападения каждую минуту.

Жители деревни тоже ликовали. В первый раз видели колхозники, чтобы фашистский карательный отряд, вооруженный пулеметами и минометами, бежал от партизан да еще с немалыми потерями.

Когда мы вступили в Веленщину, Довбач уже был внесен в хату и лежал на постели. Он посмотрел на меня безразличным взглядом и зашептал что-то непонятное. Ни врача, ни фельдшера у нас не было, и я сам осмотрел его рану. Пуля вошла в живот и там осталась Я понял, что положение раненого безнадежно, но все же спросил, хочет ли он, чтобы его отвезли в лагерь. Тень смерти прошла по его лицу. «Не надо, не надо, не трогайте», — зашептал он. Я попрощался с ним, прикоснувшись губами к пылающему жаром лбу. Пора было уходить: с часу на час каратели могли вернуться с подкреплением. Предатели — староста и старшина — ушли вместе с эсэсовцами, и ничто не грозило последним минутам умиравшего политрука. Я попросил колхозников похоронить его как следует.

* * *

Взрыв моста в Годивле и особенно схватка с карателями в Веленщине не только окрылила наших людей, но с молниеносной быстротой разнеслась по окрестным деревням и селам. К нам снова потянулись люди из лесов и деревень. Когда мы возвратились в свой лагерь, там оказался и Щербина с несколькими своими бойцами, пришедший поздравить нас с боевым успехом. С ним оказалось два человека из тех, которые меня когда-то обезоружили. Им было совестно смотреть мне в глаза, и они держались поодаль. А Пашка, как я узнал потом, уже дружил с нашими бойцами. Он несколько раз приходил послушать сводку Совинформбюро по радио. И все искал случая извиниться передо мной за свой проступок.

Щербина высказал много лестного в наш адрес, однако влиться в наш отряд отказался, сказал: «подумаю».

Но мы и не настаивали. Желающих присоединиться к нам было хоть отбавляй, можно бы собрать тысячи в короткий срок. Но время было упущено, наступала зима. А мы не имели связи с центром, не получали взрывчатки и боеприпасов. Я советовал одним — держаться до весны в деревнях, поддерживая с нами связь, другим — запастись продуктами и перебазироваться в лес. Из состава тех и других мы пополняли свой отряд в течение первой зимы, когда нам было это нужно.

Добрую половину ночи мы не спали, пытаясь предусмотреть, что гитлеровцы предпримут против нас. В деревню Терешки перед рассветом прибыли новые отряды карательных войск. Надо было принимать меры, чтобы предупредить нападение противника на центральную базу. Часовой, стоявший на заставе почти у самого выхода нашей тропы на дорогу, видел группу вооруженных гитлеровцев, подходивших к самой тропе и надломивших возле нее несколько молодых осинок. Каратели делали отметки!

К утру я выслал две засады: одну, под командованием капитана Черкасова, к памятному мне нешковскому мосту, — его не обойдешь и не объедешь, — другую, во главе с Брынским, на дорогу между Нешковом и Терешками.

Еще не светало, как со стороны нешковского моста донесся отзвук очередей доброго десятка автоматов. По плотности огня я сразу определил, что это стреляли каратели. Вывод напрашивался сам собой: если фашисты решились ночью проникнуть в такое глухое место, значит их было очень много. Подтверждения не пришлось долго ждать. Прибежал связной от Брынского. Весь в поту от быстрого бега, он доложил, что из Терешек на Нешково движутся регулярные гитлеровские войска. В течение сорока минут по дороге прошло свыше тысячи вооруженных солдат в форме, с полной выкладкой и шанцевым инструментом, с большим количеством пулеметов, минометов и батареей легких полевых орудий. Открывать по ним огонь Брынский не решился и просил моих указаний. Спустя десять минут прибыл связной от Черкасова и сообщил, что в 6 часов 10 минут хутор Нешково был занят большой немецкой воинской частью. Едва забрезжило, как из Нешкова напрямую прибежали четыре человека из еврейского лагеря и предупредили, что район занят карателями.

Я передал приказание в бой не ввязываться и отходить. У меня не было другого выхода, как уводить людей в болота.

С рассветом гитлеровцы начали прочесывать лес вокруг хутора, Напали на еврейские шалаши. Часть людей бросилась по направлению к нашему лагерю. Каратели начали их преследовать, оглашая лес очередями своих автоматов. Стрельба перемещалась по направлению к нам. Оборонять лагерь было бессмысленно, но даром оставлять врагу не хотелось даже и пустых землянок. Я приказал выставить группу бойцов в засаду на подступах к лагерю, остальных отводить в глубь болота. Здесь были больные и раненые, которых мы еще не успели отправить на базу Басманова.

Шорох в лесу предательски выдавал людей, двигавшихся по почве, подернутой твердой морозной коркой. За ближайшими кустами послышался треск валежника. Бойцы привели в готовность гранаты и пулеметы. Но… меж кустов мелькнули две женские фигуры, а затем послышался детский голос: «Мама!»

— Стой! Кто? — крикнул командир взвода, поставленного в засаду.

Перепуганные женщины шарахнулись в другую сторону, но в это время метрах в ста позади них раздалось несколько очередей. Пули с визгом полетели над головами бойцов, сидевших в засаде.

— Роза! — крикнул пожилой еврей Примас, лежавший в цепи.

Женщины вместе с детьми бросились к засаде. Примас указал им, куда бежать, и они метнулись дальше за горку, к лагерю. Через несколько секунд из-за куста выскочил длинноногий гитлеровец и на мгновение остановился от неожиданной встречи с вооруженным противником. Сзади него, в кустах, показались головы в касках.

— Огонь! — скомандовал командир взвода и, прицелившись, выстрелил в живот длинноногому.

В кусты, через корчившегося на земле гитлеровца, полетели гранаты.

Шквал ружейно-пулеметного огня врезался в грохот разрывов гранат и перекатистым эхом огласил окрестности. Ответный огонь немцев, напоровшихся на засаду, был не опасен. Часть преследователей была покалечена осколками гранат и срезана первыми очередями. Уцелевшие стреляли, уткнувши головы в корни кустов и деревьев. Но враги были не только впереди, они шли с флангов, охватывая полукольцом убегавших женщин и детей. Огонь, открытый засадой, указал им позицию партизан. С флангов затрещали пулеметы и автоматы, заухали гранатометы. На горке, в двадцати метрах от партизан, лежали еще уцелевшие фашисты. Они сначала не поняли, кто бьет по ним, и открыли ответный огонь вправо и влево.

— За мной! — подал команду командир партизанского взвода.

Партизаны отошли и присоединились к своим.

Отряд двинулся в болото, ломая двухсантиметровый свежий лед. А гитлеровцы продолжали все усиливавшуюся перестрелку между собой, заглушая треск ломавшегося льда под ногами отходивших партизан.

Часа через два мы выбрались на сухой остров. Я выслал на берег разведку.

Из болота выходили люди. У некоторых на ногах были одни портянки, кое у кого валенки. Впрочем, и те, у которых были крепкие сапоги, промокли до пояса и от пробиравшего до костей холода стучали зубами. Пришлось разрешить развести небольшие костры, чтобы дать людям обогреться и обсушиться.

Вернувшиеся через несколько часов разведчики доложили, что выходы из болота патрулируются фашистами.

Начавшиеся обильные дожди повысили уровень воды на болоте. Ледяная вода подчас доходила до пояса. Но плохо это тогда было для нас или хорошо — сказать трудно. Очень трудно было раненым бойцам, которые шли вместе с нами. Но зато была гарантия, что здесь враг преследовать нас не будет.

Каратели, загнав нас в болота и закрыв нам выход к деревням, считали нас приговоренными к мучительной и неминуемой смерти. Тогда они еще не знали, на что способен русский человек. Всякий другой, попав в такую обстановку, безусловно бы погиб, в лучшем случае надолго бы вышел из строя. У нас это вынесли не только здоровые, но и больные.

6. Отступление

Как ни тягостно было, но я принял решение: рассредоточить силы и частями пробиваться через блокаду карателей. Было приказано разделить отряд на три части. Командиром одной я назначил капитана Черкасова, во главе другой поставил комиссара Кеймаха и поручил ему вывести своих людей на базу Басманова, остальных решил вести сам обратно в Ковалевические леса, к Московской Горе или Кажарам.

Мы обнялись на прощанье. Черкасов шел со мной. Мы решили выступать немедленно, пока не сошло нервное напряжение у бойцов и они не начали валиться с ног от усталости. Быстро распределив бойцов по отрядам, мы двинулись в путь. Кеймах предпочел переждать. Я снова повел отряд болотом на пересечение дороги Нешково — Терешки.

В густом мраке черного пасмурного вечера мы подошли к дороге, патрулируемой гитлеровцами. Прислушались. Невдалеке справа послышались приближающиеся шаги и немецкий говор. Мы притаились. Фашисты поровнялись с нами, прошли дальше. Мы подвинулись к дороге вплотную. Снова — говор, шаги. Залегли. Мокрая одежда начинала обмерзать. До патрулей еще метров триста, а лежать дольше становилось невмоготу. Я приказал тихонько, рассыпным строем, переходить дорогу. Шел снежок. Он прикрывая все легким своим покрывалом, и трудно было разобрать, где грязь, где вода. Вода ледяная, но мы уже перестали чувствовать стужу, а итти по воде было легче, чем по грязи. Зато в грязи ногам было теплее. От усилий, которые делались для того, чтобы вытащить ногу и тотчас снова ее погрузить по колено, вода, натекшая в сапоги, согревалась, а от одежды начал валить пар.

Часа через три болото сменилось низким, набухшим водою лугом. Здесь ноги тонули в мягкой траве. Нам казалось, что под нами пушистый ковер.

Время шло. Бледная луна начинала пробиваться сквозь тучи. Мы вышли на отлогий сухой скат, покрытый густым ельником. Осмотрелись. Неподалеку темнели стога сена, кругом ни души. Я разрешил перетащить сено в ельник и развести костры.

У нас не было ни курева, ни еды, но люди хотели только одного — согреться и спать, спать. А я не мог спать, тревога за людей продолжала держать нервы в предельном напряжении. Я лежал у костра и смотрел, как засыпал лагерь, как гасли костры и зажигались звезды. Я думал о Москве, о родине, о вожде, о том, сколько еще надо пройти болот, чтобы добраться до победы. Даже в такие страшно тяжелые моменты мы непоколебимо верили в победу. Отнять у нас завоеванное социалистической революцией — значило отнять жизнь.

Над головой с отвратительным криком прошмыгнул какой-то пернатый хищник. Потом потянул предрассветный ветер, звезды начали меркнуть, горизонт посветлел. Я повернулся другим боком к костру. Рядом лежал Захаров, по-детски сложив пухлые губы и тихонько посапывая. Он всегда старался быть вблизи меня, и я чувствовал его за собой каким-то особым, отцовским чувством, словно какую-то часть самого себя. Рядом с Захаровым — его неизменный дружок, совсем молодой, широкоплечий парень. Бойцы прозвали его за удаль «Чапаем». Лица ребят были измазаны грязью, скорбные морщинки легли у губ, но и во сне эти лица цвели юностью.

Я подумал: «Где-то там, на Большой земле, спит мой сын… Любимая, может, проснулась, охваченная тревогой за меня… Как хорошо, что они не видят нас, не знают наших бед и тягот…»

* * *

Погода смягчилась, и выпавший снежок снова растаял. Мы продолжали искать подходящее местечко, где бы обосноваться хоть на время — подсушиться, добыть продукты, накормить людей, передохнуть. Но в прилегающих деревнях были расквартированы вражеские части. Это уже не каратели: их слишком много, — произошло что-то новое, о чем мы пока не знали. Только на подходе к Ковалевическим лесам мы набрели на деревню, где не было противника.

Жители Черной Лозы еще не видели партизан и вышли нам навстречу. Я дал на привал час двадцать минут. Хозяйки развели бойцов по домам. Тащили на стол все, что было в доме: хлеб, картошку, сало, молоко, и молча дивились аппетиту гостей. Бабы жалели нас, грязных, обросших, голодных.

— Может быть, и мой дед где-нибудь так-то ходит. Чай, трудно тебе на старости лет? — сказала мне пожилая хозяйка.

Который раз уже меня называли дедом, а ведь мне только сорок с небольшим!

Часам к шести утра мы благополучно вступили в район Ковалевических лесов. У нас не было ни отставших, ни больных: советский человек, борющийся насмерть с врагом, обладает такой выносливостью, о какой в мирной обстановке и мечтать невозможно.

В ближайших деревнях гитлеровцев не оказалось, и я решил выбрать место для базирования в лесу неподалеку от деревень Волотовка и Реутполе. Лес здесь был смешанный, поросший густыми зарослями. Несмотря на близость населенных пунктов, в нем водились дикие козы, кабаны и даже медведи. Жители Волотовки и Реутполя редко посещали этот лесной массив. Большую часть лета он был отрезан вязкой протокой, залитой водой, и попасть сюда можно было только обходным путем через Ковалевичи, совершив путь в добрых два десятка километров. Но в одном месте эта протока была наполовину завалена стволами деревьев, сваленных когда-то буреломом. Обследовав это место, мы притащили сюда еще несколько полусгнивших стволов и часть водкой поверхности перекрыли кладками, погруженными в воду. Удобная переправа по стволам сваленных деревьев и по кладкам, скрытым под водой, исключала всякую возможность обнаружения нашей базы по следам. В лесу были возвышенности, позволявшие рыть землянки.

Я разделил отряд на две части. Одну, во главе с Черкасовым, направил к деревне Липовец, где была наша вторая группа народного ополчения, а человек пятьдесят отборных людей оставил с собой для активных действий. На связь к Басманову еще утром вышла пятерка бойцов во главе с Захаровым; разумеется, и Чапай не отстал от дружка. Распределив между людьми задания по устройству лагеря, снабжению и разведке, сам я с небольшой группой бойцов направился в район Сорочино — Кушнеревка для проверки работы подпольщиков на местах и завязывания новых связей. В Московской Горе меня ожидал тяжелый удар.

— Не ходите в Кажары, — предупредил Ермакович, — там гестаповцы шарят. Зайцева, председателя колхоза, убили.

— Как убили? — У меня было такое ощущение, точно кто-то внезапно ударил меня.

— Да так… Это они для отвода глаз «расследуют». Подослали тут подлеца одного из Пасынков, они застрелил человека ночью через окно. И дочку его пятилетнюю, может знали, тоже убили.

Я стиснул зубы и молча поборол волнение.

— Что еще? — спросил я, видя подавленное состояние своего собеседника.

Ермакович рассказал, что в Чашниковском районе разместилась целая дивизия, пришедшая с фронта, что все деревни за Кажарами будто бы заняты гитлеровцами.

Обстановка усложнялась. Попрощавшись с Ермаковичем, я пошел дальше, к Сорочину, чтобы проверить полученные сведения. Но уже в первой деревне председатель колхоза сообщил мне, что его в Гилях чуть не задержали вражеские посты.

— Кругом гитлеровцев полно, стоят в каждой деревне.

Дальше итти было незачем. Я вернулся в лагерь.

Первый, кого я увидел, спустившись в землянку, был один из пятерки, высланной на связь к комиссару под командой Захарова.

— Ты что тут? — спросил я его, и сердце у меня дрогнуло от нехороших предчувствий.

— Не прошел, возвернулся, — ответил боец.

— А Захаров?

— Убитый он, и Чапай убитый. — Парень словно нехотя встал, и я заметил у него перебинтованную руку под шинелью внакидку. — Двое-то новеньких не захотели с нами итти. Они еще около Волотовки сговаривались: пойдем, мол, в деревню, чего, мол, по лесам-то лазить. Ну, а тут возле моста через Эссу напоролись мы на засаду. Они сразу в кусты и ходу. Мы залегли, стреляем. Чапая в живот ранили, Захарова — в обе ноги. А меня вот — в правую руку. Чапай упал, да и просит: пристрелите, мол, меня, чтобы не измывались они надо мной. Захаров-то, хоть и раненый, скатился на лед и начал отстреливаться, а я без руки! Гитлеровцы осмелели, стали к берегу подбираться. «Рус, сдавайсь!» — кричат. Захаров патроны-то расстрелял, одной пулей Чапая добил, а последнюю — себе… Убил он, Захаров-то, двоих, одного офицера., — Ну, ладно, проверю, сядь, — я прошел в свой угол и лег, подавленный всем, что услышал за день.

Я вспомнил Захарова. Стройный, красивый, голубоглазый, сильный, ловкий, дисциплинированный, смелый. Как он плакал, обнимая меня при нашей встрече, и говорил: «Теперь не пропадем!..» Вот уже и нет его. Герой был и умер героем. Расстреливая последний автоматный диск в гитлеровцев, он кричал: «Все равно, гады, мы разобьем вас и выбросим с нашей земли…» Сколько еще погибнет? И Зайцев встал передо мной как живой. Я долго горевал, не в силах примириться с тяжелой утратой.

Своим ординарцем я назначил Сашу Волкова. Он был так же молод, прямодушен и чист. Как-то подошел он ко мне в самую тяжелую минуту на походе и, застенчиво улыбнувшись, сказал:

— А знаете, товарищ командир, сегодня мой день рождения — девятнадцать исполнилось. Теперь меня мама вспоминает: где, мол, он? живой ли? Верно ведь?

Я поздравил его, обнял и поцеловал. Мне тоже стало легче от этих слов. Он чем-то напоминал мне родного сына.

На поиски части отряда, ушедшей с комиссаром, я направил Библова и Серпионова. Район был переполнен карателями, но связь нужно было восстановить во что бы то ни стало. С комиссаром ушли прекрасные люди — Валентин Телегин с товарищами, отважные, но слишком юные. Не имея достаточного опыта, они могли стать легкой добычей карателей. Комиссара нужно было разыскать и вывести людей в более безопасные лесные массивы.

Днем я выслал разведку в Ковалевичи. Деревня оказалась занятой гитлеровцами. Они обстреляли наших людей и преследовали их вплоть до тропы в лагерь. Положение для нас с каждым днем становилось все более угрожающим. Это было пятого или шестого ноября сорок первого года. Гитлеровцы тогда уже почувствовали, какой урон мы можем нанести им с тыла, поэтому они твердо решили с нами покончить, как только выпадет первый снежок. Мы ожидали их из Ковалевичей, а они подошли со стороны Красавщины, в сопровождении полицейских.

На следующий день каратели подошли к самому лагерю. Я вывел отряд из землянок, когда передовые разведчики-немцы показались в ближайшем кустарнике. Обходя лагерь зарослями, мы слышали, как они бьют по нашим пустым землянкам из автоматов. Уходить нам было некуда, и я водил бойцов вокруг покинутых землянок, стремясь запутать следы. Был еще путь на Липовед, но я не хотел наводить врага на базу Черкасова. Метрах в двухстах от лагеря, у подножья небольшой горушки, мы залегли и стали слушать, как смеются и гогочут фашистские молодчики, хозяйничая в наших землянках. «Вероятно, они сфотографировали нашу покинутую базу», — подумал я и при мысли о том, что эти фотографии будут помещены в их мерзких листках как доказательство «блестящих успехов» в борьбе с партизанами, стиснул зубы и дал себе слово как можно скорее показать на деле, что мы живы и продолжаем действовать. Еще когда мы строили свои землянки — знали, что жить в них мы можем до тех пор, пока не обнаружат нас фашисты. Обида была не в том, что мы оставили теплый угол, вышли полураздетые на мороз под открытое небо, — обида горькая и злая раздирала сердце потому, что враг не был наказан.

Но вот раздался треск, и высокий столб пламени поднялся над кустарником. Это каратели подожгли наши землянки. Затем раздалась команда: «Форвертс!» и немцы двинулись нас преследовать. Я приказал нескольким бойцам занять ямы от выкорчеванных пней в низине и обстреливать карателей, как только они покажутся, а основное ядро отряда отвел метров на двести дальше.

Прошло минут десять. Вот трое самых прытких из карателей выскочили на высотку. Один из них держал на сворке собаку. Залп — двое фашистов, мертвые, ткнулись в снег, третий выпустил сворку и, вопя, заползал, пачкая снег и тщетно силясь подняться. Пес с визгом кинулся прочь. Мои бойцы выскочили из ям и перебежали к нам. Застучали автоматы, рой пуль запел в воздухе, но враги больше не показывались из-за бугра. Прыть у них исчезла. Двоим карателям мы уже выдали деревянные кресты за их «подвиги». На душе у меня стало легче. Ребята тоже повеселели. Я тихонько поднял людей и повел их в глубь леса.

С полкилометра мы шли, даже не оглядываясь, потом я выбрал подходящее местечко и снова устроил засаду. Залегли. Карателей не было слышно, но мороз крепчал. Одежда наша не годилась для засад, и холод пробирал нас до костей.

Солнце уже садилось, когда вновь загремели выстрелы. Однако гитлеровцы не рисковали показываться. Стреляли наугад, ориентируясь на собачий нос. Впрочем, уцелевший пес стал тоже осторожней. Он делал стойку издалека и при первом же выстреле с нашей стороны быстро удирал обратно.

Темнело. Фашисты ушли. Но наутро они могли вернуться в удесятеренном количестве и попытаться окружить нас. Поэтому за ночь нам надо было уйти на такое расстояние, чтобы они не могли его покрыть и за несколько коротких зимних дней. Нужно было также предупредить комиссара и Черкасова о том, что произошло. Я не сомневался, что гитлеровцы раструбят по всей округе об «уничтожении крупного отряда партизан», а это могло внести дезорганизацию в работу наших людей.

Тщательно продумав маршруты, я поедал двух товарищей в Липовец, чтобы они известили Черкасова через группу народного ополчения, а одного бойца, который уже поморозил ноги в худых сапогах, отослал в Московскую Гору к Ермаковичу, Мы распрощались. Но прежде чем выйти на путь к Ольховому, куда я решил выводить людей, я около шести часов петлял с ними вокруг деревень Реутполе, Воблочье и Волотовка, как петляет старый заяц-русак, стремясь сбить с толку охотника, Это было с пятого на шестое ноября, самое тяжелое время для нас в тылу фашистских оккупантов.

В полночь, утомленные шестичасовым лазаньем по чащобе, мы вышли на дорогу к мосту через Эссу. Мороз забирал все сильнее, и луна стояла высоко в небе, окруженная сияющим кольцом. В ее свете мы увидели тела Захарова и Чапая. Захаров выше колен вмерз в реку. Чапай лежал на берегу, широко разбросав руки. Видно было, что они не дались живыми врагу. Нам нечем было вырыть им могилу, да и нельзя было задерживаться: у моста могла быть засада. Молча, без команды, все, как один, мы обнажили головы у их тел. Может быть, мне, как командиру, следовало что-то сказать в эту минуту прощания с боевыми товарищами, но слезы стояли в моих глазах и острая спазма сдавила горло. Молча надел шапку и тронулся в путь. Бойцы последовали моему примеру…

Мост перешли благополучно. Немецкий пост, очевидно, не выдержал двадцатиградусного мороза и ушел ночевать в ближайшую деревню. К рассвету мы вышли в когда-то непроходимое болото между Терешками и Островами; теперь, скованное льдом, оно было очень удобно для передвижения. Однако люди едва не падали от усталости, и даже наиболее крепкие бойцы начали надоедать вопросами, долго ли нам осталось итти. А я и сам не знал, что нас ожидало впереди и где нам удастся передохнуть. Нельзя было расслаблять волю людей ложными обещаниями, поэтому я резко отвечал, что итти будем столько, сколько потребуется.

Неподалеку от Стайска остановил отряд и выслал людей посмотреть, нет ли чего на плетне у дома Жерносеков. Бойцы вернулись и сказали, что ничего особенного нет, только торчит на колу большая глиняная крынка (нашли, мол, время сушить!). Значит, надо было итти дальше. Это был условный знак: в деревне немцы. Теперь вся надежда была на Кулундука. У него, в Красной Луке, если там не было карателей, можно было поесть и обогреться. Я осторожно вышел на дорогу, идущую от Стайска на Красную Луку. На ней ничего подозрительного не замечалось. Следы полозьев указывали, что кто-то дня два назад проехал из Красной Луки на Стайск. Отпечатки лап двух собак, бежавших сбоку повозки, выдавали путника: это мог быть только Кулундук. Но почему же нет обратного следа? Как мог так долго отсутствовать хозяин в такое тревожное время?

Подошли к хутору. Сразу все стало ясно. Обе семьи выселились отсюда и вывезли все имущество. Дом стоял без окон, такой же промерзший, как и все вокруг. Очевидно, Андрей вывозил отсюда остатки вещей и сена.

Надежда найти у Кулундука теплый приют для передышки не оправдалась. Топить хату без окон и дверей бесполезно. Но не все еще было потеряно. В сторонке стояла маленькая прокопченная баня. Мы набились в нее, затопили. Через час в ней стало дымно и тепло. Было уже три часа дня, а мы более суток ничего не ели, совершая свой непрерывный переход.

Отогревшись, бойцы пустились на поиски съестного. Одному из них удалось набрать с полведра мерзлой мелкой картошки. Ее немедленно начали печь. Я разрешил достать меду в одном из оставленных Андреем ульев. На обед каждому из бойцов досталось несколько картофелин величиной с грецкий орех и кусочек сотового меда. Картофелины проглотили мигом, но душистый тягучий воск жевали долго, выжимая из него мед.

К вечеру я послал несколько человек в Терешки за продуктами и инструментом для постройки землянок. Наутро бойцы пригнали корову, принесли ведро, несколько ложек, три буханки хлеба, соль, с пуд картошки, три лопатки, пилу, два топора, лом для постройки землянки.

Какова же была моя досада, когда я узнал, что бойцы не выполнили моего приказа и взяли все это в Островах, под носом лютого нашего врага — старшего полицейского Булая! Нужно было не только немедленно уходить, но и тщательно замести следы. Обернули корове тряпками копыта, себе подвязали к подошвам дощечки и пошли цепочкой по дорожке, след в след, гоня перед собой корову, в направлении на Ольховый. Отпечатки, которые мы оставляли на дороге, походили на след саней, запряженных лошадью.

Не дойдя до хутора, я свернул по санному следу и, пройдя километра два замерзшим болотом, вывел людей на старую усадьбу Жерносеков, расположенную в дремучем лесу на замечательно красивом, уединенном островке.

Сварили хороший обед, пообедали плотно. Люди начали было укладываться на снегу и засыпать, но мороз был градусов двадцать — отдыхать под открытым небом было рискованно. Я поднял людей, взял в руки лопату, и мы приступили к рытью котлована. Работали с молчаливым ожесточением. Лом и лопаты стучали по ледяному грунту, с сухим шорохом падали комья мерзлой земли, отрывисто и громко дышали люди, пар валил от разгоряченных тел. Отдых я разрешил только на два часа в полночь, когда котлован был готов и обложен деревом. К 14 часам следующего дня землянка была полностью отстроена, и все, кроме часовых, заснули на нарах мертвым сном.

Наши меры предосторожности оказались не напрасными. На другой день после нашего ухода из Красной Луки Булай привел туда гитлеровцев. Они сожгли баню, в которой обнаружили признаки нашей стоянки, и долго рыскали по окрестностям, стараясь отыскать наши следы.

Мы прибыли на свою новую базу «Красный Борок» и благополучно переждали здесь до конца ноября, когда гитлеровцы из Чашниковского и Лепельского районов вновь выехали на восточный фронт, оставив в некоторых деревнях лишь небольшие гарнизоны.

Мы ощущали силу первого контрудара, нанесенного оккупантам на центральном фронте, по поведению противника в его тылу. Это крепило в нас веру и вселяло бодрость. Однако нельзя было и дальше сражаться с противником кустарным способом. Необходимо было связаться с Москвой, получить инструкции, оружие, взрывчатку, и я послал группу бойцов-спортсменов во главе с начальником штаба капитаном Архиповым на переход линии фронта. Как мне ни жалко было расставаться с этим дисциплинированным и прекрасно подготовленным офицером, но задача была исключительно ответственной и весьма трудной. Простреленная нога капитана зажила, а он был до войны рекордсменом лыжного спорта.

Мы подробно договорились о том, как меня капитан должен известить о благополучном переходе линии фронта и какие я должен развести сигналы для встречи самолета.

Пасмурным зимним днем, — кажется, это было первого или второго декабря, — во второй половине дня начался сильный снегопад. Крупные мохнатые белые хлопья затрепыхались в воздухе непроницаемой завесой, Три лыжника один за другим скрылись в снежной мути. Все ли мы сделали для обеспечения их успеха? — думал я. Кажется все. Я отдал капитану последний экземпляр имевшейся у меня стратегической карты. В мешках у лыжников было сало, сухари, даже сахар, который мы перед этим захватили у полициантов. До фронта по прямой триста пятьдесят — четыреста километров. Наши лыжники снабжены всем необходимым на восемнадцать — двадцать дней. Все остальное зависело от капитана и его людей.

Я в эту ночь не спал, продумывая все мельчайшие детали перехода. Мне представлялась линия фронта, сплошная и прерывистая. Передовые заставы, патрули, секреты и дозоры, первые и вторые эшелоны войск. Все ли я рассказал хлопцам? Ведь от выполнения этой задачи зависит, сможем ли мы сделать то, зачем нас партия послала в тыл оккупантов.

Прошло положенное время — капитан не давал о себе знать. Все можно было вообразить и представить, сидя у партизанского костра. Одно трудно укладывалось в мыслях — что никогда-никогда уже не встретишь живыми этих жизнерадостных спортсменов, преданных патриотов своей отчизны.

Спустя двадцать суток после ухода группы мы стали каждую ночь жечь костры, давая условный сигнал ожидаемым самолетам. Но только моторы фашистских бомбовозов урчали в морозном воздухе. Потеряв всякую надежду, я направил через фронт одну за другой еще две группы, но и эти пропали, точно в воду канули. А над нашими кострами неизменно летали только самолеты противника.

В нашем отряде осталась горстка москвичей. Своим заместителем по политической части я назначил Дубова. Этот человек мне был так близок, что с ним я значительно легче переносил и утрату друзей, и страшные холода первой военной зимы.

Москвичи-десантники показали себя на деле, и население, почувствовав, что такие люди не подведут, всюду готово было итти за нами.

В те дни смертью храбрых погибли Федор Волков, Добрынин, Говорков и другие. До последней капли крови отбивался радист Крындин.

Стойкость, упорство отважных десантников поднимали их авторитет среди населения и наводили страх на эсэсовских головорезов.

Наши схватки с врагом совпали с первым сокрушительным ударом по фашистским дивизиям под Москвой. Молодой москвич Захаров словно перекликался с бойцами Красной Армии, громившими врага на подступах к столице.

Этот отважный сын Ленинского комсомола и коммунистической партии знал, что ему осталось жить считанные секунды. Он, полулежа в ледяной воде реки Эссы с простреленными ногами, оставил два патрона, для себя и для дружка Чапая. Он не хотел погибнуть от руки врага. Он уже подводил дуло пистолета к виску… И вот в такой момент человек верил в бессмертие свое и своего народа, бросая врагу и смерти вызов: «Мы победим…».

«Мы» для Николая Захарова была Советская Россия, ее славный патриотический народ.

Такие не умирают, а отдают жизнь и кровь на благо своего и грядущих поколений, Их имена войдут в века, как воплощение доблести и отваги.

В конце октября к нашему отряду присоединился капитан Черкасов Василий Алексеевич, член партии, москвич. В первые дни войны он попал в окружение с небольшой группой бойцов, отбивался до последнего патрона и затем, когда стало темно, скрылся в лесу, сохранив при себе оружие, партбилет, документы. Этот человек производил хорошее впечатление своей откровенностью и прямотой. С такими людьми спокойно чувствуешь себя в бою и меньше зябнешь пол открытым небом.

Тогда же с группой Шлыкова к отряду присоединились младший лейтенант Стрельников и член партии Гоголев. С группой комиссара прибыл мастер среднеазиатской угольной шахты Цыганов Анатолий, чкаловский колхозник Ваня Батурин, работник МВД Александров, москвич Кривошеин и другие.

Так возмещались тяжелые потери нашего отряда. Росло количество, росло и качество сплоченного ядра.

7. В поисках связи

Прошло больше месяца, как мы расстались с комиссаром. Люди, ушедшие с ним, пропали бесследно. Посланные вслед за Библовым и Серпионовым на поиски бойцы также не вернулись. Нужно было отправлять новую, более надежную группу, чтобы разыскать следы товарищей и установить с ними связь. Мой выбор пал на Шлыкова. Задача была ответственной. Ближайшие к нам деревни Холопинического района все еще были заполнены карателями. На дорогах и опушках леса они устраивали засады. Безопасно можно было итти только по топким местам. Расстояние в пятьдесят — семьдесят километров болотом, покрытым тонким льдом, являлось серьезной преградой. А связь восстановить нужно было во что бы то ни стало.

При выполнении этого задания пали смертью храбрых Николай Захаров и Чапай, пропали без вести Библов, Серпионов и еще три товарища. Шлыков попросился на связь сам. Да и кому же другому, как не ему, нужно было добиваться выполнения этой задачи, если в той части отряда был его боевой друг, ставший общим любимцем отряда, Валя Телегин!

С пятью бойцами Шлыков тронулся в путь ранним солнечным ноябрьским утром, когда кроны деревьев и пожелтевшие заросли лесных полянок еще поблескивали серебристым инеем. Друзья-бойцы и командиры, попрощавшись, смотрели вслед уходящим с чувством надежды и опасения. «Вернутся ли эти?» — думали провожающие.

Шлыков прекрасно понимал, что преимущество на стороне противника, сидящего в засадах. Он вел своих людей в полной боевой готовности. Всюду, где можно было ожидать засады, он показывался на тропе или дорожке, на видном месте сворачивал в одну сторону, а скрытно менял направление и обходил подозрительные места там, где враг не ожидал.

Три бойца беспрекословно выполняли все указания Шлыкова, четвертый время от времени вставлял свои замечания, намекая на излишнюю осторожность. Сержант Чупраков прибыл в отряд из числа окружение. Он очень много говорил о своих боевых подвигах в армии, и этим сколотил себе авторитет у доверчивой части товарищей. Шлыков решил проверить геройство этого воина на конкретном деле и взял его с собой. Взял и уже чувствовал, что ошибся, но исправлять ошибку было поздно.

Деревня Терешки была очень хорошо знакома некоторым бойцам этой группы. Здесь у них было немало знакомых мужчин и женщин.

Группа подошла вплотную к крайним от леса хатам. До избы тетки Авдотьи рукой подать.

Спокойный дымок вертикально поднимался из трубы, пахло сухой смолистой сосной. Бойцы ощутили во рту вкус горячей картошки и свежевыпеченного ржаного хлеба.

Но улица, несмотря на ясный солнечный день, была подозрительно пуста. На ней не видно было ни взрослых, ни ребят.

Сдерживая разыгравшиеся аппетиты ребят, Шлыков замаскировался и решил внимательно понаблюдать за улицей.

— Ну, чего же лежать-то? Разве не видно, что в деревне никого нет? Если бы были, то по улице ходили бы патрули, а то во всей деревне не видно ни души, — нарушив молчание, сказал Чупраков.

— Вот это-то и подозрительно, — спокойно ответил Шлыков.

— Да чего тут подозрительного?.. Если боитесь, так разрешите мне зайти и разведать, — не унимался сержант.

Шлыков недружелюбно посмотрел на Чупракова, промолчал, но у сержанта не хватало выдержки и дисциплины.

— В труса, что ли, играть решили? — проворчал он.

— Ну что же, если не хватает терпения, так иди, разведай, — сдержанно проговорил Шлыков и тоном приказания добавил — Только дальше крайней хаты не ходи и поосторожней!.. В случае чего мы прикроем огнем.

Чупраков встал, закинул на плечо винтовку, в правую руку взял наган и прямо через кусты вышел «а деревенскую улицу.

Но что это?.. Вместо выполнения указания командира он зашагал мимо крайней хаты, вдоль улицы. Кричать ему было уже поздно, да и незачем. Все необходимое было сказано.

В хате тетки Авдотьи скрипнула дверь, и на улицу не спеша вышло шесть гитлеровцев. Они были без головных уборов, некоторые без оружия. Но Чупраков продолжал итти в глубь деревни, не оглядываясь. А позади него улица заполнялась фашистами.

Вот он уже отошел на добрую сотню метров от крайней хаты. Один из солдат противника крикнул что-то другому. Чупраков оглянулся…

Бежать было некуда. Сержант завертелся на месте, а гитлеровцы, подходя к нему с разных сторон, подняли громкий хохот.

Подобные поступки не имеют ничего общего с геройством. Это ненужное и вредное бахвальство обычно выгодно только врагу. На этот раз оно только случайно оказалось роковым для многих оккупантов.

Сержант вскинул револьвер, намереваясь выстрелить в одного из ближайших гитлеровцев, но выстрел вражеского офицера опередил его. Раненный, по всей вероятности, в ногу, сержант повалился на правый бок, не сделав ни одного выстрела. Вначале было видно, как он барахтался, пытаясь подняться, затем громко гоготавшие гитлеровцы окружили его со всех сторон, закрыв своими спинами.

Толпа вражеских солдат быстро росла. С обоих концов деревни подбегали любопытные и лезли в общую кучу взглянуть на подстреленного партизана.

— Огонь! — тихо скомандовал Шлыков.

Два автомата и две винтовки, заглушая гвалт на улице, одновременно ударили но толпе гитлеровцев.

В толпе началась давка. Одни валились от пуль, другие, сбивая друг друга, бросились по хатам за оружием. Около двух десятков фашистов закорчились на месте, рядом с Чупраковым.

Через минуту раздались отдельные выстрелы из деревни. Огонь быстро нарастал. Четверка бойцов стала отходить в глубь леса, сопровождаемая свистом пуль, цокавших о стволы деревьев.

Шлыков со своими людьми отбежал с полкилометра в лес и остановился. Беспорядочная стрельба все нарастала, но бойцы уже чувствовали себя в безопасности. Здесь можно было сделать передышку и следовать на выполнение поставленной задачи. Ошибка Чупракова была так очевидна, что о ней никому не хотелось говорить. Это был наглядный урок школы войны.

Вернувшись с задания, Шлыков первым делом рассказал мне о безрассудном поступке сержанта Чупракова.

— Из-за пустого бахвальства погиб… — заключил он свой рассказ и тут же добавил: — Но смерть нашего товарища не дешево обошлась врагам.

Позднее мы установили, что Чупракова гитлеровцы посчитали за «смертника», а его поступок расценили как заранее продуманный план партизанской группы. Своих убитых и раненых они увезли в Лепель на нескольких подводах.

Шлыков задание выполнил. Он нашел и тщательно обследовал базу Басманова и прилегавшие к ней районы. Но доставленные им сведения не радовали. Землянки были разрушены и частично сожжены. Несколько неубранных трупов своих и вражеских указывали на жестокую схватку у землянок. Комиссара и Телегина Шлыков среди убитых не обнаружил и при докладе мне высказал предположение, что часть людей пробилась через кольцо окружения и ушла в неизвестном нам направлении.

«Пробились ли? — думал я, — А если и пробились, то что стало с ними потом? Неужели погиб и комиссар — прекрасный товарищ по совместной работе в институте, соратник по борьбе с оккупантами в тягчайших условиях тыла врага? Неужели мы больше никогда не увидим в живых Валентина Телегина, отсутствие которого в отряде ощущалось всеми?..»

Образ Телегина долго не выходил у меня из головы. Я вспоминал, с каким трудом и упорством этот комсомолец завоевывал себе авторитет среди бойцов и командиров отряда.

Телегин был не только отличным минером, но и хорошим мастером по ремонту всевозможного оружия и средств связи. Стоило ему появиться в каком-нибудь лагере, как он становился нужным для всех человеком. Пулеметчики жаловались, что пулемет иногда в бою отказывает, радисты шли к нему с наушниками или рацией, командиры просили отрегулировать личное оружие. Валентин очень многое исправлял, иным давал исчерпывающие советы, как можно устранить неисправность, и авторитет его в отряде рое с каждым днем. Кличка «лесной человек» так почему-то за ним и сохранилась, хотя никто уже больше не произносил ее с иронией. И вот этого ценного техника и бойца, любимого всеми, тоже не стало…

В моем воображении Валентин представлял выражение того, что дает наша партия, комсомол, школа. Телегин был сугубо мирный человек. Он любил труд, любил свою профессию, социалистический завод, стройку. Он не стремился стать военным человеком и пошел на фронт только затем, чтобы завоевать право на мирный и спокойный труд на своем заводе, он продолжал углублять свою мирную квалификацию, воюя.

Такие, как Телегин, свидетельствовали, что мирный труд в нашей стране создает предпосылку к подвигу на фронте, а боевая обстановка способствует трудовому героизму.

8. Лапти

Наши последние землянки были вырыты в густой чащобе на бугре, где многократно зимовал медведь. Однако мы не учли того, что зверь на этом месте вел себя тихо, мирно. А мы начали валить лес, покрикивать, порой даже давать о себе знать выстрелами.

Лишь дня через три, как-то на заре, находясь в сторонке, я услышал из деревни лай собак, пение петухов и даже голоса людей. Медведю это, видимо, не мешало, — может, он крепко спал. Я же после этого уснуть не мог. До деревни напрямую было около шести километров, но слышимость прекрасная. Мы стали вести себя тихо, но уже были засечены полицаями.

Карательный отряд вместе с полицейскими появился внезапно с той стороны, откуда его меньше всего можно было ожидать.

Поспешно покидая землянки, мы многое оставили на месте. Остался запас продуктов и теплой одежды. Некоторые из бойцов выскочили из землянок полураздетыми.

Шлыков не имел времени возиться со своим тесным сапогом и натянул его на ногу без портянки. Через пробитый носок сапога у него краснел обнаженный палец. Кто-то из товарищей, заметивший это, предложил ему свою запасную нательную рубашку использовать вместо портянки. Шлыков отказался.

Бросившиеся преследовать нас каратели вскоре получили по зубам. Им пришлось убирать убитых и отправлять раненых.

В засаде при двадцатиградусном морозе мы долго ждали появления противника, но уходить можно было только ночью. Нужно было запутать следы так, чтоб в них не смогли разобраться не только люди, но и сыскные собаки.

— Смотри, Саша, отморозишь ногу! — несколько раз предупреждал друга Яша Кулинич.

— Ничего, зато сапог теперь не жмет, — отшучивался Шлыков.

Все могло бы кончиться по-хорошему, если бы Шлыков во-время оттер палец снегом или постепенно отогрел в малонатопленном помещении. Но утомленный до предела многокилометровым переходом, он прикорнул на привале и подсунул ногу к костру. Побелевший палец сначала тепла не почувствовал. Но вскоре Шлыков вскрикнул от режущей боли. Обмороженный палец распух, точно налился водой. Требовалось специальное лечение или срочное вмешательство хирурга, а у нас не только врача, даже бинтов и ваты не было.

Обычно веселый, жизнерадостный юноша загрустил и потащился в хвосте отряда, еле ступая на больную ногу.

О возвращении в старый лагерь не могло быть и речи. Построить какую-либо землянку наскоро мы не могли, пока не убедились, что каратели перестали нас преследовать. И мы продолжали блуждать по лесам, прилегавшим к березинским болотам. Нести Шлыкова по лесным зарослям на носилках было невозможно, и он тащился позади всех с помощью специально приставленного к нему санитара. Кроме помощи больному, на санитаре лежала еще одна обязанность: ни при каких обстоятельствах не допустить, чтобы каратели могли взять Александра живым.

Однажды ночью на привале Горячев, исполнявший обязанности санитара, развернул мешковину и снял рукав полушубка с ноги своего пациента. Опухоль на больной ноге заметно опала, но большой палец был все еще похож на кусок сырого мяса.

— Ну, как дела, Александр? — спросил я у своего любимца.

— Ничего, товарищ командир, вроде легче становится, — ответил Шлыков и, помолчав немного, тихо добавил: — Только вот очень обидно, товарищ командир, что вы мне не доверяете.

Я не понял сразу, о каком недоверии он говорит.

— Что ты этим хочешь оказать, Саша? — спросил я.

Шлыков замялся.

— Мне кажется, вы, товарищ командир, не надеетесь, что у меня, в случае чего, хватит мужества покончить с собой, чтобы не попасть живым в руки карателей…

Я знал, что об этом Михаил Горячев оказать ему не мог. Шлыков понял сам.

— Дело не в доверии, — сказал я откровенно, — а в практической возможности, которой у тебя может и не оказаться.

Нелегко отдавать такое приказание подчиненным, неимоверно тяжело его выполнять в отношении близкого друга, но не оставлять же товарища на пытки и истязания врагу. Не чувство жалости — рассудок, воля должны сопутствовать решениям и действиям в таких вопросах, думал я.

Мы оба замолчали, высказав сокровенные мысли.

Это было на шестые сутки наших блужданий по лесным зарослям.

Часть ночи мы проводили у костров, прикрываясь засадами, спали на еловых ветках, набросанных поверх снега. Большую часть времени двигались.

Двое суток назад кончился запас продуктов. На сколько еще хватит сил, сказать было трудно. Каратели тоже измотались. Каждый день перед вечером они уходили в деревни, чтоб отогреться и переночевать в теплом помещении, а с наступлением рассвета отмеряли десятки километров в бесплодных поисках партизан… Да и опасность их тоже подкарауливала за каждым кустом. Несколько человек они потеряли, не видя в глаза ни одного партизана. Но их посылали, и они шли. А вероятно, среди них была добрая половина таких, у которых в глубине души не было желания бесцельно рисковать жизнью. Зачем чужие земли нужны технику, инженеру, служащему учреждений, даже крестьянину, приросшему к своему лоскутку, любящему свой климат, свою растительность, свою почву? Собрать бы здесь вот, на лесной поляне, немцев, румын, итальянцев, венгров без оружия и спросить:

«Что хотите вы получить от нас в этих просторах? Разве наша цель уставить нашу землю могильными столбами?»

Счастье нам свалилось неожиданно.

Днем с юго-запада надвинулись тучи. В лесу значительно потеплело, и к вечеру начался обильный снегопад, по характеру которого можно было предположить, что он начался надолго. Каратели потеряли всякую возможность нас преследовать. Мы же, наоборот, могли теперь выйти из лесов и побывать у своих в деревнях, продолжить прерванные дела и запастись продуктами.

Голодные и утомленные многодневным блужданием по лесам, люди шли медленно. Падающий снег быстро стушевывал оставляемые нами следы.

Прошли около Островов и Веленщины, переполненных карателями. К двенадцати часам ночи добрались до деревни Волотовка, в которой гитлеровцев не оказалось. У надежных людей, в доме Азаронка, плотно поели. По совету жены председателя колхоза больного обули в лапти самого большого размера, которые она раздобыла у какого-то «Ивана Длинного».

Шлыков почувствовал себя значительно лучше. Он шел все еще позади всех, но уже не отставал больше от товарищей. К нему постепенно возвращались бодрость и жизнерадостность.

К исходу долгой декабрьской ночи мы вступили в знакомые Ковалевические леса. Часам к десяти утра снегопад начал заметно ослабевать. Необходимо было маскировать отпечатки следов, оставляемых на мягком пушистом снегу. Опыт в этом отношении у нас был немалый, но каратели, а особенно местные полицейские предатели научились распознавать многие из наших хитроумных приемов.

После небольшого привала тронулись к намеченному пункту, ступая строго след в след. Замыкающий должен был тянуть за собой густую елку, чтобы заметать следы. Но на этот раз замыкающим шел больной и обременять его такой нагрузкой было невозможно. Я остановился, чтобы принять решение. Пропустил мимо себя Шлыкова, внимательно посмотрел на след… и то, что я увидел, вызвало у меня восторг. Из груди чуть не вырвалось радостное: «Ура! Эврика!» Лапти Ивана Длинного надежно перекрывали следы сапог. Лучшей маскировки нечего было и желать.

Немцы все же узнали, что во время снегопада мы прошли через деревню Волотовка. Наутро они послали полицейских на поиски. Полицаи напали на след больших лаптей и начали искать нарушителей в деревнях. В то время запрещалось мирному населению заходить в лес. В полицию вызывали самых рослых мужчин, измеряли величину их лаптей и обвиняли их в нарушении немецкого приказа. Мужики приводили различные доказательства и оправдывались. Добрались таким образом и до Ивана Длинного из Волотовки, но он тоже ничего не знал. Две пары лаптей из солидных запасов его Марья уступила жене председателя колхоза без его ведома.

Вскоре наше положение улучшилось.

Фашистские дивизии, расквартированные в трех районах действия нашего отряда, были срочно отозваны на восточный фронт. Оставшиеся карательные отряды разместились по крупным населенным пунктам.

Мы снова развернули свою работу, начали громить немецкие продовольственные склады, уничтожать мелкие группы оккупантов и полиции, Но глубокие снега не мешали нашим операциям. Случайно приобретенный опыт оказался весьма полезным. Мы заказали своему человеку изготовить целую дюжину плетенок нужных нам размеров, и всякий раз замыкающими стали ходить бойцы, обутые в лапти.

Дело о преступной роли «больших лаптей» в гестапо запуталось окончательно. А пока полицианты безуспешно выискивали нарушителей, мы обзавелись хорошими лошадьми для переброски людей отряда в районы боевых операций.

Пересев на коней, мы нашли выход для решения поставленной задачи.

9. Два бургомистра

Восстановление связи с Москвой откладывалось. Мы продолжали нести тяжелые потери. Надо было принимать меры к расширению связей среди населения и возмещению потерь личного состава на месте.

В деревне Московская Гора я узнал, что Соломонова выпустили из тюрьмы и он проживал в Чашниках под надзором полиции. Я поручил Ермаковичу связаться с Соломоновым и передать ему, чтобы он вербовал людей в Чашниках и вел через них разведку и сбор оружия.

Для обеспечения отряду более широких возможностей маневрирования мы приступили к постройке запасных баз. Основным местом базирования отряда оставался «Красный Борок» в районе озера Домжарицкое. В Ковалевическом лесу была построена промежуточная база, впоследствии прозванная бойцами «Военкоматом». Я категорически запретил своим людям в период декабря и января появляться в ближайших к основной базе деревнях. Все встречи и совещания происходили в Московской Горе у Ермаковича. Наличие хороших лошадей позволяло нам покрывать за ночь шестьдесят — семьдесят километров. А несколько выстроенных нами в некоторых районах запасных землянок и складов с фуражом и продуктами давали возможность устраивать на них дневки, организовать питание людей и кормление коней, не заходя в деревни.

* * *

Наши группы в деревнях не прекращали своей работы ни на один день. В Заборье, Пасынках, Гилях, Сорочине и других населенных пунктах велась работа по разведке, по выявлению нужных нам людей и их вербовке. Особенно хорошо была поставлена эта работа в ополченской деревне.

Тимофей Евсеевич Ермакович частенько ездил на мельницу. Не то чтобы уж так необходимо было ему часто молоть муку, он просто интересовался местами, где люди мелют языком. Он всегда находил тех людей, которые были нам необходимы. Так вышло и на этот раз.

Я поджидал Ермаковича у него дома и думал, как всегда, о множестве неотложных дел. К нам поступили сведения из Чашников, что гитлеровцы собираются выслать против нас карателей-финнов. Финны хорошие лыжники, от них уходить — лыжи нужны непременно. Или неплохо бы достать полицейские повязки. С ними было бы куда легче выполнять некоторые наши замыслы. С полицейской повязкой на рукаве наш человек мог зайти в деревню, «арестовать» и вывести в лес нужного человека или ликвидировать предателя. Чтобы достать лыжи и повязки, нужно было заполучить содействие кого-либо из бургомистров. А у нас был такой — Кулешов. Только отбился он от нас, да и мы его в последнее время не тревожили. Он же, вольно или невольно, давал о себе знать. По своей обычной системе он драл нещадные поборы с дальних деревень своей волости, а Московская Гора как раз и стояла на самом краю кулешовской волости. Вот это уж вовсе непорядок: ополченская деревня платила чуть ли не двойные налоги! Надо было вовсе освободить Московскую Гору от всякой немецкой повинности, и сделать это можно опять-таки только через Кулешова.

Этот человек продолжал вести двойную игру. Немцам он передал зарытые нами в лесу под Кушнеревкой неисправные пулеметы и получил за это денежную премию. С немецким комендантом у него началась большая дружба. Кулешов не скупился и на подарки для фашистского начальника района. И по-прежнему скрывал в своей волости коммунистов.

В его волости находились Садовский, директор школы поселка Гили коммунист Колосов и многие другие.

Больше того, Кулешов сам стремился убрать некоторых, вступивших в тайную полицию и пытавшихся информировать районные власти, минуя бургомистра. Приписников, проживавших в Кушнеревке, он зачислял к себе полицейскими и вооружал их. Кулешов делал это сам на свой риск.

Интенданта первого ранга Лужина Кулешов оформил к себе старшим полицейским волости. Я раза два передавал через своих людей приглашение Лужину уйти в лес, но он просил оставить его на месте, при этом по секрету передавал, что Кулешов-де требует постоянною надзора и пока он, Лужин, находится в Кушнеревке, бургомистр не сделает крутого поворота в своей двойственной игре.

Все эти и подобные им доводы с формальной стороны были логичными. Но мне стало известно, что интендант был утвержден старшим полицейским после ареста и двухнедельного пребывания в гестапо в Чашниках. Поэтому я Лужину доверял меньше, чем самому Кулешову.

У Кулешова была семья. Он любил свою жену, детей, и, прежде чем стать на путь прямого предательства, он должен был убрать семью в город Лепель или в другое место, недоступное для наших людей. В противном случае члены его семьи могли быть выведены в лес в качестве заложников. Лужин был одинок, и его ничто не связывало.

Деморализован этот человек был не меньше Кулешова. Иначе нельзя было бы ничем объяснить факт его отказа выйти в лес вместе с нашим отрядом. Такой человек был для гестапо находкой, и не могли они не заметить этого, когда он попал к ним в лапы, иначе они его бы и не отпустили.

Лужин же добился не только освобождения из-под ареста, но и назначения на должность старшего полицейского.

* * *

Тимофей Евсеевич вошел в горницу в своем армячке и больших подшитых валенках, Любуясь на него, я подумал: «Ну, кто скажет, что это «полпред» парашютного отряда?! Так, самый благонамеренный серый мужичок». А Ермакович сразу заговорил о главном:

— Приезжал сегодня на мельницу бургомистр наш, Кулешов, Тонкая бестия, — интересуется, как народ обслуживают, ну, и вроде сам помолоть, и молол со всеми в череду, сидел с мужичками, беседовал: что мол, и как, как жизнь протекает.

— Кулешов! — сказал я. — А он-то как раз мне и нужен.

— Ну вот, он вам, а вы ему, — Ермакович засмеялся. — Отозвал он меня в сторону и говорит: «Я про тебя все знаю, с партизанами путаешься». А я ему вроде как испуганно: что вы, мол, пан бургомистр, где мне такими делами заниматься! Здоровья слабого, опять же нога… А он: «Нога, нога… тут больше голова требуется. Ну, да ты меня не бойся, я сам с вашим главным, — да и называет вас по имени, — приятель. Он когда еще один ходил, у меня хоронился. Только потерял, говорит, я его за последнее время из виду, а человек он хороший. Вот, помог бы ты с ним связаться, очень нужен он мне».

— Ну, и что же ты ответил ему?

— А что я? Не знаю, говорю, и не ведаю. Слыхал, мол, про такого, люди говорят — ходит, а сам не видал и не дай бог увидеть.

— Это хорошо, что ты осторожен, — сказал я. — Только на этот раз Кулешов мне нужен, и придется тебе за ним поехать.

— Сюда его везти?

— Думаю, что сюда.

Ермакович посерел.

— Всю деревню погубит, — с трудом выговорил он. — Жестокая бестия.

— Не погубит, — сказал я. — Он нас больше, чем немцев, боится. Да и не было пока случая, чтоб он выдал кого из наших.

— Воля ваша, — вздохнул Тимофей Евсеевич, — только боязно мне.

— Опасность в этом, конечно, есть, а поехать тебе за ним все-таки придется.

— Что ж, так или не так, а коли нужно, так нужно.

Ермакович отвез Кулешову мое приказание явиться в Московскую Гору не более чем с двумя лицами охраны. Кулешов поломался, требуя доказательств того, что Ермакович прибыл действительно от меня. Но Ермакович твердо сказал: коли приказано, нужно ехать. И Кулешов согласился.

В день его приезда мы выставили заставы в трех ближайших деревнях, на всякий случай. Но все было в порядке: с бургомистром в санках сидел один полицейский, и ничего подозрительного на заставах мои бойцы не заметили.

Кулешов явился ко мне с полицейским Васькой, гордым своим новым «положением», но больше того испуганным и смущенным встречей со мной. Прохвост понимал, конечно, как командир партизанского отряда посмотрит на его карьеру.

Мы встретились с Кулешовым, как добрые приятели. Он бросился меня обнимать, заверяя в своей преданности, пеняя, что я забываю старую дружбу. Я ему ответил, что старую, мол, дружбу помню, и вот как раз теперь я о нем соскучился и надеюсь на его помощь. Осведомился, почему он не захватил с собой старшего полицианта Лужина. Но Кулешов, ничего не подозревая, откровенно заявил:

— Он что-то вас побаивается. Я его пригласил, а он отказался поехать, сказался больным.

Кулешов мигнул на Ермаковича — дескать, можно ли при нем? — а Ермакович уже было и к двери пошел, но я позвал его, усадил за стол, — а стол в таких случаях не бывает пустым, — и твердо сказал бургомистру:

— Имейте в виду, что товарищ Ермакович мой уполномоченный. Какое бы распоряжение от него вы ни получили, выполняйте. Это мое распоряжение.

Кулешов даже привстал от такого неожиданного сообщения, но быстро взял себя в руки, сел, и лицо у него приняло безразличное выражение.

— Так вот. А на первый случай нужно сделать следующее: отныне и впредь деревню Московская Гора от налогов и поставок всех видов освободить. Мой уполномоченный сам найдет способ, как употребить излишки продуктов в своей деревне.

— Что вы, товарищ командир, как это можно?! — взмолился Кулешов. — Разве я имею право отменять налоги! Я ведь только бургомистр, а не гаулейтер.

— Оттого с вас и спрос небольшой, товарищ Кулешов. В общем как хотите, — я в ваши способы администрирования не вмешиваюсь, — но Московская Гора налогов оккупантам платить не будет. Я ее освобождаю, а ваше дело — оформить все это, как вы найдете лучшим.

— Уж так или не так, а коли нужно, так нужно, — весело проговорил Ермакович.

— Так-то. А теперь выпьем за дружбу, — предложил я.

Вошел Васька, дрожа от страха, остановился у порога. Я позвал его:

— Васька, чего там жмешься? Иди к столу.

— Пугливо озираясь, Васька несмело подошел и взял в руку налитый ему Ермаковичем стаканчик, расплескивая водку.

— Кулешов, выпив стаканчик-другой, заметно повеселел.

— Вот дружба! Вот что значит дружба, — слегка захмелев, говорил он полчаса спустя, глядя на меня маслеными глазами, — жизнью рискуешь, а делаешь! Вы бы, товарищ командир, хоть бы подарили мне что-нибудь на память! Так, пустяк какой-нибудь, — пистолет именной или автомат. Ходим все у смерти на краю. Может, придется и умереть с вашим оружием в руках.

— Ну, оружия у меня нет. Оружие вы сами себе, да и нам достанете. А вот часы, если хотите, я подарить вам могу.

Я снял с руки часы и преподнес их Кулешову. У меня к тому времени были еще одни — трофейные. Кулешов рассыпался в благодарностях, но мне показалось, что он был не очень доволен подарком, хотя часы были первоклассные и он, конечно, знал толк в хороших вещах. Договорившись о других делах, я отпустил Кулешова.

Через неделю мы получили от бургомистра восемь пар превосходных лыж и полицейские повязки. Наши люди ходили с этими повязками по деревням. Московская Гора освободилась от немецких поборов.

— А все-таки я ему не верю, — твердил Тимофей Евсеевич. — Хожу возле него, ровно около трясины, и думаю: оступишься — ну и пропал.

— Вот что, Ермакович, — сказал я, — я ему тоже не очень-то верю, но он нам сейчас нужен, и мы должны его использовать. А лезть в трясину зачем же? По краешку обойди.

* * *

Мы неустанно выискивали людей, способных вести борьбу с оккупантами. Все шире становились наши связи с населением.

В начале января я поручил Ермаковичу под каким-либо предлогом пригласить в Московскую Гору из деревни Заборье Зайцева, родного брата моего трагически погибшего друга, тоже председателя в своем колхозе; о нем я слышал много хорошего.

И вот Ермакович доложил мне, что Зайцев сидит у председателя колхоза Московская Гора. Мы отправились туда. Я сразу узнал Зайцева. Такая же стройная фигура, как у брата, такие же светлые волосы, открытый умный взгляд, тонкие черты лица и легкий румянец. Только ростом он был повыше брата и, как все высокие люди, чуть сутулился.

Два колхозных председателя выпивали, сидя за столом, но при нашем появлении встали и вежливо поздоровались. Я сказал Зайцеву, кто я такой, а он расстроился, заморгал быстро-быстро и вдруг заплакал, не скрывая и не стыдясь своих слез. Я вообще неловко чувствую себя с людьми не совсем трезвыми, а тут еще эти слезы, — я уже готов был раскаяться, что пришел. Однако Зайцев быстро оправился и начал говорить о том, что он давно, еще через покойного брата, хорошо меня знает и что ему обидно: как это я до сих пор не позвал его, не помог ему мстить оккупантам — ведь у нас одно горе и одна месть. Он говорил о своей готовности к борьбе, а я слушал его несколько настороженно. Хозяин предусмотрительно вышел из комнаты, оставив нас втроем.

— Хотите нам помочь? — сказал я. — Мне известно, что в Заборье чуть не каждый день бывает бургомистр Таронковической волости Василенко со своими полицейскими. Вот и помогите нам его уничтожить.

Зайцев понурился и задумался, а я ждал его ответа, испытующе глядя ему в лицо. И вот внезапно он поднял голову и глянул мне открыто в глаза умным взглядом брата, — странное это было ощущение: тот же взгляд, только на ином лице, — и сказал:

— Что же, это можно, конечно, сделать, но только будет ли от этого польза?

И хотя Зайцев как будто бы колебался, от этих его слов я ощутил к нему доверие такое же полное, какое испытывал к его брату. Однако, имея обыкновение всегда контролировать свои чувства, я решительно сказал Зайцеву:

— Ну, как же, ведь Василенко — явный предатель.

— А вот я бы этого не сказал, — быстро возразил Зайцев.

— На это у меня имеются доказательства. Вот, например, когда мы в ноябре расстреляли предателя в Липках, кто как не Василенко докопался до того, что председатель колхоза Попков нам помогал? Попкова уже было и к стенке поставили.

— Но ведь Василенко же и устроил все дело так, что Попкова не расстреляли.

Оказалось, что Зайцев хорошо знал эту историю.

— Положим, что так, — согласился я. — Но есть и другие случаи. Может, слышали, каратели высылали в Ковалевичи на четырнадцати машинах двести человек? Это ведь Василенко их против нас вызвал. Они тогда метров шестьсот до «Военкомата» не дошли. Кабы не лесник из Добромысли — он гитлеровцев отвел в сторону, — так разрушили бы нашу базу. Да разве это только? И еще факты найдутся. В Амосовке мы ликвидировали предателя, — я тогда старшего лейтенанта Ермоленко посылал. Предателя застрелили, а потом наш лейтенант надел полицейскую повязку, да и вызвал Василенко как бы на расследование, а сам засаду организовал. Так ведь и тут Василенко пронюхал и вызвал полицейских из соседних районов. Мои ребята едва от него отстрелялись. По всем правилам военного искусства осадил их в сарае.

— Так как же вы хотите? Ясно, что он постарался себя защитить, — сказал Зайцев. — А к немцам Василенко пошел потому, что ему на первых порах некуда было податься. У него четыре брата в Красной Армии, сам средний командир запаса. До него бы гитлеровцы наверняка добрались. Парень он смелый, буйный, любит выпить и вообще пожить мастак. Его если в хорошие руки, толк может выйти большой.

— А откуда вы все это знаете? — Спросил я.

— Да я с ним беседовал не раз. И эти ваши истории от него самого слышал. Если хотите, я с ним поговорю, прощупаю, что и как. Убрать-то его, ежели окажется двурушником, всегда успеете.

Я дал на это согласие, и через несколько дней Зайцев сообщил мне, что Василенко готов встретиться с моим представителем в Заборье. На встречу с бургомистром я послал того же Ермоленко — парня удалого и находчивого.

Встреча состоялась у одного из колхозников в Заборье, пришел туда и Зайцев. Таронковическая полиция собирала в это время по селу теплую одежду для оккупантов. Василенко предложил выпить. Выпили. Завязался разговор по душам, и Василенко заявил, что готов выполнить любое наше задание. В это время Зайцев заметил в окно полицейского, направляющегося к дому. Ермоленко спрятали на печке. Полицейский вошел; за столом сидели двое — выпивали. Василенко налил полный стакан и, подав его полицейскому, предложил выпить за Красную Армию. Тот привык, что бургомистр во хмелю нет-нет да и скажет что-нибудь необыкновенное, и ответил: «Вы, господин бургомистр, пейте за кого вам угодно, а я не стану. Сюда часто наведываются красные бандиты. Вот и этот такой же, — он указал на Зайцева. Тот сидел, свесив голову, будто совсем пьяный. — Связь с ними имеет. А я не хочу попасть им в лапы живым. Трезвый-то я двоих-троих всегда уложу, да и вас вывезу, а если мы все напьемся, всякое может случиться». Василенко весь залился краской, но сдержался и возражать полицейскому не стал, а просто отослал его заниматься своим делом. Как только полицейский вышел за дверь, Ермоленко спустился с печи, и прерванный разговор возобновился.

— Вот видите, — сказал мой представитель, обращаясь к предколхоза Зайцеву, — вы заверили командира о том, что Василенко наш человек и на него можно положиться… А слышали вы, как рассуждают его подчиненные — полицианты? Вот и предложи такому искупить свою вину перед родиной… Он тебе искупит!

Зайцев молча посмотрел в глаза бургомистру.

Василенко смутился пуще прежнего:

— Чорт паршивый, если бы знал, не связывался бы… Сначала бы наедине поговорил. Я знаю, что всех уговорю и они возражать не станут, — добавил он после небольшой паузы.

— Что будет — мы посмотри, а пока видно одно: с ними вы об этом никогда не говорили, — заключил Ермоленко.

— Подведешь ты меня, бургомистр… Имей в виду, мы ответим перед советским народом, — сказал Зайцев.

— Не сомневайся, предколхоза: уговорить не смогу — перестреляю как собак, но мешать они мне не будут, — ответил Василенко.

Ермоленко предложил бургомистру дать письменное обязательство о готовности работать на нас. Зайцев подал бумагу и чернила, и Василенко без всяких колебаний размашистым почерком написал: «Готов служить родине, Сталину и выполнять любое поручение командира особого партизанского отряда».

На этом и закончилась первая встреча. Вторая состоялась в присутствии одного таронковического полицейского, а недели две спустя мои люди ездили в Таронковическую волость, как к себе домой, и вся полиция их охраняла. Все мои задания бургомистр выполнял быстро и аккуратно. Та самая одежда, которую собрали для фашистов, была передана в наш отряд, и впредь все, что получше, шло нам же. Василенко доставал нам обувь, винтовки, лыжи, питание для радиоприемника, продовольствие, а самое главное — систематически давал нам сведения о подготовке облав на нас и вводил в заблуждение карателей ложными сообщениями о наших планах и местопребывании.

Когда Василенко узнавал о намерениях наших людей побывать в каком-либо селении, он забирал полицейских и ехал в противоположном направлении. Докучливых доносчиков принимал, выспрашивал, а жалобы их уничтожал. Наиболее назойливых он гнал в шею, опытных убирал. Наши дела значительно улучшились.

Решившись на связь с нами, Василенко не вилял, как Кулешов. Ловкий, решительный и смелый, наш бургомистр мог добывать нам необходимые материалы и ценную информацию о намерениях врага. Теперь мы были не только в тылу у оккупантов. Мы проникли в их административный аппарат.

Мои ребята мастера были петь. Соловьем заливался наш Саша Волков. Мы бывало сядем вокруг, а он запоет чистым высоким голосом: «В далекий край товарищ улетает» или «Москва моя», и легче на душе становится. С высоким мастерством и особой торжественностью исполнялась песня о родной Белоруссии и братской Украине. Разучив эту песню в десантном отряде еще под Москвой, мы часто распевали ее и в глубоком тылу оккупантов. Слова «Белоруссия родная, Украина золотая, ваше счастье молодое мы стальными штыками возвратим…» звучали не только как выражение братской любви и солидарности великого русского народа к своим собратьям — белорусам и украинцам, но и как боевой гимн, призывающий к отваге и мужеству в борьбе с ненавистными захватчиками. При этом слово «возвратим» было вставлено в песню вместо слова «отстоим» Сашей Волковым и оставалось в ней до прихода Красной Армии.

Прошло семь с лишним лет, а в моей памяти неизменно возникает милый юношеский облик Саши Волкова, русского самородка. Он был душой партизанского хора. Вместе с автоматом и гранатой била по врагу и наша советская песня хора москвичей.

Как сейчас вижу лесную чащу и в ней занесенные глубоким снегом землянки. У дымной печурки на бревенчатых нарах — десятка три москвичей, окутанных мраком зимнего вечера. Люди разучились раздеваться и привыкли спать, не снимая с плеч автоматов. Ни газет, ни радио (оно у нас тогда временно не работало). Только слышен вой волков, треск гнущихся вековых деревьев да отвратительный крик филинов. И вдруг:

— Товарищ командир! Посты на дальних подступах к базе выставлены. Время двадцать часов. Разрешите?..

И словно радостный, ослепительный луч прожектора, рассекающий непроницаемый мрак ночи, врывается в душу песня:

Москва моя, страна моя, ты самая любимая…

Никакой оратор, даже обладающий волшебным красноречием, не мог бы так согреть сердце, как эти родные звуки советской песни. Или деревня под сапогом фашистского солдата. После шести на улице мертвая тишина. Только лающая речь гитлеровских патрулей да дробные автоматные очереди. Люди не только забыли петь, но почти разучились говорить полным голосом. И в такую деревню, оставленную на несколько дней оккупантами, влетают десантники. «Была бы гитара да Саша Волков, а слушатели найдутся», — говорили тогда наши партизаны. Люди заполняют хату, обступают ее снаружи. И как нам близки были тогда слова:

Белоруссия родная,
Украина золотая,
 Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками возвратим…

Вспоминается ночь под первое января сорок второго года. Бушевала вьюга, наша группа заскочила в деревню Замощье, Аношкинской волости, Лепельского района. Выставив надежные посты и организовав патрулирование, мы зашли к председателю колхоза. В хате встречали Новый год. Увидя на стене гитару, наши хлопцы попросили разрешения спеть. Хата наполнилась молодежью. Вокруг хаты собрался народ.

На улице менялись патрули и часовые, и песням, казалось, не было конца. Все новые и новые толпы народа подходили к хате. Только в четыре часа утра была подана команда: «По коням!»

В трех километрах от Замощья располагался карательный отряд эсэсовцев. Но население, чтобы послушать боевые песни, помимо наших часовых, выставило свои — дополнительные дозоры.

Если в такой момент врывался враг и песня прерывалась треском автоматных очередей, разрывами гранат, то это только умножало наши силы и еще больше укрепляло нашу связь с народом.

А если песня обрывалась на устах сраженного бойца, то мелодия ее не умирала, а, казалось, продолжала звенеть в воздухе, и уже не люди, а белорусские вековые сосны пели эту песню над селом, над дорогой.

Укрепить веру наших людей в победу Красной Армии и нейтрализовать тлетворное влияние фашистской пропаганды — в этом была одна из главных задач в первую военную зиму. И для решения ее мы использовали все имевшиеся в нашем распоряжении средства, в том числе и партизанский хор.

10. Кто кого

Фашисты систематически информировались тайными полицейскими о том, в каких деревнях мы бывали и что мы там делали. Такой информации, между прочим, мы не особенно боялись. Как ни старались агенты гестапо, гитлеровцы не могли знать точно, где мы находимся в данный момент и, тем более, где мы будем завтра.

Мы обходили все их засады. Наши люди в деревнях имели много способов извещать нас об опасности, не выходя даже за околицу. Каратели пытались всячески предупредить возможность общения с нами жителей деревень, но им это не удавалось. Прибыв в село, они не разрешали гражданам выходить из него. Но не могли же они помешать тому, чтобы где-нибудь во дворе, в котором они расположились, повернулась скворечница дверцей в другую сторону или приставленный к сараю длинный шест оказался перенесенным на другое место. Нас информировали граждане не только тех деревень, где останавливались гитлеровцы, но и тех, через которые они проходили. Население деревень, местечек, блокированных оккупантами, прибегало к различным условным знакам, наряжало вестовых, и через них мы точно знали, что делает и что собирается делать враг.

С нами были все советские люди, ненавидевшие иноземных захватчиков. Нас во-время предупреждали и помогали нам выйти из трудного положения наши советские граждане. Мы представляли советскую власть на оккупированной врагом территории.

Разрушив однажды оставленные нами землянки, немцы бахвалились: «С партизанами теперь покончено». Но наши люди подсмеивались над врагом, так как знали, что мы не только в землянках, но и всюду. И деревня, и лес были партизанскими, и те, что жили в деревнях, всюду вредили гитлеровцам и ожидали приказа о выходе в лес.

Насмерть перепуганные полицейские и сбившиеся с толку каратели вскоре вынуждены были признать, что мы уцелели и причиняем им большие неприятности. Некоторые из них вынуждены были заявлять уже другое: «Этих партизан не ноги, а черти носят. То они здесь, то там. Они везде и нигде. Удивительно, как они могут всюду успевать и все знать. От них никуда не скроешься. У них и радио. Их информирует Москва».

Наша центральная база с ноября переместилась в гущу лесных массивов березинских болот. Вспомогательные же наши точки размещались далеко на периферии трех районов. Кроме того, во многих местах находились сотни наших людей-одиночек.

Зная о расположении немцев, их намерениях, мы действовали внезапно и с такой решительностью, что они ничего не могли нам противопоставить. Базируясь все время под боком крупных карательных отрядов, мы проскакивали ночью или в непогоду в таких местах, где нас не ожидали. Дневали мы на промежуточных базах, появлялись сразу в нескольких деревнях, раскрывали амбары, раздавали хлеб населению, уничтожали тайных и явных полицейских и уезжали. Гитлеровцы считали, что нас в десятки раз больше, чем было на самом деле.

К фашистским комендантам поступало много заявлений от населения о действиях партизан. Доносили тайные и явные полицейские. Жаловались на нас и по нашему же указанию связанные с нами люди. В своих заявлениях они просили защиты от вездесущих «московских агентов». И когда им удавалось «вымолить» карателей для облавы и прочесывания леса, нас вовремя ставили об этом в известность и совместно с нами решали, в какой лес вести фашистов, где и какие «наши» следы им показывать.

На нашей стороне немало было и бургомистров, полицейских и старост. Одни поступили на эту работу с нашего ведома и согласия, других мы вербовали, беря от них подписку, что они будут работать на нас. Тех, кто изменял и переходил к оккупантам, мы убирали.

Трепетали подлые душонки предателей. Не спалось спокойно и гитлеровцам.

В течение первой военной зимы против нас было выставлено в поселке Веленщина восемьсот отборных эсэсовцев. Постоянный гарнизон численностью до батальона находился в Краснолуках. Гитлеровцы все время стоили в Лукомле, Волосовичах, Ляховичах и в других местах.

Фашистское командование понимало, какую угрозу могло представить партизанское движение летом. Маленькая война должна была превратиться в большую. И поэтому оно зимой не жалело войск, чтобы покончить с нами до весны.

В то же время гестапо широко использовало метод шантажа и провокаций. Но в этот давно известный способ борьбы реакции с революционным народом гитлеровцы не внесли ничего нового, оригинального. Просто набрали разный сброд, проинструктировали его на скорую руку, переодели шпионов в старую красноармейскую форму и разослали по деревням. Эти агенты гестапо выдавали себя за бежавших советских военнопленных, добивались, чтобы население помогло им установить связь с партизанами. Все это было шито белыми нитками и вызывало у людей лишь улыбку.

Однако некоторым агентам гестапо удавалось обмануть неустойчивых одиночек и начать готовить черные списки на граждан, подлежащих изоляции.

Таких агентов мы быстро убирали, и в гестапо опять терялись. Работает осведомитель, информирует: «Все в порядке. Денька через два приеду — доложу. Карательный отряд готовьте. Опасности для себя пока не вижу…» И вдруг бесследно исчезает. Наши белорусские крестьяне, вроде Ермаковича, проявляли при этом такие способности, так запутывали дело с загадочным исчезновением фашистских агентов, что гестапо начинало искать виновников среди полицейских и своих агентов.

Таким образом, и этот фашистский прием провалился с позором. Едва ли не в каждой деревне у нас были свои люди, и это помогало нам при смелых действиях быть неуловимыми.

Вспоминается, как в одну из темных зимних ночей мы на восьми подводах въехали в деревню Годивля. Нигде не задерживаясь, подкатили прямо к окладу зерна. Старик, охранявший склад, был немедленно послан сзывать народ, а мы мгновенно сбили замки и забрали нужное нам количество хлеба. Колхозники, предупрежденные сторожем, сбежались к амбару. Бойцы широко распахнули двери: берите кто сколько хочет! Склад опустел в какие-нибудь полчаса, а мы, прихватив пару лошадей, скрылись.

Деревенская устная «газета» на другой день разнесла по округе слух, что через Годивлю проходила Красная Армия с танками и опустошила немецкие склады. Лепельское гестапо, несомненно, поняло, что это были мы и не на танках, а на санках. В Годивлю прибыл отряд карателей в пятьдесят человек. Наиболее рьяным «агитаторам» гестаповцы отсыпали гуммов (резиновых палок), потом собрали полицейских со всего района и, разбив их на несколько групп, бросились разыскивать нас по разным направлениям. Одна часть карателей напала на наш след и на другой день нагрянула в деревню Заборье, где мы также успели очистить немецкий оклад и провели остаток ночи у председателя колхоза Зайцева. Немцы кинулись прежде всего к нему.

Но Зайцев, как и его покойный брат, был человеком весьма сообразительным и находчивым. Он подтвердил, что в деревне были партизаны, взломали склад, забрали все зерно и, точно, ночевали у него, у Зайцева, и сам он целую ночь был под арестом, ему никуда не разрешалось выходить. «Что ж поделаешь против вооруженных людей с голыми руками?» — говорил председатель колхоза и обстоятельно описывал, сколько нас было и как мы были вооружены. Он преувеличил количество партизан по меньшей мере в десять раз и, будто бы не зная, что такое автомат и ручной пулемет, показывал, что у каждого партизана была короткая винтовка с толстым стволом и с кругом, а у каждой подводы стояло ружье на ножках со «сковородкой». «Подвод было сорок или пятьдесят, считать-то я не мог, до ветра выводили под оружием, — врал председатель колхоза, — говорят, в каждой хате человек по десять стояло. Уж вы будьте милостивы, добрые паны, не оставьте нас без защиты. Они, проклятые, в ночь вернуться к нам собирались».

Немцы проверили слова Зайцева кое у кого из колхозников. Все были так или иначе замешаны в разгроме склада, у каждого из них дома лежало по мешку-другому «немецкого» зерна, — и мужички врали с упоением: нету, дескать, от партизан никакого спасения, ночь на двор, и они во двор. И все, как один, просили: не оставьте, мол, защитой, ночуйте; да хозяйки, мол, уже растапливают печи, чтобы жарить и печь угощение. Фашистам стало не по себе от «русского гостеприимства», и они, отказавшись от обеда, ускакали в Волотовку. Однако и в Волотовке мы успели побывать и оставить свои инструкции. Председатель колхоза Азаронок нарисовал карателям ту же устрашающую картину, что и Зайцев, и так же стал упрашивать карателей остаться на ночь для защиты деревни от партизан.

Наступивший вечер не дал гестаповцам уехать, и они, продрожав всю ночь, не раздеваясь и не ложась, на заре убрались в Лепель. За все наши операции пришлось расплатиться бургомистру Демке и старшему полицейскому Мацыцкому. Вечером их видели в тех деревнях, где мы появлялись ночью, и оккупанты расстреляли их за связь с партизанами.

Мы советовали почаще жаловаться «панам», что от партизан нет житья. Председатели колхозов заявляли на нас жалобы фашистам не только по поводу тех коров, которых мы у них действительно брали, но и тех, что крестьяне резали и ели сами и с нашего разрешения относили на наш счет. У нас были прямо-таки артисты по части таких «заявов». И тут Зайцев отличался своим неподражаемым уменьем прикидываться простоватым мужичком.

Взяв добрый ком масла и ломоть «шпека», председатель колхоза ехал к немецкому коменданту, смиренно преподносил свои дары, долго и скучно расписывал «обиды», якобы чинимые деревне партизанами, и просил защиты. Нередко растроганный комендант объяснял жалобщику истинное положение дела. Он говорил, что подобных «заявов» поступает к нему так много, что решительно нет никакой возможности высылать по ним карателей и что никакого войска не хватает на этих проклятых партизан.

Однако не все шло у нас гладко. В начале декабря с базы «Красный Борок» сбежал, побоявшись трудностей, военфельдшер Румянцев. Человек он был тихий, некрепкого здоровья. Хотя он и совершил тягчайший проступок, я не особенно опасался предательства с его стороны. Румянцев спрятал винтовку в лесу, а сам потихоньку пристроился в деревне Стаичевка, Аношкинской волости, под чужой фамилией. Разумеется, появление нового человека не ускользнуло от внимания такого пройдохи, как Булай, и он установил за Румянцевым слежку. Тем временем и я решил, что пора нам освободиться от Булая. Живя в Островах, он сумел так организовать свою округу, что нам стало опасно показываться не только в Островах, но даже и в Стайске. Булай стоял на нашем пути между Домжарицким и Ковалевичами. Каждое утро предатель на лошади объезжал прилегающие опушки леса в поисках наших следов. Однажды на рассвете он со своими полицейскими подстерег меня с небольшой группой партизан и, приведя карателей, прижал к болоту и вынудил бросить коней и скрыться в лесу. Больших трудов нам стоило запутать свои следы так, чтобы не привести фашистских псов за собой на базу. Трое суток Булай с карателями ходил по нашим следам, но тщетно лазили они по сугробам: не только базы, даже приблизительно ее местонахождения им установить не удалось.

Но Булай был упорен. Он собрал о нас самые подробные данные, включая детальное описание наружности командиров, и тщательно искал пути нашего проезда на базу. Этого негодяя надо было убрать во что бы то ни стало. Я поручил капитану Черкасову с группой в восемь человек поймать и ликвидировать опасного врага.

Группа прибыла, как и было указано ей, в Терешки, чтобы разведать и оттуда заскочить в Острова. Тут «случайно» подвернулся мужичок с повозкой из Островов по фамилии Пшенка, и капитан взял его в проводники. Пшенка же оказался не только односельчанином, но и тайным агентом Булая. Предатель, опасаясь нашей расправы, часто и ночевал-то не у себя дома, а в хате у этого Пшенки, где для него был оборудован специальный чуланчик с потайным выходом.

По приезде в Острова, Пшенка начал водить капитана из дома в дом, обещая, что где-нибудь да удастся «застукать» Булая. Правда, схваченная Черкасовым жена предателя с перепугу привела капитана к хате Пшенки, но Булай ушел через потайную дверцу, а прихватить с собой в лес Булаиху капитан почему-то не решился. Лишь слегка поморозив уши, Булай с супругой рано утром бежал в Лепель под крылышко гестапо.

— Ведь это по существу нарушение приказа в военной обстановке! — говорил с возмущением Дубов. — Упустить злейшего врага! Проявить благодушие к его близким! Ведь это означает обречь на смерть еще десяток, а может быть, сотню наших лучших советских граждан. Вы не смогли обезвредить врага лишь потому, что отступили от приказа, забыли долг бойца-патриота и тем самым отодвинули на какой-то момент нашу победу над врагом. А это, в сущности, и есть предательство перед своей родиной. На войне должен каждый человек чувствовать себя на боевом посту. Увидел человека — «Стой! Кто идет? Пропуск?…» А вы приехали в деревню, оккупированную врагом, встретили полицейского, подали руку, уши развесили и дали возможность вас одурачить: вези, мол, нас ловить вашего Булая. Ох, как я не люблю людей, позволяющих водить себя за нос в боевой обстановке!

Я дал хорошую гонку Черкасову и разрешил выехать вторично, приказал сжечь дом и пожитки предателя. Дом сгорел, но опаснейший враг остался на свободе, еще более озлобленный и настороженный.

В такой момент Булай принялся за Румянцева. Он захватил с собой одного лепельского полицейского и переодетый, приехал в Стаичевку, где жил Румянцев. Фельдшеру предложили выпить. Парень не отказался. Когда и Румянцев и полицейские были уже сильно навеселе, Булай в упор спросил военфельдшера о нашем отряде. Тот понял, что попал в ловушку, выскочил из хаты и бросился к лесу. Полицейский кинулся за ним и начал стрелять из нагана. Спьяну он никак не мог попасть и зря расстрелял все семь патронов, но догнал Румянцева и схватился с ним врукопашную. Подбежавший Булай помог полицейскому скрутить фельдшера и увезти в Лепель в гестапо.

Прошло около месяца после того, как сбежал Румянцев. Пару недель спустя на «Красный Борок» приехали два крестьянина из Стайска за «смоляками». Можно было допустить, что противник получит информацию о нашем местонахождении.

Я с группой бойцов собирался выезжать из «Красного Борка» в Чашниковский район. Не зная об аресте Румянцева, я все же собрал командиров и приказал Брынскому поднять всех людей, забрать все имущество и уходить на запасную базу, в глухих зарослях острова, в двух километрах от «Красного Борка».

— Да что вы, товарищ командир, — взмолился Брынский, — куда же мы пойдем в такой мороз под открытое небо?

— Ведь и землянки-то там раньше, чем через неделю, готовы не будут, — поддержал его капитан Черкасов.

— Право же, реальной опасности нет, не стоит так нервничать, — говорил Брынский.

Бойцы молчали, но я чувствовал их сдержанное недовольство моим приказом.

— Разговоры отставить! Повторить приказание! — прикрикнул я.

— Есть разговоры отставить! — и Брынский угрюмо повторил приказание. Теперь за выполнение приказа я был совершенно спокоен. Возвращаться в «Красный Борок» и даже появляться возле него было мною категорически запрещено.

Мы уехали в Чашниковский район, а отряд со всем имуществом двинулся в ночь на новую базу — в промерзший лес. Поднявшаяся вьюга засыпала наши следы. Мы ехали, с трудом пробиваясь сквозь глубокий снег, и я думал о людях, которых выслал в темень и непогоду под открытое небо. Мне было жалко их, но я отдал правильный приказ, поэтому не раскаивался.

На третью ночь после отъезда мы возвращались на свою базу. Снега за эти дни навалило так много, что кони увязали по колено и совсем выбились из сил. Мы выехали на дорогу, которая вела к базе «Красный Борок», и увидели свежие следы верхового.

«Кому здесь ездить верхом? Не иначе, как проклятый Булай рыщет в одиночку», — с досадой подумал я. Но на сей раз я крепко ошибся. Подъехав к раздорожью на Стайск, я увидел, что дорога к базе укатана полозьями многих саней. Сначала я решил, что это наши бойцы выехали на подрыв моста на шоссе Лепель — Бегомль, как им было приказано сделать по окончании постройки новой базы. Я было уже и порадовался в душе аккуратному выполнению моих заданий, но тут передо мной открылось неожиданное зрелище: снежные окопы, тщательно отрытые, тянулись в направлении базы «Красный Борок». Значит, здесь побывали каратели?! Я приказал запутывать следы. Ездовой хлестнул по коням, и они, выбиваясь из сил, потащились по целине. Пришлось добрый десяток километров проплутать по сугробам, прежде чем выехать на дорогу к новой базе, — гитлеровцы могли вернуться.

На базе бойцы встретили меня овацией. Спасение от карателей, которые пожаловали в «Красный Борок» через несколько часов после выхода оттуда отряда, казалось не только им, но и мне чудом. Вначале мы не знали, кто выдал местонахождение нашей базы, и заподозрили стайских крестьян, но скоро выяснили все подробности.

Добившись от Румянцева под пыткой сведений о местонахождении базы, каратели прибыли на болото. Окопы они отрыли с немецкой аккуратностью и предприняли окружение землянок по всем правилам военной тактики. В военных действиях приняло участие сто человек. Когда полное окружение базы было завершено и против каждого окна был установлен пулемет, гитлеровцы открыли ураганный огонь. Но из землянок никто не показывался. В них царила тишина, и только эхо в окружающих дремучих лесах повторяло выстрелы. Решив, что это какая-нибудь новая хитрость партизан, каратели немного переждали и снова обрушили шквал огня на партизанскую «крепость» и затем, набравшись храбрости, кинулись к землянкам. Но хотя печки были еще теплые, ни одного человека там не оказалось. Имущество также было все вывезено, так что нечего было даже сфотографировать. В бессильной злобе фашистские вояки подожгли пустые землянки. Когда пламя, увенчанное султанами дыма, встало высоко над лесом, они схватили связанного Румянцева, раскачали и бросили в огонь, а сами поехали в Лепель докладывать о своих «успехах».

11. Подвиг Ермаковича

Убедившись в том, что военными мероприятиями нельзя подавить партизанское движение, гестапо начало менять тактику. Фашисты стали понимать, что партизаны крепки поддержкой, оказываемой им населением, и решили выловить по деревням всех связанных с нами людей. Для осуществления поставленной задачи руководители гестапо, однако, не потрудились придумать чего-либо нового, а использовали грубые, давно известные методы шантажа и провокации, рассчитывая на то, что простой белорусский крестьянин пойдет на любую фашистскую приманку. Но враг и в этом жестоко просчитался.

Однажды переодетые агенты гестапо прибыли в деревню Ковалевичи, явились к председателю колхоза товарищу Мухе и, выдавая себя за партизан, потребовали отпустить им хлеба из оставшихся запасов, приготовленных для отправки оккупантам. Осторожный Муха сразу почувствовал, с кем имеет дело, и наотрез отказался выдать хлеб. Тогда гестаповцы потребовали объяснения: на каком основании председатель колхоза отпустил тридцать пудов жита партизанам моего отряда? Муха и тут не растерялся. Он заявил, что партизаны взяли у него хлеб силой, без его разрешения.

Гестаповцы бросили свою роль недоигранной. Предъявив документы полицейских из Красных Лук, они арестовали Муху и увезли в гестапо.

На допросе комендант гестапо прежде всего спросил: почему председатель колхоза не заявил властям, когда партизаны отобрали у него хлеб? Муха начал утверждать, что он такое заявление сделал на второй же день бургомистру Василенко. Гестаповцы навели справку у бургомистра в Таронковичах. Но Василенко по самому характеру запроса понял, в чем дело, и подтвердил, что такое заявление со стороны председателя колхоза Мухи имело место.

Муху отпустили, и он в тот же день известил наших людей о провокационной тактике гестапо.

Почти одновременно с этим в село Заборье прибыла другая группа переодетых гестаповцев во главе с помощником начальника краснолукской полиции Журавкиным. Журавкин был из местных жителей. Зайцев и Ермакович знали его в лицо. Молва о его зверствах шла далеко за пределами района. Группа начала работать, соблюдая все меры предосторожности. Втайне составлялись черные списки лиц, сочувствующих партизанам. Фамилия Зайцева была поставлена первой. Пробыв в Заборье около недели и не встретив ни одного партизана, Журавкин отослал часть своих людей в Краснолуки с докладом и просьбой выслать в Заборье карательный отряд для расправы с пособниками партизан.

Чуткий и осторожный Ермакович, заслышав о появлении гестаповцев, решил разведать, что происходит в Заборье. Его деревня была рядом. Он взял с собой военинженера Ковалева, бежавшего незадолго перед тем из фашистского плена и проживавшего в Московской Горе под видом местного колхозника. С моего разрешения Ермакович привлекал Ковалева к выполнению некоторых заданий. В этот раз военинженеру были вручены сломанные часы, бутылка самогону и поручено потолковать «по душам» с заборьинским часовым мастером.

Ермакович завез Ковалева к часовщику, а сам поехал на другой конец улицы к Зайцеву, чтобы поговорить с ним о положении в районе. Неподалеку от зайцевского дома он привязал лошадь у изгороди чьей-то усадьбы и только повернул за угол двора, как лицом к лицу столкнулся с Журавкиным, выходившим из ворот вместе с каким-то человеком в штатской одежде. Ермакович еще в мирное время был знаком с Журавкиным. Поздоровавшись, он начал обычный разговор о погоде да о хозяйстве. Агент, сопровождавший Журавкина, не знал Ермаковича и стал наводить разговор на партизан. Выдавая себя за бежавшего ив плена красноармейца, он спросил, не знает ли гражданин, случаем, как с ними связаться. Ермакович прикинулся обиженным и стал упрекать Журавкина.

— Неужели вы мне не доверяете? — спросил он в упор знакомого гестаповца. Журавкин смутился и представил Ермаковича своему спутнику как хорошего знакомого, от которого можно не таиться. Узнав, что у Ермаковича стоит лошадь за углом, Журавкин попросил подвезти его на другой конец села.

Поехали. Дорогой Журавкин похвалился, что дня через два Заборе будет очищено от всех пособников партизан, и сказал при этом, что список на сорок человек таких людей им уже составлен. Ермакович смеялся, притворно восхищаясь ловкостью Журавкин, а тот, подогретый удачей, развеселился и спросил, нет ли чего выпить. Этого только и надо было Ермаковичу. Оставив Журавкина с его спутником в хате у верного — человека, он побежал к часовщику, взял у Ковалева еще не начатую бутылку самогона, а самому инженеру предложил не медля вернуться в свою деревню!

Журавкин окончательно развеселился, увидев в руках Ермаковича самогон. Бутылку распили мгновенно, и он, только разлакомившись, запросил еще. Ермакович всячески отнекивался, а между прочим намекнул, что самогона можно бы достать, да ехать за ним нужно полтора километра. Журавкин посоветовался со своим спутником и решил — куда ни шло! — ехать к «старому другу» погулять. У Ермаковича же всегда хранился самогон на всякий случай.

Через какой-нибудь час «дорогие гости» сидели у Ермаковича и глушили самогон стаканами. Когда Ермаковичу показалось, что выпито уже достаточное количество и гости должны основательно захмелеть, он послал жену за Ковалевым. Выйдя к нему во двор, он вручил ему свой наган и приказал итти пить с гостями, а когда Ермакович даст сигнал, стукнув стаканом о тарелку, — стрелять в Журавкина тут же, за столом.

Пир продолжался, но Ковалев, видимо, струсил и решил увильнуть от опасного поручения. Он быстро напился до такой степени, что еле выбрался во двор и там свалился. Пока Ермакович возился с пьяным и перетаскивал его в хату соседа, пока договаривался с другим ополченцем, который должен был заменить Ковалева, гости уже начали беспокоиться. Теперь Ермакович взял Журавкина на себя, а сосед ополченец должен был действовать топором. Хозяин вернулся, и пир пошел своим порядком. Гестаповцы дули самогон, как воду. Веселый сосед сыпал прибаутками, все шло хорошо; только Журавкина, человека необычайно сильного телосложения, хмель почти не брал. Сидя за столом, он спокойно распевал песни. Его друг, вдребезги пьяный, клевал носом на сундуке у кровати.

Ермакович дал сигнал ополченцу приготовиться. Тот шагнул к печке за топором, и Ермакович, выхватив наган, выстрелил прямо в упор в гестаповца. С простреленной грудью Журавкин поднялся и бросился на Ермаковича, но вторая пуля хозяина попала гостю в переносицу и уложила его наповал. Ополченец взмахнул топором, и другой гость повалился на пол с разрубленным черепом.

На дворе стояла ночь, когда закончилась пирушка народных ополченцев с агентами гестапо. Праздничный стол был забрызган кровью, поперек хаты в неестественных позах валялись трупы предателей. Теперь надо было убрать трупы и замести все следы происшедшего. Ермакович поспешно обежал едва ли не все дворы, рассказал о том, что уничтожил гестаповцев, грозивших жизни всех ополченцев, и просил помощи. Мужики и ополченцы поднялись все, как один, и начали помогать кто чем мог: одни запрягали лошадей, другие тащили трупы, третьи увозили и прятали их в лесу. Бабы отмывали стены, скоблили полы, стирали. С утра пошел сильный снег и окончательно скрыл все следы. Списки, составленные Журавкиным, Ермакович вытащил из кармана убитого и спрятал в надежном месте.

Через два дня в Заборье явились каратели, но никаких следов исчезнувшего Журавкина и сопровождавшего его полицейского не нашли. Вернувшись в Kраснолуки, они захватили с собой агентов, работавших с Журавкиным в первые дни, и еще через два дня снова появились в Заборье. Началось следствие. Людей хватали и тащили в гестапо, обосновавшееся в школе. Колхозники прикидывались простачками и несли околесицу. Гестаповцы побились, побились и уехали ни с чем.

Прошло три недели. Журавкин и его помощник не появлялись. Гестаповцы продолжали искать своих загадочно исчезнувших агентов. Наконец им удалось узнать, что в Заборье кто-то видел, как Журавкин ехал на подводе с Ермаковичем. Ермакович также узнал об этом открытии гестапо. Теперь он с часу на час ждал ареста. Ополченцы вели тщательную разведку. О предполагавшемся налете полиции в Московскую Гору Ермакович узнал заблаговременно и отлучился «в гости». Полиция обыскала его хату, допросила соседей и уехала не солоно хлебавши. Все же в Краснолуках решили взять подозрительного мужика и предложили бургомистру Василенко помочь при аресте Ермаковича. Двое отобранных Василенко полицейских из Краснолук и двое из Таронковичей прибыли в Московскую Гору днем и застали Ермаковича дома. Ермакович улучил момент и шепнул таронковическим полицейским, что в деревне находится несколько человек из моего отряда; тем самым дал им понять, что он, как и Василенко, связан с партизанами. До сих пор ни Василенко, ни его полицейские не знали, что Ермакович работал на нас. Один из таронковических полицейских потихоньку пробрался к нашим бойцам и предупредил, какая опасность грозит Ермаковичу. Наши люди установили наблюдение за хатой командира ополченцев и, устроив засаду на дороге близ леса, приготовились спасать Ермаковича, если полицаи повезут его в Краснолуки.

Тем временем Ермакович, не жалея самогона, угощал гостей обедом, но пили только таронковические полицейские. Краснолукские сидели трезвые и настороженные. Ермакович сознался им, что был такой случай: действительно он подвез Журавкина с приятелем на другой конец Заборья, а уж дальше им не по пути оказалось, — Журавкин, дескать, шел в Амосовку. Таронковические полицейские стали уговаривать краснолукских не таскать человека по таким пустякам в Краснолуки. Те подумали, подумали и согласились: Ермаковича пока с собой не везти, доложить его показания немцам, а там видно будет, как рассудит начальство. Гости распрощались и съехали со двора. Засада пропустила мимо себя сначала санки, в которых распевали подвыпившие таронковичевцы, и вторые с трезвыми краснолукскими полицаями. Сани скрылись, засада снялась и убралась на свое место.

Таронковические полицейские, выехав в лес, разогнали лошадей и помчались во весь дух. Между тем трезвые краснолукские полицаи одумались и решили все же, от греха, выполнить задание гестапо и арестовать Ермаковича. Они вернулись в деревню, без стука ввалились в хату Ермаковича и приказали ему немедленно собираться. Ермакович был дома один, и положение показалось ему вначале безвыходным. Думая о том, как предупредить партизан, что полицейские вернулись, он, чтобы затянуть время, предложил сначала выпить да закусить на дорожку, а уж потом и ехать.

Полицейские отказались. Тогда Ермакович спокойно уселся за стол и со словами: «Ну, как хотите, а я к панам не пообедавши не поеду», — принялся не спеша за еду.

— Кончай с обедом! — заорал один из полицаев и вскинул на Ермаковича винтовку. Ермакович оглянулся и, не двигаясь с места, ровным голосом сказал:

— Если ты меня застрелишь, то паны ничего не узнают о Журавкине, и вот тебя-то уж наверное расстреляют. А если мы приедем часом позже, дело нисколько не пострадает.

Так он сидел и обедал как ни в чем не бывало, а полицаи стояли с винтовками у него за спиной. Тут-то, видно, заметив неладное, в хату вошел сосед-ополченец.

— Обегай-ка, друг, к старосте, возьми у него взаймы махорочки на две закрутки, — мне к панам в Краснолуки не с чем ехать, — попросил соседа хозяин.

Ополченцу все стало ясно. Он побежал в дом, где находились наши люди во главе с капитаном Черкасовым, и не сказал, а скомандовал:

— Ермаковича берут! За мной!

Партизаны ворвались в хату командира ополченцев. Защелкали затворы полицейских винтовок, но пуля из парабеллума Черкасова свалила одного полицая, а Ермакович с криком: «Да здравствует советская власть!» — всадил нож в горло другого.

Снова всей деревней хоронили убитых, заметали следы.

Прошла еще неделя. В Краснолуках били тревогу. Еще два агента исчезли так же таинственно и бесследно, как и те, на поиски которых отправились эти. Гестапо подняло на ноги всех полицейских в округе. Ермакович скрывался у нас в лесу. Гитлеровцы схватили его жену, но страх подсказал ей единственно правильный образ действий: не успели ее скрутить, как она заголосила, запричитала и стала умолять «панов» за ради бога сказать ей, что они сделали с ее мужем. Гестаповцы пришли в недоумение от такого вопроса, а баба, обливаясь слезами, расписывала, как с неделю тому назад приехали из Краснолук двое полициантов и увезли ее ненаглядного. Она валялась в ногах у гестаповцев и просила не таить, куда же ее сердечного дели.

Окончательно обитые с толку гестаповцы избили жену Ермаковича и отпустили.

Наконец следствие установило, что двое исчезнувших полицаев перед арестом Ермаковича заезжали к Василенко. Распутать это дело взялись два ближайших дружка и сподвижника Журавкина. Получив полномочия гестапо, они прискакали в Таронковичи и ворвались к Василенко с винтовками наизготове. Василенко тоже схватил винтовку, стоявшую в углу, и наставил ее в упор на гостей.

— Бросай оружие! Руки вверх! — кричали гестаповцы.

— Сами бросайте, — спокойно отвечал Василенко. — Что вы, сбесились, что ли?

— Нет, ты бросай!

— Нет, вы!

И так они стояли долго, взяв друг друга на прицел, и спорили. Наконец Василенко уговорил полицейских отставить оружие в сторону и спокойно разобрать, в чем дело. «Все мы одной власти служим, откуда же у вас ко мне такое недоверие?» — урезонивал он. Наконец, согласились: всем троим одновременно поставить винтовки в угол. Василенко поставил свою первый, полицаи последовали его примеру. Тогда бургомистр выхватил пистолет и скомандовал: «Руки вверх!»

И эти полицейские исчезли бесследно. Гестаповцы поняли, что тут дело поставлено куда серьезнее, чем они предполагали.

Чем закончилась попытка гестапо проникнуть в ополченскую деревню, следует рассказать.

Зимняя ночь в Московской Горе. Сквозь перистые, малоподвижные облака просвечивает полный диск луны. По улице, занесенной глубоким снегом, ходит патруль. У хаты Ермаковича на посту — Саша Шлыков. Уже третий час утра, но в хате все еще продолжается совещание коммунистов.

Ермакович, подводя итоги, сказал:

— В этой вот избе нашли себе могилу четыре агента гестапо. Всей деревней прятали их трупы, заметали следы. Но пока бог миловал… Враг еще не дознался…

В это время к часовому подошли три человека в сопровождении патруля.

— Это бойцы нашей ополченской группы, — оказал патрульный, приведший колхозников к хате Ермаковича. — Добиваются пройти к нашему командиру.

— В хату пропустить не могу, не велено, — ответил Шлыков.

— Ну, тогда вызовите его к нам, — попросил ополченец в заячьем треухе.

— Тоже не могу. Подождите… Сейчас кончится совещание, и он к вам выйдет.

— Одним словом, довоевались… Теперь всей деревне крышка. Ни старым, ни малым пощады не будет… Он тут нам и колодца не оставит, все спалит, — вздохнул второй, тщедушный ополченец с козлиной бороденкой.

Ополченец в треухе покосился на него и укоризненно сказал:

— Да ты хоть бы при людях-то не каркал… Слышали мы это от тебя еще, когда мост рушить ходили.

Скрипнула дверь, и на крыльце появился Ермакович, провожавший участников совещания. Он глянул на пришедших, насторожился:

— Вы что здесь?..

Ополченец в треухе сделал шаг вперед и по-военному доложил:

— Товарищ командир! В гестапо дознались, что их агенты побиты в нашей деревне…

— Что ты говоришь!.. Как? Через кого?

— Завтра или послезавтра прибудет отряд карателей. Вот и записка от Лукаша, — подал он Ермаковичу бумажку.

— Надо просить оружие и людей у Бати, чтобы бой дать, — сказал человек в дубленке.

А стоявший с ним рядом обладатель козлиной бородки проканючил:

— Товарищ командир, прошу разрешить выехать в Сосновку денька на три, к дохтуру нужно… Колики вот здесь, под грудью появились. Да и жена расхворалась, не поднимается.

— Ну, у этого опять закололо, — усмехнулся ополченец в треухе.

Ермакович поглядел на всех троих и строго сказал;

— Только не паниковать!.. Идите по хатам и никто никуда… Ожидать приказа, Да дежурство нести неослабно.

— Что же это такое, хреста на вас нету… Смотрите, люди добрые… Не умирать же человеку на ногах стоючи, — забормотал тщедушный ополченец, стараясь вызвать сочувствие у часового.

Тогда ополченец в треухе взял мужичонку за рукав и повел его по дороге, подталкивая:

— Ну, иди же ты, иди, коли приказ имеешь…

— Все нутро вымотал, — сказал человек в дубленке, обращаясь к Ермаковичу. — И какой толк возиться с ним, если он стоя умирать боится. Дали бы приказ, я бы его лежа успокоил.

Я стоял неподалеку, в стороне, и думал о том, что предпринять для опасения деревни. Войдя в хату, я взял у Ермаковича бумагу. Записку писал наш человек из полиции. В ней сообщалось:

«Вчера в полиции района узнали, что агенты гестапо исчезли в вашей деревне. Сообщил тайный полицейский Коржик, из Сосновки, к которому два последних гестаповца заходили, когда направлялись к вам. Завтра ожидают майора гестапо из области. Карательный отряд может быть послезавтра…»

— Это Степан доносит? — опросил Дубов.

— Он, — ответил Ермакович.

— Положение серьезное…

— По-моему, — сказал командир ополченцев, — нужно разрешить людям разъехаться по деревням. Гитлеровцы, ясно, деревню и так и этак опалят. Зато народ хоть уцелеет и с наступлением тепла в лес выйдет…

— А мне кажется, — сказал Дубов, — нужно взять за жабры Коржика и заставить его опровергнуть сделанное им донесение. Он нас боится, знает, что мы не немцы — везде найдем. И если его поприжать, то он выдаст нам подписку и все предпримет, чтобы спасти свою шкуру. А трупы можно перепрятать у него в огороде, кому-нибудь из своих поручить их обнаружить и сообщить в гестапо.

У меня не было уверенности, что Коржику поверят и не начнут расправы. А для выполнения всего плана нужно было два-три дня, которых у нас не было.

— Я предлагаю Тимофею Ермаковичу немедленно отправить в наш семейный лагерь жену и дочку, а самому «сбежать» к нам на центральную базу. Командиром же группы вместо Ермаковича оставить Алексея Фомича Березкина, — высказал я свое решение.

— И?.. — спросил Дубов.

— И доложить в гестапо, что деревне удалось раскрыть «преступление».

Все помолчали.

— Ну, я вижу, у вас возражений нет. Ступайте за Березкиным.

Ермакович переглянулся с Дубовым и, довольный, пошел исполнять приказание. Вскоре он вернулся с Березкиным — ополченцем в заячьем треухе.

— Вот что, Алексей Фомич, — сказал Березкину Дубов, — тебе мы поручаем ответственное задание. Сейчас же собирайся и поезжай в район, доложи коменданту полиции о том, что агенты гестапо побиты в вашей деревне Ермаковичем.

Березкин недоуменно посмотрел на Дубова, потом на Ермаковича. Но Ермакович улыбался.

— Ну, а как же мы без командира? — смутился Березкин.

— Командиром назначаем тебя. Иначе тебе этого и не поручали бы, — сказал я.

И тут же, написав несколько слов на листе блокнота, добавил:

— Вот тебе приказ о назначении. Объявите его вместе с Ермаковичем. Затем, не теряя времени, ты — в район, а Тимофей кое-что здесь подготовит и сбежит к нам в лес… Все ясно?..

Потом события развернулись так.

Березкин отправился в гестапо, а Ермакович в своей хате навел тот беспорядок, какой обычно оставляют при побеге, и уехал в лес со своим семейством.

Что переживали в тот день жители деревни — можно судить по рассказу бабки Василисы.

— Ух, и длинный же был энтот день! — говорила она. — Фашисты-то и не за такую провинность поселения жгли, а жителей всех начистую убивали. Ну, скажем, стрельнул где по них кто поблизости от деревни, али как… А тут ведь четырех… Своими глазами видала и кровь ихнюю поганую подмывать ходила. А когда мы услыхали, что гестаповцы-то нашего Алешеньку не отпустили и порешили к нам в деревню приехать — уж такие страсти на нас напали… Надела я на старика новую рубаху, а сама насыпала целое ведро высевок и раз их Пестравке — коровке своей. До этого ей все по горстке давала, а тут думаю — пусть пожует досыта перед последним концом… Да и я ли так убивалась одна? Лушка Митряева, так та свою десятилетнюю Нинку на руки взяла да как грудную к себе и прижимает. Ну, в общем, конец, думали. А вишь, так не получилось. Бог миловал. Видно, объегорили их наши-то…

Автомашины с ходу остановились на улице. Полицейские прибыли на большом грузовике, в закрытом кузове, солдаты — в автобусе, начальство — на легковой. На окраинах деревни появились часовые с автоматами, в касках.

Майор гестапо Фогель и комендант полиции Драч направились к хате Ермаковича. Позади следовало несколько немцев и полицейских, впереди — Березкин.

— Ну, ты, осел, чего уши-то развесил! — прикрикнул Драч на Фомича, который остановился на пороге, пораженный картиной хаоса.

— А ну-ка, переложи подушки… Открой шкаф… Закрой… Сядь на постель… Встань! — приказывал Драч Березкину.

— Заходите, господин майор! Здесь все в порядке, — крикнул комендант через дверь, убедившись, что хата не заминирована.

— Здесь б иль бандит, который бежаль бистро? — произнес гестаповец на ломаном русском языке, войдя в комнату.

— Господин майор! Разрешите доложить коменданту, — обратился один из двух полицаев, вошедших в хату после обыска во дворе.

— Фогель брезгливо отвернулся и молча начал осматривать бревенчатые стены.

— Господин комендант, двор обследован, обнаружено: одна корова, одна свинья, одиннадцать кур и петух двенадцатый, — отрапортовал полицай.

— Еще, господин комендант, на погребце… — начал второй. Но первый так сунул ему кулаком в бок, что тот хмыкнул и умолк на секунду. — Еще, господин комендант, на погребце… — оправившись, продолжал он, но снопа запнулся от удара под ребро.

— Майор как-то неестественно откашлялся и возмущенно зашагал по комнате, с хрустом сжимая пальцы рук. Драч же так хватил в челюсть полицая, что тот стукнулся затылком о косяк двери и уже больше рта не открывал. А второй, воспользовавшись этим, сообщил, что на погребце обнаружены кадка сала, корзина яиц и горшок с маслом.

— То, что полицаи докладывали об этом при Фогеле, настороженно слушавшем, взбесило коменданта полиции.

— Вон отсюда, болваны! — взревел он на полицаев и, указывая на Березкина, спросил: — Господин майор, этот нам тоже больше не нужен?..

— У меня есть несколько вопрос!.. Скажить, как ви установиль, что козяин этой хат совершиль бандитский поступка? — спросил майор у Березкина.

— Вчера я увидел во дворе Ермаковича серую лошадь, — сказал спокойно Березкин, — этого коня я видел раньше у полицейских. А от бургомистра волости слышал, что где-то здесь поблизости исчезли полицейские вместе с лошадью. Я — к мужикам. Ну, а у нас народ какой: чаво да каво? А он, этот Ермакович, наверное, сметил да на паре коней из ворот и за деревню. Ну мы: де-ер-жи-и, де-ер-жи-и!.. А в деревне-то и дробовика нет. Нечем в спину плюнуть… Вот так и ускакал, проклятый… Ну, а я тотчас же к вам с заявкой.

— Может ступайт, — безразлично бросил гестаповец.

— Ротозеи, целой деревней задержать не смогли, — проворчал вслед Березкину комендант полиции.

— Слова этот мужик есть большой доля правда. Он говориль не так, как твой полициант докладываль результат обиск, — заметил майор и тоном приказа добавил: — Масло, яйки доставляйт моя квартир… Хата палит костер. Деревня оставляйт покой.

— Корову, свинью и кое-что из одежды комендант полиции приказал отправить к себе, яйца и сало было приказано отвезти на квартиру майора гестапо, кур передали рядовым гитлеровцам, а чугуны и ведра — вдовам полициантов, побитых партизанами.

— Когда гестаповцы и полицаи забрали трофеи и выезжали из деревни, а хата Ермаковича догорала, люди несколько успокоились.

— Кажись, бог миловал? — спросила бабка Василиса у Березкииа.

— Бог богом — спасибо москвичам, — облегченно вздохнул Березкин.

— Да и тебе, Алеша, большая благодарность от всей деревни…

— А мне-то за что?.. Я — член партии. Как приказали, так и сделал.

Разговор, происходивший между гестаповцами, нам удалось примерно установить несколько месяцев спустя при допросе взятых нами в плен коменданта полиции и полициантов, производивших обыск во дворе Ермаковича.

Народ выходил на улицу точно после долгой жестокой бомбежки…

Отличилась Московская Гора и весной сорок второго года. В деревне был задержан полицай, доставлявший важное донесение в гестапо из соседнего района. При задержании о «оказал сопротивление и был убит. Для того чтобы выгородить хлопцев, было продемонстрировано нападение партизан на Московскую Гору и соседние деревни.

Оккупантам так и не удалось дознаться, что деревня Московская Гора была партизанской и что там существовала группа «ополченцев».

Бойцы этой группы вступили затем в ряды Советской Армии. Часть из них дошла до Берлина и, возвратившись домой, ведет теперь борьбу за высокие колхозные урожаи.

Примерно по такому же образцу возникло ополчение и в деревне Липовец, Холопинического района. Вначале оно действовало неплохо, но в феврале, когда мы благодаря тяжелой обстановке выпустили из поля зрения этот населенный пункт, гестаповцам удалось там завербовать себе агента, и группа снизила свою активность.

* * *

На базе, выстроенной после ухода с «Красного Борка», мы прожили только три дня. Я поручил Черкасову промять дорогу на два-три километра в глубь болота, Капитан не додумал и соединил ее с дорогой из деревни Домжарица. На второй день к нашим землянкам подъехали два паренька на быках, взявшие пропуск в лес за сеном. Ребяток отпустили, отобрав подписки. Но каратели могли выведать у них и поступить с ними так же, как они поступили с Румянцевым. Пришлось покинуть с таким трудом построенное жилье и уходить на «новые места».

На этот раз решили мы обосноваться на заброшенном хуторе Ольховый. Один полуразрушенный сарай мы утеплили под жилье, в другом устроили конюшню, стоявший в стороне овин был приспособлен под баню.

Баню мы устроили так, что можно было позавидовать. Печь сложили из камней, валявшихся здесь же в овине, покрыли ее железными боронами. На бороны привезли гальку из разрушенной бани Кулундука, воду кипятили снаружи в большом котле, добытом на сожженной смолокурке.

В деревне Терешки решили, что бороны мы взяли для маскировки наших троп.

Предатели сообщили это Булаю, и он усиленно искал след бороны, протянутой по снегу. На хуторе Ольховый мы прожили до конца марта.

12. Косой

Попытка гестапо очистить деревни от людей, активно участвовавших в нашей работе, не увенчалась успехом. А зима приближалась к концу. Даже тупым гестаповским комендантам было ясно, что с наступлением черной тропы партизанское движение примет более широкий размах. От них надо было ждать экстренных мер в борьбе с нашим отрядом.

Много усилий приложило гестапо, чтобы как-нибудь пробраться в штаб нашего отряда.

Февраль был на исходе. Мы усиленно искали путей и способов связаться с городскими коммунистами. Это стало известно гестапо, и там решили попробовать «помочь» нам установить связь с лепельекой «подпольной» организацией.

Еще в декабре, когда мы раздавали хлеб населению, председатель колхоза из Волотовки Азаронок рассказал мне, что он слышал от аношкинского бургомистра Горбачева о лепельском агрономе, который очень интересовался нашим отрядом. Агроном этот обязательно хотел встретиться со мной, обещая сообщить, но только мне лично, что-то очень важное. Между прочим, он предлагал сваи услуги помочь нам установить связь с лепельекой подпольной организацией.

Аношкинского бургомистра мы знали как человека весьма осторожного. На письменное наше предложение работать на партизан, переданное ему через Азаронка, он ответил, что на это у него не хватит ни сил, ни мужества, но он твердо обещал не чинить никаких препятствий в нашей работе, а по возможности и помогать. Позже мне передавали, что на сельских сходах Горбачев советовал людям поменьше болтать о партизанах, «так-то, мол, лучше будет», и делал некоторые другие указания в нашу пользу. У оккупантов Горбачев был на хорошем счету. Я ему и верил и не верил. Разумеется, предложение связаться с лепельскими подпольщиками было более чем заманчиво, но почему агроном доверился именно Горбачеву и почему он открыл этому человеку такие сугубо конспиративные сведения? Я предложил товарищу Азаронку осторожно вести наблюдение за агрономом, не открывая ему никаких связей с партизанами. Среди других своих дел я помнил об агрономе и постоянно осведомлялся о результатах наблюдений.

В середине января мы познакомились с председателем колхоза деревни Замощье Кульгой. О нем я слышал от своих ребят много хорошего. Открытый, добродушный человек, с широкой улыбкой на круглом лице, Кульга сразу располагал к себе своей доверчивостью и готовностью итти на любое дело. Но вот эта-то доверчивость и была его существенным недостатком. В первое же свидание Кульга мне рассказал, что у него есть в Лепеле знакомый агроном, который давно уже добивается встречи со мной. Агроном будто бы связан с бывшим секретарем Лепельского райкома Мельниковым, который якобы руководит подпольной организацией города. Я насторожился: «Снова этот агроном, и снова он сообщает совершенно секретные данные постороннему для организации человеку». А Кульга с увлечением рассказывал, как он помог агроному, передав ему шестнадцать килограммов тола, который привез сам прямо в Лепель, как сообщил, где запрятали отступавшие красноармейцы станковый пулемет, — подпольщикам пригодится!

— Одно мне, по правде сказать, не понравилось, — закончил Кульга свое сообщение. — Но это пустяки, конечно, — он смутился и даже порозовел. — Агроном простой такой, сердечный человек, разговаривает культурно, а взгляд у него нехороший — косой, косит он сильно, ровно мимо тебя смотрит.

— Я спросил, когда Кульга был в Лепеле, и он ответил, что с неделю уже прошло, как вернулся из города. Я поручил Кульге выяснить, во-первых, цел ли пулемет, и, во-вторых, чем именно лепельский агроном мог бы быть нам полезен.

— Еще через неделю Кульга сообщил, что пулемет вырыт и увезен, а агронома он видел. Тот очень обрадовался и заявил, что готов для нас сделать решительно все — все, что угодно. Я стал расспрашивать: а как этот агроном живет обычно, с кем знается, где бывает? Кульга с готовностью рассказал, что агроном все время разъезжает по волости, чувствует себя свободно, с полицейскими даже выпивает, так что беспокоиться, дескать, нечего — он вне подозрений.

— Вот что, Кульга, — решительно сказал я, — идите-ка вы к нам в лес, пока гестаповцы вас не повесили.

— Что вы, товарищ командир, почему это они меня должны повесить?

— А потому, что подведет вас этот человек. Судя по вашим же рассказам, он больше смахивает на агента гестапо, чем на подпольщика.

— Ну, что вы! Что вы! — Кульга даже обиделся. — Вы просто его не знаете, оттого так и говорите. Я ему вполне доверяю, вполне. Никакой опасности для меня нет, уверяю вас.

— Ну, как хотите, — сказал я.

— Кульге и в голову не приходило, что гитлеровцы, оставив его председателем колхоза и отобрав от него подписку, не могли успокоиться на этом. Они ведь знали, что он член партии, а вокруг действовали партизаны, которые частенько заглядывали и к нему в Замощье. Как же могли гитлеровцы не интересоваться им, Кульгой?

— Кульга отыскивал оружие для коммунистов-коммунистов-подпольщиковсобирал взрывчатку и все это переправлял в город Лепель, переполненный фашистским гарнизоном и гестаповцами. И после всего этого человек считал себя вне подозрений. «Наивное дитя», — думал я. Но информировать его более подробно я не мог. Он мог об этом рассказать «подпольщику» — агроному, которого я считал гестаповцем.

Мои помощники, где нужно было, распространяли слух о том, что командира отряда очень интересует связь и встреча с агрономом. Расчет был на то, чтобы создать у гестапо надежду на успех их провокационного плана и ослабить действия карателей. Этот расчет оказался правильным.

* * *

Наступил март. Еще держались крепкие холода. Белорусские леса утопали в глубоких пушистых снегах, выпавших во второй половине февраля. Выйти из леса и добраться в деревни теперь не представлялось возможным не только пешком, но и на лыжах. Крестьянскому населению по-прежнему запрещалось под страхом суровой кары ходить и ездить в лес за сеном и дровами.

Мы уже не могли маскировать дороги, ведущие к местам нашего базирования. Но и гитлеровцы не могли подойти к нам внезапно, незамеченными. Они могли добраться до нас только по проторенной нами дороге, которую мы умышленно прокладывали по местам, наиболее выгодным для наблюдения и обороны.

Гитлеровцы снова начали действовать против нас карательными отрядами. У нас совершенно не было взрывчатки для минирования подходов. К концу подходили боеприпасы. Но у нас были запасные базы. Карателей, как правило превосходивших нас по численности в десятки раз, мы встречали короткими, внезапными и эффектными ударами. Долго обороняться нам было нечем, и мы отходили по сугробам на запасные базы.

Необходимо было рассредоточиться. С этой целью несколько групп было выделено нами из основного отряда и расставлено в лесах между озером Домжарникое и Ковалевичами. При этом мы создали еще два подотряда — близ Волотовки, во главе с Ермоленко, и близ Замощья, во главе с Брынским. Подотрядам этим я дал задание: людей, вызывающий доверие, выводить в лес.

Брынский часто встречался с Кульгой. Они хорошо сработались, — горячие, доверчивые, они быстро нашли общий язык. Кульга докладывал Брынскому, что агроном не дает ему покоя, просит устроить встречу с командиром. Нетерпеливому Кульге казалось просто непонятным, что мы так долго тянем, упуская заманчивые возможности, которые открывает эта встреча, и мало-помалу Брынский заразился нетерпением Кульги. Он начал мне доказывать, какую огромную пользу принесет нам свидание с агрономом.

Агроном стал бывать в Замощье почти ежедневно, и обещания его росли не по дням, а по часам. Он обещал снабдить отряд оружием и боеприпасами в неограниченном количестве; предлагал шрифты для подпольной типографии и наборщицу, по его словам, красивую и вполне надежную девушку. Мало того, он говорил Кульге, что в лесу под Лепелем у него сосредоточен сильный отряд окруженцев: все командиры, все вооружены автоматами, нужно только, дескать, послать им хорошего руководителя, и они будут делать чудеса. И чтобы получить все эти замечательные возможности, нужна малость — одна встреча с командиром отряда особого назначения. Брынский докладывал с увлечением. Когда я выслушал все это, у меня не осталось и тени сомнения, что «агроном» подослан гестапо.

— Неужели ты думаешь, что так просто вывезти сейчас из Лепеля через посты целую типографию да еще с красивой наборщицей? И при чем тут ее красота? Какое это имеет отношение к делу? — убеждал я в свою очередь Брынекого. — И почему ему так не терпится всучить нам эту милую девицу? А что это за группа командиров с автоматами в лесу? Если они все командиры, то почему же они ищут себе варягов со стороны? И наконец, откуда у этого человека неограниченное количество оружия и боеприпасов? Нет! Это происки гестапо!

— Но, увлеченный обещаниями агронома, Брынский не слушал моих доводов.

— Ну, хорошо, ну, не хотите сами, тогда позвольте мне встретиться с ним. Или не доверяете, думаете, подведу?

— Я видел, что Брынский готов был обидеться, а с другой стороны, для меня было ясно, что, пока в гестапо надеются обезглавить отряд изнутри, они не предпримут серьезных карательных мероприятий. Выгодно было затянуть игру с агрономом до черной тропы, а там у нас должны были открыться широкие возможности. И я дал Брынскому разрешение на встречу.

Агронома через Кульгу известили, что он может встретиться лично со мной в деревне Стаичевка через пять дней. На свидание вместо меня должен был явиться Брынский. Я ценил Брынского и не послал бы его на рискованную операцию, но здесь большого риска для него не было. Пока агроном надеялся на свидание со мной, моим помощникам можно было его не опасаться.

Мы установили тщательное наблюдение за районом встречи. К назначенному дню в деревню Аношки, что находилась в двух километрах от Стаичевки, прибыли пятьдесят солдат из карательного отряда СС и разместились по домам. В Замощье расположился вспомогательный отряд фашистов. Стаичевка была обложена засадами. Точно в установленный час в Стаичевке появился агроном. Он ходил по улицам, и расспрашивал встречных обо мне, где, мол, меня можно повидать. Он описывал мою наружность так тщательно и подробно, как это делалось в гестаповских сводках. Мужички заверяли, что они такого человека сроду не встречали. Но скоро прибыл Брынский и прекратил поиски, пригласив агронома в дом надежного, своего человека.

Как водится, сели за стол, и тут, представившись моим помощником по политчасти, Брынский попробовал навести разговор на обещания агронома. Однако, несмотря на то, что собеседники уже распили одну бутылку и принимались за вторую, агроном никаких обещаний больше не давал, а все допытывался, не подъеду ли я. Брынский начал уже сомневаться в своем собеседнике и, чтобы проверить его, предложил ему, в виде аванса за встречу со мной, убрать нашего давнего недруга Булая.

— Пожалуйста, — ответил агроном, заметно оживляясь, и выразил готовность организовать это дело немедленно.

— А как вы думаете это сделать? — опросил его Брынский.

— Подвыпивший агроном сделал едва уловимый жест, и в руках у него оказался пакетик с порошком.

— Вот! — Он поднял порошок на уровень глаз, показывая его собеседнику, — Я дам ему яду. У меня с собой порция на несколько человек.

Что стоило после этого взять «агронома» и увести в лесной лагерь, а там уже разобраться если не самому, то с помощью других. Но Брынскому недоставало доказательств, с кем он имеет дело.

Условившись о перенесении встречи с командиром на первую среду после смерти Булая, агроном и Брынский расстались. Агроном сел в санки и укатил по аношкинской дороге.

В гестапо поняли, что их обманывают. Не успели наши собраться в путь, как агроном вернулся.

— Я слышал, что вы собираетесь в Замощье, я тоже поеду с вами, — заявил он.

Брынский не возражал. Агроном посадил с собою в сани нашего пулеметчика и поехал вперед, погоняя коня на Замощье. Остальные ехали следом на двух санях. У самого почти въезда в Замощье возле дороги стоял большой деревянный сарай. Когда сани поровнялись с сараем, пулеметчик услышал разговор на чужом языке. Не говоря ни слова, он дал очередь по сараю, но агроном выхватил наган и выстрелил в упор в пулеметчика. Потом он подхватил вожжи, хлестнул коней, и сани рванулись в улицу деревни. Наши повернули и помчались обратно. Очередью пулеметчика был убит фашистский офицер, а тяжело раненного пулеметчика агроном доставил в гестапо. Но не пришлось карателям допросить храбреца, он скончался от раны.

Через два дня были арестованы и расстреляны Кульга и стаичевский бригадир Романовский, в доме которого происходила встреча Брынского с гестаповцем. Несколько позже был пойман и расстрелян Азаронок.

Мне и теперь, спустя несколько лет, непонятно, почему так грубо действовал этот несомненно опытный фашистский провокатор. Он получил специальную подготовку в берлинской шпионско-шпионское-дивероионнойшколе и много лет работал в капиталистических государствах Европы и Америки. Но он никогда не имел дела с народными массами, не знал и не понимал психологии советских граждан, поднявшихся на борьбу с фашистскими оккупантами.

Антон Петрович Брынский при встрече с представителем гестапо допустил одну очень грубую ошибку, разрешив «агроному» поехать в деревню с нашими людьми. На самом деле: если этот человек уже вызывал какое-то сомнение, то какие же были основания довериться ему и пустить с ним наших людей? А если у Брынского оставалась уверенность, что он имеет дело действительно с представителем подпольной парторганизации, то тем более нельзя было допустить, чтобы этот «подпольщик», находящийся вне подозрения у полиции и разъезжающий с ней открыто по деревням, появился бы в деревне вместе с партизанами.

Пятого-шестого марта, еще до встречи Брынского с агрономом, все деревни были заняты карателями, а на дорогах выставлены засады. Казалось, в качестве приманки они оставили для партизан деревню Терешки. Мы знали, что в этой деревне есть тайные полицианты. План гитлеровцев заключался в том, чтобы заманить наших людей в эту деревню, окружить и уничтожить.

Они уже «уничтожали» нас в течение зимы неоднократно. Об этом они широко разглагольствовали в местных газетах. Нам очень хотелось заставить их же опровергнуть эту ложь.

Восьмою марта разыгралась непогода, и мы решили провести женское собрание в Терешках, — показать людям, что мы не только живы, но и по-прежнему действуем.

Двадцать пять наших бойцов в семь часов Вечера оцепили деревню, а десять бойцов собрали людей в одной из хат. А чтобы снять с населения ответственность за посещение собрания, мы инсценировали принуждение. На собрание пришли и мужчины. Собрание прошло благополучно. А о том, что «Батя делал доклад», на второй же день стало широко известно в окрестных деревнях.

Кое-кто из тайных полицейских получил солидную порцию резиновых палок за плохую службу, а кое-кто и совсем исчез. Говорили потом, что их выслали в концентрационный лагерь. Даже командиры карательных отрядов, стоявших в ближайших к Терешкам деревнях, получили взыскания за ротозейство.

Но в Терешки частенько заглядывали крестьяне из другого района. Их посылали односельчане посмотреть на партизан, а при возможности поговорить «о том о сем». Ведь подходила уж весна, надо решать и действовать.

Восьмого марта, как потом стало известно, на собрании был агент гестапо, скрывавшийся в деревне под видом окруженца-лейтенанта. Он даже разговаривал со мной, но сделать ничего не мог, хата надежно охранялась изнутри и снаружи. Здесь же присутствовал крестьянин из деревни Сивый Камень. Ему односельчане поручили посмотреть на партизан «собственноглазно». И он не только посмотрел, но и послушал.

«В точности как до прихода иноземцев, прямо как при советской власти», — говорил он потом хозяину квартиры, у которого жил несколько дней, чтобы узнать о партизанах.

13. В руках карателей

Наступила вторая половина марта.

Приближалось время Черной Тропы. Нам было слышно, как непрерывно круглые сутки происходило Движение немецких войск по Шоссе Лепель — Вегомль, в трех-четырех километрах от лагеря. По шоссе двигались танки, автотранспорт и еще какие-то части, а какие — по грохоту мы точно не могли определить.

17 марта, в яркий солнечный день, мы с ординарцем Сашей Волковым прошли на верховых конях четыре километра по метровому снегу и, оставив коней в кустарнике, подобрались вплотную к шоссе и замаскировались.

Мы сидели неподвижно, осыпав шапки и плечи снегом, и смотрели, как мимо нас с тяжелым скрипом шли осадные орудия. Сначала проплывало несколько чудовищ, далеко вытянув свои смертоносные хоботы в чехлах, а потом следовали санки с офицерами и солдатами, потом — снова орудия.

Мы сидели и считали их и представляли себе разрушения, ужас и смерть, которые они несли нашим городам. Хотелось не считать, а рвать их, поднимать на воздух. Я увидел, как рука моего ординарца начала дрожать, а потом вдруг потянула карабин к плечу. Не говоря ни слова, я с силой сдавил ему локоть, а плечом прижался к его плечу. Он понял и нехотя опустил оружие.

Я разделял его чувства, но убить одного-двух гитлеровцев из карабина было бы бессмысленно, а сделать что-либо более существенное мы не могли. У нас не было взрывчатки и боеприпасов. До весны оставались считанные дни, и нам необходимо было сохранять свои силы для более широких действий, которые открывала нам черная тропа.

Артиллерия шла около двух часов, а мы лежали — застывшие, не смея шевельнуться или отползти, полные злобы и горьких мыслей, — фашистская армия все еще двигалась на восток!

Когда последние орудия скрылись за поворотом, мы встали и, похрамывая, разминая затекшие ноги, пошли к коням. Надо было ждать более подходящего момента. Но гитлеровцы ждать не могли. Они отлично понимали, какие возможности несла нам весна, и торопились с нами покончить, особенно после того, как все надежды, возлагавшиеся на «агронома», провалились.

Мне нужно было более точно разведать, что затевали против нас каратели. Я решил лично побывать в Стайске, поговорить со своими людьми, организовать наблюдение за передвижением карательных отрядов. 19 марта я выехал туда на двух подводах с десятком бойцов. В Стайске, по данным нашей разведки, уже больше недели гитлеровцы не появлялись.

Поздно вечером мы подъехали к деревне.

Высланные вперед разведчики вернулись. По их словам, гитлеровцев в деревне не было, только в некоторых избах ночевали пришлые лесорубы. Но в двух километрах, в Веленщине, все еще стоял крупный карательный отряд.

Нам было известно, что гитлеровцы проводили лесозаготовки больше с целью наблюдения за нашим отрядом. Лесорубы эти жили в Стайске около двух месяцев. Добрая половина их состояла из тайных полицейских, связанных с гестапо, которые не столько рубили, сколько искали, что нужно «рубить». Мои люди не раз встречались с этими «лесорубами» и, сделав свое дело, исчезали.

Я решил, что большой беды не будет, если противнику станет известно о нашем посещении Стайска. С нами были подводы, следовательно нетрудно было через наших людей внушить тайным информаторам гестапо, что мы приезжали реквизировать продовольствие. Приказал выставить засаду с пулеметом на дороге, идущей из Веленщины, и посты на обоих концах деревни. Все было сделано быстро и четко. Подводы въехали в проулок.

Войдя в улицу, мы повернули направо. Метрах в тридцати впереди меня шагали Цыганов и Верещагин. В их обязанность входило вызвать нужных мне людей на свидание в одну из хат, расположенную в конце деревни. Бок о бок со мной шел Миша Горячев, а сзади, метрах в пятидесяти, нас прикрывали Саша Волков и Виктор Сураев.

Ночь была темная и тихая. Своих людей я мог только слышать по звуку шагов.

За два двора впереди у колодца вспыхнул огонек и погас. Кто-то загремел ведрами.

— Товарищ командир, — донесся голос Цыганова от колодца, — это ведро здесь достают — оторвалось.

И в тот же момент где-то рядом во дворе раздался тревожный, приглушенный выкрик:

— Эй!..

— Что это?.. Слышал? — спросил я Мишу Горячева.

— Слышал, — ответил он тихо, — наверное, «лесоруб» нас испугался.

Выкрик показался мне подозрителен, но я тут же подавил в себе всякие опасения. Карателей в деревне, как сообщили верные люди, не было, подходы со стороны Веленщины прикрывались надежной заставой, вокруг меня шагали боевые ребята, а если кто-то из явных или тайных полицаев невольно выдал себя, так пусть его, думал я, улепетывает.

Мы прошли еще три дома, пустую усадьбу и вошли в хату, которая была нам нужна. Хозяин оказался дома. Мы поздоровались. Хозяйка кинулась разжигать самовар.

Др-р… Др-р… Др-р… — глухо донеслось из-за хаты.

В одну секунду мы были снова на улице. Стрельба прекратилась. Подбежали Цыганов, Верещагин, постовые с правого конца деревни.

— Где стреляли? — спросил я у Цыганова.

— Вон там, — указал он в сторону заставы, выставленной на дороге из Веленщины.

— Но почему же стрельба так быстро оборвалась?..

Мы постояли еще с минуту, прислушиваясь.

— Ахтунг!.. Заходите… Тише… — донеслись отдельные слова людей из-за хаты, у которой мы стояли.

— За мной! — сказал я почти шепотом и по проторенной дорожке побежал к ручью. Ручеек небольшой, но талая вода журчала в глубокой снежной траншейке, и перебраться через нее было не легко. Я как-то перескочил, перепрыгнул Верещагин и другие, но Анатолий Цыганов обрушился со снегом в воду.

— Давай руку, — сказал я негромко.

На звук моего голоса и булькание Цыганова в воде раздалась очередь. Пули запели над нашими головами. Вспышки выстрелов поблескивали в том самом месте, где мы стояли минуту тому назад.

Но гитлеровцы стреляли по звукам голосов и шороху. Ракет, к нашему счастью, у них не оказалось, и мы, выбравшись из ручья, стали отходить по глубокому снегу к опушке леса.

Гестаповцы начали стрелять по подводам, скакавшим из деревни. Но подвод также не было видно, и стрельба по скрипу саней, без учета времени прохождения звука, оказалась тоже безрезультатной.

На дороге у леса, около подвод, собрались и поджидали нас остальные бойцы. Не было среди них одного только Саши Волкова.

— Саша, наверное, тяжело ранен, — сказал Сураев, трудно выговаривая слова.

Мы ждали около часа. Волков не пришел… Охваченные тяжелым предчувствием, молча тронулись в обратный путь.

Нет среди нас Саши Волкова — это казалось всем невероятным, и все же это было так.

По пути в лагерь на хутор Ольховый я думал и поражался: как же могли оказаться в деревне каратели, как могло случиться, что наши люди не смогли распознать их, пусть даже они переоделись под лесорубов? Наши осведомители были люди проверенные, предательства с их стороны я не допускал, застава и посты, как я выяснил дорогой, оставались на месте до первых автоматных очередей, и потому появление карателей в Стайске представлялось мне неразрешимой загадкой. Ясно было одно: мы почти были в руках карателей, но они не сумели нас взять. Лишь несколько дней спустя, когда мне стало известно все, что произошло этой ночью, я понял, насколько трагично было наше положение в Стайске. Причиной всему была темнота.

Оказалось, что семьдесят пять карателей вошли в деревню со стороны Веленщины в белых халатах буквально за несколько минут до нашего появления и расположились в близлежащих к проулку дворах. Когда Цыганов окликнул меня от колодца, у которого уже была вражеская разведка, то Булай, находившийся вместе с карателями, издал предупреждающий окрик «эй!» со двора, но гитлеровцы в тот момент не были готовы к действию. Несколько человек из них выскочили вместе с Булаем на улицу и пошли следом за мной. Я слышал их шаги, но посчитал, что меня догоняют мои люди. Волков и Сураев тоже почувствовали, что я с Горячевым от них близко, и ускорили шаги, чтобы присоединиться к нам. Гитлеровцы услышали, что наши идут вслед за ними. Сойдя с дороги метра на три-четыре, они подпустили их к себе вплотную и дали несколько очередей из автоматов — Саше Волкову пуля попала в живот, он упал, как скошенный, потом в горячах вскочил и снова бросился бежать назад вдоль деревни. На другой день каратели нашли его, мертвого, на огородах, раздели донага и оставили на снегу, запретив крестьянам его хоронить. Бабушка Жерносечиха ночью пробралась к трупу и укрыла его рядном. На следующий день эсэсовцы сорвали рядно, но сердобольные бабы снова тайком пробирались к покойнику прикрыть его наготу и оплакать его молодость, — далеко окрест любили бойца за его отвагу, веселый нрав и изумительный голос.

В лагере мы переживали гибель Саши Волкова как одну из самых тяжелых утрат. Мы много уже потеряли людей из десантников — славных боевых товарищей, но этот юноша занимал в сердце каждого особенно большое место. Никому не хотелось верить, что больше не будет среди нас боевого друга, умевшего в самые тяжелые минуты вносить в нашу жизнь отраду и успокоение. В углу над нарами висела его гитара. Товарищи, взглянув на нее, отворачивались с глазами, полными слез.

Есть старая пословица русских матерей, в которой о детях говорится так: «Какой палец ни порежь, одинаково больно». В те дни эта пословица казалась мне не совсем правильной. Смерть Саши Волкова я переживал тяжелее, чем другие утраты. Мне было особенно тяжело еще и потому, что эта смерть предназначалась в первую очередь мне. Каратели шли вслед за мной. Они это знали, и если бы они без выстрела подошли к хате, в которую я вошел, то мне оставалось бы только с достоинством погибнуть. Саша отдал свою жизнь за меня. Меня утешала лишь мысль о том, что, выйдя живым из этого исключительно сложного положения, я смогу использовать весь свой опыт и упорство для нанесения мощного удара по врагу, к которому мы готовились всю зиму, для воспитания и подготовки к этому всех подчиненных мне людей.

Война есть война, и без жертв не обойдешься.

Тяжелая, режущая сердце боль переполняла ненавистью душу, но не могла затмить разум. Напротив, казалось мне: эта ненависть к оккупантам умножала наши силы и обостряла ум при решении боевой задачи. И я думал о том, как встретить врага, который, несомненно, придет теперь к нам на Ольховый, и мы вынуждены будем покинуть этот дорогой для нас пункт сбора десантников.

14. Партизанский рейд

О том, что к нам прибудут на этот раз гитлеровцы, мы не сомневались: во-первых, потому, что наш отход без боя из деревни создавал впечатление у карателей о нашей беззащитности, а во-вторых, им досталась карта, которая находилась в планшетке у Саши Волкова. Хотя на этой карте и не было никаких пометок, но при внимательном ее рассмотрении нетрудно было определить точки нашего базирования по наиболее стертым местам карты.

Нам некуда было отступать — позади нас простирались труднопроходимые березинские болота. Нам надо было куда-то отойти на время: у нас не было достаточно оружия и боеприпасов, чтобы выдержать длительный бой с карателями. Поэтому мы решили отступать по-партизански.

Нельзя было отойти без боя и позволить врагу итти по нашему следу. В этом случае нам пришлось бы прокладывать дорогу в снежных завалах, а каратели, сев нам на «хвост», следовали бы за нами по готовой. Так они могли нас измотать и перебить. Надо было отбить у них охоту нас преследовать.

С наступлением рассвета 20 марта мною был отдан приказ подготовиться к обороне и к отходу в глубь березинских болот. Повара получили указание наварить побольше мяса на завтрак и обед. Ермаковичу было поручено с помощью трех имевшихся в наличии подвод промять сугробы по намеченной мною трассе отхода на протяжении трех-четырех километров, ценное имущество погрузить в сани, а остальное запрятать в снегу, в прилегавших к лагерю зарослях. Сам я занялся подготовкой к встрече карателей.

Хутор Ольховый находился на небольшой, когда-то выкорчеванной полянке, среди дремучего леса размером в восемь — десять квадратных километров. С трех сторон — с севера, запада и юга — к нашему «материку» на десятки километров подступали березинские болота. С востока от острова простиралась «большая земля», отделенная вязким болотом примерно метров в двести шириной, через которое и проходила дорога на Красную Луку и в деревню Стайск. До Красной Луки было полтора километра, до Стайска шесть. Отходить нам предстояло на запад. На чистом болотце перед островком, на подступах к нашей полянке, мы и подготовили встречу карателям, которые, по нашим расчетам, должны прибыть по дороге из Стайска.

Пулемет, установленный в группе больших елей при выходе из болота на остров, мог простреливать дорогу на двести пятьдесят — триста метров прямым кинжальным огнем. По обеим сторонам дороги мы установили еще две огневые точки. Здесь бойцы должны были пропустить мимо себя дозор противника и открыть огонь по основному ядру карателей при выходе их на болото. Пулеметчику у входа на остров было приказано не открывать огонь по дозору, раньше чем будет открыт огонь с фланговых огневых точек.

Этот узкий коридор, заключенный между трех огневых точек, или, как иногда выражаются, «огневой мешок», был подготовлен часам к восьми утра. Все было напряжено, как сжатая под курком пружина. Тянулись долгие минуты и часы., а враг медлил.

— Товарищ командир! На фланговом дозоре задержан неизвестный человек. Просит пропустить его к вам, — отрапортовал мне посыльный.

— Пропустите!

Я издали узнал с централкой за плечами Пахома Митрича, это был наш связной.

— Товарищ командир! На вашу базу через Стайск идут каратели из Веленщины, их около сотни. Они распустили слух, будто бы человек восемь наших убито ими вчера в деревне. Теперь они решили выехать и добить остатки в лесу. Я к вам на лыжах напрямую из Терешек.

— Приврали в восемь раз, — заметил Павел Семенович Дубов.

Я отдал приказание загасить небольшой костерик, горевший около землянки.

— Не знаете, во сколько они вышли? — спросил я связного.

— Говорят, из Веленщины тронулись в половине восьмого.

Поблагодарив старика (Пахому было семьдесят годков), я предложил ему вернуться в деревню, но Пахом Митрич стал просить оставить его в отряде. Эту просьбу от него слышали мы не впервые. Пахом был сельским коммунистом. Из своей местности сбежал, как пришли оккупанты, и прижился в Терешках у своего дальнего родственника. Старый и опытный охотник, он быстро изучил прилегающие леса и был очень полезен нам в деревне. На этот раз он стал доказывать, что его уход из деревни в такой ответственный момент может быть заподозрен и с ним расправится гестапо. Этот довод был резонным. К тому же он доложил, что вместо себя подобрал человека, который обещал делать все, что мы ему поручим.

Мы с Дубовым, переглянувшись, решили старика оставить.

— Хорошо, Митрич, оставайся, так и быть. Только у нас пока нет для тебя винтовки.

— Я свою стрельбу не сменяю и на автомат, — радостно заявил Митрич.

Я подозвал Тимофея Ермаковича и предложил взять Пахома Митрича к себе в помощь.

— Мне бы туды — встретить… У меня тут вложены жеканы, — указал Митрич на стволы своей централки, но, видимо, понял, что не время для подобных разговоров, и зашагал с Ермаковимче.

— После того как прибыл к нам связной, время потянулось еще медленнее. Кажется, сделано было все возможное для укрепления наших позиций. В землянках талым песком были наполнены мешки, и снежные окопы дополнительно укреплены; к передовым огневым точкам у болота были отрыты снежные траншейки; где нужно, были вырыты ложные окопы. Шел двенадцатый час, а каратели еще не появлялись. В этот день не было завтрака, а время двигалось уже к обеду; не разрешалось разводить костра, а из дозоров не было сообщений о появлении карателей на горизонте.

— Неужели эсэсовцы решили перенести нападение на ночь, повторить историю с «Красным Борком»? — высказал предположение Дубов. Прошло еще около часа, когда увидели мы бегущего к нам от заставы связного.

— Идут! Патрули вышли на болото! — докладывал он, задыхаясь.

Каратели появились на болоте ровно в тринадцать часов. Два гитлеровца в белых халатах с автоматами наперевес шли медленно по дороге, представлявшей глубокую канаву в снегу, озираясь по сторонам. Их пропустили мимо себя бойцы, засевшие на флангах. За маскировку можно было не беспокоиться. Траншеи, отрытые в глубоком снегу, обложенные изнутри мешками с песком, не были заметны даже с расстояния трех-четырех метров.

Дозор подошел метров на двадцать к пулемету, замаскированному на нашем островке в елях, когда на дорогу, проходящую болотом, вышли десятки карателей-автоматчиков. Медлить больше было нельзя. Наши пулеметы и автоматы ударили с флангов, и длинной очередью закатился станковый пулемет, установленный у больших елей.

Не меньше двух десятков фашистских молодчиков сразу полегли на дороге и остались неподвижными, несколько человек поползли, окрашивая снег и свои халаты кровью. Остальные автоматчики, отпрянув назад, открыли беспорядочную стрельбу по острову. Разрывные пули защелкали о стволы деревьев.

В такой момент, помнится, ко мне подбежали Ермакович, Пахом Митрич, Дубов. В ветвях ближайшей ели пистолетным выстрелом щелкнула разрывная пуля, и дед Пахом автоматически вскинул централку, рассматривая противника в ветвях елки. Мы все невольно рассмеялись.

— Не стреляй! Беличью шкурку спортишь… Забыл, что у тебя в стволах жеканы, — подшутил над Пахомом Ермакович.

Всем стало весело. Пахом Митрич, сконфузившись, опустил ружье.

Затем стрельба карателей притихла. А минут через двадцать она стала разгораться снова, справа и слева от дороги.

Напряжение у бойцов и командиров несколько спало. Снявшиеся с передовых позиций докладывали результаты обстрела гитлеровцев на болоте. Из наших никого не задела даже шальная пуля.

Мне было ясно, что гитлеровцы дорогой к хутору больше не сунутся и пойдут целиной по рыхлому метровому снегу. На это им потребуется часа полтора.

Все собрались к нагруженным доверху подводам. Свист и щелканье разрывных пуль стали усиливаться.

— Что прикажете делать? — обратился ко мне Сураев, исполнявший обязанности начальника штаба.

Было два часа дня.

— Раздать обед! — подал я команду.

— Вот это нумер! — вскрикнул дед Пахом.

Повар, недоуменно покосившись на меня, начал расставлять ведра с вареным мясом и раздавать порции хлеба.

Бойцы стоя закусывали. Кое у кого дрожали ноги, куски мяса и хлеба слегка прыгали в руках. Но некоторые уже успокоились и, улыбаясь, подмигивали товарищам.

Приказание я отдал механически. И только когда приступили к еде, мне подумалось, что я поступил совершенно правильно.

— Война, братцы мои, тоже требует привычки, — закусывая, говорил Павел Семенович Дубов. — Вот я так же в гражданскую войну поехал на фронт против Деникина добровольцем, а как пошел первый раз в атаку и заговорили вражеские пулеметы да начали бить из орудий, то казалось: в тебя обязательно попадут, если не снарядом, то пулей. Потом привык малость, хоть бы что. Особенно когда рассердишься. Русский человек, братцы, дружелюбный, а ежели его допечешь, рассердишь, значит, ну, тогда не остановишь.

Пища под огнем злобствовавшего в своем бессилии врага не только подкрепляла, но и успокаивала людей для предстоявшего многокилометрового тяжелого перехода.

Немцы около двух часов обстреливали брошенный нами хутор.

По звуку выстрелов и свисту пуль можно было определить, где противник и каково его расположение.

Вместе с последними бойцами мы тронулись от Землянок, когда в редком березняке на правой опушке показались фигуры в белых халатах. Наш пулеметчик, лежавший поодаль от землянки, выпустил две очереди по флангам, фашисты залегли и стали вести огонь с места, мы же не торопясь тронулись в болото по заранее проторенной дорожке. Наша засада поджидала их за горушкой — метрах в двухстах за хутором. Но фашисты дальше не пошли. Несколько «смельчаков» из них подошли к пустым землянкам, подожгли их и поспешно отошли обратно.

Каратели увезли с собой до двух десятков убитых и десятка полтора раненых. Трупы, сложенные на три подводы и закрытые брезентом, они выдали в Стайске за убитых партизан. Но эта брехня скоро была разоблачена тяжело раненными полицейскими, которые в бредовой горячке разбалтывали подробности организованной им встречи в партизанском лагере.

Промятая дорога скоро кончилась. По глубокому снегу, слегка затвердевшему на открытых местах, мы двигались, пробивая себе траншею. Лошади, запряженные в тяжелые возы, увязая в сугробах, падали и не могли подняться. Пришлось их распрягать и все наиболее ценное вьючить им на спины. Мы тогда еще не знали намерения врага. Каратели, перегруппировавшись, могли пойти нашей дорогой. Нам пришлось прикрывать отход засадами.

Но лошади без упряжки также увязли и легли. Пришлось итти вперед самим — проламывать тропу, а лошадей с вьюками вести позади.

Кто в своей жизни испытал, как трудно перебраться через сугроб метровой глубины, когда ступни ног не чувствуют опоры, когда приходится ложиться на живот и разгребать снег руками, тот может представить, что означает путь целиной по глубокому снегу на десяток километров. Но если снег мягкий, то его можно разгребать руками и ногами. А когда верхний слой образует корку?.. Если бы там выпустить одного человека, то он погиб бы, не пройдя двухсот метров. Нас было двадцать пять, и самый сильный из нас мог пройти передним полтора-два десятка метров.

Мы целиной двигались много часов без отдыха. Вышли на шоссе мокрыми до нитки, точно все переправились через воду вплавь, и хотя в эту ночь было градусов десять мороза, от людей и коней валил пар. Все мы дрожали от усталости. На укатанном снегу, испещрённом гусеницами немецких танков, товарищи чувствовали себя неустойчиво. Восемь часов месили их ноги снежную массу, и тут они потеряли боковую опору. Казалось, по шоссе двигалась толпа мертвецки пьяных, качавшихся из стороны в сторону людей. Но отдыхать некогда и нельзя медлить. Уже было около двух часов ночи, часа через три-четыре могли появиться танки или автоколонны противника. Мы вышли на дорогу под острым углом, направляясь к Бегомлю.

На шоссе развернулись и пошли назад в сторону Лепеля. Пройдя еще около десятка километров, свернули по санному следу в сторону Ольхового.

Только к рассвету мы прибыли в наши занесенные снегом землянки, расположенные в километре от Ольхового. Об их существовании в отряде, кроме меня, знали лишь пять человек, проводивших здесь строительные работы несколько месяцев назад.

Насквозь промерзшие землянки выглядели весьма неуютно. Но когда в печках затрещали сухие, давно заготовленные поленья, сразу запахло жилым помещением. Люди, добравшись до нар, свалились и заснули, как убитые, кто в чем был. Уснул и я.

Проснулся, когда в оттаявшее окно заглянуло солнце. Мои глаза остановились на предмете, завернутом в чистую мешковину. «Что бы это могло быть?» — подумал я. Спросить было не у кого. Подмываемый любопытством, я подошел и поднял кусок мешковины. Тихим звоном отозвались струны Сашиной гитары. Я с благодарным чувством посмотрел на раскрасневшиеся от тепла юные лица спавших бойцов. Они в пути побросали все, даже запасное белье. Но ее они не бросили… И несколько месяцев потом она следовала за отрядом, завернутая в алый парашютный шелк. Никто ее не развертывал и не дотрагивался до ее струн. Но ею дорожили и хранили, как бесценную реликвию.

В нашем неприкосновенном запасе имелось еще около двух мешков муки, но выпечь хлеба нам было негде. Саша Шлыков все же договорился со стайскими колхозниками с помощью сигнализации. На лыжах на опушку леса, к кривой сосне, он доставлял муку, а через сутки ему туда вывозили выпеченный хлеб. Изолировать нас от населения фашистам так и не удалось.

Получив хороший удар при подходе к хутору Ольховый, каратели дальше по нашим следам в этот день не пошли. Не решились они нас разыскивать и в последующие дни. Но они блокировали все выходы из березинских болот на Стайск, Острова и Терешки. И нам приходилось общаться со своими людьми далекими, обходными путями.

15. Помощь Москвы

Для восстановления связи с Москвой, как уже выше говорилось, мы в декабре сорок первого направили через фронт три группы, две из них погибли, третьей удалось пройти только одному — майору Яканову.

Диканов впоследствии рассказывал, как он в одной деревне, вместе с бойцом Пятковым и капитаном Остапенко, зашел поесть. Оказалось, что в хате живет семья полицейского, сумевшая оповестить других полициантов. Полицейские окружили хату наставили в окна дула винтовок и скомандовали: «Руки вверх! Сдавайтесь!».

— За мной! — подал команду Диканов. Выстрелив через дверь несколько раз, он выскочил в сени, затем во двор и, отстреливаясь, скрылся в лесу.

Что стало с Пятковым и Остапенко, Диканов не знал… Растерялись и остались в хате?

— При таком положении растеряться — это все одно что сдаться на милость врага, — заметил Саша Шлыков.

— В такие минуты и испытывается сила духа, — сказал Рыжик.

— Что верно, то верно, — проговорил Дубов. — Героизм, братцы мои, заключается, между прочим, не в том, чтобы подставлять свою голову под пули врага. Героизм — это ясный ум, быстрота и ловкость. Это означает хорошо соображать в бою. Побольше убить фашистов, а самому остаться в живых… Вот что такое героизм.

— В живых?.. А как же летчики-то вместе с самолетом врезаются в судно или в танковую колонну врага, и им посмертно звание Героя присваивают? Разве они думают о спасении собственной жизни? — возразил Дубову один из бойцов.

— Да, бывают и такие случаи, — ответил комиссар. — Представь себе: самолет горит, или моторы выведены из строя, а у летчика нога перебита. Выпрыгивать с парашютом нельзя. И до своих не дотянешь. Герой в таком случае умрет достойной смертью, обыкновенный человек погибнет как придется, а трус может глупо кончить. Но это, когда нет другого выхода.

— Герой — это, коли человек понял, что прежде всего надо защищать свою землю и свой народ. И ежели пришли фашисты али другие басурманы, то изничтожать их, как собак бешеных.

— Правильно, Пахом Митрич! Не зря мы вас перевели единогласно из кандидатов в члены ВКП(б), — сказал Дубов.

— А я так думаю, Павел Семенович, — сказал Рыжик. — Когда человеку дают боевое задание, какое ни на есть, то все же к жизни не все дороги закрыты. Пусть самая узкая тропа или, скажем, отвесная скала, через которую нужно перелезть, чтобы в живых остаться… Задание выполнил — сумей найти и выход. Вот и будешь героем.

— Правильно, Иван Трофимович, — согласился Дубов, подбрасывая в костер хворост. — Не зря у нас хлопцы считают, что ты философию хорошо знаешь…

— Какая там философия! Я всего лишь хлебороб. Ну, мужик, что ли, попросту сказать. А мужику, брат, при царе, ох, как много думать приходилось! И потому его обмануть трудно.

— Насчет того, что хлебороба провести трудно, это я по тебе вижу, Иван Трофимович.

Все рассмеялись.

Таких разговоров велось у нас немало. Это была своего рода партийная школа у костра. Занятия в этой необычной школе проводились в промежутках между боевыми операциями.

Еще во время отхода с хутора Ольховый на последнюю базу я послал связных Никитина и Михайла к Ермоленко сообщить о происшедшем. 25 марта они прибыли на новую базу и доложили, что в деревне Стаичевка были какие-то неизвестные люди в десантных куртках, хорошо вооруженные, и расспрашивали обо мне.

Решил, что это очередная провокация гестапо, но сердце терзалось тревогой: а вдруг на самом деле свои?..

Последние три дня стояла теплая солнечная погода. Глубокие снега, подогретые солнцем, осели. Двадцать пятого с вечера начало морозить.

Рано утром 26 марта я с группой бойцов пошел по образовавшемуся насту на лыжах к Ермоленко, чтобы порасспросить о десантниках.

Ермоленко подтвердил, что за два дня до этого в Стаичевке какие-то пять неизвестных, называвших себя десантниками, действительно расспрашивали, как можно разыскать Батю. Но люди эти ушли в неизвестном направлении.

Было похоже, что оккупанты выбросили десант с расчетом поймать нас на эту удочку. Но даже и в этом случае следовало выяснить все более детально. Мне пришло в голову, что легче и скорее люди, добивавшиеся связи с нами, могли добраться до известного среди наших людей в окружающих деревнях «Военкомата». Большая землянка на ковалевической точке была прозвана нами «Военкоматом» потому, что она служила для приема в отряд всех новичков. Там новые партизаны проходили проверку и первые боевые испытания.

Предупредив Ермоленко, чтобы он не вздумал поддаться на провокацию гитлеровцев, я отправился в Ковалевические леса.

Ночью в Волотовке мы заглянули в хату Азаронка и узнали от его жены, что в этой деревне тоже были какие-то люди, называвшие себя десантниками. Они требовали от председателя колхоза, чтобы он провел их к Бате. Но тот, не будь глуп, от всего отказался, заявил, что Батя его не знает, а сам в тот же день поехал в Аношки, к бургомистру Горбачеву, у которого в это время стояли гитлеровцы, и доложил, что в Волотовке появились десантники. Пускай, дескать, сами ловят своих шпионов! Однако Горбачев объяснил «панам», что это, должно быть, сотрудники гестапо ищут партизанского начальника. Гитлеровцы так и порешили и выехать на вызов председателя колхоза в Волотовку отказались.

Мы поспешили и к вечеру были в «Военкомате».

Встретивший нас боец, оставшийся за старшего, заявил, что к нам выброшена из Москвы десантная группа в составе пяти человек во главе с комиссаром.

— С каким комиссаром? — переспросил я бойца.

— Не знаю, товарищ командир, здесь так говорили…

— А ты сам этих людей видел?

— Нет, товарищ командир, не видел. Я был в это время на задании.

— А кто же здесь был? — продолжал я допытываться у бойца.

— Здесь были Брынский и Перевышко. Они и пошли с десантниками на базу Ермоленко. В том районе у них где-то грузовые мешки остались схороненными. Брынский и Перевышко беспокоятся, как бы их не обнаружили гестаповцы.

За эти сутки мы прошли около семидесяти километров на лыжах. Наступившая оттепель затрудняла передвижение по целине, влажный снег прилипал к лыжам. В кустарниках сугробы проваливались, и лыжи, облепленные снегом, с трудом выдирались из-под корней. Но мне было не до отдыха. Не знавшие обстановки новички могли в любую минуту попасть в руки карателей. Они могли погибнуть, и драгоценный груз, сброшенный нам впервые через семь месяцев, пропал бы, а самое главное — окончательно рухнула бы надежда на восстановление связи с Москвой.

Я поднял вконец измученных товарищей и повел обратно.

«Значит, Москве стало известно о гибели комиссара, и мне прислали на эту должность кого-то другого, — медленно ворочались у меня в утомленном мозгу тяжелые мысли. — Эх, Давид, Давид, попал ты, видать, в лапы гестаповских палачей».

Мы еле брели, а надо было пройти за ночь не меньше шестидесяти километров. Бойцы, дошедшие до изнеможения, падали на снег и просили оставить их на несколько часов передохнуть. Правда, каратели по такому снегу преследовать нас не могли, если бы даже у них нашлись первоклассные рекордсмены лыжного спорта. Снега, собственно, уже почти не было. Он превратился в киселеобразную мокрую массу. Но через несколько часов могло подморозить, и тогда мог появиться удобный для передвижения наст.

Поэтому никого оставлять было нельзя. Необходимо было всех довести до места.

Сил наших, однако, не хватило, чтобы за ночь добраться до землянок Ермоленко. К рассвету мы дошли только до нашей центральной базы. Последние три километра шли более двух часов.

После небольшого отдыха, взяв с собой двух бойцов, я решил добраться до Ермоленко на верховых лошадях!

Лед на канавах еле удерживал тяжесть лошади. Путь в пятнадцать километров преодолевали в течение трех часов.

Хорошо замаскированный часовой узнал нас издали и подпустил к себе, не окликая.

— Ну, как дела? — спросил я часового.

— Все в порядке, товарищ командир! Люди и груз находятся в землянках, — бодро отрапортовал боец.

Мы уже подъехали вплотную, когда из землянок к нам навстречу бросились люди. Среди новичков мелькнула знакомая фигура. Это был Давид Кеймах.

Вместе с комиссаром прилетел радист с рацией и наш старый знакомый Василий Васильевич Щербина.

В грузовых мешках было большое количество взрывчатки и арматуры для организации крушений железнодорожных составов противника.

Это был самый радостный день за все семь месяцев пребывания в тылу врага.

Мы получили новую рацию, радиста, новый шифр и программу, стала возможной связь с Москвой. Получили также средства для нанесения мощных ударов по коммуникациям противника. К тому времени институт комиссаров в Красной Армии был отменен, и у меня стало два заместителя по политической части, Дубов и Кеймах. Для обоих хватало работы в нашем разросшемся отряде.

* * *

На центральной базе московским гостям долго не давали ни сна, ни отдыха. Их спрашивали обо всем и выслушивали с затаенным дыханием. Все, что они знали и могли рассказать о Москве, о положении на фронтах, представляло для всех исключительную ценность. Нам казалось, что москвичи должны были знать все: и как бежали гитлеровцы из-под Москвы, и когда решено окончательно разгромить фашистскую Германию, и как живут наши семьи в далекой эвакуации.

Радист Коля Золочевский натянул антенну и, надевая и снимая наушники настраивал рацию и выстукивал позывные. Я стоял позади и с замиранием сердца следил за его работой. «Свяжется ли этот?.. Услышит ли нас теперь Москва?..» — думал я, и минуты мне казались часами, а спокойная, уверенная работа радиста — оскорбительной проволочкой времени. На самом же деле радист был исключительно опытный, рация — прекрасной, и все шло хорошо и быстро.

Через несколько минут Москва откликнулась, можно было передавать, и я отдал свой первый боевой рапорт:

— Отряд состоит из ста пятидесяти человек, готовых к действию — сто двадцать. За время по 20 марта отрядом уничтожено сто двадцать гитлеровцев и полицейских. Подорвано восемь мостов и пять автомашин с живой силой. Вырезано семь километров телефонно-телеграфных проводов. В двенадцати населенных пунктах захвачено и роздано населению четыреста тонн колхозного хлеба. Принято от вас благополучно пять человек и пять мешков груза. Приступаем к подготовке боевых групп подрывников для посылки на железную дорогу.

Ответ гласил:

«Поздравляем с боевым успехом. Ваша семья здорова, шлет вам привет. Вашей основной работой в дальнейшем является подрыв железнодорожных коммуникаций противника».

Я облегченно вздохнул. Все было ясно. Получена взрывчатка, установлена непосредственная связь с Москвой, принят четкий боевой приказ командования… Теперь нужно было подготовить людей, которые смогли бы привести в эффективное действие полученные из Москвы мощные боевые средства.

Восстановление связи с Москвой не только делало наши действия более целеустремленными и более эффективными. Москва как бы подтвердила наши полномочия. Теперь никто не мог поставить под сомнение, что мы действительно посланы Москвой. К нам прилетели из Москвы подкрепления. У нас была радиостанция, посредством которой мы разговаривали с центром.

Наш авторитет еще больше поднялся среди местного населения. А те задачи, которые мы ставили перед людьми, рассматривались как директивы вышестоящих парторганизаций. Нас это обязывало предъявлять большие требования и к самим себе и к своим людям. Я почувствовал прилив сил, энергии, а мои решения стали более четкими.

Часть третья Удар по коммуникациям

1. Мобилизация

Первая военная страшно тяжелая зима подходила к концу. Март еще огрызнулся морозами, ночами выпадал снег, но к апрелю сугробы начали заметно оседать, и на болотистых полянках кое-где появились лужицы. Приближалась долгожданная весна, до черной тропы оставались считанные дни. За зиму, в первых схватках с врагом, мы приобрели некоторый опыт партизанской борьбы, и у всех нас росла решимость действовать. С наступлением весны перед нами открывались исключительно широкие возможности. Основной нашей задачей стала мобилизация сил.

Гитлеровцам был известен район лесных болот, в котором находилась наша центральная база.

Они прекрасно видели их на карте, но карта — это еще не местность. Пойма реки Березины тянется полосой на сотню километров. Когда человек заходит в эти места, то ему кажется, что он превращается из взрослого в подростка. Это легко представить каждому, встав на колени. В болоте человек, погружаясь на четверть метра в почву, видит, как перед ним сокращаются горизонты. Земля кажется прогнутой наподобие чаши, заполненной грязной киселеобразной массой, а люди в ней похожи на насекомых, попавших в посудину со сметаной. Летом человек увязает в грязи, зимой в снегу. А вокруг тебя лес или кустарник, и дальше пятидесяти метров ты ничего не видишь. Мы прожили несколько месяцев на хуторе Ольховый, в четырех километрах от шоссейной дороги, по которой двигались вражеские части. Но надо знать, что из себя представляли эти километры.

Вспоминается и теперь, как один из моих командиров, недостаточно владевший компасом и картой, выехал с тринадцатью бойцами на подрыв небольшого мостика на указанной дороге.

Шоссе тянулось с северо-востока на юго-запад; просека, идущая на север, пересекалась дорогой. Когда подрывники ночью подъехали к дороге, по ней двигалась автоколонна. Командир товарищ Б. благоразумно отвел подрывников в глубь леса.

Когда движение автомашин закончилось, люди тронулись к дороге, но таковой, увы, не оказалось. Одиннадцать часов подряд кружился этот командир по болоту в поисках выхода к дороге, но так и возвратился ни с чем.

Иногда, попадая на незнакомые островки, местные жители не могли выбраться, погибали или сходили с ума. Нам довелось однажды встретить женщину, опухшую от голода и потерявшую рассудок. Гитлеровцы в этих болотах были бессильны, они боялись в них заходить. А когда их туда загоняли силой для «прочесывания», то они возвращались изъеденные мошкарой или с обмороженными конечностями. Мы изучили хорошо эту местность в течение зимы и находили нужные нам островки.

Гитлеровцы не смогли использовать благоприятное для них время на борьбу с только что зарождавшимся партизанским движением осенью сорок первого года. В марте сорок второго они понимали, что благоприятное время для борьбы с нами было ими упущено. Карателям ничего не оставалось, как перейти от активных действий к блокаде. И они, мобилизовав местных полицейских, обложили нас плотным кольцом застав и засад. Некоторые дороги, а местами и сухие подходы к лесу были заминированы. Выходить из леса напрямую почти не было возможности из-за глубоких сугробов. Мы стали испытывать недостаток в хлебе. Отсутствие мяса заставило перейти на конину, и лошади, сослужившие нам боевую службу зимой, пошли в пищу.

Намечая план широких действий на коммуникациях врага, мы должны были привлечь из деревень все активное население, не потерявшее способности продолжать вооруженную борьбу с ненавистными фашистскими оккупантами, организовать и подготовить отряды бойцов и подрывников.

Наступило время, когда лес мог уже принять и укрыть всех, кто желал бороться с врагом. Мы решили начать в деревнях выборочную мобилизацию.

В десятых числах апреля из-под снежного покрова показались торфяные кочки с ярко рдевшей клюквой, и мы перешли на новое, летнее положение.

Ожил, зашумел лес. С наступлением тепла «вытаяли» из-под снега такие партизанские группы, которые перезимовали в лесу, не обнаруживая никаких признаков жизни и не имея связи с местным населением.

Одна такая группа из семи бойцов, попавших в окружение, всю зиму провела в березинских болотах неподалеку от озера Палик. На небольшом холмике люди построили себе землянку, заготовили соли, мяса, муки, зерна, достали в деревушке ручную мельницу, сложили русскую печку и заперлись в землянке, как медведи в берлоге, на всю зиму.

Постов они не выставляли, караульной службы не несли. «Зато на ночь, — рассказывал потом один из этих зимовщиков, — изнутри закрывали землянку на надежный крюк». Но заслуга товарищей состояла в том, что с наступлением черной тропы они начали активно действовать. За два весенних месяца семерка выросла в полутысячный отряд, превратившись впоследствии в хорошую боеспособную бригаду.

За зиму мы объединили десятки местных коммунистов, не успевших эвакуироваться или оставшихся в тылу по заданию ЦК КП(б) Белоруссии. Подпольные парторганизации направляли к нам своих людей.

Мы проводили с ними совещания. Они рассказывали нам о проделанной работе и получали от нас задания.

Наша главная задача заключалась в том, чтобы подготовить из местных жителей надежные кадры. Мы на деле доказали, что в условиях суровой зимы, при наличии тесных связей с населением и при умелой тактике, никакие карательные отряды не в состоянии ликвидировать партизанское движение. И зимой и летом, в лесу и в деревне партизанам жить и действовать можно. И мы действовали, используя для этого все возможности.

Весной сорок второго года массовое партизанское движение стало развиваться по всей Белоруссии с неимоверной быстротой.

Красная Армия к тому времени окончательно развеяла миф о непобедимости фашистской армии. Гитлеровская стратегия «блицкрига», построенная только на движении вперед, рухнула. Остановка и топтание на месте означали для фашистских войск непоправимое поражение, а отступление — гибель.

В первой половине апреля на зеленой лужайке в лесу в яркий солнечный день мы провели совещание коммунистов. Обсуждался вопрос об организации проверки людей, идущих в леса, и о комплектовании их в боевые подразделения. В совещании участвовало до сорока коммунистов. Доклад сделал Дубов.

— Люди, не дрогнувшие в самое тяжелое для нашей родины время — осенью сорок первого года, — говорил Дубов, — не подведут нас теперь, в период массового подъема партизанского движения. Мы не можем, не имеем права закрывать двери для желающих вместе с нами встать на путь борьбы, хотя бы мы людей этих знали недостаточно. Конечно, мы должны строго следить за тем, чтобы в наши ряды не пролезали предатели, агенты врага. В глазах населения высокое звание посланцев Москвы мы оправдали. Нам верят, за нами идут массы советских граждан.

После выступления Кеймаха, Рыжика и других коммунистов мы приняли решение: людей, которые задерживаются в деревнях в ожидании нашего вызова, вывести в лес через наших представителей, прибывающих самотеком направлять на базу «Военкомат» для проверки на боевых заданиях; людей, не вызывающих сомнения, сосредоточить на вспомогательном участке в районе центральной березинской базы для прохождения курсов по подрывному делу, непроверенных или вызывающих сомнение собирать на вновь организованных точках и там вести с ними соответствующую работу.

Вывод людей в лес мы называли тогда мобилизацией, а прибывавших к нам — призывниками. Их долго потом так и называли.

Первичным боевым звеном являлась диверсионная группа в составе пяти подрывников, включая командира. Такое звено могло пройти где угодно, оно обеспечивало организацию крушений железнодорожных поездов и осуществление взрывов на промышленных объектах противника. У нас уже было достаточно проверенных, опытных, подготовленных товарищей, способных быть командирами таких звеньев.

Для выполнения более сложных заданий — нападения на живую силу противника — пятерки соединялись в отделения и взводы. Отделение включало в себя два звена. Два отделения составляли взвод. Три-четыре взвода — отряд. Пять-шесть отрядов, имевших определенные сектора для своих действий, составляли соединение. Такая структура существовала у нас до прихода частей Красной Армии, до лета сорок четвертого года, и вполне себя оправдала.

С работой по выводу людей в лес особенно хорошо справились Иван Рыжик и Тимофей Ермакович, знающие характер и обычаи белорусского населения. Иногда они замечали то, что нам не сразу бросалось в глаза. Людей, вызывавших сомнение, они посылали на боевое задание не сразу.

— В военном деле, — говорил Иван Рыжик, — выдержка очень важна. Тот, кого нужно проверить, пусть посидит да поскучает малость. Если он человек наш, — побольше злости накопит и лучше будет драться. Ну, а если хлопец «так себе», случайно в лес подался, то мы не против, если он передумает и вернется домой: значит, зелен еще, не дозрел… Ну, а если это враг, подосланный немцем, то мы его за это время раскусить сможем. Вот мы и попридерживаем кое-кого…

* * *

С целью мобилизации людей один из моих помощников, Брынский, еще 29 марта собрал в ополченской деревне Липовец узкое совещание наших работников и объявил приказ о мобилизации в трех районах Витебской области: Лепельском, Чашниковском и Холопиническом. В этих районах у нас имелись подпольные группы, проводившие работу зимой и подготовлявшие списки людей для вывода в лес с наступлением черной тропы. В списки заносились приписники — окруженцы, активисты белорусских колхозных деревень, молодежь, не успевшая явиться на призывные пункты и отойти на восток вместе с Красной Армией.

После совещания по деревням были разосланы мелкие группы наших людей и нарочные-проводники. Часть мобилизуемых мы решили направлять в «Военкомат» для проверки, часть — прямо на центральную базу, на остров в районе хутора Ольховый.

Гитлеровцам, очевидно, стало кое-что известно о наших попытках вывести в лес активные силы деревни. Они торопились уничтожить как можно больше «подозрительных». В Чашниках в один только день карателями было арестовано и расстреляно восемьдесят пять человек. Но эти карательные акции только усиливали ход нашей мобилизации. Народ хлынул в «Военкомат». Люди шли в одиночку и группами, с оружием и с голыми руками. Всех надо было разместить, накормить, пристроить к делу. Надо было торопиться с выводом актива из деревень, но нужно было и фильтровать этот поток: он мог принести к нам тайную агентуру гестапо.

В район березинских болот с наступлением тепла стали прибывать мелкие партизанские группы и отряды с Большой земли и из других районов Белоруссии.

Еще 3 апреля мне доложили, что на хуторе Ольховый побывали какие-то неизвестные люди. Лыжня прошла мимо наших полусожженных землянок и потянулась по нашим запорошенным снегом следам в глубь болота.

Это меня взволновало. «Неужели разведка карателей все-таки решилась нас разыскивать по нашим старым следам спустя тринадцать дней?..» — подумал я. И, не теряя времени, в сопровождении нескольких человек обследовал лыжню.

Она была совсем свежая. Люди прошли здесь, видимо, накануне вечером, после того как порошил небольшой снежок. Их было три-четыре человека. Гитлеровцы в таком количестве прийти сюда не рискнули бы.

Послал человек восемь ребят на поиски неизвестных. Часа через два вернулся один из них и доложил, что ими задержано четыре человека, которые назвали себя партизанами из отряда старшего лейтенанта Воронова, прибывшего из-за линии фронта.

Я приказал их задержать и обезоружить.

И вот передо мной четыре удрученных человека.

— Ну, что вы скисли, если партизаны?

— Да мы-то партизаны — это точно, а кто вот нас обезоружил, мы не знаем…

— Вы пришли в лес, в котором живут люди русские, такие вот, как мы, и что же вы думаете, что это оккупанты или полицейские здесь обосновались? Те мерзавцы изредка здесь бывают, но какой смысл им строить здесь жилье? Да, кроме всего прочего, у них не хватит мужества на такой подвиг.

По мере того как я говорил, ребятки веселели, а через несколько минут один из них радостно воскликнул:

— Честное слово, наши!.. Если необходимо для начала обезоруживать, так вот возьмите пистолет, припрятал — думал не свои, — радостно закричал один, передавая револьвер нашим.

— Если свои, так зачем же вас обезоруживать? Верните им оружие, — сказал я. Сомнений больше не было, и я послал двоих бойцов на связь. А часа через два у нас был сам Воронов с начальником штаба.

Молодой и энергичный человек, отпустивший темно-русую бороду, докладывал нам все по порядку, без тени сомнения, с кем он имеет дело. Я смотрел на него и думал: «Не одним нам пришлось колесить по незнакомым просторам Белоруссии и испытать все тяготы первой военной зимы…»

Воронов, инженер-дорожник по специальности, благополучно переправился через фронт, прошел около трехсот километров без потерь. Но в нашем районе, обложенном сплошным кольцом карателей, напоролся на засаду. В схватке с карателями потерял до десятка человек убитыми, в том числе комиссара и радиста с рацией. Гитлеровцам попала подвода с боеприпасами и взрывчаткой. С остальными ему удалось пробиться в наше расположение.

В отряде Воронова оказалось несколько человек тяжело раненных. Мы поместили гостей в своих запасных землянках, раненым помогли медикаментами, полученными из Москвы с последним самолетом.

В начале апреля я с небольшой группой бойцов выехал в Ковалевичи, чтобы проследить за выводом в лес людей. В «Военкомате» меня встретил Тимофей Евсеевич Ермакович и доложил обстановку. Оказалось, что Брынский запоздал с выполнением моего приказа о вызове в лес Василенко с его «полицаями». Всех их арестовали и вывезли в гестапо в Лепель. Арестовали и Кулешова.

Я знал, что Брынский вызывал Кулешова в Липовец на совещание актива и поручил ему, как бургомистру, срочно вывезти для нас оружие, припрятанное местным активом в одной из деревень Сеннинского района. Оружие Кулешов вывез уже 1 апреля, но вместо немедленной доставки в «Военкомат» припрятал его у себя в Кушнеревке. 2 апреля нагрянула из Чашников полиция во главе с комендантом Сорокой, обнаружила спрятанное оружие и арестовала бургомистра вместе с семьей. Двойственная игра Кулешова окончилась.

В Чашниках Кулешов будто бы заявил своему шефу — фашистскому коменданту, что оружие он намерен был передать гитлеровцам, как это делал и раньше, и что теперь у него собран богатый материал о партизанских связях, который он может передать гестапо. Подозрительного бургомистра немедленно переправили в Лепель.

Кроме Василенко и его «полиции», гестаповцы арестовали Зайцева из Заборья, Ковалева из ополченской деревни Московская Гора и некоторых других наших людей.

Трудно было судить на основании этой первой информации, полученной от Ермаковича, кого из наших выдал в гестапо Кулешов. Странно было одно: бургомистр знал о наших людях в ополченской деревне Московская Гора, но среди них никто не пострадал. Не были арестованы и некоторые другие наши люди, о связях которых с нами было прекрасно известно Кулешову. Можно было только предполагать, что хитрый и ловкий бургомистр, запутавшийся в своей двойной игре, не выдал ополченской деревни потому, что боялся разоблачения своих давних связей с партизанами.

Позднее нам стало известно, что Кулешов пытался спасти свою шкуру разоблачением тех, кто уже был арестован и кому все равно грозила смерть. Он присутствовал при допросе Зайцева и Ковалева, которых при нем жестоко избивали плетью. Зайцев назвал Кулешова провокатором и плюнул ему в глаза. Через час после допроса наш доблестный товарищ был уже расстрелян. А к Василенко Кулешов и подступиться боялся. Того допрашивал какой-то «главный». Он подвергал Василенко страшным истязаниям, требуя указать местонахождение главной базы. Василенко жгли огнем и забивали в тело гвозди, но он не сказал ни слова и умер геройски. Судьба Ковалева осталась нам неизвестной. Узнали только, что и его пытали страшной пыткой, требуя указать нашу центральную базу. Несчастный не смог бы этого сделать, даже если бы захотел, — никто, кроме самых близких отряду людей, не знал, где она находилась.

Удалось ли Кулешову вымолить себе жизнь у гестаповцев, мы так и не узнали.

Мне была крайне подозрительна роль старшего полицейского, интенданта из окруженцев Лужина. Я спрашивал у своих людей, что с ним стало после ареста Кулешова, но точно мне никто об этом ничего не мог сообщить.

5 апреля продолжались аресты по деревням Чашниковского района. Арестовывали всех, вызывавших хоть малейшее подозрение у полиции. Облавами руководил сам комендант полиции Сорока.

Рано утром 6 апреля я вышел из землянки. У костра сидели Садовский, Купцов, Терешков, сын заслуженного врача БССР из Чашников, и старший полицейский из Кушнеревки Лужин Я поздоровался. Отвел в сторонку Садовского и спросил, как оказался вместе с ними этот человек.

— Я и сам не знаю, товарищ командир, — ответил Садовский. — Кушнеревка была оцеплена полицией, он был в деревне. Там арестовали несколько человек, но как ему удалось избежать ареста, не понимаю. Он присоединился к нам, когда мы уже подходили к Ковалевичам.

Полицай, одетый в дорогое меховое пальто, чувствовал себя очень неудобно. Он, вероятно, не рассчитывал, что встретит меня. Я обратился к нему:

— Ну как, Лужин, ты не забыл своего заявления о том, что пока ты будешь находиться около Кулешова, с ним ничего не произойдет плохого?

— Извините, товарищ командир, — ответил Лужин, отводя глаза в сторону, — ошибся…

«А может быть, и в самом деле ошибся? — Мелькнуло у меня в голове сомнение, но я отверг эту версию. — Нет, не такое время, чтобы не додумывать подобных вещей… Это не отсталый деревенский мужичок».

Проверка показала, что Лужин действительно прибыл в лес по поручению гестапо. Он был расстрелян.

Около ста «призывников» командир Брынский пробел в березинские болота и расположился с ними на одной из запасных точек, где у нас Непрерывно действовали «подрывные» курсы.

Был ли Брынский неосторожен, или кто-то из его Группы работал на врага, но только о выводе в лес большой группы партизан гитлеровцы сразу же узнали и направили в лес батальон пехоты. Батальон прошел через деревню Стайск по следам партизан, но до зимней нашей базы на хуторе Ольховый с полкилометра не дошел, так как дальше путь «призывников» проходил через то болото, где фашистские Каратели уже однажды попали в огневой мешок. Окопавшись на подступах к хутору, они просидели в засаде около полутора суток, не встретили никого из партизан, Но вдруг открыли ураганный огонь по лесу. Впоследствии нам стало известно, что открыли они огонь по второй группе переодетых карателей, показавшихся в лесу. Какие понесли потери гитлеровцы от гитлеровцев, мы не знали. Наша разведка, посланная в район перестрелки, обнаружила там окопы, вырытые в полный профиль. Видимо, враг нервничал, боялся и вместо наступления готов был в любой момент перейти к обороне.

* * *

Более трехсот человек вывели мои люди в лес. В числе бежавших от гестапо я встретил на центральной базе Ивана Сергеевича Соломонова. «Это был первый человек, оказавший мне помощь на оккупированной врагом территории. Я очень обрадовался встрече. Мы обнялись и расцеловались по-братски. Он был такой же — стройный и подтянутый, только лицо его как будто постарело, появились морщины, которых я раньше не замечал.

Мы сели с Соломоновым в уголок землянки. Я смотрел на него и думал: «При каких обстоятельствах состоялось наше первое знакомство с этим человеком? Тогда я был один, чувствовал себя неопытным, и как нужна мне была его помощь… Теперь он сам пришел ко мне вместе с другими и предложил свои услуги».

— Восемнадцатого сентября я вас проводил, — начал рассказывать мне Соломонов, — а двадцать седьмого пришли к нам в Корниловку каратели, деревню оцепили и меня взяли. Повезли, а возчик-то, наш мужик из раскулаченных, говорит:, «Дайте мне винтовку, я его, сукина сына, застрелю, он коммунист, у нас колхозы делала. Привезли меня в Чашники в комендатуру, немцы у меня бумагу спрашивают: «Папир, говорят, дай папир». Я вынул из кармана бумажку, где сказано, что был директором райзага, Один гражданин тут подвернулся наш, советский Он сказал немцам, что, дескать, Соломонов — ничего, надежный. Ну, офицер после этого отправил меня в полицию. Да, а начальник полиции то Гисленок, приезжий, при советской власти десять лет за бандитизм имел. Велел он Меня раздеть до белья и бросить в подвал. В подвале том зарубили семь партизан, на стенах и на полу кровь и грязь, сесть нельзя, холод.

Соломонов тяжело вздохнул и продолжал:

— Ну, сижу я, вторые сутки проходят, весь посинел. Ожидаю мучений. Часов в шесть вечера вызывают меня к следователю. Сидит за столом человек, с виду культурный, белорус, говорит чисто. «Ты, спрашивает, Соломонов Иван Сергеевич?» — «Я, говорю, Соломонов». — «Для чего сюда прислан и кем?» Здешний, мол, — отвечаю. «А вот этих знаешь?» — и показывает мне список, а в нем вся группа, семнадцать человек, с кем я по заданию ЦК фронт переходил. «А подпись эту знаешь?» Я ото всего отказываюсь. «Ну как же, говорит, не знаешь? Это ваш же партизан Смоляк. А командир ваш Попков. Смоляк вас всех и выдал». — «Не знаю, господин следователь, говорю, ничего не знаю». А он мне: «Врешь, такой-сякой. Когда ребра станем вынимать по одному, все вспомнишь. Смоляк тоже молчал, а когда язык ему стали выворачивать да пальцы ломать, заговорил. Ну, иди, посиди, подумай, а завтра с тобой то же будет». Стал я просить его, чтобы не сажал он меня в подвал, застыл я там вовсе голый. Он велел принести мне одежду и посадить в общую камеру. Дали мне красноармейское все и ботинки дали. Я как лег на нары, так и заснул как убитый, и снится мне, что я дома и немцев нет — так хорошо! Назавтра опять следователь вызвал: тот же разговор. Полчаса допрашивал и опять послал в камеру. На нарах рядом со мной председатель колхоза имени Чапаева оказался. Он мне и говорит: «Следователь добрый, наш человек. Он при советской власти художником был, член партии. Он многих наших людей вызволяет. А с ним вместе бургомистр Калина, бывший инженер-строитель облздрава. Они вот так допрашивают людей с пристрастием, и если кто выдаст своих партизан, того в расход. А кто ведет себя стойко, того выгораживают и отпускают. Калина райврачу Терешкову друг, да с Терешковым-то я и сам приятель». Ну, легче на душе у меня стало. Жена тут еще с передачей ко мне пришла, принесла кое-что поесть. Я бутылку из-под молока ей передал обратно с запиской, вместо пробки заткнул: написал, чтобы шла она к Терешкову, просила помочь. Сижу уже шесть дней. Тисленок уехал на облаву, должно быть, против вас, следователь меня все допрашивает, грозится, а пытать не пытает. Жена мне пишет: все, мол, в порядке, известные тебе люди обещали освободить. Председателя колхоза имени Чапаева тем временем отпустили, обещал и он мне посодействовать. И вдруг в двенадцать часов ночи меня вызывают. «Ну, думаю, казнить!» Ввели меня в кабинет. Смотрю — сидят у стола следователь и бургомистр Калина, полный такой, и его помощники. Начинает Калина меня допрашивать. Кричит, ругает ругательски. Сознайся, мол, кто тебя заслал, с каким заданием. Я ему — одно: «Ничего, господин бургомистр, не знаю». А он как закричит: «Ты откуда знаешь, такой-растакой, что я бургомистр?» И говорит конвойным: «Увести эту сволочь назад». На следующую ночь совсем чудно получилось: Калина меня допрашивает — следователь защищает. А наутро следователь мне объявляет, что решено меня отпустить под расписку и приказано: жить в Чашниках и в полицию на регистрацию являться.

Иван Сергеевич остановился, помолчал немного и снова заговорил:

— Вот так-то я и очутился в Чашниках. Жена и дочка ко мне приехали. Через Терешкова познакомился я с Верой Кирилловной Таратуто, у нее на квартире помощник начальника полиции жил. Так мы через Веру Кирилловну с ним связались. С его же помощью троих своих ребят в полицию пристроили. И все как будто пошло хорошо, только узнаю я от своих полицейских, что я включен в список на изъятие, значит надо бежать. Говорю жене: «Как быть?» А она мне: «Беги, Ваня. Мне, говорит, и так и так от извергов погибать, а ты в партизанах еще много вреда гитлеровцам сделаешь». Мы распрощались, а тут услышал я, что вы отдали приказ своих людей в лес выводить. Под предлогом купить сена корове ушел я из Чашников. Случай один еще тут помог: под Кажарами партизаны полицая убили — лица-то не распознать, а фигурой со мной схож, — я и распустил слух, что это меня убили. Через пять дней гитлеровцы оцепили мою квартиру, меня искали, а через десять дней жена пошла в полицию и заявила: пропал, мол, мой муж; плакала, помощи просила. Выходила она потом ко мне на свидание в Гили, передавала: гитлеровцы дочек-то наших в Германию на каторгу повезли. А ведь они, Григорий Матвеевич, еще дети: одной пятнадцатый, другой тринадцать. Так они дорогой-то спрыгнули с машины в проулок да в сумерки задами, огородами и ушли. И с тех пор нету их, и жене о них ничего неизвестно. Жену все по допросам таскают. Может, и арестовали уже.

Соломонов не мог больше говорить, слезы выступили у него на глазах, Я тоже молчал. Что я могу сказать человеку в таком положении? Ведь горе, принесенное нам ненавистными оккупантами, захлестнуло миллионы советских матерей, жен и отцов. И выход был только один — борьба до полной и окончательной победы.

* * *

Гитлеровцы как будто смирились с тем, что березинские болота для них недоступны. Во всяком случае после встречи, устроенной нами карателям 20 марта на хуторе Ольховый, у них отпала охота проникать в места базирования нашего отряда. Но в деревнях фашистские собаки — полицаи — стали выказывать излишек преданности своим хозяевам. Надо было поубавить им прыть, и я сформировал специальную группу для проведения соответствующих операций.

Вечером 12 апреля восемнадцать партизан выступили в Таронковичи.

В глухую, черную пору, около полуночи, они оцепили дом волостного правления. Часовые и полицейские попрятались, помещение было пусто, столы и шкафы стояли запертыми. Их вскрыли топорами, несгораемый ящик рванули толом. Через несколько минут волость пылала Ребята бросились искать полицию по дворам.

Соломонов с Садовским вбежали в одну из хат, где квартировали полицейские. В хате никого не было. Но остатки ужина на столе и недопитая бутыль самогона выдавали присутствие полицаев. Садовский кинулся за перегородку, отдернул полог у постели: в углу, прижавшись к стене, стояли двое.

— Полицаи, сволочи? — крикнули партизаны.

— Полиция, — коснеющим от испуга языком пролепетал полицейский.

Два выстрела прозвучали одновременно. Полицейские упали, обливаясь кровью. Садовский и Соломонов захватили их винтовки и побежали дальше.

Больше ни одного человека в деревне не нашли. Партизаны построились цепочкой и, не отдыхая, пошли на Чашники.

Не доходя семи километров до Чашников, подложили под мост сорок шесть килограммов толу, и мост взлетел на воздух. В этот день было подорвано еще несколько мостов и столбов линии связи на шоссе между Чашниками и Лепелем.

В деревнях заговорили, что триста партизан вышли мстить за Зайцева и Василенко. Немцы организовали крупную облаву, но наши люди, сделав свое дело, уже давно находились на базе.

2. Лесные курсы

Мы ориентировались на развертывание в широких масштабах диверсионных действий, стремились наносить врагу удары по наиболее уязвимым местам: взрывать железнодорожные мосты, где позволяла обстановка, пускать под откос вражеские эшелоны, минировать шоссейные дороги, прерывать линии связи, организовывать засады на дорогах и только в крайних случаях, если необходимо, нападать на гарнизоны или сталкиваться в открытых боях с противником.

Партизанские формирования включают в свой состав мужчин и женщин, подростков и стариков. Они вполне Могут выполнять диверсионную работу и подчас даже лучше бойцов регулярной армии, потому что им легче подойти к цели, они меньше вызывают подозрений. Но эти люди, не имея специальной военной подготовки, не могли быть использованы в открытых схватках с гитлеровцами. Да и каждый наш подрывник был для нас исключительно дорог, и мы не могли ими рисковать.

В годы гражданской войны, когда основным видом вооружения была винтовка, партизаны могли бить врага в открытом бою.

В Великой Отечественной войне народные мстители могли достать, и не в малом количестве, орудия, танки и даже самолеты. Но для того чтобы привести их в действие, требовалось большое количество боеприпасов и горючего. А это можно было получить лишь при бесперебойном, плавном снабжении. Поэтому на оккупированной фашистами территории тяжелая техника в партизанских отрядах не могла найти применения. Даже артиллерия использовалась в очень ограниченных размерах.

Мы знали, как в подвижном соединении Сидора Артемовича Ковпака отпускались снаряды на проведение операций. Каждый выстрел строго учитывался, потому что снаряды доставлялись партизанам только на самолетах. Даже патронов автоматных и винтовочных требовалось для открытых боев исключительно много. Ведь самый расчетливый автоматчик в течение нескольких минут боя может расстрелять несколько автоматных дисков. А где их взять в тылу противника? Поэтому гитлеровцы всячески старались вызывать партизан на открытые бои. Для нас же самым могущественным и незаменимым средством была взрывчатка — тол.

Тот, кто по опыту гражданской войны ориентировался только на винтовку и на автомат и недооценил значение взрывчатки, тот и не мог нанести существенного ущерба противнику в период Великой Отечественной войны.

Весной сорок второго года наш отряд пополнился сотнями новых бойцов. Большинство из них были новичками не только в партизанской борьбе, но и в военном деле вообще. Перед командованием соединения встала неотложная задача, которую пришлось решать не месяцами, а буквально днями и часами, — научить новичков в совершенстве владеть оружием, подрывными средствами и тактикой партизанской борьбы.

Мы всегда придавали огромное значение мелочам. Да, по моему глубокому убеждению, мелочей и нет на войне. Девяносто пять процентов боевой операции в тылу врага обычно состоят из «второстепенных» подготовительных «мелочей». Основное в партизанской подрывной тактике — умение правильно подойти к объекту, миновав посты и заставы врага, а это, в свою очередь, зависит от умения пользоваться компасом и картой, умения маскироваться и бесшумно передвигаться на местности, наконец от хладнокровия, выдержки и выносливости. Ведь иной раз, для того чтобы пустить под откос поезд, нужно потратить одну-две минуты на минирование железнодорожного полотна и несколько суток на то, чтобы к нему подобраться. И тут уже трудно переоценить значение той или иной мелочи, как трудно разграничить одну от другой мельчайшие, мелкие и крупные составные части всякой боевой операции. Пулемет самого сознательного, смелого и хорошо подготовленного бойца может в решающий момент боя отказать только потому, что заело ленту, оказавшуюся не совсем исправной, или какой-то патрон вошел в ствол с заусеницей и заклинился. И это может повлечь за собой неисчислимые беды: остается в живых враг, который потом может уничтожить лучших наших бойцов, удается прорыв врага или срывается атака нашего подразделения.

Разумеется, всего не предусмотришь, но добиваться того, чтобы наши бойцы овладели всеми «мелочами» боевой техники, нужно было со всей энергией и упорством. Конечно, необходимо было направлять эту энергию на главное, основное звено. Этим основным звеном в описываемое время являлось для нас подрывное дело и умение совершать переходы по тылам гитлеровских захватчиков.

Мне хотелось поскорее начать выполнение приказа главного командования и пустить в ход на железнодорожных коммуникациях противника те мощные подрывные средства, которые были доставлены самолетом из Москвы. Надо было самыми быстрыми темпами подготовить первый ударный отряд из людей, в совершенстве владеющих этими средствами. От этого зависел успех в нашей дальнейшей работе. Первые взрывы вражеских поездов должны были создать уверенность у наших подрывников в своих силах, послужить образцом, школой для вновь вступающих на этот путь товарищей. Поэтому я особенно большие требования предъявлял к подготовке наших первых групп. Нужен был энергичный руководитель, способный увлечься этим делом сам и увлечь других. Мой выбор остановился на капитане Щербине, имевшем некоторый опыт в партизанской борьбе и хорошо знавшем подрывное дело.

Горячий по характеру, отчаянно смелый, Василий Васильевич Щербина охотно шел на любую операцию. Далеко окрест знали его коренастую фигуру и скуластое лицо. Совсем еще молодой, он «для солидности» отрастил себе большую черную бороду, став одним из самых видных партизанских бородачей. Так и звали его все: «Бородач». Единственно, чего ему недоставало, — это опыта управления людьми в сложных условиях партизанской борьбы. И горяч он был, и доверчив иной раз не в меру, но, по правде сказать, трудно было распознать людей и руководить ими, когда в партизанские отряды стремились пролезть полицейские и тайные агенты гестапо, когда на смелого человека иной раз нападала робость, а робкие, казалось бы с первого взгляда, люди иногда внезапно обретали силу и мужество. Подрывное дело Щербина знал отлично, а перспектива рвать к чорту, на воздух фашистские поезда была для нас самой желанной. И он стал у нас инструктором по подготовке подрывников.

В десятых числах апреля первая группа минеров была подготовлена и должна была выступить для действий на линии Вилейка — Полоцк. Чтобы не раскрыть наших планов, подрывники не должны были появляться в населенных пунктах, расположенных по пути следования ближе двадцати пяти — тридцати километров от нашей базы. Во-первых, потому, что мы, как уже говорилось, были обложены кольцом засад и каждый шаг, сделанный нашими людьми, принимался всерьез противником; во-вторых, потому, чтобы не разоблачить наших маршрутов и не дать противнику вовремя принять меры к охране своих коммуникаций. На предстоящий путь их нужно было обеспечить полностью продуктами питания. Конское мясо без картошки и хлеба быстро приелось. Многие, кроме того, жаловались на расстройство желудка. Обеспечить людей более доброкачественными продуктами взялся Саша Шлыков, к тому времени уже почти выздоровевший и исполнявший в отряде обязанности старшины.

В деревне Домжарица на расстоянии десяти — двенадцати километров от центральной базы у гитлеровцев был собран колхозный скот для снабжения мясом местных гарнизонов. Там же имелся небольшой запас муки. Домжарица расположена на открытой местности в трех километрах от шоссе Лепель — Бегомль. Оккупанты иногда выезжали из деревни, возлагая охрану продовольственных запасов на местных полицейских. Их было в деревне всего восемь человек. Отнять продукты у полицейских не представляло большой трудности, нужно было только точно установить, когда гитлеровцы выедут на ночь из деревни или хотя бы оставят ее на несколько часов.

На выполнение операции Шлыков попросил трое суток. С десятком бойцов он подобрался к ближайшим выходам из Домжарицы и целые сутки вел наблюдение. Ему удалось точно установить, где у гитлеровцев склад продовольствия и фуража, через местного крестьянина узнать, в каком дворе находится скот.

К счастью Шлыкова, эскадрон оккупантов и пять жандармов, расквартированных в деревне, на второй день выехали в Лепель. Часового партизанам удалось схватить без шума. Жена полицейского, выпекавшая хлеб для гитлеровцев, в ту ночь не спала. К утру, она сделала две выпечки хлеба, и партизаны ушли из деревни обеспеченные необходимым. Им удалось вынести около ста двадцати килограммов печеного хлеба, два центнера муки и угнать в болото двух крупных коров прекрасной упитанности. Два полицая, уведенные в лес, были расстреляны, у трех были взяты письменные обязательства работать на нас. Остальным удалось сбежать к гитлеровцам за подмогой. Но подкрепление, посланное из Лепеля, опоздало. Партизаны успели уйти в болото, залитое водой, а для гитлеровцев оно было недоступным.

Сформированные подрывные группы получили доброкачественные продукты.

Почти до конца апреля на болоте под верхним слоем мха еще была хорошо промерзшая твердая почва, 14 апреля отряд из двадцати восьми лучших подрывников, под руководством капитана Щербины — «Бородача», комиссара Кеймаха и помощника командира отряда капитана Черкасова, вышел болотом на север. В вещевых мешках бойцы несли взрывчатку и все необходимое для того, чтобы сбрасывать под откос фашистские эшелоны, непрерывно мчавшиеся на восток по линии Вилейка — Полоцк.

С болью в душе отпускал я самых лучших, испытанных своих ребят, вместе с которыми делили мы труды и горести минувшей суровой зимы. Но в годы жестоких испытаний родина требует жертв и подвигов, и мы расстались, подбадривая друг друга и стараясь заглушить в себе тревогу: суждено ли нам увидеться и когда?

Весна твердо вступала в свои права. На вытаявших из-под снега кочках потянулись к солнцу первые травинки. Почки березы лопались. Трубочкой вылезала на поверхность нежная, ярко-зеленая бахрома листьев.

В воздухе еще не было комаров и мошек, но на согретых солнцем стволах деревьев появились чудом где-то перезимовавшие лесные насекомые. В оттаявшем грунте засуетились мелкие зверюшки, между ветвей деревьев начала порхать прилетевшая с юга птичья мелочь, над лесом стали кружить пернатые хищники.

* * *

«Побольше взрывчатки!» — просили мы, радируя в Москву об отправке первого отряда подрывников на коммуникации врага…

С приемкой очередного самолета не пришлось долго ждать: он находился в воздухе одновременно с нашей радиограммой. А с приемкой груза произошло маленькое недоразумение, благодаря которому мы встретились с партизанами из отряда Заслонова.

Этому отряду посчастливилось. Прибыв 15 апреля из района Орши, люди Заслонова набрели на нашу запасную базу и, обнаружив там неизрасходованный запас конского мяса, «поселились» поблизости. Ночью присланный к нам из Москвы самолет так разбросал свой груз, что два грузовых мешка из одиннадцати попали к заслоновцам.

А в мешках, вместе с взрывчаткой, автоматами, пистолетами и гранатами, нам прислали к празднику Первого мая по нескольку фляг в каждом мешке неполученного фронтового пайка.

— Вот видите, Григорий Матвеевич, — шутил по этому поводу Константин Заслонов, — не всегда бывает справедливой старая русская поговорка: «Была бы выпивка, а закуска найдется». На этот раз у нас получилось наоборот. Сначала оказалась закуска, а уж потом «нашлась» и выпивка. Буквально «с неба свалилась».

С Константином Заслоновым мы уладили дело по-хорошему: «за проявленную инициативу» в поисках и распаковке присланного нам груза мы передали заслоновцам четыре автомата и шесть пистолетов, а закуску и выпивку они обещали нам возвратить натурой после победы над фашистскими захватчиками.

С этим самолетом вообще у нас тогда получилась большая неувязка. Радиограмма, посланная нам из Москвы, по неизвестным причинам запоздала на двое суток и была принята 15 апреля одновременно со второй радиограммой, в которой говорилось: «Два человека и груз выброшены вам в ночь на четырнадцатое апреля. Радируйте получение».

Я был в полном недоумении: как быть? Как искать людей и груз, выброшенных без сигнала неизвестно где? Наш сигнал в это время изображался тремя кострами, расположенными в виде равностороннего треугольника, Мы совершенно не слышали в ночь на четырнадцатое гула самолета, не разводили установленных костров. Люди и груз, сброшенные без сигнала, могли попасть в руки врага, но как и где организовать поиски, невозможно было себе даже представить. Мне пришла в голову мысль: светящийся треугольник поднять над лесом, чтобы сброшенные люди, если они находятся где-либо в нашем районе могли его увидеть с большого расстояния. Но как это осуществить? В то время у нас не было возможностей устроить световой сигнал из электролампочек. Поэтому было решено сделать крестовину на высокой еловой жерди. К концам крестовины были привязаны проволокой сухие смолистые чурки. Зажженные смоляки долго горели на высоко поднятом кверху длинном шесте, изображая правильный светящийся треугольник. Несколько бойцов в ночь на шестнадцатое ходили с этим сооружением по острову, поворачивая светящийся треугольник своей плоскостью в разных направлениях. Этот движущийся световой сигнал с недоумением наблюдали наши соседи, заслоновцы, да, вероятно, и гитлеровцы, не понимая ни смысла, ни назначения этого своеобразного «крестного хода». Но затея оказалась не напрасной.

Герой Советского Союза, летчик Груздин, вылетевший к нам в ночь на 14 апреля и не обнаруживший установленного сигнала, возвратился вместе с людьми и грузом обратно на прифронтовой аэродром и в ночь на шестнадцатое вылетел вторично. Заметив нашу сигнализацию, он начал делать развороты над островом. Мы на всякий случай быстро разложили три костра на прилегающем болоте, и летчик сбросил направленных нам людей и грузы.

Мы послали Груздину благодарность, но попросили: в следующий раз сбрасывать парашюты более кучно.

* * *

Лесные курсы подрывников работали непрерывно.

Почти ежедневно уходили с центральной базы обученные люди: кто в составе пятерок — на шоссейные дороги для подрыва мостов и порчи телефонно-телеграфной связи, кто — на железнодорожные коммуникации врага, в распоряжение капитана Щербины. Антон Петрович Брынский готовился вывести пятьдесят человек подрывников на линию Борисов — Орша.

Много людей уходило на операции, но еще больше новичков прибывало к нам в леса. Уцелевшие от разгрома связные, ополченцы из Липовца и Московской Горы едва успевали провожать людей на базу.

Всю эту массу людей надо было кормить, снабжать продуктами на дорогу.

Наш зеленый песчаный островок, размером в несколько гектаров, окруженный со всех сторон болотами, залитыми водой, жил полной жизнью, В лесах и кустарниках вокруг острова по вечерам кричали на разные голоса дикие утки, журавли и всевозможные породы куликовых. Лесные опушки по ночам гремели непрерывным бормотаньем токующих тетеревов. Но людям, собранным на центральной базе, не было времени слушать эту разноголосую музыку пернатых.

Только журавлям, прилетевшим на свои болота и разместившимся с нами по соседству, удалось привлечь внимание наших бойцов и командиров своим назойливым, но осмысленным криком.

В березинских болотах мало водоплавающей дичи — гусей, уток, но очень много журавлей. С ними мы познакомились и «подружились», как только они вернулись сюда, на свои прежние гнезда. Кое-кто из наших хлопцев заговорил было об охоте, но охотиться мы запретили. Ведь это была наша советская территория, и на нее должны были распространяться советские законы, по которым охота весной разрешается только с подсадкой на селезня.

Журавли точно «проведали» о нашем к ним расположении и скоро перестали нас бояться. Они не улетали, когда мы проходили неподалеку, а стоя на месте, издавали какой-то особый крик, то ли предупреждающий об опасности, то ли успокаивающий. Этот крик совершенно не походил на тот, какой они издавали, заметив на болоте лисицу, волка или лося.

Я заметил это и стал безошибочно угадывать появление человека па окружающих нас болотах.

Бойцы, которых мы посылали для выяснения личности появлявшихся поблизости людей, первое время никак не могли понять, каким образом я узнавал о появлении непрошенных гостей. А когда я раскрыл им секрет, они не поверили:

— Да что вы, товарищ командир, смеетесь над нами? Ведь журавли кричат почти без умолку, а вы посылаете нас только тогда, когда действительно на болоте появляются люди…

— А вы послушайте, как они кричат, журавли-то. Всегда ли они кричат одинаково? Вот выпустите за остров лошадь — журавли сразу начнут перекликаться. Уберите потом лошадь, пошлите туда человека и послушайте, как изменится журавлиный крик…

Скоро все наши бойцы стали угадывать появление поблизости людей по журавлиному крику. Эти бдительные, неподкупные стражи бессменно охраняли нас. Незаменимую службу журавлей все поняли и оценили. Их больше не трогали и не пугали.

* * *

Вызванные в лес бойцы и командиры, грязные, полуголодные, с раннего утра до позднего вечера изучали технику подрывного дела.

Старшина отряда, Саша Шлыков, проявлял в это время кипучую деятельность. Приходилось не только кормить огромную массу людей, но и заботиться о санитарном состоянии лагеря. Шлыкову помогали своим Советом, а кое-где и трудом наши старички — Дубов, Рыжик, дед Пахом.

Однажды утром Шлыков попросил разрешения занять несколько человек земляными работами. Получив людей, он вырыл котлован и погреб. В Котловане построил баню. Кирпич и галька для печи были доставлены вьюками на двух оставшихся лошадях с заброшенного хутора Ольховый.

И вот на нашем острове затопилась баня, баня простая, сделанная из бревен, врытых в песок, с печью, осыпанной песком и обмурованной внутри кирпичами, но пара — хоть отбавляй. В вениках так же не было недостатка.

— Ну, прямо как у нас дома! — говорил красный, как рак, сибиряк, выскакивая из бани на зеленую лужайку.

— Вот это баня! — твердили хлопцы, надевая прожаренное белье и гимнастерки.

Наполовину набитый снегом погреб Шлыков заполнил картофелем.

Как выяснилось потом, несколько буртов картофеля у стайских колхозников зимовало на поле неподалеку от деревни. Немецкий каптенармус из веленщинского гарнизона обследовал эти бурты и приказал старосте перевезти их в деревню Веленщина в ближайшие дни, как только позволит дорога.

У нас не было недостатка в надежных людях в этой деревне. Александр Шлыков всевозможными способами переговаривался со стайскими колхозниками даже тогда, когда в деревне было полно немцев. Стоило ему высунуть какой-либо знак в установленном месте на прилегающей опушке леса, как в деревне, где-нибудь у скворечника или у плетня, появлялась жердь или вилы. Эти знаки были понятны только нашему старшине да некоторым жителям деревни, отвечавшим на условные сигналы. Шлыков так разработал свою азбуку, что с ее помощью мог узнавать о передвижениях гитлеровцев, договариваться о времени и месте встречи.

И в один прекрасный день бурт картофеля, предназначенный для фашистского гарнизона, оказался в нашем погребе. Люди заметно повеселели. Картофель сдабривал конское мясо. Но Шлыков на этом не успокаивался.

— Картофель без свежего молока не годится, — говорил он в кругу ребят. — Молока надо раздобывать.

— Козу надо купить у полицианта! Я знаю, в Рудне у одного есть коза хорошая, говорят, что он ее у гитлеровцев на сало выменял, — подтрунивал над старшиной боец Батурин:

Шлыков не сердился на едкие замечания, а только хмурил брови, всерьез думая завести на базе молочный скот.

В окружающих деревнях можно было достать продукты только с боем. Терять на это людей при наличии черной тропы, когда каждый боец на учете, было жалко. Но вот в двадцатых числах апреля из деревень начали выгонять скот на пастбища. И Шлыков тотчас же разведал через пастухов, что в деревне Подстрежье, расположенной за тридцать километров от базы, оккупанты до распутицы не успели угнать коров колхозной молочной фермы. А перед самой распутицей там наши хлопцы разрушили мост на проселке, соединявшем эту деревню с Домжарицей. Староста готовился перегнать коров, как только будет исправлен мост, но пока они паслись в общем стаде. Наш старшина предложил опередить гитлеровского служаку и пригнать часть скота на наш остров.

— А как же можно определить — какая корова колхозная, а какая принадлежит единоличникам? — спросил младший политрук Насекин.

— Сразу видно, что в колхозе не работал, — ответил Шлыков, лукаво подмигивая товарищам, — не знает, что у колхозных коров вымя гораздо больше, чем у единоличных.

— Да они и держатся ближе к лесу, к нам больше уклоняются, вроде сочувствуют партизанам, — добавил Михаил Горячев.

Прошло два дня, и двадцать пять лучших дойных коров, Принадлежавших колхозной ферме, были пригнаны на зеленый остров.

Количество людей на обслуживание базы увеличивалось. Пришлось назначить бойцов пастухами и выделить доярок.

3. Первомайские подарки и салюты

Наши товарищи, прибывшие на линию железной дороги Крулевщизна — Полоцк, обнаружили, что вражеские поезда мчатся с огромной скоростью на восток и запад, магистраль действует как часы и почти нет никакой охраны. Военизированный патруль проходил по полотну не чаще чем через два-три часа. Все остальное время делай около рельсов что угодно.

К нашему стыду, за первые восемь месяцев войны у гитлеровцев в этом районе не было совершено ни одного крушения поезда. Ни мы, ни местные коммунисты, ни бойцы и командиры Красной Армии, попавшие в окружение, не могли использовать даже опыта сибирских партизан, сбрасывавших колчаковские поезда с рельсов на закруглениях с помощью дубового клина.

Щербина, Кеймах и Черкасов рапортовали, что с 22 по 24 апреля в районе станции Крулевщизна их подрывные группы сбросили под откос первые три эшелона с живой силой гитлеровцев. Скорость движения поездов достигала шестидесяти километров в час, и крушения сопровождались огромным количеством жертв. При каждом из этих крушений фашистские оккупанты извлекали из-под обломков по двести пятьдесят — триста трупов своих вояк. Крушения вражеских поездов при таких скоростях мы называли «чистыми», потому что при малейшей кривизне линии весь состав летел под откос и содержимое вагонов полностью уничтожалось. Но зато очищался путь. Гитлеровцам оставалось лишь поставить исправный рельс, заровнять воронку, и они могли возобновить Движение. А это нам было невыгодно. Поэтому такие крушения мы стали делать в выемках, чтобы слетевшие с рельсов вагоны, ударившись об откос, обрушивались обломками на полотно дороги и загромождали путь.

После первых крушений наши люди воспрянули духом, они почувствовали свою силу. Желание бить врага еще крепче овладело каждым из нас.

Бойцы и командиры, прибывшие к нам из числа окруженцев, увидели, какие неограниченные возможности мы можем предоставить им для наверстывания упущенного времени в борьбе с фашистскими захватчиками.

Об этих первых боевых успехах мы радировали в Москву. Москва ответила нам благодарностью и Пообещала к Первому маю выслать самолет с толом и первомайскими подарками.

27 апреля мы получили из Москвы радиограмму:

«Ожидайте людей и груз в ночь на двадцать восьмое. Самолет появится над целью между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи».

— Ну, вот это другое дело! — сразу оживившись, проговорил Шлыков, когда я прочитал расшифрованную радиограмму. — А то, что значит — ожидайте в ночь с такого-то на такое-то?

— Смотрите, ребята, — предупредил я, — сегодня Груздин нас будет бомбить парашютами с большой прицельной точностью. Ему ведь вместе с благодарностью было указано на необходимость выбрасывать груз так, чтобы он не попадал к нашим соседям.

К вечеру сигнал был выложен на чистом мшистом болоте, поросшем мелкими чахлыми сосенками. Километра четыре западнее поблескивало озеро Домжарицкое. Метров пятьсот к востоку темнел шапкой хвойного леса остров, на котором располагалась наша центральная база. Несколько землянок надежно прикрывались хвоей и не были видны ни с земли, ни с воздуха. Здесь еще не бывал враг.

Шоссейная дорога Лепель — Бегомль проходила всего лишь в двух километрах от этого острова, но добраться до него очень трудно. Еще труднее было отличить его от большого количества островов, казавшихся неопытному взгляду очень похожими друг на друга. Поэтому, несмотря на большое движение по шоссе, мы не беспокоились за сохранность тех грузов, которые сбрасывались нам в окрестностях нашей базы.

Ровно в 11 часов с востока послышался знакомый гул моторов самолета «ЛИ-2».

Костры вспыхнули. Фигура буквы «Н» ярко засветилась на темно-сером фоне болота.

— Смотрите! Смотрите! Да считайте хорошенько! — закричал Шлыков своим товарищам.

Но смотреть особенно было нечего. Грузовые мешки посыпались один за другим точно на «цель». И если нужно было действительно смотреть «в оба», так это только за тем, чтобы какой-либо из мешков не попал в костер и не загорелся. Хотя, как правило, детонаторы в один мешок с взрывчаткой не упаковывались, но всякое могло быть, и в этом случае мог произойти страшный взрыв. Поэтому Горячев, Никитин и Кулинич занимались только тем, что оттаскивали мешки подальше от костров.

— Но сколько же их там?! Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать… — продолжал считать Шлыков.

На третьем заходе от озера самолет выбросил последние три мешка и продолжал несколько секунд лететь к острову.

— Ну, кажется, все! — прокричал Шлыков. И в тот же момент от самолета отделились еще два темно-серых облачка и проплыли прямо на зеленый остров. Шлыков с Никитиным бросились было от костров к острову, но скоро поняли, что это напрасный груд, и возвратились обратно стаскивать в общую кучу мешки и убирать полотна парашютов.

Два последних парашюта были людскими. Один парашютист плавно опускался на прилегающую к острову опушку, поросшую густым молодым березняком, второй устремился прямо в группу высоких елок, под которыми скрывалась штабная землянка.

Ваня Батурин, стоявший на посту у землянки, считал себя в этот момент самым несчастным человеком.

— Надо же в такое время попасть в наряд! Одним словом, «доярка», — бормотал он себе под нос.

На самом деле: момент принятия людей и грузов с самолета из Москвы для нас всегда являлся самым счастливым и радостным. Не присутствовать при этом к не наблюдать это прекрасное зрелище было для Вани Батурина большим несчастьем: с поста не отбежишь и не посмотришь, что и как происходит на болоте.

Но что это? Метров за пятьдесят от землянки вправо затрещал кустарник и что-то тяжелое плюхнулось в болото… Затем послышался шорох.

«Парашютист! Нет никакого сомнения», — подумал Батурин и уже намеревался отойти несколько шагов от землянки и крикнуть парашютисту, чтобы он не уходил к кострам. Но в этот момент над его головой зашуршали ветви елей и что-то большое и тяжелое, проскочив между ветвей, с силой ударилось о крышу штабной землянки. Крыша затрещала. Слышно было, как со звоном лопнуло стекло окна, вделанного в крышу.

Попавший на крышу землянки парашютист барахтался, высвобождаясь из строп. А когда Батурин подбежал и вспрыгнул на крышу, чтобы помочь, тонкий накатик не выдержал, и часовой вместе с парашютистом очутились на полу землянки.

Оказавшийся поблизости третий боец быстро обрезал стропы и пригласил парашютиста к костру, где уже сидел первый, приземлившийся на опушке.

Провалившийся через крышу вместе с Батуриным оказался парашютисткой. Это была радистка Нина Осокина.

Можно представить себе, сколько шутливых разговоров и насмешливых замечаний вызвала у наших людей эта история. Ваню Батурина поздравляли; не было ему в тот вечер счастья, да оно «с неба упало». Радистка Нина хохотала вместе со всеми. Впрочем, она оказалась очень умной и серьезной девушкой. Это была первая женщина, попавшая к нам в отряд, оригинально приземлившись на крышу штабной землянки. Но выброска в целом прошла весьма удачно. Болото под мхом еще было твердым и выдерживало тяжесть лошади. Мы на санях вывезли грузовые мешки.

Груз был быстро приведен в порядок, надлежащим образом упакован и убран в надежное место.

На этот раз, кроме взрывчатки и боеприпасов, мы получили большое количество питания для раций, водные лыжи, надувные резиновые лодки и несколько десятков пар добротной кожаной обуви. В качестве первомайских подарков нам было прислано несколько килограммов колбасы, шоколада, печенья, конфет и спирт.

У нас было приподнято-радостное настроение. Мы уже готовы были начать подготовку к празднованию Первого мая Но нам в этом мешало еще одно мероприятие, намеченное гитлеровскими захватчиками.

Фашистские оккупанты решили использовать международный праздник солидарности трудящихся в своих целях. В Витебской области день Первого мая был объявлен праздником фашистской молодежи. Многое фашистские варвары разрушили у нас, многое осквернили, не могли мы допустить, чтобы они надругались и над первомайским праздником. Нужно было во что бы то ни стало сорвать очередной трюк фашистской пропаганды. Мы наскоро созвали совещание коммунистов и вынесли решение вывесить в ночь под Первое мая в тех деревнях, где стояли фашистские гарнизоны, красные знамена. А для того, чтобы гитлеровцы их не сняли безнаказанно, мы решили их заминировать. Фашисты готовили речи и торжественные шествия, а мы готовились к празднику по-своему.

Мы раздобыли красной краски, нарезали полотнища из белого парашютного шелка и окрасили их в ярко-красный цвет. В ночь с 30 апреля на Первое мая семьдесят человек, разделенные на боевые пятерки, вышли к крупнейшим населенным пунктам района, где были полиция и гестапо. В каждой пятерке шел либо местный житель, либо человек, хорошо знавший деревни, к которым бойцы направлялись. Товарищ Терешков пошел к Чашникам, Кулундук — в район Лепеля.

* * *

Ранним утром перед восходом солнца комендант чашниковской полиции Сорока, получивший железный крест и звание «почетного гражданина Райха», был разбужен дежурным полицейским, который доложил, что неизвестными злодеями едва ли не под самыми окнами пана выставлен шест с красным флагом. Вскочив с постели, как был, и высунувшись по пояс в окно, господин комендант самолично увидел алый шелк, весело трепетавший на утреннем ветерке. Изрытая непередаваемые ругательства, «почетный гражданин Германии» быстро натянул штаны и, на ходу застегивая приготовленный для торжества парадный китель с болтавшимся на нем железным крестом, выскочил из дому. Подбежав к флагу, Сорока с силой рванул древко. Раздался оглушительный взрыв, и верный холоп Гитлера лишился живота, а также значительной части грудной клетки. В Чашниках полным ходом пошла подготовка к торжественной процессии, только не праздничной, а похоронной. Железный крест, отброшенный куда-то взрывом, гитлеровцы так и не нашли. Фашистскому наймиту был поставлен крест деревянный.

В Веленщине к флагу бросился офицер, возглавлявший караульный отряд. Флаг он сдернул одним рывком, но вместе с ним полетели на воздух ноги господина обер-лейтенанта в новеньких лаковых сапогах. Остальное забрали и унесли его подчиненные.

В Аношках красный флаг попытался снять тайный полицейский, ближайший друг и родственник Булая. Это также стоило фашистскому служаке обеих ног и нижней части живота.

В Рудне, как мы и рассчитывали, к древку кинулся полицейский пес Пшенка, но его обогнал борзой фашист-каратель, которому тут же выпотрошило живот.

Красный флаг, выставленный Кулундуком на тригонометрической вышке, красовался четверо суток. Сначала гитлеровцы послали снимать его местного парнишку лет двенадцати. Подросток, заломив на затылок рваную шапчонку и шмыгая носом, походил вокруг вышки и, вдосталь налюбовавшись на алое знамя, вернулся к «панам» заявить, что ему на эту вышку «ну никак не взобраться». Тогда двое фашистов уселись на повозку, запряженную парой коней, и прискакали к вышке. Остановив коней рядом с лестницей, наиболее расторопный обер-ефрейтор соскочил и только поставил ногу на первую ступеньку, как рухнул уже без обеих ног на землю. Взрывом ранило коней, и второй гитлеровец не рискнул даже подступиться к флагу. Видимый издалека, флаг победно развевался, возбуждая радость среди населения окрестных деревень и насмешки по адресу оккупантов.

Только в Краснолуках умудренные опытом фашисты сняли флаг без потерь. Они выкопали траншею, подползли по ней к опасному объекту, зацепили флаг крюком, привязанным к длинной веревке, и взорвали таким образом мину без последующих похорон. Зато местные жители имели время налюбоваться не только на самый флаг, но и на военно-тактическую операцию дошлых оккупантов.

Всего к Первому мая нами было вывешено сорок пять заминированных флагов, которые стоили жизни более чем сорока пяти фашистам. Мы правильно рассчитали, что флаги бросятся снимать поскорее наиболее усердные фашистские служаки, чтобы знамя советской родины не смогли разглядеть местные жители.

Наша цель была достигнута: в трех районах Витебской области день «массового» праздника фашистской молодежи превратился в день массовых похорон фашистского актива. Мы позаботились и о том, чтобы придать этим похоронам соответствующий случаю «торжественный» характер. В ночь на Первое мая был заминирован мост на шоссе Лепель — Борисов, — он был взорван в девять часов утра. В тот же день были взорваны мост на шоссе Лепель — Волосовичи и около двух десятков столбов линии связи. Взрывы Первого мая начались с рассветом и продолжались с небольшими интервалами до второй половины дня.

В Чашниках красный флаг устанавливался Терешковым. У этого юноши был большой счет к гитлеровцам. Его семья жестоко преследовалась фашистами. Отец где-то скрывался в подполье, родственников и ближайших друзей гестаповцы расстреляли. Поэтому Терешков, поставив флаг под самым носом фашистского ставленника, не отказал себе в удовольствии понаблюдать за результатами и с этой целью переоделся в женское платье. Когда всполошенные взрывом гитлеровцы начали оцеплять прилегающий район, Терешкову пришлось поспешно уходить. «Девчонка», повязанная ярко-зеленым платком, с маленьким узелком в руках, не вызвала ни у кого подозрений.

— Эй ты, бессовестная, чего подол-то задираешь! — крикнул один из полицаев, когда Терешков перебирался через лужу.

Партизан поспешил опустить платье и ускорил шаги.

Это был салют москвичей в день Первого мая в немецком тылу.

* * *

Первое мая мы встречали в радостно-торжественной обстановке. В качестве гостей у нас присутствовали Константин Заслонов с комиссаром Андреевым и бойцами, командир отряда Воронов со своими помощниками, с нами были только что прибывшие из Москвы радисты. У нас было чем угостить, было что вспомнить и рассказать. Раненым бойцам Воронова, которые не могли принять участия в праздничном обеде, были посланы подарки.

Поскольку мы были «старожилами» березинских болот, у нас оказалось много колхозных подарков: на столе стояла корзина яиц, поджаренный картофель, молоко с колхозной молочной фермы, перебазировавшейся на наш остров, и прекрасно приготовленный поросенок — первомайский подарок стайских колхозников, врученный Дубову и Рыжику.

Под огромным развесистым дубом стоял самодельный стол, накрытый белым парашютным полотном и уставленный закусками. В ветвях дуба на ветру алели красные полотнища, а между ними — портрет Сталина, вырезанный из московской газеты заботливой рукой радистки. Мы провозглашали взволнованные тосты за здравие нашего дорогого вождя товарища Сталина, за нашу советскую родину, за красавицу столицу Москву. И в это же время до нас доносились взрывы, свидетельствовавшие о несокрушимой силе советского человека на временно оккупированной врагом родной земле.

Одна за другой возвращались группы минеров, рапортуя об успешном выполнении задания. Их встречали овациями. Они устроили неплохие первомайские салюты, стоившие жизни многим гитлеровским псам и предателям. А по дороге, в деревнях, они оставляли первомайские подарки верным нашим людям. В хате Жерносеков, например, подрывники оставили, кроме московских гостинцев детишкам, десять метров парашютного шелка: молодки и ребятишки пооборвались, и мы помогли им, как могли.

— А знаешь, Григорий Матвеевич, — сказал мне во время обеда Заслонов, — мы еще в Орше слышали такие разговоры: под Лепелем, слышь, не то немецкая, не то советская власть.

— Это что же, сосед, — в шутку спросил я его, — в тебя угощаю московскими закусками, а ты решил потчевать меня комплиментами?

Товарищи Заслонова подтвердили, что такие слухи действительно ходят в народе. Я не стал возражать ему, подумал и согласился: там, где наши люди не на жизнь, а на смерть бились с врагом, — там и не могло быть никакой другой, кроме нашей родной советской власти. Мы представляли московских коммунистов в тылу у оккупантов. Хотя наш штаб и находился на островке, окруженном труднопроходимым болотом, но гитлеровцы слышали нас и видели нашу работу у себя под боком в крупных населенных пунктах.

Комиссар Анатолий Андреев и командир Воронов говорили, что этот первомайский праздник, проведенный на советской территории в березинских болотах, способен вдохновить партизан на еще более решительную борьбу и подвиги.

Да мы и сами чувствовали, что это так и были согласны с мнением наших гостей и соратников по борьбе.

Кто был в тылу врага, тот знает, что значит там свежий номер газеты «Правда» или «Известия». А «свежей» считалась в апреле сорок второго года советская газета, вышедшая после оккупации гитлеровцами районов Витебской области.

Трудно выразить впечатление, которое производила здесь газета, вышедшая месяц или, тем более, несколько дней назад. Это был бесценный документ, переходивший из рук в руки. Мы же, каждодневно слушавшие в апреле сводки Совинформбюро, имели иногда возможность, часов в двенадцать ночи, читать выпущенный утром в Москве номер газеты «Правда». Такую возможность имели не только мы, но и многие из наших людей в деревне, а также соседние партизанские отряды, поддерживавшие с нами регулярную связь.

Нетрудно представить себе, каким дорогим подарком для наших гостей явились свежие предмайские газеты. Заслонов, Андреев, Воронов ухватились за них, как за реликвию, и понесли их в свои лагеря, чтобы прочитать гам своим бойцам и командирам.

Наши газеты приводили фашистских карателей буквально в бешенство. Мы иногда специально подбрасывали им номер «Правды» или «Известий». Из наших газет было видно, что Москва живет, борется, что в ней по-прежнему находится Центральный Комитет большевистской партии, ставка Верховного Командования Советской Армии, что в ней работает гениальный военный стратег Сталин, руководящий титанической борьбой советского народа и всех передовых прогрессивных людей мира против черной фашистской реакции.

Только то, что печаталось в советских газетах, было достоверно. Только партия Ленина — Сталина не боялась говорить народу правду. Коммунистическая партия и правительство не скрывали наших потерь и не преуменьшали нависшей над нашей страной опасности. Поэтому и все остальное, о чем говорилось в наших газетах, воспринималось без сомнений даже людьми противника.

Так мы провели первомайскую демонстрацию на временно оккупированной фашистами территории.

Далеко окрест заговорил народ о наших флагах. Говорили, что флаги эти дивно расписаны и разрисованы и на одном — многие «видели это собственными глазами» — были такие слова, что скоро придет Красная Армия, что сам Буденный со своей конницей занял Витебск и передовые отряды его движутся к Лепелю. А сорочинский пастух рассказывал всем, что флаги развешаны на двести верст от Чашников до самой линии фронта и фашисты перебросили с передовой две дивизии, чтобы эти флаги снимать…

Однако у нас тоже эта операция прошла не без неприятностей. Получив задание по расстановке минированных флагов, в ночь под Первое мая Саша Шлыков направился в деревню Веленщина. Флаг нужно было установить в непосредственной близости от штаба большого карательного отряда, Короткая весенняя ночь не позволяла медлить, и, когда уже все было готово, Шлыков начал быстро присоединять концы электродетонатора. Электропроводка в минном ящике оказалась неисправной, и детонатор взорвался в руках Шлыкова в десяти сантиметрах от подбородка. Александр Шлыков не потерял самообладания. Ослепший, с кровоточащим, засыпанным мелкими осколками лицом, он на ощупь исправил проводку и присоединил к мине второй, запасной, детонатор. Задание было выполнено.

На базу его привели товарищи, на несколько часов он потерял зрение. От сильной взрывной волны у него разошлась роговая оболочка левого глаза. Шлыков вышел из строя, а людей и без того не хватало. На некоторое время ему пришлось перейти в «доярки» вместо Батурина.

Наши силы быстро возрастали, и нам было уж тесно в глуши бергзинских болот. Надо было выходить на более широкие оперативные просторы, где применение наших сил давало бы наибольший эффект.

4. На линию главного удара

С наступлением весны в березинские болота продолжали прибывать все новые и новые пополнения партизан. Кое-кто из них присоединялся к нам, другим мы помогали, чем могли. Теперь благодаря связи с Москвой мы регулярно получали подкрепления людьми и боеприпасами. 13 мая приняли груз еще одного самолета.

Прекрасно освоенный район и налаженная связь с местным населением открывали большие возможности для работы. Весной мы чувствовали себя в обжитом районе хорошо: не было деревни, даже хуторка, на которые не распространялось бы наше влияние и где у нас не было бы надежных людей. Здесь мы свободно могли пополнять свои ряды. Здесь не чувствовалось у нас и недостатка в продовольствии: по нашему предложению, оно заблаговременно было запрятано от гитлеровцев председателями некоторых колхозов.

В нашем районе осталось мало полицейских, а часть тех, что уцелели, бездействовали, прятались, перепуганные насмерть, или работали на нас. Фашистские гарнизоны и карательные отряды, державшиеся в крупных селах и местечках, с мая сорок второго года стали переходить к оборонительной тактике: местами они рыли окопы и оборудовали дзоты.

Людей, которых гитлеровцы назначали старостами и бургомистрами, мы либо убирали, либо они давали нам подписки, что будут работать в нашу пользу. Даже бургомистры некоторых отдаленных сел, где почти безвыездно находились оккупанты, переписывались с нами, заверяли нас в своей готовности выполнять наши задания.

Только отдельные предатели отваживались в бешеной злобе расправляться с советскими гражданами. Эти подонки появлялись в деревнях лишь в присутствии своих хозяев — фашистских оккупантов, а в остальное время скрывались не только от партизан, но и от мирных жителей. Вместе с тем стало сложнее снабжать подрывников взрывчаткой на железнодорожных магистралях, А гитлеровцы после каждого крушения выставляли отряды карателей на подходах к магистралям.

Можно было бы без особого труда полностью очистить эти районы и объявить их советскими. Но одно дело объявить районы советскими, а другое дело — удержать их.

Враг был еще силен, жесток и коварен. Мы не хотели быть победителями на час. Нужно было выиграть войну полностью. А этого мы могли достичь только совместно с Красной Армией.

Нам нужен был простор, на котором мы могли бы применить свои возросшие силы. Мы подняли тысячи трудящихся Белоруссии на вооруженную борьбу, вывели их в лес, научили владеть мощными подрывными средствами. Теперь нам нужны были вражеские объекты, на которые можно было бы обрушить имевшуюся в нашем распоряжении боевую технику, помноженную на умение и жгучую ненависть к иноземным захватчикам.

В Витебской области, поблизости от районов нашего базирования, проходили только две железнодорожные магистрали: Вильно — Полоцк и Минск — Борисов — Орша. Первую мы «оседлали» и все время активно здесь действовали. Подходы же ко второй магистрали гитлеровцы сильно укрепили.

Наиболее густая сеть железных дорог находится в районе Бреста, на Буге. Расходящиеся пучком с запада на восток, здесь тянутся линии от Бреста на Ленинград, через Полоцк; через Минск — к Москве, через Гомель и Ровно — к Киеву и Донбассу.

Смотришь бывало на карту огромной площади Пинских болот, и кажется, что это зыбкая низина гнется под тяжестью тысяч железнодорожных составов врага, движущихся к восточному фронту. А дальше — там, на западе, «гнездо» фашистских разбойников, взращенных английскими, американскими империалистами. Международные картели, синдикаты, банки породили гитлеризм. И стальные пути превратились в гигантские артерии, по которым движется смерть и разрушение радостной и счастливой жизни нашего советского народа… Да и не только нашего — они готовы потопить мир в человеческой крови, лишь бы продлить свое существование. Как бы хотелось овладеть силой, способной взметнуть на воздух самую почву, порождавшую фашизм с его стремлением поработить свободные народы мира.

Железнодорожные магистрали в Пинской области проходят через болотистые, топкие лесистые пространства. Следовательно, там, на этих болотах, как и в пойме реки Березины, можно базироваться с крупными партизанскими силами и наносить удары по важнейшим стратегическим объектам врага.

Перенести туда же наши все средства и методы борьбы — такой вывод напрашивался сам собой.

Жалко было расставаться с Витебщиной, труден был предстоящий шестисоткилометровый переход по тылам врага, но чувство долга перед родиной было выше и сильнее всяких опасений.

Снабжение боеприпасами отдаленных участков в старом районе стало почти невозможным из-за большого количества карателей, привлеченных действиями наших подрывников.

Антон Петрович Брынский, направленный с пятью десятками подрывников для действия на железной дороге Москва — Минск, 15 мая возвратился обратно, не выполнив задания. Районы вокруг Борисова и Орши были наводнены карательными отрядами из эсэсовцев и местных полицейских, и Брынскому не удалось пробиться к железной дороге.

Действия группы Щербины, работавшей на линии Полоцк — Вилейка, могли бы дать значительно больший эффект в треугольнике Вилейка — Молодечно — Вильно. Мы решили выходить в Пинские болота, в район озера Выгоновское.

Я запросил разрешения от своего начальства. Но Москва не отвечала. Каждый день поступали радиограммы по различным вопросам, но в них не было и намека на поставленный нами вопрос. Я понял это так: вышестоящим инстанциям нашего предложения еще не доложили, а непосредственные руководители не хотели полностью принять на себя такое ответственное решение.

Но нам ответственности бояться было нечего. Я думал: если задача будет выполнена, то, кроме заслуженной благодарности, за это ничего не будет; если же придется погибнуть, так тоже найдутся люди, которые помянут нас добрым словом.

А времени терять было нельзя. Люди рвались на боевые дела. У нас было всё необходимое для действий против вражеских эшелонов. Держать товарищей без дела — значило их «размагничивать».

Незадолго до выхода в рейд мы созвали совещание актива с участием командиров отрядов, остававшихся в старом районе.

На совещании выступил Дубов:

— Вооруженные люди в лесу без связи с населением, что дерево с подрубленными корнями: оно не может расти, оно не может жить. Поэтому Связи свои с местным активом нам нужно передать остающимся здесь отрядам. Не начинать же им работу заново. Да и сельский актив, оставленный без связи с боевыми отрядами в лесу, может быть задушен фашистами. Мы просим поэтому товарищей Заслонова, Воронова и других продолжать начатую нами работу. Наших людей, работающих в деревнях бургомистрами и старостами, нецелесообразно снимать и уводить в другой район. Они могут принести большую пользу на том месте, где работают…

На совещании Заслонов и Воронов обещали продолжать работу по развертыванию партизанского движения и пожелали нам успешно совершить свой рейд.

Мы начали тренировать людей, подготовлять их к тяжелому маршу.

Одной из основных трудностей осуществления этого перехода являлось отсутствие карт-километровок на две трети маршрута.

Опыта больших переходов в тылу противника в то время у нас да и у других партизан не было. Нужно было продумать и осуществить этот переход целиком за свой страх и риск.

Я разработал маршрут с учетом всех особенностей местности — таким образом, чтобы ночами совершать переходы по безлесным пространствам, а дневки и встречи с нужными людьми проводить в глухом лесу. График наших передвижений при этом получался столь напряженным и точным, что опоздание в прибытии к тому или иному пункту хотя бы на час могло повлечь за собой опасные осложнения. Разумеется, в этом была и слабая сторона, но иначе запланировать его не удавалось, так как безлесных пространствий по пути было много и подчас весьма больших, а весенние ночи были коротки и светлы. Не меньшую трудность представляла и переноска грузов, главным образом взрывчатки и батарей питания к рациям. Двигаться мы могли только пешком и в ночное время, груз предстояло тащить целиком на собственных плечах. При этом брать с собой в такой ответственный рейд можно было лишь небольшое количество проверенных и хорошо вооруженных людей.

Более шестидесяти бойцов и командиров приступили к физической тренировке. Каждый день они проходили расстояние в шесть километров от озера Домжарицкое и обратно по вязкому мшистому болоту с грузом. Проверяли подгонку обуви, вещевых мешков, тренировались в обороне и в отходе на случай внезапной встречи с противником.

Однако, как ни старались ребята, таская на себе груз в пятнадцать — двадцать килограммов, стало совершенно очевидным, что всей полученной из Москвы взрывчатки нам не поднять. Приходилось часть ее оставить. Но кому же? Бойцы, оставшиеся с Ермаковичем, не смогли бы использовать всю взрывчатку по назначению. Я встретился еще раз с Заслоновым и Вороновым и предложил им часть этого драгоценного груза. К тому же у Заслонова были железнодорожники, имевшие опыт подрывных работ на Оршанском узле. Подвертывался благоприятный случай попросить у него некоторых из этих людей — они были мне крайне необходимы для действия на железнодорожных магистралях врага.

Мне было хорошо известно положение в отряде Заслонова. Особенно меня интересовал его первый комиссар Федор Никитич Якушев, прекрасный товарищ и стойкий коммунист, бывший до войны начальником политотдела Оршанского железнодорожного узла. Когда Заслонов, как специалист, устроился на «службу» к оккупантам в качестве начальника русских паровозных бригад станции Орша, ему удалось устроить на работу и большую часть своих железнодорожников. Советские люди начали действовать.

Они разработали способ выведения из строя немецких паровозов. Это был очень сильный удар по противнику. Отряд Заслонова действовал. Но комиссар отряда Якушев должен был забраться в глубокое подполье. Его в Орше знал каждый житель, его разыскивали гестаповцы. Заслонов на некоторое время потерял связь со своим комиссаром, и на эту должность был назначен другой человек — Андреев, оказавшийся тоже очень энергичным, боевым товарищем. Когда же Заслонов вывел своих людей в лес, в отряд прибыл и бывший комиссар Якушев. Но командир за это время уже сработался с Андреевым, и Якушев остался не у дел.

Я встретился с Заслоновым, и мы быстро договорились: в мое распоряжение были откомандированы Якушев и несколько других железнодорожников в качестве специалистов-инструкторов «по железнодорожному делу». Заслонова мы, в свою очередь, снабдили взрывчаткой и арматурой для минирования железных и шоссейных дорог.

19 мая отряд в шестьдесят пять человек был готов к выступлению. Триста тридцать пять килограммов тола было размещено в шестидесяти вещевых мешках. Кроме того, людям предстояло нести двадцать комплектов питания к рациям, запас патронов, гранат и съестного. Немало было и других «мелочей»: водные лыжи, веревки, котелки для варки пищи — в среднем вес груза на одного человека доходил до пятнадцати килограммов. А наиболее усердные товарищи насовали в свои мешки по восемнадцати — двадцати килограммов полезного груза.

К Щербине я отправил пятерку надежных ребят, прибывших из его лагеря за получением взрывчатки, с приказанием явиться ко мне на встречу в период от 29 мая по 4 июня в определенное место под Вилейкой.

20 мая на острове Зеленый, в районе центральной березинской базы, мы провели пробный поход, чтобы проверить окончательную подгонку обуви, лямок у вещевых мешков и качество укладки груза. В этот же день прибыл на центральную базу из-под Полоцка комиссар Кеймах. Это было весьма кстати. Я мог с ним посоветоваться и еще раз просмотреть, все ли учтено для марша.

Утром 21 мая были сделаны последние приготовления к переходу. Бойцы плотно позавтракали, в их вещевые мешки было положено вареное мясо и хлеб. Некоторые заботливые товарищи захватили с собой и сырое мясо в ведрах, чтобы варить его по дороге, прихватили теплую одежду, одеяла и многие другие вещи, без которых можно было бы обойтись. Я знал, что все это будет брошено не далее как на втором привале, но молчал, предоставляя людям самим убедиться, что нам предстоит далеко не увеселительная прогулка.

Точно в назначенный час отряд выстроился перед штабной землянкой. Наступило самое тяжелое — прощание с остававшимися. Тимофей Евсеевич Ермакович со своей хромотой не выдержал бы перехода, и, как ни жаль мне было с ним расставаться, все же я вынужден был оставить его командиром Березинской базы.

— Что ж, так или не так, а коли нужно, так нужно, — ответил он мне своим обычным присловьем.

Теперь он выговаривал слова с трудом из-за душивших его слез. Я тоже чувствовал, что слезы подступают к глазам, и, отвернувшись, чтобы перебороть волнение, подал команду:

— За мной, шагом марш!

Колонна тронулась. Оставшиеся товарищи кричали: «Путь добрый!» и махали руками, Ермакович плакал.

Перед поворотом я оглянулся, и его маленькая скорбная фигурка запечатлелась в моих воспоминаниях о горестных и славных делах в первую военную зиму.

Лоскуток родной, не завоеванной врагом земли — зеленый островок — остался за спиной. Казалось, мы оставили там отчий дом, родную семью. А впереди и вокруг нас необозримое болото, поросшее чахлым березнячком и ольшаником. Но даже эти, старчески изогнутые карликовые деревца, весной покрытые изумрудной листвой, чем-то напоминали мне празднично разодетых девчат, высыпавших на болото проводить знакомых хлопцев, следовавших за мной.

Тут и там, как обычно, поодиночке и небольшими группами стояли серые красавцы — журавли. Казалось, они тоже хотели попрощаться. И собралось их больше, чем обычно… Опустив свои хвосты и крылья, похожие на голубые, вылинявшие на солнце веера, посматривая на нас, они жалобно курлыкали. Хотелось что-то сказать прощальное и этим птицам. Но думалось, что они и сами понимают: не от хорошей жизни люди покинули обжитые места, переселившись на журавлиное поймище.

Представьте себе колхозную деревню с нашими свободными и жизнерадостными советскими людьми. Но вот появились оккупанты, и сразу меняется лицо деревни и самое понятие «наша деревня», «наши люди». Все, что тебе давным-давно гак знакомо и дорого, вдруг оказывается не твоим, а объявляется трофейной собственностью разбойников, которые делают с твоими близкими все, что им угодно.

Какое горькое чувство испытывали советские люди, находясь на временно занятой врагом территории… «Ходишь, как прежде, по своей земле, а власть чужая, ненавистная. И не понять: не то ты в своей деревне, не то в фашистском лагере для пленных…».

Мы же, «расквартированные» в лесу, находили такие места, куда враг не мог прийти без боя.

На занятом нами лоскутке земли действовала радиостанция, здесь мы разговаривали с Москвой, принимали людей и грузы с Большой советской земли. Здесь у нас под кроной многовекового дуба портрет великого Сталина. Он смотрит на нас строгими и ласковыми глазами, и на душе становится легко. Он видит нас, он с нами. А возле него алый стяг — символ нашей мощи, нашей правды. Занятый нами кусок леса был советской, нашей, не оккупированной фашистами территорией. Почему же мы не могли себя чувствовать так же, как на советской земле?

Оторвешься бывало от фашистских карателей, заберешься в густой сосняк или ельник, выставишь посты, устроишься на еловых ветках у костра; радист выбросит антенну, свяжется с центром. Пройдет несколько часов, и ты чувствуешь, как уютен и хорош этот клочок родного леса! А станешь уходить, и жалко с ним расставаться, точно ты пробыл здесь не часы, а месяцы. Даже складки, морщины на коре дерева, под которым ты провел спокойно несколько часов, кажутся тебе давно знакомыми и такими же приятными, как причудливый рисунок на стене бревенчатой хаты, где ты родился и вырос.

Зеленый остров, на котором мы распрощались с Ермаковичем, Заслоновым, Андреевым и Вороновым, был нам мил и дорог еще потому, что с этого острова после шестимесячного перерыва была установлена связь с Москвой, Отсюда направлялись первые удары по железнодорожным линиям оккупантов; здесь комплектовали мы диверсионные группы из «призывников», шедших к нам в лес, закрепляли свои связи с соседними партизанскими отрядами и с людьми подполья.

Зеленый остров стоит перед моими глазами и теперь, точно мы оставили его только вчера. Высокая стройная береза рядом с янтарно-желтой сосной у входа в штабную землянку. Обжитые землянки, погреб с картошкой, жаркая баня, коровник между елками. И грустный, с влажными глазами Ермакович.

* * *

Марш отряда начался тяжелым переходом через березинские болота и форсированием еще не вошедшей в берега Березины. Я умышленно выбрал такое трудное начало, чтобы за первые сутки перехода отсеялись люди, неспособные выдержать предельного напряжения всех сил для шестисоткилометрового рейда. Оставшиеся в течение первых суток могли благополучно вернуться на базу Ермаковича. Мой расчет оказался правильным.

Первые четыре километра пути были наиболее легкими, — ноги увязали неглубоко, густой ковер мха легко пружинил, а под ним ощущалась еще не оттаявшая твердая почва. Тем не менее некоторые товарищи умудрялись проваливаться по пояс в трясину и, вылезая на четвереньках, промокали до плеч, измазав в грязи автоматы, диски с патронами, мешки с взрывчаткой.

Чтобы подбодрить бойцов, я рассказал им, как бедный еврей Исаак, ютившийся с большой семьей в тесной землянке, стал жаловаться раввину на свою судьбу, на то, что он свету не видит в своем убогом жилище. Раввин знал причину, но ничем реально не мог помочь бедняку, Он просто посоветовал Исааку поместить в землянку еще козу с козленком. Семья бедняка стала совсем задыхаться. Тогда раввин посоветовал удалить из землянки сначала козленка, а затем козу. После этого Исаак «увидел свет» и возблагодарил своего учителя за мудрое наставление.

Мои хлопцы применили этот анекдот к конкретной действительности. Большое болото они назвали козой, а маленькие стали называться козленком. Дальше зашагали более дружно.

Я очень беспокоился, сумеет ли перенести огромные трудности этого перехода наша радистка, единственная девушка среди шестидесяти четырех мужчин. Но она держалась прекрасно. Хуже всех выдерживал испытание семнадцатилетний парень-радист. В начале пути он шел вразвалку, откинувшись назад и засунув руки в карманы., словно прогуливался по улице Горького. На первом же привале он оказался таким мокрым, перемазанным и замученным, что Соломонов, сомнительно хмыкнув, снял с него питание для рации и взвалил себе на плечи.

Ведра с сырым мясом, теплые одеяла и шапки остались висеть на сучьях деревьев, когда мы уходили с первого привала.

К половине вторых суток пути, в течение которых пришлось брести по пояс в воде под проливным дождем, мы выбрались на веселый, сухой остров. Здесь был расположен хутор Лубники, но дома были оставлены владельцами. Гитлеровцы переселили здешних жителей во избежание общения с партизанами. Мы решили устроить привал.

День к обеду разведрился. Сухую высокую поляну залило солнечным светом, стало совсем тепло, хотелось передохнуть и отоспаться. Но в пустых домах не было никаких продуктов питания, — все было вывезено хозяевами или забрано оккупантами. Наши запасы съестного также окончились. Измученным людям было не до еды. Страшно переутомленные и до пояса мокрые, они валились на полусгнившую солому и мгновенно засыпали.

Я решил обследовать местность и пошел берегом острова. Вдали за два-три километра поблескивала извилистая лента Березины. Подходы к ней в большинстве мест были залиты водой, оставшейся после разлива. За рекой виднелись постройки какого-то крупного селения. Оттуда доносилась стрельба. Там, вероятно, было стрельбище и проводились стрелковые занятия у гитлеровцев или полиции.

Вернувшись на хутор, я собрался немного отдохнуть, но появился старшина и доложил, что наш радист отстал. Шел он метров пятьдесят позади, и вот прошло уже более двух часов, как мы остановились, а его все еще не было. Пришлось послать людей, которые валились с ног от усталости, на поиски молодого человека, переложившего свой груз на плечи товарищей и все же оказавшегося не в силах нести самого себя. В течение всего пятичасового привала я не мог заснуть в тревоге за исход поисков, и лишь за час до подъема мне доложили, что на поле под лесом появился какой-то человек, взять которого не удалось, так как он никого не подпускал близко, убегал и прятался. Я поднял еще нескольких бойцов и послал их в облаву. Неизвестного «злоумышленника» окружили не без труда, и он оказался, как и следовало ожидать, нашим незадачливым радистом. Выяснилось, что он около трех часов блуждал вокруг лагеря, но боялся подойти, принимая нас за карателей.

Возможности возвращения на базу Ермаковича больше не было. Я построил людей и объявил во всеуслышание приказ командирам: живыми отставших в пути не оставлять и за исключением особых случаев не снижать темпа движения. После этого радисту предложили взять свою рацию, и больше он уже не Отставал от нас ни на шаг, хотя через сутки на него был повешен еще и комплект питания для рации. Рваные клочья дождевых облаков закрыли солнце, спустились в темно-синюю глыбу, заслонившую полнеба, и снова ринулись на нас проливным дождем. Подсохшая одежда за день быстро вымокла до нитки. С кустарников и с ветвей деревьев сливалась к нам за шиворот вода. Луг метров на двести перед руслом был сплошь залит водой разлившейся реки Березины.

У самого русла выступали небольшие крутые берега, до которых можно было добраться только в лодках, но их у нас не было, а воды мы уже не боялись, она хлюпала в наших сапогах, стекала с одежды.

Стоя до колен в воде, я тщательно всматривался в разлив. Течение здесь было небольшое. Кое-где из воды выступали кустарники лозы, местами маячили вершины сухого прошлогоднего чапыжника и бурьяна. На залитом лугу могли быть рытвины и озера. Сколько раз я в своей жизни бродил вдоль берегов рек на охоте? Казалось, я представил себе профиль преградившей путь к реке низины. Молча повел людей разливом.

Какой-то причудливой кривой я двигался вперед. Вот мы уже отошли сотню метров, самая большая глубина была повыше поясницы.

По выступающим кустам и крутящимся струйкам течения мне удавалось распознать, где рытвина, а где возвышенность. Так мы благополучно вброд достигли берега реки.

Березину мы форсировали ночью. Дрожа от пронизывавшего насквозь холода, поодиночке переправлялись на другой берег реки, надув и связав несколько пар водных лыж, которые перетаскивали при помощи строп, перекинутых с одного берега на другой.

Противоположный берег представлял неоглядное море жидкой грязи, и мы побрели по нему, время от времени останавливались и отдыхали стоя, опираясь друг на дружку. Бойцы валились с ног от усталости, а сухой берег точно отодвигался от нас. Около 11 часов дня устроили привал в мокром березняке. Тут можно было сидеть, предварительно сложив нечто вроде поленницы из сухих палок, и товарищи, кое-как пристроившись на таких сиденьях, чтобы не лежать в болоте, начали засыпать.

Где-то недалеко с правой стороны слышалось пение петухов, раздавался изредка лай собак. Но какой там был населенный пункт, я не мог определить. Надо было произвести разведку и уточнить наше местонахождение. Однако послать было некого. Люди спали мертвым сном, и поднять их не было никакой возможности. Единственным человеком, способным еще передвигаться по этому морю грязи, был я сам. Потому ли, что на мне было меньше груза, чем на других бойцах отряда, или больше ответственности за людей, но мои силы казались буквально неистощимыми. Я не мог взять с собой даже сопровождающего и около трех часов потратил на то, чтобы определить название населенного пункта.

Оказалось, что мы расположились на отдых рядом с селением Волоки. Там стоял большой гарнизон полиции. Я же поставил перед собой задачу пройти без боя, не ввязываясь ни в какую перестрелку, особенно здесь, в начале нашего перехода. Пришлось поднять товарищей и повести их снова болотом, в обход этого селения.

Часа за три до заката солнца вышли на сухой берег. Перед нами открылись поля, а за ними большая деревня со странным названием Божий Дар. Для нас это название прозвучало многообещающе. Вечером хлопцы использовали до секунды предоставленные им сорок пять минут на то, чтобы поужинать в деревне. Накормили и радистов, оставшихся на это время в лесу вместе со мной.

В сумерки двинулись дальше. После страшно тяжелого трехсуточного перехода и трехчасового отдыха люди наелись так, что итти дальше не могли совершенно. За ночь мы сделали не более пяти километров.

Пришлось остановиться на большой многочасовый привал. Зато в следующую ночь мы прошли около сорока километров.

На этот раз нам попалась гать, совпадавшая с направлением нашего пути.

Мы шли загаченными болотами. Окрестные кусты звенели соловьиными трелями, но к красотам природы, обычно так волновавшим меня, я оставался равнодушным. Впереди лежал еще трудный пятисоткилометровый путь.

Перед рассветом на водных лыжах перебрались через небольшую, но глубокую речонку Цну. Дальше пошла сухая холмистая местность, покрытая перелесками. В этих местах можно было использовать для перехода часть дневного времени.

В следующие трое суток мы добрались до старой государственной границы. Это были районы, во всех отношениях удобные для базирования партизан. Жители пограничных деревень не привыкли бродить по лесам, мало их знали, главное — умели держать язык за зубами.

В густом нехоженом бору, около небольшого ручейка, мы увидели пустой шалаш. Оставленная одежда, два красноармейских котелка, хлеб, картошка указывали на то, что люди были здесь совсем недавно. Они, видимо, разбежались, когда услышали в лесу людей. Нам было крайне необходимо разведать обстановку в этих районах. Расположившись в стороне с отрядом, мы выставили на «беглецов» засаду.

С наступлением темноты мои хлопцы задержали воентехника Сивуху, который приволок еще двоих обитателей брошенного «жилища». Три человека проживали здесь с одним пистолетом, но ребята оказались неплохие, и мы решили их прихватить с собой.

До пунктов, намеченных для встречи со Щербиной, оставалось около сорока километров. Всех людей туда тащить было незачем. К тому же представлялось целесообразным израсходовать часть наших грузов на линии железной дороги Молодечно — Минск, которая проходила километров за тридцать впереди нас у местечка Радошковичи, и на шоссе Плешенница — Лагойск, которое осталось позади на расстоянии одного суточного перехода.

Выделив две пятерки на линию железной дороги и одну на шоссе для подрыва моста через болотистую реку Двиносса, я сам прихватил две пятерки и двинулся к месту установленной встречи со Щербиной.

В прилегающих деревнях уже знали о начавшихся крушениях вражеских поездов под Вилейкой. Это была работа наших подрывников, посланных со Щербиной. Но сам он базировался между Полоцком и Крулевщизной. Найдут ли его посланные туда люди? А от встречи с ним зависела дальнейшая работа в этом районе и продолжение начатого перехода с северо-востока Белоруссии на юго-запад.

5. В Западной Белоруссии

Была светлая, почти белая ночь, когда мы перешли старую границу. Вокруг чернели хаты поселков. Хотелось побывать в них, присмотреться, как живет здесь народ, но на всем лежала одна, хорошо знакомая нам печать фашистской оккупации.

Около 12 часов ночи мы обходили небольшое местечко Хотеничи. Мы не знали, есть ли в нем гитлеровцы. В стороне, на отшибе, стояло несколько хат. Оттуда доносились мужские голоса какой-то пьяной группы. Несколько человек развязно болтали с женщинами. «Полицейские», — промелькнуло у меня в голове.

Я остановил хлопцев неподалеку от дорожки, идущей к местечку. Часть полицейских направилась мимо нас.

— Стой! Кто идет?

Полицаи растерялись. Один из них крикнул: «Приготовиться, партизаны!» и кляцнул затвором винтовки, другие бросились бежать.

— Огонь! — скомандовал я.

Наши автоматы застрочили короткими очередями.

Оставив троих убитых и одного тяжело раненного, полицаи разбежались. Мы подобрали на месте одну новенькую винтовку. Она нам была очень кстати. Ранее, по пути, мы присоединили к себе трех человек из бойцов-окруженцев, у них на троих был только один револьвер. Один из них шел с нами. Когда ему была вручена отнятая у полицаев винтовка, он запрыгал на одной ноге от радости, как ребенок. Винтовку он прижимал к себе и гладил ее, как бесценный дар.

— Вот она наша русская, родная, — говорил боец, торжествуя.

Мне этот восторг бойца был понятен. Я сам ходил несколько дней в тылу врага, когда искал своих людей, с дубиной в руках вместо винтовки и с булыжниками в карманах вместо гранат.

К утру 30 мая мы достигли условленного места встречи, но ни Щербины, ни его людей там не оказалось. Нужно было ждать. Я выделил еще одну группу из шести человек во главе со Шлыковым и послал со взрывчаткой на линию железной дороги, а с остальными решил дожидаться Щербины. В непролазной лесной чащобе было тихо и глухо — тут бы и отдохнуть, отоспаться, да вот беда: мы оказались в «комарином заповеднике». Ничего подобного я не видел ни в ленинградских болотах, ни в дикой якутской тайге. Комары осыпали нас непрерывным мелким дождем, не успокаиваясь ни днем, ни ночью. Мы пытались укрыться от них под плащ-палатками, но они проникали в мельчайшие щели и жалили, жалили без конца. Лица и руки у нас распухли и нестерпимо зудели: мучения наши становились совершенно невыносимыми еще оттого, что мы не знали, когда же появится Щербина и прекратится комариная пытка. Мы терпели ее три дня и уже начинали терять надежду на встречу, когда утром 2 июня часовой заметил на дороге группу человек в двадцать пять, — люди громко говорили по-русски.

Я вышел из леса и через несколько минут уже обнимался с капитаном Щербиной. Вместе с ним прибыли представители трех крупных партизанских отрядов: «Мститель», «Борьба» и «Отряд дяди Васи». Все вместе мы возвратились на основную стоянку. Вновь прибывшие были комиссарами соседних со Щербиной отрядов и пришли просить взрывчатку и арматуру для подрыва поездов и минирования шоссе. Надо было помочь товарищам. Мы договорились, что они выделят тридцать человек, и товарищ Купцов (тот самый, что когда-то допрашивал меня у Садовского) проводит их на базу Ермаковича, где им дадут сто двадцать килограммов тола и полтора десятка противотанковых мин. Треть этого груза они обещали передать Щербине.

Кеймах попросил оставить его в отряде Щербины. На счету отряда к этому времени было уже четырнадцать пущенных под откос железнодорожных составов на линии Вилейка — Полоцк. Как ни жалко было мне расставаться со своим старым другом, но обстановка заставила меня согласиться с приведенными им доводами. В распоряжении Щербины было теперь более ста подрывников, прошедших наши лесные «курсы». Кроме них, к отряду присоединилось около семидесяти новичков. Пятнадцать человек из своих людей, которым трудно было переносить напряжение перехода, я тоже решил оставить в отряде Щербины.

Согласно разработанному нами плану, на месте стоянки отряда должен был остаться товарищ Кеймах с сорока бойцами и задачей действовать на железнодорожной линии Крулевщизна — Молодечно и Молодечно — Минск. Капитан Черкасов с такой же группой должен был перебазироваться в район озера Нароч и работать на линии Вильно — Крулевщизна и Вильно — Молодечно, а Щербина, уйдя в леса Налибокской пущи, южнее города Воложина, — рвать поезда на участке Барановичи — Лида — Молодечно — Минск — Барановичи. Для установления связи с Москвой мы передали Щербине вышколенного недавними злоключениями радиста с рацией.

К 6 июня на месте стоянки собрались все высланные нами на подрыв железных и шоссейных дорог пятерки. 8-го мы провели небольшой прощальный митинг. Остающимся я пожелал дальнейших боевых успехов. Кеймах и Щербина в своих выступлениях дали слово по-прежнему хранить железную воинскую дисциплину, сохранять престиж москвичей-десантников, выполнить задачу нашей партии, поставленную перед коммунистами, посланными в тыл врага для организации партизанской борьбы белорусского народа. В ночь на девятое мы в составе пятидесяти двух человек тронулись дальше в путь. И снова нам казалось: покидаем мы теплый, обжитой уголок, родных и близких нам людей, с которыми так много пережито и которые делают то же, что и мы.

Они составляли с нами единую боевую когорту… Мы двигались молча по лесной неезженой тропе. В ушах звучали прощальные золотые слова, сказанные Дубовым: «До встречи в день победы в нашей красавице Москве».

Сколько еще ночей и дней войны отделяет нас от этого счастливого момента? Кому из нас доведется услышать звон бокалов, поднятых боевыми друзьями за победившую родину, за партию, за полководческий гений Сталина?

Организация бригады

Едва мы вышли из леса, как увидели огромное зарево пожара и клубящийся столб густого черного дыма, — так могла гореть только нефть или специальные снаряды, применяемые для дымовой завесы. Это была работа шестерки Александра Шлыкова, высланной нами из вилейского «комариного заповедника». Перед нашим выступлением бойцы Щербины подорвали еще один эшелон, а группа Кеймаха сидела в засаде на том же участке, поджидая, когда возобновится железнодорожное движение, чтобы нарушить его новым взрывом.

Вскоре нас встретил Шлыков со своей группой и доложил, что им подорван немецкий эшелон, груженный снарядами и дымовыми шашками. Пожар, возникший при крушении эшелона, задымил подобно вулкану. Огромный багрово-черный столб дыма, гигантским грибом распустившийся над местом крушения поезда, был виден на оранжевом от зарева фоне неба за несколько десятков километров. Из ближайших селений в лес устремились окруженцы и бежавшие из плена бойцы с целью найти людей, зажегших этот фейерверк, и присоединиться к ним. Шлыков привел с собой восемь таких бойцов.

Я вызвал командира восьмерки. Ко мне подошел среднего роста широкоплечий блондин с голубыми глазами, лет двадцати семи — тридцати, и назвал себя Анатолием Седельниковым. Не ожидая вопросов, он коротко рассказал о себе и о каждом из бойцов своей группы. Ни один из них подозрений у меня не вызвал, и я дал согласие на присоединение всей восьмерки к отряду. По существовавшим у нас правилам новичков разбили по группам подрывников. Седельников, как и остальные, был зачислен бойцом в одну из пятерок. Я заметил, что он сильно прихрамывал, и это мне не понравилось. Приказ не отставать и не оставлять людей по пути был незыблемым законом, от точного выполнения которого зависел в значительной степени успех нашего рейда.

Мы остановились в мокром болотистом лесу в треугольнике Вилейка — Молодечно — Красное. Отсюда мы послали еще две группы на подрыв вражеских эшелонов. Через эти места мы проходили неделю назад, когда шли на встречу со Щербиной. Места нам были знакомы, да и в окружающих деревнях о нас уже знали, мы здесь расстреляли крупного шпиона, выдававшего себя за сапожника. Поэтому здесь можно было ожидать карательных отрядов гитлеровцев.

По направлению дальнейшего маршрута были выставлены две усиленные заставы. Во второй половине дня я с двумя автоматчиками направился разведать местность.

Командир первой заставы товарищ Шишкин доложил, что немцев поблизости не замечено. Но сменившиеся часовые сообщили, что в лесу шатается много безоружных людей. «Вроде кого-то ищут», — высказали хлопцы предположение.

— А ну-ка, Шишкин, задержите — и сюда их. Да не говорите, кто, зачем. На обратном пути я с ними потолкую.

Шишкин стал рассылать бойцов на выполнение приказания, я с автоматчиками направился на вторую заставу. О наличии в лесу посторонних узнал и Дубов. Желая предупредить меня об опасности, он, прихватив с собой Осокину, деда Пахома и одного бойца, направился за мной следом.

На заставе Шишкина они застали только младшего политрука Чугунова с больной ногой, все остальные разбрелись по лесу. Чугунов доложил комиссару о моем приказании.

Дубов решил подождать нас на заставе Шишкина. Чтобы не выдавать себя, он сел к костру и прикрыл автомат плащ-палаткой, то же сделали и другие. Только дед Пахом заявил, что ему трудно укрыть «свою стрельбу» (он, как всегда, был с централкой).

— Это и хорошо, ты будь на всякий случай с дробовиком наготове, а подозрительного в этом ничего нет. Мало ли теперь по лесу бродит людей с дробовиками, — заявил Дубов.

Из леса вывели пять человек задержанных. Предупрежденные конвоиры, не обращая на Дубова внимания, предложили неизвестным сесть у костра.

— Эх, братцы, да здесь уже есть рыба. Здравствуйте вам, — сказал один боец, подсаживаясь к Осокиной.

— Здравствуйте, — также нарочито небрежно ответил Дубов.

— А ты, красавица, почему не отвечаешь на приветствие? — спросил тот же боец, придвигаясь ближе к Осокиной.

— А я не знаю, кто вы, поэтому и не отвечаю.

— Испугалась малость, вот и промолчала, — заявил второй из задержанных.

— Испугаешься, если вас ведут под ружьем, как уголовных преступников, — отрезала радистка.

— А ты, дед, чего с ружьем сдался? — сказал третий, обращаясь к деду Пахому.

— А чего ж я поделаю с дробовиком супротив автомата? — уклончиво ответил старый партизан.

— Сам, поди, как увидел гитлеровца с автоматом — пулемет или пушку бросил, а других упрекает за то, что они с дробовиком не решились оказать сопротивление автоматчикам, — отчитала девушка и третьего.

— Интересно, откуда она сама-то здесь взялась? — заметил один из неизвестных.

В это время из леса вывели еще группу безоружных людей.

— Приказано — иди, не рассуждай. А то «куда, да зачем…» В плену у немца были? Были. Не рассуждали почему — боялись автомата. А у меня в руках, чай, тоже автомат, не чурка. Или, думаете, я стрелять не умею?.. Вот садись здесь и поджидай, когда тебя спросят…

Все это было так интересно, что мы остановились, не доходя костра, в густом орешнике, чтобы понаблюдать и послушать эти разговоры.

— Почему с нами поступают как с арестованными? Какое они на это имеют право? — кричал один из приведенных.

— А во время войны право за тем, у кого сила. Законы будет устанавливать победитель войны, — заметил Дубов.

В это время из лесу Шишкин вывел человека лет тридцати, огромного роста и богатырского телосложения. Шишкин держал автомат наготове.

— А ну-ка, садись вон там, — указал он место верзиле, — и помалкивай. «Я лейтенант»! Ты, может, капитаном был, да разжалован, коли обезоружили… А я не знаю и знать не хочу, кто ты. Вижу, в такое время человек по лесу без оружия шляется, значит по меньшей мере дезертир или фашистский прихвостень — полицейский.

— Послушаешь, вроде народ-то непокорный, а оккупантам сдались, — многозначительно заметил Дубов.

— Замолчи, старик, покуда я до тебя не добрался, — вскричал человек, приведенный Шишкиным, выговаривая слова с кавказским акцентом.

— У этого силы-то, как видно, хватит, вот хватит ли ума? — заметила Осокина.

— Вы, барышня, меня не оскорбляйте, а то я осетин… я могу…

— Ничего вы не можете. Вас немцы не так оскорбили — оружие отняли, да и то вы смирились, — ответила девушка.

— Попривыкали с бабами по деревням воевать, вот и ерепенятся, — заметил дед Пахом.

— Злости много, а толку нет, — добавил Дубов.

Я так заинтересовался происходящей сценой, что спрятал маузер и предложил своим бойцам подвести и меня к костру как задержанного в лесу.

— Здравствуйте, — сказал я, — может, у кого есть махры на закрутку?

— Здравствуй, если не шутишь, — ответили мне человека два из числа неизвестных.

Мои люди умышленно промолчали.

— На, отец, завертывай, самосад крепкий, полициант дал моему хозяину, а он мне уступил с полстакана.

Мы все были теперь убеждены, что перед нами окруженцы, проживающие в прилегающих к лесу деревнях, и вышли они искать связи с нашим отрядом, но среди них могли быть тайные полицейские и провокаторы.

— Шутить-то, кажется, времечко неподходящее… Что вам в деревне-то не сидится? Зачем в лес вышли? — Все задержанные вопросительно посмотрели на меня.

— А затем, зачем и остальные, — сказал один нерешительно.

— Остальные вышли, чтобы задержать вас. Это они, кажется, и сделали, вот и прошу мне ответить, кто такие и почему шатаетесь по лесу. Партизан, что ли, ищете? А то ведь теперь время военное, решение принять недолго.

— Да вот узнали, что вчера в этот лес проследовал отряд Бати… Хотели встретиться, попросить…

Мы действительно сутки назад, проходя безлесное поле, запоздали и переходили вброд реку Рыбчатку на глазах проснувшихся селян прилегающей деревни.

— Ах, вон вы зачем в лес вышли! Это где же вас проинформировали, в полиции или в гестапо? А только Бати здесь нет, он еще вчера ушел отсюда. Я один из его командиров, прошу мне доложить, чего вы от него хотели, а я уже дальше передам вашу просьбу.

— Не в полиции и не в гестапо, на опушке леса лошадей пасли и сами видели, как они проходили, — заявил один.

— Вот хотели его попросить, чтобы взял нас в свой отряд и… — добавил другой.

Во мне все закипело от злости. В такое время, и такой народ водит в ночное лошадей, как в мирной обстановке.

— И выдал бы вам оружие, хотите вы сказать? — резко прервал я говорившего.

Все замолчали.

— Я должен вам сказать, что вы плохого мнения об этом командире. Зачем вы ему — скажите? Кашу есть? Для этого у многих из вас, я вижу, есть оружие. (Бойцы начали прикрывать локтями ложки, торчащие из-за голенищ сапог.) Но Батя не нуждается в кашеедах. У него люди тащат в мешках взрывчатку, а не пшено. И какое право имеете вы итти и просить оружие там, где вы его один раз уже получали? Вы его бросили на поле боя или передали в руки врага и теперь решили получить вторично… Как можно поручиться за то, что этого не случится и еще раз? Да и откуда видно, что вы решили воевать против оккупантов? Вот, например, вы! — указал я на сидящего против. — Кем вы были в армии?

— Я лейтенант танкист. В армии был командиром танка «КВ».

— Ну, видите! Страна ему доверила стальную крепость, а он сдал ее врагу, нарушил присягу и теперь бегает по лесу за советским командиром, чтобы получить автомат, может быть с той же целью.

Лейтенант, сжав кулаки, начал вытирать выступившие на глазах слезы. На меня это подействовало успокаивающе, я продолжал разговор более спокойно.

— Здесь в деревнях есть по два, по три полицейских. Они путем не могут заряжать выданных им немцами новеньких трехлинейных винтовок, Если из вас кто хочет воевать, тому оружие достать вполне возможно. А так кто же вас знает, что у вас на уме?

— Товарищ командир, я слышал, что Батя москвич, я тоже из Москвы, с Красной Пресни, у меня там мать осталась. В армии я был сержантом. В бою под Белостоком был ранен в голову и в плен попал не помню как. А когда пришел в себя, на третий день сбежал. Перезимовал в деревне у хорошего человека, выздоровел и теперь вышел в лес воевать с оккупантами. Большинство этих людей я знаю, и если вы верите мне, я за них ручаюсь, они вышли в лес за тем же. Но у нас нет никакого оружия, не с чего начать. А главное, у нас нет командира, мы не организованы, и так у нас ничего не выйдет.

— Ну как, Павел Семенович? — обратился я к комиссару.

— Надо помочь, — ответил Дубов.

— Младший политрук Чугунов!

Парень поднялся и стал в положение смирно.

— Хорош ты хлопец и жалко мне тебя, но не дойдешь ты со своей ногой Назначаю тебя командиром этой будущей бригады. Шишкин, выдайте ему запасной диск к автомату. Да только не посрами отряд десантников. Тебя, москвич с Красной Пресни, я назначаю помощником командира, надеюсь, что и ты не подкачаешь. Оружия у нас лишнего нет. И вам придется его добывать самим.

— Товарищ командир, у меня в группе есть запасная винтовка, — доложил мой командир группы Насекин.

— Передайте ее москвичу с Красной Пресни, — распорядился я.

Хотелось чем-нибудь вооружить и осетина. Выручил Пахом Митрич, он предложил дробовик с двумя десятками патронов. У него был другой, свой доморощенный, который бил более «хлестко».

Солнце склонялось к горизонту, а ночью мы хозяева в лесу. Дубов сказал несколько напутственных слов будущим партизанам. Я назначил хлопцам место явки для встречи с людьми, оставленными в этом районе. Чугунов был очень доволен своим назначением. Он только попросил «на два составчика» взрывчатки, мы ему отпустили и разошлись — они на юго-запад, а мы к юго-востоку.

Этот эпизод до сих пор хорошо сохранился у меня в памяти, и я его привожу почти дословно.

— А ведь может из ребят толк выйти, — говорил на следующий день на привале Дубов. — Тут главное, чтобы народ обид поднатерпелся, злости больше накопил, а уж потом он свое покажет.

Эти вчерашние-то, видимо, крепко обозлились. И впоследствии пенять на этих людей не приходилось. Сформированная нами таким необычным образом бригада оказалась одной из первых. Назначенный после нас командиром этой бригады товарищ Лунин (младший политрук был переведен в начальники штаба этой бригады) впоследствии был удостоен звания Героя Советского Союза.

— Эх, фашисты, фашисты, — добавил в раздумье Дубов. — Из-за них, проклятых, я от мирного дела оторвался и на старости лет парашютистом стал.

Ему вторил Иван Трофимович Рыжик:

— Я вот в колхозе пять лет озимку выводил. В тридцать пятом откуда-то к нам в жито несколько зерен этой пшеницы попало, А в этом году мы полгектара посеяли… Боюсь, что ничего там не сохранят на семена. Поэтому, когда я целюсь в какого-нибудь захватчика, то думаю, что этот уж моей озимки не вывезет.

Рабовладельцы

В западных районах Белоруссии немцы проводили иную политику, чем в восточных ее районах. Крестьяне здесь почти не знали колхозного строя. Землю помещиков, полученную при образовании советской власти в 1939 году, они не успели освоить. Получить — это не то, что взять с боем. Гитлеровцы везде насаждали здесь свое юнкерское землевладение и лишь в некоторых местах вернули землю сбежавшим в 1939 году в Германию владельцам. В помещичьих хозяйствах была введена барщинная система с ее средневековыми порядками.

Система крепостного угнетения крестьян гитлеровцами восстанавливалась здесь в полном смысле слова. Пресловутый «новый порядок» был виден воочию. Однажды наши разведчики — все молодые ребята, — вернувшись из разведки, волнуясь, наперебой рассказывали о встрече с крестьянами, работавшими на полях. Крестьяне эти сообщали страшные, невероятные вещи. В их фольварк, где был при советской власти совхоз, вернулась прежняя барыня-помещица. Барский двор на месте совхоза устроили — с лакеями, с дворовыми девками, — пили там, развратничали гитлеровские офицеры, а мужиков обязали совершенно даром, со своим тяглом, четыре дня в неделю работать на барыню в поле и в лесу — везде, куда ни пошлют. Барские приказчики били мужиков плетьми, а иных так и просто тут же, на поле, убивали, коли не потрафил или какое слово неладно сказал.

— Что же это такое, товарищ командир? — возмущались мои бойцы. — Барыня издевается над бабами и девками, бьет по щекам, за косы таскает и булавками колет, и все ей должны подчиняться и молчать? Ведь это же самое настоящее рабство получается!

Ребята волновались: их, рожденных и воспитанных при советском строе, до глубины души возмущало крепостное право, возрожденное гитлеровским «новым порядком».

Меня стали наперебой просить хлопцы разрешить им пойти и расправиться с рабовладелицей. Да и у меня было большое желание поступить так же. Но в больших делах нельзя доверяться чувствам и желаниям. Я хорошенько подумал и решил, что этого делать не стоит. Уж слишком наглядно здесь демонстрировалось то, чего добивались фашистские варвары. Пусть, подумал я, посмотрят, хорошенько почувствуют этот «порядок» местные жители и сами сделают соответствующие выводы.

Рассвет застал нас в редком сосновом бору. Лес был густо изрезан накатанными проселочными дорогами. Возвращаться назад в глухие леса было далеко, да и поздно.

Куда деваться? Где укрыться, чтобы провести семнадцатичасовой день и не обнаружить себя? А место было явно неподходящее: в трех-четырех километрах — местечко Радошковичи, в пяти-шести километрах впереди — железная дорога, которую предстояло нам переходить ночью, один-два километра справа — фольварк, в котором свирепствовала злая дворянка-помещица.

Маленький густой соснячок, площадью в несколько сотых гектара, находился в развилке трех поселков. Я приказал людям расположиться в этом соснячке. Замаскировавшись, мы лежали целый день не шевелясь, без пищи и воды.

Под вечер Дубов начал распекать одного здорового бойца, который все время отставал от колонны.

— Ты что же, брат, валяешь дурака? Другие идут, не отстают. А ты?..

Дубова поддержал Рыжик:

— Сколько раз я тебе еще зимой говорил: тренируйся, не ленись. А ты чуть что — привалишься на сани. Другие идут, а ты, видите ли, не можешь. Да и хоть бы ехал-то как следует, а то и на лошади тащишься тише пешехода.

— А он считает, наверное, что лучше плохо ехать, чем хорошо итти, — с усмешкой заметил Саша Шлыков.

— Ты, Саша, обожди, не подтрунивай, — сказал Рыжик. — Ты сам тоже иногда такого мнения придерживаешься — привалишься, когда другие идут. Себя бы не жалеете, вот что. Сила-то у человека в мускулах, как вода в источнике. Если воду в колодце или в кринице отчерпывать, вода и прибывает до своего уровня и даже выше, и всегда она — свежая, приятная на вкус. А если колодец забросить, не брать из него воды, то вода зацветет, позеленеет, пересохнет. Так и с человеком…

— Да и не только с человеком. Ежели конь долго не ходит в упряжке али под седоком — тоже теряет силу. Ноги-то, они и гнутся легко, когда часто ходишь, — добавил Пахом Митрич.

Потом разговор перешел на другие темы.

Дубов лежал на земле и кусал сочный стебель сорванной травинки.

— За разговорами и отдых слаще, — сказал Рыжик.

— Оно так, конечно, — заметил Дубов. — Но всякий разговор должен иметь свою пользу, и чтобы душа после него стала красивей.

— Без красоты и жизнь не интересна, — добавил Рыжик.

— Иван Трофимович уж и за красоту уцепился, — улыбнулся Шлыков.

Рыжик помолчал. Потом вытянулся возле Дубова и сказал:

— Что ж, когда душа красива — это хорошо…

Так за разговором и прошел остаток дня.

Тронулись мы в путь, когда алая полоска заката исчезла за горизонтом, а кроны деревьев на фоне темневшего неба потеряли резкость очертаний. Пастухи уже загнали в село с пастбища скот. Они загоняли его раньше обычного, как требовал того приказ немецких комендантов. По этому же приказу население засветло ложилось спать или сидело в темноте в своих закрытых ставнями избенках, не смея выйти на улицу.

В течение дня несколько раз проходили и проезжали мимо нас немцы. Рядом с нами работало около двух десятков женщин, очищавших лес помещицы, но нас до вечера никто не обнаружил. Ах, какой же это был бесконечно долгий день!

Железную дорогу мы пересекали несколькими километрами севернее местечка Радошковичи. На этом участке еще не было ни одного крушения. Маленькая деревенька была расположена у самой линии, за крушение поезда могли нести ответственность мирные граждане. Некоторые товарищи не понимали, что поезда надо стараться переворачивать на глазах у местных жителей, чтобы поднять придавленных оккупацией людей на борьбу с иноземным захватчиком. Мы перешли полотно без единого выстрела и вступили в крупный сосновый лес.

Уже всходило солнце, а мы никак не могли в этом лесу найти себе пристанище, где бы остановиться на дневку. Кругом лежали поваленные, свежей рубки деревья, мягкая почва была изрезана колеями от конских повозок. Но опыт, как проводить дневку в подобных случаях, у нас уже был. Мы залегли в небольшом кустарнике, на отшибе, куда вряд ли кому вздумалось бы заглядывать. Это было около шести часов утра, а через два часа весь лес заполнился лесорубами и гитлеровцами.

Здесь происходила массовая валка и вывозка леса, или, точнее сказать, хищническое истребление лесного хозяйства, — деревья валились подряд. Сотни подвод вывозили лес на станцию и в город Молодечно, расположенный в десяти — двенадцати километрах.

Прошел еще один бесконечно длинный день, проведенный рядом с гитлеровцами. Вечером, когда лес опустел, мы написали и развесили на деревьях несколько объявлений, в которых содержалось предупреждение оккупантам об ответственности за истребление советского лесного богатства. Объявление заканчивалось угрозой обстрела лесозаготовителей.

Ночью мы, отойдя километров двадцать, завернули в деревню за продуктами. И здесь жители нам рассказали, что в полукилометре от них живет помещик, жестоко притесняющий людей. Кто-то из нашего отряда предложил организовать в усадьбе этого помещика ужин. Предложение поддержали и другие. Всем хотелось побывать у пана и посмотреть, что он собой представляет. Я подумал и согласился:

— Хорошо. Пошлите к помещику людей, и пусть они организуют у него ужин, приняв надлежащие меры предосторожности.

Вскоре бойцы доложили, что ужин готов и можно итти.

Мы пошли к пану.

Выкрашенный в белый цвет большой деревянный дом со скульптурными украшениями выделялся из темноты. Перед крыльцом блеснул небольшой пруд с беседками у старых лип. Дом обступало с трех сторон несколько скучившихся построек — коровник, конюшня, жилье дворовых.

Вот мы в столовой. Накрыт стол. На столе — глиняные горшки с молоком, сметаной, сливками, несколько десятков яиц, куски свежего масла, три буханки белого хлеба. Порядок у стола наводит молодая женщина. По одежде ее можно принять за прислугу. Она расставляет тарелки, стаканы, а Саша Шлыков режет хлеб.

В сторонке, у камина из хороших цветных изразцов, на табуретке сидит человек лет тридцати, среднего роста, в бриджах, похожий на военного. Указывая на него, младший политрук Насекин докладывает:

— Товарищ командир, хозяин не хотел нам открывать, и потому пришлось его малость припугнуть.

— И что же, помяли?..

— Никак нет, товарищ командир! Говорит — зубы болят. При нас сам и перевязался.

— Это он разговаривать с вами не желает, — говорит женщина на чистом русском языке.

— А вы кто будете, гражданка?

— Я… я… — Женщина замялась, не ответила.

— Ну, а кто же ужин приготовил? — обращаюсь я к ребятам.

— Пришлось самим взяться, товарищ командир. Хозяин заявил, что нет ни хлеба, ни молока. Так я уж на свою ответственность предложил хлопцам посветить мне в кладовой, — отрапортовал Рыжик.

Садимся за стол. Хозяин косо посматривает на команду, которая с большим аппетитом уничтожает съестное.

— Убрать бы надо эту шкуру, товарищ командир… — говорит Шлыков о пане и, указывая на стоящую в сторонке молодую женщину, добавляет: — Это, оказывается, его жена. В сороковом году она училась в Ленинграде, в институте. А он — польский офицер, фашистский холуй, скрывался до прихода немцев. Теперь вот за Ленинград он ее в кухарку превратил. За скотом заставляет ухаживать, стирать, полы мыть. Мужиков, баб плетью избивает. Вчера всю ночь с фашистскими офицерами здесь пьянствовал…

— По-русски говорит?

— Женщина заявляет, что он хорошо русский язык знает, а он не разговаривает… Убрать ею, что ли?

— Нет, не надо. Пусть с ним польские патриоты сами расправятся. Неподалеку польские партизаны остановились.

Когда мы уходили из дому, меня догнал Насекин и доложил, что женщина умоляет нас взять ее с собой. Иначе она попадет в гестапо. Ей нужно только три минуты, чтобы прихватить с собой кое-что из одежды. Подумав, мы решили удовлетворить ее просьбу. Женщина пошла с нами.

Ее звали Жанной. Она — дочь белостокского учителя. Познакомилась с шляхтичем в период его службы в Белостоке в польской армии и в 1938 году вышла за него замуж. Когда гитлеровцы напали на Польшу, офицер куда-то отступил вместе со своей частью, а Жанна осталась у своих родителей. После прихода Красной Армии отец Жанны продолжал учительствовать, и ему удалось послать свою дочь в Ленинград, в Герценовский институт для того, чтобы она закончила образование.

В сорок первом году Жанна на каникулах гостила у отца, и в это же время ее муж, офицер андерсовской армии, появился в городе вместе с гитлеровцами. Он силой увез «ленинградскую большевичку» в свое именье под Молодечно, куда был назначен оккупантами управителем, и здесь измывался над ней беспредельно.

Жанну мы передали впоследствии в один из местных партизанских отрядов, в котором наряду с русскими было много поляков.

Переход из Витебской области в Пинскую явился для нас прекрасной школой по выработке приемов ориентировки в лесу и на местности.

Останавливаясь в пути, мы рассылали подрывников в разные пункты железнодорожных магистралей для организации крушения вражеских поездов. Место для сбора групп после операций намечалось по карте, иногда за несколько десятков километров впереди, где никто из нас никогда не бывал. Но карта была двадцатилетней давности. Поэтому часто получалось так, что мы выходили не к лесу, который значился на карте, а к деревне, опоясанной полями, или к дорогам, давно уже заброшенным. При таком положении наши группы не могли нас ожидать в строго намеченном месте, и мы, разыскивая их, были вынуждены лишь приблизительно ориентироваться на те или иные точки.

Так случилось со сбором групп подрывников, разосланных в Барановичи, Ганцовичи и Столпцы. Местом встречи был намечен пункт далеко впереди. Итти туда надо было сто с лишним километров. Командиром одной из пятерок был Якушев, перешедший к нам от Заслонова. Якушев мог бы выполнять и более крупную работу, если бы он не страдал одним серьезным недостатком: он плохо ориентировался в лесу и даже в степной пересеченной местности. Наши попытки научить товарища этому несложному искусству успеха не имели.

На этот раз Якушев попал в исключительно трудное положение. Пустив под откос вражеский поезд на первом перегоне к востоку от Барановичей, его группа подверглась жесточайшему преследованию карателей-эсэсовцев. Видно, гитлеровцев взбесило, что наши подрывники начали действовать уже в непосредственной близости от города, где находился крупный гарнизон.

Облава на смельчаков приказом наместника Белоруссии Кубе была поручена коменданту города Барановичи. На всех станциях между Барановичами и Столицами гитлеровцы высадили карателей. Всего было брошено до пяти батальонов. Они не ограничились только наблюдением за дорогой, а заняли все вероятные пути подхода к ней на расстоянии двух-трех километров.

Якушев, не зная об этом, остался со своей четверкой на дневку в непосредственной близости от линии. В следующую ночь его подрывники заметили усиленное патрулирование полотна, но все же подползли к дороге на другом уже перегоне и сунули мину под рельсы.

Под поездом раздался взрыв мины. Была лунная ночь, а от взвившихся ракет стало еще светлей. Подрывники под перекрестным огнем гитлеровцев рассыпались и стали выходить из положения кто как мог. Только через десять дней после установленного нами срока они собрались один по одному в намеченном месте.

Недоставало самого Якушева. Прошло еще пять дней ожидания. Якушев не появлялся. Мы знали, что этот человек живым в руки врага не дастся. Может быть, погиб? Подождали еще некоторое время и, не дождавшись, тронулись в путь.

Позже выяснилось, что Якушев задержался в партизанском отряде. Трудно было узнать товарища — до того он изменился, блуждая около месяца по лесам и болотам. Трижды натыкался он на засады врага, израсходовал все патроны, гранаты, и последние десять дней обходил попадавшиеся ему на пути деревни, питаясь ягодами да грибами. Но зато он научился распознавать в лесу по пням или деревьям направление на север. Дальнейшие его большие переходы в любых условиях местности проходили уже без приключений.

В пути следования мы пускали под откос вражеские эшелоны и одновременно разгоняли и уничтожали полицейских, разрушали телеграфную и телефонную связь, жгли лесные склады, распускали крестьян, собранных оккупантами для валки леса и для ремонта шоссейных дорог.

Мы разрушали фашистский «новый порядок» и укрепляли у жителей веру в скорое их освобождение. Лучшая часть населения присоединялась к нам, либо организовывала партизанские отряды на месте. Там, где мы побывали, оккупантам уже трудно было найти себе пособников.

Мы разжигали в людях еще больший огонь ненависти к врагу, жажду мстить и мстить ему всеми возможными средствами.

О том, что по белорусским просторам движется отряд москвичей-десантников, знало не только население, но и гестапо.

Мы двигались так, что позади нас трасса гремела взрывами и освещалась пожарами: горели склады оккупантов, полицейские участки, дома предателей. Враг метался в бессильной злобе, не зная, где и как найти успокоение. Зато радовалось и восторгалось население. И друзья, и враги узнавали нас по делам, по силе наших ударов, по дисциплине движения нашего отряда. «Вас узнавали по почерку», — сказал нам один белорусский товарищ.

Мы двигались главным образом ночью, Днем сразу исчезали с дороги. Это не означало, что мы успевали уйти в глухое, недоступное место. Нет, такие места не часто попадались на нашем пути. Чаще всего мы останавливались утром в непосредственной близости от села или проселочной дороги. Выбирали кустарник или опушку, не привлекавшие к себе внимания, но откуда можно было наблюдать за тем, что происходит вокруг. Мы скрывались на ровном месте, в траве или в редком кустарнике, всегда настороженные и готовые в течение двух-трех секунд открыть огонь.

Разрабатывая маршрут перехода, мы исходили из основного требования — в пути следования постепенно облегчать груз своих рюкзаков, то есть расходовать взрывчатку каждый раз при соприкосновении с железной дорогой противника. Когда мы базировались в пойме реки Березины, чтобы добраться до железной дороги, наши подрывники должны были покрывать многие десятки километров и тратить на это уйму времени. Но другого выхода у нас не было. Из-за того, что дороги проходили где-то в стороне от нас, нельзя же было бездействовать.

Во время нашего похода нам приходилось переходить железнодорожные магистрали, и мы попутно организовывали крушения вражеских эшелонов.

Водные преграды мы форсировали обычно ночью, при помощи специально приспособленных для этой цели водных лыж, которые несли с собой. В деревнях же появлялись вечерами, чтобы подкрепиться и запастись продуктами до следующего вечера. Продукты выменивали на парашютное полотно. Население в обмен на шелк охотно давало нам хлеб, сало, яйца, молоко. Правда, парашютный материал имел для белорусов то неудобство, что он был объявлен гитлеровцами «вне закона». Но мы советовали местным гражданам не скрывать факта приобретения ими такового полотна, а заявлять фашистским властям, что в деревне много, мол, было московских парашютистов, насильно забравших продукты и оставивших взамен вот это тряпье. Такой маневр делал излишним самое расследование: полотно чаще всего оставалось у граждан в «награду» за то, что они рассказывали о партизанах.

Молва о взрывах, пожарах, распространяемая местными жителями, полицейскими, а иногда и самими гитлеровцами, имела большое значение. Народ Белоруссии наглядно убеждался в том, что оккупанты не в силах бороться с партизанами и защитить от них свои коммуникации.

Как-то днем мы вышли из перелеска и завернули в небольшую деревеньку. На карте-пятикилометровке она не значилась и оказалась для нас находкой. По окраинам деревни выставили посты и собрали испугавшееся было население. Женщины и дети вначале робко топтались у изб, затем дружно, точно по команде, высыпали на улицу. Около нескольких избенок появились столики и скамейки, на столиках — хлеб, сало, молоко.

Среди собравшихся обращал на себя внимание старик-белорус. Несмотря на летнюю жару, на нем был полушубок, а на голове мохнатая шапка из овчины. Низко кланяясь, он произнес:

— Здравствуйте, добрые люди!

— Кому добрые, дед, а кому и нет! — ответил Дубов.

— Да у нас, ить, тоже думка такая… Война не без двух сторон.

Рыжик что-то намеревался сказать, но я остановил его. Мне хотелось понять мысль старика.

— Оно ежели без войны, — продолжал дед, — то можно иной раз угодить и тем и этим. А ежели война, так ясно, этого быть не может. Нам-то вы добрые, ежели «их» много из-за вас на тот свет уходит.

— А откуда вы знаете, дед, кто мы и как с оккупантами воюем? — спросил я старика.

— Э-э-э, сынок, да разве не видно, кто вы… Тут же с неделю назад фашисты собрали полицаев да говорили, что неподалеку московские парашютисты появились. Вот почему, говорят, и поезда стали переворачиваться. А полицаи аж под Молодечно в разведку ездили, народ по деревням собирали да про вас рассказывали… И насчет награды обещали, ежели кто их предупредит во-время… А только кто же их предупреждать-то станет?..

— Не говори, дед, есть, к сожалению, и такие, — сказал Дубов.

— Да я ж не об том, что их нету, а только ежели каратели с вами ничего поделать не могут, так полицаям и совсем не до этого. Их из всех сел в район собирали, чтобы вместе с немцами облавы на вас устраивать. А только люди говорят, что ничего у них не выйдет. Ежели железную путь от вас уберечь не могут, так уж и леса не огородят. Где же им тягаться с людьми, которые воздухом из Москвы заброшены…

Разговоры о наших действиях опередили нас даже в этой спрятавшейся в лесу деревеньке, опередили потому, что мы задержались на целую пятидневку в одном месте в ожидании возвращения групп, высланных для подрыва поездов на ближайших железных дорогах. На этот раз мы организовали крушения на магистралях Лида — Богданов, Молодечно — Минск и Барановичи — Лида, огибающих полукольцом Налибокскую пущу.

Фашистское командование без труда могло определить в то время место расположения нашего отряда, так как мы не скрывались от местного населения и не умалчивали о своей «профессии». Такие дела, как наши, втихую не сделаешь и ни в каком лесу не укроешь. Мы считали строжайшим секретом свой маршрут и все то, что намечали сделать сегодня и в ближайшие дни. Предупреждая всякую болтливость в своей среде, мы неоднократно говорили хлопцам: зачем говорить о том, что еще не сделано, а то, что уже сделано, что же о нем говорить? Наша забота сводилась к тому, чтобы все разговоры о нас следовали позади нашего отряда, с опозданием на один-два суточных перехода.

Однажды мы пересекли железную дорогу и, подорвав вражеский эшелон, остановились, чтобы прихватить трофеи. Линия была перерезана с обеих сторон, а болотистая местность затрудняла подход гитлеровцев к этому участку по грунтовым дорогам.

— Что у вас, Митрич? — спросил я деда Пахома, попросившего разрешения обратиться.

— Дык вот из энтой деревни, — указал он на видневшиеся постройки, — пришли люди и просят пропустить их к комиссару.

— А чего же они хотят?

— Да обыкновенно христьяне — чего-нибудь попросить али же посоветоваться…

— Ну как ты, комиссар? — обратился я к Павлу Семеновичу.

— Да пусть идут. Тут все равно от них не скроешь, да и скрывать-то уже нет смысла.

— Их много? — переспросил я у Митрича.

— Да, кажись, человек с шесть будет.

— Ну давай их сюда.

Митрич отошел в сторонку и крикнул. Из леса вышли трое мужчин, одна женщина, и совсем молодые — парень и девица. Впереди всех — солидный крестьянин лет сорока с красивой окладистой бородой.

— Здравствуйте! Чего вам от нас угодно? — заговорил Дубов.

— Здравствуйте, — раздались голоса нестройно.

— Да вот пришли к вашему комиссару посоветоваться… Пусть скажет, как нам теперь — итти в лес аль с собой возьмете? — пояснил мужик с бородой.

— А вы решайте сами, как и куда вам нужно.

Все пристально посмотрели на бородатого. Вроде хотели сказать: «Ну, поясняй, чего же ты на этом остановился…»

И крестьянин, откашлянув, продолжал:

— Говорите: решайте сами… А как решать-то, ежели мы решили, а вы наше решение крест-накрест и в мусор.

— Это как же понять? — осведомился Дубов.

— А очень просто. Тут, видишь, ранней весной парашютисты из Москвы несколько поездов переворачивали. Ну, а немцы, значит, многие деревни попалили и население в Германию на работу поотправляли, ежели кто скрыться не успел. А нашу деревню оставили потому, как поблизости крушения не было. Меня вот старостой назначили и подписку отобрали, чтобы я в случае чего немедля докладывал…

— Ишь ты, выходит, господин староста? Так ты, может быть, адрес перепутал и не сюда попал? — не выдержав, вставил я реплику.

— Нет, нет, товарищ командир аль как вас? Он ничего не перепутал… Все мы до вас с просьбой, чтобы нас с собой взяли… А старостой-то его за бороду назначили, так что он не виноватый. Всех нас тогда на собрание сгоняли. И при всех на него офицер немецкий указал пальцем и сказал: «Вот этот в старосты бородой вышел», — вот так назначили. А у меня муж в Красной Армии, и я за него ручаюсь… — пояснила женщина.

— Он к немцу докладывать не пойдет. А только мы так решили: ежели крушения близ деревни не будет, то до уборки жита подержаться, а там в лес… Ну, а вы тут такое понаделали на глазах у всей деревни, что уж и дальше некуда, — пояснил второй крестьянин.

— Теперь нам ждать нечего. А старосту ежели поймают фашисты, они яму бороду вместе с головой отрежут, — добавил третий.

— Отрезать могут тые и эти. Мое дело теперь труба. Хоть в воду, — уточнил староста.

— Тогда надо в лес. Зачем же в воду? — посоветовал Дубов.

— А как, всем? Али оставить кого в деревне-то для связи с немцами?.. А то в лясу-то тоже за воротник возьмете да станете допытываться: сколько, мол, их приезжало и зачем? Чи были у них пушки? Ста роста, мол, и должен знать…

— Н-да, — поддакнул Павел Семенович.

— Это тоже верно. Ну ты как? Или мне поручаешь? — спросил я у Дубова.

— Решай сам, — ответил он охотно.

— Ну коли так, то всем в лес. В деревне одну семью оставьте, что половчее и понадежнее. У нас возьмите тяжело раненного из охраны поезда и оставьте в этой семье. Пусть ухаживают по-настоящему. А придут немцы, передадут и скажут, что у партизан выкрали.

— Вот это нумер! — не выдержав, заметил наш Митрич.

— Этак-то ладно будет. Глядишь, и постройки палить не станут. Ну, давайте побыстрее, а то, гляди, и немец скоро нагрянет.

— Пойди, Митрич, в санчасть и скажи, чтобы выдали. Да пусть врач перевяжет хорошенько.

Три мужика и женщина направились в санчасть. Девушка и парень не уходили.

— Я не пойду. Мой год в армию призван, так что прошу зачислить и определить куда ни на есть… — заявил парень.

— А я убила полицая тяпкой и стрелять умею, прошу принять партизанкой, — добавила девушка.

— Давайте мне их, товарищ командир… А то оружие теперь есть, а людей у меня маловато… — заявил Рыжик.

* * *

Несколько дней назад, в лесу, где производились немцами лесозаготовки, я набросал схему нашего дальнейшего движения и, наметив сборный пункт далеко впереди, разослал группы подрывников в различные пункты железнодорожной сети. Одна группа пошла на линию Лида — Богданов Садовский должен был вернуться назад к месту нашего перехода. Соломонову поручалось организовать крушение поезда между станциями Радошковичи и Беларусь, две группы были направлены на линию Молодечно — Богданов.

Намеченный пункт встречи на этот раз был выбран неудачно. Обозначенного на карте шоссе в действительности не оказалось. Проложенный когда-то через болото деревянный настил засосало илом, а сверху все заросло травой и мохом. Только опытный глаз мог угадать в заболоченной грязной просеке исчезнувшую шоссейную дорогу. Но делать было нечего: пришлось, тщательно сверившись с картой, выставить опознавательные знаки и ждать, волнуясь за участь людей, которым грозила опасность отрыва от отряда, Как и куда будут они пробираться, если отобьются от нас? Какая участь ждет маленькую кучку людей, затерянных среди придавленных «новым порядком», набитых карателями деревень и незнакомых глухих лесов? Мысли об этом не давали мне покоя ни днем, ни ночью. Однако к вечеру 17 июня две группы благополучно прибыли на сборный пункт. Подрывники рапортовали о своих успехах. Особенно хорошо развернулся на просторе Садовский.

Филипп Яковлевич долго колебался, прежде чем вышел в лес партизанить, но, уж раз выйдя, отдался работе всем существом. Выдержанный, смелый, расчетливый, он действовал со спокойной мужицкой хитрецой. Забота о своих людях была у него на первом плане. «Лошадь не корми, она и то не повезет, а человек, чай, не лошадь», — говорил он. И, глядишь, то лишнюю буханку хлеба расстарается для ребят, а то так и пару-другую штанов прихватит, заговорив зубы завхозу. «Что ж, я их голых, что ль, поведу, чай, они люди». Взрывчатка и арматура у него всегда были заранее приготовлены, подогнаны, тщательно уложены. Зато и вид у Садовского и его ребят был всегда подтянутый, веселый.

Поезд, подорванный пятеркой Садовского, шел из Молодечно в Минск с живой силой и на большой скорости. Полотно было заминировано так удачно, что более половины состава разбилось вирах, а светлая ночь давала возможность точно установить размеры катастрофы. Однако отходить предстояло по открытой местности, и эта же светлая ночь могла погубить подрывников, Поэтому Садовский отослал своих ребят в лес, — всех, кроме Терешкова, который никак не шел прочь. Затаились метрах в семидесяти от линии. Язычки пламени кое-где пробивались сквозь обломки вагонов, и ночной ветерок нес в сторону наблюдавших запах дыма и гари. Только через добрый десяток минут уцелевшие фашисты опомнились и начали беспорядочный обстрел местности. Тогда Садовский и Терешков отползли на близлежащую высотку и оттуда, из мелкого кустарника, продолжали наблюдение вплоть до восхода солнца, когда на место крушения прибыли два санитарных поезда: один — из Минска, другой — из Молодечно. Тут, наблюдая, как гитлеровцы грузили в поезда раненых и убитых, товарищи насчитали свыше трехсот человек, выведенных из строя силами одной пятерки.

Ночью на пути к условленному месту встречи Садовский с ребятами слышали сильный взрыв в стороне Радошковичей. Очевидно, Соломонов со своей группой также выполнил свою задачу и с часу на час должен был прибыть к нам. Я даже высылал людей ему навстречу, чтобы он не миновал как-нибудь нашу просеку, но тщетно: Соломонова не было. Тем временем наше положение усложнилось.

Произошел весьма неприятный и даже позорный для нас случай. Один мужичок из ближайшей деревни якобы сообщил моему командиру хозотделения некоему Сыско, что неподалеку в лесу скрывается группа командиров: их было будто бы двенадцать человек — все молодые, здоровые, одеты хорошо, вооружены автоматами и хотели связаться с каким-нибудь большим партизанским отрядом. И вот Сыско стал настойчиво просить, чтобы я пустил его связаться с этими командирами. Я запретил, объяснив, что такой группе незачем искать отряд партизан, они сами его прекрасно организуют, Но Сыско не унимался. Получив отказ у меня, он начал уговаривать Брынского. Через несколько минут подошел Антон Петрович и стал убеждать меня, что Сыско прав и следовало бы удовлетворить его просьбу.

И вот тут-то я проявил недопустимую для командира уступчивость. Чорт его знает, почему я это сделал: то ли от усталости, то ли от беспокойства за отбившиеся группы — голова была занята не тем, — только я отпустил Сыско и с ним еще одного бойца. При этом я все же предупредил его, что заходить им в деревню обоим категорически запрещаю. Второй из них должен быть наблюдателем на опушке леса. В случае провокации он прикроет отход Сыско из деревни. Меня заверили, что это будет выполнено в точности. Сыско пришел в наш отряд из Чашников. Его знал хорошо Соломонов. Он был у нас вне всяких подозрений.

К той поре, когда отпущенным в деревню надо было бы возвращаться, с той стороны послышались хлопки винтовочных выстрелов, и мы поняли, что наши разведчики нарвались на полицейскую засаду. Под вечер наши ребята встретили местного лесника, и он им рассказал, что двое партизан попались полиции в соседней деревне, один был убит наповал, другой сдался живым. По описанию лесника, сдавшимся в плен был Сыско.

Я всегда считал, что трус — это предатель в потенции, и не только потому, что он оставляет товарищей в бою, а потому, что может допустить взять себя в плен живым. А там, под пыткой, перенести которую не всякому храбрецу под силу, слабый человек покажет все, что угодно. Ясно было, что Сыско попался на провокацию и теперь в гестапо, может быть, уже выдавал место нашей стоянки. Кроме того, я узнал от одного бойца хозотделения, что разговор мужика о группе командиров происходил не с Сыско, а с одним из бойцов его отделения, о чем сам Сыско узнал от этого бойца позже. Таким образом, этот человек обманул меня и Брынского. К тому же, как мы потом установили, Сыско не выполнил моего приказания оставить посланного с ним бойца на опушке леса. Не за тем ли, чтобы перейти на сторону гитлеровцев?

Надо было сниматься и уходить немедленно, но как же можно было уйти, бросив на произвол судьбы отставшие группы подрывников? Ведь они могли по нашим же опознавательным знакам прийти прямо в лапы карателей, Оставив наблюдателя на месте стоянки, мы перенесли ее на три километра в сторону и, тщательно приготовившись к обороне, стали ждать. В ночь с 17 на 18 июня никто в отряде не сомкнул глаз.

Следующий день прошел в напряженном ожидании, а к ночи появилась одна из отставших групп, с успехом выполнившая свое задание. Теперь не было только пятерки Соломонова. Мы записали на свой счет девятнадцатый пущенный под откос эшелон врага. Но радость наша была омрачена: командир группы сообщил, что в одном из местечек, мимо которых он проходил со своими подрывниками, была захвачена полицией пятерка партизан. Двоих из них, оставшихся в живых, каратели взяли в гестапо. Что это были за люди, нашим подрывникам установить не удалось, но местечко это было на пути возвращения Соломонова, и все мы про себя подумали, что это были наши друзья. Я решил, что Соломонова и его отважных товарищей уже нет в живых. И мы все крепко горевали.

С тяжелым сердцем я приказал сниматься — ждать нам было больше некого.

В полученной в это время радиограмме из Москвы нас предупреждали, что при дальнейшем отклонении отряда на запад радиосвязь с Москвой может стать ненадежной. Намеченное нами место для базирования отряда в новом районе — озеро Выгоновское — находилось почти на двести километров западнее этих мест. К тому же приходилось учитывать и то, что произошло: если Сыско — предатель и, находясь в Отряде, добывал нужные сведения для врага, то он мог как-то разузнать о конечном пункте нашего перехода. Поэтому я решил изменить наш дальнейший маршрут.

Конечным пунктом для базирования отряда было намечено озеро Червонное Житковичевского района Полесской области.

6. Случай на Суле

Двое суток мы шли по лесам Налибокской пущи, отмахиваясь от преследовавших нас бесчисленных стай мошкары и комаров ветками березы. Это была живописная дикая природа тайги, почти не тронутой человеком. Местность была сухая и слегка холмистая. Огромные деревья жили здесь до конца своих дней и умирали естественной смертью, если не становились жертвой урагана или грозы. Наблюдая эти места, прекрасные для базирования крупного партизанского соединения, я был доволен тем, что по разработанному нами плану сюда должен перебазироваться Щербина с частью своих людей, Наши наметки оказались правильными.

Новички, принявшие на свои плечи часть нашего груза, позволили отряду итти быстрее. Только одна пятерка, в которой находился Седельников, все время тащилась в хвосте и замедляла движение остальных.

Мне было жаль терять Седельникова. Инженер-механик по образованию, он мог быть очень полезен в диверсионных операциях на железных дорогах. На привалах я присматривался к нему. Культурный, исключительно живой, но всегда выдержанный, с размеренными движениями, он умел располагать к себе людей. Из него получился бы неплохой командир, Я знал, что он был призван в армию в июле 1941 года, участвовал в нескольких крупных сражениях в качестве рядового бойца-автоматчика.

Пропустив мимо себя отряд, я подошел к Седельникову, чтобы поговорить с ним откровенно.

— Ну, инженер, как шагается? — спросил я его.

— Стараюсь не отставать, товарищ командир, — ответил он бодро и невольно поморщился, ступая на больную ногу.

А что у вас с ногой? Открылась рана?

— Нет, другое.

— Что же?

— Это длинная история, товарищ командир.

— А вы расскажите. За разговором-то легче будет итти.

— Вы помните ожесточенные бои в районе Витебска в сорок первом году? — спросил Седельников.

Я утвердительно кивнул головой, и он продолжал:

— Вот там я попал в плен. Горсточка автоматчиков, оказавшихся в окружении, отбивалась от целого батальона гитлеровцев и от их танков. Большинство погибло, часть наших, в их числе и я, оказались за колючей проволокой. В лагере военнопленных наша группа автоматчиков слилась с пленными с других участков фронта. Много там было и подозрительных лиц, явно подосланных гестапо. Они заводили разговор с наиболее простодушными бойцами на всевозможные темы семейной и боевой жизни. Устанавливали автобиографию простаков, а затем уже как близкие знакомые выкачивали от них все, что им известно о своих частях и товарищах по оружию. Так незаметно они выявляли командно-политический состав, коммунистов и комсомольцев среди пленных. Что делали гитлеровцы с такими людьми, вы сами знаете. Я понял, что не сегодня-завтра гестаповцы от кого-нибудь все равно узнают, что я комсомолец и кандидат партии, и меня ждет мучительная смерть. Я решил немедленно бежать. Ну вот. Когда нас погрузили в товарные вагоны, забили наглухо и повезли на запад, ночью я проломал стенку, подгнившие доски плохо держались на гвоздях, — и выбросился из теплушки на ходу поезда. При падении обо что-то сильно ударился и сломал левую ногу. Не помню, как и добрался до одного домика в лесу, в нескольких километрах от линии железной дороги. Хозяева-поляки оказались очень хорошими людьми. Выдавали меня за дальнего родственника, лечили. Лежал я у них с ногою в лубках недели две, стал понемногу ходить. Да вот рано, видать, с постели поднялся. Хотелось поскорее пробиться к своим. Отстаю немного…

— А вы знаете, что мои командиры имеют приказ живыми отстающих не оставлять? — спросил я прямо и взглянул в лицо своему собеседнику.

— Нет, не знаю, — ответил сконфузившийся Седельников.

— Теперь вижу: не знаете. А мне каждую ночь докладывают, что вы отстаете и движение отряда из-за вас задерживается.

— Это верно, я немного задерживаю движение отряда…

— Так как же нам быть? Ведь худо будет, если вы не сможете преодолеть весь намеченный путь. Может быть, попытаться найти в деревне надежного человека и оставить вас у него на время?

— Что вы, что вы, товарищ командир?! — взмолился Седельников. — Нет, лучше смерть, чем очутиться опять в лапах оккупантов. Я постараюсь пересилить все боли, но отставать больше не стану. Даю вам слово!

Мне хотелось верить Седельникову. Этот уроженец далекого Туруханского края, потомок политического ссыльного, видимо, был вынослив и способен на любой подвиг.

На третьи сутки нашего пути через Налибокскую пущу мы узнали от местных жителей, что в южной части лесов находится база крупного партизанского отряда капитана Цыганкова. Этот отряд назывался бригадой имени Сталина, был хорошо вооружен и проводил активные операции против гитлеровцев.

Прежде не раз доводилось нам слышать:

«Куда теперь? Ноябрь… В лесу ни крова, ни продуктов. Впереди крещенские морозы…

В Сосновку снова сделали наскок… Людей имают, под замком в нетопленых вагонах везут в Германию на работы… Нескольких расстреляли здесь… А куда податься? На дворе январь!..»

В феврале — марте слышалось уже иное:

«В Рудне каратели споймали одного Пахома хромыша… Все парни, мужики, девчата поутекали в лес и поховались…»

Осенью это говорилось шепотом, зимой вполголоса, по мере приближения весны — полнозвучно, а когда стаял снег, люди об этом стали говорить, открыто восторгаясь.

«…Хороший партизанский отряд у леса — это хозяин над деревней… — говорил нам пожилой крестьянин. — Нас реже навещают оккупанты, всякая нечисть прячется в кусты, дышать становится вольготнее».

Население белорусских сел и деревень в сорок втором году не было таким беззащитным, как с первых дней прихода оккупантов. Кому опасность угрожала, выходили в лес под защиту партизан, многие начинали борьбу с оружием в руках.

Население Налибокской пущи понимало это и говорило с достоинством о своей Сталинской бригаде.

У нас не было времени да и особой необходимости устанавливать связь с этой бригадой. Кроме того, это могло навести на наш след карателей. Если здесь были активно действующие партизаны, то где-нибудь поблизости должны были быть и карательные отряды, стремившиеся ограничить действия партизан, локализовать их, не выпускать из района базирования. Это мы знали хорошо по собственному опыту. А при выходе из Налибокской пущи нам предстояло пройти примерно около тридцати километров безлесного пространства, за которым снова начинались большие Столпецкие леса.

Темного времени в течение суток было не больше пяти часов, поэтому переход этот мы должны были совершить с большим напряжением Было решено выйти из леса засветло. Но тут у нас снова возникло осложнение. Посланная в деревню за продуктами пятерка бойцов, во главе с воентехником Сивухой, приставшим к нам в числе тройки в районе нашей старой границы, задержалась и явилась с опозданием на сорок минут.

Я объявил перед строем строгий выговор с предупреждением недисциплинированному воентехнику Сивухе, возглавлявшему эту группу. Однако факт совершился. Оставаться на дневку вблизи населенного пункта, после того как наши люди показались в деревне, было весьма рискованно.

Мы выходили с большим опозданием. Но если бы даже мы вышли вовремя, нам пришлось бы итти очень быстро, чтобы за ночь успеть переправиться через реку Сулу и на рассвете укрыться в лесу. Теперь же мы, построившись, по обыкновению, цепочкой, едва не бежали, Я шел впереди. Брынский — замыкающим. Ночь была светлая, поле серело в легком сумраке. Топот многих ног гулко раздавался на шоссе. Нервы у всех были напряжены до крайности прислушиваясь к дыханию бегущих, я подумал о том, что надо бы дать им передохнуть и перекурить, но поле было ровное, ни кустика, ни канавки. Слева затемнела небольшая лощинка. Я скомандовал по цепочке, и люди ускорили бег. Сворачивая за мной в лощинку, они с бегу падали на землю и принимались жадно курить, уткнувшись лицом в землю и пряча в ладонях огоньки цыгарок.

Пока бойцы отдыхали, я с ординарцем поднялся на небольшую высотку и оглядел местность, На востоке чуть брезжило, в воздухе поднялось легкое веяние, предвещая скорый рассвет. Впереди виднелась небольшая полоска кустарника, за ней лентой вилась Сула, а на том берегу темнели леса Мы были почти у цели. Я вернулся к отряду и негромко скомандовал подъем.

Не успели мы отойти от лощинки и полкилометра, как за нашей спиной раздалось несколько винтовочных выстрелов. Нам не оставалось ничего другого, как ускорить шаги. Я повел людей кустарниками рядом с шоссейной дорогой. Влево от нас на обрыве мелькнул небольшой костер Я решил было обойти его слева. Но от костра снова захлопали винтовочные выстрелы, и трассирующие пули протянули цветные ленты в предрассветном сумраке. Стреляли не по нас, а только в ту сторону, куда мы двигались.

Большой деревянный дом, построенный фасадом к дороге, остался у нас справа, Мы прошли едва линевплотную у задней его стены, и я сильно опасался, что оттуда нас обстреляют, но и тут все обошлось. Как мы узнали потом, этот дом до отказа был заполнен карателями, но они после первых предупредительных выстрелов, должно быть, еще не успели подготовиться к бою.

Мы пересекли кустарник, впереди снова оказался костер. У меня были считанные секунды, чтобы принять решение. Сзади на высотке — гитлеровцы, слева — засада, впереди — река, отходить некуда, и я тихо, без выстрелов, повел бойцов к реке. Неизвестные люди у костра забегали, засуетились. Их было немного, и, видя, как мы один за другим молча выныривали из мрака, они растерялись, не решаясь открыть огонь: видимо, опасались нарваться на многочисленного противника. Однако едва замыкающий миновал костер, как вслед нам застучали винтовки и автоматы. Я скомандовал: «За мной!», свернул вдоль берега и повел людей под прикрытием перелеска. Огонь врага был неприцельным, и пули шли вслепую, никого из нас не задевая. Внезапно я услышал нервный выкрик: «За мной!», топот ног, шлепанье и плеск воды у себя за спиной. Я оглянулся и… о ужас! За мной следовало только два отделения — Александра Шлыкова и лейтенанта Перевышко. Остальные бойцы беспорядочно прыгали в воду и барахтались в ней, осыпаемые градом пуль. Заря уже полыхала в полнеба.

Это был не отход, а бегство. Может, и я, если бы не было свиста пуль, проявил больше командирской распорядительности — выбежал бы вперед и остановил людей, поддавшихся панике, В бою, под огнем, мысль работает с неимоверной быстротой. Там часто не бывает времени для обдумывания принимаемых решений. Но эти условия одинаковы для той и другой стороны. При одинаковом соотношении сил выигрывает тот, у кого крепче нервы, у кого четче мысль.

Я выругался сквозь зубы, но изменить ничего не мог.

Достигнув противоположного берега, люди бежали прямо под кинжальным огнем противника к лесу. Я повел свою группу выше по реке, нашел переправу из жердочек и, перебравшись на другой берег, послал бойца в лесок, куда убежали наши бойцы, чтобы найти и вывести их нам вслед, вверх по Суле. Оглядывая местность и прикидывая, куда укрыться, я заметил какое-то движение в кустах: там оказались люди, восемнадцать наших бойцов, и среди них шестерка фуражиров, благодаря которой мы потеряли решающие сорок минут времени. Я приказал им следовать за нами.

Обойдя деревушку, приютившуюся на берегу, мы углубились в лес. Со мной теперь находилось не больше половины бойцов отряда. Мы прошли вверх по Суле около трех-четырех километров, Река дальше разделялась на три рукава. Уходить отсюда было нельзя, потому что люди, в случае их обнаружения, дойдя до этого разветвления, не знали бы, по какому притоку им следовать. Было уже совсем светло. Справа и слева в деревнях раздавались отдельные выстрелы. Это встревоженные стрельбой полицейские давали о себе знать, опасаясь прихода партизан в их деревни. Пришлось замаскироваться с оставшимися людьми в редком кустарнике и ждать вечера.

Я чувствовал себя отвратительно. Мы прошли более трехсот километров, ускользая от встречи и стычек с противником, охраняя драгоценные боевые средства, уложенные в наших рюкзаках. И вот, достаточно было какому-то паникеру крикнуть: «За мной!» и прыгнуть в воду, чтобы погубить людей, с таким трудом отобранных и обученных, потерять взрывчатку, драгоценное питание к рациям, — все!

Бойцы сгрудились поодаль, никто ко мне не подходил.

Вероятно, я был в этот момент страшен в охватившей меня ярости от так неожиданно прихлынувшего несчастья. Положение наше становилось исключительно тяжелым. И здесь, на грани отчаяния, я вспомнил Островского «Как закалялась сталь» и подумал, что и сегодня эта сталь испытывается на стойкость. Умереть никогда не поздно, пока мы дышим — надо бороться.

Нас могли заметить полицаи и привести карателей, а наши автоматы были замочены, в воде перекупаны боеприпасы. Чем нам было обороняться?

Вдруг неподалеку от себя я увидел Анатолия Седельникова. Он сидел на полусгнившем стволе когда-то сваленного бурей дерева и, сняв сапоги, растирал больную йогу. «И панике не поддался, и не отстал, — подумал я о нем с чувством командирской признательности, — вот что значит фронтовая закалка».

Гитлеровцы до вечера не пришли.

Медленно спускались сумерки июньской ночи. Надо было кого-то посылать на поиски отставших. «Но кого же? — думал я. — Шлыкова? Нельзя, погорячится, жизнь поставит на карту… Нет, чего тут думать!» — решил я и подозвал к себе главного виновника всего происшедшего — воентехника Сивуху. Я приказал ему взять двух бойцов, спуститься вниз по течению реки и принять все меры к розыску людей. Воентехник, конечно, понимал, чем могло кончиться невыполнение этого приказания. Предупреждать его об этом не стоило.

Люди исчезли в наступавшей темноте. Я привалился к дереву и полулежа, не шевелясь, подавленный думами о потерянных людях, слышал смутно, как во сне, хлопки отдельных выстрелов.

Прошло часа два. Голоса людей вернули меня к действительности. Перепачканные, осунувшиеся, мокрые, бойцы один за другим выходили на полянку. Всё или почти все! Это была необыкновенная удача.

Я приказал людям построиться и молча повел их в глубь леса, подальше от этих опасных мест. По сторонам то тут, то там постреливали каратели, Мне не хотелось ни с кем говорить о случившемся, но, мысленно перебирая знакомые лица бойцов, я мучительно старался вспомнить, кого же именно среди них не хватало. И не мог.

К утру мы вошли в северную часть Столпецких лесов. Густые заросли молодого ельника, отсутствие населенных пунктов вокруг и даже следов людей — все располагало к спокойному отдыху. Здесь, на заросшей лесной поляне, я остановил свой изнуренный долгим переходом отряд, Люди построились по отделениям — подавленные и пристыженные. Я предложил Брынскому доложить о случившемся.

— Потери?

— Утонул Гинзбург с вещевым мешком и всем грузом. Как прыгнул в воду, так и пошел ко дну, как топор.

Гинзбург был из восьмерки Седельникова — инженер-строитель по профессии. Высокий, стройный, с рыжими усами. Я возлагал на него большие надежды. Жаль.

— Еще?

— Радистка утопила рацию. Вторая рация не действует.

— Я мельком взглянул на смущенное лицо девушки.

— Еще?

— Потеряно в реке три винтовки.

— Еще?

— Промокло и, полагаю, пришло в негодность все питание к рациям.

— Все?

— Кажется, все, — заявил Брынский.

— Но лица некоторых бойцов говорили, что чего-то еще не хватает, о чем Антон Петрович не докладывал.

— Ну так что же еще потеряно? Кто знает?

Ко мне подошел Шлыков и еле слышным голосом сообщил, что потеряли еще гитару Саши Волкова.

Я объявил строгий выговор перед строем замыкающему; бывшего у меня в это время адъютантом товарища А. перевел в бойцы. Своим адъютантом назначил Александра Шлыкова.

Мы тщательно проверяли батареи питания. Если в них оказывался хотя бы ничтожный процент годности, сушили их на солнце, бережно укладывали. Но много, десятки килограммов этого драгоценного груза, который с таким трудом, опасностями, жертвами получали, несли, хранили, мы должны были выбросить как бесполезный хлам. Нашу последнюю рацию радисты разобрали и также сушили, и все мы с волнением ждали, проявит ли она какие-либо признаки жизни. Потерять последнюю рацию значило остаться без связи с Москвой. Тогда придется вернуться к Щербине и просить из Москвы новую радию. Через сутки легкое жужжание возвестило нам, что радиопередатчик будет работать. Можно было двигаться дальше. Но я решил попробовать послать людей на поиски утонувшей в реке рации и обратился к бойцам с вопросом, кто согласен ночью вернуться для этого на переправу. Руки подняли почти все. Я отобрал девять бойцов. Командиром назначил Анатолия Цыганова.

Группа вышла часов в десять, а через два часа мы услышали сильную ружейно-пулеметную стрельбу.

Стрельба доносилась оттуда, куда ушли мои бойцы и я уже мысленно стал упрекать себя за то, что послал их.

К рассвету бойцы вернулись. Цыганов доложил, что группа наткнулась на засаду, устроенную карателями на месте нашей дневки в редком сосновом кустарнике. Все дальнейшие попытки группы пробраться к месту переправы не увенчались успехом.

Район был наводнен карателями.

Теперь, наученные горьким опытом, почти лишенные радиосвязи, мы стали вдвойне осторожными и уже не рисковали выходить на открытые места иначе, как глубокой ночью.

Однажды, когда нам предстояло пересечь небольшое безлесное пространство и перейти на другую сторону железной дороги, мы целый день, до наступления сумерек, лежали на опушке леса, едва смея поднять голову. Немецкие поезда во время движения не издавали такого грохота, как наши. Более легкие паровозики таскали меньшие составы, но зато на значительно большей скорости. Как аккуратные, красивые игрушки, поезда бесшумно выныривали из синей дымки сумерек и бесшумно исчезали. В ту и в другую сторону за час пробегало десять — двенадцать составов. Тогда мы еще не знали, что в этих местах оккупанты чувствовали себя в полной безопасности и даже не трудились выставлять охрану; до нас на этом участке произошло всего лишь два крушения.

Нетрудно представить себе, какое чувство испытывали мы, наблюдая, как мчатся мимо нас фашистские варвары. Дубов, лежа возле меня, буквально скрежетал зубами.

— Ведь это же наша земля и наша железная дорога. Почему здесь хозяйничают фашисты?… Перед войной у нас взрывами вспарывали горные хребты и обнажали породы железной руды для ее разработки… Вот бы заложить и сюда такое количество взрывчатки, да так рвануть, чтобы содрогнулась земля под Берлином!.. Вы только подумайте: наша земля, наша дорога, и враг использует ее для войны с нами… Я прошу отпустить меня на линию, душу отвести. Иначе… я не знаю, что со мной будет…

Месяца через два после того, как мы обосновались в новом районе, Дубов начал проситься на операцию в район Слонима. Наши подрывники во главе с Брынским каждую ночь переворачивали поезда на линии Брест — Барановичи. Гитлеровцы вынуждены были переключить поезда с живой силой и наиболее ценной техникой на магистраль Волковыск — Слоним — Барановичи. Нужно было нанести удар и по этой магистрали. И удар был нанесен. За три ночи подрывная группа Дубова из подразделения «отцов» пустила под откос два состава с живой силой и один с самолетами. Около двухсот пятидесяти человек убитых и раненых, тринадцать разбитых платформ с самолетами — таков был результат этой вылазки комиссара.

Рыжик знал, что этими данными ему придется оперировать в своих беседах у костра, и поэтому он заручился неопровержимыми доказательствами, вплоть до собственноручного письменного показания одного из железнодорожников. Когда наши бойцы возвращались с задания, Иван Трофимович требовал от них точного доклада о результатах крушения.

Рейд наших «отцов» происходил в конце августа. В это время во многих имениях, восстановленных оккупантами, был подготовлен хлеб для обмолота. Дубов попутно занялся и этим.

В нескольких местах вспыхнули скирды немолоченного хлеба и были уничтожены огнем.

Злости у людей было много. На подрыв полотна просились все, как один.

Но надо было терпеть и ждать, запоминать эти места и после выслать на них подрывников. Следующей ночью, после перехода магистрали Барановичи — Минск, пришли Никитин, Горячев и Перевышко. Они заложили в мину пять килограммов тола. Это была почти двойная порция. Состав, мчавшийся на восток на предельной скорости с танками, свалился под откос. На насыпи не осталось ни вагонов, ни паровоза. А позже наши люди пришли на эту дорогу и начали действовать систематически. Движение фашистских поездов через несколько месяцев сократилось здесь ровно в четыре раза.

В тылу врага, даже при наличии регулярной радиосвязи с центром, трудно решать все вопросы через Москву. Часто просто не было времени согласовать то или иное мероприятие. Надо было немедленно принимать решение и действовать. И мы действовали, движимые во всех своих делах и поступках чувством ответственности перед партией Ленина — Сталина, перед родиной.

Слушаешь бывало подрывников о выполнении ими задания и думаешь, что вряд ли и сам сделал бы больше. Поблагодаришь их и все же посоветуешь подумать: нельзя ли в другой раз сделать лучше. Они подумают, и смотришь — следующая операция проведена еще более удачно.

Люди приобретали опыт, становились с каждым днем смелее, сильнее, инициативнее. Такие, как Дубов, Рыжик, дед Пахом, учили молодежь житейской мудрости, воспитывали их замечать «мелочи», от которых зависел успех больших дел, и сами, не кичась, учились иногда у молодежи.

Все мы стремились сделать сегодня лучше и больше, чем вчера, завтра — быстрей и эффективней, чем сегодня.

Возможно, в этом стремлении мы иногда были жестоки к себе и к другим. Но мы руководствовались одним желанием — с честью выполнить свой долг перед народом, перед партией.

7. Последние километры похода

Глубокой ночью мы пересекли железную дорогу и двинулись на юг — к озеру Червонное, или Князь-озеру, в Житковический район, Полесской области. Теперь нас вело вперед нетерпение. Скорее прийти на место, обосноваться и немедленно начать систематически, ежедневно рвать эти красивые игрушки-поезда — рвать и рвать, без конца и без передышки, пока не кончится эта кровопролитная война. Гитлеровцы в своих поездах отправляют тысячи «смертей» для наших соотечественников на фронте и в тылу. Каждый подорванный состав — это предотвращение гибели советских граждан, счастье и радость советских матерей, сестер и братьев. В старину у нас говорили так: «Если убьешь змею-гадюку, сделаешь благо для людей». А мимо нас с шипением и скрежетом проползали десятки тысяч ядовитых гадюк, несущих смерть советскому народу, и мы имели лишь одно желание — рвать, давить, уничтожать их без остатка. Мы видели, гитлеровцы рвутся дальше на восток к Сталинграду. Ленинград был в кольце блокады, а нам хотелось скорее показать фашистам, что у них нет и не может быть никакого тыла, что каждый гитлеровец на нашей земле ходит у своей могилы.

Оставалось немного до конечного пункта нашего шестисоткилометрового перехода. Дальше можно было итти или сплошными лесами в обход Слуцка, или прямо на юг по безлесным, густонаселенным местам. Мы выбрали второй маршрут: хотя он и таил опасности, но экономил нам добрую неделю времени.

В конце июня 1942 года южнее, юго-восточнее и юго-западнее Минска действовало уже немало партизанских отрядов под руководством ЦК КП(б) Белоруссии. В районе Опыля весьма активные операции вела бригада имени Ворошилова под командованием И. Д. Варвашени и Ф. Ф. Капусты. Несколько восточнее действовало объединение партизанских отрядов, которым руководил секретарь Минского обкома партии товарищ Козлов. Здесь уже целый район находился под контролем партизан — так называемый Любаньский партизанский район. Треугольник Ленино — Житковичи — Старобино служил местом базирования объединения товарища Комарова.

В районах южнее шоссейной магистрали Москва — Варшава, которыми нам предстояло пройти, фашистские гарнизоны и отряды полиции имелись лишь в районных центрах и крупных населенных пунктах, как Старобино, Чудин, Островичи, Ленино. Гитлеровцы не рисковали передвигаться от одного пункта к другому иначе, как только крупными подразделениями. Большинство деревень считалось «нейтральными». Оккупанты иногда бывали в них днем, а партизаны почти каждую ночь. Понятие «нейтральные» деревни в сорок втором году имело там и то значение, что оккупанты не творили в этих населенных пунктах особых безобразий во избежание массового ухода населения в лес. Только значительно позже, когда многие из этих населенных пунктов были объявлены советскими, гитлеровцы стали беспощадно расправляться со всеми жителями, приравнивая их к партизанам.

Несмотря на то, что в этих районах были сосредоточены большие партизанские силы, наш приход имел важное значение. Многие партизанские формирования еще не овладели искусством сбрасывать под откос фашистские поезда, были бедны подрывной техникой и специалистами этого дела. Кое-кто ограничивался тем, что укреплял оборону в лесу, и это выставлял своей заслугой. Мы со своими подрывными средствами, с подвижной тактикой и умением наносить удары по главным магистралям не только подкрепляли силы народных мстителей, руководимых Центральным штабом партизанского движения, но и способствовали более быстрому освоению техники подрыва железнодорожных коммуникаций гитлеровцев и других объектов противника, работавших на обеспечение вражеской армии.

Квалифицированные саперы из нашего соединения и других авиадесантных частей использовались в качестве инструкторов по подрывному делу во многих партизанских отрядах, руководимых партизанским штабом и ЦК КП(б) Белоруссии.

В районе Несвижа мы разделили половину отряда на боевые пятерки и, снабдив толом, разослали их на железные дороги. Место встречи наметили по карте вблизи от будущей нашей базы на реке Лани.

У нас по-прежнему не было географических карт впереди лежащих районов. Но река Лань, впадающая в Припять, здесь брала свое начало. Поэтому люди, разосланные отсюда, всегда могли возвратиться к истоку реки и дальше спускаться вниз по ее течению. Ниже местечка Хворостов, на характерном изгибе реки, в определенные числа и часы должны были загораться условленные сигналы, выложенные из костров, возле которых мы должны выставлять посты для встречи подрывников.

Автомагистраль Москва — Варшава мы пересекли юго-западнее Слуцка. Рассвет застал нас почти у самой дороги. За несколько километров впереди синели массивы лесов. Но требовалось не менее двух часов, чтобы добраться до них, а перед нами было еще большое поле, за которым у самого леса виднелось какое-то селение. Обходить его — значило потерять лишний час времени, а то и больше.

Позади нас появилась какая-то женщина, к ней подбежал Антон Петрович Брынский. Женщина охотно дала все нужные сведения. Перед нами было местечко Островичи, в нем стояли только полицейские — человек пятьдесят. При мне оставалось тридцать два человека, один ручной пулемет, пять автоматов, у остальных винтовки. Я приказал приготовить оружие и повел людей прямо через местечко.

Мы пересекли его почти в самом центре. Женщины, выгонявшие коров на пастбища, смотрели на нас с перепуганными лицами. Одна пожилая белоруска ловким и быстрым движением палки указала на большое здание. Когда мы подошли ближе, несколько мужских фигур в белом выскочили из дома и скрылись в кустарнике, за огородом. Это островическая полиция, застигнутая врасплох, разбегалась в нательном белье из своей казармы. Но у нас не было времени с ней связываться. Мы прошли местечком без выстрела и углубились в большой лес, начинавшийся сразу же за околицей.

Через сутки мы уже шли по сплошному лесному массиву, огибая Чудин, в котором было много полиции и человек тридцать гитлеровцев. Как и под Молодечно, оккупанты производили здесь массовую порубку и вывозку леса. Узкоколейная ветка соединяла район лесозаготовок с Ганцевичами, где проходила ширококолейная дорога с Барановичей на Лунинец.

Мы подошли к огромным штабелям леса за час до заката солнца. Лесозаготовители уже разъехались по деревням. Перед нами были тысячи кубометров прекрасной строевой древесины. Рядом стояло с десяток вагонеток, полунагруженных бревнами. Все это богатство должно было уйти в фашистскую Германию или на фронт для возведения гитлеровской армией дзотов и бараков. Оставлять было нельзя. Приказал сжечь. Сухие смолистые бревна вспыхнули, как бездымный порох. Через полчаса штабеля леса и вагонетки представляли один огромный костер.

До Чудина было около пяти километров. Бойцам стало весело: «Пусть фашисты полюбуются пожаром Погасить его им не удастся».

Спустя час мы были на небольшом хуторе. Ко мне подошел пожилой белорус и сообщил, что на соседнем хуторе гуляет на свадьбе комендант чудинской полиции и что с ним только двое или трое полицейских, — не пожелаете ли, мол, заняться ими? До хутора было около километра, незаметно подойти к нему можно было только с другой стороны. «Потеряешь больше часа времени, наступит темнота. Убегут, все равно не поймаешь. А, чего доброго, потеряешь еще кого-нибудь из своих бойцов», — подумал я и решил этим не заниматься. Но дядька дальше рассказал, что рядом с хутором, в бывшем погранпункте, расположена молочарня и что туда завезено десять тысяч штук папирос для обмена населению на яйца и масло.

У нас уже дня три назад кончилось курево. Ребята курили дубовые листья. А молочярня, видимо, приносила гитлеровцам немалую пользу, раз они пустили в ход даже такой дефицитный материал, как табак. Тем не менее я заявил гражданину, что такие пустяки нас не интересуют, и вывел людей с хутора той же тропинкой, по которой мы пришли.

К молочарне мы подошли лесом. Хозяина и недалеко гулявших полицейских всполошил остервенелый лай собаки. От хаты, в которой гуляли на свадьбе полицейские, раздалось с десяток выстрелов из двух винтовок. Но полицейские, сделав три-четыре выстрела на лай собаки, начали стрелять в разных направлениях. Было очевидно, что они не подозревали о присутствии партизан и стреляли «на всякий случай», для острастки.

Несколько тысяч штук яиц ребята просто перебили на цементном полу бывшей пограничной таможни. Огромную яичницу залили тонной сметаны и сливок, Вместо соли посыпали песком. С собой взяли несколько ведер сметаны, большую корзину яиц и около десяти килограммов свежей рыбы. Папирос в наличии оказалось немного. Остальные, как «валютный фонд», были припрятаны отдельно заведующим молочарней. После допроса его Сашей Шлыковым папиросы появились. Вместо нашей расписки в «получении» и уничтожении продуктов, операция была завершена подпиской, взятой от заведующего в том, что он больше не будет работать по снабжению гитлеровцев маслом и яйцами.

Пока часть людей производила эту «боевую операцию», Садовский и Перевышко с пятеркой бойцов разгоняли свадьбу с участием полицейских властей. Я дал на это десять минут времени. Филипп Яковлевич с тремя бойцами пошел в обход хаты. Но темпераментный лейтенант не выдержал. Гости сидели вокруг свадебного стола перед окном и были хорошо освещены настольной лампой. Кроме полицейских, за столом сидел местный лесничий и еще какие-то чиновники. Перевышко дал очередь по гостям и винным бутылкам прямо через окно с расстояния сорока — пятидесяти метров. Результатов он не увидел — разбитая лампа погасла. Раненный в руку комендант полиции сбежал вместе с Остальными полицаями.

Утром у нас был хороший завтрак.

Дальше пошли болотистые леса, редкие населенные пункты. Мы решили итти днем.

На следующий день уничтожили еще одну молочарню. Машины поломали, «трофеи» сколько можно унесли, помещение подожгли. Нашим хлопцам такая «война» стала очень нравиться, и они уже успели разведать, что «главные силы» противника находятся в селе Пужичи, километров за пятнадцать впереди. Наиболее смелые начали забрасывать удочку, чтобы им разрешили напасть и на этот «укрепленный пункт».

В Пужичах, как мы узнали от местных жителей, оккупанты оборудовали целый завод по переработке молочных продуктов. Туда сносились и свозились молоко и яйца со всего района. Любители полакомиться сметаной расписывали мне этот завод и план операции во всех деталях. Но мои мысли были заняты другим. Двое суток мы шли днем, прямо через деревни, забрасывая свой путь окурками дрянных немецких сигареток. Если гитлеровцы и полиция из Чудина выехали вчера около обеда, то с часу на час они должны были появиться у нас на «хвосте» и обстрелять нас вдоль дороги с тыла или устроить нам засаду впереди, Мы рисковали оказаться в таком положении, что сметана только и годилась бы «смазывать пятки».

«Нет! Довольно баловаться, — сказал я себе. — Потешились и хватит».

До Пужичей оставалось не более километра. Из-за поворота нам навстречу выехал человек на хорошей верховой лошади. Расспросили его. Он заявил, что немцев в деревне нет. Тип был явно подозрительный. Но его отпустили, и он поехал своей дорогой.

Время подходило к полудню. Мои хлопцы уже потирали руки, готовясь к очередной «атаке», но я, не говоря ни слова, повернул с дороги в густой кустарник и, пройдя с полкилометра вдоль дороги назад, приказал расположиться на дневку, установив тщательное наблюдение за дорогой. Некоторые попробовали «позондировать» почву насчет того, чтобы перенести привал в Пужичи. Антон Петрович, как всегда, выступил с ходатайством, но я настоял на своем. Настроение у ребят было испорчено. Мне нездоровилось, и я прилег передохнуть.

Меня разбудили не более как через двадцать минут.

— По дороге мимо нас только сейчас проехало на Пужичи пятьдесят гитлеровцев-велосипедистов! — доложил мне Брынский.

Я немедленно поднял людей и повел их в более глухое место за болото.

А из селения в это время высыпало на облаву около ста полицейских, прибывших из Ленино.

Каратели, надо полагать, были поражены. Как же так? Два дня шли партизаны совершенно открыто, лакомясь сливками и сметаной, подошли вплотную к целому сметанохранилищу и исчезли… Тридцать два человека с тяжелыми вещевыми мешками не иголка.

Несколько раз полицаи возвращались и рассматривали, куда повернули наши следы. Они сравнительно быстро нашли место, где мы свернули с дороги. Но они не сразу могли додуматься, что мы вернулись в тот же кустарник, мимо которого прошли дорогой.

Гитлеровцы начали цепью прочесывать лес и кустарник вокруг деревни. Мимо нас они прошли в двадцати метрах уже незадолго до заката солнца. Но мы умели правильно выбирать место и хорошо маскироваться.

— Ну, как, хлопцы, насчет яиц и сметаны? — спросил я с наступлением темноты, построив людей для дальнейшего движения.

— Да, здесь бы нам дали сметану, — ответил за всех Миша Горячев.

Мы тихонько обошли Пужичи, Хворостов и за ночь сделали около тридцати километров, без дороги, по сырой, вязкой почве. Утром остановились на привал рядом с маленьким хуторком, расположенным в двух километрах западнее Новины.

Два небольших деревенских домика стояли от нас в семидесяти метрах. В окно на пришельцев посматривали хуторяне, Один из бойцов забежал в хату за солью. Хозяйка, отпуская соль дрожащими руками, умоляла бойца, чтобы мы немедленно уходили.

Боец доложил мне о разговоре с хуторянкой. Мы снялись и начали опушкой огибать домишки. Справа тянулся густой кустарник, метров за сто слева — дорога с Пужичей на Новины. Шли по краю огородов. Как обычно, я шел впереди, остальные цепочкой следовали за мной.

Др-а-ах!.. — раздался залп справа из нескольких винтовок.

Стреляли из-за небольшого куста, с расстояния не более двадцати метров, но пули никого из нас не задели, Наши пять автоматов и пулемет покрыли куст очередями. Два полицая остались на месте, другие разбежались. Как оказалось, эти пять или шесть полицейских находились в одной из хат, где наши хлопцы одолжили соль, они нас видели из окна, но не решились обстрелять потому, что вторая хата принадлежала семье полицая и могла быть нами уничтожена.

Поэтому полицейские сопроводили нас чуточку дальше и обстреляли около дороги, на которой ожидали партизан полсотни полицаев с двумя пулеметами, вышедшие вслед за нами из Пужич рано утром. Эти шесть человек были посланы в разведку, но прежде чем доложить — решили отличиться.

На тридцатый день пути, имея на своем счету тридцать два пущенных под откос вражеских эшелона, мы прибыли к озеру Червонное, на новое место базирования, Можно было только удивиться, что все мы пришли на место живые и здоровые: ни у кого ни простуды, ни грыжи, ни даже растяжения сухожилий, — борьба делала человека крепче железа и выносливей лесного зверя.

В Москву была дана радиограмма об окончании перехода и выборе района базирования. Из Москвы поздравили нас с успешным завершением трудного шестисоткилометрового марша в тылу врага и обещали в ближайшие дни выслать питание для рации, взрывчатку и другое необходимое для действий отряда в новом районе.

Находясь в подчинении высших армейских органов, имея оперативную связь с Москвой, мы, москвичи-десантники, по существу представляли собой что-то среднее между партизанским соединением и авиадесантной частью Красной Армии, У нас не применялся целиком армейский устав внутренней службы и боевой устав, но систему управления и тактику действий мы устанавливали у себя приказами и распоряжениями, исходящими из штаба соединения. У нас немало было кадровых командиров Были техники и саперы — специалисты подрывного дела. Вся наша структура была более оперативной и пригодной для больших и малых переходов по тылам врага. Мы не разрешали нашим бойцам и командирам обрастать семьями.

Бойцам и командирам запрещалось жениться или приводить жен в расположение наших подразделений. А если по необходимости приходилось вывозить семьи из деревень в лес, — они помещались в специальных так называемых семейных отрядах.

В сорок втором году в Пинской области были прекрасные боевые подразделения, умело сражавшиеся с фашистскими оккупантами и наносившие им большие потери. Бригада имени Ворошилова имела даже орудия, танкетки и небольшую группу кавалерии. Из маленьких групп выросли бригада имени Шиша во главе с молодым офицером — ленинградцем Мишей Герасимовым, отряд Воронова, которым командовал Петрович. Были отличные боевые подразделения в соединении Василия Ивановича Козлова. Взаимопомощь и координация действий лежали в основе отношений между этими отрядами.

Еще в начале июня сорок второго года, под Вилейкой, мы встретились с представителями местных партизанских отрядов «Мститель», «Борьба», отряда «Дяди Васи». Снабдили их взрывчаткой, арматурой, противотанковыми минами и проинструктировали по технике минирования, Такую же помощь мы оказывали бригаде имени Ворошилова, отряду имени Шиша, отряду Петровича и другим.

Крушения вражеских эшелонов, которые устраивались нашими подрывниками, наглядно показали эффективность этого метода в борьбе с противником, Лучшие из местных партизанских соединений переключались на подрыв фашистских поездов. Дело дошло до того, что на железной дороге Пинск — Калинковичи работать стало «тесно». Между нашими подрывниками и любаньскими партизанами стала устанавливаться очередность в проведении операций на дорогах. Проходившая в этом районе линия Старушки — Бобруйск была полностью выведена из строя.

Когда-то в обиходе слово «партизанить» означало — своевольничать, нарушать принятый порядок, пренебрегать дисциплиной. За годы советской власти это слово почти вышло из обихода нашей жизни. Планомерный порядок нашей работы в условиях победившего социализма ликвидировал мелкобуржуазную стихию, не оставил места для своевольного кустарничества и распущенности, которую часто и называют «партизанщиной».

Ничего общего с этой «партизанщиной» не имело славное партизанское движение в годы Великой Отечественной войны, подчиненное разумному руководству на основах строжайшей партийной и военной дисциплины. Именно эти качества и характеризовали борьбу наших подразделений. Новый советский социалистический человек по-новому и вел себя в народном движении. Он враждебен по своей природе любому проявлению анархической распущенности. Были ли исключения? Очень редко, причем такие случаи вызывали сильное возмущение среди наших бойцов.

Командир одного партизанского отряда при встрече с нами выпросил у нас несколько десятков килограммов взрывчатки для минирования шоссейной дороги, идущей из местечка Старобино до местечка Ленино. Здесь дня через три-четыре должны были проследовать гитлеровцы на автомашинах. Мое предложение заминировать эту дорогу при помощи наших подрывников командир отклонил.

— Мы и сами можем поучить ваших инструкторов, — сказал он заносчиво.

Дня через три, рано утром, на дороге послышался взрыв. Мы ожидали, что вслед за этим начнется перестрелка, так как командир, получая у нас взрывчатку, говорил, что сразу же за взрывом его отряд из засады перестреляет уцелевших гитлеровцев, как куропаток. Но перестрелки не последовало. Мы послали на место взрыва своих подрывников и установили, что мина была поставлена неправильно. На ней подорвалась только крестьянская корова. Гитлеровцы же спустя несколько часов благополучно проехали по этому месту.

Вскоре этот же командир предложил нам провести совместную операцию по подрыву железнодорожного моста. Он заявил, что может дать для этой операции семьсот человек, и страшно был удивлен, когда наши подрывники попросили у него значительно меньше.

— Да как же вы можете взорвать мост с несколькими десятками людей, если говорите, что с семьюстами этого не сделать? — недоумевал он.

— Если мы соберем столько народу, — отвечал ему Дубов, — то мы их не сможем провести к мосту скрытно. Обнаружить себя на подходе к мосту — значит дать возможность оккупантам подбросить войско и сорвать нашу операцию по подрыву моста.

Взяли мы все же только шестьдесят человек, но по дороге больше половины разбрелось по деревням к родным и знакомым.

Наши бойцы во главе с Дубовым, наподобие запорожцев, группой составили письмо этому командиру: «Как же ты, такой-этакий, думаешь бить гитлеровцев без элементарной воинской дисциплины в твоих подразделениях?..»

Но таких отрядов в Белоруссии было немного. Одно дело партизанщина, другое — инициатива, находчивость, смекалка — черты, присущие командирам и бойцам Красной Армии.

Для монтирования мин на месте, для ремонта оружия, которое ломалось и портилось иногда при выброске, мы создали на центральной базе мастерскую.

У нас были вспомогательные базы, склады продовольствия и фуража, пекарни, госпитали, бани. Нашему примеру следовали и другие партизанские соединения. В сорок первом году в лесу баня была диковинкой. А в сорок третьем в Брестской области не было партизанской бригады, не имеющей своей бани, пекарни, мастерских.

У нашего народа неисчерпаемый запас творческой энергии. Стоит только ее пробудить, и во всяком деле найдутся инициаторы-энтузиасты. Так, в нашей мастерской были изготовлены первые взрыватели замедленного действия, неснимаемые мины и другие, снаряды, которыми пользовались десятки местных партизанских отрядов. Были и такие товарищи, которые вручную, без станков и каких-либо приспособлений, делали почти полностью автоматы.

8. На новой базе

В ночь с 1 на 2 июля мы переправились через реку Случь и вступили в урочище Булево болото. Половину урочища занимали топкие сенокосные угодья. Над болотистой равниной возвышались песчаные островки, густо поросшие хвоей, березняком и чернолесьем и хотя эти островки имели самые разнообразные и причудливые очертания, неопытному взгляду трудно было отличить их друг от друга. С востока к болоту прилегало озеро Червонное, с юга — озеро Белое. С запада и юго-запада болото граничило с дремучим бором, простиравшимся до самой реки Случи.

Несмотря на то, что в пятнадцати — двадцати километрах от Булева болота, в Житковичах, стоял большой фашистский гарнизон, это урочище как нельзя лучше подходило для базирования крупных партизанских сил. Здесь мы и решили обосноваться.

3 июля на встречу диверсионных групп, разосланных из района Несвижа, было направлено на реку Лань шесть человек под командой лейтенанта Михова. Михов ко мне присоединился вместе с Седельниковым. В нем я почувствовал что-то неискреннее, но в тот момент незанятых людей не было. От характерного изгиба реки, где группа должна была разводить «встречные» сигналы, было недалеко до железной дороги Пинск — Калинковичи. Поэтому Михов получил взрывчатку для организации крушения двух железнодорожных составов.

Место для штаба еще не было выбрано, да оно и не должно было быть известным никому, кроме моих помощников и тех шести человек, которые составляли самый штаб и его охрану. Для встречи с нами лейтенанту Михову был указан большой дуб с приметным дуплом, стоявший неподалеку от временной базы отряда.

В эти же дни Брынский, чтобы не терять времени и использовать наличный запас взрывчатки, отправился с небольшой группой для подрыва поездов в район станции Старушки.

Опыт первой военной зимы научил нас придавать огромное значение конспирации, а потому мы заранее решили изолировать свой штаб так, чтобы о месте его нахождения знал только небольшой круг лиц, на которых можно положиться, как на самого себя.

Место для размещения штаба мы выбрали очень глухое. Клен, ясень, осина, верба, дуб и береза перемешивались здесь с вековыми стволами хвойных деревьев. Даже в сильные ветра в этом лесу было тихо, как в хорошо загороженном помещении. Только вверху ни на секунду не прерывался протяжный гул, издаваемый вершинами могучих сосен, елей и дубов.

Медведи и лоси бродили вокруг нашего нового жилья, и, непуганные, они не сразу поняли, что нас нужно бояться. Пробраться на наш остров через окружавшие его трясины мог далеко не всякий. Даже бойцы штабной, группы первое время плутали: никаких троп и подходов к нам не было.

По моему глубокому убеждению, ничто так не вредит человеку, как безделье, и, наоборот, самый напряженный физический труд укрепляет здоровье, энергию, волю. Никто из нас не сидел сложа руки в ожидании сбора всего отряда. Все мы рьяно принялись за постройку базы. Копали котлованы, валили и пилили деревья, клали срубы. Питание для рации у нас было на исходе, его оставалось всего на несколько часов работы, а потому мы позаботились прежде всего о том, чтобы создать самые благоприятные условия для работы передатчика. Место для рации было выбрано на чистой, сухой полянке, в нескольких сотнях метров от базы. Каждый день на эту полянку выносилось несколько десятков батарей, подмоченных в реке Суле, вместо обычных трех, и все же связь с Москвой становилась все менее надежной. Между тем от этой связи зависело выполнение тех задач, во имя которых был совершен тяжелый шестисоткилометровый переход. Мы пришли рвать поезда на наиболее важных участках коммуникаций противника, но взрывчатки у нас оставалось считанные килограммы. Людей, по задуманным масштабам работы, тоже не хватало. Помощь — прежде всего взрывчатка, радиоаппаратура и батареи питания к рации — должна была прийти из Москвы, но шли дни, расходовалось последнее питание, а обещанного Москвой самолета все не было. В ночь с 12 на 13 июля мы зажгли условленный сигнал — букву «Г» и рядом — маленький круглый костер, который с самолета должен был казаться точкой. Самолет не прилетел. Тогда мы начали жечь костры каждую ночь.

Рано утром 14 июля я проснулся с тяжелым предчувствием какого-то непоправимого несчастья или надвигавшейся опасности. Я мысленно искал причину своей тревоги и не находил. Сначала я пытался перебороть свое настроение, про себя издеваясь над всяческими предчувствиями и прочими «бабьими бреднями», но тщетно: я буквально не находил себе места. К полудню я решил на сутки раньше назначенного срока выслать людей к большому дубу навстречу Михову. Трое посланных ушли, а беспричинная тревога моя продолжала расти.

Часов через пять тройка вернулась, и ко мне явился Шлыков. Он доложил, что из высланной 3 июля к реке Лани группы к большому дубу явилось двое: лейтенант Михов и Яковлев. Четверо пошли в деревню за продуктами и должны скоро прибыть. По словам Михова, задание он выполнил, два эшелона были подорваны, но встретить кого-либо из своих ему не удалось. Хотя он разжигал условленные сигналы на изгибе реки, но никто из подрывников не явился.

«Вот оно, то несчастье, приход которого я почувствовал!» — подумал я, слушая Шлыкова, а тот продолжал:

— Пока лейтенант говорил, Яковлев все время молчал. Когда же я направился в штаб, он пошел будто меня проводить и рассказал, что Михов оказался предателем. Знаете, что он выкинул, товарищ командир? Он склонил на невыполнение задания всю пятерку. Сигналов они не зажигали, на линию не ходили, а просидели тут неподалеку в лесу, да и вернулись. Тол они спрятали где-то в болоте под мхом. Но самое страшное было то, что Михову удалось найти пособника среди бойцов. Сначала Михов подговорил на измену одного бойца, а потом они уже вместе других обрабатывали, по одному. С Яковлевым разговаривали с последним и, коли подведет, грозили уничтожить. Вот какие дела, товарищ командир.

Предательство в отряде! Это было несчастье, размеры которого никто из нас не мог себе и представить. Даже Яковлев не знал, как далеко зашел Михов в своем предательстве. Нужно было срочно принять меры для предупреждения возможных последствий. Я приказал своему ординарцу немедленно пойти найти Михова и расстрелять. Нужно было обезглавить группу, пока не вернулись остальные четверо. Навстречу им я отправился сам со своей шестеркой.

Встретились, поздоровались. У троих было подавленное настроение. Они не могли смотреть мне в глаза. Четвертый — тот, что первый перешел на сторону предателя, — держался нагло, самоуверенно.

— А где же наш лейтенант-то? Нужно бы и его сюда позвать, — заявил он, стоя вразвалку и небрежно опираясь на ствол винтовки.

— Лейтенант на базе лег отдыхать, — ответил Шлыков; он-то хорошо знал, что предатель больше не встанет, но совесть у него, сделавшего тяжелое, но необходимое дело, была чиста, и потому он говорил спокойно.

— Ну-ка, встаньте как следует, — сказал я, — доложите, как выполнили задание.

— Да что ж, — неохотно протянул боец, — как велели, так все и сделали. Лейтенант вам докладывал…

— Ну, а вы что скажете? — обратился я к остальным.

— Что ж говорить? Все сделано… Как есть все, как сказано… — Испуганные голоса звучали вразброд.

Тогда я начал расспрашивать подробно: на каком перегоне было крушение, с чем шли эшелоны, откуда, сколько вагонов разбито. Люди начали путаться, но главарь, вмешиваясь в их ответы, старался спасти положение. Когда разговор зашел в тупик и стало очевидно, что бойцы безнадежно заврались, я прямо сказал им:

— Довольно. Ваш предательский сговор раскрыт. Не ищите вашего лейтенанта. По моему приказанию он расстрелян как главный виновник всего происшедшего. Вам, четверым, предлагаю искупить свою вину боевыми делами. Товарищ Яковлев, кому из них вы доверяете полностью?

— То есть как? — спросил Яковлев.

— А так… С кем вы можете пойти, не опасаясь, на любое боевое задание?

Яковлев назвал двух человек.

— Хорошо. С этими двумя людьми вы пока останетесь здесь, а место для ночевки вам укажет товарищ Шлыков, — сказал я. — А остальным двоим отойти на две с половиной тысячи шагов вот в этом направлении, — указал я рукой к югу, — и там пробыть до утра.

Ожидая чего-то недоброго для себя, они испуганно жались друг к другу. Темнело. К ночи нужно было покончить со всем этим. Оставить всю группу вместе нельзя: Яковлева могли убить. С другой стороны, нас было слишком мало, чтобы ставить охрану для защиты Яковлева, — ведь мои люди должны были в ночь жечь сигналы для самолета, а назавтра встречать Брынского. Подозрительных нужно было изолировать расстоянием.

Бойцы, взятые под подозрение, стали просить оставить их вместе с другими.

— Вы пойдете туда, куда вам сказано, и переночуете там, — повторил я двоим, — оружие я вам оставляю. Если вы трусы и не чувствуете себя способными в дальнейшем искупить свою вину боевыми делами, можете итти с этим оружием на все четыре стороны, если же вы решите впредь честно сражаться за свободу родины, завтра, в 13 часов 30 минут, явитесь на это место для получения боевого задания.

15 июля в 13 часов 30 минут двое раскаявшихся бойцов явились за получением задания. Все пятеро, включая и того, который первый поддался уговорам Михова с честью выполнили порученное им дело.

В тот день я выслал еще несколько человек встречать подрывников, взятых из группы Брынского. Каждую ночь мы жгли условленные сигналы, Вынужденное бездействие, тревожное ожидание людей с операций и самолета из Москвы — все это так меня измотало, что я чувствовал себя больным.

И вот в ночь с 25-го на 26-е долгожданный самолет появился над нашими кострами. Не успели мы собрать груз, как прибыли наши подрывники с Лани, а затем вернулись и все другие группы, за исключением троих.

О сборе подрывников, разосланных на подрыв вражеских поездов из района Несвижа, следует рассказать поподробнее.

Предательство Михова не позволило нам встретить этих людей, как мы условились. А место встречи на реке Лань находилось неподалеку от Новины, где у нас произошла стычка с полицаями. Гитлеровцы стянули в тот район много карателей.

Прибывшие туда подрывники, не встретив наших представителей и условленных костров, ушли в неизвестном направлении. Но, познакомившись с прилегающей местностью, мы считали, что они должны Остаться в нашем районе, лучшего места не найти. Лес здесь простирался площадью в двадцать на сорок километров. Разыскивать людей в таких просторах была не легкая задача. К тому же у меня при штабе было только шесть человек людей и те загружены неотложными делами. А потерять два десятка хорошо обученных подрывников было немыслимо.

Прошло уже больше месяца, как мы расстались, а людей все не было. Подрывники могли от безделья разболтаться, уйти в Любаньский партизанский район или вернуться к Щербине.

Однажды Шлыков Александр, подружившись с сыном Матрены Хамицевич, выведал от него, что к ним на хутор иногда забегают партизаны, «только они строго заказали не говорить об этом».

— Да ты помалкивай и обо мне. Смотри, чтобы ни-ни! — погрозил он пальцем подростку.

— Ладно. Я про того, что с бородой, и тебе рассказывать не стану, боюсь, сердитый больно.

— С бородкой, говоришь, невысокого роста?

— Ыгы. С бородкой, этакий небольшенький…

Короче говоря, Шлыков установил, что на Матренин хутор иногда заглядывает с прочими воентехник Сивуха. Значит, подрывники базируются в Булевом болоте.

Но как же с ними встретиться? Матрену мы тогда еще мало знали и ее хлопчику довериться не могли. Решить задачу взялся Михаил Горячев. Он вывел на листке бумаги кусок леса, просеку, что идет с хутора Хамицевич на восток на пересечение с канавой. Нарисовал Матренину избенку, у избы дряхлую лошадь, смотрящую вдоль просеки, на боку лошади подписал «Сивуха». Вдали нарисовал коня, привязанного к сломанной сосне. Конь рвался, бил копытом землю. Михаил вывел над ним «Горячий» (так этого художника звали у нас все бойцы и командиры). На горизонте всходило солнце, поодаль была нарисована церковь, в которую заходят богомольцы.

Эту картинку Шлыков передал мальчику Матрены для вручения бородатому партизану. Хлопчик задание Александра выполнил в пятницу, а в воскресенье на восходе солнца хлопцы встретили подрывников около сломанной сосны у канавы. Воентехник Сивуха после этого долго сердился на Горячего за рисунок, а я объявил Михаилу благодарность за находчивость.

Отряд был в сборе. Радость, как и беда, не живет в одиночку. Боевой счет каждой группы был значительно пополнен. Люди прибыли, взрывчатка есть. Пришло время схватиться с врагом по-настоящему.

На третий день после приемки самолета к нам присоединился с отрядом в восемьдесят человек капитан Каплун. Я познакомился с его людьми. Со многими побеседовал лично в день встречи.

В начале августа в нашем распоряжении было уже сто пятьдесят обученных и проверенных бойцов, объединенных сложной, продуманной системой и хорошо вооруженных. Бойцы не знали местонахождения центральной базы и были расквартированы на вспомогательных точках в радиусе от пяти до пятнадцати километров. Здесь они отдыхали, прибывая с задания, отчитывались и снаряжались для новых диверсий. Люди, принимаемые вновь, проходили проверку и подготовку на особых точках и ничего не знали не только о месте пребывания штаба, но и о других вспомогательных базах. А склады боеприпасов у нас были так замаскированы, что их можно было найти только по плану. На случай провала той или иной точки были установлены запасные пункты встречи и сигналы для предупреждения о перемене обстановки или возникновения опасности. Вся система построения отряда была рассчитана не только на то, чтобы дисциплинировать людей и заставить их быть более бдительными, но и на то, чтобы в случае проникновения агентов гестапо в нашу среду не дать им возможности разрушить эту систему. В этом сказался опыт, накопленный нами в первую военную зиму.

9. Разведка

Подрыв вражеских поездов и закупорку полотна дороги в сорок втором году мы считали главным. Образно выражаясь, мы стояли с толом в рюкзаках, видели, как гитлеровцы мчатся на восточный фронт. Поезда с танками, орудиями, горючим проскакивали мимо нас друг за другом, а линия почти не охранялась. И мы начали бить врага на магистралях. И здесь также мы должны были точно выяснять результаты взрыва. Москва требовала указывать в радиограммах простой дороги, потери в людях и технике при подрыве эшелона.

В Витебской области, имея надежную связь с населением, мы быстро нашли себе людей среди железнодорожников, помогавших нам уточнять результаты крушений. В Пинской области, в новых районах, намеченных для базирования нашего отряда, у нас пока не было никого. А мы прекрасно понимали — для успешного подрыва вражеских поездов надо знать, с чем они следуют к фронту, и подрывать те из них, которые представляли наибольшую ценность. Такие данные нетрудно было получить от начальников станций и их помощников, от диспетчеров, телеграфистов и других железнодорожных служащих, оформляющих — прохождение поездов через станции.

Наиболее важные поезда следовали с усиленной охраной, О них давались предварительные указания, принимались меры предосторожности. Иногда эти поезда сопровождались бронепоездами и т. п. Все это мы должны были знать. Ведь для решения таких задач и применяется разведка. А у нас ее тогда не было. Мы еще не имели опыта, как ее организовать.

В течение первой зимы мы через бургомистра Василенко запаслись бланками немецких паспортов, командировочных, справок, пропусков. Имелись у нас разные печати, штампы и образцы подписей немецких комендантов. Но у нас не было людей, имеющих специальную подготовку. Мой выбор пал на Дубова, Рыжика и Пахома Митрича. Этим товарищам я доверялся полностью, а их смекалка и находчивость давали мне уверенность в успехе.

Когда мы перешли автомагистраль Москва — Варшава, было объявлено, что на подрыв поездов в район Пинска направляется тройка «отцов». Подробностей никто не знал. Я много раз беседовал с ними и вместе и порознь о задачах, которые им предстояло выполнять. И как мне казалось, каждый из них представлял себе трудности будущей работы. «Отцы» сначала возражали, но, тщательно продумав, согласились и сами стали мне помогать в разработке легенды и составлении документов.

Дубов имел отличную квалификацию токаря, слесаря, механика и в совершенстве знал металлообрабатывающие станки. Ему был выправлен паспорт на имя Домина Ивана Куприяновича. В командировочном удостоверении, выданном на «московском заводе» за четыре дня до войны, он был послан на одну из новостроек Бреста. Но в поезде заболел воспалением легких, был высажен из вагона и помещен в одну из железнодорожных больниц в Борисове.

При эвакуации о нем забыли, у Домина нашлись родичи, которые вывезли его в деревню. Там он провел целую зиму — выздоравливал. Теперь поправился, следовал в Пинск на работу. Все справки и документы у гражданина Домина имелись в наличии и не вызывали ни малейшего сомнения.

Он должен был поступить в депо станции Лунинец, изучить персонал станционных работников и оказать нам содействие в их вербовке.

В Дубове я был уверен. С такой квалификацией, как у него, с огромной выдержкой и хладнокровием, он должен справиться с поставленной задачей.

Деду Пахому поручалось изучать настроение бургомистров, старост, полициантов, а также местных граждан в Житковическом районе.

Помимо паспорта, ему была выдана справка от бургомистра Чашниковского района, Витебской области, о том, что его родичи выехали в Пинскую область. Он их разыскивал, имея на руках пропуск, выданный немецким комендантом. Пахом Митрич умел, когда требовалось, прикинуться совсем дряхлым стариком, что соответствовало его возрасту. Он был хитер и осторожен, как стреляный лось. В случае опасности ему разрешалось «утекать» в лес к партизанам без дополнительного согласования.

Больше всего вызывал беспокойство Иван Трофимович Рыжик. Он года два работал продавцом в кооперации и в этом деле разбирался. Его направили в Пинск с задачей поступить продавцом-разносчиком. Такие продавцы иногда ходили по деревням, сбывали залежавшиеся бросовые товары гитлеровских коммерсантов. Подавляющее большинство таких разносчиков работало агентами гестапо. Это могли предложить и Рыжику, могли потребовать от него подписку. Я предложил ему итти на все. Рыжик сначала всячески возражал против такого поручения, а затем согласился и сам предлагал ряд весьма остроумных вариантов своей версии. Рыжик получил документы и денежные Средства для деятельности коммерсанта.

В нашем распоряжении, помимо гитлеровских оккупационных марок, были советские рубли, польские злотые, доллары и фунты стерлингов. Но расходовать их приходилось с большой осторожностью.

Мы тщательно разработали с каждым места встреч и явок, способы письменной связи.

Во время перехода к нам присоединился один боец, мать которого проживала в Пинской области. Этот боец попал в окружение, провел зиму в лесу, а затем присоединился к нашему отряду.

Я разрешил Дубову изредка посылать письма матери этого парня с самым безобидным содержанием, вроде того что «я служил с вашим сыном в рядах Красной Армии, и он, не будь дурнем, сдался в плен к немцам и там теперь живет себе вне всякой опасности…»

С помощью разработанного нами кода мы могли прочитать истинный смысл таких писем. Задача тех, кому они адресовались, сводилась лишь к тому, чтобы сохранить эти письма и передать затем нам.

Намечали мы и почтовые ящики для передачи нам разных планов, документов или подписок, отобранных у людей, завербованных к нам на службу. В Запад ной Белоруссии в конце каждого населенного пункта, по установившимся обычаям, возвышаются деревянные кресты. Мы их использовали в качестве ориентиров. В нескольких десятках шагов от такого креста в заданном направлении могла закапываться в землю предназначенная нам корреспонденция, и мы ее без труда находили. В некоторых местах в качестве ориентиров намечались могильники, они в подавляющем большинстве стоят в сторонке и весьма удобны для назначения места встречи, для обмена перепиской.

Главное же средство связи, на которое мы брали курс, были люди, желающие уйти к нам в лес. Мы крайне нуждались в пополнениях в новом районе, но не могли принимать к себе людей без предварительной проверки на боевых делах, а это отнимало уйму времени. Многие же, не имея связей, не могли попасть к партизанам вовсе. Наши «отцы» могли таких людей встречать в большом количестве и направлять в наше расположение.

Многие из местных граждан, провинившиеся перед оккупантами, скрывались в одиночку, подвергаясь смертельной опасности, и готовы были отдать что угодно, лишь бы найти путь к партизанам.

Посылая к нам таких людей с пропуском, можно было передавать записки, написанные кодом.

Прибывающих к нам новичков мы иногда использовали в качестве связных, поручали им выводить в лес людей или же доставать нам необходимые данные. А дальше практика должна подсказать пути и средства связи.

Когда на новой базе собрались все подрывники, за исключением троих, все крайне сожалели об «отцах», высказывая самые мрачные предположения. А я не мог их успокаивать и горевал вместе со всеми. Порой и сам поддавался пессимизму. Ведь прошло около месяца, как мы расстались, а от друзей еще не было ни одной весточки.

10. Наступление на магистрали

Первого августа около сорока человек, включая десять опытных подрывников, направились в район озера Выгоновское под командованием Брынского. В задачу отряда входило организовать массовые крушения поездов на линии железной дороги Брест — Барановичи.

Эта двухколейная магистраль была одна из наиболее активно действующих. Здесь проходило до семидесяти пяти пар поездов в сутки. Линия совершенно не охранялась гитлеровцами. Люди Брынского, сформированные в диверсионные пятерки, пошли буквально в открытую атаку на поезда.

В первые железнодорожные мины, так называемые «рапиды», укладывалось тола по три тысячи двести граммов. Заложенная под рельсом между шпалами, она взрывалась, как только колесо паровоза перерезало переброшенные через рельс электрические проводки. Взрыв такой мины, как правило, вырывал кусок рельса более метра длиной и образовывал воронку глубиной до метра. При движении поезда со скоростью пятьдесят — шестьдесят километров выводился из строя паровоз и до шестидесяти — семидесяти процентов вагонов.

Подрывные пятерки Брынского выходили на железнодорожную магистраль сразу на трех-четырех перегонах, и за несколько часов летело под откос два-три, а в некоторых случаях и четыре железнодорожных состава противника. В первую очередь подрывались те поезда, которые следовали на восток с войсками и грузом.

Вначале некоторые пятерки, спеша подорвать поезд, даже пользовались конским транспортом. К железнодорожному полотну в таких случаях подъезжали на повозках или верхами и закладывали мину под рельс без всякой маскировки. Затем, перекинув через рельс электропровод, они отъезжали на две-три сотни метров от линии, маскировались и смотрели или слушали, как подходил поезд к заминированному участку. Дальнейшее повторялось: сначала раздавался взрыв, затем скрежет металла, треск ломающегося дерева. Спустя некоторое время начинался обстрел прилегающей местности.

Но по кому стрелять — гитлеровцы обычно не видели. Они даже не знали, с какой стороны подходили и в какую сторону отошли партизаны, и открывали огонь в разных направлениях или в ту сторону, в которую свалились вагоны.

Так однажды наша пятерка подорвала состав, мчавшийся на восток с войсками и танками. От взрыва паровоз, около пятнадцати платформ с танками и четыре вагона с солдатами свалились на вторую колею. Около пятнадцати платформ с танками и более десяти вагонов уцелело. Гитлеровцы открыли ураганный огонь из танковых орудий и пулеметов в сторону западной колеи лишь потому, что в ту сторону свалились платформы. Подрывники же находились рядом, с восточной стороны. Подсмеиваясь над бессильным бешенством врага, они поднялись и тихонько пошли от линии.

Чаще всего гитлеровцы, подъехавшие к месту катастрофы, усиливали обстрел прилегающей местности, когда там уже никого не оставалось. Через полчаса к месту взрыва подходил вспомогательный поезд. Начиналось растаскивание вагонов и уборка трупов или изуродованной техники.

Насколько наши люди были подготовлены для диверсий, свидетельствовало то, что подрывными пятерками отряда Брынского только в период с 10 августа по 10 сентября 1942 года между Березой-Картузской и Барановичами было сброшено под откос шестьдесят девять вражеских эшелонов.

Одновременно с Брынским на железнодорожную магистраль Пинск — Калинковичи в район станции Старушки с группой в тридцать пять человек был направлен Филипп Яковлевич Садовский.

Эта магистраль уже была основательно потрепана партизанскими отрядами, расположенными в Любаньском районе и действовавшими под общим руководством секретаря Минского обкома партии Василия Ивановича Козлова. В первое время партизаны Козлова, не имея взрывчатки и опытных подрывников, устраивали крушения кустарным способом. Железная дорога Старушки — Бобруйск уже совершенно не действовала, а по магистрали Пинск — Калинковичи проходило не более пятнадцати пар поездов в сутки. Большей частью эшелоны проходили здесь днем, сопровождаемые бронепоездами и дрезинами автоматчиков.

В соединениях товарища Козлова было небольшое количество взрывчатки и арматуры, недоставало квалифицированных подрывников. Тем не менее подрывникам группы Садовского часто приходилось ждать очереди за подрывниками из Любаньского района. Людям Садовского удавалось пускать под откос максимум пять вражеских эшелонов в неделю, причем и эта цифра постепенно уменьшалась в связи с продолжавшимся сокращением движения поездов.

— Батя, командируйте меня, где поездов побольше. Який я подрывник, коли мне рвать нечего, — заявлял Садовский.

Такие результаты были просто обидны для группы. Филипп Яковлевич, завидуя успехам Брынского, просил перебросить его в район с более интенсивным железнодорожным движением.

В августе 1942 года большое движение поездов противника происходило на участке железнодорожной магистрали Барановичи — Минск. На этот довольно отдаленный участок посылались так называемые рейдовые группы, которые сбрасывали под откос в среднем по четыре-пять эшелонов в неделю. Усиленное движение гитлеровских эшелонов было и на магистрали Брест — Ковель — Ровно. Но в этот район, расположенный южнее и юго-западнее нашей центральной базы на двести пятьдесят — триста километров, готовилась другая группа. В нашем районе имелось еще две железные дороги: Барановичи — Лунинец — Сарны и Ковель — Сарны — Олевск. Однако на этих дорогах было сравнительно небольшое движение. Они служили оккупантам главным образом для вывозки продовольствия и сырья, и организацию крушений на этих линиях мы относили во вторую очередь. Садовскому со своими людьми приходилось временно действовать в отведенном ему районе.

Анатолий Седельников в новом районе был назначен командиром группы. Ему были поручены две диверсионные пятерки, с которыми он направился на Украину для подрыва поездов на линии Ковель — Ровно.

Эта линия немцами в сентябре 1942 года также совершенно не охранялась. Сюда еще не подошли рейдовые соединения Ковпака и Сабурова, а группы секретаря обкома Федорова пока не переключились на подрыв вражеских железнодорожных коммуникаций. Поезда с огромной скоростью мчались по магистрали на восток с войсками и техникой. О крушениях поездов здесь пока не слышали. Партизанское движение еще не приняло широкого размаха. Железная дорога была свободна для действий наших людей, но добраться до нее представляло большие трудности. От нашей центральной базы до района действий, указанного Седельникову, было около трехсот километров. Лежащие на пути следования районы были заполнены еще не «пугаными» гитлеровцами и полицией.

Вырвавшись на железную дорогу Ковель — Ровно, Анатолий разбил своих людей на тройки и в течение двух ночей организовал крушение девяти вражеских эшелонов. Оккупанты начали срочно организовывать карательный отряд, стягивая солдат из соседних гарнизонов. Последний, девятый подорванный эшелон двигался на запад и оказался груженным рогатым скотом. Подрыв этого состава Седельников произвел на пересечении железнодорожной магистрали с большим асфальтированным шоссе. Расчет был правильный. Крушение поезда на переезде приостанавливало движение и на шоссе на несколько часов, а это тоже имело большое значение.

Взрыв на переезде получился очень эффективный. Около двадцати товарных вагонов было разбито в щепки.

Огромные колонны автотранспорта скопились по обеим сторонам от переезда. Немцы — солдаты, шоферы и пассажиры — пристреливали из автоматов и пистолетов недобитый скот, оглашавший страшным ревом окрестности. Здесь же прибывшее начальство организовало облаву на десант, который был уже далеко. Карательные отряды начали прочесывать кустарники, но Седельников со своими людьми уже был в тридцати километрах от этого места, а на следующую ночь ему удалось уйти в большие леса, тянувшиеся до самой Припяти, и там вступить в свой район, контролируемый партизанами.

По пути своего следования до Припяти Седельников со своими людьми нападал на группы гитлеровцев и полиции, расположенные по нескольку человек в населенных пунктах, и уничтожал или разгонял их, разгромил три почтовых отделения, два полицейских участка и два волостных управления, уничтожив при этом все делопроизводство и телефонную связь. Несколько телефонных аппаратов люди Седельникова доставили на центральную базу.

За выполнение боевого задания Седельников был представлен к правительственной награде. Ему было предоставлено право после «трудов праведных» передохнуть пару недель на центральной базе, но он отказался и добился получения нового задания.

Наши диверсии в южных районах вызвали огромное воодушевление среди украинского и польского населения.

* * *

Боевые группы подрывников первого «призыва», расставленные в районе по замкнутому кольцу дорог Молодечно — Вильно — Полоцк — Молодечно, которыми командовали капитан Щербина и комиссар Кеймах, были взяты под руководство центра. Нам приходилось подбирать людей на месте в новом районе, не рассчитывая на пополнение за счет «старичков».

Наши активные действия против вражеских эшелонов в августе 1942 года, систематическое получение грузов из Москвы и установление связи с местным населением создали исключительно благоприятные условия для вербовки пополнений.

В двадцатых числах августа мы получили весточку от Рыжика и Пахома Митрича. Рыжик устроился буфетчиком на станции Пинск и, не боясь проторговаться, проявлял щедрость при угощении в кредит несостоятельных плательщиков. Частенько к нему в особый кабинет заглядывал комендант станции — гитлеровец, и Рыжик завоевал его расположение к себе. Буфетчик получил Доступ к общению со служащими станции. Скоро прибыл от него человек и передал шифровку, где наш буфетчик рекомендовал нам несколько станционных работников, с которыми можно говорить в открытую о выполнении наших заданий. В частности, он рекомендовал прибывшего к нам человека использовать для связи с ними.

Спустя полмесяца в Пинске мы, кроме Рыжика, имели несколько человек надежных осведомителей, добросовестно информировавших нас не только о результатах крушений, но и о прохождении поездов через Пинск. Рыжик помогал нам вербовать разведчиков и облегчал нашу задачу с привлечением пополнений.

* * *

Пахому Митричу удалось разузнать о настроениях коменданта полиции в Житковичах. Мы знали об этом человеке только то, что он был немец по национальности, но родился и вырос в этой местности.

Старуха мать жила на хуторке у зятя. Когда гитлеровцы оккупировали область, фольксдейчу[1] предложили должность коменданта полиции района. Гражданин Берлинер согласился и начал проявлять усердие по службе. Но гитлеровский «новый порядок» восстанавливал против оккупантов самые различные слои населения.

Карательный отряд, организовав облаву на наших подрывников, сбросивших эшелон вблизи от Житковичей, начал громить хутора. Мать и сестру коменданта отхлестали плетью, зять убежал в лес к партизанам. А самого Берлинера вызвали в гестапо и обвинили в связях с партизанами.

Карьера господина коменданта кончилась. Его оставили на своем посту до первого замечания. И он завязал с нами переписку и стал оказывать содействие.

Второй комендант района Ленино оказался заядлым гитлеровцем. Пахом Митрич сообщил нам, когда выехали оккупанты из местечка, и описал подходы к дому господина коменданта. Наши бойцы совершили налет на местечко. Начальник района был убит, дом уничтожен, а полицаи разбежались. Назначенный новый комендант обосновался в Микашевичах поближе к магистрали, охранявшейся оккупантами.

Наша связь с народом стала укрепляться с каждым днем. Люди, желающие поступить к нам, направлялись Рыжиком и Пахомом Митричем, приводили с собой родных, знакомых. Но даже в этом случае мы подвергали каждого весьма внимательной проверке:

В то время нельзя было верить никаким документам. Шпионы и провокаторы могли получить любые мандаты от гестапо, добыть их от военнопленных или каким-либо другим путем. Так они забирали у убитых коммунистов партбилеты и, подделывая печать на фото, снабжали ими своих агентов. Поэтому приходилось проверять людей только на конкретной боевой работе. Новичков мы, как правило, зачисляли в наши рейдовые группы, которые посылались в районы Бобруйска, Мозыря, Бреста и в других направлениях.

Наши действия с каждым днем расширялись, захватывая все новые и новые районы.

В августе мы получили из Москвы мощную радиоаппаратуру и специалистов радиотехники. После этого мы могли говорить с Москвой в любое время суток. В сентябре вся наша периферия была снабжена радиоаппаратурой. К осени отдельные наши отряды, расположенные на расстоянии добрых трехсот километров от Булева болота на важнейших участках железных дорог, имели со штабом четко налаженную радиосвязь.

В конце августа на Булево болото спустился на парашюте молодой командир капитан Черный. Это был среднего роста, красивый чернобровый донской казак, горячий, но умный и восприимчивый командир, имеющий хорошую спецподготовку. Он быстро освоился в наших делах и, уйдя с группой бойцов под Барановичи, тоже занялся там, наряду с добычей сведений о противнике, организацией крушений поездов. Быстро нашел исполнителей среди железнодорожников, оставленных гитлеровцами на службе. В течение короткого времени ему удалось организовать столкновение шести вражеских эшелонов. Так возник еще один способ уничтожения вражеских эшелонов. Сталкиваясь на полном ходу, два состава не только разбивались полностью, но разрушали большой участок Железной дороги, а иногда и связь.

У меня появился еще один боевой и способный помощник.

Правда, сначала этот командир слабовато ориентировался в наших таежных лабиринтах. Но когда я, набравшись терпения, заставил его «сводить» меня раз-другой на наши вспомогательные точки, помог ему освоить некоторые приемы, он быстро ликвидировал и этот свой недостаток.

11. Эшелоны летят под откос

В те дни, когда мы повели решительное наступление на магистрали врага, фашистское командование не имело опыта и плана борьбы с диверсиями на железных дорогах. Охрана железнодорожного полотна была на первых порах недостаточной. Во второй половине августа 1942 года гитлеровцы поспешно организовали крупную карательную экспедицию. Три немецкие дивизии из числа следовавших на восточный фронт были высажены в Слониме и Барановичах. Тридцать тысяч солдат и офицеров начали прочесывать цепью леса с запада на восток.

Им удалось почти полностью разгромить еврейский партизанский отряд, обремененный семьями, базировавшийся в так называемых волчьих норах. Часть других партизанских подразделений, формировавшихся тогда в районе Ружанской пущи, разбилась на группы и двинулась на восток. Но в районе восточнее линии железной дороги Барановичи — Лунинец большинство этих партизанских групп присоединилось к объединениям Варвашени и Комарова и только небольшая часть их продвинулась в Любаньский партизанский район.

Пришлось основательно побегать от этой облавы и Антону Петровичу Брынскому.

— Товарищ комиссар у нас очень легок на побудку, — говорили мне о нем хлопцы. — Зато хорошо бегает по болоту и, где нужно, умеет правильно маскироваться.

Подрывные пятерки, рассредоточенные в различных местах, просачивались через немецкую блокаду и успешно продолжали свое дело. Цепи гитлеровских солдат не успевали удалиться и на десять километров от полотна, как позади них, на магистралях, с наступлением темноты снова гремели взрывы. Фашистские заправилы поняли, что и этот способ борьбы с крушением поездов не даст им нужного эффекта.

Тогда фашистское командование решило усилить охрану железных дорог. Сначала оно попыталось использовать для этого жителей окрестных деревень и обязало каждого крестьянина нести определенные повинности по охране железнодорожного полотна. На небольшой участок ставились два человека, им вменялось в обязанность патрулировать, чередуясь круглые сутки. Обходчики эти были безоружны, и в их обязанность входило только давать сигналы гитлеровцам в случае приближения подозрительных лиц к железнодорожной линии. Но мы быстро применились к новой обстановке. Наши люди заранее обрабатывали обходчиков в деревнях, и они либо не появлялись в назначенное время на своих участках «по болезни», либо под каким-нибудь предлогом стягивали стражу нескольких участков в одно место, оставляя нужный нам отрезок пути свободным для минирования.

Однако договариваться со сторожами не всегда было просто. Был на линии один такой обходчик — наши ребята так и прозвали его «клятой мужик», — к нему никак невозможно было подступиться. Не раз он отпугивал наших подрывников от линии, пронзительным свистом вызывая гитлеровскую вооруженную охрану. А однажды, внезапно появившись в сопровождении патруля, чуть не прихватил наших ребят на полотне. Бойцы отошли, отстреливаясь, а на оставленной под рельсами мине все-таки подорвался товарный состав: у борзого свистуна и охранников не хватило храбрости тут же разминировать путь. Они ушли отыскивать саперов, а поезд тут как тут.

Садовский послал Терешкова попытаться в последний раз добром договориться с «клятым». Зная за собой грех перед партизанами, страж этот избегал ходить по лесным дорогам один, а все больше отсиживался в деревне с немцами. Но ребятишки как-то рассказали Терешкову, что дядя Игнат пойдет в соседнее село к пану коменданту. Тут-то Терешков и подстерег сторожа на лесной дороге неподалеку от деревни.

Сторож, как завидел вынырнувшего из кустов парня с автоматом в руках, немедленно схватился за свисток.

— Не подходи, свистать буду, — предупредил он угрюмо.

Терешкову хотелось поговорить с дядькой в спокойной обстановке.

— Да я и не собираюсь к вам подходить, дядя Игнат. Зачем же свистеть? — мирным тоном сказал Терешков. — Мы с вами и так потолкуем.

— Не об чем мне с тобой толковать!

— Ну, это как сказать! А может быть, все-таки заболеете? А? — начал уговаривать Терешков. — И что вам за охота в ночь-полночь по линиям мотаться? Лягте себе спокойно и лежите дома. Супруга вам, может, горшок накинет на брюхо или компресс положит куда ни на есть.

Но «клятой мужик» не соглашался ни в какую.

— Мне, чать, жить не надоело, — упрямо твердил он. Козлиная бороденка его тряслась от страха, стоило Терешкову чуть шевельнуться.

Терешков ушел, не договорившись. Садовский решил встретиться с усердным стражем лично.

Черной ночью он со своими ребятами пробрался в деревню. Хату упрямого мужика «блокировали» Столь бесшумно, что хозяин очнулся лишь тогда, когда вооруженный автоматом Филипп Яковлевич крайне вежливо и тихо попросил его встать и побеседовать. Дядя Игнат начал с того, что поднял руки вверх, хотя никто его об этом не просил, и, признав стоявшего у двери Терешкова, всплакался:

— Да братцы ж вы мои, да отцы вы наши, да рад бы я душой вам пособить — немца боюсь, расстреляет!

— Других же не стреляют, — возразил Филипп Яковлевич. — Мы же вам не враги, мы вам все очень культурно обставим. Не хотите болеть, давайте мы вас свяжем на линии и в безопасное местечко положим.

— Сделаем свое дело, тогда кричи, сколько хочешь. Немцы вас найдут, скажете: связали, мол, напали сзади и связали. А не то в лес к нам идите, вас в лагерь примем и семью вашу в хорошем месте укроем.

Кончилось тем, что «клятой мужик» поддался на уговоры и обещал не свистеть и не кричать, дать себя связать около дороги. Как только раздастся взрыв, немецкий патруль должен был на него наткнуться.

Поздним вечером следующего дня группа Садовского вышла на подрыв поезда с солдатами, который должен был пройти на восток ровно в полночь. Подрывная машинка была установлена в кустах, метрах в ста пятидесяти от полотна, и около нее был оставлен один подрывник. Терешков с подручным бойцом, разматывая провод и таща сверток с толом, осторожно подбирались к полотну. За ними двигались Филипп Яковлевич и боец Кривышко.

Кривышко был ловкий парень, прошедший, как говорится, и огонь, и воду, и медные трубы, и волчьи зубы. Попав в плен, он вскоре бежал и скитался один в лесах, одичал, оброс и, может быть, вовсе пропал бы, если бы мы его не подобрали. У нас прижился хорошо. Человек он был отчаянной храбрости, охотно шел на любое дело и никогда не терял какого-то еле уловимого блатного оттенка в наружности и языке. Ловок и гибок он был, как кошка, а хватка у него была железная.

Терешков с подручным благополучно выползли на насыпь, финкой и руками разгребли песок под рельсом, сунули туда сверток с толом, присыпали песком и уже начали было маскировать кабель, когда перед ними вырос знакомый силуэт стража с козлиной бородкой.

— Иди, дядя, вон к тому кустику, — шепнул ему Терешков, не отрываясь от дела, — там наши ребята тебя свяжут.

— И думать не моги! — зашептал дядя, тряся бороденкой, — Забирай свои монатки и крой отсюдова!

— То есть как это крой? — Терешков от возмущения даже слегка приподнялся над рельсом. — А уговор забыл?

— Мне, чать, жить не надоело, — изрек дядя и добавил привычное: — Уходи, а то свистать буду!

В это время что-то темное и большое прыгнуло на плечи сторожа, и тот без звука свалился на насыпь. Это Садовский, заметив неладное, выпустил на «клятого мужика» Кривышко. Терешков с подручным подбежали и молча скрутили мужика, заткнули ему рот тряпкой и утащили в лес. Затем вернулись к линии, не торопясь все замаскировали, а когда послышался шум подходящего поезда, Садовский предложил стражу крутнуть ручку подрывной машинки. Тот было опешил, но Филипп Яковлевич торопил: «Быстренько, дядя, быстренько!» — и, перекрестившись, дядя крутнул ручку. Раздался оглушительный взрыв, треск, крик, пошла кутерьма — ну, в общем все, как полагалось при хорошем крушении. Дядя сидел ни жив ни мертв.

— Ну, вот и ты теперь партизан, да еще какой — подрывник! Поздравляю! — Садовский и его ребята смеялись от души.

— Мне теперь домой итти али как?

— А известно домой, куда же? Только ты дай нам клятву, что будешь хранить тайну. Говори: «Клянусь никогда и никому тайны партизан не выдавать».

— Клянусь никогда, никому… — уныло повторил дядя Игнат.

— Ну то-то, а теперь крой до дому да смотри, в случае чего, от нас ведь не спрячешься, мы не иноземцы, а хозяева, везде найдем…

— Да разве я… да, ей-богу… — забожился он. — Вы бы мне хоть синяк какой ни на есть подставили, братцы, как я панам-то покажусь? Скажут — партизан!

— Синяк? Это можно, — согласился Садовский. — А ну, Кривышко!

И Кривышко подставил дядьке большущий синяк под глазом. Отойдя, он полюбовался на свою работу. Для вящей безопасности он еще прострелил ему полу полушубка из бесшумки.

— Теперь ладно будет, крой!

«Клятой мужик», как дикий козел, скрылся в кустарнике.

* * *

Проявляя инициативу и гибкость, наши ребята применялись к любой обстановке, и эшелоны один за другим летели под откос. Гитлеровцы же никак не могли к нам примениться. До зимы 1942 года у них не было единой организации охраны железных дорог, и они действовали от случая к случаю. Вдруг после крушения какого-либо важного эшелона схватят кого попало из гражданской охраны и расстреляют. Разумеется, это только озлобляло население, и число наших пособников росло. В отдельных местах, как, например, на участке Лунинец — Житковичи, «паны» преследовали охрану только за крушения, совершенные ночью. Тогда наши подрывники, объединившись с охраной, стали рвать поезда днем.

Убедившись в том, что нельзя предотвратить крушения поездов с помощью гражданской охраны, гитлеровцы начали увеличивать военную охрану, вырубать леса, прилегавшие к железнодорожным магистралям, минировать подходы к полотну и одновременно с этим приступили к поспешной постройке дзотов вдоль линии.

Чтобы ослабить разрушительные последствия взрывов, они стали прицеплять впереди паровоза платформы с песком или шлаком. В этом случае при небольшой скорости хода поезда взрыв, происходящий под первой платформой, причинял незначительный ущерб составу.

Мы запросили у Москвы взрывателей замедленного действия. Взрыв в этом случае происходил через полторы-две секунды после замыкания проводов, Впоследствии гитлеровцы вынуждены были отказаться от прицепки ненужного балласта. Но практика нам показала, что наиболее разрушительное действие наши мины производили тогда, когда они взрывались не под паровозом, а под вторым или третьим вагоном состава. В таких случаях паровоз протаскивал за собой свалившиеся вагоны, переворачивал уцелевшие и многое добавлял к тому, чего мы не доделывали взрывом мины. Поэтому детонатор замедленного действия мы оставили на вооружении и тогда, когда противник отказался от прицепки платформ с балластом.

Не в силах предотвратить крушения поездов никакими ухищрениями, гитлеровские коменданты начали пускать поезда на замедленной скорости. При этом иногда составлялись караваны по десять — пятнадцать эшелонов, шедших вплотную один за другим, а впереди такого каравана пускали бронепоезд или состав с балластом. Одновременно с этим было усилено патрулирование полотна, На линию были выведены гитлеровские солдаты со специальной задачей обходить свои участки перед поездом, обнаруживать и снимать мины с колесным замыкателем.

В ответ на эти мероприятия мы стали ставить так называемые неснимаемые мины, а впоследствии перешли на подрыв поездов посредством шнура или электрокабеля.

В районе Житковичей в сентябре 1942 года имел место такой случай.

Наша пятерка подрывников заминировала обе колеи — западную и восточную. Мины были поставлены одна от другой метров на двести. На восточной колее подорвался состав. Несколько вагонов свалилось под откос на внешнюю сторону. Около одиннадцати часов дня двигался поезд на запад. Машинист вел состав очень медленно, тщательно осматривая рельсы. Заметив проводки, перекинутые через рельс, он остановил поезд и, подойдя к мине, вместе с кочегаром, одним жандармом и двумя солдатами из охраны, взялся за проводки и чиркнул их перочинным ножом. Взрывом убило всех. Не пострадавший состав остался на линии до восстановления разрушенного участка и до прибытия новой паровозной бригады.

Надо, однако, отдать гитлеровцам справедливость в одном отношении: была область борьбы с железнодорожными катастрофами, в которой они достигли успехов. Это ликвидация последствий крушения. За редким исключением, они успевали убрать обломки разбитого состава и восстановить движение на линии за каких-нибудь восемь или десять часов. Мы старались устраивать катастрофы в выемках, где подбитые вагоны, нагромождаясь кверху, заваливали полотно обломками дерева, металла и грузов, затрудняя подъезд вспомогательных поездов с подъемной техникой. Но и в этих случаях четырнадцати — пятнадцати часов было им достаточно, чтобы все было убрано, заметено, присыпано песком.

Признав железнодорожные крушения за норму, гитлеровское командование организовало особые воинские части, которые прибывали к месту взрыва на специальных поездах со специально сконструированными подъемными кранами. Если под откос летел эшелон с живой силой, то гестаповцы немедленно оцепляли место крушения, не подпуская никого на пушечный выстрел. Потери людского состава являлись у них величайшим военным секретом. В силу этого охрана одного железнодорожного участка обычно не знала, что происходило на другом. Военная тайна у гитлеровцев соблюдалась свято, но опыт борьбы с крушениями поездов осваивался ими слабо и медленно.

12. Мина Авраама Гиршельда

Наши неснимаемые мины причиняли гитлеровцам много хлопот. Взрывать эти мины с расстояния было невыгодно, так как производимое взрывом разрушение полотна требовало потом большой восстановительной работы и задерживало движение на несколько часов. Поэтому жандармы и администрация железных дорог искали способов извлечения этих мин без взрыва. Требовались не только специалисты, но и охотники для опасных экспериментов, а их, видимо, не находилось.

И вот однажды в районе станции Микашевичи на глазах у наших подрывников одна наша «неснимаемая» мина была снята, Впоследствии нам удалось установить интересные подробности этой фашистской операции.

* * *

В Ленинском районе Пинской области гитлеровцы арестовали все нетрудоспособное еврейское население, вывезли в один из лагерей смерти и поголовно уничтожили. Трудоспособных мужчин евреев они собрали в спецлагерь в Слониме и заставили работать в мастерских по специальности. Работавшим в мастерских было заявлено, что их семьи отосланы в Познань, где они будут находиться до конца войны. Среди многих других в слонимском еврейском лагере работал часовщик Гиршельд Авраам. Ему не было работы по его специальности, его гоняли на земляные работы по ремонту железной дороги и шоссе.

Как-то утром Гиршельда не послали на работу, а позвали в комендатуру и на завтрак подали кусок настоящего белого хлеба и кофе с молоком. Авраам насторожился. «Что-то гитлеровцы задумали сделать со мной неладное, раз начали кормить по-человечески», — подумал он и не ошибся. После завтрака пришли фашистский фельдфебель с железнодорожным жандармом и начали с ним разговаривать по-хорошему, расспрашивая о том, насколько он компетентен в электротехнике. Гиршельд заявил, что он может разбираться в электротехнических схемах, и если ему и его семье будут созданы нормальные условия жизни, то он готов оказать услуги в этой области.

Гитлеровцы обещали учесть просьбу Гиршельда и попросили его последовать за ними. Выйдя из комендатуры, они повели его вдоль полотна железной дороги. Впереди шел жандарм, сбоку фельдфебель. Неподалеку показался часовой с красным флажком в руках. Жандарм остановился и о чем-то спросил часового. Тот указал рукой на рельс.

— Ну вот что, гражданин Гиршельд, — обратился жандарм к еврею, — у нас к вам такое поручение: здесь под рельсом стоит неснимаемая мина. Она построена на электротехническом принципе. Вы должны попытаться ее снять. Если вам это удастся, то мы в ближайшее время возвратим вашу семью, и вы будете свободно жить с ней, как и раньше, в своем местечке. Ну, а если не снимете, то ваша семья вам будет не нужна. Надеюсь, вы меня поняли?

— Да, я вас вполне понимаю, — ответил Гиршельд жандарму, покрываясь холодным потом.

— В таком случае можете приступать к делу, только дайте нам предварительно отойти в сторону. Вон видите — выступает песчаный бугорок под рельсом между шпалами? — жандарм указал рукой.

Гиршельд молча кивнул головой.

— Это и есть замаскированная мина, о которой идет речь.

Три гитлеровца зашагали дальше по шпалам. Гиршельд остался на месте. Он стоял над миной и размышлял: «Кто же мог поставить эту мину, если не партизаны? А поставили они ее не за тем, чтобы снял Гиршельд», — мелькнуло у него в голове.

— Ну, что же делать? Подойти, дернуть за проводки и взлететь на воздух? Но тогда уж наверно немцы расстреляют Эдика, Эму и жену, а снять — это значит совершить предательство, — шептал про себя Гиршельд, продолжая стоять в нерешительности.

Гитлеровцы уже отошли на пятьдесят — шестьдесят метров и наблюдали, что собирался делать и как вел себя обреченный.

— Нет, я думаю, ничего не выйдет, — сказал фельдфебель, — он попросту трусит. Напрасно вы назвали мину неснимаемой… — После небольшой паузы он добавил: — Вы очень многое ему пообещали, ведь его семья уже расстреляна.

— Не все ли равно, расстреляна или нет? А почему не пообещать человеку в сто раз больше того, чем мы располагаем, если он уже выкупил билет на тот свет?

— Вы думаете, что он взорвется при снятии мины?

— Почти уверен. Мы потеряли уже двенадцать человек самых опытных саперов на снятии таких мин.

— Однако пора. Он что-то очень долго медлит.

— Господин Гиршельд, приступайте к работе! Мы вас ждем[2].

Авраам все же решил попробовать снять мину. За такое решение говорило два довода. Первый состоял в том, что мина уже противником обнаружена и, следовательно, крушения поезда на ней не произойдет. В крайнем случае они могли ее просто подорвать, засыпать землей воронку, поставить новый рельс. Вот и все. Это уж не такой большой труд.

Второй довод говорил, что если бы мину удалось снять, ее нельзя уже было назвать неснимаемой. Это доказало бы, что в конструкции мины имелись дефекты, которые партизаны должны устранить. В противном случае рано или поздно гитлеровцы и без Гиршельда освоили бы технику снятия такой мины, и это было бы выгодно для них и невыгодно для партизан.

Гиршельд решительно подошел к мине и начал ее осматривать. Но осматривать было нечего. Видны были только скрученные проводки, перекинутые через рельс. Все остальное было скрыто под песком. Гиршельд начал с большой осторожностью оголять мину.

Два часа возился Авраам около мины. Два часа сидели три гитлеровца в ожидании взрыва, но взрыва не последовало. Мину Гиршельд снял. Он отделил электродетонатор от тола и отложил его в сторону. Спрессованные брусочки взрывчатки были теперь совершенно безопасны.

— Господин фельдфебель и господин жандарм могут подойти теперь сюда! Мина обезврежена, — крикнул Авраам гитлеровцам.

Оккупанты осторожно подошли к Гиршельду. Жандарм сказал:

— Гут, Гиршельд, гут. Вы будете инструктор наш сапер.

Гиршельд промолчал.

На этот вечер Гиршельду был дан обед, положенный фашистскому солдату. Авраам впервые за последние два месяца пообедал по-человечески.

«Инструктор наш сапер», — звучали у него в голове слова жандарма. «Что же делать? Как дальше быть? — думал Гиршельд, — Мина оказалась вполне снимаемой. Нужно только, не трогая ее с места, перерезать один из проводков, соединяющих детонатор с батарейкой. Правда, пока до этого доберешься, можно взлететь на воздух. А для того, чтобы сделать мину действительно неснимаемой, нужно добавить еще одну батарейку и сделать проводки двойными — гак, чтобы при малейшем натяжении любого из проводков происходил взрыв».

Прошло три дня. Гиршельда кормили пайком, положенным для рядовых гитлеровцев. Но семьи, как было обещано ему, не вернули.

Вечером на третий день Гиршельд стоял на улице около своей квартиры. Мимо проводили евреев, выгоняемых на земляные работы. Гиршельд заметил, как один его старый знакомый отвернулся, не ответив на приветствие.

«Значит, товарищи знают все. Они считают этот поступок предательским, и по-своему они правы», — с горечью подумал «инструктор».

Но вот у одного из проходивших евреев выпал из руки какой-то грязный катышек. Авраам чуть не крикнул, но во-время спохватился. А когда прошли невольники и конвоиры, Гиршельд оглянулся по сторонам, Сердце болезненно забилось. В руке у него оказалась скомканная записка.

Гиршельд быстро вбежал в комнату и дрожащими пальцами стал развертывать грязный комочек. Записка была написана простым карандашом на куске оберточной бумаги.

«Дорогой Авраам!.. Ты, кажется, поступил на службу к гитлеровцам, и тебя за это начали кормить по-человечески? Но мы тебе не завидуем. Твой поступок мы расцениваем как прямое предательство… Кстати, знаешь ли ты, что все наши семьи расстреляны?..

Давид».

Гиршельд выронил из рук записку. В сердце образовалась пустота. В сознании появилось безразличие ко всему окружающему, в том числе к собственной жизни. Потом он вынул из кармана заготовленное ранее письмо, сделал на полях приписку карандашом и вышел на улицу…

На другой день Гиршельда опять увидели на линии железной дороги вместе с гитлеровцами. Он шел впереди и оживленно разговаривал с лейтенантом технических войск. За ними шагали уже знакомые нашим подрывникам жандарм и фельдфебель, а позади них два сапера.

Около заложенной под рельсы мины Гиршельд остановился и приступил к работе. Лейтенант и два сапера оказались людьми очень смелыми. Они нагнулись над миной и внимательно рассматривали каждую деталь, освобождаемую Гиршельдом из-под песка. Когда мина была уже полностью отрыта, то, по приглашению Гиршельда, к саперам подошел и жандарм.

И в тот же момент раздался сильный взрыв. Из шести человек уцелел один только фельдфебель, который наблюдал за обезвреживанием мины с почтительного расстояния.

* * *

Мне хорошо был известен случай снятия мины без взрыва и случай, когда при снятии мины вместе с евреем-инструктором погибли четыре гитлеровца.

Неясны были подробности.

Прошло с неделю после этого второго случая, Мне передали пакет от неизвестного человека. Я распечатал. Это было большое письмо Гиршельда с изложением трагических обстоятельств своей жизни при гитлеровцах и того, почему и как он обезвредил неснимаемую мину в районе станции Микашевичи. Тут же в письме была набросана схема, показывавшая, что нужно сделать, чтобы наша мина стала действительно неснимаемой. В приписке, сделанной карандашом, стояло: «Клянусь прахом моей семьи, что убийцам больше не удастся заставить меня снимать ваши мины».

…Мы проверили схему Авраама Гиршельда. Она оказалась правильной.

13. Приключение «лесного человека»

Александр Шлыков, Михаил Горячев, Леонид Никитин, Яша Кулинич и другие дежурили на болоте, ожидая очередной самолет из Москвы. В ту ночь вместе с грузом летели к нам опытные радисты, а в грузовых мешках — приборы для мощной радиостанции, работающей на бензиновом двигателе.

По мере приближения условленного времени, повышалось напряженное состояние моего «аэродромного» персонала.

Руководивший приемом самолета Шлыков, достав из кармана часы, осветил их карманным фонариком.

— Ну, ребята, по местам, — скомандовал он, — обязанности свои вы знаете? Повторяю: зажигать хворост только по моему сигналу. Но к воздуху прислушиваться всем. Соблюдать полную тишину, а то, чего доброго, пролетит стороной. При появлении самолета смотрите метров на тридцать ниже плоскостей и хорошенько замечайте, куда будут опускаться люди или мешки. Главное, засекайте направление и запоминайте место, кто где стоит.

Зачавкала грязь под ногами, невидимые люди быстро прошли к своим поленницам. На поляне водворилась мертвая тишина. В таких случаях встречавшие самолет соревновались на то, кто больше простоит не шевелясь.

— Самолет! — первым раздался в темноте голос Миши Горячева.

Действительно, в тихом ночном воздухе слышался какой-то инородный шорох, напоминавший звук бьющейся о стекло большой мухи или шмеля. Шорох заметно нарастал и превращался в урчание зверя.

Звук самолета доносился с востока, а по быстроте его нарастания нетрудно было определить, что он шел прямо на костры. Вот он уже недалеко. Хорошо слышен не только рокот моторов, но и тонкий металлический звон, издаваемый вибрацией дюраля.

— Сигнал! — подал команду Шлыков.

Пять костров почти одновременно вспыхнули и образовали фигуру светящейся буквы «Г» с точкой.

На темном фоне неба показался силуэт самолета. Через секунду послышалось два отдельных выстрела, и в воздухе протянулись две ярко-зеленые линии: одна на запад по направлению на костры, другая, перпендикулярно ей, на север.

Все в порядке. Ответный сигнал получен — значит свои.

Самолет не дошел до костров метров двести, когда послышались глухие хлопки. Под плоскостями начали вспыхивать темно-серые облачка и расплываться в разные стороны.

Судя по количеству сброшенных парашютов, можно было заключить, что экипаж опытный и решил выбросить весь груз и людей с хода.

Так и есть. Вот самолет развернулся и пошел на восток, а над кострами покачал плоскостями. Это означало:

«Всего хорошего! До встречи в Москве!..»

На поляне встречающие перекликались с приземлившимися гостями:

— Эге-ге!.. Как?.. Это ты?..

— Да, да!.. Здесь!..

— Идите сюда, на костры!..

Затем послышалось обычное: «Пропуск?.. Пароль?..» На этот раз, кажется, кричали «Николай» и «Невель».

К костру подошли три молодых парня в десантных куртках, с автоматами на плечах.

— Вас ведь должно быть четверо? — обратился Шлыков к парашютистам.

— Да, четверо, — ответил один из них — Но четвертый остался помочь экипажу побыстрее вытолкнуть мешки. Не беспокойтесь, он должен быть где-то здесь.

Но свист и голоса встречавших, доносившиеся из отдельных углов поляны, указывали на то, что четвертый еще не обнаружен. Через несколько минут к костру начали подходить встречавшие, неся на плечах извлеченные из мешков грузы, и, уходя за следующей порцией, продолжали выкрикивать в темноту: «Эге-ге! Сюда!» Ответного голоса не было.

Через полтора-два часа весь груз и люди были у костра. Нехватало одного парашютиста.

— Ну, давайте перекурим, — сказал Шлыков, присаживаясь к костру, — а потом будем перетаскивать грузы на Ольховый остров.

— Давайте сначала познакомимся, — предложил один из гостей. — Меня зовут Семеном. Это вот, — он указал на своего соседа, — Женька Петров, а тот, что угощает вас московской папиросой, Николай Пичугин.

— А тот, четвертый?

— Тот ваш старый знакомый, — парашютист улыбнулся, помедлил и сказал: — Телегин.

— Валька?! — Шлыков вскочил со своего места и застыл в какой-то неестественной позе. Его лицо, освещенное пламенем костра, побледнело.

— Да чего вы волнуетесь, не понимаю, право, — продолжал Семен. — Он же еще в первом десанте Бати был. Столько рассказывал про ваши лесные скитания…

— Вот потому-то… — невнятно проговорил Яша Кулинич, — он же «лесной человек»…

Это было понятно только старым десантникам и Шлыкову. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, очевидно принимая какое-то решение. В растерянности начал прикуривать горящую папиросу. Затем обратился к товарищам:

— Вот что, ребята: заканчивайте курить и приступайте к переноске груза, а мы с Кулиничем отправимся на поиски, Ты, Михаил, — повернулся он к Горячеву, — останешься за старшего. Гостей проведешь в штаб. — И, поправив на плече автомат, зашагал в темноту.

Часов в девять утра, как обычно, адъютант докладывал мне очередные дела. В то утро ко мне вошел Горячев.

— Телегина все еще не нашли? — спросил я.

— Такого разве скоро разыщешь, товарищ командир, — ответил Горячев. — Он сутки вокруг лагеря будет крутиться и не найдет, — такой уж человек.

— «Лесной»?

— Точно.

Шлыков и Кулинич возвратились на базу только на четвертый день к вечеру, вконец измученные, голодные и… одни.

Валентин Телегин вторично пропал без вести и на этот раз при таких необычных обстоятельствах. Прошло две недели. Все мы, даже сильно похудевший Шлыков, почти смирились с мыслью, что Валентин погиб где-нибудь в наших болотах.

И вот однажды ранним солнечным утром, когда я просматривал доставленные мне донесения из периферийных отрядов, в штабную землянку вбежал часовой.

— Товарищ командир, что-то случилось! — крикнул он. — Шлыков и Никитин быстро бегут сюда по болоту от поста номер один.

— Стрельбы не слышно?

— Нет, товарищ командир, кругом все спокойно.

Набросив на плечо ремни планшетки и маузера, я вышел. У землянок уже стояло отделение охраны в полной боевой готовности. Слышался треск по кустам. Спустя минуту из-за огромного развесистого дуба на полянку выскочил Шлыков. Увидев командира и встревоженных людей, он перешел на крупный шаг, стараясь уравновесить дыхание.

— Товарищ командир! Валька Телегин нашелся! — радостно проговорил он, не доходя нескольких метров.

— Ну? Живой? Где же он?

— Жив-здоров! В Любаньском районе. На пост прибыли люди с официальным донесением. Вот пакет, я его распечатал…

Через трое суток Валентин был у нас в штабе и рассказывал о своих приключениях. С ним на этот раз случилось действительно совершенно необычное.

* * *

Последние шесть месяцев Валентин Телегин пробыл в подмосковном лагере десантников и совершил более двадцати прыжков с полной нагрузкой на парашюте. Ему понравилось отделяться от самолета головой вниз. Парашютистам знакомо ощущение при таком прыжке: воздушный поток точно хватает за голову и начинает прижимать к фюзеляжу, но небольшой толчок ногами помогает преодолеть это сопротивление, и тело, омываемое сильным ветром, летит к земле, набирая скорость. Затем удар строп и… впереди только упругий толчок о землю ногами.

Вот таким же точно способом думал Валентин приземлиться и на этот раз. Когда последний мешок был вытолкнут из фюзеляжа, он подбежал к открытой двери и, слегка нагнувшись, метнулся головой вперед. Но сзади что-то дернуло за грудную клетку. Ступни ног соскользнули вниз и… Телегин повис в воздухе. Один из членов экипажа, заметив это, подбежал и перерезал ремень винтовки. Парашютист пошел к земле, винтовка осталась на самолете.

Так было потеряно несколько секунд, и этого было достаточно, чтобы самолет прошел триста — четыреста метров, а парашютист опустился в самой гуще таежного лабиринта, в ста пятидесяти метрах от штаба, Парашютист зацепился за крону высокой ольхи. Перерезав стропы, Валентин свалился с трехметровой высоты в густые заросли крапивы. Оставшись только с одним пистолетом, он пошел, разгребая заросли крапивы руками. Ядовитое растение огнем обжигало лицо и руки. Надо было поскорее разыскать костры.

— Э-ге-ге! — закричал Телегин во всю силу легких.

— У-у-э-эй! — отозвался дикий, душераздирающий крик откуда-то сверху.

Валентин вздрогнул и автоматически сунул руку за пистолетом. Задрав голову, прислушался. В густых ветвях соседних елей что-то шумно затрепыхалось, послышалось хлопанье крыльев.

— 3-ге-ге! — еще раз крикнул Телегин.

— У-эй!.. У-эй!.. — ответило ему с разных сторон.

Откликались филины, но некоторые из них кричали совсем человечьими голосами.

Телегин шел на эти голоса, а они перемещались то в ту, то в другую сторону, и он должен был ежеминутно менять направление. Так он блуждал по зарослям лозняка, тростника и осоки до тех пор, пока голоса, постепенно затихая и удаляясь, совсем не смолкли.

Начинал брезжить рассвет. Валентин выбрался на сухую кочку и, привалившись к стволу огромной кривой рябины, сел отдохнуть. Спину и ноги ломило от усталости. Вспухшие от Крапивных ожогов лицо и руки продолжали гореть. Так, сидя, он уснул коротким тревожным сном, и когда открыл глаза, был уже день. Часов у Него не было. По-осеннему пасмурная погода мешала точно определить время дня.

«Куда итти? Где искать своих людей?» — подумал ой, мысленно ругая себя за то, что не дождался рассвета на месте приземления. Он понимал, что приземлился недалеко от костров и что товарищи, несомненно хорошо знавшие эти заросли, нашли бы его. Теперь им ничего не оставалось, как искать его где — нибудь за десять — пятнадцать километров, которые он мог пройти за ночь в любом направлении.

«Что делать? Куда итти? — продолжал размышлять Телегин, вертя в руках компас. — Возвращаться назад по своим следам? Следы можно обнаружить только местами, где проходил по грязной, топкой почве».

И вдруг он вспомнил: в Москве говорили, что наша база почти вплотную примыкает к Любаньскому партизанскому району с юга. Он встал и двинулся в северном направлении.

Двенадцать суток Телегин бродил по безбрежным зарослям огромного Булева болота и в районе занятого гитлеровцами бывшего совхоза «Сосны». К этому пункту он вышел на крики петухов, но был обстрелян противником, чудом спасшись от организованной за ним погони, и снова блуждал по лесу и болотам, пока не выбрался, наконец, к населенному пункту. Попалось стадо коров. Пастухом оказался подросток. Сначала мальчик увиливал от ответов и больше расспрашивал Телегина, но в конце концов решился и сообщил, что в деревне немцы давно не показывались, но скоро обещали быть.

Измученный, голодный, грязный и оборванный, «лесной человек» подошел к избушке, стоявшей на отшибе, и постучался. Хозяйка его впустила и, пригласив пообедать, стала не спеша собирать на стол. Сынишка хозяйки, повертевшись около гостя, незаметно исчез из хаты.

— Ты что же, паренек, один по лесу бродишь? От партизан или от немцев скрываешься? — осторожно спросила хозяйка.

Валентин не спешил с ответом. Продолжая жадно глотать картошку с молоком и ржаным хлебом, он раздумывал: что же — сказать ей правду или обмануть?

Пристально посмотрел на хозяйку. Простая наружность белорусской крестьянки, прямой и открытый взгляд. «Наша!» — решил Телегин и быстро проговорил:

— Конечно, мамаша, от немцев скрываюсь, а не от своих.

— Ну, ежели от немцев ховаетесь, то это ничего… А то бог знает, теперь ведь у лесе всякие люди бродят, — женщина пристально посмотрела на гостя.

Телегин поблагодарил хозяйку и встал из-за стола.

В это время за окнами замелькали фигуры людей в немецкой форме. Женщина продолжала спокойно стоять у печи, искоса поглядывая на гостя. Валентин бросил на нее враждебный взгляд. На язык навертывалось тяжелое ругательство.

— Сволочь!.. — прорычал он, доставая гранату и захлебываясь от злости. Хозяйка не ответила.

Дверь с шумом отворилась, и в комнату влетело семь человек с автоматами.

— Руки вверх! — Телегин рванул зубами кольцо предохранителя и, выплюнув его под ноги вбежавшим, поднял зажатую в руке гранату над головой.

Вошедшие растерялись. Некоторые опустили оружие и попятились назад. «Власовцы!» — мелькнуло в голове у Телегина.

— Ни с места! Иначе взрываю себя и вас! — крикнул он.

Все замерли. Действительно, стоило только Телегину разжать руку, и граната взорвалась бы тут же в комнате, под ногами всех присутствующих. Один из стоявших у двери поднял кольцо предохранителя и протянул Телегину.

— На возьми и поставь на место, — проговорил он спокойно.

— Говорите, кто вы? — настойчиво потребовал Телегин, продолжая держать гранату в том же положении, и видно было, как мускулы его вытянутой руки дрогнули, готовые разжаться.

— Мы… мы партизанская разведка… А кто ты?

— Чем вы это докажете? — не отвечая на вопрос, снова спросил десантник.

— Как чем, вот хозяйка подтвердит…

— Ну, это не доказательство, Партизанская разведка, — передразнивая, раздраженно повторил Телегин. — Двадцать человек одного в хате берете? Разведчики!

— А ты не горячись, если наш, советский… — примиряющим тоном сказал один из одетых в немецкую форму, по-видимому старший. — Немцы дня три назад здесь на парашютах власовцев к нам выбросили. Одного мы поймали, двоих батинцы сцапали. Такие сволочи, что голыми руками не возьмешь…

При слове «батинцы» Телегин вздрогнул и чуть не выдал себя, но решил продлить объяснение, чтобы окончательно убедиться, что перед ним свои.

— А кто такие батинцы? — спросил он, не опуская гранаты.

— Вот видишь, ты и про батинцев не слыхал, а партизанам допрос учиняешь, — ответил старший из партизанской разведки.

— Я-то не слыхал?.. Я сам батинец, а кто вы?

— Да мы уже сказали, что партизаны…

— Этого мало, — не успокаивался Валентин. — Назовите кого-нибудь из командиров отряда Бати.

Ребята переминались с ноги на ногу, переглядывались, нужной фамилии не подвертывалось.

— Да хватит тебе, сынок, их мучить-то, — вступила в разговор все время молчавшая хозяйка. — Два человека из батинцев дней десять назад здесь были и ночевали у меня. Одного-то, что повыше ростом, Сашкой зовут, будто адъютантом при Бате состоит. Какого-то парашютиста Вальку разыскивали.

Валентин готов был броситься на шею этой прекрасной, как ему теперь показалось, женщине и расцеловать ее.

— Так ты, мамаша, этих людей знаешь? Они действительно партизаны? — спросил Телегин, указывая на людей у порога.

— Ну, а как же, милый, не знать-то? Чай, сама за ними Ваську посылала, когда тебя обедать-то усаживала.

Один из партизан подал кольцо со шпилькой. Валентин, не разжимая руки, осторожно вставил чеку на место и зубами разогнул усики.

— Ну, значит, к своим попал! — облегченно и радостно вздохнул он. — Я и есть тот Валька, которого адъютант Сашка Шлыков разыскивал.

— Во, во, Шлыков, фамилия адъютанта Бати и есть, — подтвердила хозяйка. — Шлыков. Значит, это они тебя разыскивали? Вон ты какой, оказывается?! Так они, бедные, все обошли, с ног сбились… — проговорила обрадованная таким исходом женщина, подходя и рассматривая с ног до головы Телегина.

— А ты, мамаша, извини меня. Я тебя, кажется, оскорбил малость, — обратился Валентин к хозяйке.

— Да за что же, сынок, извинять-то? Если ты подумал, что я немцев позвала… Так как же не оскорблять после этого?!

Валентин обнял женщину и крепко поцеловал, как мать родную.

14. Удар Шлыкова и Телегина

Не прошло и месяца, как «лесной человек» снова стал одним из самых популярных и любимых людей в отряде. Он очень быстро перезнакомился с бойцами и командирами. Некоторые из них знали его с осени 1941 года, а большинство других слышали о нем из рассказов Шлыкова. Но теперь Валентин создал себе авторитет сам, своим отношением к делу, к товарищам.

Возвращение Телегина в отряд совпало с переходом на подрыв вражеских поездов с помощью шнура и электрокабеля. Применение этого способа обеспечивало возможность производить взрыв под любым вагоном эшелона.

Однажды вечером Шлыков с Телегиным вошли в штабную землянку и стали просить меня направить на подрыв поездов новым способом.

Получив разрешение, друзья подобрали себе еще и трех человек из «штабных», и пятерка двинулась в направлении на линию Ковель — Сарны.

Этот район гитлеровцы считали своим глубоким тылом. Партизанских отрядов здесь не было. Зато в каждом местечке и даже в деревнях были созданы профашистские группы националистов-бендеровцев.

Фашистские оккупанты чувствовали себя здесь вне опасности. По нескольку человек они свободно разъезжали по хуторам и селам. Районы были наводнены всевозможными заготовителями и просто спекулянтами. Сюда приезжали из Германии офицеры и чиновники в отпуск с семьями на отдых в завоеванной «вотчине».

Пятерке подрывников приходилось скрываться в лесу днем и ночью. Трудно было добывать продукты питания. Все же группе Шлыкова и Телегина удалось добраться до линии железной дороги в районе станции Горынь.

Вокруг простирались сплошные болота, поросшие местами мелким кустарником. Телегин заминировал полотно по всем правилам подрывной техники. Тщательно замаскированный кабель был протянут в редкие невысокие кустики, в которых и залегли минеры.

Было решено в течение дня провести наблюдение за Движением поездов, а после захода солнца пустить под откос первый же поезд, идущий на восток.

Стояли замечательные теплые солнечные дни золотой осени. Земля сверкала яркой зеленью отав на сенокосах и желтизной некошеных полей. Ярко-красными пятнами выделялись гроздья рябины, бледно-оранжевыми бликами сверкала неугомонная листва осины на опушках бесчисленных лесов.

Место для наблюдения было выбрано очень удачное. Высокая насыпь красивой грядой выступала над ровным профилем болота. Солнечный день обеспечивал хорошую видимость.

С 8 часов утра до 12 часов дня по линии прошло семь поездов. На восток шли большей частью порожние составы, на запад двигались вагоны, заполненные скотом и хлебом.

В двенадцать показался смешанный поезд. Впереди шли платформы, загруженные сельскохозяйственными машинами, в хвосте шло несколько цистерн с горючим, а посредине — три классных вагона, переполненных эсэсовцами.

Они столпились на площадках, у раскрытых дверей. Слышался их говор, смех.

Шлыков и Телегин молча нарушили принятое решение, Их руки автоматически потянулись к рукоятке подрывной машинки.

Оглушительный взрыв раздался под площадкой, переполненной оккупантами. Классные вагоны полетели с насыпи. Скрежет железа смешался с визгом перепуганных гитлеровцев. Задние товарные вагоны и цистерны с горючим полезли на пассажирские. Вспышка синеватого пламени взметнулась над беспорядочной грудой дерева и металла.

Пятерке бойцов пришлось уходить по вязкому открытому болоту. Наскоро организованное преследование не могло отрезать им путь отхода к лесу. А лес уже служил надежным укрытием.

Поздно вечером, выйдя на ту же магистраль, в двадцати километрах западнее станции Горынь, пятерка подорвала еще два эшелона. Гитлеровцы хотели окружить смельчаков. Но Шлыков всегда превосходно ориентировался в лесу, и пятерка подрывников легко выскочила из несомкнутых клещей.

Под вечер проголодавшиеся хлопцы забежали на хутор к одному поляку и попросили покормить ах. Хозяйка, положив на стол большую буханку хлеба, побежала в погреб. А когда она принесла кувшин молока, хлопцы уже доедали буханку. Хозяйка побежала в чулан за хлебом, но когда вернулась, ребята уже выпили все молоко.

Пожилой хозяин-поляк молча стоял у двери и, улыбаясь, наблюдал за ужином проголодавшихся подрывников. Насытившись, хлопцы встали из-за стола и, поблагодарив хозяев, направились к двери.

— Здорово вы, хлопцы, кушаете, — сказал им на прощанье хозяин, — но зато и здорово же опрокидываете фашистские эшелоны. Для таких орлов ничего не жалко.

Хлопцы шли и удивлялись: как это поляк узнал об организованных ими крушениях? Но удивляться было нечего. Весть о людях, опрокидывающих вражеские поезда, разносилась с огромной быстротой, вызывая восхищение у местных жителей, ненавидевших фашистских оккупантов.

Подрывники благополучно переправились через реку Припять и через линию железной дороги Пинск — Калинковичи. Но заряд взрывчатки, оставшийся у них, нести обратно на базу им не хотелось, и Шлыков, посоветовавшись с Телегиным, решил этот заряд использовать на линии, патрулировавшейся специальными группами эсэсовцев. Поезда проходили здесь редко и на небольшой скорости. Оставшаяся мина была подложена под рельс. Протянув шнур, ребята замаскировались в лесу и выставили наблюдателя. Скоро со стороны Пинска послышался шум, не похожий на стук поезда. Наблюдатель неосторожно высунулся из-за куста. В пятидесяти метрах от него катилась по рельсам автомотриса с фашистскими автоматчиками. Эсэсовцы заметили партизана и, приводя оружие в готовность, начали быстро затормаживать…

— Огонь! — закричал во все горло подрывник, Убегая от линии.

Мина взорвалась под колесами платформы. Каски эсэсовцев взвились высоко в воздух с продолжительным звоном и, подобно крупным осколкам снаряда, разлетелись по прилегавшим к линии кустарникам.

* * *

Группа Шлыкова — Телегина вернулась на базу со счетом четыре в пользу Красной Армии. Я объявил группе благодарность в приказе.

Удовлетворенные результатами своего «удара». Шлыков и Телегин с удвоенной энергией приступили к исполнению своих обязанностей.

15. «Шпионки»

Возвратившись с боевого задания, командир рейдовой группы Анатолий Цыганов привел с собой на одну из запасных точек в район центральной базы семь новичков и в их числе двух женщин. Одну из них, молодую и красивую девицу, все называли «невестой».

Цыганов мне доложил, что приведенные им люди помогли его группе разгромить два имения и крупный спиртозавод с большим запасом готовой продукции для гитлеровской армии.

Я любил Цыганова Анатолия и вполне доверял ему. Мне он стал дорог еще тогда, когда мы в декабре 1941 года, преследуемые карателями, голодные, в течение нескольких суток петляли по березинским болотам, не смея заглянуть в запасную землянку только потому, что в ней, неспособный двигаться, с распухшей ногой, лежал Анатолий.

На этот раз группа Цыганова успешно выполнила поставленное ей боевое задание: на перегоне Столбцы — Негорелое, между Барановичами и Минском, ею в течение недели было сброшено под откос шесть вражеских эшелонов, а на обратном пути сожжено более двухсот тонн необмолоченного хлеба и большой спиртозавод в районе местечка Тимковичи, Цыганов рассказал интересные подробности этого дела. Посланные им двое мужчин и одна женщина из числа приведенных им новичков под видом новобрачных въехали с гармошкой среди белого дня в имение, в котором была церковь, на глазах у полиции и гитлеровцев подвалили огромные скирды необмолоченного хлеба и ускакали, отстреливаясь от преследователей. Разбушевавшееся пламя пожара уничтожило не только скирды хлеба, но и стоявший поблизости спиртозавод. Гитлеровцам был нанесен огромный урон. Девушка — «невеста» вела себя при выполнении этого задания очень хорошо.

Вторая женщина принимала участие в разоружении бельгийцев, охранявших имение в районе Несвижа. И тоже показала себя неплохо.

Однако доводы Цыганова показались мне недостаточно убедительными. Гитлеровцы в это время старались открыть местонахождение базы подрывников и вербовали для этой цели главным образом женщин. А шпионки могли к нам попасть только вместе с какой-либо партизанской группой, в которой они уже зарекомендовали себя и замели все следы своих связей с гестапо. Участие женщин в уничтожении имений и спиртозавода, принадлежавших фашистским захватчикам, еще ничего не доказывало. Для того чтобы заслужить доверие партизан, шпион должен был сделать что-то реальное против оккупантов.

Я приказал представить мне для ознакомления документы, если таковые окажутся у этих женщин, и выяснить некоторые детали их биографии. К вечеру мне доставили два паспорта: один на имя Елизаветы, Васильевны Алексеевой, другой — на имя Шаманской Веды. Оба паспорта были выданы в городе Минске вначале 1942 года, то есть около семи месяцев тому назад. Алексеева значилась по национальности русской, Шаманская — полькой. Дополнительно к этому мне было известно, что обе женщины могут говорить неплохо по-немецки. Алексеева якобы была даже некоторое время у гитлеровцев переводчицей.

Почти всю ночь я не спал, обеспокоенный появлением на базе «партизанок», и чем больше размышлял, тем больше мне начинало казаться, что к нам проникли шпионки.

Утром наступившего дня у меня в этом уже не оставалось больше никаких сомнений. Меня успокаивало только одно: им потребуется прожить месяцы на вспомогательной точке, чтобы получить сколько-нибудь ясное представление о центральной базе, о других вспомогательных пунктах, о периферийных отрядах и способах управления ими. Но появление поблизости врага не давало мне покоя, и рано утром с группой ребят я направился на вспомогательную точку Александрова, где находились все «новички». Я понимал, что от людей, подосланных врагом, нелегко добиться признания. Однако я должен был с ними побеседовать и тщательно их допросить, прежде чем отдать приказ о расстреле.

Ко мне в отдельную землянку вызвали сначала Алексееву.

Попросив ее рассказать мне, кто она и как попала к партизанам, я внимательно слушал и пристально следил за ее поведением. Алексеева вела себя совершенно спокойно. Излагая свою биографию, она обстоятельно рассказывала о том, как работала у фашистского коменданта в Минске переводчицей и как потом, поссорившись с ним, приняла решение уйти в лес к партизанам, что и сделала при первой возможности.

Все это было похоже на вымысел и не внушало ни малейшего доверия. Я терялся в догадках.

«Что за чорт, — думал я, — неужели эта девица не понимает, чем она рискует, давая такие показания? Или все это — ловкий ход хорошо подготовленной к шпионской работе особы, сознательно бравирующей полным безразличием к смерти?»

Слушая Алексееву, я не перебивал и не задавал вопросов, стараясь создать у нее впечатление полного удовлетворения тем, что она рассказывала о себе.

— Хорошо, вы можете быть свободной и заняться своим делом, — сказал я, отпуская ее.

Алексеева вышла. Я приказал пригласить Шаманскую и, как только она войдет ко мне, взять Алексееву под стражу.

Эта так же спокойно уселась против меня, как и первая.

— Расскажите, кто вы и как к нам попали? — задал я тот же вопрос, внимательно смотря в глаза женщине.

На лице ее появилась тревога. Чувствовалось, что она решает вопрос: что нужно сказать и о чем умолчать. Я спокойно ждал.

— Я, — Шаманская Вера Михайловна, полька, — медленно заговорила она. — До войны и во время войны жила в Минске. А когда пришли гитлеровцы, деваться было некуда, Многие из немцев знали польский язык, а я немного знакома с немецким, и мне не представляло труда поступить к ним на службу в качестве официантки столовой.

Я молча слушал, не сводя глаз с собеседницы.

— Однажды на работе я поссорилась с администратором-немцем. Меня за это уволили, и я той же ночью убежала в лес к партизанам.

— Сколько вы пробыли в лесу вместе с Алексеевой?

Женщина бросила на меня испуганный взгляд.

— Мы… мы пробыли вместе около шести месяцев…

— А не расскажете ли вы мне, кто она такая?

Женщина беспокойно заерзала на сиденье. Врать дальше было опасно. Ведь та могла рассказать о себе больше, чем они когда-то условились. Попав в затруднительное положение, Шаманская начала еще больше волноваться и краснеть.

— Ту девушку я совершенно не знаю и сообщить о ней ничего не могу, — проговорила Шаманская, преодолев волнение.

— Ну, хорошо, мне все ясно. Я принял решение вас обеих расстрелять как шпионок, — сказал я спокойно.

Шаманская порывисто встала. Ординарец, стоявший у выхода из землянки, в упор наставил на нее автомат. Потрясенная таким неожиданным оборотом Дела, она побелела как бумага и в изнеможении привалилась к стене. Я уже собирался уходить. Разрешите, товарищ командир, добавить еще несколько слов к тому, что я вам рассказывала? — собравшись с духом, тихо проговорила Шаманская.

— Говорите, — я остановился, ожидая саморазоблачения от этой окончательно запутавшейся в своих показаниях шпионки.

— Вы извините, товарищ командир, но все, что я вам здесь говорила, является ложью от начала до конца, — призналась она и заплакала. — Я… мы… я думала, все это так же сойдет, как сходило до сих пор… А теперь вижу, что этого делать было нельзя. Мы обе с этой девушкой еврейки.

Ординарец переступил с ноги на ногу и незаметно для себя опустил автомат.

— Она мне доводится дальней родственницей, и я вам могу рассказать о ней все, что вас интересует, — продолжала Шаманская. — А говорили мы вам все это потому, что паспорта у нас подложные.

Это заявление меня страшно обозлило. Хотелось выругаться. Но я сдержался…

— А чем вы докажете, что вы еврейка?

— У вас здесь есть три еврея, и, если вы разрешите мне с ними побеседовать, они поручатся за нашу национальность.

— Откуда вам известно, что здесь есть три товарища еврейской национальности?

— Да разве не видно, что они евреи?

На точке Александрова были действительно три бойца еврея, но двое из них были совсем не похожи на евреев, и о том, что они евреи, никто, кроме меня, не знал.

— Хорошо. Такую возможность я вам предоставлю.

Соответствующее распоряжение было передано Шлыкову. Через несколько минут мне все трое подтвердили, что обе женщины действительно еврейки, сбежавшие в лес из минского гетто. Разумеется, это не снимало полностью моих подозрений. Пришлось заняться выяснением их личностей окольными путями через гетто и попутно "проверять на боевой работе. Последующее подтвердило, что мы могли быть за них спокойны.

* * *

Прошло дней шесть. На железную дорогу готовилась выступить большая группа подрывников. Я лично инструктировал людей, уходивших на ответственное задание, и задержался на точке Александрова часов до пяти вечера, а до центральной базы было около двух часов ходьбы.

Александров прекрасно знал, что я предпочитаю, как правило, есть у себя, но на этот раз он предложил пообедать у него. Я согласился.

На первое был подан борщ украинский с помидорами и со сметаной, Я поразился искусству приготовления такого прекрасного блюда под открытым небом в таежных условиях, но промолчал. А Шлыков не удержался от похвал.

Вот это борщ! Не нашему чета, — говорил он и, опорожнив тарелку, попросил подлить еще.

На второе были поданы вкусные котлеты из баранины с картофельным пюре на сливочном масле. Я молча ел и думал: «Откуда добыты баранина и сливочное масло, которых мы уже давно не видели в своем рационе?»

Понимая, очевидно, мои мысли, Александров тоже молча улыбался. Я уже собирался заканчивать это пиршество, как хозяин сообщил, что есть еще блюдо «самое главное, можно сказать», на стол подали большую миску фаршированной рыбы. Это были зеркальные карпы до двух килограммов весом.

Может быть, в страшную осень 1941 года, когда мы по трое суток без пищи бродили по лесам, я проговорился, что являюсь большим любителем этого блюда, а может, Александров дознался об этом как-нибудь иначе, но только фаршированная рыба была приготовлена так, что лучшей я никогда не едал и в Мирной обстановке Мы поблагодарили командира за угощение и спросили, кто у него так прекрасно готовит, а главное — где ему удалось достать такие продукты.) — Смотри, чтобы не обидели кого твои заготовители, — предупредил я при этом командира точки.

— Нет, товарищ командир, в заготовке продуктов ваш приказ не нарушен, — отвечал Александров. — Готовила все это Вера Михайловна Шаманская. Она до войны несколько лет работала помощником шеф-повара в Минске в столовой Совнаркома. А тут она специально для вас постаралась.

И он, провожая меня, рассказал, как была проведена продовольственная операция.

На второй или третий день после допроса Вера Михайловиа попросила отпустить ее с ребятами на заготовку продуктов в район бывшего рыбосовхоза у озера Белое. Деревня там небогатая, расположена лишь в десяти километрах от Житковичей. Но гитлеровцы никогда в ней на ночь не оставались. Наши бойцы с Шаманской пришли туда вечером в пятницу, а в субботу, по приказанию оккупантов, рыбхоз должен был выловить и отправить в Житковичи гитлеровскому коменданту десять центнеров зеркального карпа. Вера Михайловна предложила рыбакам: немцам рыбу не возить, а выпустить ее из прудов в канавы. А чтобы им не пришлось за это жестоко расплачиваться, было решено всех их после рыбалки собрать в помещение школы и закрыть на замок. Так и порешили. Только одному из рыбаков «удалось бежать» перед светом в район, чтобы доложить коменданту о налете партизан. Бойцы нагрузили четыре центнера живых карпов на подводу и увезли. Полтора центнера доставили на точку Александрова, а два с половиной отправили на центральную базу. Центнеров пять-шесть крестьяне разобрали по домам и попрятали и еще больше рыбы выпустили в канавы. Рыбаки и их семьи были очень довольны такой экспроприацией. Женщины, прежде чем всем собраться и сесть «под арест», попросились сходить по домам. Они и собрали в подарок за рыбу килограммов пять масла и несколько литров сметаны. А мясо добыли сами ребята. В деревне откармливалось для гитлеровцев пятьдесят голов баранов. Десяток из них партизаны закололи и отдали рыбакам, а остальных угнали на свою базу. Вскоре после этого Шаманскую мы взяли поваром на центральную базу. А «невеста» отпросилась в боевую группу и принимала участие в организации крушений пяти или шести поездов противника.

* * *

В начале июля 1942 года фашистский обер-лейтенант, назначенный ортскомиссаром Житковического района, объезжая свои «владения», увидел на берегу красивейшего озера округи, озера Белое, двенадцатилетнего белорусского парнишку, Парнишка удил зеркальных карпов, которыми кишело озеро. Господин обер-лейтенант усмотрел в поступке мальчика ущемление своих хозяйских прав и застрелил его из парабеллума.

В октябре 1942 года не только мы, но и рыбаки рыбхоза, к которому принадлежал погибший в июле мальчик, свободно ловили зеркальных карпов в озере Белое и в прилегающих многочисленных прудах рыбхозов. Мало того: у самого озера мы построили посадочную площадку и принимали самолеты с грузом из Москвы, а господин ортскомиссар не смел и носа показать из своей резиденции. Он не мечтал больше о зеркальных карпах и, как говорили местные жители, опасаясь коварства партизан, перенес уборную к себе в спальню. И он имел к тому достаточно оснований. Партизанское движение в области росло. Там, куда еще не доставала рука местных народных мстителей, наведывались наши подрывники и расправлялись с представителями власти.

16. Акт возмездия вместо кинокартины

Советские люди непрерывно обогащали наш опыт борьбы с врагом своими весьма остроумными приемами и формами нанесения ударов по фашистским захватчикам.

Еще в июле, буквально через три-пять дней после нашего появления в Булевом болоте, мои хлопцы познакомились с местной крестьянкой Матреной Хамицевич, проживавшей на отдельном хуторке невдалеке от деревни Милевичи.

Эта простая, неграмотная женщина оказалась настолько ловкой, способной и вполне надежной разведчицей, что мы через нее впоследствии делали очень большие и серьезные дела.

Матрена была вдовой. У нее было два сына: старшему пятнадцать, младшему — одиннадцать лет. Самой ей было около сорока лет, но ее не держали никакие преграды. Случалось, что она, сопровождая группу наших бойцов, сбрасывала верхнее платье и, ни слова не говоря, бросалась в одном белье в холодную, почти ледяную воду реки Случи и вплавь добиралась до противоположного берега, чтобы перегнать оттуда лодку или вызвать нужного человека на переговоры. Этой женщине был неведом страх. Ей ничего не стоило побывать у фашистского начальника, командира части, коменданта полиции или гестапо. Казалось, ей все возможно и все доступно.

Получив от нас задание выяснить намерения командования ближайшего к нам гитлеровского гарнизона, расположенного в местечке Ленино, Хамицевич скоро организовала свою работу так, что знала положение во всех ближайших фашистских гарнизонах.

Вот эта гражданка Хамицевич, выполняя наше задание по разведке и выявлению интересующих нас людей, еще в конце августа побывала в местечке Микашевичи и каким-то образом прощупала настроение работавшего у гитлеровцев киномеханика некоего Ивана Конопадского.

— Молодой, способный и такой решительный паренек, — докладывала мне однажды при встрече Матрена о Конопадском. — Говорит: «Вот будь у меня хорошая, вполне исправная граната, так я швырнул бы в зрительный зал к оккупантам и убежал в партизаны».

— Так и говорил — вполне исправную гранату ему надо? — переспросил я у Хамицевич, желая продлить разговор о киномеханике.

— А как же иначе-то, товарищ командир? Неисправная граната — ведь это для него гибель. Вы сейчас вот вроде подшучиваете над ним, а что ежели он бросил бы гранату в зрительный зал к гитлеровцам и она не взорвалась бы? Пусть даже ему удалось бы убраться после этого живым. Прибежал бы он к вам в лес, доложил вам сущую правду, как было дело. Но вы-то разве гак на слово и поверили бы ему? Нет, знаю я вас, командир, хорошо по себе. Если граната не взорвется, не поверите вы Конопадскому, что не было у него никакого дурного умысла. Да, чего доброго, еще и расстрелять его можете как человека, подосланного гестапо. И все тут. Конечно, война, — всяко бывает, как вы иногда говорите. Вы вот теперь мне верите, я знаю. А сколько времени по моим следам Ильюк ходил, а его, может, и еще кто там у вас проверяет. Вот тут и попробуй где-нибудь повернуть покруче. Так вылетишь, что и ребра не соберешь.

Хамицевич говорила правду. И в этой откровенной характеристике нашей работы я видел, что делается нами так, как нужно, а что еще следует поправить. О Конопадском положительно отзывался и Пахом Митрич в своих «заявах». Но в этот момент у меня были другие неотложные задачи, и я не занялся вопросом, относящимся к демонстрации фашистских кинофильмов в Микашевичах.

Прошло еще с месяц. О настроениях киномеханика доложили мне другие, и здесь я услышал примерно тy же историю: разговор о «вполне исправной гранате», необходимой для того, чтобы бросить ее в зрительный зал к оккупантам.

Я вызвал к себе Лаврена Бриля и некоего Воробьева и поставил перед ними задачу: направиться в район Микашевичей, встретиться там на прилегающих к селению хуторах с Конопадским, побеседовать с ним и, если он будет вызывать доверие, предложить ему план взрыва кинотеатра с гитлеровцами во время демонстрации кинокартины. Разведчики возвратились и доложили, что встреча состоялась. Конопадский произвел впечатление серьезного парня. В его надежности у них не было никаких сомнений, заявил Бриль. — Боится, что не справится с техникой минирования, а за остальное особенно не беспокоится.

Мы заготовили необходимую арматуру и тщательно разработали схему минирования. Все это было отправлено киномеханику с подробными и точными инструкциями.

К этому времени мы уже установили, что мать и два меньших брата Конопадского проживали в деревне, в шести километрах от Микашевичей, Я поручил своим людям предложить Конопадскому план переброски его семьи к нам в лес перед осуществлением взрыва. Однако Конопадский от вывоза матери в лес отказался. «Если здание взлетит на воздух, — заявил он, — то как гитлеровцы узнают, что я не нахожусь там же, среди погибших? Может быть, еще какое пособие матери выдадут».

Мне эти доводы показались тогда вполне логичными, и я не стал настаивать на своем предложении. Но мы оба с киномехаником крепко ошиблись. На практике произошло кое-что не так, как предполагал Конопадский.

Взрыв был назначен на праздник 7 ноября, нужное количество тола было переправлено к верному человеку на хутор в трех километрах от местечка. Оттуда Конопадский переносил взрывчатку сам, обвязавшись толовыми шашками поверх белья и туго подпоясав кушаком полушубок. Здание заминировали. На случай невозможности включить ток рубильником Конопадский разработал свой дублирующий способ. Пустая консервная банка подвешивалась на бечевке в наклонном положении, частично наполнялась водой. В банке была просверлена дырочка, чтобы вода из нее могла вытекать по капле; в течение двадцати минут она должна была вытечь вся, тогда банка принимала горизонтальное положение и, касаясь двух металлических пластинок, замыкала провода детонатора.

К 2 ноября все было готово для взрыва в намеченный день, но 3 и 4 ноября два местных партизанских отряда, входившие в соединение товарища Комарова, перебили охрану железнодорожного моста через реку Лань и взорвали мост. Одновременно они подорвали состав с авиабомбами, благодаря чему было совершенно разрушено железнодорожное полотно на протяжении более одного километра. Понятно, что гитлеровцам стало не до кино. Они снаряжали карательные экспедиции. Каратели из отряда СС специального назначения прибыли из Германии 10 ноября на Сенкевические хутора, согнали в здание школы двести сорок человек — женщин, детей и стариков, обложили школу соломой и подожгли. Против окон и дверей были поставлены пулеметы, и всех, пытавшихся спастись бегством, эсэсовцы расстреливали из пулемета и автоматов. Совершив эту зверскую «акцию», отряд гнусных убийц в составе шестидесяти пяти человек прибыл на отдых в местечко, где работал Конопадский.

17 ноября должен был, наконец, состояться отложенный из-за праздничных взрывов киносеанс. Нужно представить себя на месте этого прекрасного, стойкого патриота нашей советской родины, чтобы понять, какое надо было иметь терпение и выдержку, чтобы в течение пятнадцати дней проработать в заминированном помещении кинотеатра и притом в населенном пункте, где всюду шныряли эсэсовцы, беспощадно расправляясь с советскими людьми за всякое сочувствие к партизанам.

— В семнадцать часов пятьдесят минут в зрительный зал кинотеатра вошли шесть гитлеровцев в штатском, только что прибывшие из Германии, с четырьмя жандармами, приставленными к ним для охраны, — докладывал мне на второй день Конопадский в лесу, в штабной землянке. Вижу, что птицы важные, коли их охраняют жандармы. Я сопроводил гитлеровцев в зрительный зал и усадил неподалеку от основного заряда. А когда вышел, то в фойе вошли еще семь жандармов и местный гарнизон в составе восьмидесяти пяти человек во главе с обер-лейтенантом. Я офицера и жандармов усадил поближе к штатским, солдаты стали занимать места подальше. Если, думаю, не хватит «пороха» для всех, то пусть сначала этих. А когда вышел вторично, то, стуча железными каблуками, входили шестьдесят пять фашистских головорезов, уничтоживших двести сорок человек мирных граждан. Тут я вспомнил все правила угодничества, которым меня учили оккупанты. Взял под руки эсэсовского обер-убийцу и усадил его прямо над зарядом… Этот стул у меня был помечен.

Электроэнергия в Микашевичах вырабатывалась на местной текстильной фабрике. Каждый день с 17 часов 55 минут до 18 часов свет выключался. Пять минут нужны были для осмотра смазки динамо-машины и других механизмов. Этот порядок соблюдался с немецкой пунктуальностью. Конопадский сверил свои часы с часами ситцевой фабрики и включил детонатор в осветительную сеть. Пропустил мимо себя господ фашистских завоевателей, освещая им путь на тот свет керосиновой лампой. До начала сеанса нового фашистского кинофильма оставалось две минуты. А к Конопадскому был приставлен гитлеровец, проживавший в Микашевичах. В этот раз он ходил по пятам за киномехаником, следил, как бы он что не подстроил. И все же Конопадский сумел сделать все, оставалось включить рубильник. Это решил механик возложить на гитлеровца. Он сказал:

— У входа искрят провода, я побегу исправить. А вас, господин оберет, попрошу пройти в кинобудку, включить рубильник и проиграть несколько пластинок господам офицерам и солдатам.

Конопадский вышел и что есть силы пустился бежать к лесу. Но не пробежал он и ста шагов, как местечко озарилось багрово-желтым светом и грянул взрыв такой силы, что в ближайших домах повылетели стекла. Взрывной волной киномеханика швырнуло на землю. Но Конопадский не разбился, поднялся и побежал еще быстрее.

В кинотеатре толом выбило потолок и крышу. Напрасно Конопадский беспокоился, хватит ли всем. После взрыва копошилось только двенадцать человек. Но когда их доставили в местную больницу, то у некоторых из животов торчали обломки досок.

Все бы на этом и закончилось для Конопадского, если бы… если бы не было псов-предателей, перешедших на службу к оккупантам. Когда пламя взрыва осветило Микашевичи, то Конопадский был опознан местными полицейскими, стоявшими около кинотеатра и бдительно охранявшими здание, чтобы не подошли из леса партизаны и не бросили господам фашистам в окно бомбу. Напуганные взрывом предатели и не попытались задержать Конопадского. Им было не до этого. Но гестапо они показали, что киномеханик сбежал в лес к партизанам. Они это видели своими глазами, дескать, стреляли, ловили… но преступнику все же удалось ускользнуть.

Сто пятьдесят два матерых фашистских волка нашли себе могилу под развалинами кинотеатра.

Киномеханик прибыл на одну из наших вспомогательных точек и был зачислен в минеры. Конопадского привели ко мне, и он лично доложил о выполнении задания. Я смотрел на щупленького белокурого паренька и едва верил в то, что в этом хилом на вид теле могла таиться такая сосредоточенная энергия и ненависть к врагу.

— Что заставило тебя пойти на такое опасное дело? — спросил я Конопадского.

Он поднял на меня глаза, и вот тут-то я увидел ту силу, которая подняла на воздух полторы сотни фашистских головорезов.

— Да ведь как же, товарищ командир, — негромко ответил парень. — Ведь все уж как-то нехорошо сложилось. Враг пришел к нам, захватил нашу землю и свои фашистские порядки здесь устанавливает, а я им тут картины кручу, вроде для того, чтобы им было веселее грабить. Сбежать в лес к своим — «пропуска» не достану, а так, с голыми руками, сюда не пойдешь… Вот я и крутил им шесть месяцев. Они меня не подозревали, даже прикармливали, как собачонку, только они до такой степени мне противны, что и папироса-то из их рук — не папироса. Да еще и от людей стыд: ходишь с врагом родины рядом, пользу ему какую-то делаешь, а оправдать себя никак не удается.

На следующую ночь мы послали людей, чтобы проверить, что стало с семьей Конопадского. Но было уже поздно. Мать и братишку Конопадского гитлеровцы расстреляли. Второй брат Конопадского прибежал к нам в лес и был зачислен в подрывную группу. Жалко было нам женщину, воспитавшую такого сына. Многим казалось, что они потеряли свою родную мать вместе с матерью Конопадского. Фотокарточка Конопадской, оказавшаяся при сыне, долго рассматривалась бойцами и командирами. Всем нам казался этот образ чем-то знакомым и близким.

Нашу боль облегчало то, что взрывом отважного подрывника уничтожена такая шайка головорезов, которая могла расстрелять не одну сотню неповинных советских граждан. Так, видимо, думал и бывший киномеханик, загоревшийся еще большей ненавистью к оккупантам.

Впоследствии киномеханик Иван Конопадский был представлен к правительственной награде и награжден орденом боевого Красного Знамени.

* * *

После взрыва кинотеатра в Микашевичи приезжал какой-то большой чиновник, уполномоченный ставки Гитлера, хорошо владевший русским языком. Он безуспешно пытался установить технику осуществления взрыва и в беседе с жителями местечка высказал твердое убеждение, что взрыв кинотеатра — дело рук не местных белорусских граждан, а «московских агентов». «Но, — заключил он, — без вашего содействия им не удалось бы этого сделать».

Этот гитлеровский чиновник был, очевидно, не глуп. В диверсионном акте Конопадского, так хорошо подготовленном и так четко выполненном, он сумел разглядеть то, чего не хотело видеть и замечать большинство гитлеровцев: участие народа в партизанской борьбе.

Мы же, непосредственные исполнители, как и все советские люди, чувствовали глубокое моральное удовлетворение по поводу свершенного акта возмездия эсэсовским палачам, истребившим на Сенкевических хуторах двести сорок стариков, женщин и детей. Мы видели в этом акте суровое предупреждение гитлеровским насильникам и убийцам об ответственности за все их преступления, совершаемые на советской земле. Полторы сотни человек! В какую-то долю секунды! «Все ли они были достойны этой казни?»— думал я. Но они вторглись в чужую страну, нарушили мирную жизнь и счастье многомиллионного народа. И если среди них были «невольники», «заваль», то их вина была в том, почему они не обратили выданного им оружия против тех, кому была нужна эта грабительская бойня, Поэтому моя совесть была чиста. Каждым новым взрывом мы показывали иноземным завоевателям, кто подлинный хозяин на временно оккупированной ими территории.

17. Охота за «языками»

Выполняя задание командования по разведке, мы должны были добывать «языков» из эшелонов с живой силой, подрывавшихся на наших минах.

Это была нелегкая для нас задача. Подрыв железнодорожного состава осуществлялся у нас силами одной пятерки. Такая небольшая группа людей всегда могла подойти к линии незаметно и, сделав свое дело, так же незаметно ускользнуть от преследования. Для захвата же пленных требовалось минимум пятьдесят — семьдесят бойцов. Я так радировал в Москву. Но мне однажды возразил старший лейтенант Гончарук.

— Вы дайте мне еще три человека, я добуду вам «языка» из подорванного эшелона, — заявил он.

Я дал ему людей.

Группа Гончарука подготовила крушение товарного поезда, который должен был следовать на восток. Разведка донесла, что в трех классных вагонах этого поезда ехали на фронт фашистские летчики.

Расчет Гончарука был правильный. Летчики мало приспособлены для обороны на земле, защищать их в этом поезде было некому. А как «языки» они представляли для нас большую ценность. В группу, состоявшую на этот раз из восьми бойцов, были подобраны трое специально натренированных хлопцев.

Крушение поезда с помощью подрывной машинки было произведено так, что в результате взрыва классные вагоны перевернулись. Тройка наших силачей вскочила в вагон, когда там еще трещали перегородки. В потемках, в общей панике они схватили первого барахтавшегося пассажира и выволокли его из вагона через окно. Группа ликовала. Этот свой успех она собиралась представить мне как подарок. Но когда пленного подрывники увели с собой в лес и начали рассматривать на привале у разведенного костра, он оказался, к их изумлению и горькому разочарованию, не летчиком и даже не немцем, а железнодорожником, местным белорусом. Он ехал в подорванном составе за главного поездной бригады.

Железнодорожник не мог дать нам нужных показаний о войсках противника, и хлопцам, добывшим его с таким трудом, пришлось его отпустить под обязательство содействовать взрыву очередного поезда.

Завербованный таким образом «язык» выполнил несколько ответственных заданий по диверсиям и через несколько месяцев был принят в партизаны вместе со своим семейством. Но настоящего «языка» группа Гончарука так и не могла доставить. Значительно позже наши ребята освоили новый вид работы и брали «языков» с профессиональной сноровкой пластунов, устраивая засады на шоссейных дорогах, а иногда нападали на небольшие гарнизоны противника в населенных пунктах. А в те дни мне ничего не оставалось, как обратиться за помощью к местным партизанам.

У нас существовала крепкая связь с такими партизанскими отрядами, как бригада имени Ворошилова, руководимая товарищами Варвашеней и Капустой, и Пинское партизанское соединение Клещева и Комарова. Мы помогали партизанам инструктажем, иногда взрывчаткой и боеприпасами, а в отдельных случаях объединялись для совместного проведения крупных боевых операций.

С Варвашеней и Капустой договориться было нетрудно. Это были руководители лучшего партизанского соединения в Пинской области, успешно выдержавшего крупные бои со значительными силами гитлеровских полевых войск. Люди с большим размахом и инициативой, они охотно откликнулись на мое письмо с просьбой выделить человек пятьдесят — семьдесят для добычи «языков» из проходящих на восток эшелонов. Они предоставили в распоряжение моих людей роту хорошо вооруженных и дисциплинированных бойцов. Для руководства операцией я направил Садовского с его группой подрывников, только что прибывшей с участка Столицы — Колосово.

Наш план был таков: Садовский с приданными ему людьми возвратится на свой участок. С наступлением темноты одна пятерка подрывников выйдет на перегон Городзей — Столицы и заминирует восточную колею, другая на перегоне Колосово — Негорелое поставит мину на западной колее. Каждая из этих групп подорвет первый же состав, который пойдет по ре колее после полуночи, изолируя таким образом промежуточный перегон Столицы — Колосово. Вот на этом-то перегоне Садовский со своими подрывниками и партизанами Капусты, подорвав первый эшелон с живой силой, идущей на восток в первом часу ночи, и должен был захватить пленных. Этот план, предусматривавший закупорку путей на интервале Столицы — Колосово, в случае затяжки выполнения основной операции помешал бы гитлеровцам перебросить туда подкрепления.

В назначенное для проведения операции время рее шло точно по плану, Но когда Садовский со своими ребятами вышел на минирование среднего перегона, он встретил там людей из бригады имени Ворошилова, возившихся с орудием, найденным где-то в Налибокской пуще. Орудие было вывезено из леса, и теперь предстояла нелегкая задача переправить его через линию железной дороги. Ну как было не помочь соединению, предоставившему в наше распоряжение целую роту?! И Садовский решил отложить на одну ночь выполнение своей задачи.

Через несколько минут после двадцати четырех часов один за другим прозвучали два взрыва. Движение поездов на среднем перегоне прекратилось полностью, и орудие было спокойно перевезено через линию и направлено в Копальский район, где базировалась бригада имени Ворошилова. К утру прибыли подрывники с крайних перегонов, доложили о выполнении задания, и Садовский объявил им, что операцию предстоящей ночью придется повторить заново.

Ребята у Садовского были боевые. У некоторых насчитывалось уже по полтора десятка эшелонов на личном счету. Отдохнув и подкрепившись, они охотно отправились на свои перегоны.

Однако когда следующей ночью Садовский со своими людьми вышел на линию, его встретил огнем батальон полевых войск. Оказалось, гитлеровцы узнали о ночной операции партизан и в ожидании того, что и в эту ночь партизаны будут переправлять через линию орудия, выставили усиленную охрану. Эта охрана пыталась даже преследовать Садовского, но люди Садовского ответили преследователям таким плотным огнем, что они быстро отстали.

В назначенный час, как и в предыдущую ночь, справа и слева раздались два взрыва, Садовский отошел, не понеся потерь, но основная задача снова осталась невыполненной. Утром прибыли на сборный пункт отважные пятерки с соседних перегонов и узнали, что произведенный ими подрыв поездов и на этот раз не обеспечил выполнения главной задачи. Решили в следующую ночь еще раз повторить всю операцию. Но гитлеровцы, обеспокоенные появлением какой-то крепкой боевой единицы в районе важной железнодорожной магистрали, к ночи перебросили на этот участок еще до батальона полевых войск. Садовский узнал об этом вечером, но подрывники уже вышли на свои перегоны. На этот раз напросился участвовать в операции на среднем интервале Кривышко.

— Вы говорите, не можно было «языка» взять, — говорил он. — То есть как это не можно? Нет, это у меня не укладывается в голове. Позвольте остаться, товарищ командир, я его из-под земли вам достану!

С наступлением темноты подрывники выдвинулись к полотну железной дороги. Стояла зловещая тишина. Изредка прогрохочет состав — и снова ни звука. Это было весьма подозрительно. Кривышко попросился к линии выяснить обстановку. Садовский его отпустил.

Прихватив с собой на всякий случай мину с колесным замыкателем, Кривышко бесшумно скользнул а темноту. Он тихонько подполз к насыпи и тут только заметил, что вдоль всего полотна выстроена цепь гитлеровцев. Солдаты стояли метрах в сорока один от другого и, непривычные к стуже, зябко переминались с ноги на ногу. Кривышко оставалось одно: как можно быстрее ползти назад и докладывать, что поезд подорвать в эту ночь невозможно. Но ведь Кривышко сам сказал Садовскому, что это не укладывается у него в голове, и парень продолжал лежать, внимательно всматриваясь в темные силуэты вражеских солдат, слабо вырисовывавшиеся на фоне сумрачного неба. Тщательно присмотревшись, он заметил, что один из солдат чем-то не похож на других. Кривышко стал рассматривать его еще напряженней и скоро понял, в чем дело: все гитлеровцы топтались на месте, стараясь согреться, а этот один стоял неподвижно, скрючившись. Крепко опершись на винтовку, он спал. Тогда Кривышко осторожно подполз к полотну в пяти-шести метрах от дремлющего часового, сунул мину под рельс и, перекинув проводок, пополз от линии прочь. А поезд уже погромыхивал, приближаясь на бешеной скорости. Оглушительный взрыв под самым носом зазевавшегося гитлеровца поднял его на воздух и бросил в сторону от вагонов, которые с треском повалились под откос. Стоны, вопли, пальба опамятовавшихся оккупантов… Но дело сделано, и отважный исполнитель уже докладывал своему начальнику об успешно выполненной операции.

В полночь загремело на перегоне Городзей — Столпцы, Запоздал лишь один взрыв на интервале Колосово — Негорелое из-за перерыва движения на западной колее. Зато в шесть часов утра там полетел под откос вспомогательный поезд, шедший к месту крушения из Минска. Его подорвал командир партизанской роты.

Садовский со своими людьми отошел в расположение бригады имени Ворошилова, за три дня пустив под откос семь эшелонов противника, не потеряв ни одного человека, по и не выполнив главной задачи.

Когда отряд Садовского прибыл на базу и мне было доложено о всех деталях операции, я перед строем объявил Кривышко благодарность, Мне вспомнилась одна беседа у костра, в которой рассказывал о себе этот, тогда еще будущий партизан.

— Да теперь-то что, — говорил один боец в тихий августовский вечер сорок второго года. — Это им не сорок первый год. Тогда они двигались на восток с бубнами…

— А я видел, как тогда ехали испанские фашисты: в красных трусиках и фесках с кисточками. А над машиной у них висел старый чайник, — сказал другой.

— Это они тоже у немцев переняли, мерзавцы. Хотели показать, что они едут не на войну, а на маевку, — пояснил Рыжик.

— Все немца ругают: такой, мол, да разэдакий. А я вот приношу ему большую благодарность… А за некоторых готов и богу помолиться, да только неверующий я — вот загвоздка, — неожиданно высказал свое мнение Кривышко.

— Это ты за какие же заслуги фашисту подпеваешь, а еще просишься к нам в партизаны? — осведомился Дубов.

— Будете слушать — расскажу.

— Продолжай, коли начал.

— Вот так, кому ни скажешь, все не соглашаются со мной, а в чем не прав я, доказать не могут. Я украинец, родом из Харькова, — не торопясь, начал повествование Кривышко. — До войны был блатным. Обмануть, кошелек свистнуть была моя профессия. Ну и болтался из одной тюрьмы в другую да каналы строил. А сам только о том и думал: как смыться да за свое приняться. Последнее время сбежать было трудновато. Видно, людям со мной возиться надоело, и меня под особый контроль взяли. «Пропал, думаю, придется мне бросить свою профессию». Только слышу — немец войну начал. Я сразу же рапорт: прошу, мол, на фронт послать как добровольца, А сам думаю: «Ну, воевать-то — дудки… Не дурак, чай, пусть кто-нибудь…» В пути-то мне бежать не удалось. На фронт приехал. Не растерялся, в первую ночь под копну спрятался. Наши-то отходили. На второй день слышу — немцы. Вылезаю из-под копны и докладываю: так, мол, и так, пан, был за решеткой, (Слышал я, такие у них привилегию имеют.) Но только этот не понял меня или как. А фашистский лагерь — это, брат, не тюрьма, у них не убежишь… Проволока в три ряда, по углам пулеметы, овчарки, Харчи — вонючая похлебка, работа — земляная, чуть разинул рот — по голове палкой. Вот и понял я все сразу. А тут и силы нет бежать. «Ну, думаю, капут, попался».

Кривышко прервал рассказ, начал закручивать махру в отрывочек газеты.

— Ну и как же ты оттуда? — спросил Рыжик.

— Спасибо случай подвернулся. Вывели нас мост строить. На воде пленный бревна подвозил, я их вытаскивал на берег. Говорю лодочнику насчет побега — так, мол, и этак. Он согласился. Когда под вечер все пошли к лагерю, мы чуточку задержались. Фашист ИЗ охраны нас торопит, винтовкой угрожает. А у меня в кармане был хороший кошелечек подготовлен. Я его в реку раз — поплыл… «Смотри, говорю, пан, деньги там, деньги!»

Немец-то в лодку, мы с ним — вроде помочь. А там ломиком его раз! И в воду. Так мы смотались…

Ну, а теперь я как и все. Может, и лучше, потому понял, и провести меня теперь — уж дудки.

— Вот так оно и бывает: учишься всю жизнь, Подопрет — поймешь за две минуты, — заключил Дубов. Вспомнился мне и такой случай с Кривышко. Четыре гитлеровских агента, убитых в хате Ермаковича, были вывезены в лес и выброшены в снег в овраге, рыть для них яму в замерзшем грунте никому не хотелось. Гестаповцы их не нашли в течение всей зимы, хотя и знали, что они убиты Ермаковичем.

Когда к концу апреля начал таять снег, то трупы эти вытаяли и над ними начали кружиться вороны. Гестаповцы могли пропавших обнаружить, а может быть, и понять, как они там очутились. Кривышко с двумя бойцами был направлен с заданием: перевезти трупы куда-нибудь в другое место, подальше от деревни Ермаковича.

Кривышко трупы разыскал днем, когда они были в талом виде. Везти тела предателей в другой район можно было только ночью. У исполнителя задания созрел план подбросить трупы в Краснолуки. Пусть, мол, их «найдут» и похоронят сами гестаповцы.

Тела предателей Кривышко усадил к деревьям. Так они с вечера подмерзли, а ночью их подвезли к Краснолукам и около дороги посадили в кружок. Журавкину, который был больше всех ростом и старшим по званию, Кривышко в руки закрепил палку с дощечкой и написал на ней: «Мы пришли за фюрером Адольфом».

У нас в то время не было взрывчатки, но новичок имел при себе противопехотку мину. Ее он и поставил на тропе, проторенной к трупам на обочине дороги.

Когда на второй день стало известно в гестапо о появлении за околицей загадочно исчезнувших агентов, то они бросились туда. Один из гитлеровцев наступил на мину, все остальные бросились назад. А чтобы не иметь потерь, фашисты водрузили вывеску и надписали: «заминировано». Так трупы четырех гестаповцев торчали двое суток у местечка, пока не вызвали танк из Лепеля и не раскатали их гусеницами.

Теперь Кривышко был другим. Польщенный благодарностью, объявленной перед строем, он попросил разрешения ко мне обратиться. Я разрешил, и тогда боец вытащил из кармана исписанный каракулями клочок бумаги и протянул его мне.

«Написал боец-подрывник Кривышко», — прочел я заголовок и дальше стихи:


В тылу у врага на знакомых просторах Нам отдан приказ был отчизной родной: Громить беспощадно фашистского зверя, — И повели нас в решительный бой. Включили в одну из пятерок отважных и толом владеть научили тогда, И начали рвать мы железные рельсы, Когда проходили по ним поезда. Пятнадцать составов с войсками и грузом лишь наша пятерка под насыпь свалила. От Вильно до Ровно, от Бреста до Гомеля Врага ожидала на рельсах могила.

— Вот, коли годится, пошлите в газету, товарищ командир, — сказал Кривышко прерывающимся голосом. — И вы не подумайте, что я это из-за денег или там славы хочу. Просто… я кто был? Скотина я был для них, товарищ командир, и, может, того хуже. Я у них в плену находился, они меня били, товарищ командир, и похлебку с земли языком лакать заставляли, как собаку. А теперь я стал бойцом и могу их под откос пускать свободно, на куски рвать к чортовой матери! Я землю родную защищаю, как все наши люди, и, если помру, то как честный боец! Вот почему и сложил песню про это… — И Кривышко замолчал.

Я обещал ему послать его стихотворение в московскую газету.

У меня было несколько таких несовершенных творений, грубо нацарапанных на обрывках бумаги у костра или при свете коптилки. Они были драгоценны для меня как свидетельство растущей уверенности в своих силах советских людей, включившихся в самоотверженную борьбу с оккупантами.

18. Партизанское движение на подъеме

Мне принесли письмо от Дубова, и я его расшифровал. Прошло больше трех месяцев, как я расстался с самым близким мне человеком из всего отряда, душевным другом и советником. Я получал от него короткие сигналы, знал, что он жив, работает. Но у него еще было все «в заделе», и ему не о чем было докладывать. Да и человек он был из числа неговорливых. В присланной им записке коротко сообщалось, что он получил наши указания через почтовый ящик. «Настроение оккупантов нервозное в связи с задержкой войск под Сталинградом. Гитлеровцы собираются перевести часть рабочих в Брест, где у них организуются мастерские по ремонту вагонов, поврежденных в крушениях. Многие из рабочих переезжать не желают, собираются уйти в лес. У меня есть хорошая опора. Действую только через третье или четвертое лицо. Пятерым выдан пропуск к вам. Люди надежные. В случае перевода в Брест возможно временное нарушение связи».

Но эти немногие счастливцы, которым удавалось раздобыть к нам пропуск, приходили не одни. Они тащили за собой родичей и знакомых. Одних рекомендовали нам принять, ручались в их верности, других под «величайшим секретом» снабжали пропусками, и таким образом снова создавалась возможность проникновения в нашу среду вражеской агентуры. Но к этому времени мы хорошо научились фильтровать новичков и создавать благоприятные условия для их проверки. Самое же главное состояло в том, что у нас пресекалась всякая болтливость и строю соблюдалась тайна.

Благодаря строгой дисциплине и конспирации, соблюдавшимся в нашем соединении, гитлеровцы ничего не могли с нами поделать. Они представляли примерно район базирования нашего штаба, знали, конечно, что мы систематически принимаем самолеты с грузом где-то между Князь-озером и Белым, и даже засекали своими приборами нашу мощную радиоустановку. Но итти к нам в леса и болота сотнями они не решались, а тысячи не всегда бывали у них под рукой.

В сентябре в Житковичах была объявлена крупная награда тому, кто укажет место базирования нашего отряда. Одновременно мы получили сведения о том, что в Житковичи прибыл какой-то чин гестапо и занялся организацией готовившейся против нас облавы. На всякий случай мы заложили вокруг нашей базы обширные минные поля и были совсем не против того, чтобы гитлеровцы попытались пойти нас искать. По нашим минным полям можно было спокойно ходить и ездить, но провода от детонирующих зарядов были выведены к специальным дзотам и наблюдательным пунктам, и при появлении противника эти поля в любой момент могли быть взорваны. Но гитлеровцы не шли.

Стояла теплая затяжная осень с длинными, темными ночами. Наши действия на железных дорогах становились все более дерзкими: мы прекрасно понимали, что в условиях черной тропы оккупанты бессильны с нами бороться. Но зима приближалась; мы уже ощущали ее в дыхании студеных ночей, и, хотя на центральной базе и на вспомогательных точках были отстроены прекрасно оборудованные теплые землянки, бани, кухни, а на складах было достаточно запасов, каждый из нас невольно вспоминал прошлую зиму с ее нечеловеческими лишениями. Мысль о приближении зимы давила меня тяжелым грузом, не давая покоя. А что, если гитлеровцы, дождавшись, когда болота замерзнут, предпримут серьезные карательные экспедиции? Командиры с периферийных точек тревожно запрашивали о том же: что делать в случае появления большой карательной экспедиции? Как перезимовать? Куда в случае чего отступать? Я неизменно им отвечал: «Ваша задача — продержаться в районе ваших действий как можно дольше, а когда возникнет опасность, вы будете отозваны в район центральной базы». Так я и решил: на зиму стянуть людей к озеру Червонное и непосредственно руководить ими в течение всего тяжелого периода, до наступления весны.

А партизанское движение вокруг тем временем разрасталось, принимая для оккупантов поистине угрожающие размеры.

В тылу врага гитлеровской системе управления была противопоставлена другая система — крепкая, гибкая, сильная своими глубокими связями с населением, спаянная единой целью: не давать фашистским оккупантам жизни на советской земле.

В октябрьские дни гитлеровцы пытались разбомбить нас с воздуха. После хорошего праздничного обеда мы сидели в своих землянках и слушали, как невиданной силы ураган рвет и крушит вековые деревья в бору. Это фашистские самолеты в трех километрах от нас обрабатывали с воздуха предполагаемое место расположения нашего штаба.

Наши же праздничные подарки оккупантам — заминированные красные флаги — были вывешены нами более чем в двадцати шести населенных пунктах. На этот раз алые стяги появлялись даже в городах: в Сарнах, Слуцке, Барановичах, Лунинце.

— Проснулись мы утром, — рассказывала потом нашим ребятам одна девушка из Слуцка, — а нам говорят, что неподалеку от нас вывешен красный флаг. Мы уж так обрадовались, так обрадовались, только понять никак не можем, что это за флаг, откуда он взялся, а смотреть-то опасаемся, ведь у нас в хате шесть человек карателей стоит, — и как бы не сняли они его, боимся. Я все-таки вышла во двор, да и смотрю украдкой из-за угла: верно, горит на солнце большой красный флаг, и ветром его колышет, точно как при советской власти. Но тут же, вижу, бежит офицер к флагу и несколько солдат за ним — сейчас снимут, проклятые! Я забыла про осторожность, выбежала из-за дома, а они уже у самого флага. Слезы у меня потекли с досады, но в это время раздался такой взрыв, что стекла зазвенели в доме. Солдаты в стороны кинулись, а офицер упал и больше уже не поднялся.

Вся округа говорила о забавном случае, который произошел при снятии флаге на Варшавском шоссе, в тридцати километрах от Слуцка. Мина была положена так, что при снятии флага подрывался телеграфный столб. Полицейский рванул флаг, и в тот же миг телеграфный столб, взлетев на воздух, концом хватил его по лбу. В газетах писали, что ревностный охранитель «нового порядка» скончался, не приходя в сознание. А местные жители слагали анекдоты о том, как полицая стукнуло телеграфным столбом по черепу.

У наших флагов снова подрывались фашистские вояки, но политическое значение этого мероприятия выходило далеко за пределы тех людских потерь, которые несли захватчики. Местное население, исполненное ненависти к фашистам, снова слагало легенды о наших флагах. Снова читали люди будто бы написанную на флагах весть о близком освобождении и верили: Красная Армия недалеко, Красная Армия придет.

Наступила вторая военная зима в тылу противника, но наши дела складывались совершенно по-иному, чем мы предполагали. Имея надежную радиосвязь со всеми периферийными отрядами, мы были в курсе всей обстановки. Направляемые к нам из Москвы грузы мы продолжали получать только в районе нашей центральной базы. Поэтому радиосвязь не освобождала нас от живой связи с периферией.

Люди, научившиеся совершать переходы в тылу противника, покрывали огромные расстояния пешком, с большим грузом на спине, считая зазорным пользоваться услугами проводников.

— Если нас будут водить, то мы никогда не научимся ходить самостоятельно, — говаривал Дубов нашим бойцам и командирам.

А уметь ходить в тылу врага — это значило быть способным для выполнения задачи.

Мне вспоминается, как однажды я послал капитана Остапенко с одним бойцом из «Красного Борка» в Ковалевичи.

Расстояние было около сорока километров, деревни по пути заняты врагом. Капитан получил снятую с карты кроку, компас, добрых лошадей и подробный инструктаж.

В темную ноябрьскую ночь им предстояло проехать мимо Островов, Оношек, Волотовки. Падал мягкий пушистым снег, лошади знали дорогу, задание спешное.

— В такую ночь только охотиться за языками, — сказал Дубов, пожимая руку капитану.

Прошло часов пять-шесть, я только что заснул, меня разбудил часовой.

— Товарищ командир! В лесу появились какие-то конные и приближаются к нашим землянкам.

Пришлось поднять всех по тревоге. Заняли оборону. Со стороны болота слышался негромкий разговор, конский топот.

— Стой! Кто? — окликнул часовой, подпустив верховых вплотную.

Люди, бросив коней, кинулись в лес. Часовой дал очередь по направлению треска сучьев, другие успели схватить лошадей. Но лошади оказались нашими. «Что за история? Неужели полицаи?»

Мы знали случаи, когда противник использовал наших коней для обнаружения нашей базы. «Неужели капитан нарвался на засаду? Но если даже так, то как могли гитлеровцы или полицаи так быстро все организовать? — думали мы. — Нет, тут что-то другое…»

— Остапенко! — крикнул я.

В лесу послышался треск, затем разговор. А минут через пять Дубов у костра разносил капитана за неумение владеть компасом и картой.

— Убейте, не могу понять, как мы сюда попали, — говорил Остапенко, беспомощно разводя руками.

Мы много проводили занятий — учили наших бойцов и командиров, как надо обходить часовых, опасные места, деревни и заставы. И они научились ходить настолько искусно, что, несмотря на многочисленные засады врага, до конца года мы потеряли только одного связного, нарвавшегося на карателей.

В начале зимы 1942 года в ряде областей Белоруссии — Полесской, Пинской, Вилейской, частично Минской и Барановической — сложилась исключительно благоприятная обстановка.

Гитлеровцы, сосредоточив последние усилия под Сталинградом и на других участках восточного фронта, значительно ослабили свои тыловые гарнизоны. В течение октября, ноября и декабря фашистское командование не могло предпринять против партизан ни одной крупной карательной экспедиции.

Некоторые партизанские отряды в Белоруссии почувствовали себя настолько уверенно, что побросали свои лесные землянки и переселились в населенные пункту. В ряде сел и местечек были созданы даже партизанские комендатуры. Местное население почувствовало в партизанах силу, с которой гитлеровцы вынуждены были считаться. Предатели-полицейские метались, не зная, куда им деваться. Те, которые поумнее, начали искать спасения в связях с партизанами, создавали себе для этого необходимые условия и переходили на сторону партизан.

Однако фронт находился еще у Волги. Ленинград был обложен кольцом блокады, в Гжатске и Ржеве все еще находились гитлеровцы. Поэтому большинство Партизанских формирований продолжало держать свои базы в лесах. Мы тоже оставались в гуще лесного массива, укрывшись за минные поля.

19. Ковпак

Зима 1942–1943 года наступила поздно. Только в половине декабря начались легкие морозцы, а болота сковало и укрыло снегом лишь к концу декабря. Правда, с исчезновением черной тропы совершать переходы — а это главное в партизанской практике — стало труднее, и потому несколько сократилось количество крушений на железных дорогах. У гитлеровского командования не было налицо достаточных войсковых резервов, чтобы повести решительную борьбу с партизанами. Зато мы к зиме окрепли настолько, что многие отряды вышли из болот, выбили мелкие гарнизоны из некоторых деревень и поселились в них.

Мне было отведено три деревни, и я приказал организовать в них комендатуру. Товарищи Комаров и Капуста были нашими соседями. Мы как бы поделили «сферы влияния», и наша связь еще более окрепла. В деревне Милевичи помещалась комендатура нашего отряда, через которую проходила вся связь с внешним миром.

Однако мысль о том, что гитлеровцы могут явиться в наш район крупными соединениями с танками и пушками, все же меня тревожила. Ну, мы-то, партизаны, думал я, снимемся и уйдем еще дальше в леса, на свои заранее подготовленные базы. А что будет с мирным населением? В самом деле: куда было деваться людям с женами, детишками, стариками? Либо все они скопом, со скотом и пожитками побежали бы за нашими людьми, — тогда гитлеровцы без труда пришли бы к нам по их следам и начали массовое истребление мирного населения, а попутно могли нанести тяжелые потери и партизанам. Либо мирное население кинулось бы в лее без пути, без дороги, наугад, а там люди пропали бы от мороза и голода. А могло случиться и так, что остались бы бабы и ребятишки в деревне и были бы поголовно истреблены карателями.

Обдумав все это, я отдал приказ строить в укромном месте в лесу семейные лагери. Это был тяжелый труд — долбить землянки в мерзлом грунте, но наши ребята, привычные ко всякой работе, подавали пример, и дело пошло на лад. В глухой трущобе выросла земляная деревня: с жилыми строениями, банями, складами, стойлами для скота. На склады были завезены продукты, в лес был выведен скот, специальные проводники в любое время готовы были препроводить всю деревню со всем скарбом в лесное убежище. Этот лагерь понадобился в феврале, когда фашистские каратели явились в составе трех дивизий, вооруженных по последнему слову техники, и жители партизанских деревень переселились в леса.

Все наши подразделения под Ковелем, Барановичами, под Сарнами, в районе Столпцы и других местах чувствовали себя неплохо. Они хорошо изучили местность, запаслись продуктами, установили добрые отношения с мирным населением, и их уже не пугало приближение зимы. Об отзыве людей с периферии и сосредоточении их в окрестностях центральной базы уже и речи не было. Восточнее города Сарны хорошо обосновались лейтенант Сазонов и инженер Седельников. Под Ковелем лейтенант Картаухин, из-под озера Выгоновское не желал уходить Брынский, Садовский прижился в районе станции Столпцы, не прекращали свою работу рейдовые группы Цыганова и Каплуна. На периферийные коммуникации врага просились: Сурдев. Александров, Рыжик и другие. Наибольшие опасения вызывало у меня подразделение, находившееся юго-западнее города Сарны. Там не было ни одного местного партизанского отряда. Гитлеровцам, ищем не тревожимым, удалось там создать черносотенные националистические организации из всякого отребья: бывших уголовников, бандитов. Организованные в небольшие отрядики, банды бендеровцев повели довольно искусную провокационную игру. Инсценируя Смычки с полицией, они пытались завязать связь с нашим подразделением и даже получить от него «помощь» оружием. В сарнском подразделении было немало храбрых подрывников, но не было опытного руководителя. И я решил перевести туда из-под озера Едогоновское Брынского. Конечно, от этого много терял отряд, действовавший под Барановичами, но у нас оставались люди из молодых, накопивших достаточный Опыт и способных заменить Брынского на этой работе.

Не хотелось Брынскому нас покидать, но тут упомнили мы любимую поговорку Ермаковича: «Так что не так, а коли ж нужно, так нужно» — и Брынский уехал. Прибыв на место, он быстро «акклиматизировался». Мягкий, дружелюбный характер помог ему установить добрососедские связи с местным населением, а большой опыт политработника позволил быстро освоиться с обстановкой. Позже я послал в помощь сарнскому подразделению специальный батальон во главе с опытным, бывалым командиром капитаном Каплуном. Благодаря этим мерам наше положение в районе упрочилось.

В начале декабря под Сарны прибыл крупный партизанский отряд Сабурова и знаменитый рейдовый Отряд Героя Советского Союза Ковпака — трехтысячная, с артиллерией и обозами, боевая воинская часть. Теперь гитлеровским комендантам со своими черносотенцами в пору было бежать в леса от партизан. В середине декабря мне один за другим радировали командиры с периферии, что отряд Ковпака движется к нам. Я уже представлял численность и боевую значимость этих отрядов. В двадцатых числах декабря ко мне на базу явился связной от коменданта Перевышко с сообщением, что в комендатуру прибыл человек от Ковпака с поручением лично ко мне. Я выехал с адъютантом в легких санках, запряженных горячим, ходким конем. В комендатуре меня ждал небольшого роста коренастый человек с окладистой темно-русой бородой, словно приклеенной на молодом румяном лице. Он отрекомендовался подполковником Вершигорой, крепко пожал руку и внимательно глянул мне в лицо спокойными глазами. Я пригласил подполковника к себе на базу. В уютной обстановке штабной землянки мы говорили о многом.

Вершигора сообщил мне, как он попал в тыл, как оказался в этом отряде. Сидор Артемович прибыл с целью организовать крупные совместные действия партизан и просит меня подъехать к нему в деревню Юркевичи для решения некоторых оперативных вопросов. Я захватил с собой Черного, и мы поехали. Ковпака застали в жилой избе. Хотя в чисто прибранной горнице было жарко натоплено, но ему нездоровилось, и он сидел, кутаясь в овчинный тулупчик. У дверей стояла нестарая дородная женщина со спокойным, словно бы ленивым лицом. «Нянька» — так звали здесь кухарку и домоправительницу Сидора Артемовича, неизменно следовавшую за ним в обозе вместе со своим мужем.

— А ну-ну, — сказал Сидор Артемович, вставая нам навстречу, и, крепко пожимая руку, добавил: — Вот он какой, Батя!

— Да что ж, Сидор Артемович, — сказал я, — батей много, да толку мало.

— Э, нет, мы знаем, который Батя настоящий, а который так себе, — он посмотрел на меня колючими черными глазами, а я подумал: «Может, я и есть этот самый «так себе»?»

Мы прошли в штаб, и тут я познакомился с помощником Сидора Артемовича — сдержанным, немногословным комиссаром отряда Рудневым и представителем ЦК КП(б)У Сыромолотным. Вынули карту. Народ у Ковпака был серьезный, разговор пошел горячий, интересный.

Стройный, подтянутый и аккуратный Семен Васильевич Руднев интересовался тактикой наших групп и отрядов, вооружением, техникой. Иван Константинович Сыромолотный — подбором людей, моральной подготовкой, дисциплиной. Ковпак — взаимоотношением между отрядами, и все они, казалось мне, брались за главное, стержневое. Нравилась мне эта тройка.

В штабе Базыма, как неугомонный крот, проделывал ходы сообщения на карте, и Петр Петрович Вершигора носился на горячей лошаденке, в поисках «последних данных» о близ расположенных гарнизонах.

«Вся что делает возможным горсточке людей наносить короткие, но ощутимые удары по врагу и выводить людей из-под огня моторизованных дивизий», — думал я.

«Нянька» пригласила к обеду. Обед оказался обильным и вкусно приготовленным. Ковпак сидел во главе стола, и тут он напоминал патриарха, восседавшего за трапезой среди своей многочисленной семьи. За столом Сидор Артемович сказал, что основная цель, с какой он прибыл в наши места, заключается в том, чтобы пользуясь непроходимостью Пинских болот, найти подходящее место для аэродрома, на который могли садиться грузовые самолеты из Москвы. Я предложил выбрать одно из двух озер: Белое ила Червонное. Остановились на втором. Меня попросили в ближайшие дни созвать у себя в Милевичах совещание Представителей партизанских отрядов, чтобы договориться о совместных действиях.

После обеда мы с Черным поехали к себе. Дорогой мы молчали, но мне казалось, что мой помощник думает то же, что и я: вот оно, значит, что такое Ковпак!

Через два дня в Милевичах открылось совещание руководителей партизанского движения. Комаров и Капуста сами не приехали, а прислали своих полномочных представителей. Кроме них, набралось еще человек тридцать. Обширная изба была полна. Ковпак поднялся и обвел нас колючим своим взглядом, и я невольно подтянулся, чтобы не быть «так себе».

— Разрешите мне, товарищи, — заговорил Сидор Артемович, открывая совещание, — прежде всего передать горячий отцовский привет от нашего великого Сталина. Я был у него в Кремле, и он просил меня передать этот его привет вам, руководителям партизанского движения в глубоком тылу противника.

Сильное волнение охватило нас. Мы знали, что Сталин помнит и заботится о нас, но тут он как бы обращался к каждому из нас непосредственно. И мне казалось, что все в эту минуту испытывали то же, что испытывал и я: радость от сознания того, что Сталин не только заботится о нас, но и верит нам, как бы передает нам частицу своей силы и своего труда. И я еще раз мысленно поклялся отдать всего себя, до последнего дыхания, делу защиты социалистического отечества. А Сидор Артемович продолжал свою речь. Он рассказал нам о своей встрече со Сталиным и Ворошиловым в Москве, и мы, мысленно переносясь в Кремль, жадно ловили драгоценные слова вождя о задачах партизанского движения в тылу врага. Затем Ковпак перешел к повседневным нашим вопросам. Он предложил всем местным отрядам объединиться для постройки и охраны аэродрома, который будет принимать грузы из Москвы. Эти грузы должны были обеспечивать впоследствии его знаменитый рейд в Прикарпатскую Украину.

Поначалу некоторые товарищи испугались, как бы не случилось при этом ущемления их партизанского «суверенитета».

— Это как же выходит, товарищ Герой Советского Союза? — заволновался представитель одного из местных партизанских отрядов. — Выходит, мы должны вам подчиняться, а мы никому, кроме Центрального штаба, не подчиняемся. Мы не можем…

— Не можете? — Ковпак с неожиданной быстротой повернулся к говорившему всем своим крепко сколоченным туловищем. — А в лесу отсиживаться вы можете? Это не у вас ли такая поговорка ходит: наша, мол, задача — свою жизнь спасти, а остальное — дело Красной Армии. Так вот, дорогие товарищи, таким способом вы свою драгоценную жизнь не спасете. Нет. Товарищ, ваш командир, хорошее дело делает, выводя население в лес, от угона в Германию людей спасает…

Я с удовольствием отметил в уме, что Ковпак уже знает наши «домашние дела», как свои. Откуда? Я ждал, что он скажет дальше и что еще ему известно.

— Так вот, это еще не все. Нельзя только отсиживаться в лесу. Ведь у противника и танки есть, и артиллерия, и самолеты, да и людей он всегда найдет достаточно, чтобы преодолеть любую вашу оборону. Не я первый вам это говорю, вам тут свои товарищи об этом, слышал я, письма пишут… — и он покосил на меня горячим глазом.

Откуда он узнал о письме к товарищу, где мы сгоряча, после неудавшейся по вине его людей операций, упрекали его в «оборончестве»?

— Видно, надо, чтобы дядя пришел со стороны и все об этом сказал, своим-то не верите? Так вот, нельзя ограничиться действиями местного характера, нельзя сидеть неподвижно в лесах, надо, товарищи, выходить к основным коммуникациям врага. Конечно, немаловажное дело представлять советскую власть здесь, в глубоком тылу врага, но главное-то заключается не в этом, главное — всеми мерами, во что бы то ни стало тормозить продвижение фашистских полчищ к фронту. Ведь там, на фронте, Красная Армия под руководством нашего вождя решает вопрос о победе. Действовать надо активно, сообща, организованно. Гитлеровцы еще сильны, и мы должны бить их сплоченностью и дисциплиной. Местничество — это надо долой!

Мы обстоятельно обсудили задачу и договорились о: том, кто и сколько людей может выделить на расчистку аэродрома, на валку леса для сигнальных костров, распределили районы охраны, разработали систему связи и координации действий. И вопрос о том, кому «вместно» и кому «не вместно» под кем стоять, отпал совершенно. Я вспомнил свои поспешные впечатления о Ковпаке-патриархе, и мне стало смешно, стыдно. Передо мной был настоящий партийный и боевой руководитель с зорким глазом и твердой рукой.

А Сидор Артемович все говорил и говорил о наших больных вопросах.

— У вас тут некоторые товарищи, слышь, все больше за счет местного населения продовольствуются? Правда это?

— А как же? — удивился командир одного маленького отряда. — Есть-то нам нужно.

— Ну, а население как, согласно? — и озорная искорка блеснула в глазах Ковпака и пропала.

— Чего — согласно? — недоумевал командир. — Согласно не согласно, а приходится брать. Где ж его еще возьмешь, продовольствие-то?

— Где? Вооруженные люди должны у врага отвоевывать, — сказал Сидор Артемович уже сердито. — Понимаете? У противника. И берут, и не только сами кормятся, а еще и местному населению, ограбленному гитлеровцами, помогают. Вот так-то. Мы своим людям категорически запретили брать фураж и продовольствие у колхозников — и ничего, живы: сами едят и другим дают.

Совещание длилось долго, и мы услышали от Ковпака немало хлестких замечаний, немало полезного и поучительного. Вышли потом на морозец красные, разгоряченные, как из бани. Хотелось о многом подумать и многое переделать заново. Усталость томила тело, а мысль работала ясно и четко. Гитлеровцы как бы смирились с наличием партизанских зон, и в нашем районе на глазах возрождались советские порядки. Приток партизан в наши отряды значительно усилился.

— Утомительно получилось, — сказал Сидор Артемович, разминая на крыльце затекшие от долгого сидения ноги. — А ехать еще вон куда!

— А вы у меня на базе ночуйте. Сидор Артемович, здесь недалеко, — предложил я, — Вместе с Иваном Константиновичем Сыромолотным.

Ковпак посмотрел на меня внимательно, перебросился парой слов с Сыромолотным.

— Ладно, Батя, вези. Первый раз за время своей партизанской жизни на чужой базе ночевать буду, вдали от своего боевого ядра. Да уж ладно, так и быть.

Поздно ночью в теплой, удобно оборудованной, хорошо замаскированной с земли и с воздуха нашей штабной землянке мы говорили с Сидором Артемовичем по многим насущным нашим вопросам, а потом сели играть в «дураки». Сидор Артемович — игрок азартный. Он крепко хлопал картами об стол, выигрывая, весело смеялся и потирал руки, а если видел, это я зазевался, совал валета вместо дамы или сбрасывал лишнюю карту в сторону. При этом глаза его плутовато блестели. И тут же как бы вскользь, он задавал «ехидные» вопросы.

— У тебя люди как: если гитлеровцев где накроют, трофеями пользуются? — как бы невзначай отращивал он, с невинным видом кроя туза простой семеркой.

— Что вы, Сидор Артемович! — возражал я, снимая семерку и водворяя туза на место. — У меня это Категорически воспрещено.

— Опять я, значит, ошибся? — Ковпак, вздыхая, тащил к себе «воз». — А ты это напрасно. Он, парнишка-то, может, отчаянную храбрость проявил, ну и пусть ему пистолетик или часы на память останутся.

Мародерства только не допускай, спекуляции всякой, а так — напрасно.

Рано утром, после хорошего завтрака, я усадил Сидора Артемовича и представителя ЦК КП(б)У в санки и повез такими трущобами среди лесных завалов, что они уже не на шутку начали сомневаться в том, что я сумею вывезти их к условленному месту встречи с эскортом у «горелой сосны».

Завезешь ты меня. Батя, к чорту в зубы, — говорил Сидор Артемович, — и пошто я только с тобой связался!

— Ничего, ничего! Ничего не случится, — говорил я — Вот как раз во-время и прибудем.

Точно к назначенному времени мы подкатили к «горелой сосне». Тут были выставлены наши посты, а высланная помощниками Ковпака боевая рота в ожидании своего командира заняла оборону по всем правилам военной тактики. Вместе с Ковпаком мы побывали на озере, где уже полным ходом шла работа по очистке льда для приема самолетов. Размах работы был большой, но никаких средств современной техники не было, и, глядя, как бойцы и колхозники в грубых рукавицах, армяках и кацавейках сгребали снег вручную и как, надрываясь, тащили пузатые, взъерошенные лошаденки короба снега прочь со льда, я подумал, что так-то вот, наверное, проводились работы при Иване Грозном и Петре Великом и так же выстаивал тогда народ от набегов неприятелей, потому что не боялся никаких трудностей: все мог осилить и все поднять. Но этот советский народ был во много крат сильнее: он был вооружен непобедимым оружием — силой коммунистического сознания, силой хозяйской гордости своей землей, силой любви и доверия к своим народным вождям.

Я поселился в Ляховичах вблизи аэродрома. Сюда должен был прилететь самолет, предназначенный центром для моего вылета в Москву с докладом о действиях за весь прошедший период.

Сюда мы вывезли раненых, которые прибыли к нам из Брестской области и ждали отправки в Москву. Это была группа бойцов десантного отряда капитана Топкина. Сам Топкин, еще совсем молодой человек, потерявший зрение при взрыве, был тут же.

Еще в конце ноября в Малевичи въехал обоз, на первой подводе которого лежал весь обвязанный бинтами человек. Я не мог пожать ему руку — руки были забинтованы, я не мог взглянуть ему в лицо — лицо скрывала повязка, и я спросил только:

— Ну, как добрались, капитан?

И он ответил слабым голосом:

— Да что, заплутали, как Ваня и Маша, в лесу, думали, и не доползем до вас, а вот все-таки доползли.

Страдал Топкин ужасно, но за два месяца, что раненые гостили у нас в ожидании самолетов, никто не слышал от него ни одного слова жалобы.

— Не беспокойтесь, мне хорошо, — говорил он бородатым нашим сиделкам.

Капитан Топкин часто шутил и веселил раздраженных долгим ожиданием людей. Мы слышали его слабый голос, покрываемый смехом бойцов.

Время шло, а ожидаемых самолетов не было. Толщина льда на озере достигала сорока сантиметров. Сидор Артемович запросил самолеты. Но из Москвы через два дня ответили, что для посадки самолетов нужен лед не тоньше семидесяти сантиметров. Началась радиопереписка.

Мы все были уверены, что прочность льда достаточна. Но доказать штабистам не могли. Тогда Сидор Артемович стал радировать в Москву, что «в Пинской области установились трескучие морозы и толщина льда каждые сутки увеличивается на пятнадцать сантиметров». А спустя трое суток он радировал, что толщина льда на озере уж достигает девяноста сантиметров».

Поверили в Москве или не поверили, но два самолета выслали. Машины приземлились на сорокасантиметровом льду, разгрузились, приняли раненых и взлетели.

* * *

22 января прискакал связной с центральной базы с извещением о том, что в штабе на мое имя получена важная радиограмма. Я немедленно выехал в Штаб. Здесь мне торжественно преподнесли уже расшифрованную радиограмму о том, что мне присвоено звание Героя Советского Союза, а пятьдесят партизан нашего отряда награждены орденами. Мои помощники капитан Черный и Брынский были награждены орденами Ленина.

20. Прощальная

Что почувствовал я, когда прошел первый шум поздравлений и когда я смог остаться наедине с собой? Разумеется, огромную радость и гордость, и хотя я тут же одернул себя, потому что нет худшего порока, чем зазнайство, а человек, вообразивший, что достиг совершенства, мертв, но гордость все-таки была. Гордость великим народом, который поднял меня из самых своих недр и дал приобщиться к своим подвигам и великой своей славе. И множество чувств и мыслей поднялось из глубины моего сознания. Я думал о том, что сделано, вспоминал дорогих погибших друзей и болезненно ясно ощутил, что многое сделано не так и впредь должно делаться иначе. В молодости иной раз и любовь и счастье приходят сами и их берут без раздумья. Зрелому человеку все — и любовь и награду — принимать нелегко, но, может быть, и чувства его от этого глубже.

И тут пришли мысли о сыне, о любимой. Я подумал, что увижу их не в мыслях, и не во сне, а вполне реально — живых, своими глазами, и радость охватила меня, и нетерпеливо забилось сердце — скорее бы самолет!

Но времени, для того чтобы предаваться думам о Москве и о будущих встречах, не было. Мне сообщили, что из-под Ковеля возвращаются лейтенант Сазонов и Анатолий Седельников с большим отрядом партизан, и я должен был выехать в Юркевичи, чтобы их встретить.

Сазонов уходил на задание с группой в пятнадцать человек, а вернулся во главе целого «войска» почти в две сотни бойцов, большинство из которых было в немецких мундирах. Я принял рапорт Сазонова.

Под Ковелем Седельников связался с местной партизанской группой, находившейся под руководством шестидесятилетнего поляка Бужинского. С помощью разведчиков Бужинского Седельникову удалось установить, что железнодорожный мост через реку Горынь на линии Лунинец — Сарны охраняли сто тридцать человек, собранных гитлеровцами главным образом из военнопленных. Два фашистских ефрейтора и один фельдфебель командовали этим подразделением. Анатолий совместно с Бужинским установили связь с охраной моста, распропагандировали этих людей, и они, перебив гитлеровцев в количестве ста двадцати шести человек, с оружием ушли в лес и сдались в плен партизанам.

К сожалению, у Седельникова не оказалось в наличии взрывчатки для подрыва этого моста. Мост этот был подорван соединением Ковпака через несколько дней после этого.

Седельников повел свое «войско» на базу, а по пути решил проверить новичков на боевом задании. Узнав, что в районе Домбровичей действует крупный спиртозавод, он отправил туда команду, перешедшую к нему с охраны моста. Эти люди были все в немецком обмундировании, и охрана завода приняла их за своих. Полиция и гитлеровцы в этом пункте были уничтожены, сбежать удалось только двоим. Завод был разрушен и сожжен.

В качестве трофеев Седельников захватил на заводе более десятка пар лошадей с упряжью и, чтобы «дома не журились», прихватил заблаговременно оставленные две бочки по пятьсот литров спирта ректификата. А чтобы к выпивке была и закуска, на заводе было забито три десятка хорошо откормленных свиней. Со всем этим хозяйством и «войском» Сазонов и Седельников переправились через Припять и прибыли в село Юркевичи, в пятнадцати километрах от центральной базы.

Ко мне вызвали некоторых из числа «казаков», как именовали себя люди в немецкой форме. В домик вошел человек лет тридцати пяти, среднего роста, голубоглазый, по внешности русский крестьянин.

— Садитесь, — предложил я.

Человек сел. Но я видел, как он чувствует себя неловко под моим пристальным взглядом.

— Расскажите, как это вы оказались в немецкой форме, на службе у оккупантов?

— Смалодушничал, товарищ полковник. В плен попал. А там нас гитлеровцы стали морить голодом, бить, а то и расстреливать. Вот умереть-то и не хватило мужества.

— Откуда родом?

— Из-под Пензы, колхозник.

— Так какой же вы казак?

— А вот об этом я вам и рассказываю. Большинство нас таких. Казаками назвались, в эту вот зеленую дрянь нарядили, винтовки выдали…

Он замолчал, потупив взгляд.

— Против своего народа воевать послали, — докончил я начатую мысль «казаком» из-под Пензы.

— Воевать не воевали, а присягу нарушили. Рассчитывали при первой возможности повернуть оружие против фашистских оккупантов. Доверите — оправдаем.

— А может, туго будет, снова в плен попадете?

Собеседник вскинул на меня влажные глаза.

— Нет уж, товарищ полковник. Кто там побывал один раз, того второй раз туда не заманишь. Лучше умереть, посылайте хоть с дубинками, будем сражаться все едино.

Вместе с моими бойцами прибыл Бужинский.

Стройному, высокому, с энергичными чертами лица Бужинскому исполнилось шестьдесят три, но таких не называют стариками. Он обладал военной выправкой старого солдата. А на мои расспросы Бужинский мне охотно рассказал, что в империалистическую войну он служил в царской армии и сражался против немцев вместе с русскими. У него на руке был заметный шрам, недоставало двух пальцев.

— Ранение? — спросил я собеседника.

— В империалистической под Львовом царапнуло осколком мины, товарищ полковник, — ответил Бужинский.

— Чем же вы жили в Польше?

— Так себе, товарищ полковник. Нашлись сердобольные родственники… Участок земли дали. Хату построил.

Истинный патриот польского народа, он ненавидел всем сердцем фашистских оккупантов.

«Сколько польские шляхтичи Мацинские и Беки стремились посеять рознь между двумя славянскими народами, — думал я, глядя в лицо Бужинскому, — но они могли в худшем случае создать какую-то накипь — ржавь. Все это не выдерживает испытаний и разлетается в дым при встрече с подлинными врагами».

Помнится, я сказал Бужинскому:

— Мы будем возбуждать ходатайство о награждении вас правительственной наградой. — При этом я спросил: — Желаете вы, чтобы ходатайство было возбуждено перед польским правительством или перед советским?

Старый солдат посмотрел на меня проникновенным взглядом и сказал негромко и с какой-то грустью:

— Польского правительства пока нет. Бывшее правительство сбежало в первые дни войны, оставив свой народ на милость оккупантов. Если хотите представлять к награде, товарищ полковник, так представляйте вместе с русскими, с которыми совместно я сражался против общего врага.

Жив ли ты теперь, боевой соратник?

Весть о нашем награждении и одновременном получении пятисот литров спирта разнеслась с быстротой молнии, и в ночь мы уже встречали гостей, приехавших нас поздравить.

Сидор Артемович не мог присутствовать на нашем лесном пиру, но и он прислал своего ординарца с поздравлением, напоминая между прочим о том, чтобы, празднуя, не обнесли и его доброй чаркой горилки. От души сожалея о том, что «старшой» не мог прибыть на наше торжество, мы отправили ему небольшой пятидесятилитровый бачок спирта.

К ночи прибыли товарищи Комаров и Капуста со своими комиссарами и адъютантами. Навстречу им в Милевичи выехал мой ординарец и проводил их установленным маршрутом до секретного поста у большой ели. Здесь были оставлены кони и повозки, и дальше гости направились пешей тропой.

На базе все было готово для торжественной встречи. Штабная землянка была задрапирована изнутри парашютным шелком, на столе стояла обильная закуска — наш старший повар Вера Михайловна не ударила в грязь лицом, да и в Москве нас не забывали: у нас были даже хорошие конфеты и шоколад.

Промявшиеся по морозцу гости вошли в землянку.

— Вот как вы живете! — сказал Василий Захарович Комаров после первых рукопожатий. — Слышал я о том от ваших людей, а воочию не представлял. Да к вам не только гитлеровцы, а и мы-то — уж на что исколесили здешние леса вдоль и поперек — и то без проводников добраться не сможем.

Я пригласил гостей к столу, но в это время вошел радист и сообщил, что через десять минут будут передавать из Москвы концерт по заявкам бойцов и командиров Военморфлота.

— Ну, это надо послушать! — сказал Филипп Филиппович Капуста. — Ведь вот живут же люди, концерты из Москвы принимают! А мы целый год воевали без всякой связи, да и теперь с одной станцийкой перебиваемся.

И все поддержали: надо послушать.

Пошли в радиорубку, там гости расселись перед приемником, как перед сценой театра. Знакомый голос диктора проговорил: «Внимание», и суровые лица устремились к приемнику, и в глазах засветилось нетерпение, словно перед поднятием занавеса в театре. Еще бы: говорит Москва! Здесь, в глубоком тылу жесточайшего врага, в засыпанной снегом партизанской землянке говорит Москва! Начался концерт легкой музыки. Сколько раз дома, в Москве, мы в этих случаях с досадой выдергивали штепсель. Теперь мы слушали, затаив дыхание. Я взглянул на Василия Захаровича. Он сидел ближе всех к приемнику и, целиком захваченный музыкой, не замечая присутствующих, тихонько покачивал головой и постукивал в такт музыке носком сапога. Его глаза были печальны и сияли влажным блеском.

Вера Михайловна доложила, что ужин подан. Все разом заговорили. Смеясь и перебрасываясь шутками, мы возвращались по скрипящей снегом тропинке в штабную землянку. Начальник караула отрапортовал, что на постах и в окружных селениях все в порядке.

В большой землянке уже начался пир. Гостей наехало много, и штабная землянка всех не вмещала. Мы могли спокойно праздновать до утра. Я вынул из кармана гимнастерки приказ о награждении личного состава нашего отряда и прочитал его вслух. На этом официальная часть окончилась, и началось пиршество.

Туго нам пришлось в фашистском тылу, крепко мы повоевали, немало потеряли, многому научились — теперь и выпить и погулять можно по-русски, вовсю. Выпили крепко и поговорили открыто, по душам, как старые боевые соратники. Не обошлось и без поцелуев и клятв в дружбе до конца, не обошлось и без упреков.

— Ну, что мы… — сказал захмелевший Василий Захарович, — мы так, а вот вы — герои, вы и ведите нас за собой.

— Война-то еще не кончилась, — засмеялся я. — Дела сколько хочешь. Каждый из присутствующих может стать героем…

После смеялись: как в воду глядел! Впоследствии трое из числа присутствовавших на пирушке получили звание Героя Советского Союза. А спустя день была принята радиограмма о высылке самолета на Червонное, предназначенного для меня.

«Аэродром» кипел людьми, бойцы валили крупные деревья, выкладывали из них условленный знак и зажигали их целиком. Это было великолепное зрелище: столбы пламени в темноте на зеркально чистом льду.

Извещенный по радио о прибытии самолетов, Сидор Артемович стоял на берегу со своим штабом, и я находился тут же со своими товарищами. Отряд уже был официально передан мною капитану Черному, а я ждал свою заветную птицу, которая перенесет меня в Москву.

И вот воздушные корабли появились, вот первый опустился на лед. Он уже подруливал к костру, как лед внезапно затрещал — самолет начал проваливаться. Летчики едва успели выскочить, и машина быстро погрузилась, лишь фюзеляж ее виднелся над поверхностью озера. В воздухе крутилось еще с полдюжины самолетов, ожидая посадочного сигнала.

Штабные работники в растерянности суетились вокруг Ковпака, ожидая от него решающего слова.

— Что делать? Давать сигнал?

— Не давать ни в коем случае!

— Давать немедленно!

— Что делать?

Сидор Артемович с минуту смотрел на эту суету.

— Вы не знаете, что делать? Немедленно сажать самолеты на лед!

И тут в последний момент не обошлось без его железной руки. Самолеты один за другим удачно сели на лед, разгрузились и, приняв раненых и больных, благополучно взлетели ввысь.

В следующую ночь приземлился еще один самолет.

На подводах лежали еще не отправленные раненые Сидора Артемовича. При свете костров мелькала коренастая фигура Петра Петровича Вершигоры, очищавшего линию старта от подвод и любопытных. Он кричал на какого-то рослого плечистого человека, размахивая кулаками, и подпрыгивал.

В воздухе засветились мощные фары.

— Мой или ваш? — спросил я у Ковпака и Руднева, стоявших рядом.

— Да не все ли равно?! — ответили мне в один голос командир и комиссар. — Садитесь и летите, только разрешите нам вашу машину догрузить нашими людьми. А то жаль отпускать самолет недогруженным.

После крепких рукопожатий со своими и ковпаковцами мы погрузились в самолет. Рядом со мной заняли места Шлыков и Бриль.

Прощальные возгласы провожающих заглушил рев моторов. Самолет задрожал, затем качнулся и тронулся вперед, быстро набирая скорость. Мы выглянули в последний раз в окна.

Вершигора сдерживал напиравших сзади провожающих. Но вот один из бойцов вырвался за запретную линию и побежал рядом с плоскостью самолета, размахивая шапкой. Это Валентин Телегин приветствовал улетающего друга.

Чувствовалось, как под колесами нагруженной до предела машины трещал и прогибался лед, пришедший в продольные колебания. Но с каждой секундой давление уменьшалось, и машина, незаметно оторвавшись от гибкой стартовой дорожки, начала плавно набирать высоту.

Шлыков, упершись носом в слюду, еще что-то кричал Телегину и размахивал руками, но под самолетом была уже пустынная ледяная поверхность, покрытая глубоким пушистым снегом.

Нам предстояло около двух с половиной часов лететь над территорией, занятой противником. Парашютов, у нас не было.

Была лунная ночь, но все вокруг тонуло в легкой туманной дымке. Равномерный рокот моторов действовал успокаивающе. Температура заметно снижалась. Внизу мутносерая пелена снежного покрова постепенно растворялась в тумане. Мы подходили к линии фронта.

Прошло несколько минут, по нас не стреляли. Высота стала постепенно уменьшаться, значит линия фронта осталась позади. Под нами поплыла освобожденная, израненная земля. Снежная пелена во многих местах была разодрана. Свежие раны темнели черными воронками и рвами. Мелькали разрушенные, полусожженные села и деревни.

Нам больше ничто не угрожало. Впереди — Москва, которую враг уже не беспокоил воздушными налетами. Зенитчики и ночные ястребки-перехватчики по-прежнему охраняли подмосковное небо. Но это уже делалось только «на всякий случай». Врагу было не до налетов на Москву. На некоторых участках фронта он отползал на запад, оставляя бесчисленные ряды могил с крестами, накрытыми касками.

Москва с каждой минутой приближалась. И по мере того как встреча с ней становилась все ближе и реальнее, наше волнение нарастало. Самолет приземлился на Щелковском аэродроме, а нас ожидали на другом. Но какое это могло иметь значение, когда под нами была родная подмосковная земля. Широкое поле аэродрома мигало разноцветными сигнальными огнями. На расчищенных стартовых дорожках еще взлетали и опускались тяжело-груженные машины. Туда они везли взрывчатку, оттуда раненых людей. Одно для разрушения и смерти, другое для восстановления и жизни.

Вот они, две стороны одного процесса, имя которому — ВОЙНА.

«Странное время, — подумал я, глядя на раненых бойцов. — Пожалуй, они, потерявшие столько крови, счастливее того, кто отсиделся на задворках, за спиной других, и сохранил себя». До Москвы добирались на автобусе вместе с ранеными. У нас на руках не было никаких документов. А нам еще нужно было добираться до своей квартиры.

Начинался рассвет. Ночь мы не спали, и спать не хотелось. Шутка ли, — ужинали за шестьсот километров за линией фронта, а завтракать собирались в Москве, где можно будет по-настоящему умыться и спокойно сесть за стол в домашней обстановке, в кругу родных и знакомых! Здесь жизнь и напряженный труд людей надежно охранялись. И хотя враг был еще недалеко — в Гжатске и Ржеве, москвичи чувствовали себя спокойно.

Часть четвертая Всем народом

1. Снова на запад

Плакаты на стенах домов. Требовательный, острый взгляд на мужественном лице женщины и лозунг: «Родина-мать зовет!»

Москва по-новому пленила меня своим суровым обликом. Я всматривался в каменные складки ее улиц, ища то, чем она жила и боролась, что обеспечило ей стойкость, упорство и неприступность. Я видел надолбы и ежи на окраинах, переулки, перегороженные (Баррикадами, мешки с песком, громоздившиеся вдоль баррикад и закрывавшие высокие витрины магазинов. Я видел людей разных профессий, работающих на заводах и в штабах, видел суровые лица москвичек — старых и молодых. Всюду одно — стремление к победе.

Лозунги партии на стенах и в газетах, запросы, замыслы людей казались слитыми воедино и устремленными, как таран, против фашистских оккупантов. Москва была та и не та, что раньше, когда я покидал ее. Она была менее нарядна, но словно возмужала. И люди стали суровее, спокойнее, проще. Город жил напряженной прифронтовой жизнью. Враг все еще стоял неподалеку, в Гжатске, но лицо города было уверенным и твердым, — лицо первой европейской столицы, не сдавшейся врагу.

В Москву вернулся я с передовых позиций. Многое сделано, испытано, преодолено ценой огромных напряжений. У меня за плечами тысячи пройденных Километров по тылам врага, в памяти незабвенная первая военная зима с ночами у костров под открытым небом.

У москвичей остались позади незабываемые октябрь и ноябрь первой военной осени, работа по три смены у станков, короткий отдых в цехе, скудный завтрак.

И то, что я, еще несколько дней тому назад скрывавшийся в дремучих лесах фашистского тыла, мог смотреть в гордые лица москвичей, волновало и радовало меня.

Первые две недели в Москве пролетели быстро: встреча с близкими и друзьями, награждение в Кремле да просто сама ходьба по московским улицам, с их потоками людей и машин, — все это было для меня волнующим и приятным. Ощущение радостной неожиданности приходило ко мне с той минуты, когда я открывал глаза и видел себя в семье, в стенах гостиницы, когда шум родного города, приглушенный зимними рамами, достигал моего сознания. Я думал о том, что меня ожидает дальше: свежий номер «Правды», известия о новых продвижениях Красной Армии и даже разговор в метро или в трамвае — все наводило на мысль о том, что враг силен и многое еще надо сделать для того, чтобы ты был счастлив. Москва, сражаясь, строилась. Метростроевцы возвели новую станцию метро. Мы ездили с Машей смотреть эту станцию и в волнении стояли перед обликом того, кто уверенно вел страну к победе. Вернулись домой, исполненные радостной благодарности, и в тот же день я узнал, что Иван Сергеевич Соломонов, которого я считал погибшим, жив. Не найдя нас, он вышел к Щербине. Мне казалось почти чудом, что Соломонов уцелел, ведь я уже привык к мысли, что никогда больше его не увижу.

Через пятнадцать дней был закончен и сдан отчет о работе в тылу врага. Я спросил: что же дальше? Мне ответили: «Отдыхай. Ты поработал не плохо и теперь имеешь право отдохнуть. Месяц-другой… а там будет видно…» Я уже видел себя на работе в аппарате. Это никак не отвечало моим настроениям.

И я твердо решил отложить свой отпуск до конца войны. Воздух Москвы был полон предчувствиями победы, и я не мог просто сидеть и ждать, я должен был бороться с врагом, чтобы ускорить ее приход и встретить в рядах передовой колонны.

Однако и на этот раз пришлось потратить немало усилий и времени, прежде чем я получил определенное назначение. Были всевозможные предложения и варианты, среди них — предложение вернуться в свое соединение, теперь носившее мое имя. Но это предложение я отклонил: мой заместитель, товарищ Черный, прекрасно освоился с диверсионной работой, умело руководил отрядами, и не было никакого смысла менять это руководство. А вот группа Топкина, в Брестской области, все еще оставалась без командира. По имевшимся в Москве сведениям, она неплохо действовала, но она обросла тысячами местных партизан, и управление этими тысячами было не легким — время от времени оттуда поступали тревожные сигналы.

В Брестской области еще летом 1942 года возникло несколько крупных партизанских отрядов. Большинство их базировалось в лесах Ружанской пущи и так называемых «Волчьих норах». Отряды имени Щорса, имени Калинина, «Советская Беларусь» и многие другие сформировались здесь главным образом из окруженцев и бежавших из фашистского плена бывших бойцов и командиров Красной Армии. Руководство отрядами до приземления группы Топкина осуществляли Иосиф Павлович Урбанович и Иван Иванович Жижко, оставленные ЦК КП(б) Белоруссии на подпольную работу в тылу у гитлеровцев. Урбанович и Жижко создали подпольный антифашистский комитет, который первое время и руководил партизанским движением. Оба эти товарища не имели достаточного опыта партийной работы, не служили в армии, а главное — не имели регулярной связи с ЦК КП(б) Белоруссии и Центральным штабом партизанского Движения. Поэтому им не под силу было навести порядок и дисциплину в отрядах, преодолеть партизанщину и распущенность. И даже созданный ими антифашистский комитет, занимающийся в основном массовой и пропагандистской работой, не мог наладить военное руководство.

В сентябре 1942 года в Брестской области была выброшена десантная группа капитана Топкина, о котором я уже говорил выше. Группа имела радиостанцию. Войдя в сношение с этой группой, Урбанович и Жижко получили возможность установить связь с Москвой. Капитан Топкин, старший политрук Цветков и старший лейтенант Алексейчик охотно приняли предложение Урбановича и общими силами стали наводить порядок среди отрядов, стихийно образовавшихся в Брестской области.

Москвичам удалось переключить часть отрядов на подрыв вражеских эшелонов и организацию диверсий на шоссе против автоколонн противника, но навести дисциплину и сделать эти отряды полностью боеспособными товарищам не удалось. Урбановичу и Топкину предоставилась возможность также организовать вывозку авиабомб со склада, оставшегося невзорванным при отходе советских войск. С этого склада было вывезено около сотни подвод тяжелых снарядов. Выплавленный путем кипячения авиабомб в воде тол прекрасно взрывался при добавлении небольшого количества обыкновенного прессованного тола.

У товарищей создалась, таким образом, возможность запастись взрывчаткой на подрыв большого количества вражеских эшелонов. Но недисциплинированность в отрядах помешала осуществить это важнейшее мероприятие в широких масштабах. Благоприятный момент для добычи взрывчатки был упущен, и гитлеровцы вывезли авиабомбы в более надежное место. Да и добытая уже взрывчатка не была рационально использована. В отряде «Советская Беларусь» находились лихачи, которые закладывали для подрыва одного фашистского эшелона не одну сотню килограммов тола. Паровоз в таких случаях разрывало на куски, но разрушения в эшелонах мало чем отличались от тех, которые давал взрыв трех-пяти килограммов тола.

Это ненужное ухарство было выгодно только врагу. Но чтобы бороться за настоящую воинскую дисциплину, надо было иметь авторитет, крепкую руку и твердый характер.

Мне казалось, что именно в Брестской области я смог бы с пользой для общего дела применить весь свой опыт, и я предложил себя в качестве командира группы Топкина. Это предложение было принято. Перед вылетом я побывал в ЦК ВКП(б) и у секретаря ЦК КП(б) Белоруссии товарища Пономаренко. Полученные мною руководящие указания содержали в себе ясную политическую установку на организацию всенародной войны против фашистских оккупантов.

Мои спутники, Александр Шлыков и Лаврен Бриль, успевшие уже навестить всех своих родных и многих знакомых, начали помогать мне в подготовке к новому вылету, выписывать и получать со складов все необходимое. Приходилось очень торопиться. Ночи становились все короче, и мы рисковали застрять в Москве до августа. Я нетерпеливо считал дни и часы, а вылет все оттягивался из-за непогоды.

21 мая, наконец, нас вызвали на аэродром.

Какая огромная разница между первым моим полетом в фашистский тыл и этим! Теперь вся обстановка подмосковного аэродрома создавала уверенность в успехе. В воздухе, на бетонированных дорожках и на зеленом поле аэродрома было множество машин — от маленьких, юрких истребителей и до тяжелых многомоторных бомбовозов и крупных транспортных кораблей. Вся эта двигавшаяся в разных направлениях масса самолетов подчинялась железной дисциплине и строжайшему распорядку. И все же мысль, сумеет ли летчик вывести самолет к цели, меня по старой памяти тревожила.

Слишком короткая, почти светлая майская ночь делала наш вылет весьма ответственным. На обратном пути наш самолет должен был приземлиться на партизанском аэродроме где-то вблизи Сарн и там дожидаться следующей ночи. Однако на случай невозможности посадки был взят почти двойной запас бензина и до минимума сокращена полезная нагрузка. Наш «ЛИ-2», поднимавший свыше тридцати человек, взял всего четверых и один грузовой мешок. Самолет взлетел с таким расчетом, чтобы с наступлением сумерек пересечь линию фронта.

Было еще светло. Под нами проплывала территория, где побывал враг, и печальная земля открывала свои раны: спаленные, разрушенные деревни, провалы окопов и траншей. Вид искалеченной земли злобой и ненавистью переполнял сердце.

Мы проходили над линией фронта в прозрачных сумерках. Луч вражеского прожектора лизнул правую плоскость самолета. Летчик сделал горку, и пучки лучей пересеклись где-то над нами. Как лезвия гигантских мечей, они рассекали небо в различных направлениях, то в непосредственной близости от машины, то вдали от нее. Из нескольких точек заговорили зенитные пулеметы, но они стреляли, очевидно, по звуку моторов, и вскоре светящиеся струи трассирующих пуль погасли где-то за нами. Самолет шел теперь над территорией, занятой противником. По зигзагообразным путям, проложенным вдоль линии окопов, бегали маленькие черные коробки автомашин с тонкими усиками лучей, пробивавшихся из заэкранированных фар. Через каждые сто, сто пятьдесят метров машины приостанавливались. Очевидно, они развозили по окопам продукты питания и боеприпасы. Их было отлично видно с самолета, и я подумал: «Спустить бы на них тысячу фугасок!» Наш стрелок-радист товарищ Агеев легко вращал над нами свое ловкое, плотно сбитое тело. Он со своим единственным крупнокалиберным пулеметом зорко стерег воздух. Еще на аэродроме я заметил на фюзеляже нашего самолета звездочку, означавшую, что наш мирный транспортный корабль сбил вражеский самолет.

Темнота майской ночи наступает очень медленно, особенно на подмосковных широтах, но мы удалялись на юго-запад, и ночь словно отступала перед нами. Наконец все-таки стемнело. Начиналась болтанка. Справа позади остался Гомель. Мои бойцы и радист спали на запасных бензобаках. Мысленно я представил себе огромную площадь Пинских болот, над которой мы пролетали, и мне мучительно захотелось увидеть с высоты самолета озеро Червонное — так, как хочется увидеть родные места после долгой разлуки. Но туман застлал землю, и лишь изредка прорывались сквозь мутную его пелену темные массивы елового леса, проплывавшего в двух сотнях метров под плоскостями. Стянутый лямками парашюта, я перегибался к окну, напряженно вглядываясь в густеющий сумрак. От напряжения у меня мелькало в глазах, кружилась и разбаливалась голова. Внезапно мне стало так нехорошо, что я лишь огромным усилием воли сохранил сознание.

Пилот сказал: «До цели осталось пятнадцать минут». Надо было найти силы, чтобы встать, подготовиться, подойти к двери и прыгнуть. Я сидел прямо по ходу самолета с закрытыми глазами, не будучи в состоянии вымолвить слово.

Раздалось ожидаемое: «Цель!» С трудом я поднялся на ноги и пошел к двери, держась за обшивку фюзеляжа. На мгновение перед глазами на вздыбившейся земле мелькнули костры, но рассмотреть, какая фигура ими была обозначена, я не был в состоянии. Ко мне жался Лаврен, он ни разу еще не прыгал с парашютом и теперь, видимо, боялся. Я молча отстранил его рукой.

«Пошел!» — и я рванулся в воздух, едва помня, что и как я делаю. Стропы дернули и натянулись. Ко мне сразу вернулись силы, исчезли головокружение и дурнота. Ветром меня относило на небольшой лесок. Я решил было скользить в направлении знакомой по приказу фигуры костров — буквы П и точки, — но было уже поздно, ноги мои ощутили ветви сосны, а через секунду меня слегка дернуло вверх, купол парашюта аккуратно покрыл верхушку дерева, и я повис на стропах у самой земли. Бойцы и груз приземлились так же благополучно. От костров к нам бежали люди.

Обрезав стропы парашюта и взяв автомат наизготовку, я стал обходить костры кустарником. За чертой освещенного пламенем костров пространства беспорядочно суетились в темноте люди.

— Да где ж он делся? Парашют-то, вон он висит!

— Ванька, беги к Василь Василичу!

— Да нету его тута!

— Беги, так твою!..

— Петька, ищи его в кустах, должно, туда побег!

Я подошел к подводе, стоявшей под деревом. Коротко привязанная лошадь дергала повод, стараясь дотянуться до куста сочной травы, росшего между корней. Какой-то парень с винтовкой на ремне с размаху налетел на меня из темноты.

— Ты чего тут?.. Хоронишься? Давай сюда мешок! — и он ухватился за мой рюкзак.

— Руки убери! Ну! — Я отстранился. — Ты кто такой?

— Да мы от Василь Василича, за вами.

— Кто это, Василь Васильич?

— Известно, командир наш, товарищ Алексейчик.

Мы столковались с этим и еще с двумя партизанами, подбежавшими к нам, — посланцами Алексейчика.

Подошел и сам старший лейтенант. Кто-то признал меня и назвал Батей, я предупредил, что прилетел к ним как полковник Льдов; все остальное должно соблюдаться в тайне.

Среднего роста и крепкого телосложения человек, с крупными чертами лица, представился мне как заместитель выбывшего капитана Топкина. Мы лично не встречались, но Алексейчик знал обо мне по рассказам своих людей, которые со мной виделись, когда сопровождали к нам на базу раненого капитана для отправки в Москву. Алексейчик прибыл в район местечка Ружаны для приемки самолета. На встречу и охрану места выброски были использованы базировавшиеся поблизости партизанские отряды.

Этот молодой командир выполнял отдельные задания в тылу врага по разведке еще до выброски в составе группы Топкина. Но опыта в управлении большими подразделениями партизан у него не было, и он был искренне рад моему прибытию. По приказу Алексейчик должен был передать мне командование и стать моим заместителем.

Штаб находился восточнее железной дороги Брест — Барановичи, где оставался заместитель Топкина по политчасти, Цветков.

Старший лейтенант коротко доложил мне обстановку, и все мы направились в расположение ближайшего партизанского отряда.

Была темная пасмурная ночь. Накрапывал мелкий дождик. Мы ехали по лесной дорожке на телеге, подпрыгивая на пнях и кочках и защищаясь от ветвей сосен, хлещущих нас по лицам.

Я снова был на занятой врагом нашей советской земле. В Брестской области ранее мне бывать не приводилось.

Утомленный длительным полетом, я чувствовал некоторую слабость.

В темноте ночи раздалось несколько одиночных винтовочных выстрелов, затем послышалась длинная очередь из немецкого автомата. Стреляли от нас километра за два. В тихом ночном воздухе звонко раздалось эхо выстрелов. Я вздрогнул, но быстро успокоился. Мои спутники не обратили на стрельбу никакого внимания.

— Что это? — спросил я у Алексейчика.

— Стреляют-то?

— Да.

— О-о-о! Это у нас тут пруссаки по ночам отпугивают белорусов, — сказал спокойно Алексейчик.

— Какие пруссаки?

— Пограничники. Они, как петухи, каждую ночь в одно и то же время. Границу, видишь ли, здесь провели, по эту сторону Буга. Дальше идет Восточная Пруссия.

— А Польша?

— Польша ими считается уже освоенной, так сказать, внутренней провинцией Германии зачислена. Здесь они провели линию километров на двести восточнее польской границы, ее и охраняют. За этой линией у них и порядки другие, чем здесь…

Мы замолчали.

«Польша — внутренняя провинция Германии… Белоруссия пока что за границей и, вероятно, только потому, что фронт остановился там, где-то на Волге. А если бы фашистам удалось продвинуться дальше к востоку, то граница Пруссии была бы проведена по Днепру, а может быть, и Волге», — думал я.

Мне вспомнились рассказы рыбаков: «Закинем мы бывало трехкилометровый невод подо льдом на Аральском море, канаты тоже километра по два. Тянули их верблюды, вращающие ворота. Выбредали пудов по тысяче за одну тоню. Когда рыбу прижмешь к берегу и начинаешь ее выгребать на лед, то щуки все еще хватают лещей и судаков направо и налево. Они точно довольны тем, что вокруг них скопилось столько пищи… Ты ее волокешь садком на лед, а у нее изо рта хвост рыбины торчит, никак заглотнуть не может…»

Фашизм захватил целый ряд государств Европы, ворвался в Африку и в Россию. И хотя разгром гитлеровской Германии предрешен, но ее фашистские главари все еще думают о захвате новых областей.

К утру мы оказались в лагере, похожем на большой разбросанный цыганский табор. Кругом горели костры, около них сидели мужчины и женщины разных возрастов и занимались кто чем: одни готовили пищу, другие стирали белье, третьи спали или веселились. Где-то горланили песни. Где-то, несмотря на ранний час, пиликали на гармошке, и кто-то нестерпимо тонким голосом выводил «Зозулю».

2. Предатели в отряде

Старший лейтенант Алексейчик доложил мне кое-что из того, что мне уже было известно, кое-что такое, о чем я только догадывался по первым впечатлениям.

Группа десантников (сначала их было тридцать пять человек) объединила вокруг себя десять местных партизанских отрядов, в том числе несколько так называемых семейных, мало чем отличавшихся от деревень, переселившихся в лес. Людей в этих отрядах было четыре-пять тысяч, а способных к серьезным боевым операциям не более половины. Эти отряды были разбросаны часть по одну, часть по другую сторону железной дороги, радиосвязи между отрядами не было, живая связь была крайне затруднена благодаря сильной охране железнодорожного полотна. Поэтому управление такими партизанскими отрядами из одного штаба практически было москвичам непосильно.

Народ в отрядах был разный: одни действительно хотели и умели воевать, другие попросту спасали свою жизнь, третьи — кто их знает, чего хотели третьи? Алексейчик рассказал мне, что в одном из отрядов был беспартийный комиссар. Адъютант этого «комиссара» оказался гитлеровским шпионом и был расстрелян. Тогда «комиссар» сказался больным и ушел в деревню, где удил рыбу и пил водку до самых последних дней. Теперь он снова явился в свой отряд и назначен командиром разведки.

— Разведка эта ведется так, что немцы знают о каждом нашем шаге, — закончил Алексейчик. — Я предлагал командиру отряда Бокову убрать своего любимчика, но тот стоит за него горой.

— Выходит, они вас не слушаются? — спросил я.

— Точно. Они никого не слушаются, — не задумываясь, ответил Алексейчик и продолжал — А в другом отряде и с командиром неблагополучно. Щенков по фамилии. Он и в партии когда-то был да в плен два раза сдавался. Первый раз в лагеря попал — сбежал. Клялся, божился живым в руки не даваться. Однако и во второй раз оказался в плену. И тут у немцев в ход пошел, пристроился где-то на службу. Потом вторично в лес явился. Назначили его отрядом командовать согласно званию, — в армии он майором был. Однако толку тут от него мало, а больше вреда: пьет, развратничает, самогон по его указанию гонят, аппараты завели усовершенствованные. На задания редко ходят и как-то все без удачи, с населением на ножах. Впрочем, и среди них есть ребята добрые. Эти не верят Щенкову. Особенно после того случая, когда он троих партизан своих расстрелял совершенно несправедливо.

— А ну, вызовите ко мне этого Щенкова, — сказал я, — посмотрим, что он из себя представляет.

В ожидании майора я прошелся по лагерю и насмотрелся всякого. Не разберешь, кто партизан, а кто из деревни в гости забрел. А немцы в Коссуве, под боком. Я крепко призадумался. Всего в пяти-шести километрах от лагеря нам предстояло принимать самолеты с посадкой. Первый из них должен был привезти нам мощную радиоустановку, взрывчатку, оружие и забрать раненых. К приему самолета необходимо было навести порядок в лагере и убрать лиц, явно подозрительных.

Когда я вернулся в землянку Алексейчика, мне сообщили, что два человека из отряда Щенкова «сбежали» в Коссув с оружием. Позднее нам стало известно, что коссувская полиция послала вверх по инстанции донесение о том, что к местным партизанам прибыл с секретными полномочиями из Москвы Герой Советского Союза полковник Льдов. Правда, в то время гитлеровцы, конечно, еще не успели разобрать, что в районе появился их старый враг и знакомый.

Майор Щенков пришел ко мне со своим комиссаром. Видный, статный человек, с несколько обрюзгшим от пьянства лицом и гладко зачесанными назад русыми волосами, он вел себя подчеркнуто небрежно и с некоторой даже лихостью. Комиссар был человек степенный, держался спокойно и производил хорошее впечатление. Мы познакомились. Я позвал Алексейчика и предложил всем вчетвером пройтись.

— Вот, товарищ Щенков, — сказал я, искоса наблюдая за майором, шагавшим обочь тропинки по траве, — отряды наши тут застоялись, обросли семьями и вещами, дисциплина слабая. И у вас, говорят, не лучше других. Верно это?

Щенков пожал плечами и ничего не ответил.

— Думаю перебросить вас за линию железной дороги, а груз лишний, девушек да тещ, здесь оставим, в семейном лагере. Что вы на это скажете?

— Мой отряд никуда отсюда не пойдет, — быстро заговорил Щенков. — Это уж как хотите!

— То есть как не пойдет? Будет приказ, — спокойно возразил я.

— Ну, приказ! Это ведь не армия, а партизаны! Нет, не пойдет, да и я не считаю это, ну, целесообразным, что ли…

— Почему же? — внутренне вспыхнув, но тем ровнее и отчетливее выговаривая слова, допытывался я.

— Одним словом, не согласятся люди — и все!

— Ну, а если вы им прикажете, тогда что? В полицию, что ли, побегут?

— Некоторые, может, и в полицию побегут.

— Значит, в отряде у вас есть заведомые предатели?

Щенков снова пожал плечами. Лицо его приняло скучающее выражение.

— Как же вы хотите воевать с непроверенными людьми и с такой дисциплиной? — продолжал я, сам в это время напряженно следил за своим спутником и мучительно обдумывал, правильно ли то, что я собираюсь сделать, и, очевидно, сделаю вот теперь, скоро, здесь в лесу, — подниму пистолет и выстрелю прямо в это скучающее лицо с безжизненными, прозрачными глазами. Еще раз я попытаюсь обратиться к совести этого человека. Если она у него есть еще, тогда с ним можно работать, предоставить возможность искупить вину. Если нет…

— Слушайте, майор, — сказал я, — ведь вы знаете, что дисциплина — вопрос первостепенной важности, особенно здесь, в тылу врага. Ну, вы, очевидно, не умеете, не хотите справляться с распущенностью как командир. Попробуйте проявить себя на штабной работе. Я вас сниму с отряда и возьму к себе в помощники. Покажите, на что вы способны.

Щенков стремительно обернулся ко мне, лицо его исказилось от плохо скрываемой злобы:

— Что вы, что вы, товарищ полковник! За что?

— То есть как — за что? Как это вы задаете мне такой нелепый вопрос? На такую работу, назначают не за провинности, а по особому доверию. Сядемте, товарищи, — сказал я.

Мне нужно было сесть, чтобы успокоиться и принять окончательно почти уже принятое решение. Мы сели.

— Ну, знаем мы эту политграмоту! — запальчиво возразил Щенков. — С отряда снимаете, значит не доверяете. Нет, я не пойду к вам в помощники. Насильно вы меня не заставите, это не армия!

Но ведь я по форме и по существу являюсь для вас старшим командиром, и вы обязаны выполнять то, что вам будет мною приказано.

— Ну, это как сказать!

Мы сидели на пнях вырубки в нескольких шагах один от другого. Я молчал, и все молчали. Щенков досадливо отвернулся и прутиком сбивал пыль с сапог. И тут я почувствовал, что решение, внутренне принятое мной, бесповоротно. Я поднял пистолет, прицелился в тугой затылок Щенкова и спустил курок. Раздался легкий щелчок. Осечка. Заметив общее движение, Щенков обернулся ко мне, ища причины того, что Алексейчик и комиссар соскочили с места, Я привел в порядок пистолет, — теперь я действовал автоматически, — поднял его и прицелился майору в переносицу. Он закричал от испуга и беспорядочно задвигал руками, отыскивая кобуру. Я всадил в него три пули подряд.

— Пойдемте, товарищи, — сказал я, вставая с пня. Алексейчик и комиссар смотрели на меня, словно не понимая еще толком, что произошло. — Ничего, ничего! Ничего не случилось, — сказал я и пошел назад по тропинке. Товарищи шли позади меня. Я шагал молча, и они молчали.

В этот момент я подумал, что убивать вот этак не легко, может труднее, чем самому подвергаться смертельной опасности, но ведь, идя в тыл врага, мы должны быть готовы ко всему.

Мы вернулись в лагерь, и я приказал зарыть Щенкова, а сам с Иосифом Павловичем Урбановичем и группой других людей выехал в его отряд.

Бойцов выстроили на поляне.

— Сегодня я расстрелял вашего командира! — обратился я к строю.

Многоголосый крик одобрения был мне ответом. Я сказал бойцам о том, что железная дисциплина является первым условием, необходимым для успешной борьбы в тылу врага. Я откровенно высказал им все, о чем передумал за эти часы. Имея перед собой человека, преданного делу защиты родины, я использую все меры, чтобы дойти до его сердца, научить, вдохновить, привить чувство долга и ответственности перед своей страной, перед своим народом, верности боевому долгу, беспощадности к врагу. Я буду действовать разъяснениями и убеждениями, если потребуется — собственным примером. Но в отношении людей, не внушающих доверия и не желающих доказывать свою преданность советской родине активной борьбой с врагом, разговор будет короткий, С такими я не остановлюсь перед тем, чтобы расстрелять, если надо, собственными руками.

На следующий день ко мне вызвали подозрительного начальника разведки. Я решил с этим поговорить более откровенно и предложить ему искупить свою вину боевыми делами. Мне в тот момент было хорошо известно, что многие «сбежавшие» из плена выдали там подписки работать по заданию гестапо. И хотя подавляющее большинство из них в этом не признавалось, я знал, что они могут воевать с оккупантами.

«Все же, — думал я, — русский он человек. Может быть, нащупаю еще сохранившееся в нем наше, советское. Пусть даст обещание и покажет на деле, что он способен бороться». Но все в этом человеке оказалось чужим. В вежливой форме я предложил ему отойти со мной в сторону — побеседовать. Мы до этого не знали друг друга и только теперь познакомились. Казалось бы, для него должно было быть достаточно того, что меня прислала Москва, тем не менее его поведение было крайне подозрительным. Отходя за мной, он, поднимаясь, еле заметным движением руки расстегнул кобуру револьвера. Я не подал виду, что заметил его жест.

Отойдя шагов на сорок, я сел на спиленное дерево и указал против себя место «начальнику разведки». Он нехотя сел. Я попытался вызвать его на душевный разговор, но он не проявил к этому ни малейшего желания. Его правая рука все время была готова взяться за револьвер.

Разговор явно не клеился, и я предложил своему собеседнику пойти передохнуть с дороги, а беседу отложить на завтра. Но и это не произвело на него никакого впечатления.

Мы вернулись. Гость ушел в землянку к своим знакомым. Ко мне подошел Урбанович.

— Что вы делаете, Григорий Матвеевич?! — сказал он взволнованно. — Разве вы не заметили, как вел себя этот тип? Мы со Шлыковым тут все глаза проглядели и были наготове, думали, неровен час…

— Да, тип, — повторил я, думая о начальнике разведки отряда «Советская Беларусь». — Придется, пожалуй, и этого убирать.

— Мы его сами давно бы убрали, — оживленно заговорил Урбанович, — да вот капитана Бокова никак уговорить не можем. Они вместе, видите ли, в плену у гитлеровцев были, вместе же и бежали, ну, командир и стоит за него горой. Боков-то у нас на хорошем счету. Хотя и пьет без меры, но воюет здорово и себя не жалеет. А ведь этот — не поймешь, что и за человек: как дело до боя, так он и в кусты. Ну, вот попробуйте доказать все это Владимиру Николаевичу. И слушать не желает. «Я, говорит, и за себя и за него буду драться, а его не троньте, пусть ведет себя, как знает…»

Я вспомнил, что Алексейчик мне рассказывал о каком-то адъютанте начальника разведки, оказавшемся гитлеровским шпионом, и спросил Урбановича:

— А когда адъютанта расстреливали, — кто отдал приказ? Не Боков?

— Он, — подтвердил Урбанович, — точнее сказать, он сам застрелил адъютанта, своего дружка. Тут, видите, как дело вышло. Когда мы собирались допросить шпиона по-настоящему, подходит Боков и говорит: «Чего тут со всякой сволочью возиться!» И пристрелил его у всех на глазах. Я и теперь не понимаю: сделал это Владимир Николаевич спьяну или сознательно… А этот негодяй другого адъютанта себе подобрал. Видели — косоглазый такой, все ходит за ним. Сбежал он в отряд «Советская Беларусь» из полиции. Мы с Жижко знали об этом и предлагали проверить бывшего полицая на боевом задании. А этот, говорят, заявил Бокову, что проверит сам новичка на задании по разведке, и вот месяца не прошло, а он его уже своим адъютантом назначил. Ну вот, что хотите, то и делайте с этими Людьми, а Доказать капитану Бокову, что они предатели, невозможно.

Что делать, как быть? К концу дня я получил донесение от нашего человека, работавшего переводчиком в Слониме. Наряду с другими данными он сообщал о засылке агентуры гестапо к партизанам. Среди других оказался и сбежавший к нам полицейский, ставший адъютантом начальника разведки.

Мне стало все ясно, и я, не колеблясь, в тот же вечер отдал приказ Шлыкову и десантнику Калугину расстрелять начальника разведки отряда «Советская Беларусь» вместе с его косоглазым «адъютантом».

Мы быстро освободились от троих явных предателей, но этого было далеко не достаточно. Надо было подтягивать дисциплину в отрядах и поднимать их боевую активность. Наиболее боеспособный состав людей оказался только в отряде имени Кирова, где был командиром Щенков. В этот отряд я назначил командиром лейтенанта Аркадия Краснова. Сибиряк, отчаянный вояка, попав в окружение, он умудрился всю первую зиму пробыть в лесу сначала совершенно один, а потом вместе с товарищем, но в плен не попал и в приписники пойти не согласился.

Для того, чтобы оздоровить отряды, требовалась боевая обстановка. Необходимо было оторвать партизан с насиженных мест, где у них в каждой деревне завелись друзья и знакомые, а кое-где жены, тещи и свояченицы.

После Сталинграда гитлеровцы готовились к реваншу, стягивали все силы на восточный фронт для решающего наступления. В собственном тылу они несколько притихли и уже не трогали такие партизанские отряды и соединения, которые не наносили ощутимых ударов по коммуникациям. Некоторые из самовлюбленных командиров говаривали: «Гитлеровцы нас боятся, какие могут быть теперь против нас карательные экспедиции?»

Нужно было разъяснить людям истинное положение вещей, и с этой целью я собрал совещание командиров всех партизанских отрядов с их комиссарами и помощниками.

Еще разгромом гитлеровских полчищ под Москвой был развеян миф о непобедимости фашистской армии. Разгромом оккупантской ударной группировки под Сталинградом созданы предпосылки для окончательной победы над врагом. Но глубоко ошибочно предполагать, что эта победа достанется нам легко или ее может достигнуть только часть наших войск, в то время как другая часть может почивать на лаврах. Война еще потребует от нас напряжения всех сил и энергии всего советского народа, и мы, ближайшие помощники Красной Армии, как называет нас великий полководец Сталин, обязаны отдать все наши силы, а может и жизнь для завоевания победы… — говорил я на этом совещании.

Я говорил о том, как выглядит Москва, как москвичи уверены в победе над врагом и как они работают на предприятиях, чтобы обеспечить фронт всем необходимым.

Выступление человека, только что прибывшего из Москвы, посланца коммунистической партии, конечно, произвело впечатление на этих людей, но даже после этого не было полной уверенности в том, что я смогу использовать руководимые ими отряды для нанесения ударов по коммуникациям фашистов там и тогда, где и когда потребует этого обстановка.

Среди брестских партизан были прекрасные боевые товарищи. Но большинство, включая и лучших, ожирели, сидя на месте, пораспустились. Капитан Боков растолстел так, что ему ни одни сапоги в голенищах на ноги не лезли. Затылок у него складкой опускался на ворот гимнастерки. «Вот этот, — думал я, — хорош! Вот кого погонять бы месячишко-другой по болотам или переправить через фронт да послать на передовую…» Но не только толстые, явно зажиревшие, но и остальные, еще сохранившие боевой вид командиры не проявили большого энтузиазма, когда я предложил перебазировать отряды в другой район, а к возможности боевых операций, связанных с рейдом на расстояние, отнеслись скептически. Мне бросалась в глаза та огромная разница, которая была между этими стихийно возникшими отрядами и теми, которые были организованы подпольными парторганизациями ЦК КП(б) Белоруссии.

Я вспомнил Дубова, Рыжика, Сураева, деда Пахома, Цыганова и многих других партийных и непартийных, преданных нашей партии людей. Как хорошо бы их иметь теперь около себя!

Я распустил командиров по своим отрядам.

— Ну, какое ваше впечатление, товарищ полковник? — спросил меня Алексейчик, когда мы остались втроем — с ним и Урбановичем.

— Неважное, — сказал я откровенно. — Жиреют люди от безделья, разлагаются.

— Теперь-то что, вы посмотрели бы, как было прошлым летом, — заявили мне Алексейчик и Урбанович в один голос, — Теперь хоть изредка, но ходят на железную дорогу, минируют, сбрасывают под откос вражеские эшелоны, а то сидели, попросту жрали продукты. При этом некоторые рассуждали так, что это, мол, тоже польза. «Порезанные нами коровы не будут использованы оккупантами на увеличение своих продовольственных ресурсов». А теперь совсем другое, — заключил Алексейчик. — Недавно один с группой ребят подложил на линии пятисоткилограммовую авиабомбу. Так рванули, что после и колес от паровоза не нашли, — в дым! Очень здорово получилось!

— Все это очень хорошо, — сказал я, — рванули товарищи здорово. Порой и каждому из нас хочется сделать такое, чтобы содрогнулся бункер Гитлера. А если к этому подойти разумно, то поступать так мы не можем. Ведь если бы вместо такого лихачества люди потрудились выплавить тол из этой бомбы, так они не один, а сотню эшелонов под откос пустили бы. Я не сомневаюсь, что в отрядах есть храбрые люди, но они поставлены в неблагоприятные условия и постепенно портятся. Отряды застоялись у деревень и потеряли свою боеспособность. Ну какой же Иван боец, если его Марья на виду у гестаповцев в деревне! Он же все время будет на нее оглядываться! Колхозы организовывать мы подождем. Сейчас мы должны избавиться от лишнего для военной части груза: жен, детишек, стариков. Для них мы выделим специальные лагери и организуем надежную охрану. Наша задача сделать отряды подвижными, рейдовыми, способными наносить чувствительные удары врагу. А колхозы будем строить потом, когда прогоним оккупантов.

— Не знаю, товарищ полковник, нам этого добиться не удалось, попробуем добиться этого вместе с вами.

Основное ядро десантной группы находилось восточнее железнодорожной магистрали Брест — Барановичи. Эта железная дорога была теперь похожа на передовую линию фронта. Она не только разделяла партизанские отряды, но и изолировала их друг от друга. Дальше на запад начинались леса Беловежской пущи, в которой с начала войны прочно обосновались гитлеровцы, и там не было ни одного партизанского отряда.

Оставалось одно: переходить на восточную сторону железной дороги Брест — Барановичи, перевести туда некоторые отряды и послать людей на боевые дела. Но меня удерживало то, что в этом районе с ночи на ночь ожидался из Москвы самолет с посадкой.

3. Авария самолета

Самолет должен был приземлиться в том же месте, где спрыгнули мы на парашютах. Другой посадочной площадки поблизости не было. Проводив командиров, я с Алексейчиком выехал на площадку. Это было поле километров шесть в длину и километра два в ширину, не паханное несколько лет кряду. Местами оно поросло молодыми деревьями, но почти в любом направлении можно было найти чистую площадь в полтора-два километра длиной и метров шестьсот шириной. Здесь мы и должны были принимать транспортные самолеты.

Дополнительную расчистку поля производить было нецелесообразно. Жители ближайших деревень поняли бы, что здесь готовится посадка самолетов, и это могло стать известным гестапо, а так как ночи были короткие и самолет все равно до утра не мог бы улететь обратно, в распоряжении фашистов оказывался целый семнадцатичасовой день, в течение которого им нетрудно было совершить нападение и, чего доброго, уничтожить приземлившуюся машину. Ближайший гитлеровский гарнизон, находившийся в восьми-девяти километрах в местечке Ружаны, имел две танкетки, и пограничная охрана на установленной оккупантами границе Восточной Пруссии тоже располагала танкетками. Граница проходила в каких-нибудь двух километрах от нас. Самым же мощным вооружением нашего отряда были два противотанковых ружья.

Мы тщательно обследовали поле, выбрали удобную для посадки самолета площадку и решили, подкрепив охрану наиболее надежными людьми, подготовить посадочные сигналы.

Шли дни, стояла хорошая летная погода, а самолета все не было. Прошла неделя в напряженном ожидании. Наконец вечером 27 мая мы получили радиограмму, извещавшую о вылете самолета. До этого мы каждую ночь вывозили раненых на площадку. В этот день я дал приказ не вывозить их до особого распоряжения, а Шлыкову поручил распустить слух о том, что самолет, который прилетит первым, только сбросит груз и садиться не будет.

Сигнал был разложен, заставы размешены, с минуты на минуту должен был появиться самолет. Нервы мои были так напряжены ожиданием, что я прилег на траву, пытаясь заставить себя забыть о самолете и думать о другом. И все-таки я ловил себя на том, что с мучительным напряжением вслушиваюсь в малейшие колебания воздуха. Вот что-то послышалось. Это еще не был звук, а какое-то еле уловимое веяние, напоминавшее полет летучей мыши. Затем воздушные колебания стали похожи на сотрясение, вызванное неслышным из-за отдаленности взрывом. Наконец вибрация воздуха переросла в звук, похожий на гудение шмеля, бьющегося о стекло. Раздались радостные голоса: «Самолет!» Сомнений больше не оставалось. Не прошло и трех минут, как «ЛИ-2» с ревом пронесся над кострами, и гул его моторов замер на западе, чтобы в последующие минуты снова возникнуть на востоке и внезапно оборваться совсем. Самолета не было слышно, но я понял, что он идет на посадку с выключенными моторами. Через несколько секунд два мощных прожектора осветили поле, а еще через минуту машина остановилась у центрального костра.

Я побежал к самолету. Оглашая окрестности страшным ревом, «ЛИ-2» подруливал к группе деревьев. Летчик оказался нашим знакомым: неделю тому назад мы с ним летели сюда. Ребята быстро разгрузили самолет и тщательно замаскировали плоскости и фюзеляж сосновыми ветками.

Занималась заря. Оставив в кустах у машины небольшую охрану, я отправил всех прилетевших людей в ближайший лес. Перед уходом с площадки мы с командиром корабля прошлись по полю и в свете разгоравшейся зари осмотрели место для старта. Из лагеря должны были привезти завтрак для экипажа и людей, занятых на разгрузке и охране машины. Завтрак запаздывал. Летчики рассказали мне, как они в прошлый раз, выбросив нас, возвращались на Большую землю. Приземлиться им на промежуточном аэродроме в районе Сарны не удалось, и они перелетали линию фронта в девять часов утра.

— Пришлось итти на бреющем полете, над головами гитлеровцев и над траншеями. Палили по нас нещадно, в корпусе машины мы потом обнаружили двадцать две пробоины пулевых и одно попадание мелкокалиберного снаряда, который, к счастью, не взорвался, а только сделал две пробоины в стенках фюзеляжа. Но эта машина сделана на нашем заводе, очень крепкая, и мы благополучно дотянули до своего аэродрома, — рассказывал пилот товарищ Быстров.

С разных концов поля начали поступать донесения о том, что на поле появляются крестьяне, едущие по различным надобностям в лес. Я приказал всех посторонних лиц задерживать до десяти часов вечера. После завтрака предложил экипажу ложиться отдыхать.

Но не тут-то было! Впервые попавшие в партизанский тыл летчики вступили в оживленную беседу с партизанами, а те, в свою очередь, начали с увлечением расспрашивать о Большой земле. Я же всячески хотел создать условия для отдыха экипажа. Поэтому приказал прекратить всякие разговоры. Несмотря на повторный строгий приказ, люди еще долго переползали от одного куста к другому, и то тут, то там слышались предательские шорохи и шушуканье.

А солнце словно застыло в зените. Казалось, вечер не наступит совсем. Наконец часам к пятнадцати все успокоилось. Решил и я прилечь на часок, но уснуть мне не удалось. Время от времени с разных концов площадки раздавались винтовочные выстрелы. Я посылал связных, и они неизменно докладывали, что это нечаянно выстрелил тот или иной постовой. Нервы снова мучительно напряглись: скорее бы вечер!

Вот уже и восемнадцатый час на исходе. Теперь с каждой минутой нападение гитлеровцев на посадочную площадку становилось все менее вероятным. Я уже начал успокаиваться и дремать, как вдруг, примерно в километре от нас, раздался взрыв. Вслед за ним прозвучало несколько беспорядочных выстрелов и снова все стихло. Сон соскочил с меня мгновенно. Я выслал связных к месту взрыва, но прискакавший верховой доложил, что в руках у одного бойца нечаянно взорвалась граната и ранила четырех партизан, а люди из соседней заставы вообразили, что это напали гитлеровцы, и открыли беглый огонь по опушке.

Меня разбирала злость. «Нет, — думал я, — с такой партизанщиной воевать нельзя! Лучше иметь полсотни дисциплинированных бойцов, чем тысячи таких вот, у которых гранаты рвутся в руках сами собой и винтовки стреляют без ведома своих хозяев. Воинская часть из кого бы ни была она создана и в каких бы условиях ни находилась, должна иметь такую организацию, при которой все подчинено единой воле, подтянуто и напряжено, как сжатая пружина».

Солнце легло, наконец, на линию горизонта. К площадке начали подвозить раненых. Я пригласил командира экипажа еще раз осмотреть стартовую площадку. Но командир экипажа, капитан Быстрое, за благополучный взлет совершенно не беспокоился. Мы вернулись к машине. Погрузка раненых заканчивалась. С наступлением темноты большинство людей, несших охрану в разных участках поля, сгрудилось около самолета. Многим хотелось взглянуть собственными глазами на дорогого посланца родины. Некоторые, словно не веря глазам, щупали плоскости самолета руками.

Наступил ответственный момент взлета. Окрестности огласились страшным ревом заработавших на полном газу лопастей пропеллеров. Машина дрогнула, закачалась, двинулась с места и поползла, медленно набирая скорость.

Но что это? Самолет с места начал уклоняться влево и устремился прямо на группу высоких елей, подступавших тупым клином к направлению взлета. Сердце у меня тревожно забилось, а машина, уже набрав скорость, слилась с темным фоном леса.

Вот она как-то неестественно подпрыгнула и начала разворачиваться вправо. Поздно! Концом левой плоскости она ударилась о высокую могучую ель и, точно огромная хищная птица, развернулась и бросилась на вершины деревьев. Ели затрещали, как сухой тростник. Самолет провалился между ними, и от него повалил густой черный дым, а сквозь ветви хвои начали просвечивать сине-розовые языки пламени.

Люди с разных сторон бросились к горящему самолету спасать раненых, экипаж, грузы. Я бежал сколько было у меня силы, а ноги подламывались, и сердце, казалось, разорвется на части. Мы не добежали метров пятьдесят — семьдесят, когда в горящем самолете начали рваться боеприпасы, а еще через несколько секунд произошел сильный взрыв бензобаков. Остатки машины и соседние ели, облитые горящим бензином, превратились в огромный пылающий костер. Нетрудно представить себе, что испытывали мы в этот момент. Машина, раненые, документы — все погибло, — думал я. А главное, этого могло не быть. Самолет можно было откатить с наступлением темноты в любом направлении, чтобы взлететь наверняка без риска. Второго самолета теперь на это поле не пошлют, другой посадочной площадки у нас нет, следовательно, исключается возможность принимать самолеты, получать необходимый груз для обеспечения боевой задачи.

«Конец! — подумал я, останавливаясь и закрывая глаза. — Погибли все…» Но ко мне подбежал Алексейчик и доложил, что летчики живы, раненых и документы тоже успели выгрузить из самолета. Я посмотрел на него, почти не сомневаясь в том, что он меня обманывает, но от леса подбежал командир отряда имени Кирова, Краснов Аркадий, и подтвердил, что экипаж и все раненые спасены.

«Как же это могло получиться? — недоумевал я. — Ведь машина загорелась не больше чем через полторы минуты после падения. Столько же примерно времени прошло до взрыва бензобаков. Как же за две-три минуты успели выгрузить двадцать пять человек из полуразодранной машины?»

Но факт оставался фактом. Русские люди, даже при всей распущенности, царившей в этих партизанских отрядах, в минуту смертельной опасности для товарищей показали чудо организованности и бесстрашия.

Большинство провожавших, как оказалось, бежало вслед за самолетом. Десятка два верховых скакали по сторонам, почти не отставая от плоскостей, до самого взлета машины. Сырые ветви хвои, смягчив удар, послужили неплохим амортизатором, и машина, сломав вершины елей, застряла на обломках стволов на высоте в полтора метра от земли. И люди успели выхватить из горящей машины раненых, получивших дополнительно по одному, по два синяка на теле.

Больше всех пострадал командир корабля Быстрое — он при падении сломал ногу, остальные члены экипажа отделались ушибами. Но моральный удар оказался куда более тяжелым, чем физический. К числу раненых добавился командир самолета. Исчезла надежда тяжело раненных на быструю квалифицированную медпомощь в Москве. Меня обвинили в неправильном выборе посадочной площадки. Началась ненужная переписка: как, мол, случилось, почему, кто виновен?

Однако, ко всеобщему нашему удовлетворению, через несколько ночей к нам прилетел командир авиачасти, к которой принадлежал экипаж сгоревшей машины, и, погрузив большую часть раненых, ночью благополучно взлетел с той же площадки и доставил их на Большую землю. И этим подтвердил пригодность нашего взлетного поля.

Проводив второй самолет, мы начали готовиться к переносу полученной с первым самолетом мощной радиоустановки, оружия и боеприпасов через линию железной дороги — туда, где находилось основное ядро десантной группы и главный штаб партизанских соединений.

4. Бой на линии

Переход через линию железной дороги в то время представлял огромные трудности. Гитлеровцы вырубили лес по обеим сторонам полотна метров на сто пятьдесят, устроили завалы, а в некоторых местах даже заминировали подходы к полотну. Вдоль всей линии они понастроили дзоты на расстоянии метров пятисот друг от друга, и каждый метр от насыпи до опушки леса у них был хорошо пристрелян. Переход наш усложнялся еще тем, что нам необходимо было переправить около тонны боеприпасов и аппаратуры, причем рация и запасные части к ней были так тяжелы, что их можно было везти только на лошадях.

Для перехода я решил отобрать группу в двести сорок лучших бойцов, имея в виду некоторых из них использовать потом, по ту сторону линии, на ответственных боевых операциях, под руководством командиров-десантников. Но это оказалось не так просто. Засидевшиеся на одном месте люди отвыкли от больших переходов, а связь партизанских отрядов с главным штабом соединения оказалась слабой, и командиры отнюдь не спешили предоставить в мое распоряжение лучших своих людей. Когда подразделение все же было сформировано, весь груз мы распределили на сто пятьдесят узлов и два конных вьюка.

Линию железной дороги решили переходить между двумя дзотами в километре от полустанка Нихачево. Разработанный нами план операции предписывал: всем подразделениям занять исходные позиции на опушке леса за пятьдесят — семьдесят метров от вырубки. Огневую точку, расположенную справа, решено было атаковать группой в восемьдесят человек с десятью пулеметами, двадцатью автоматами и двумя ПТР. Для этого бойцы должны были как можно ближе подойти к линии, не открывая огня, и под защитой насыпи железной дороги закидать дзот гранатами. Другому отряду в составе шестидесяти бойцов с восемью пулеметами и восемнадцатью автоматами поручалось занять полотно в двухстах метрах к северо-востоку от этого дзота, чтобы прикрыть центральную группу в момент перехода полотна слева, если бы гитлеровцы попытались подбросить с этой стороны подкрепления поездом. Взвод в составе тридцати пяти человек с пятью пулеметами и десятью автоматами должен был развернуться цепью и перейти через полотно между двумя флангами, открывая путь штабу и коноводам с вьючными лошадьми. А метрах в тридцати за штабом должна была следовать группа прикрытия из двадцати человек.

Исходные позиции заняли благополучно. Здесь всем бойцам и командирам была вторично разъяснена задача и подана команда: «Вперед!»

Часть правофланговой группы побежала к насыпи, а часть оробела, залегла на опушке и преждевременно открыла огонь. Дзот ответил пулеметными очередями по опушке, где была сосредоточена основная масса людей и стояли вьючные кони. Заговорил и левый дзот, и два потока трассирующих пуль скрестились у леса. Боевой порядок нарушился. Часть людей, уже оторвавшихся от опушки, побежала назад. Брошенные коноводами лошади заметались внутри образованного трассирующими пулями угла, еще более увеличивая беспорядок. Все же человек двадцать пять, достигших насыпи справа, открыли огонь по дзоту. Слева к насыпи вырвалось и залегло около сорока бойцов.

Я со своим адъютантом, старший лейтенант Алексейчик и еще несколько человек стояли на опушке, наблюдая все происходящее. Основная масса пуль скрещивалась позади нас. Поправить дело было уже поздно. Я зашагал к линии. Меня обогнал старший лейтенант Алексейчик. Куда делась его медлительность! Движения стали решительнее и жестче. Угол огня смыкался метрах в пятнадцати позади нас. Алексейчик понял, что самое безопасное — выводить людей вперед, и решительно указывал путь бойцам, подбадривая их. Я понял, что это был смелый и находчивый командир. Но тут товарищ хватил через край, закричав во всю силу легких: «Ура!» Людей позади нас уже не было, — те, кто не прошел вперед, откатились в глубь леса или уже шли около нас, — и некого было вдохновлять. Я бросился к Алексейчику и схватил его за руку, но было уже поздно, — гитлеровцы начали переносить огонь по крику, Тогда, скомандовав: «За мной!», я повел десятка полтора окружавших нас бойцов к полотну дороги. Раненые отползли назад, к опушке.

До линии оставалось метров семьдесят, когда со стороны Нихачева подкатил и остановился прямо перед нами пассажирский состав, набитый солдатами. Гитлеровцы видели, что с опушки поблескивали выстрелы, но в темноте не рассмотрели цепь бойцов с пулеметами и автоматами, лежавшую на откосе. Наши бойцы в первую минуту растерялись: гитлеровцы висели над ними и вели огонь через их головы. Но через минуту с насыпи в упор по окнам, по дверям, по стенам вагонов застрочили наши пулеметы и автоматы. Фашисты оказались мишенью, поставленной к стенке для стрельбы в упор. С подножек вагонов на полотно повалились убитые и раненые. Стрельба из окон прекратилась, как по команде, а с насыпи продолжали решетить битком набитые людьми вагоны. С правого фланга по поезду сделали несколько выстрелов из ПТР. Один вагон, неподалеку от паровоза, загорелся. Гитлеровцы попробовали отвести состав из — под обстрела, но на ходу пламя разгорелось и начало захватывать соседние вагоны. Состав со скрипом остановился. Уцелевшие соскакивали с подножек, под ливнем пуль бежали вдоль эшелона и скрывались во тьме. Состав с пылающими вагонами снова тронулся и потянулся в сторону Ивацевичей.

Надо было подниматься на насыпь. Но где же вьючные лошади? Я крикнул в темноту:

— Кони, где кони?

— Одна здесь, я ее веду, — ответил из темноты голос бойца. На звук наших голосов из правого дзота усилили огонь вдоль полотна.

Рассыпавшись поодиночке, мы перебежали через насыпь. Со мной остался только адъютант, ординарец куда-то отбился. Голоса бойцов перекликались у леса, за восточной колеей, значит они перешли линию железной дороги. Но сколько нас? И которая из лошадей с нами? На одной была рация, на другой вьюки с запасными частями. Я послал адъютанта разыскивать лошадей. Теперь нужно было дать сигнал — две зеленые ракеты, чтобы группы прикрытия переходили к нам, на восточную сторону. Но моя ракетница давала осечки, не действовала. В канаве, возле опушки, я заметил бойца. Он лежал, плотно прижавшись к земле, хотя обстрел здесь был сравнительно слабый. Я решил пристыдить бойца за трусость и послать его на линию с приказом всем переходить к нам. Но не успел я сказать и пяти теплых слов, как хлынул такой ливень огня, что мне самому пришлось растянуться рядом с бойцом в канавке. Когда огонь немного ослабел, я увидел в темноте человека, бежавшего of линии мимо нас, к лесу. Я остановил его, поднял бойца, лежавшего в канаве, и послал одного на правый, другого — на левый фланг. Бойцы переминались с ноги на ногу, им страшно было итти на линию, где еще по-прежнему гитлеровцы вели интенсивный огонь. Я скомандовал: «Вперед!». Оба рванулись и исчезли в темноте.

В лесу, перекликались люди, перешедшие линию. Их оказалось в этом месте двадцать один человек. Гитлеровцы продолжали обстрел леса. Пули пели кругом, сбивали ветки и листья, но никого из нас не задевали. Лошадей с вьюками не было. Начало светать. Я достал карту, сориентировался и повел людей по избранному заранее маршруту. Через некоторое время мы дали сигналы выстрелами из винтовки. Нам ответили издалека.

В пятнадцать часов все перешедшие линию собрались в деревне Житлин. Всего в наличии оказалось восемьдесят три человека и одна вьючная лошадь, к счастью, именно та, на которой были движок и рация.

Позже, подводя итоги операции, мы установили, что все наши потери — шесть раненых бойцов. Гитлеровцы в пассажирском поезде потеряли только убитыми около сотни человек. Раненых же было у них, конечно, во много раз больше.

Сто тридцать два партизана, отставшие при переходе полотна, возвратились обратно, в лагери Ружанской пущи. Туда же была уведена лошадь с запасными частями к рации, которые мы переправили позднее, а большая часть боеприпасов партизанами попрятана, и получить их нам не удалось. И опять пришлось вспомнить: недисциплинированность и трусость — родные сестры.

Одни из партизан взяли пачку детонаторов, другие тол без капсюлей, гранаты без взрывателей. Все это пропадает без дела, как ненужный хлам.

5. Первые дела

31 мая мы, справляясь с картой, вышли болотистыми тропами к штабу группы Топкина. Подгнившие клади вывели нас на сухую полянку. На полянке грудилось несколько шалашей и одна землянка. Это и был штаб авиадесантной группы капитана Топкина. На островке находилось десятка полтора десантников и несколько человек, отобранных из числа местных партизанских отрядов. Навстречу нам вышел стройный, подтянутый человек среднего роста, спокойный, с приятными волевыми чертами лица. Это и был заместитель Топкина по политической части Василий Афанасьевич Цветков. Мы представились друг другу и перебросились несколькими словами; Цветков произвел на меня хорошее впечатление, и я подумал: на этого можно взвалить хорошую нагрузку — он вытянет.

Передохнув, я со Шлыковым обследовал островок, и он мне, как и сами постройки штаба, не понравился. Неподалеку слышались голоса людей, там, как я узнал потом, размещались граждане, выселившиеся из деревни Житлин. Островок не был защищен с воздуха, на нем трудно было организовать охрану на подходах с суши, а развернуть работу радиостанции на бензиновом движке попросту невозможно.

Не понравилось мне то, что при штабе были две радистки, которые размещались в общей с мужчинами землянке. Возвратившись с разведки, я откровенно высказал свое мнение Цветкову, а он мне попросту ответил:

— Все потому, что нет хозяина… Первый заместитель командира был за линией на встрече самолета, второй здесь, и все чего-то не хватает, а главное, пожалуй, в том, что много на себя мы взяли… Загрузились так, что некогда хорошенько и подумать.

Здесь же мне Цветков доложил, что в расположение отрядов прибыл представитель ЦК КП(б) Белоруссии Сергей Иванович Сикорский, который расположился в одной из ближайших бригад.

Я вспомнил, как выбрасывалась группа Топкина.

Это было в сентябре сорок второго года. Мы ожидали самолет и непрерывно жгли сигналы, а через нас каждую ночь шли самолеты дальше на запад.

Горсточка десантников сброшена в треугольнике: Телеханы — Мотыль — Пески, где не было ни одного партизанского отряда, кроме пятерки, возглавляемой Колтуном. Зато фашисты крепко обосновались в прилегающих к болоту местечках, завербовали себе тайных полицейских. Зимой сорок второго — сорок третьего года москвичам из группы Топкина пришлось побегать от карателей по замерзшему болоту. А затем они укрепили свои связи с местным населением, начали успешно действовать на коммуникациях врага, наконец установили связь с коммунистами-подпольщиками Урбановичем и Жижко, проделали большую работу по упорядочению местных партизанских отрядов и вот теперь должны были все это передать товарищам, прибывшим с полномочиями для руководства отрядами Брестской области…

Необходимо было встретиться с Сикорским и договориться о совместных действиях. Послал ему приглашение.

На следующий день Сергей Иванович прибыл в штаб Цветкова. Мы договорились, что он выделит мне триста человек по моему выбору, а руководство местными партизанскими отрядами возьмет на себя. Написали приказ об этом и решили откомандировать Алексейчика с группой в двадцать человек назад за линию, для объявления приказа в отрядах и для того, чтобы обеспечить его выполнение. Теперь надо было позаботиться о наведении порядка в штабе и устройстве настоящей базы, отвечающей требованиям конспирации.

Проводив Алексейчика, я взял Шлыкова, вооружился бесшумкой, и мы пошли бродить по болоту. Труднопроходимое обширное болото жило весенней жизнью. Лягушки упоенно квакали в камышах, жуки-водолюбы стремительно носились по поверхности колдобин, заполненных водой, в воздухе стояло непрерывное чириканье, свист и щебет пернатых гостей, занятых устройством своих летних «баз». Я почувствовал, как нервы мои понемногу успокаиваются. Побродив несколько часов по топям, мы набрели на канаву, заросшую камышом и лозняком. Канава вывела нас к сухому островку, за ним снова виднелась топь, а там — снова островок. Их было множество, и мы бродили от одного к другому, радуясь наличию прекрасных возможностей для организации здесь лагеря в изолированном месте, куда даже случайно не может попадать посторонний человек. Мы облюбовали один, — он дальше, чем другие, отстоял от края болота. Сюда через день-два я привел восемнадцать человек, тщательно отобранных. Они должны были составить штаб и Штабную команду. Среди них были Шлыков, Мирсков, Калугин, Милетин, Бриль и другие.

Вместе мы быстро освоили островок. Поставили палатки из парашютного шелка, оборудовали радиорубку, выстроили баню, кухню и навес для столовой, подготовили склады для боеприпасов. Все было тщательно замаскировано с воздуха. Маскировать наши постройки с земли не имело смысла: остров был на четыре-пять километров удален от сухого берега. Здесь не мог появиться посторонний человек в поисках коровы или боец из другого партизанского отряда. Наш бензиновый движок мог здесь спокойно работать: установленный в небольшой землянке, он нарушал покой только диких коз и лосей, в изобилии водившихся в этих болотах.

Теперь надо было использовать весь опыт, приобретенный в Булевом болоте у озера Червонное, для постройки центральной базы, базы «Военкомат», по образцу той, которую мы имели под Ковалевичами в первую военную зиму, и вспомогательных точек.

Из собственного опыта у меня сложилось совершенно своеобразное понимание конспирации в отношении места нашего базирования. Осенью и зимой 1941 года, когда наш отряд был чуть ли не единственным на все огромные просторы березинских болот, мы могли попросту исчезать, заметая за собой всякие следы. В 1942 году в Пинских болотах, в соседстве с местными партизанскими отрядами, мы наших следов скрыть не могли, и в этом не было никакой необходимости. Мы только скрыли центральную базу так, чтобы туда никто не мог забрести даже случайно, чтобы наша связь с местным населением и партизанскими отрядами осуществлялась через вспомогательные точки. В 1943 году в Брестской области, при массовом партизанском движении, когда местные жители переселялись в лес, нельзя было спрятать нашей центральной базы так, чтобы не знали, где она находилась. Главное было в том, чтобы на нее не попадали и не могли попасть лишние люди, чтобы враг не мог открыть ее расположение, характер выставляемых постов и подходы к ней.

Для размещения центральной базы мы выбрали остров, как нельзя лучше отвечавший этим требованиям. С сухого берега можно было даже указать направление на этот остров, но он ничем не выделялся из большого количества таких же, похожих друг на друга, островков. Гитлеровцы здесь находились совсем по соседству — в Старых Песках. Напрямую до них было четыре-пять километров, но в этих местах напрямую не летали и сороки. Чтобы попасть к нам из Старых Песков, нужно было проделать путь в несколько десятков километров: сначала побывать на нашей старой базе, затем снова вернуться на сухой остров и уже только после этого можно было «попытать счастья» пробраться к нам. Такой переход нельзя было сделать скрытно от партизан, и следовательно всякая внезапность нападения исключалась.

Мы же свое общение с нашей ближайшей периферией организовали сравнительно просто. Мимо нашего островка проходила старая еле заметная канава, вырытая несколько десятков лет тому назад. Берега этой канавы осели и заросли, их можно было заметить только по полоске лозняка, тянувшегося в глубь болота, и пройти ими до острова вряд ли решился бы даже бывалый лесовик-охотник. Канава эта метров на сто не доходила до сухого берега, но это нас тоже не беспокоило. Я пришел к заключению: если канаву, сплошь заросшую колючей травой, которую называли здесь «пузорезником», очистить, да кое-где немного углубить, да привезти сюда «позыченные» на Песковском озере от гитлеровцев лодки, то эта грязно-зеленоватая полоска могла стать «магистралью» для нашего сообщения с внешним миром. Эту магистраль не смог бы использовать никто из посторонних. Она начиналась на посту номер один, выставленного нами на сухом берегу, вернее за сто метров от него, а кончалась у центральной базы, где мы и решили устроить «гавань» для нашего «водного транспорта».

Канава была прочищена «штрафниками» с центральной базы под руководством Шлыкова и Калугина. Я всегда считал, что наша задача в тылу врага — не только готовить преданных бойцов, которые будут бить фашистских оккупантов, но и воспитывать людей, которые потом будут восстанавливать все разрушенное врагом. Мы вели решительную борьбу со всякими бытовыми проступками, начиная с ругани и кончая пьянством. Отсюда и появились у нас «штрафники».

Чистка канавы была делом нелегким. Ребятам приходилось, стоя по пояс в воде, руками — ведь нужных инструментов у нас не было — выдирать с корнями упругие кусты лозняка и выпалывать острую осоку и «пузорезник». Наломали они себе и плечи и спины, порезали ладони, но зато, когда канава была готова, мы притащили лодки, взятые на берегу Песковского озера, и, спустив в канаву лошадей, организовали транспортировку грузов по воде конной тягой. Стремясь поскорее выйти из воды, кони бойко таскали лодчонки взад и вперед.

Эти своеобразные «водные конки» и стали у нас главным средством передвижения в летнее время. Впоследствии мы проложили и кладки параллельно канаве, но кладки, как и канава, в случае надобности запирались вместо ворот минной преградой.

Несколько дней мы должны были потратить на оборудование центральной базы. Но даже эти дни не должны были пропадать даром для других, не запятых на работе бойцов. Хотя отбор людей и организация боевых групп не были еще закончены, а новое начальство с выполнением отданного нами приказа об откомандировании в мое распоряжение людей не торопилось. Больше того, некоторые из перешедших со мной через железную дорогу бойцов, взгрустнувших о привольной жизни, утекли в свои отряды.

Однако человек пятьдесят остались у нас. Среди них были: москвич — Владимир Иванович Савельев, старший политрук Морозов, лейтенант-пограничник Иван Косовский и другие.

Необходимо было их использовать на боевой работе, тем более, что под руками было дело, достойное серьезного внимания.

В ближайшем к нашему болоту крупном местечке Ивацевичи стояли карательные отряды. Они, по слухам, собирались потревожить нас в самом недалеком будущем. Это им тем легче было сделать, что через непроходимые наши болота, на расстоянии тридцати пяти — сорока километров, была проложена узкоколейка, соединявшая Ивацевичи с другим «карательным центром» — местечком Телеханы. А мы-то как раз и находились невдалеке от этой узкоколейки, между Ивацевичами и Телеханами. Правда, люди Цветкова не раз устраивали там крушения, но гитлеровцы быстро ликвидировали их последствия, и линия работала по-прежнему. Вот мы и решили на сей раз попросту разобрать эту узкоколейку совсем.

Я вызвал Гусева. Высокий и с виду неуклюжий, этот парень, бывший моряк, в остроконечной чудной шапке, еще увеличивавшей его и без того чрезвычайный рост, был известен своей лихостью. Даже гитлеровцы его знали, и у них он числился под кличкой «Длинный». Я позвал его и сказал: «Бери семьдесят человек, неделя сроку — и узкоколейки этой чтоб не было». И объяснил, как это сделать.

Разумеется, если бы мы просто вышли на перегон и начали крушить ветку, гитлеровцы подкатили бы бронепоезд и заставили бы нас отступить. Чтобы этого не произошло, мы оба конца узкоколейки, километрах в семи-восьми от Ивацевичей и Телехан, заминировали и подорвали.

Когда карателям были отрезаны подходы к месту производства партизанских работ, Гусев выслал небольшие группы людей в ближайшие деревни и объявил население мобилизованным. Крестьянам было предложено выйти на линию со своими лошадьми и инструментом. Колхозники пошли пакостить гитлеровцам довольно охотно, потребовав лишь одного — чтобы было инсценировано принуждение. В одних деревнях они довольствовались криком и руганью, в других требовали, чтобы партизаны гнали народ палками.

Инсценировка удалась на славу. Наши ребята размахивали палками и автоматами, оглашая воздух затейливыми выражениями, на сей раз без риска получить за это взыскание. Все население окрестных деревень со всем своим тяглом высыпало на линию, и за неполных пять дней узкоколейки не стало. Рельсы были развинчены и растащены по болоту, шпалы сложены в костры и сожжены. Затем Гусев со своими ребятами вернулся на базу, а мирные жители разошлись по домам.

Взбешенные каратели нагрянули в ближайшие к покойной узкоколейке деревни и уже всерьез палками стали выгонять крестьян на восстановительные работы.

— Знаем мы, — кричал уполномоченный оккупантами бургомистр на жителей Вульки Обровской, — знаем мы вас таких-сяких! Это «Длинный» от полковника пришел, подбил вас дорогу рушить, теперь мы вас заставим все исправить!

И действительно, согнав все работоспособное население, гитлеровцы за день уложили заново пять километров пути. Однако сторожить плоды трудов своих мужички наотрез отказались. К ночи они дружно потянулись до дому. Объяснили:

— «Длинный» нас съест живьем! Нипочем на ночь тут не останемся! — И разошлись.

«Паны» также побоялись остаться на линии и с наступлением темноты забились по хатам. «Длинный», разумеется, пришел и к утру разрушил все, что гитлеровцы сделали за день, и кое-где заминировал подходы к полотну. Так и перестала существовать узкоколейка. После этого нам в наших неприступных болотах стало куда вольготнее.

6. Начало перелома

В июне мы навербовали себе людей. Лучшая часть товарищей из среды оставшихся с нами партизан была использована в качестве командиров созданных нами боевых групп, — наши дела пошли полным ходом.

В районе Ивацевичей, под Янувом, недалеко от Кобрина и Лунинца, под Барановичами, Пинском и Брестом были организованы периферийные наши подразделения. Через них нам удалось наладить связь с нашими работниками на городских предприятиях и железных дорогах.

Владимира Ивановича Савельева я послал с группой товарищей в район Антополя, лейтенанта-пограничника Косовского под Кобрин.

Одновременно мы развернули широкую сеть боевых групп в местечках и селах, и к нам хлынул народ.

Здесь, как в Витебской и Пинской областях, были прекрасные советские люди, простой белорусский народ, до конца преданный своей родине. Мы находили себе исполнителей всюду, среди всех слоев населения.

Поляки, чехи, венгры и румыны, видевшие неизбежный провал гитлеровских авантюрных планов, искали выхода, они не желали сопровождать к гибели фашистских генералов. Многие переходили к нам, еще большее их число готово было установить с нами связь, выполнять наши запросы по разведке и диверсиям изнутри.

В этот период рядовые гитлеровцы, подвыпив, плакались на свою судьбу, жаловались белорусам и проклинали Гитлера. Даже эсэсовцы присмирели! И только незначительная часть фашистских головорезов проявляла еще большую активность и беспощадно срывала свою злость за неудачи на ком попало.

В этот период гитлеровцы особенно нуждались в резервах, а резервы были выкачаны до предела. Оккупанты были вынуждены ставить на охрану коммуникаций войско своих союзников, но союзники у Гитлера остались только в штабах да среди поставленных им фашистских правительств. В низах сочувствие «его союзников» было на нашей стороне.

Хорошо помнится осень сорок третьего года, когда участок железных дорог между Березой-Картузской и Барановичами поставили охранять чехов. Охранники немедленно договорились с партизанами и стали пропускать их через полотно дороги. Стрелять они стреляли больше, чем немцы, но стреляли так себе, в воздух.

В такой период в исполнителях не было недостатка, фашистская военная машина разваливалась.

Здесь было также много людей, испытавших на себе всю тяжесть тюремного режима белопанской Польши. Одного из таких, бывшего комиссаром местного партизанского отряда, Николая Харитоновича Колтуна, я назначил своим помощником по району Ивацевичи.

Коммунист и активный подпольщик, Харитоныч семь лет просидел в знаменитом концентрационном лагере Березе-Картузской. Его многократно пытали, морили голодом, держали в холодной камере. Он болел болотной лихорадкой, был при смерти, но не умер и не сдался. Красная Армия, освободившая в 1939 году Западную Белоруссию, освободила и Харитоныча. Его жену убили гитлеровцы. Теперь он с двумя сыновьями партизанил. Старший его сын, восемнадцати лет, был подрывником, а младший, Мишка, остроглазый, шустрый и не по годам маленький паренек тринадцати лет, сначала пас коров в семейном лагере, а затем стал отличным исполнителем по связи с нашими людьми, действующими в городах.

Освоившись на новом месте, мы начали создавать небольшие группы, которые старались придвинуть ближе к экономическим и административным центрам области, а также к важнейшим узлам гитлеровских коммуникаций. Во главе некоторых групп были поставлены бывалые подпольщики — такие, как Колтун, и на эти группы я возлагал особенно большие надежды.

Население оккупированных районов начинало понимать свою силу. Желавшие бороться с врагом шли к нам непрерывным потоком. Среди них были люди самых различных возрастов и профессий. Это открывало широчайшие возможности для нашей работы. В конце июня меня посетил мой бывший командир отряда Цыганов. Долго мы вспоминали с ним сорок первый год. Огромная разница бросалась нам в глаза. Осенью сорок первого года гитлеровцы, опираясь на быстрое движение своих армий, дезорганизовали местное население своей демагогической пропагандой, хвастовством — с хода взять Москву и закончить войну через месяц-два.

Летом сорок третьего большинство гитлеровских солдат и офицеров потеряло веру в осуществление военных замыслов фашистского командования.

Осенью сорок первого белорусское население нам сочувствовало и помогало.

Весной сорок третьего года подавляющее большинство населения уже принимало активнейшее участие в разгроме оккупантов. В первую военную зиму мы месяцами не снимали с плеч автоматов, теперь мы жили в окружении партизанских отрядов и действующего с нами населения; имели прекрасное жилье, кухни, бани. Могли по-человечески отдохнуть на досуге.

Узнал обо мне и Черный, прислал своих людей навстречу. А на мою просьбу откомандировал в мое распоряжение Дубова, Рыжика, деда Пахома, Телегина, Терешкова, Никитина и некоторых других. Через некоторое время часть товарищей благополучно прибыла в наше распоряжение. При этом Черный мне рассказал, что с Дубовым он около шести месяцев не имеет связи. «Буфетчик» ему крайне нужен, а Пахому Митричу предоставлена полная свобода действовать по своему усмотрению: «Он и без моих указаний иногда выполняет поручения местных партизанских отрядов».

И наш замечательный дед не замедлил навестить нас самолично. Это была радостная, глубоко волнующая встреча старых боевых друзей. Хотя все это состоялось не в красавице Москве, а День Победы еще был далеко впереди, но все мы были счастливы, и наша совместная борьба с врагом стала намного эффективней.

Пинский буфетчик Рыжик, проведав о моем возвращении, стал давать ценные данные нам и Черному. А скоро переехал в Кобрин и установил с нами еще более тесную связь.

Перед нами стояла, как и раньше, задача тщательно проверять идущих к нам людей. Всем честным людям надо было помочь находить место в нашей общей борьбе, где они могли бы причинить наибольший урон неприятелю. Понятно, что выполнение этой задачи требовало от нас железной выдержки и уменья проникать в психологию человека. Трудно и опасно было производить диверсии на железнодорожном транспорте, организовать взрывы объектов в гитлеровских гарнизонах. Труднее было проникать в мастерские, склады, учреждения, воинские части оккупантов. Ошибешься — смерть. Но еще труднее было подходить к человеческой душе, придавленной, а — кто знает? — может быть, и исковерканной фашистским режимом.

Однако нам удавалось справляться и с этим трудным и ответственным делом. Мы находили наших, до конца преданных советской родине людей, и они шли туда, куда их посылали. Подавляющее большинство этих людей показывало высокие образцы дисциплины и стойкости при выполнении боевых заданий.

Давая то или иное задание, мы принимали все необходимые меры к тому, чтобы наш исполнитель не пострадал и чтобы гитлеровцы не могли расправиться с его семьей или ближайшими родственниками, как это случилось с семьей Конопадского. Некоторые из этих людей, принимая наши поручения, сами просили взять их семьи и вывести в лес, некоторым об этом напоминали наши представители.

Осенью 1943 года у нас насчитывалось более семисот семейств, состоявших главным образом из женщин, подростков и детей. Но еще летом нам пришлось начать строить партизанскую деревню в лесу. Бойцы, привыкшие к труду и имевшие опыт строительства в лесных условиях, быстро построили несколько первых землянок. Этого было достаточно, чтобы женщины сами взялись за это дело. Они создали добровольные женские строительные бригады, и строительство пошло полным ходом.

Выбранное нами удаленное от обжитых мест урочище было недоступно для карателей. В течение лета и осени 1943 года оно было застроено настолько, что скоро наш семейный партизанский лагерь имел уже, кроме жилых землянок, бани, пекарни и оборудованные бараки для больных и выздоравливающих после ранений бойцов и командиров.

О партизанской санитарной части следует рассказать несколько поподробнее.

Среди десантников группы Топкина был молодой врач Александр Холоджиев и военфельдшер — Николай Рубцов. В момент раскрытия парашюта у Холоджиева стропами ободрало кожу под подбородком. Молодой двадцатидвухлетний человек вынужден был отпустить бороду. А борода у Холоджиева за несколько месяцев выросла огромная. Молодой врач стал похож на пожилого доктора с солидным стажем врачевания. Сам Александр обрел солидность, решительность в действиях и вдумчивость. Десятки сложных операций, проведенных Холоджиевым на ветру под открытым небом или под плащ-палаткой, иногда ночью при свете костра или коптилки, без надлежащего инструмента, оказались удачными. Однажды он ампутировал ногу подрывнику, и ему пришлось обрезать берцовую кость древесной пилой, но операция закончилась благополучно. Было ли причиной этому искусство молодого врача или сверхвыносливость советских людей, которую они обретают в момент смертельной опасности для своей родины, но только авторитет Холоджиева рос не по дням, а по часам. Наш бородач приглашался на консультации опытными хирургами, работавшими в соседних партизанских отрядах, он принимал младенцев у деревенских рожениц, к нему обращались жители партизанской зоны. Черная борода Александра плохо маскировалась в редких зеленых кустарниках на болоте. Врача опознавали издалека и были всегда рады его появлению. Александр Холоджиев проявлял не только прекрасные способности советского врача, но и организатора. По его настоянию строились необходимые помещения для больных и раненых, вспомогательные службы для продуктов, бани для дезинфекции и стирки. А впоследствии, когда наше положение на болотах упрочилось, у Холоджиева были свои коровы, пекарня, мастерские по пошивке белья и т. п. Холоджиев почти не употреблял спиртного, всегда был трезв и рассудителен, но молодость все же иногда проявлялась в нем бурно, рьяно, вскипала в пустяковых спорах, порой не значащих, и вырывалась на поверхность.

Помимо своих прямых обязанностей, наш главный медик заведовал складом спиртного, и здесь он был неумолим и неподкупен. Хранилища свои он содержал в секрете: когда он брал и где, никто не мог проведать, просить же это снадобье у него было бесполезно.

В санчасти царил образцовый порядок и незыблемый авторитет нашего врача.

Иначе вел себя военфельдшер Николай Рубцов. Этот не был доволен своей профессией и все стремился вырваться на боевые операции. Обладая качествами строевого командира, он выдвинулся по этой линии, и ему было поручено командовать подразделением автоматчиков. Рубцов хорошо показал себя при выполнении боевых заданий.

В нашем семейном лагере женские бригады занимались не только строительством. Они создали несколько боевых групп.

Зная прекрасно подходы к населенным пунктам и складам в районе Пинска, боевые группы женщин и девушек весьма успешно захватывали фашистские запасы продовольствия и табуны скота, приготовленные для отправки в Германию. Только в одной такой операции женская боевая группа при содействии нескольких автоматчиков отбила у оккупантов семьсот голов коров, более тысячи овец, которые были угнаны в лес, в район расположения семейного лагеря. Таким же способом было захвачено большое количество муки и соли.

Боевые группы девушек и молодых женщин выполняли немало заданий по разведке и диверсиям. Они помогали соединению завязывать связи с интересовавшими нас людьми, а иногда захватывали и доставляли в лес фашистских солдат.

Позднее в семейном лагере были созданы различные мастерские, в которых шилось для бойцов белье, полушубки из выделывавшихся там же овечьих шкур, из шерсти изготовлялись валенки, вязались джемперы и перчатки, производилась починка белья, верхней одежды и обуви.

Женщины и девушки семейного лагеря не были для нас обузой, — они помогали нам в повседневных боевых делах и освобождали большое количество бойцов от хозяйственных дел и забот. Семейный лагерь стал числиться у нас тыловой частью, полезной для боевой работы.

* * *

Как-то вернувшись с центральной базы, я застал у себя в штабной землянке Сергея Ивановича Сикорского. Он радовался как ребенок. Только накануне ему удалось вырвать из фашистского рабства свою жену и троих детей.

Война застала Сикорских в Бресте, где Сергей Иванович был секретарем обкома партии по кадрам. Старшей его дочке исполнилось тогда девять лет, а младший сынишка только что начал ходить. Гитлеровцы захватили Брест, а семья Сикорских не успела уйти. Какой-то военный, забежавший впопыхах на квартиру Сикорских, сказал жене, что Сергей Иванович умер у него на руках. Надеяться семье было больше не на кого. Убитая горем женщина взяла ребятишек и, в чем была, ушла из дому к дальним родственникам на окраину города. Там, в жалкой лачуге, под чужим именем Сикорские провели страшных два года. Босые и голодные ребятишки побирались под окнами. Повыползшие из своих щелей бывшие кулаки и подкулачники, в угоду «панам-фашистам», травили беззащитных детишек собаками, бросали в них камнями, ругали безобразными словами.

Слезы подступили у меня к глазам, когда я слушал печальную повесть семьи Сикорских. Я вспомнил свое горькое детство, холодную грязь осенних дорог, от которой ныли босые ноги, высокие окна богатеев, псов, хрипящих от ярости, и толстые морды хозяев. Тот, кто сам не пережил подобных унижений, не поймет, как иссушают они детскую душу.

Но вот 4 мая 1943 года наша авиация совершила налет на военные объекты Бреста. Был поврежден вокзал, разбиты железнодорожные стрелки и пути. Дождь фугасов и зажигалок охладил пыл зарвавшихся в своем усердии фашистских прислужников. Они поняли, что Красная Армия сильна и что недалек тот день, когда им придется отвечать за свои подлые поступки. И страшная звериная натура хозяйчика изменилась как по волшебству. Детишек, которые привыкли за два года «нового порядка» далеко обходить крепкие, заново покрашенные дома с высокими оградами и гремящими железом цепными псами, стали наперебой зазывать в эти дома. Двери, которые еще вчера со стуком захлопывались перед их носом, сегодня гостеприимно распахивались. Руки, награждавшие тычками, начали гладить по головке. Ребятишек называли «панычами», сажали за стол и угощали, как дорогих гостей, их умывали, чесали, наделяли обносками, а одна «сердобольная» тетя — лавочница — даже сводила детишек в баню и отпустила домой во всем чистеньком.

В это самое время в лачужку Сикорских пришла незнакомая женщина и передала записку с сообщением, что Сергей Иванович просит жену на другой день выйти с детьми для встречи на опушку леса. Сикорская не поверила этой записке и, опасаясь провокации, не только сама никуда не пошла, но и детишкам в этот день выходить из дому запретила. А женщина была женоргом партизанского соединения и посланцем Сергея Ивановича. Делать нечего, пришлось Сергею Ивановичу писать записку своей рукой, И вот вся семья потихоньку выбралась из города и в радостном волнении поспешила к условленному месту. Женщина и детишки уже подбежали к опушке леса, когда внезапно из высокой ржи поднялся в рост отряд немецких солдат. Сикорская, таща за собой перепуганных детишек, кинулась прочь. Ее догнали, объяснили, что это необходимый для встречи маскарад, и «под конвоем» увели в лес.

Я поехал в семейный лагерь и познакомился с семьей Сикорского, с волнением пожал огрубевшую руку изможденной маленькой женщины, держал на руках худенького большеглазого мальчика. Я вспомнил своего Вилена — давненько уже не получал я писем из дому, — розового, веселого, озорного. Какое счастье, что его не коснулись ужасы «нового порядка»!

7. Странные позывные

В этот солнечный день я почему-то особенно заскучал о Дубове Павле Семеновиче. В мыслях у меня всплывали одна за другой картинки из бесед у костров в первую зиму, вспомнился шестисоткилометровый переход. Дубов теперь издалека казался великаном. Да и на самом деле этот человек был особенным. В самую трудную минуту он будто предугадывал настроение людей и приходил им на помощь.

Сидишь бывало у костра, задумавшись. Он подойдет, посмотрит на тебя, усядется поближе, да и заговорит о главном, будто прочитал твои мысли. «Всегда этот человек был таким или лишь в сложной и тяжелой обстановке? Шесть месяцев нет связи! Такого друга потерять… Неужели погиб?» — думал я, шагая вдоль канавы.

Докладывая расшифрованные радиограммы, начальник связи пригласил меня послушать в двадцать один час концерт из Москвы, составленный по заявкам знатных летчиков.

В такое время суток у нас наступало затишье. Я дал согласие.

Собралось человек восемь, не считая радистов. Музыка была изумительной, слышимость превосходная, в воздухе никаких помех. Но радист Петя время от времени регулировал настройку, музыка отдалялась, слышался писк передатчика, Мой адъютант попросил радиста остановиться. Но Петя был в наушниках, не слышал слов товарища Калугина и продолжал время от времени менять длину волны, Я понял: он за кем-то охотится в эфире. Один из командиров подошел и прикрикнул на связиста. Тот снял наушники и, как бы спохватившись, сказал:

— Извините, товарищ полковник! Кто-то передает открытым текстом позывные, а может, условленный сигнал. Через каждые три минуты посылает в воздух по три буквы: «ДПС», «ДПС», «ДПС». Передатчик работает на волне очень близкой к радиовещанию, порой их плохо слышно из-за музыки, и я чуть поворачивал рукоятку. Думал, услышу что-нибудь еще.

Над Петей посмеялись и стали расходиться по своим землянкам. Утомленный переживаниями минувшего дня, я заснул крепким сном.

Проснулся, как всегда, очень рано и стал продумывать порядок дня, Но у меня еще не развеялись впечатления от вечернего концерта, я невольно начал вспоминать музыку, песни и эти «ДПС», «ДПС», «ДПС»… Затем снова вспомнил Дубова Павла Семеновича. И у меня в голове мелькнула мысль о совпадении необычного радиосигнала с инициалами моего друга. У Дубова не было рации, и получить ее без нашего содействия он не мог.

«А если он достал ее случайно или связался с Москвой, то зачем ему передавать свои инициалы открытым текстом? Но кто-то же передает эти три буквы, почему же нельзя допустить, что это делает именно он или кто-либо из связанных с ним людей? Если ему удалось достать рацию с радистом, то, не имея общего с нами шифра и программы связи, он не в состоянии передать нам и единого слова, При его документах эти три буквы ничего не означают и не могут вызвать к нему подозрения у гитлеровцев, если бы они даже его засекли. Поэтому он или его радист без малейшего риска может посылать в воздух эти «ДПС», на которые можем обратить внимание только мы и никто больше. Если у него есть рация, то он, как и мы, может заблаговременно знать о передаче из Москвы интересного концерта, вот и решил время от времени подавать эти сигналы.

Я быстро соскочил, обулся и пошел к радистам.

— Знаете что? — сказал я начальнику узла связи, — У меня создалось предположение, что тремя буквами «ДПС» напоминает о себе наш Дубов Павел Семенович, с которым мы потеряли связь. Что вы, товарищ командир! Откуда он может взять рацию? — возразил товарищ К.

— Дубов Павел Семенович! Точно, все совпадает, не иначе он! — воскликнул радист Петя.

— Ну, так вот вам задание: в течение трех суток установить связь с этим «ДПС», а там мы выясним, что к чему.

— Открытым текстом ведь запрещена всякая передача, товарищ командир, — напомнил мне старший из связистов.

— Автомат выпускается для того, чтобы поражать противника огнем. Но если вы не сумеете во-время привести в действие эту машинку и разобьете гитлеровцу черепок прикладом, вам засчитают все равно. Рация — ваше оружие, и старайтесь поразить им противника любым возможным способом. Позывные у вас теперь уже есть. Но если вы их зашифруете, они потеряют всякий смысл, вызывать можно только открытым текстом. Ну, детали вы придумаете лучше меня, а мне доложите о результатах.

— А можно, товарищ полковник, передать ему ваши инициалы, если мы с ним свяжемся? — спросил загоревшийся возможностью выполнить сложное задание связист-комсомолец Петя.

— Передавайте.

Через три дня мне доложили, что связь с «ДПС» установлена и по всей вероятности это Дубов. Но для уточнения деталей у меня попросили радисты дополнительно трое суток.

Спустя несколько дней на одной из вспомогательных точек мне представили человека лет двадцати восьми, прихрамывающего на одну ногу. Незнакомец отрекомендовался Яном Мовинским, работавшим ранее телеграфистом. Когда гитлеровцы оккупировали Польшу, он уехал в деревню, а затем перебрался в Брест, где у него проживала мать, Брат его работал — в железнодорожных мастерских, где и познакомился с гражданином Доминым Иваном Куприянычем. Затем им удалось достать рацию, которую оставила одна группа на хранение местному жителю осенью сорок первого; обещали зайти за ней, но не вернулись.

— Радиста не нашли и поручили мне на ней работать, — рассказывал Мовинский. — Ля ключом выстукивать могу. А шифра у нас нет, нет и программы связи. Пришлось посылать в воздух позывные «ДПС» на тех же волнах, на которых производится передача концертов из Москвы. Вот я и стучал недели две кряду, пока не получил ответную депешу. Теперь я по совету Домина и брата поступаю сторожем одного магазина в Бресте, но для этого нужна рекомендация. В Дрошченском районе один из моих дальних родичей работает бургомистром, я выехал из города к нему попросить рекомендацию. Попутно к вам и заглянул…

Мы тщательно разработали шифр и программу связи с Дубовым, и у нас получилась новая, хорошо засекреченная точка связи в Бресте.

Я тщательно продумал все сообщения Мовинского.

Нам из Москвы радировали в сорок третьем: «Со взрывами у вас получается хорошо. Вы подрываете гитлеровские эшелоны и организуете взрывы вражеских объектов. Но главное теперь — усилить разведку. Гитлеровские войска, откатываясь на запад, создают укрепленные пункты обороны. И для успешного продвижения наших войск нужны разведывательные данные о противнике».

В этих условиях трудно переоценить значение своего человека, проникшего в аппарат противника и имеющего радиосвязь с нами. Именно через Дубова, установившего прочную связь с работниками брестского почтамта, нам удалось систематически добывать ценные сведения.

8. Всем народом

После провала июльского наступления гитлеровцев на Курской дуге Красная Армия, сокрушая на своем пути все преграды, стальной лавиной двинулась на запад. С каждым днем все отчетливее вырисовывался крах нацистской Германии.

Не в силах больше скрывать от населения свои поражения на восточном фронте, фашистское командование сообщало в сводках об оставлении гитлеровскими войсками советских городов и целых районов «по стратегическим соображениям» или «для выравнивания линии фронта».

Советские граждане, насильно мобилизованные оккупантами для работы на промышленных предприятиях, железнодорожном транспорте и в учреждениях, не могли пассивно ожидать прихода Красной Армии. Они искали путей и средств отомстить ненавистным захватчикам.

Даже те немногие, которые с приходом гитлеровцев поддались фашистским провокациям, готовы были любой ценой искупить свою вину перед советским государством. Все эти люди искали встреч с нашими представителями. Они просили заданий и средств для нанесения ударов по врагу.

Основные районы партизанской борьбы — Пинские болота и Полесье — значительно приблизились к линии фронта. Наладилась связь и улучшилось руководство местными партизанскими отрядами со стороны ЦК КП (б) Белоруссии и Центрального штаба партизанского движения. Усилилось снабжение партизан взрывчаткой, оружием, боеприпасами.

Партизанское движение в Белоруссии достигло огромного размаха. Оружие, боеприпасы и взрывчатку местные партизанские отряды добывали теперь не только от гитлеровцев, но и получали с Большой земли. Подрыв железнодорожных поездов к этому времени был освоен так, что его организовать могли даже деревенские подростки, дай им только взрывчатку и арматуру.

Перед нами открылись неограниченные возможности для массового нанесения ударов по врагу в занятых им районах. Фашистское руководство принимало все меры для подавления советского народа на оккупированной территории.

Наместник Белоруссии — Вильгельм Кубе — применял самые разнообразные средства для борьбы с советским народом. Он был опытным и опасным противником.

На одном из совещаний гебитскомиссаров в Барановичах весной 1943 года Кубе примерно так изложил задачи колонизаторской политики фашистов:

«Мы должны считаться с тем, что перед нами совершенно иной противник по сравнению с тем, которого мы встречали в Европе… Большевики сильны своей организацией. Комсомол — это такая массовая организация, которая охватывает подавляющее большинство советской молодежи. Упорство и стойкость комсомола испытали на себе наши солдаты, сражавшиеся в боях с комсомольскими частями.

Мы должны создать в Белоруссии массовые молодежные организации, формально воспроизводящие организационные принципы комсомола, но работающие в интересах великой Германии.

Мы должны создать в Белоруссии национальные формирования, которые могли бы быть противопоставлены партизанам…

Белорусский народ не велик по своей численности, и нам не нужно бояться, что, почувствовав предоставленные ему возможности, он может впоследствии стать опасным для нас противником. Мы успеем реализовать свои преимущества, вытекающие из победы нашей армии, а в данное время мы должны создать видимость полноправия белорусского населения.

Мы должны организовать экскурсии белорусской молодежи в Германию и наглядно показать то, что мы иногда обещаем.

Я снесся с фюрером и получил одобрение этого плана…»

Весной 1943 года мы уже систематически получали сведения о выступлениях кровавого фашистского диктатора и были в курсе основных его планов и намерений. Получаемые нами сведения, документы представляли исключительную ценность не только для нас, но и для Верховного командования Красной Армии. «Лойяльная» тактика, о которой говорил Кубе на барановическом совещании, сочеталась у него с открытыми и скрытыми карательными акциями против белорусского народа.

В Белоруссии были собраны сотни опытных провокаторов из разных государств Европы, оккупированных немцами. Профессиональные убийцы засылались в партизанские отряды для диверсионных актов против руководителей. Но простые советские люди разоблачали агентов Кубе, расстреливали и вешали их на осинах белорусских лесов.

Кубе посылал на борьбу с партизанами специальные дивизии до зубов вооруженных эсэсовцев. Но сожженные деревни и села умножали ряды народных мстителей и увеличивали сопротивление советских людей оккупационному режиму. На стороне партизан были симпатии широких народных масс. Партизанское движение в Белоруссии росло и крепло с каждым днем.

Советские люди, поднявшие знамя вооруженной борьбы против фашистских захватчиков, многому научились в тяжелой кровопролитной борьбе с сильным и коварным врагом. От обороны они переходили к наступлению, проникали в лагерь врага и били его всюду, где создавалась для этого хоть малейшая возможность.

В сентябре 1943 года в минском городском театре происходило совещание фашистского актива по вопросу усиления борьбы с партизанским движением. И тут партизаны «сказали свое слово»: взрывом в театре было убито и покалечено более сотни активных фашистских руководителей, Но Кубе удалось избежать участи своих сподручных.

Взбешенный диктатор начал подготовлять драконовские меры расправы с советским народом. Партизаны спешно принимали свои контрмеры.

В двадцатых числах октября 1943 года, через месяц после взрыва в театре, рука народного мстителя настигла кровавого диктатора. Из Барановичей, где Кубе выступал на митинге перед солдатами, отправляемыми на восточный фронт, позвонили в Минск на его квартиру, чтобы был подготовлен ужин. «Господин наместник почувствовал себя утомленным».

Ужин для Кубе был подготовлен, но этот ужин оказался для него последним. Вынесенный ему смертный приговор был приведен в исполнение: взрывом толовой шашки Кубе был убит в собственной постели.

Так бесславно закончилась жизнь гитлеровского наместника, поставившего своей целью сделать Советскую Белоруссию «провинцией Восточной Пруссии».

Организатором этой диверсии был москвич-десантник, выпрыгнувший в соединение Щербины — Кеймаха; исполнительницей была славная белорусская женщина, истинная патриотка своего народа, оставленная ЦК КП(б) Белоруссии в тылу у гитлеровских захватчиков для подпольной работы.

Мы были особенно рады, когда узнали, что в практическом осуществлении уничтожения кровавого диктатора принимал участие товарищ Хатагов Харитон Александрович, тот самый осетин, которому под Молодечно весной сорок второго года был вручен дробовик деда Пахома. Ему же пришлось выводить в лес исполнительницу, связную «Черную», и ее семью, и переправлять их затем на Большую землю.

Харитон Александрович Хатагов был кандидатом ВКП(б). К осени сорок третьего года он имел на своем счету семнадцать сброшенных под откос вражеских эшелонов и ряд других ответственных диверсий.

Гитлеровцы потеряли всякую надежду подавить партизанское движение карательными экспедициями. Они начали поспешно укреплять железнодорожные и шоссейные магистрали. Спилили леса по обеим сторонам железнодорожной линии и шоссе на сто — сто пятьдесят метров. В отдельных местах заминировали" подходы к полотну и увеличили численность охраны. Чтобы защитить железные дороги от диверсий, гитлеровцы превратили их в укрепленную полосу. Но число крушений железнодорожных эшелонов продолжало расти, принимая катастрофические размеры для оккупантов. Подход к линии с каждым днем становился труднее, но зато все больше и больше партизанских отрядов овладевали техникой организации крушений, все больше и больше людей, работающих у гитлеровцев на транспорте, включалось в работу по подрыву вражеских поездов. Подрыв вражеских эшелонов стал осуществляться такими средствами борьбы, как «ПТР».

Из противотанкового ружья с расстояния трехсот — четырехсот метров одним-двумя выстрелами можно вывести из строя паровоз, можно зажечь цистерну с горючим, взорвать состав с боеприпасами и т. п. А стрельбе из этого оружия не могла помешать гитлеровская оборона, расположенная вдоль полотна дороги.

Особенно широкий размах приняла тактика выведения из строя вражеских эшелонов с помощью магнитных мин и термитных шариков. Шарики попросту забрасывались в крытые вагоны железнодорожниками, завербованными нами, и вызывали в пути следования пожар в эшелоне; Магнитки же прикладывались к цистернам и, как правило, при взрыве вызывали пожар в составе с горючим.

Кто наблюдал, как горят цистерны с бензином или даже с нефтью, тот знает, что такое пожар в пути на ходу поезда. Огромный столб пламени охватывает весь состав, уцелеть могут только вагоны, находящиеся впереди от горящих цистерн, но при остановке поезда пламя бросается вперед и охватывает все остальное, иногда включая паровоз.

Наше соединение в Брестской области, не ограничиваясь организацией крушений поездов, начало производить диверсии па промышленных предприятиях и других важных военных объектах противника, расположенных в городах и крупных местечках.

К осени 1943 года диверсии с помощью мин замедленного действия приняли настолько массовый характер, что гитлеровцы были бессильны с ними бороться. Взрывы происходили в офицерских столовых и клубах, в военных казармах и мастерских, на железнодорожных станциях и складах. В некоторых районах Брестской, Пинской и Барановической областей наши работники вывели из строя почти все мельницы и спиртозаводы, работавшие на оккупантов, подорвали большое количество гитлеровских хлебопекарен, заводов по обработке масло-молочных продуктов, всевозможных вспомогательных мастерских, складов стратегического сырья и продовольствия. Иногда подпольщики и наши разведчики ставили мины-противопехотки даже на тропах, соединявших уборные с казармами, и гитлеровцы, отправляясь по своим надобностям, несли жертвы. Взрывались оставленные без надзора на улице автомашины и тракторы, были такие случаи, когда гитлеровские офицеры и чиновники взрывались в пути следования от мин, заложенных под сиденье.

Об этом случае следует рассказать поподробнее.

Некоторые местные партизанские отряды, действующие поблизости от своих деревень, особенно ненавидели полицейских, выходцев из тех же населенных пунктов. Да это и понятно, полицианты хорошо знали местность и окружающие леса, в которых скрывались партизанские семьи. Они знали всех родственников партизан и людей, оказывающих помощь партизанам. Все это они передавали в гестапо, приводили карателей и расправлялись с советскими людьми при первой возможности. Без помощи местных полицейских гитлеровцы в наших просторах для партизан не были бы так опасны.

Поэтому партизаны очень часто обращались к нам с просьбой: отпустить им боеприпасов и взрывчатки на то, чтобы разбить тот или иной полицейский участок. Первое время мы часто шли им навстречу в этом их желании и по возможности отпускали просимое. Впоследствии мы убедились, что этого делать не следует. К этому выводу мы пришли на таком примере.

В Пинскую область прибыл крупный фашистский чиновник и стал разъезжать по области, видимо с целью выявления того, что можно захватить и вывезти в гитлеровскую Германию отступающим фашистским войскам.

Вокруг этого гитлеровского уполномоченного сгруппировалось несколько десятков местных предателей, за которыми наши разведчики долго охотились, но не могли их изловить потому, что они укрывались под защитой крупных фашистских гарнизонов.

Кавалькада матерых фашистов представляла для нас заманчивый объект нападения, их сопровождали несколько чинов гестапо и десятка три полицейских. К тому же они старались держаться ближе к фашистским гарнизонам, во избежание неприятности.

К счастью, одной из наших групп перед этим удалось завербовать рядового полицианта, который оказался в числе охраны. Вот этот полициант улучил момент и всунул гитлеровскому посланцу под сиденье толовую шашку с детонатором замедленного действия.

Матерый оккупант был убит взрывом, который произошел под обшивкой сиденья. В ответ на этот дерзкий акт народных мстителей в гестапо ничего умнее не придумали, как расстрелять всю сопровождающую свиту.

В живых было оставлено несколько рядовых полициантов, среди которых уцелел и наш исполнитель.

На этот раз мы «вынесли одобрение» гестапо за расстрел предателей белорусского народа.

После этого случая, если к нам обращались за содействием помочь «гробануть» полицейских, мы требовали от просителей организовать диверсию против одного-двух представителей гестапо, находившихся среди полицейских, а уж с полициантами гитлеровцы расправлялись сами. Это и выглядело лучше и обостряло отношения между хозяевами и их «надежной» опорой, созданной из среды местных предателей.

Искать исполнителей для осуществления подобного рода диверсий нам почти не приходилось. Напротив, они сами всевозможными путями искали и находили наших людей, предлагая иногда уже готовые планы нанесения ударов по фашистским захватчикам.

Александр Шлыков, Валентин Телегин, Яша Кулинич, Нина Осокина и много других превратились в инструкторов. Они встречали, снабжали взрывчаткой и консультировали людей, приобщавшихся к общей борьбе советского народа с фашистскими оккупантами. Местные граждане, работавшие на транспорте у гитлеровцев, получали мины и сами пускали под откос поезда противника. Осенью 1943 года мы поставили дело так, что машинисты организовывали взрывы в депо и выводили из строя паровозы. Стрелочники взрывали стрелочные перекрытия, смазчики забрасывали в поезда с горючим зажигалки и подсыпали песок в буксы вагонов. Водоливы выводили из строя водокачки и системы водоснабжения…

Гремели не только леса Белоруссии, но рвалась и горела советская земля под ногами фашистских захватчиков. Наша мастерская-лаборатория в лесу работала полным, ходом, изготовляя «партизанские подарки» для гитлеровцев. Саша Милетин, Костя Мурехин, Лаврен Бриль не спали ночами, выполняя срочные заказы.

Война с врагом на занятой им территории велась теперь всем советским народом.

Как и прежде, в свободные минуты у костра проводились беседы с молодежью. Наши «кадровики» находили время вести воспитательную работу среди населения в прилегающих деревнях, в семейном лагере, разрешали все споры и недоразумения, возникавшие между нашими людьми и многочисленными партизанскими отрядами, расположенными по соседству.

— Победить фашистов — это еще не все, теперь об этом спору нет. Надо смотреть вперед. А впереди у нас огромная работа, — говорил Василий Афанасьевич Цветков в одной из бесед.

— Да, многое придется восстанавливать из того, что теперь мы так охотно разрушаем, — сказал Валентин Телегин.

— Разрушенное толом — это одно. На это мы можем привлечь и самих оккупантов. А вот учить их, перевоспитывать придется нам. Да и не только их… Передовик-боец иль командир в бою должен стать первым в труде, подавать пример культуры в жизни. А вести массу за собой в мирной обстановке иногда труднее, чем на фронте.

9. Война на рельсах

Осенью сорок третьего года, организуя диверсии на внутренних объектах противника, мы делали упор в первую очередь на вражеские коммуникации. С крушениями поездов гитлеровцы как бы смирились. Они все делали для того, чтобы сократить простои, и вражеские эшелоны, волоча подбитые хвосты, продолжали ползти на восток к линии фронта.

Мы хорошо понимали, что всякий дополнительный взрыв на магистрали, выведенная из строя водокачка, взорванный семафор, блок-пост и даже линия связи — создавали дополнительные простои, а все, что хотя бы на час останавливало движение на железной дороге, помогало родной Красной Армии громить врага, спасало какое-то количество жизней наших бойцов на фронте. И потому мы не жалели сил и не останавливались ни перед чем, чтобы наносить удар за ударом, все более разрушительные и ощутимые для гитлеровцев, по их железнодорожным коммуникациям, по их технике и живой силе, движущейся к фронту. А человек, орудие или танк, уничтоженный до подхода к фронту, — это предотвращенная смерть энного количества людей, спасенное от разрушения какое-то количество материальных ценностей, это бомбовоз, сбитый прежде, чем он успел выбросить на цель свой разрушительный груз.

В течение лета и особенно осени 1943 года наши группы подрывников произвели огромное количество диверсий. Для осуществления многих важных операций приходилось привлекать людей из железнодорожного персонала, находившегося на службе у гитлеровцев, и почти не бывало случаев, чтобы намеченное мероприятие срывалось из-за отсутствия нужного человека. Война на рельсах не прекращалась ни на один день, а о том, как она велась, говорят факты.

Взрыв водокачки

В Пинской области очень много воды. Но система водоснабжения паровозов довольно сложная. Вода должна здесь подниматься на определенную высоту в резервуары водонапорных башен. В районах с пересеченной местностью для этой цели часто используются артезианские колодцы или открытые водоемы, расположенные на более высоких местах. В условиях болотистой низменности такие возможности исключаются. Для создания необходимого напора вода здесь должна быть поднята на высоту десять — двенадцать метров с помощью насосов.

В местечке Городец Пинской области немцами была оборудована мощная водонасосная станция. Два новеньких двигателя внутреннего сгорания по сто двадцать лошадиных сил каждый были доставлены из Германии. Во избежание перебоев в водоснабжении гитлеровцы сразу построили действующую и запасную насосные станции.

В Городце паровозы снабжались водой на несколько перегонов. О важности этой станции для нормального действия железнодорожной магистрали можно было судить по тому, как оккупанты организовали здесь охрану. В помещение насосных станций не разрешалось входить даже рядовым гитлеровской армии, не говоря уже о белорусах. Но обслуживал эти станции местный белорус, гражданин Кольцов. Он прекрасно знал машины подобного типа и долгое время еще до тридцать девятого года работал на них машинистом. Оккупанты хорошо платили машинисту, снабжали его промтоварами.

У Кольцова была семья в пять человек. Его домик находился в деревеньке, расположенной в непосредственной близости от местечка и в пяти минутах ходьбы от насосной станции. В его квартиру нередко по разным делам наведывались гитлеровцы, — их гарнизон располагался рядом, в местечке. Встретиться с этим человеком было нелегко. Но мои хлопцы замаскировались под пинских спекулянтов, разыскали машиниста и начали разговор издалека о долге советского человека. Машинист не реагировал. Он производил впечатление обывателя совершенно аполитичного, не понимал того, о чем ему говорили, а главное, и не хотел понимать.

Хлопцы встретились с Кольцовым во второй раз, в третий, в своих беседах стали говорить более определенным языком, но машинист водокачки, окруженный особым вниманием и доверием «начальства», продолжал прикидываться дурачком. А для того чтобы избавить себя от подобных встреч и разговоров, он попросту переселился на насосную станцию, переправив туда постельные принадлежности. Дома стал появляться очень редко и только затем, чтобы захватить к себе на станцию на два-три дня продуктов питания.

Кругом гремели взрывы. Фашистская администрация поняла причину переселения машиниста из собственной квартиры на станцию, как факт проявления подлинной лояльности белоруса по отношению к оккупантам. Но приказ — любой ценой вывести из строя систему водоснабжения в Городце — оставался в силе, и сроки его выполнения истекали. Поэтому «пинские спекулянты» начали действовать через семью Кольцова. Однако и семья плохо поддавалась. Ребята подходили с разных сторон — многое предлагали, еще больше обещали, лишь бы люди согласились выполнить важное боевое поручение представителей советской власти.

Первой откликнулась дочь машиниста, девятнадцатилетняя Зося. Она помогла убедить мать и сестру, но отец не шел ни на какие уговоры. Он совсем перестал появляться дома, и Зося стала носить ему продукты на станцию. Дело, казалось, зашло в тупик. «Пинским торгашам» уже приходилось беспокоиться, как бы не испортился или не был обнаружен спрятанный поблизости «товар», предназначенный для реализации с помощью Кольцовых.

Между тем Зося настолько увлеклась возможностью совершения диверсионного акта против оккупантов, что уже и сама не спала ночи, обдумывая его осуществление. Ей стало совершенно ясно, что только этот акт избавит ее отца, а вместе с ним всю семью и ее, Зосю, от позорной клички изменников родины, которой уже многие односельчане наделяли ретивых прислужников оккупантов. А мои ребята постарались, чтобы Зося была в курсе положения на восточном фронте. Она уже знала о боях на Орловско — Курской дуге и продвижении Красной Армии на других участках фронта. И Зося начала все чаще задумываться над тем, как и с чем будет она встречать Красную Армию.

Как-то ночью Зося пришла на свидание в условленное место в очень приподнятом настроении.

— Зося, что это с тобой сегодня случилось? — спросил ее старший из группы. — Ты какая-то сегодня особенная.

— Нет, со мной ничего не произошло, — ответила девушка. — А только мне, как и вам, надоело возиться с нашими… Ну, как ты им ни доказывай, уперлись, как бараны, хоть лоб разбей — с места не сдвинешь.

— Ну, и как же дальше?

— Дальше как? А дальше вот так, я предлагаю: завтра вся наша семья, кроме меня, поедет в гости к тетке в Мотыль. В пути вы их заберете и увезете в лес. Мне принесите послезавтра ваши мины, я их передам отцу и скажу прямо, что мать, сестра и брат взяты вами в качестве заложников. Если его жена и дети меньше интересуют, чем работа на фашистских захватчиков, то пусть остается здесь и работает, а я тоже уйду к вам в лес.

«Так вот что случилось сегодня с девушкой», — подумал старший и сказал:

— Хорошо, мы с твоим планом согласны. Выполняй так, как наметила, а мы сделаем все, что зависит от нас.

9 сентября в 0 часов 15 минут, в каменном здании городецкой силовой станции произошли один за другим два взрыва. Двигатель, электромотор и здание были полностью уничтожены. Через полчаса гитлеровцы во главе с шефом района прибыли в помещение, где стоял второй двигатель, и начали искать, нет ли и здесь мины. А через пять минут, когда они, ничего подозрительного не обнаружив, уже выходили на улицу, мина все-таки взорвалась, уничтожив запасной двигатель и тяжело ранив трех гитлеровцев, в том числе и шефа района. Вся система водоснабжения была выведена из строя, и оккупанты принуждены были устраивать живой конвейер из местных жителей, для того чтобы наполнять водой паровозные тендеры. Конвейер этот выстраивался от колодца к паровозу и действовал хотя и безотказно, но медленно. Поэтому, когда с отправлением поезда нужно было торопиться, машинист отцеплял паровоз и ехал за водой в Кобрин. Восстановить систему водоснабжения в Городце гитлеровцам не удавалось в течение нескольких месяцев.

Зося после взрыва водокачки вместе с отцом явилась на условленное место и оттуда была препровождена в наш лесной семейный лагерь «перемещенных лиц». Вся семья Кольцовых находилась в лагере до прихода Красной Армии. Зося оказалась неплохой хозяйкой и работала в кухне на центральной базе.

Несговорчивые

На станции Вулька Антопольская при гитлеровцах работало четыре стрелочника. По национальности один из них был русский, два белоруса и один поляк. Двое жили при станции, один на хуторке поблизости от станции и один в деревне, расположенной в трех километрах.

Мои хлопцы начали «воспитательную работу» со стрелочниками этой станции с человека, которому дальше других надо было ходить на работу. Но человек этот оказался весьма несговорчивым. Сначала он ссылался на разные объективные причины, затем начал обещать, что подумает и даст свой окончательный ответ в следующий раз, а при очередной встрече снова отлынивал от задания. Отобрать же от этого человека подписку наши новички не додумались.

Стрелочник из Вульки Антопольской оказался предателем своего народа. Он под разными предлогами тянул переговоры до того времени, когда ему удалось продать свой домишко в деревне и переселиться на жительство в поселок у станции. После этого стрелочник совсем отказался от встреч с нашими представителями, а, во избежание неприятностей, старался не отлучаться далеко от пунктов, охраняемых гитлеровцами.

Взялись ребята за второго. Этот оказался советским человеком и был очень рад, что его нашли и с ним связались. Но все попытки склонить на выполнение наших поручений остальных стрелочников этой станции оставались безрезультатными. Очевидно, остальные два человека находились под влиянием первого, переселившегося из деревни на станцию Три человека из четырех не желали принять наших предложений! Такое явление к осени 1943 года было исключительным.

Василий Афанасьевич Цветков доложил мне об этом лично и попросил моих указаний — как поступить в данном случае.

Как правило, давая поручения стрелочнику пустить состав на занятый путь, подложить мину под стрелочные перекрытия или совершить какую-либо иную диверсию, мы накануне выводили его семью в лес, в наш семейный лагерь. Сделав свое дело, исполнитель уходил в условленное место, встречался с нашими людьми и уже потом сопровождался к нам. Но здесь была более сложная обстановка. Три стрелочника хотели показать себя надежными гитлеровскими служаками. В этом случае оккупанты не остановились бы перед тем, чтобы применить свои репрессии не только к родственникам, но и к знакомым «преступника». А всех в лес не выведешь.

Мы вынесли этот вопрос на обсуждение «совета старейшин»: Дубова, Рыжика, Пахома и других. Там было решено: боевые действия на этой станции проводить так, чтобы за них отвечали предатели. В нашу мастерскую был сдан заказ на изготовление мин с большим замедлением. Изготовленные взрыватели мы проверили на точность срабатывания по времени. Смонтированные снаряды были переданы нашему человеку.

Взрыв стрелочных перекрытий давал весьма эффективные результаты. Выведенные из строя стрелочные механизмы гитлеровцам приходилось привозить из Вильно или Гродно. А это вызывало простой колеи иногда больший, чем при обычном крушении эшелона. Поэтому первый взрыв стрелочного перекрытия, организованный с помощью нашего стрелочника на станции Вулька Антопольская 12 декабря 1943 года, вызвал остановку движения на двадцать четыре часа. За три происшедших взрыва стрелочных перекрытий в течение десятидневки гитлеровцы арестовывали одного за другим дежуривших стрелочников, в смены которых происходили взрывы.

За первый взрыв гестапо отправило «виновника» в концентрационный лагерь. За второй и третий взрывы двух стрелочников расстреляли на месте. Но наш человек, ставивший эти мины так, чтобы они взрывались в другую смену, остался неразоблаченным.

Последнюю мину, он поставил с замедлением на двенадцать часов. А январский мороз еще увеличил это время. Семья исполнителя накануне взрыва была переправлена нашими людьми в безопасное место. Патриот советской родины в 22 часа 30 минут принял воинский поезд на занятый путь и ускакал к нам в лес на заранее подготовленной лошади. Гестаповцы поставили на охрану и обслуживание стрелок саперов, но взрыв стрелочного перекрытия произошел и в этой смене.

Поняли ли гитлеровцы после этого, как это просто делается, или нет, неизвестно. Но это уже, в сущности, нас и не интересовало. Стрелочник был зачислен в одну из групп, работавших на железнодорожном транспорте, и сделал еще немало таких боевых дел, за которые гестаповцы арестовывали и расстреливали своих верных прислужников или собственных солдат и офицеров.

«Невеста»

В районе Ивацевичей помощником бургомистра работал местный белорус Алексей Иванович Белый. Этот товарищ с самого первого дня прихода оккупантов был связан с Колтуном. Он не ушел в лес только по настоянию Николая Харитоновича. Оставшись работать при гитлеровцах на железнодорожной линии, в Михновичах, Белый оказывал нам огромные услуги в деле сбора необходимых сведений о железнодорожных перевозках противника. Донесения Алексея Белого содержали в себе не только точные данные о производимых нами крушениях и о точном количестве поездов, проходивших на восток и запад, но и сведения о количестве орудий, танков и самолетов, перевезенных на открытых платформах, и примерном количестве войск, проследовавших в закрытых вагонах.

Однако этот материал, представлявший исключительную ценность для Верховного командования Красной Армии, передавался нами в Москву с опозданием на трое-четверо суток. Михновический заместитель бургомистра пересылал нам материал окружными, хорошо замаскированными путями, Пути эти были вполне надежны, но время, которое терялось на доставку к нам сведений, значительно обесценивало их.

Перед нами была поставлена боевая задача: организовать в Михновичах радиоточку. Эта радиоточка должна была иметь связь с нами, но в случае необходимости сноситься с Москвой непосредственно, минуя нас.

Задача организации радиоточки в населенном пункте, из которого почти не выезжали гитлеровцы, была нелегкой. Наилучшим кандидатом на должность радиста подошла бы в данном случае женщина, но где ее взять и как устроить на жительство в этом населенном пункте — так, чтобы ее общение с помощником бургомистра не вызвало подозрений у гестапо?

Алексей Белый в свои тридцать восемь лет оставался холостяком, а во время такой войны об изменении своего семейного положения он и не думал. Мы не нашли ничего более подходящего, как устроить к нему радистку посредством фиктивного брака. Этот план был предложен Белому, и он в принципе согласился на «женитьбу», но указал на большие трудности, с которыми могли столкнуться наши «сваты». У Алексея были еще живы отец и мать. Вместе с ним жили братья и сестры, и сыграть свадьбу в такой семье было делом далеко не простым. С невестой, по обычаю, должны были предварительно познакомиться родители жениха, затем ее нужно было представлять родственникам. Потом должен состояться какой-то семейный совет и вынести решение, и только после этого можно было говорить о свадьбе. На все это требовалось время, а оно было самое ценное из всех других накладных расходов. Кроме всего этого, у нас еще не было и невесты, так как Москва медлила с выброской на парашюте запрошенной нами «красавицы».

В нашем отряде были радистки, но одни из них не подходили по разным соображениям, а другие… Когда наши сваты обратили внимание на одну и предложили ей немедленно готовиться к свадьбе, мне сообщили: «Девушка разливается-плачет. Любит одного из наших боевых командиров, который тоже пытается завести разговор о нецелесообразности посылки девушки на такую ответственную работу». Я объяснял, уговаривал и, наконец, приказал, хотя по-человечески мне и жалко было обоих.

Так или иначе, но «невесту» с заплаканными глазами удалось уговорить на встречу с «женихом». Как и полагалось в старину, они до обручения и в глаза не видели друг друга. Но так как их супружеские отношения должны были быть строго ограничены передачей секретных данных, то мое «родительское сердце» могло быть спокойным.

Чтобы «невеста» не была раскрыта гестапо, не погибла вместе с «женихом» и многочисленными своими родственниками, активными участниками в добыче и обработке данных о железнодорожных перевозках противника, нам пришлось немало поработать.

К тому времени в наш район гитлеровцами был доставлен эшелон «беженцев» с востока. В эшелоне были семьи полицейских, бургомистров и прочих предателей, но были и насильно эвакуированные граждане, главным образом женщины. Среди этой разнородной публики мы нашли одну гражданку из-под Смоленска и уговорили ее поступить к нам в семейный отряд. По ее документам был выправлен паспорт с фотографией нашей радистки.

Надо было мне, хотя путь лежал неблизкий и небезопасный, самому проводить «дочку». И вот мы — просватанная радистка, три бойца, Харитоныч и я — верхами выехали на встречу с Алексеем Белым заболоченным, глухим лесом. Девушка еще изредка всхлипывала, но уже сами приготовления к встрече с «женихом» начинали, видимо, увлекать ее своей романтичностью, Девушка была переодета пареньком: на коротких волосах — лихо сдвинутая набок кубанка. Но в дорожном мешке она везла широченный сарафан и всю полную «справу» белорусской молодухи. В пути ей еще предстояло переодевание.

Утром мы въехали в глухую деревню, стоявшую на краю болота, на самой границе нашей лесной державы. Здесь были наши посты, здесь многие жители знали в лицо наших командиров. Слух о том, что приехал «сам», быстро облетел деревню. Но не это меня беспокоило, хотя, разумеется, в деревне были гестаповские шпионы. Гитлеровцы прекрасно знали, что в болотах находится полковник Льдов, схватить которого им пока что не удается. «Ну и пусть себе знают, — думал я, — важно скрыть от них девушку и ее назначение», Поэтому «парнишку» в кубанке мы поместили в хате надежного человека, и до ночи он не показывался из отведенной ему горницы.

Наконец наступила долгожданная ночь, и мы поехали дальше. Теперь надо было держать ухо востро: мы пересекли границу партизанских болот и вступали на территорию врага. К утру достигли леса, с опушки которого виднелось местечко. Спешившись и замаскировавшись в частом кустарнике, мы установили наблюдение за дорогой, — на ней должен был появиться «жених».

В назначенный час на дороге показался крестьянин. На правом плече он нес вилы и грабли, в левой руке — кувшин. Раздался крик совы, — крестьянин быстро переложил вилы и грабли на левое плечо, а кувшин взял в правую руку. Стало ясно: это он, «жених». Сова прокричала еще раз, и Алексей быстро свернул в лес. Мы познакомили его с «невестой». Девушка успела уже переодеться: на ней был цветастый бабушкин сарафан, платочек, завязанный под подбородком, а ноги — босые. Москвичка никогда не ходила босиком и жаловалась, что трава колет ей ноги.

Сорок минут длилась наша «семейная» беседа. Мы, насколько позволяло время и место, подробно обсудили все детали «свадьбы» и дальнейшей жизни «молодоженов». Глаза у девушки уже окончательно просохли и блестели, щеки пылали, Алексей был взволнован не меньше. Я видел, что обоих увлекала и волновала борьба с захватчиками, полная опасностей и большого смысла.

Теперь «жениху» и «невесте» предстояло пойти в местечко вдвоем. Алексей объяснил девушке, как пройти к месту явки, и, дав ей вилы, грабли и кувшин, вышел на дорогу. Через несколько минут радистка последовала за ним. Я смотрел из-за кустов, как она удалялась, осторожно ступая босыми ногами и таща на плече непривычный «инструмент», и, право же, моя тревога за эту смелую девушку, уходившую в неизвестное, была не меньше, чем испытывает настоящий отец, отдающий любимую дочь в чужедальнюю сторону.

Вот она уже поровнялась с часовым, стоявшим у переезда через железную дорогу. Сердце у меня забилось тревожно. Но часовой не обратил внимания на крестьянскую девушку: мало ли их тут ходит! Вот она прошла мимо часового и скрылась за поворотом.

Все. Надо было ехать. Я верил, что эти двое нас не подведут. Мое предположение сбылось. Десантница со своей рацией благополучно работала в подполье до радостного дня прихода Советской Армии.

Бабка Агафья

Деревня Ходаки находилась в партизанской зоне. Гитлеровцы в ней не появлялись, но иногда фашистские самолеты сбрасывали на деревню зажигательные бомбы. В уцелевших от пожаров домах собралось по нескольку семейств.

Валя Телегин однажды попросился «на денечек» в деревню Ходаки.

— Зачем это вы туда собрались? — спросил я.

— Да там одна старушка меня просила зайти к ней в субботу, — осторожно ответил Телегин.

— А сколько лет этой старушке-то?..

— Нет, серьезно, товарищ командир, она старая, а сколько лет, не знаю. Думаю, будет постарше моей матери.

— И ты не знаешь, зачем она тебя приглашает?

— Да видите, в чем дело… Живет там бабка Агафья, и совесть ее замучила: муж ее дочери, Кравченко по фамилии, второй год у оккупантов под Слонимом обходчиком работает. Ну, а недавно бабка Агафья у него побывала, и он очень ее просил, чтобы она похлопотала у партизан насчет задания и взрывчатки. Хотела и дочку к себе на сегодня вызвать, чтобы я условился, значит, с ней о переноске мины, если мы ей доверим.

— Так, может быть, тебе нужно и взрывчатку захватить с собой на свидание? — спросил я Валентина.

— Если разрешите, я возьму одну мину на посту номер один, — ответил Телегин, довольный тем, что я сам заговорил о взрывчатке.

— Возьми. Только смотри, чтобы она не была передана в гестапо или выброшена куда-нибудь в канаву.

— Об этом, товарищ командир, можете не беспокоиться.

Телегин ушел довольный.

В районе Слонима в это время у нас действовал Яша Кулинич. При нем была рация с радистом, Кулиничу была дана в тот же вечер радиограмма: «Через местных людей разыскать обходчика Кравченко, по возможности выяснить его настроения и проследить за взрывом поезда на его участке в течение ближайших десяти дней».

Взрывчатку Телегин принес в хату бабки Агафьи. Ее дочь уже два дня сидела в Ходаках в ожидании драгоценного груза. Она с радостью упаковала желтые брусочки в корзину, завязала в конец головного платка детонатор и, не теряя времени, собралась обратно к мужу.

Обстоятельно объяснив и показав молодой женщине, как нужно закладывать мину, Телегин предупредил:

— Даю вам восемь дней сроку на исполнение. Смотрите, гражданочка, не подведите. А то мне придется отвечать за вас, и уж не пеняйте тогда, ежели что… Мы вас тогда найдем где угодно.

Молодая женщина замялась.

— Да что уж там, соколик, предупреждать-то, — вступилась бабка Агафья. — Ведь я сама вас просила, сама и ответствовать буду. А они уж и так меня перед своими людьми опозорили. Ежели подведут и теперь, так я сама тогда все на стол выложу, и пусть тогда за все огулом рассчитываются, а я за них на старости лет позора на свою голову принимать не стану.

Ее дочь, стоявшая с узелком у стола, еще больше сконфузилась.

— Не беспокойтесь, товарищ, — преодолев волнение, сказала она, — сделаем все, как вы сказали…

Через пять дней мы получили шифровку от Кулинича. В ней сообщалось: «Кравченко разыскали. С приходом гитлеровцев несколько месяцев служил в полиции. Скрываясь от партизан, переехал с семьей из Косовского района в Слонимский. Из полиции ушел. Поступил на железную дорогу обходчиком. Установил тщательное наблюдение за его участком. Результаты радирую. Кулинич».

Прошло еще восемь дней, Кулинич в одной из радиограмм, присланной по другим вопросам, сообщил, что крушения поезда на участке обходчика Кравченко за это время не было.

День спустя Телегину передали, что на посту номер один его дожидается какая-то старушка.

Валентин отправился выяснить.

Бабка Агафья, увидев его, чуть не бросилась к тому на шею, но, заметив холодный взгляд партизана, остановилась. А я, милый, пришла отблагодарить тебя. Уже несколько часов ожидаю, все никак тебя вызвать не могут. Вот яичек и свежего маслица принесла… Ведь у меня как светлое Христово воскресение наступило… — запричитала бабка, пытаясь сунуть в руки Телегина свой подарок.

— Ты обожди, бабка, маслом-то глаза замазывать, и так пока ничего не видно, — сухо проговорил Валентин и, взглянув в лицо недоумевающей старушки, добавил: — Вот, все сроки прошли, а крушения не было…

— Да как это не было?! — с видом крайнего изумления воскликнула бабка Агафья. — А восемь вагонов с какими-то машинами под откос свалилось? Свалилось! Чай, не сами они упали! А обломки-то еще и теперь не убраны. Мой дурак-то теперь как-никак, а насолил фашистам. И хоть в гестапо не дознались покуда, но он уж больше им не служака… А если этого мало, так пусть с ним наши теперь разбираются.

— Какие восемь вагонов? Когда это было?

— Как когда? В четверг на той неделе поезд перевернулся. Да вместе с паровозом. Целый день с какими-то крюками около него немцы провозились…

— Никакого крушения на участке вашего зятя на той неделе не было. У нас там свои люди, сообщили бы.

— Ах, да, да, — спохватилась бабка, — на его-то участке не было, верно. Тут уж моя вина, я его надоумила мину-то подложить пока на участке Пырко Михайлы.

— Что это еще за Пырко? — сердито спросил Телегин.

— А бывший друг и соблазнитель нашего-то… Вместе они и в полицию поступали, вместе и в обходчики ушли. Мой-то дурак теперь понял, что деваться некуда… Красная-то Армия уже близко, к Сарнам подходит, вот я теперь ему опять и понадобилась… Какой-никакой — мужчина, а как баба ревел, чуть в ноги не падал — просил, чтобы мину ему достала. Ну, я тогда и с его дружком Михайлом Пырко повидалась. Отругала его, изменника проклятого, и за зятя пригрозила. А он, душа его мерзкая, говорит: «Ты еще подожди, старуха, плясать-то. От Сарн тоже два пути отходят: один на запад, а другой на восток. Еще, мол, подождать надо, нечего торопиться…» И так я тогда разошлась чуть он меня в полицию не отправил. Тогда-то я и сказала своему, чтобы он того… на его участке… Теперь Михайлу в гестапо забрали, а наш пока работает, ничего… Ну, а дело сделал, плохо не скажешь. Вот я и пришла тебя отблагодарить да попросить: может, еще немного дадите этого снадобья?

— Ты с подарками обожди, старая. Мы еще проверим все это, — сказал Валентин строго, но уже заметно повеселел.

— Да чего тут проверять-то, когда я сама все проверила! — возразила бабка Агафья. — Дочка-то у меня уж второй день сидит. Внучку, Верочку, жалко… ей уже пятый годок пошел, а для изменника проклятого и хлопотать бы не стала. Нет уж, как хошь, а подарок обратно не понесу.

— Мины второй не дадим, пока сами не проверим, — твердо заявил Валентин. — А яички и масло передай в санчасть для раненых, если назад нести не хочешь.

Вернувшись в штаб, Телегин доложил обо всем по порядку. Запросили еще раз Кулинича. Сообщение бабки Агафьи полностью подтвердилось. Пырко гитлеровцы под подписку отпустили и оставили работать на старом месте.

В течение следующих двух недель еще два раза носил Телегин мины для бабки Агафьи, и обходчик Кравченко организовал еще два крушения эшелонов на участке бывшего друга и своем. За второе крушение гитлеровцы арестовали Пырко и угнали в какой-то концентрационный лагерь. А после третьего крушения, устроенного на своем участке, Кравченко прибежал к нам с «повинной». Его зачислили в одну из групп и выдали винтовку, а бабку Агафью с дочерью и внучкой Верочкой поместили в семейный лагерь.

Кравченко хорошо показал себя на боевой работе. А бабка Агафья даже была представлена к награждению медалью «Партизану Отечественной войны».

Наш машинист

Машинист Янек Велько, поляк по национальности, был очень способным и решительным человеком. Он помог нам установить связь с другими машинистами, работавшими у гитлеровцев, но желавшими выполнять наши поручения. Кроме того, Янек Велько взялся сам уничтожить хорошо оборудованное депо в местечке Иванов, Пинской области.

В сентябре 1943 года оккупанты в течение нескольких дней кряду подвергали бомбардировке с воздуха наши грудки[3], на которых были расположены партизанские лагери, штабы соединений и госпитали. Фашистские пираты лучшими средствами борьбы с мирным населением в захваченных районах считали зажигательные авиабомбы. У них, видимо, было перепроизводство таких бомб, и потому они бросали их и на наши грудки, окруженные со всех сторон мокрыми, а в большей части даже залитыми водой болотами, хотя и гореть-то у нас было нечему.

Однажды на наш островок у канавы, величиной не более одного гектара, фашистский «юнкере» сбросил восемнадцать пятидесятикилограммовых бомб, в их числе одиннадцать зажигательных и семь фугасных. В мягком болотистом грунте взорвалось только три фугаски и четыре зажигательные бомбы, остальные были нами извлечены, и вся добытая из них взрывчатка и горючая смесь были использованы против гитлеровцев. Нашим конструкторам особенно понравилась легко воспламеняющаяся жидкость, которой были заполнены фашистские зажигательные бомбы. Эта жидкость перекачивалась в специальные баллоны, в сочетании с термитными шариками и капсулями замедленного действия нашей конструкции позволяла изготовлять замечательные снаряды, которыми мы снабжали наших подрывников для выполнения наиболее ответственных заданий.

Такой зажигательный снаряд получил и Велько Янек для железнодорожного депо на станции Иванов. Во второй половине дня 21 сентября 1943 года Велько заявил начальнику станции, что его паровоз требует серьезного ремонта. Паровоз пригнали в депо-мастерские для тщательного осмотра. Осмотр был назначен на следующий день. Велько полученную зажигалку уложил на тендере под бочкой, заполненной нефтью, а рядом поставил небольшой бачок с бензином. Поставленная на боевой взвод, зажигалка сработала около двух часов ночи. Пожар быстро распространился по всему помещению, о гашении его нечего было и думать.

Так на станции было уничтожено депо с двенадцатью паровозами и всем оборудованием. Пожар был настолько силен, что шпалы основных путей, проходивших мимо депо, сгорели, а рельсы скрутились от высокой температуры.

Другой машинист, завербованный с помощью Янека Велько, на станции Барановичи заминировал третью от паровоза цистерну с горючим. Расчет был правильный: пламя возникшего пожара должно было, разгораясь на ходу поезда, уничтожить все остальные цистерны с бензином. Одного не мог предусмотреть машинист: при маневрах на одной из станций поездная бригада произвела перецепку, цистерна с сюрпризом оказалась третьей с конца. Взрыв произошел в тридцати шести километрах восточнее Минска на полном ходу. Цистерна вспыхнула, и пламя мгновенно охватило две следующие в хвосте поезда. Гитлеровцы, сопровождавшие поезд, приказали немедленно отцепить три горящие цистерны, но к ним уже нельзя было подступиться, и хотя машинист работал на совесть и сам помогал отцепить горящее звено, получил сильные ожоги, пламя уничтожило пять цистерн.

Гитлеровцы отправили машиниста в госпиталь и впоследствии премировали за героизм, проявленный при гашении пожара, возникшего по вине неизвестных злоумышленников. Получивший большое доверие, наш исполнитель и рекомендованные им люди впоследствии в Барановичах вывели из строя одиннадцать паровозов, множество вагонов и бензоцистерн и взорвали поворотный круг.

Цистерны с горючим в составах поездов загорались очень часто.

Уничтожение цистерн с горючим, как правило, производилось с помощью магнитных мин-липучек. Иногда состав с горючим, если он останавливался на несколько часов на крупной станции, столько нанизывал на себя таких снарядов, что этот способ уничтожения цистерн становился нам уже невыгодным. Регламентировать работу наших исполнителей было очень трудно. Мы не могли их знакомить друг с другом, не могли кому-либо из них сказать, что поручение выполняет не он один, так как это расхолаживало бы их. Напротив, каждому из связанных с нами людей мы старались внушить, что только ему одному доверялось получение таких замечательных боевых средств для нанесения ударов оккупантам. Поэтому иногда об уничтожении одного и того же состава с горючим, торжествуя, сообщало нам несколько человек одновременно. При этом не только они, но и мы точно не знали, кто являлся фактическим исполнителем этой диверсии.

С конца октября вместо дорогостоящих магнитных мин для уничтожения цистерн с горючим мы начали применять самый дешевый способ: наши группы попросту стали их расстреливать из противотанковых ружей бронебойно-зажигательными патронами. Достаточно было произвести два-три выстрела с расстояния трехсот-четырехсот метров из этого мощного оружия, чтобы какая-нибудь из головных цистерн вспыхнула, а через несколько секунд и весь состав окутывался пламенем.

Гитлеровцы, будучи не в силах предохранить от пожара горючее, перевозимое в цистернах, осенью 1943 года пытались перевозить его в бочках, погруженных в крытые товарные вагоны. При этом они для вида время от времени вперемежку пускали составы с горючим в цистернах. И надо сказать, этот «нечестный», как называли его наши хлопцы, путь доставки на восточный фронт горючего некоторое время им удавался. Раскрыли мы его случайно, когда один из таких составов был направлен на Барановический аэродром, где у нас было достаточно своих наблюдателей. Зато вскоре после этого гитлеровцам пришлось туго. В крытые вагоны, заполненные бочками с бензином, легче всего было забрасывать термитные шарики, смонтированные в зажигалки замедленного действия. Горючее стало так же, как и в цистернах, гореть в пути, не доходя до места назначения.

Второй машинист, установивший связь с нашими людьми через Янека Велько, на станции Блудень забросил зажигалку в вагон с горючим так удачно, что, когда на ходу поезда произошел пожар, сгорели все вагоны, входившие в состав этого поезда. Пламя возникшего пожара было столь сильно, что бочки начали взрываться одна за другой, они пробивали при этом крыши вагонов и взлетали на десятки метров кверху, покрывая все вокруг потоками горящей жидкости. Вместе с подвижным составом сгорело восемьдесят метров железнодорожного полотна и несколько столбов линии связи.

Фашистские оккупанты вынуждены были перебрасывать горючее окольными путями, в обход Пинских болот, по дорогам, менее подверженным наскокам партизанских подрывников и «снайперов».

Так работали на нас машинисты, стрелочники, обходчики, железнодорожники самых различных профессий.

Крушение трех поездов

Командир одной из моих оперативных групп, лейтенант, бывший пограничник Косовский Иван, в поисках все новых и новых исполнителей, познакомился с одной крестьянской девушкой, о которой ему было известно только то, что она часто бывала среди гитлеровцев и выполняла у них различные поручения.

Поля давно искала способа, как бы покрепче насолить «панам». Девушка она была тихая и трудолюбивая, и гитлеровцы охотно приглашали ее убирать комнаты, стирать белье. Мы предложили ей одну из наших мин-сюрпризов, удобную тем, что места она занимала немного, а неприятности могла причинить фашистам большие. Спрятав взрывчатку и арматуру под платье, Поля зашла под вечерок в блокпост станции Блудень. Знакомый дежурный офицер, попросив ее хорошенько убрать помещение блокпоста, сам вышел в соседнюю комнату. Этого только и нужно было девушке. Взрывчатка была должным образом уложена в печку, комната приведена в образцовый порядок. В шесть часов вечера Поля распрощалась и ушла, а в восемь часов блокпост взлетел на воздух. Взрывом разрушило телефонную станцию и радиоустановку, с помощью которой дублировалась железнодорожная связь, убило также двух офицеров. Взрыв произошел 18 октября, но блокпост не был восстановлен до 20-го. Это увеличило размеры очередной катастрофы, подготовленной нашими подрывниками.

В сентябре, отпросившись у Черного, прибыл ко мне пешком по лесам и болотам Терешков и взялся за свою старую излюбленную специальность. 19 октября пятерка Терешкова готовилась подорвать железнодорожный состав на перегоне Линово — Блудень. С наступлением сумерек минеры подползли к полотну в двух километрах от станции Линово, понаблюдали за движением патрулей и, пропустив их, начали спешно минировать правую колею. Со стороны станции Линово донесся отправной свисток паровоза. Минеры вырыли под рельсом углубление, заложили мину и начали ее маскировать. В это время со стороны станции Блудень показались огни другого поезда. Хотя он был дальше линовского, но шел гораздо быстрее, и подрыв его дал бы неизмеримо больший эффект. Ребята решили быстро переставить мину под левую колею. Протянув шнур под оба рельса восточной колеи, бойцы сунули мину под внутренний рельс западной. Маскировать было некогда, да и незачем. Оба поезда приближались к месту минирования.

За семьдесят метров от полотна сидел в укрытии подрывник, держа в руках конец шнура. Его нужно было успеть предупредить, что мина переставлена. Терешков еще не добежал до подрывника, когда паровоз въехал на заминированный рельс. Поезд из Линова в это время проходил место минирования своими последними вагонами. Терешков на бегу крикнул: «Огонь!» Шнур натянулся и ослаб. Желтоватая вспышка пламени, толчок, словно расселась земля, грохот взрыва и треск вагонов, лязг железа. Но почему вагоны затрещали на обеих колеях? Силуэт паровоза блуденьского поезда исчез под откосом, а паровоз линовского состава зашипел, окутался паром, забуксовал на месте и застыл неподвижно. Поспешно удаляясь от линии, подрывники успели еще увидеть, как третий состав, мчавшийся со стороны станции Блудень, с ходу врезался в хвост поезда, потерпевшего крушение.

Группа Терешкова трое суток производила расследование всех подробностей редкого случая, когда взрывом одной мины удалось произвести крушение трех поездов одновременно. Подрывники знали, что без исчерпывающих данных докладывать о таком случае у нас было нельзя.

В сорок третьем году у гитлеровцев на железнодорожных магистралях еще работали белорусы, украинцы и поляки. Подавляющее большинство из них выполняло наши задания. Большая часть польских граждан в районе Бреста объединилась вокруг маленького подпольного центра, завязавшего связь с Дубовым. Поэтому от Павла Семеновича я получал исчерпывающую информацию о наших диверсиях в районах, прилегающих к Бресту. И часто проверял своих людей, сообщающих недостаточно точные данные. К исходу третьих суток Терешкову удалось выяснить все обстоятельства дела.

Оказалось, что один из вагонов подорванного состава свалился на внутреннюю сторону и врезался в цистерну с бензином линовского поезда. Состав с горючим заклинило, из пробитых цистерн фонтаном полился бензин. А тем временем, так как блокпост на станции Блудень еще не работал, оттуда выпустили второй состав, считая по времени, что первый уже прибыл на станцию Линово. Второй состав шел с живой силой, и специальные команды в течение двадцати часов извлекали из-под обломков вагонов то немногое, что осталось от этой «силы». А на расчистку путей и восстановление движения на этом участке потребовалось тридцать часов.

Поля, взорвавшая блокпост, все еще не считала себя удовлетворенной. Она попросила еще взрывчатки 25 октября также под платьем пронесла мину-сюрприз в помещение железнодорожной охраны, где она иногда стирала белье гитлеровцам. Здесь она снова заминировала печку, и в 6 часов утра шесть гитлеровцев, отдыхавших на нарах своей казармы от трудов праведных, с шумом взлетели на воздух. Казарма находилась в двух километрах от хутора, на котором жила семья Поли. Мать и два брата девушки, услышав взрыв, убежали в лес и были там найдены нашими людьми, а позже к ним присоединилась и сама девушка. Дома остался один только старик отец. Каратели подкатили к дому Поли на машине. Не найдя девушки, они начали ломать пальцы ее отцу, требуя, чтобы тот выдал убежище дочери. Отец, плача, поклялся, что если его отпустят, он через час приведет беглянку назад. Его отпустили, и он также прибыл к нам в лес.

Странный паренек

В Пинске продолжала действовать с полной нагрузкой фанерная фабрика. Корпус «Рекордо» этой фабрики вырабатывал готовые щиты для сборки стандартных военных бараков.

Немцы, испытавшие наши морозы, пытались сооружать нечто подобное передвижным казармам вблизи от передовой линии фронта.

Надо было помешать гитлеровцам и в этом их мероприятии. Мы отдали приказ о выведении из строя фабрики. Но как перенести туда взрывчатку? Фабрика надежно охранялась. В город можно было пройти только по пропускам. Как быть?

Наши бойцы несколько дней провели в ближайших от Пинска деревнях, выявляя подходящих людей для выполнения поставленной задачи. Наконец им удалось установить, что живший поблизости на хуторе один паренек лет девятнадцати, Анатолий Мартынов, очень часто бывает в Пинске, имеет там много знакомых. Паренька перехватили на пути из города, спросили, не желает ли он оказаться полезным советским людям, действующим против гитлеровцев.

Парень прикинулся простаком.

— А что вы мне дадите за мою работу, если, скажем, я убью фашиста или какой-нибудь там взрыв сделаю? — спросил он.

— Если ты окажешься способным на это, то мы за ценой не постоим: хоть деньгами, хоть товарами уплатим, — заявил Мартынову мой представитель.

— А хороший велосипед мне купите? — осведомился паренек.

— Купим и велосипед, если будет за что…

Мартынов сразу преобразился. Глупая улыбка исчезла с лица. И он серьезно сказал:

— Скажите, что вас интересует в Пинске, а завтра я вам дам ответ на ваши вопросы.

Ребятам Мартынов показался несколько странным, но терять им было особенно нечего, и старший из них прямо спросил:

— Нас интересует, как пройти на фанерную фабрику с небольшим свертком.

— Понимаю, — сказал Мартынов, — завтра скажу, насколько это выполнимо.

На следующий день Мартынов сам разыскал моих людей и сообщил, что он согласен взять на себя выполнение задания.

— А что тебе заплатить за это?

— Да плату я с вас потребую немалую: вы должны перед моим выездом на выполнение задания забрать мою мать в ваш семейный лагерь. Она здесь в деревне одна. Кроме нее, у меня никого нет.

Ребята было осведомились насчет велосипеда, но Мартынов обвел их таким взглядом, что некоторым пришлось отвести глаза в сторону. Поняв, что его просьбу приняли всерьез, Мартынов сказал:

— Велосипеда, да и вообще никакой платы мне не нужно. Я так же, как и вы, ненавижу оккупантов и готов уничтожать их любыми средствами.

Меня запросили по радио коротко: как, мол, быть, паренек несколько странный, нет полной уверенности, что он нас не подведет.

Я дал указание испробовать — других способов взрыва фанерной фабрики я не видел.

Через неделю наша мина взорвалась в котельном отделении и вывела из строя главный двигатель. Взрывом разрушило крышу, выбило каменную стену, отделявшую котельное помещение от производственного цеха-корпуса «Рекордо», повредило много станков. Корпус на долгое время вышел из строя.

Впоследствии мы установили, что Анатолий проник в котельное помещение фабрики с миной в восемь килограммов через водоотводную трубу, соединявшую котельное отделение фабрики с рекой Припять. Все было совершено просто и почти без риска, а задание выполнено блестяще.

Анатолия Мартынова, по моему приказанию, привезли на центральную базу.

В штабную землянку вошел плотный, широкоплечий, среднего роста юноша, с умными светло-голубыми глазами. Крупная голова на толстой шее, несколько угловатая фигура указывали на большую физическую силу молодого парня.

К этому времени мне было уже известно, что у Мартынова отец был поляк, который с первых дней войны ушел на фронт с Красной Армией, а мать русская. Перед взрывом фанерной фабрики она была переправлена в один из наших семейных отрядов.

Поблагодарив Мартынова за успешное выполнение боевого задания, я крепко пожал ему руку.

— Да за что же меня благодарить? — несколько смутившись, сказал Мартынов. — Мне ведь приходится воевать за Россию и за Польшу, а я пока еще не убил ни одного гитлеровца. По крайней мере наверняка мне это неизвестно.

— Ну, видите ли что, Анатолий, — сказал я Мартынову, — взрыв, который вы организовали на фанерной фабрике, для нас имеет большее значение, чем уничтожение одного-двух десятков оккупантов. Может быть, и так, товарищ полковник, но мне доставило бы большее удовлетворение убивать врага собственными руками.

— Если хотите, я могу вас направить в боевую группу и послать на боевую операцию в засаду. Правда, боевая задача этой группы — не убивать гитлеровцев, а по возможности брать их в плен живыми.

— Вас интересуют только немцы?

— Меня интересуют больше немцы потому, что им больше доверяют и они больше могут дать в своих показаниях. Но если мне будет доставлен военнослужащий фашистской армии другой национальности, так это тоже неплохо.

— Вот если вас интересуют мадьяры, то я мог бы взяться за это дело и попробовал бы привести к вам несколько человек.

Мне такое заявление парня показалось наивным. Я взглянул в лицо Мартынова, но глаза его теперь искрились от волнения, а преобразившееся лицо залилось румянцем. Мартынов, по видимому, имел в голове какой-то план и в возможности осуществления его не сомневался, но я не стал задавать ему вопросов, а только сказал:

— Хорошо, я подумаю.

И отпустил «странного паренька».

Багаж с миной

Люди, поднимавшиеся на борьбу с фашистскими оккупантами, применяли самые разнообразные формы и методы нанесения ударов по вражеским объектам. Мины-сюрпризы немцы встречали в самых неожиданных местах. Иногда они посылались гитлеровцам по почте в почтовых посылках или в ящиках с багажом.

Наша женская боевая группа из семейного лагеря связалась с двумя женщинами, долго работавшими у оккупантов на станции Драгичин в буфете.

На организованной с ними встрече наша представительница спросила, не желают ли гражданки получить боевое задание для нанесения удара врагу. Женщины очень обрадовались представившемуся случаю отомстить угнетателям и обрести право встретить родную Красную Армию с легким сердцем вместе со всеми советскими людьми. План был прост, техника элементарна.

Через несколько дней мне представили подробную информацию о выполнении задания драгичинскими буфетчицами.

Вот передо мной на столе лежит обыкновенная багажная квитанция за № 00 227 от 15 февраля 1944 года. Квитанция покрыта фашистскими печатями, изображающими крылатого хищника со свастикой в крючкообразных когтях. Это вполне официальный документ. Выдана квитанция камерой хранения багажа для гитлеровских военнослужащих на станции Брест. Но чемоданы, сданные по этой квитанции, не содержали награбленных в советских городах и селах вещей, и сдавали их не фашистские офицеры, а две русские женщины. Получив от наших инструкторов соответствующий материал, женщины упаковали драгоценный груз в два хороших, крепких чемодана и сели в поезд, отправлявшийся в Брест. В вагоне они познакомились с двумя гитлеровскими офицерами, которые также сходили в Бресте, и попросили их сдать чемоданы в камеру хранения. Один из офицеров вынес женщинам квитанцию, спросил, где они собираются ночевать и не нужна ли им помощь и в этом отношении. Однако девушки знали, что с этой квитанцией и снятыми с мин предохранителями надо уходить поскорее и подальше, иначе может быть поздно. Наскоро поблагодарив услужливых офицеров, женщины пожелали им всего лучшего и, пообещав им встречу в самое ближайшее время, начали удаляться с возможной быстротой. Они уже приближались к маленькой лесной деревушке, когда со стороны Брестского вокзала донесся глухой гул.

Взрыв, происшедший в камере хранения как раз в то время, когда вокзал был переполнен гитлеровцами, выбросил одну стену камеры во двор, другую в буфет. Пол второго этажа вокзала над камерой рухнул. Взрывная волна уничтожила все стекла на станции и повредила кассу. Из-под обломков извлекли больше десятка гитлеровцев.

* * *

На железных дорогах противника осенью 1943 года подрывались не только эшелоны. Взрывались выходные и входные стрелочные перекрытия и семафоры, рвались паровозы и вагоны, находившиеся в движении и стоявшие на запасных путях в депо и пакгаузах. А иногда, как из-под земли, возникал красный флаг. Но гитлеровцы уже точно знали: если флаг вывешен, он заминирован. Снимать опасно, потеряешь ноги.

Красные флаги осенью сорок третьего года гитлеровцы посылали снимать проштрафившихся белорусов или случайно уцелевших евреев. Несколько позже мы научились, выставляя красное знамя, листовку или оскорбительный плакат на Гитлера где-нибудь около железнодорожной станции или другого важного объекта, связывать их с миной, заложенной под водокачку, входные или выходные стрелки, на худой конец — под семафор или столб линии связи. Проведав нашу тактику, гитлеровцы, прежде чем дотронуться до древка, долго ходили вокруг, осматривая прилегающие объекты, стараясь предугадать, что может взлететь на воздух.

Железнодорожная магистраль, укрепленная по образцу передовых позиций линии фронта, начинала действовать против фашистских захватчиков изнутри. Однако это совершенно не означало, что линия железной дороги перестала атаковаться извне. На железнодорожные линии по-прежнему выходили подрывники со своими разрушительными минами. На поезда нападали боевые группы с «ПТР», пулеметами и автоматами. И в добавление ко всему этому в октябре — ноябре 1943 года партизаны повсеместно объявили так называемую «рельсовую войну», сущность которой состояла в массовом подрыве железнодорожных рельсов.

Враг, захвативший наши железнодорожные магистрали, начинал понимать, что захватить — еще не значит получить возможность ими пользоваться. На железных дорогах, проходящих через лесные районы Белоруссии, оккупанты несли колоссальные потери в живой силе и технике.

10. Исполнители-добровольцы

Желавших биться с врагом было много. Связей с нашими людьми добивались полицейские и бургомистры, рабочие и служащие различных предприятий, работавших на оккупантов, и просто граждане, так или иначе общавшиеся с врагом.

В начале октября сорок первого года к нам заявился Пахом Митрич. Он был выслежен агентами гестапо в одной из деревень около Лунинца. Но старику удалось во-время убраться. Замечательный дед наш добыл нам новые связи. Мы получили широкий доступ к людям, проживающим в гитлеровских гарнизонах или работающим у оккупантов. Прежде чем бросить ненавистную им службу, они старались заработать пропуск в лес, то есть выполнить наше задание, нанести урон врагу.

Об этих исполнителях наших заданий тоже следует рассказать.

Гражданка Лесовец

В местечке Береза-Картузская гражданка Лесовец часто бывала в общежитии гитлеровцев и выполняла различные поручения. Она им закупала продукты на рынке, иногда доставляла к ним в общежитие и продавала собственные продукты: яйца, масло, молоко.

Но даже и такие незначительные услуги ненавистному врагу гражданка Лесовец считала для себя позорными. Так и заявила представительницам нашей женской боевой группы.

И вот наступил день, когда снаряд был надлежащим образом упакован в корзину, сверху заложен продуктами, и Лесовец отправилась в общежитие к оккупантам. Стоявший на посту часовой не обратил никакого внимания на знакомую женщину, которая чуть не ежедневно приносила продукты. В общежитии в это время было три гитлеровца, — все трое спали на нарах после ночного дежурства. Лесовец сунула приготовленный сверток под нары и спокойно ушла со своей корзиной. Взрыв произошел через несколько часов, в казарме уже находилось до полутора десятков оккупантов. При взрыве было убито пять и тяжело ранено три человека.

По приказанию коменданта местного гарнизона был арестован немец, стоявший на посту у общежития в тот момент, когда произошел взрыв. Но арестованный часовой абсолютно ничего не мог сообщить в свое оправдание. Он заявил, что в общежитие в его дежурство заходил только один человек — немецкий солдат, приезжавший на велосипеде к своему знакомому.

Комендант решил, что это был партизан, переодетый в немецкую форму. Результатом такого решения была облава на немецких велосипедистов. Их задерживали и тщательно проверяли документы, но партизана среди них, конечно, не нашли.

Столяр Никола

На крупном спиртозаводе в местечке Мотыль, Пинской области, наши разведчики связались со столяром Николой. Столяр работал на заводе больше года и был у гитлеровцев на хорошем счету. Нас в первую очередь именно такие и интересовали.

Если человек у фашистов не пользовался должным доверием, то он мог сделать лишь очень немногое. Гитлеровцы, как правило, после диверсионного акта арестовывали всех, за кем имелись хоть малейшие подозрения, и отправляли их в концентрационный лагерь.

Столяр Никола взял поручение от наших людей с большой охотой. Ему особенно понравилась форма конспирации, при которой состоялась его встреча с моими представителями. Полученную магнитную мину с большим замедлением он уложил в ящик с инструментом и к концу дня приставил ее к железному резервуару, содержавшему в себе пятьдесят тысяч литров спирта.

Взрыв на спиртозаводе произошел в три часа утра 27 августа 1943 года. Пожаром были уничтожены все постройки.

Гестапо арестовало лейтенанта, ведавшего охраной местных предприятий, за плохо поставленную службу охраны. А когда наш столяр, перешедший на работу по оборудованию одной немецкой столовой, организовал там еще один взрыв, то были арестованы три солдата-новичка, только что прибывшие из Германии.

Аналогичный случай имел место в Барановичах в октябре 1943 года. Нашим человеком там была подожжена конюшня одного из гитлеровских кавалерийских эскадронов. В огне погибло более сорока верховых лошадей, два солдата и все седла эскадрона. Гитлеровцы арестовали фельдфебеля и отправили его на восточный фронт в одну из своих штрафных частей.

Трубочист

Занимая населенные пункты, расположенные поблизости от Пинских болот, в которых белорусские партизаны считали себя хозяевами, гитлеровцы обследовали прилегающую местность и на господствующей возвышенности около деревни рыли окопы. Стоило прозвучать поблизости партизанскому выстрелу, как они бросались в эти окопы и начинали обстрел прилегающей местности. Патронов они при этом не жалели, но потерь партизаны от такого обстрела не несли. Чтобы отбить у непрошенных гостей такую повадку, наши хлопцы ночью занимали эти окопы, ставили в них противопехотки и уходили. С рассветом, когда можно наблюдать результаты своего труда, они выпускали несколько автоматных очередей над занятой врагом деревней.

Гитлеровцы по боевой тревоге бросались в свои окопы, но натыкались на партизанские противопехотки.

Взрывы наших мин-сюрпризов и «внезапные выстрелы» партизан, с точки зрения оккупантов, превышали всякие нормы и создавали повышенную нервозность в среде гитлеровцев.

Однажды начальник пинской жандармерии созвал специальное совещание своих сподручных, на котором заявил:

— Партизаны обнаглели. Они нервируют наших людей своими взрывами и не дают возможности им нормально работать. Дело дошло до того, что некоторые боятся посещать кино. Но партизаны организуют свои взрывы там, где нет у нас надлежащей бдительности. Ко мне вот они не подойдут и на пушечный выстрел.

До нас дошло это бахвальство пинского жандарма, и мы поставили задачу перед своими людьми: организовать диверсию в пинской жандармерии.

Но подойти к этому учреждению было действительно трудно. Однако гитлеровца следовало проучить за его бахвальство. К тому же этот жандарм отличался и наибольшей жестокостью по всей области.

Долгое время наши хлопцы ходили вокруг отдельных домиков, обнесенных высоким, сплошным дощатым забором, тщательно охраняемых часовыми и сторожевыми собаками. Через проходную со свертком без осмотра не пропускали даже жандармов. Задача казалась почти нереальной, но отданный приказ не отменялся. Хлопцы начали было изучать возможность заминировать поленья дров, которыми снабжалась эта жандармерия.

Однажды ко мне в штабную землянку вошел Анатолий Мартынов, уже известный нам по взрыву пинской фанерной фабрики, и заявил:

— Товарищ командир! С пинской жандармерией намечается некоторый просвет.

— Докладывай!

— Жандармы решили произвести у себя в помещении чистку дымоходов…

Трубочиста мы им быстро подобрали из своих людей. Возник вопрос, как пронести взрывчатку.

Трубочист мог без подозрения проходить через проходную с металлическим шаром и веревкой. В веревку замаскировать взрывчатку не легко, хотя веревку можно было изготовить из детонирующего шнура и она могла стать сама взрывающейся миной. Но в этом случае, оставленная на работе, она могла вызвать Подозрения у жандармов, и нашего «трубочиста» могли задержать при выходе. Поэтому было решено использовать металлический шар.

Шар мы изготовили в наших мастерских полый; чтобы он имел нормальный вес, частично его заполнили свинцом, а в пустоту аккуратно закладывалась одна четырехсотграммовая толовая шашка.

Шестнадцать раз прошел трубочист через проходную с веревкой и металлическим шаром в здание пинской жандармерии. Шестнадцать четырехсотграммовых толовых шашек были пронесены через проходную и на бечевках одинаковой длины опущены через дымоход в голландскую печку, выходившую одной стеной в кабинет коменданта жандармерии, а другой — в комнату, где занимались его помощники. Шестнадцатая толовая шашка имела детонатор, установленный с двадцатичасовым замедлением.

Предохранитель был снят в 10 часов 15 минут утра, а в 14 часов 30 минут на второй день здание жандармерии было разрушено взрывом шести килограммов тола. В здании вылетели все стекла и обрушился потолок…

Нам не удалось установить, кто был убит и сколько гестаповцев было покалечено взрывом. Но нам было хорошо известно, что взрыв произошел, когда комендант и его помощники находились на своих местах. Впоследствии пинскую жандармерию возглавляло другое лицо.

Рая из Ивацевичей

В местечке Ивацевичи жила скромная девушка Рая. Она делала для нас небольшое, но необходимое дело: покупала и передавала в лес медикаменты и перевязочные средства. Мы были довольны ее работой, но война требовала от советских людей максимального напряжения сил, и с девушкой пришлось побеседовать о более серьезных делах. Рая стала обдумывать, как бы нанести хороший удар гитлеровцам. Скоро мне передали, что девушка настойчиво просит дать ей мину. Она не хотела говорить, где и как она ее использует, но ручалась, что непременно подорвет фашистских захватчиков. Я приказал выдать мину замедленного действия и объяснить, как с ней следует обращаться.

В местечке, в небольшом деревянном домике, помещалась офицерская столовая, комфортабельно обставленная мягкой мебелью. В столовой имелось даже пианино, вывезенное оккупантами из детского клуба. К стене столовой примыкала кухня. Отсюда обед офицерам подавался в столовую через окошечко, а солдаты выстраивались в очередь в коридоре. В офицерское собрание и на кухню никого из штатских, а особенно русских и белорусов, не допускали. Но рабовладельцы немыслимы без рабов. В качестве полу-раба при офицерском собрании находился пленный красноармеец-электромонтер. Больной и искалеченный, он ни у кого не вызывал подозрений и примелькался гитлеровцам, как стул. Он входил и выходил из помещения со своим ящиком с инструментами без всякого осмотра. Вот его-то и решила использовать девушка для выполнения своего замысла!

Она познакомилась с молчаливым пареньком и однажды осторожно спросила его, почему он, такой молодой, не идет в лес к партизанам. Монтер откровенно признался, что пока ему попросту стыдно: с 1941 года он в плену, долго работал у оккупантов и ничем им не навредил. Наверное, партизаны посчитают его предателем и расстреляют. Полегоньку прощупывая настроение парня, Рая решила, что ему можно довериться. В один из ноябрьских вечеров она вручила монтеру мину и показала, как нужно привести ее в действие. Две маленькие шпильки еле заметно выступали из свертка.

— Когда будете ставить, вытащите вот эти предохранители, — показала девушка исполнителю.

Электромонтер, видимо, не совсем понял и здесь же на глазах Раи снял оба предохранителя. Мина была с сорокаминутным замедлением, до намеченного объекта двадцать минут хода…

14 ноября в домик набилось множество солдат и офицеров. Какая-то проходящая к фронту часть решила использовать офицерскую столовую, для того чтобы поужинать и отдохнуть. Помня полученную от девушки инструкцию, монтер разгрузил под пол содержимое своего инструментального ящика и поспешил выйти из помещения, а по возможности удалиться и из самого местечка. По улице парень почти бежал, и когда он поровнялся с вокзалом, воздух потряс такой силы взрыв, что в домах вылетели стекла.

На месте офицерского сборища осталась груда развалин, а под ними — двадцать убитых гитлеровцев и тридцать пять раненых. Три разных ноги от трех господ офицеров было найдено местными жителями через день после похорон в канаве близ шоссе.

Монтер прибыл на базу одного из наших подразделений и был назначен минером, а скромная девушка продолжала «мирно» жить в местечке и покупать необходимые товары для нашего отряда.

Гитлеровцы продавали иногда для нас такие материалы, характер которых без труда мог указывать на то, что их потребителями являлись не мирные граждане, а партизаны. На оккупационные марки и особенно на такие продукты, как сало и масло, гитлеровские коменданты продавали нам бензин, который был необходим для нашего движка радиостанции, и даже запасные части к этому движку.

Вначале мы бензин получали только из Москвы, сбрасываемый нам на грузовых парашютах в специальных бочках. Позже мы приспособились его доставать путем обмена на сало у фашистских комендантов. Особенно охотно шли на эту сделку гитлеровцы, когда им выпадала поездка в Германию. Продукты мы добывали у оккупантов, нападая на их склады и транспорты.

Девушка с «адской машиной».

Женская боевая группа из семейного лагеря доложила мне о некоей Марфе Степанченко, уроженке Киева. О ней было известно только то, что перед самой войной она прибыла в город Кобрин и при оставлении города Красной Армией почему-то не эвакуировалась. Ничего подозрительного в поведении девушки, однако, бойцы не замечали.

Когда женщины из нашей боевой группы семейного лагеря познакомились с Марфой поближе и предложили ей выполнить боевое поручение, она очень обрадовалась.

Спустя несколько дней Степанченко получила сильно действующий заряд и поручение подорвать здание кобринской жандармерии. При этом ей сказали: «Мина с пятичасовым замедлением, и чтобы ее не обнаружили гитлеровцы до взрыва, целесообразно снять предохранители до того, как мина будет уложена на место». Утром она привела заряд в боевое состояние, положила его на дно корзины и заложила сверху яйцами, а потом тихонько постучала в дверь соседа. Молодой человек, пользовавшийся доверием гитлеровских жандармов и не имевший никакого успеха у девушек, был польщен вниманием красивой соседки и с удовольствием согласился проводить ее в жандармерию, а если это понадобится, то и оказать ей протекцию. Девушка повесила на руку корзину, и соседи вышли из дому, оживленно беседуя.

К несчастью, в жандармерию прибыло какое-то важное лицо, и в здание никого не пропускали. План явно срывался, а время шло. По расчету исполнительницы, «адская машина» в ее корзине должна была взорваться через час. Что было делать? Куда девать эту проклятую корзину? Оставить ее на улице? Но какая-нибудь хозяйка могла соблазниться продуктами, внести находку к себе в дом и взлететь вместе с нею на воздух. Нести обратно к себе? Мина взорвется в собственной квартире. Рассеянно отвечая на любезности провожатого, Марфа осматривалась вокруг, ища выход из труднейшего положения, как вдруг заметила у караульного помещения солдата, который обычно принимал у нее яйца для начальника помещавшейся рядом с жандармерией военной почты. Недолго думая, девушка попросила своего услужливого кавалера передать корзину этому солдату, чтобы он поставил ее пока в помещении почты. Кавалер тотчас же выполнил поручение, и соседи отправились домой. Они отошли не более двух кварталов от жандармерии, как раздался взрыв, разрушивший угол здания. Девушка во-время отделалась от своей корзины, — еще немного, и она взорвалась бы у нее в руках. Исполнительница переселилась на хутор к своим знакомым.

А после более удачного выполнения нашего задания Марфу Степанченко разрешено было взять в один из наших семейных отрядов.

Шофер Гриша

Груженная продуктами машина гитлеровского продовольственного магазина неслась по шоссе. Когда по обеим сторонам дороги замаячили высокие деревья, полицейский, сопровождавший машину, стал поторапливать шофера. По слухам, в этих местах пошаливали партизаны. Шофер, молодой парень, и сам нажимал что есть силы.

Гриша болел, когда его год призывался в Красную Армию, а когда поправился, пришли оккупанты. Чтобы не попасть на каторгу в Германию, парень добровольно поступил на работу к «панам» и вот уже два с лишним года водил фашистские грузовики. Прекрасно понимая, что этим он наносит вред родной стране, но не находя способа избавиться от своих хозяев, Гриша до смерти боялся партизан. Ему представлялось, что вот сейчас они выскочат из лесу, скомандуют: «Руки вверх!», убьют полицейского — ну, ему-то туда и дорога, — потом застрелят дрожащего рядом на сиденье толстого завмага, а затем и его самого, Григория. А может быть, заберут к себе в лес и будут там еще перед смертью допрашивать, как и почему он продался гитлеровцам, а потом, ясное дело, повесят на первой же попавшейся осине.

И партизаны действительно выскочили из лесу, скомандовали «стой» и «руки вверх», убили полицейского, а шофера Григория и полумертвого от страха завмага попросту согнали с машины. Потом молодой партизан, примерно ровесник Григория, забрался на шоферское место, другие партизаны впрыгнули в кузов, и тот парень сказал Григорию:

— Крутни-ка ручку, ты, шкура!

Машина, тяжело перевалив через кювет, исчезла в лесу, а шофер с завмагом поплелись пешком докладывать начальству о происшедшем.

Всю дорогу Гриша думал о том, что напрасно он боялся бежать в лес к партизанам. Ведь вот поймали его, можно сказать, на месте преступления и ничего, отпустили. А у него не хватило даже мужества попроситься с ними в лес. Явился Гриша в комендатуру, рассказал о случившемся на лесной дороге. Комендант выслушал его и завмага и снова послал шофера на работу, но теперь уже не на транспорт, а в оружейную мастерскую. Парень знал устройство танка, и ему поручили собрать из частей разбитых танков средний танк специально для борьбы с партизанами.

Работа подвигалась успешно. Через неделю-другую танк мог пойти в дело. Сборщику сообщили, что в виде награды за усердную работу ему будет предоставлена честь самому вести танк на «красных бандитов». И понял тогда Гриша, что больше медлить и колебаться нельзя. «Новый порядок» захватывал его все крепче: вчера он был трусом, завтра станет предателем. Но попросту бежать в лес было уже поздно: слишком много сделал он полезного для врага. Нельзя было прийти к своим с грязным пятном на совести.

В свободное время шофер начал посещать ближайшие деревни и искать встречи с партизанами. После нескольких рискованных для непосвященного человека знакомств он был представлен моему уполномоченному этого района и получил от него взрывчатку и соответствующий инструктаж.

Танк был готов к действию 29 сентября. Гриша сделал пробный пробег в присутствии начальника мастерской, и гитлеровцы остались так довольны его работой, что даже представили его командиру карательной роты.

30 сентября в 17 часов было назначено испытание собранного танка в присутствии специальной комиссии, а в мастерскую прибуксировали еще один танк для ремонта. Вечером Гриша поставил оба танка вплотную друг к другу и подвел к ним автомашину, на которой находились два металлообрабатывающих станка, привезенных для установки в мастерской. В моторную часть собранного танка он заложил специально сконструированную мину. Затем посетил начальника ремонтных мастерских и заложил вторую мину под лестницей его квартиры, помещавшейся в одном доме со штабом карательного отряда.

В 15 часов 45 минут того же дня раздался взрыв в здании штаба, при котором погибли командир карательного отряда и три солдата, а в 16.00 собранный с таким старанием танк разорвало на части и стоявшие рядом автомашину со станками и другой танк так повредило, что оккупантам осталось одно — бросить всю затею с ремонтом танков.

Сделав свое дело, Гриша явился в лес да еще пригнал уведенную им же «под шумок» легковую автомашину. Он был зачислен минером в одну из наших боевых групп.

Полезная пустота

Мария Иванова вместе с отцом за несколько дней до нападения фашистских захватчиков на нашу родину прибыла в Брест. Война застала ее в этом городе врасплох. Отец явился в военкомат и отошел вместе с Красной Армией, Мария осталась без связей, без знакомств. Только один из работников брестского комсомольского актива, знавший Марию, сказал ей на ходу, когда уже на окраине города рыскали оккупанты:

— Останься в городе, Маша. Как вести себя, ты сама знаешь. А твое пребывание здесь может еще пригодиться.

И Маша пригодилась.

Когда мы нашли Иванову, она работала официанткой в офицерской столовой.

Мария получила от нашего представителя задание взорвать офицерскую столовую и стала думать, как это сделать. Мысленно она обшарила все уголки, куда можно было бы сунуть мину, но зал был лишен каких бы то ни было пригодных для этого предметов. В нем не было ни урн, ни цветочных горшков, ни деревянных панелей, ни мягкой мебели — ничего; кроме обеденных столов и стульев. Однажды, оставшись одна для уборки столовой и убедившись еще раз, что мину пристроить решительно некуда, она бросила случайный взгляд на возвышавшийся на постаменте гипсовый бюст бесноватого фюрера, который привыкла обходить глазами, — и тут внезапно ее осенила мысль. Она подбежала к бюсту, наклонила его, и — о счастье! — Гитлер действительно оказался пустым изнутри. Бывают же все-таки случаи, когда и Адольф Гитлер может стать полезным порядочному человеку!

14 февраля 1944 года, в 4 часа дня, когда столовая была переполнена гитлеровскими молодчиками, раздался оглушительный грохот, и бюст разлетелся в мельчайшие брызги. Взрывная волна страшной силы вымела зал, словно гигантской метлой, и вышибла стекла вместе с рамами. В одну кучу были сметены живые, мертвые и умирающие, пища, посуда и мебель. До сорока гитлеровских офицеров было убито взрывом или покалечено.

Мы организовывали взрывы в гитлеровских столовых и до этого случая. Но наши мины недостаточно точно срабатывали по времени. Иногда получалось так, что гитлеровцы подают команду вольно и только начинают входить в помещение, а там раздается взрыв. В подобных случаях оккупанты лишь оставались без обеда. Иногда взрыв раздавался, когда гитлеровцы, пообедав, оставляли помещение. Мина, заложенная в бюст фельдфебеля Адольфа, взорвалась во-время.

А Мария через несколько дней была в нашем лагере.

11. Хозяева и лакеи

Простая, безграмотная белоруска Степанида, пожилая женщина, работала уборщицей в комендатуре полиции в Ивацевичах. Она по-своему чувствовала за собой вину перед советской родиной и по-своему искала путей искупления этой вины.

Однажды ей удалось связаться с моим помощником по этому району Н. Колтуном. Степанида получила снаряд и уложила его в печке в тот день, когда в Ивацевичи прибыла полиция из местечка Косов. Однако она просчиталась во времени, и взрыв произошел уже после того, как косовские полицейские вышли из помещения. Взрывом было убито только два человека из ивацевической полиции и приведены в негодность один пулемет и с десяток винтовок.

Гитлеровцы заподозрили в организации взрыва косовских полицейских и арестовали несколько человек. Им изрядно всыпали гуммов, а потом отправили в один из лагерей.

* * *

В 1943 году гитлеровцы сами с удовольствием расстреливали полицейских за малейшие проступки, а иногда и без всяких на это причин. Они не любили своих лакеев за трусость и неумение владеть оружием.

В деревне Симоновичи, Чашниковского района, Витебской области, еще в декабре 1941 года имел место любопытный случай.

Я тогда с небольшой группой своих ребят но чью появился в деревне и исчез. Узнавшая об этом чашниковская полиция, числом в семьдесят пять человек, во главе с самим комендантом Сорокой, к вечеру следующего дня нагрянула в эту деревню. Вместо меня полицейским удалось окружить Брынского Антона Петровича с тремя бойцами, случайно оказавшегося в этот час в одной хате.

У Брынского и его товарищей было при себе только личное оружие и четыре гранаты. Обложившие хату со всех сторон полицейские открыли по ней огонь из винтовок и пулеметов. Стены деревянного сруба были буквально изрешечены пулями. Положение партизан казалось безвыходным. Но тупоголовые предатели не додумались до того, что лежавших на полу партизан предохранял от пуль каменный фундамент, возвышавшийся с наружной стороны дома над полом на двадцать пять — тридцать сантиметров. Поэтому Брынский и его бойцы, несмотря на сплошной поток пуль, оставались невредимыми, и когда полицейские, прекратив огонь, попробовали сунуться в хату, в них полетели гранаты. Отхлынув назад, они возобновили обстрел. Партизанам был один выход: любой ценой вырываться из окружения.

Смертельная опасность обычно придает людям необычайную находчивость. Лежа под огнем, Антон Петрович начал мастерить из одежды человеческие фигуры. Одну из них бойцы высунули через приоткрытую дверь хаты во двор. Полицейские заметили ее и осыпали пулями. Фигура свалилась «замертво» на снег около двери, дверь захлопнулась. Пальба прекратилась, но полицейские теперь уже пристально наблюдали за дверью. Вот дверь опять потихоньку приоткрылась, из нее начала выползать вторая человеческая фигура. «Ага!.. Хочет удрать и этот незаметно, — очевидно, решили полицаи. — Но не на тех попал!..»

Др-р-р! Др-рр-ах!

Выбравшийся из хаты «партизан» также остался лежать на месте неподвижным. Через некоторое время показался третий…

Др-р-р-ах! — готов и этот.

Так полицейские уложили троих «партизан» на месте при попытке выбраться из осажденной хаты. Убитых они видели собственными глазами. Когда один из полицейских, набравшись храбрости, попытался приблизиться к «трупам», то прозвучал одиночный выстрел, и он, раненный в руку, выбежал за ворота. «Значит, четвертый остался в живых, — решили полицейские. — Но один никуда не денется, пусть побудет до утра. Возьмем живым и передадим коменданту гестапо, пусть позабавится».

Еще с вечера комендант Сорока послал нарочного в Лепель с извещением, что в Симоновичах ему удалось прихватить одного из помощников Бати. К свету приехали в Симоновичи на нескольких машинах гитлеровцы. Полицейские, среди которых было восемь раненых, хвастались боевыми успехами и с наступлением рассвета обещали показать живого партизана из отряда Бати. Но когда стало светло, все увидели, что у дверей осажденной хаты лежат три изрешеченных пулями, грубо сделанных манекена. В хате и во дворе никого не было. Брынский и его бойцы ушли еще затемно: проломав стену, они благополучно вышли в сарай, а оттуда, завернувшись в белые простыни, пробрались мимо часовых полицейских через кольцо окружения. Об этом ясно говорили следы на снегу, уходившие за околицу деревни.

Возмущениям и издевательству гитлеровцев над полицаями не было конца. Мне потом рассказывал Зайцев из Заборья, что он видел в Лепеле карикатуру на полицаев, расстреливавших в Симоновичах чучела вместо партизан.

12. Разговор по душам

В 1943 году осенью мы имели шестнадцать периферийных радиостанций, через которые направляли действия своих отрядов и групп, расставленных на огромной территории Западной Белоруссии и Западной Украины. А отдельные наши подразделения проникали в Польшу. Мы отказались получать из Москвы бензин и смазочное для нашего движка, приводящего в действие нашу радиостанцию при штабе, и приспособились все это покупать у гитлеровских комендантов.

Наши действия осенью 1943 года приняли настолько массовый характер, что мы иногда предъявляли гитлеровцам уже что-то вроде ультиматумов. В октябре этого года с одного из участков восточного фронта была снята дивизия мадьяр и направлена в Венгрию по маршруту Барановичи — Брест через Ивацевичии, местечко Телеханы, вдоль разрушенной нами узкоколейки, и далее на Янув, Пинской области. Было совершенно очевидно, что гитлеровцы направляли мадьяр окружным путем через партизанские районы для борьбы с нами.

Дивизией командовал полковник Шандор, который временно расположился в Ивацевичах. В разговоре с одной нашей разведчицей он лестно отозвался о партизанах. Мы установили с ним связь и потребовали отказаться от этого маршрута. В противном случае пригрозили поставить минные заграждения на пути следования дивизии. Ответ на наши требования я предложил Шандору выслать мне в деревню Власовцы.

Полковник оказался отъявленным гитлеровцем. Вместо высылки нам ответа или своих представителей для переговоров он направил в деревню роту специально отобранных солдат, усиленную гитлеровцами.

Для соответствующей встречи карателей был послан Саша Шлыков с группой подрывников из подразделения «отцов». В течение ночи они заминировали участок дороги с Ивацевичей на Власовцы. Заряды тола были связаны детонирующим шнуром. Последний заряд, от которого уходила в лес натяжная проволока, был замаскирован на обочине дороги.

Часов в десять утра каратели показались на этом участке. Впереди с двумя гестаповцами шел власовский старшина, проживавший в Ивацевичах под защитой гитлеровцев, вслед за ними — три сапера, тщательно осматривавшие дорогу. Позади следовали солдаты и офицеры на подводах.

Саперы заметили на обочине дороги свежую насыпь. Старший поднял руку. Подводы, переполненные карателями, остановились на минном поле.

— Огонь! — скомандовал Шлыков.

Участок дороги вместе с подводами взлетел па воздух. Гитлеровцы повернули обратно, нагрузив две машины раненых и трупов.

На другой день на Власовцы двинулось до батальона карателей.

У них уцелел один из саперов от взрыва, произведенного Шлыковым накануне. Он видел, как перед взрывом натянулась проволока, которую затем партизаны утащили с собой в лес. Гитлеровцы на этот раз послали несколько человек по обочинам дороги с целью обнаружения провода или шнура, протянутого в лес от дороги.

Один из гитлеровцев обнаружил натянутую проволоку и попробовал ее вытянуть из лесу. Но за конец телеграфного провода держался Шлыков Александр. Он предусмотрительно закрутил конец провода за палку, чтобы легче тянуть и не порезать руки.

Почувствовав натяжение проволоки, Шлыков уперся и потянул на себя. Но гитлеровец крикнул подмогу, и силы почти уравновесились. Рядом со Шлыковым с дерева наблюдал за дорогой Михаил Горячев. Он соскочил, и они с Александром потянули вдвоем. Раздался взрыв минного поля, и они, бросив проволоку, убежали в глубь леса. Колонна гитлеровцев на этот раз предусмотрительно шла метров на двести позади. Но подрывники это предвидели. Не пожалев шнура, они вывели детонирующий заряд вперед метров на сто пятьдесят.

Часть заминированной дороги оказалась и на этот раз под гитлеровцами. Несколько лошадей и десятка три фашистов было подорвано. Взрыв был повторен у самой деревни. На этот раз оккупанты, несмотря на потери, заняли оставленное жителями селение.

За деревней были окопы, отрытые карателями год тому назад. Мы не сомневались, что они выставят сюда свою заставу, поэтому был отдан приказ заставить эти окопы противопехотками. Подрывники, выполнив приказ, отошли на следующий рубеж. Взвод гитлеровцев, выделенный в заставу, потерял шесть человек в собственных окопах. На следующий день каратели, уничтожив часть деревни, поспешно отошли и около шести месяцев не показывали носа в этом населенном пункте.

Шандор, направившийся со своими войсками по партизанскому району, потерял более двухсот солдат и офицеров на минных полях, которые были нами заложены за несколько недель до наших переговоров для других целей. Мы их подорвали во исполнение предупреждений, сделанных фашистскому полковнику.

Однако на этом наши отношения с полковником Шандором не окончились.

* * *

Дивизия была оставлена гитлеровцами на постройку укреплений вдоль реки Припяти. Некоторое время спустя Москва потребовала от нас выяснить характер возводимых укреплений в районе Пинска. Вопрос можно было решить, только опросив пленных строителей.

Я вызвал к себе Анатолия Мартынова и предложил ему:

— Ну вот, если хотите, можете испробовать теперь ваши силы на мадьярах. Было бы очень неплохо добыть одного-двух «языков» из венгерской дивизии для уточнения некоторых данных, интересующих командование Красной Армии.

Для выполнения задачи я предложил Мартынову группу человек в двенадцать, чтобы он организовал засаду на дороге или ночью сделал налет на какую-нибудь хату в деревне, где размещались солдаты венгерской дивизии.

— Хорошо, будет выполнено, — ответил мне «странный паренек» и, к моему удивлению, попросил себе в помощь только одного человека.

Он назвал Филиппа Стася. Мне было непонятно, откуда он знал этого угрюмого и, как казалось на первый взгляд, нелюдимого партизана.

Филипп Стась ушел из деревни с приходом оккупантов и несколько месяцев скитался по лесам один. Полиция и гитлеровцы долго охотились за ним безрезультатно, а когда в лесу стали появляться другие партизаны, то каратели расстреляли его жену, двух ребят и сожгли хату. Более трех месяцев потрясенный Стась ни с кем не разговаривал, не проронил ни единого слова. В это время он в одиночку охотился за гитлеровцами, иногда устраивал засаду в кустах у дороги, а иногда просто подстреливал оккупантов на окраине какой-либо деревни. Так он истребил более десятка гитлеровцев, пока не получил сам тяжелого ранения в легкие. Он лежал сначала у знакомого лесника на хуторе, а затем в партизанской санчасти и выздоровел. После этого Стась остался с партизанами, только по-прежнему был угрюм и неразговорчив.

Я вызвал Филиппа и, сказав ему о плане предстоящей операции, спросил его, желает ли он принять в ней участие. Стась посмотрел на меня в упор и спросил, указывая на Анатолия:

— С ним?

— Да, с ним. Он будет за старшего.

— С ним хоть куда!

Я понял, что они хорошо знают друг друга, но расспрашивать не стал, а пожелал им удачи и отпустил.

Одевшись в овчинные полушубки местного покроя и спрятав под полами гранаты и автоматы, они направились в интересовавший нас район, чтобы произвести разведку и наметить порядок выполнения предполагаемой операции.

Через три дня Анатолию со своим другом удалось установить, что мадьяры каждый день выходят в лесные деревни для сбора продуктов. Партизаны в этих деревнях днем не бывали, а потому мадьяры вели себя там совершенно свободно.

Смельчаки решили встретиться и побеседовать с мадьярами. Выбрав момент, когда у самой околицы селения появился взвод венгерских солдат, Мартынов и Стась вышли навстречу, угодливо сняв шапки, поклонились им и повели их в деревню. Часа два они ходили по деревне, помогая мадьярам собирать продукты. Солдаты уже изрядно нагрузились разной снедью, но Мартынов и Стась все подтаскивали им то кувшин молока, то пару яиц, а то и кусок «шпека».

Служащие венгерской армии, вероятно, подумали:

«…Какой гостеприимный народ белорусы, они не только снабжают нас продуктами, но еще и высылают нам навстречу делегацию…»

Белорусы же, наверное, думали: «Вот мерзавцы, не только сами жрут, но еще и каких-то прихлебал с собой водят…» — принимая наших хлопцев за переводчиков, приведенных с собой мадьярами.

Видя, что эти приставленные к ним два мужика добросовестно выполняют свои обязанности да еще готовят какие-то пустые мешки, очевидно под крупу и сало, некоторые солдаты стали ходить за ними и получать готовое. Затем Мартынов стал некоторым сообщать «на ушко», что, мол, на том конце человек на восемь хороший обед из курятины заказан. Так Мартынову и Стасю удалось завлечь девять солдат на самый дальний конец деревни.

Когда лейтенант с большей частью солдат, нагруженных продуктами, тронулся на выход из деревни, Анатолий начал зазывать оставшихся по одному в хату на окраине деревни. На этот раз их там ожидала не дополнительная порция продуктов, а нечто совершенно другое. Приглашенный в хату мародер оказывался под дулом автомата и в глазах своих недавних «хлебосолов» видел холодную враждебность…

Не более двадцати минут потребовалось Мартынову и Стасю на обезоружение и приведение в надлежащий вид всех девяти человек. Основная группа мадьярских солдат не успела отойти на километр, как девять рядовых венгерской армии были выведены с противоположного конца деревни в глубь леса.

С полпути взводный офицер послал вестового, чтобы тот ускорил выход из деревни оставшихся людей, но вестовой нагнал командира уже на лошади, полученной от старосты деревни, и доложил, что все остальные солдаты захвачены и уведены партизанами в неизвестном направлении.

Большая часть продуктов полетела на снег. По команде офицера солдаты бросились в расположение батальона, чтобы организовать преследование.

Короткий зимний день уже сменялся сумерками, когда в деревню прибыло до роты мадьяр, взвод кавалерии и несколько фашистских военных жандармов, прикомандированных к штабу мадьярского батальона.

Жандармы арестовали старосту. По он заявил, что партизан в деревню привели с собой сами мадьяры и в течение нескольких часов вместе с ними собирали продукты. Это подтвердили и все другие жители деревни.

Показания не вызывали никаких сомнений, и вся экзекуция жандармов ограничилась тем, что они отпустили по десятку гуммов своим агентам и оставили их на месте для дальнейшей более ретивой службы.

Кавалеристы и пехота бросились было преследовать обнаглевших партизанских разведчиков, но в одной из деревень они неожиданно натолкнулись на хорошо вооруженную партизанскую группу и, потеряв несколько человек убитыми и ранеными в завязавшейся в темноте ночи перестрелке, быстро откатились восвояси.

Цветков Василий Афанасьевич был встревожен и поражен, когда узнал, что Анатолий и Стась вдвоем конвоируют девять пленных мадьяр. Ему об этом доложили еще за несколько часов до прибытия пленных в штаб. И он немедленно выслал пять автоматчиков навстречу Мартынову, чтобы подкрепить конвой, рассуждая вполне логично: «Ведь, как-никак — девять хоть и обезоруженных против двух человек… Все же это солдаты, знающие приемы ручного боя, а не группа женщин».

Но опасения Цветкова оказались совершенно напрасными. Как только Мартынов и Стась доставили свою добычу в район партизанских владений, вокруг них немедленно образовалась толпа любопытных не только из ребят и женщин, но даже и взрослых мужчин — партизан, отдыхавших после выполнения боевых заданий. Выходили все, кто мог, взглянуть на своеобразную процессию.

И действительно, было на что посмотреть. Солдаты мадьярской дивизии выглядели весьма комично: на каждого из них был надет обыкновенный деревенский мешок, на дне мешка проделано отверстие, через которое торчала голова в пилотке. Руки солдат были крепко затянуты веревкой вместе с мешком, а на плечах у них болтались их же собственные винтовки. На некоторых, кроме того, висели еще и корзины с яйцами и салом.

Вокруг пленных суетилась уже целая группа добровольных конвоиров из подростков, которые, несмотря на предложение Мартынова разойтись по домам, не уходили, заявив, что они будут сопровождать пленных до штаба. В руках у некоторых ребят были обрезы или штыки, хорошо укрепленные на древках, а те, которым неудобно было участвовать в конвое совершенно без оружия, решили отличиться в другом деле. Они прискакали в штаб на пойманных где-то в лесу конях и первыми доложили о результатах операции. Приведенные пленные дали нам весьма ценные показания относительно оборонительных сооружений, возводившихся гитлеровцами на реке Припяти в районе Пинска. А семь человек из девяти изъявили согласие сражаться против немецких фашистов и были зачислены в боевые группы.

* * *

Неизвестно, какого мнения остался о нас полковник Шандор. Но от солдат венгерской дивизии скоро к нам поступило заявление о том, что они не будут сражаться против партизан. В подтверждение своих заверений они передали нам двадцать винтовок, несколько пулеметов и большое количество боеприпасов. А ретивый командир дивизии, думавший выслужиться перед гитлеровцами, в связи со всеми этими событиями был смещен со своего поста и арестован гестаповцами.

13. Военная игра

Под мощным натиском Красной Армии фашистские полчища откатывались на запад. С западного фронта на восточный гитлеровцы лихорадочно перебрасывали свежие дивизии.

Задача по своевременному распознаванию прибывающих немецких дивизий стала для нас одной из главных. Достоверные сведения можно было получить только от пленных.

Для выполнения этой задачи нами была сформирована ударная группа в пятьдесят человек под командованием старшего лейтенанта Николая Рубцова, но, прежде чем послать эту группу на захват пленных, было решено провести тактические занятия по устройству засад.

На проведение занятий отводилось трое суток. Задача сводилась к тому, чтоб одна часть группы, представляющая «немцев», совершая переход между двумя пунктами пешком и на подводах, обнаружила устраиваемые на ее пути «партизанами» засады.

Организующим засаду разрешалось использовать отдельные кусты и выемки, подводы с сеном и ряд других искусственных и естественных прикрытий. При этом было поставлено условие: если «немцы» подойдут к засаде ближе тридцати метров, не обнаружив «противника», то выиграли партизаны.

В назначенное время мы со Шлыковым, Яшей Кулиничем и Сотниковым выехали на верховых конях проверить ход тактического занятия. Сначала мы решили проехать дорогой и осмотреть засады. В этом случае мы как бы выполняли задачу за «немцев». Без особого труда нами были обнаружены три группы «партизан», организовавших в трех местах засаду. Действия партизан были признаны неудовлетворительными, и командиру ударной группы Рубцову был объявлен строгий выговор.

Следование «немцев» я приказал отменить, а группе было предложено повторить всю операцию.

Когда мы возвращались в штаб, расстроенные неудачным началом, Саша Шлыков подошел ко мне и попросил поручить ему возглавить часть боевой группы, на которую возложено организовать засаду на «немцев». Себе в помощь он попросил Кулинича и Сотникова.

Разрешение было дано, и через сутки в установленный час я снова выехал на этот раз с Мирсковым, Пахомом Митричем и Никитиным для проверки выполнения задачи. Мы ехали и тщательно просматривали каждый куст и каждую кочку, но ни одного человека не могли обнаружить.

В одном месте мы догнали две подводы с сеном. На задней сидел бородатый крестьянин-белорус, на передней — молодая девушка. У нас были предположения, что эти подводы имеют какое-то отношение к операции Шлыкова, но какое — мы не могли догадаться. Никитин объехал вокруг возов, спросил что-то у пожилого крестьянина, заглянул в лицо девушке, но ни первый, ни вторая не показали и вида, что они имеют отношение к интересовавшему нас вопросу.

У деревни Житлин мы обратили внимание на свежие кучи навоза, вывезенного на поле не раньше как минувшей ночью. Мирсков и Никитин слезли с коней и обследовали около них почву, однако ничего подозрительного не было обнаружено и в этом месте. По другую сторону дороги было кладбище, там могли быть укрыты люди. Но от дороги до кладбища более пятидесяти метров, и это не отвечало условиям, поставленным в задаче. Мы уже начали сомневаться в успехе дела.

С другой стороны к деревне подходили «немцы». Пятнадцать человек с оружием в руках сидело на подводах, пять человек шли впереди по дороге, выполняя обязанности дозора. Старший лейтенант Рубцов в качестве немецкого офицера ехал на передней подводе. Он крайне был заинтересован в том, чтобы своевременно обнаружить засаду, организованную Шлыковым, и тем самым смягчить собственную вину. Мы пропустили «немцев» вперед и последовали за ними, ожидая дальнейшего исхода военной игры, имевшей сугубо практическое значение.

Вот дозор поровнялся со свежими кучами навоза, но, убедившись, что за ними люди укрыться не могут, пошел дальше. Продвинулись вперед и «немцы», сидевшие на подводах. Позади на могильнике неожиданно раздался выстрел. Люди соскочили с повозок и все обратились в сторону кладбища. В это время рядом с ними, с другой стороны дороги, раздалась команда: «Хенде хох!» Обернувшись, «немцы» увидели в упор наставленные на них семь автоматов.

Мы были поражены тщательностью проделанной работы. Оказалось, что рядом, буквально в трех метрах от дороги, за ночь «партизаны» успели отрыть окоп полного профиля на семь человек. Земля была отвезена ими в лес. Окоп они покрыли легким плетнем и тщательно замаскировали сверху дерном. А выброска на поле свежего навоза потребовалась Шлыкову только для того, чтобы замаскировать следы телег, на которых вывозилась земля.

Александр был доволен своей работой. Он сидел в окопе вместе с шестью автоматчиками и весело подтрунивал над незадачливыми «немцами».

После небольшой задержки «немцы» двинулись дальше. Навстречу тихонько двигались те же две телеги, нагруженные сеном. Дозорные ни к чему не могли придраться и вынуждены были их пропустить. От «немцев» до первой телеги оставалось не больше двадцати метров, когда с задней слез пожилой белорус и начал заботливо поправлять упряжь. Девушка, сидевшая на возу сена, продолжала ехать вперед. А когда подводы с «немцами» оказались между возами, пожилой белорус издал какой-то неестественный возглас, и в тот же момент оба воза с сеном развалились и с телег соскочили по пяти партизан, направив свое оружие на «немцев». Эта тщательно продуманная работа была выполнена под руководством Сотникова. А как я узнал день спустя, все детали этих хитростей были придуманы на совещании тройки в составе Цветкова, Телегина и Шлыкова. Другим они не доверились, во избежание «разглашения тайны».

Несколько хуже получилось у Кулинича. Организованная им засада по типу Шлыкова была так же тщательно замаскирована, но кто-то из сидевших в укрытии, услышав приближавшиеся подводы, издал предупредительный возглас. Проходивший рядом дозор услышал, и «немцы» начали поиски.

Блестяще проведенная военная игра имела большое значение для операций по захвату пленных. Ударная группа Рубцова на практике оценила эффективность засад на совершенно открытом месте. Обычно немцы в лесу были очень насторожены и всегда держали оружие наготове, а на открытом месте, наоборот, они не ожидали засады и вели себя беспечно. Правда, организация засад на открытом месте требовала затраты большого труда, но зато успех операции в этом случае достигался с меньшими жертвами.

* * *

Яша Кулинич, недовольный тем, что во время тактических занятий у него получилось хуже, чем у Шлыкова и Сотникова, добился от меня разрешения на операцию по захвату пленных в Ивановском районе, Пинской области. Не удержался от соблазна и Пахом Митрич. Отпустил и его в помощь Кулиничу. При этом молодой командир договорился с пожилым белорусом и девушкой, принимавшими участие в организации засады с возами сена, и направил их во глазе с дедом Пахомом и еще с одним местным бойцом на разведку. Четыре человека, посланные в район, точно установили, в каких деревнях расположены немцы, Где у них размещен штаб, куда, по каким дорогам и примерно в какое время выезжают офицеры и связные. Яша Кулинич с шестью автоматчиками встретился с разведчиками и тут же наметил план операции.

Гитлеровский лейтенант выехал на двух санях со двора, где размещался штаб дивизии, и направился к пункту расположения своего батальона.

Дорога проходила по ровному болоту, и на ней никого не было видно. Да и стоило ли беспокоиться в такое время дня: ведь рядом — крупное местечко, и все вокруг занято фашистскими войсками. Большой лес только в одном месте тупым клином выдвигался к дороге, но не доходил до нее на добрую четверть километра. В лесу, очевидно, были сенокосные угодья. Еще утром на виду у лейтенанта трое крестьянских саней проехали в этот лес со всеми приспособлениями для погрузки сена. Теперь лейтенант и его охрана еще издали увидели, как эти сани, нагруженные сеном, возвращались из леса. У передней лошади стояла девушка в той же самой одежде, в которой лейтенант видел ее утром. Издали можно было заметить, что у нее не ладится что-то с упряжью. Она возилась у хомута. А на заднем возу сидел тот же пожилой мужчина, белорус, он даже не слезал со своего воза, чтобы помочь девушке поправить упряжь.

Но вот девушка справилась и поехала вперед, а за ней тронулись другие две подводы. Трое саней выехали на ту же дорогу, по которой ехали гитлеровцы, и повернули в ту же сторону.

Лейтенант сидел в легких санках рядом с ординарцем. Крупная, сытая лошадь пыталась ослабить вожжи, но ординарец крепко держал их, намотав на руку. На заднем большом и таком же сытом коне ехали на простых санях три фашистских автоматчика. Они, развалясь в свободных санях, следовали впритык за офицерскими санками, их автоматы лежали в ногах на сене. Офицерская лошадь не дошла нескольких шагов до последнего воза, когда один из автоматчиков с задней подводы крикнул на ломаном русском языке: «Дорога, рус! Дорога!»

Пожилой белорус, как бы испугавшись, что вызовет немилость господ, круто повернул лошадь вправо. Средняя подвода с сеном свернула влево. Интервал между задним и передним возами образовался такой, что в нем уместились обе подводы противника.

Тот же гитлеровец с задних саней снова крикнул: «Дорога, рус!» Но девушка что-то остановилась и, бранясь на лошадь, соскочила к ней за воз. Ординарец остановил коня. Лейтенант, выпрыгнув из санок, направился к передней лошади, очевидно с намерением взглянуть на девушку. Из задних саней вылезли два солдата и последовали за офицером.

В этот момент сидевший на заднем возу пожилой белорус что-то крикнул — и… гитлеровцы застыли на месте от неожиданности.

Возы с сеном вздрогнули, точно от взрыва, распались, и перед оккупантами спереди, сбоку и сзади взметнулись дула автоматов, револьверов и дробового ружья-централки.

Перед лейтенантом блеснул один голубой глаз девушки, а вместо другого — темнело дуло пистолета, направленного ему в переносицу.

— Хенде хох! — скомандовал Яша Кулинич.

Лейтенант схватился за рукоятку «вальтера», но выстрел Кулинича в упор перебил ему правую руку выше локтя, и она повисла, как плеть.

Офицер оказался очень сильным. Не обращая внимания на боль в руке, он метнулся к девушке, пытаясь достать из кобуры пистолет левой рукой. Девушка, отскочив немного в сторону, в упор выстрелила в бедро офицера, и он повалился в сугроб левым боком.

Оставшийся на задней подводе гитлеровец выпрыгнул из саней с автоматом, но дед Пахом ослепил его зарядом дроби. Успел выхватить парабеллум еще один автоматчик. Он выстрелил в стоявшего против него партизана и тяжело ранил его в живот. Выстрел Пахома Митрича свалил и этого. Два остальных подняли руки, их окружили, связали и бросили в сани. В другие ввалили раненого лейтенанта.

Вся операция, считая от первого выстрела, длилась около трех минут. Но до населенного пункта, в котором стоял фашистский батальон, было не более двух километров. Там сразу же подняли тревогу, и с минуты на минуту можно было ожидать обстрела и погони.

Для маскировки Кулинич приказал на месте схватки оставить тяжелого коня немецких автоматчиков.

Остальные подводы развернулись.

— Пшел! — крикнул Кулинич. Перепуганные лошади взяли с места в галоп.

Смельчаки уже подъезжали к лесу, когда из деревни раздались пулеметные очереди, а затем выстрелы из минометов.

На следующий день к вечеру Кулинич возвратился с богатой добычей. От захваченных им пленных мы получили ценные сведения.

14. Пленные

Раскинув свои отряды далеко за пределы района базирования, мы начали регулярно брать пленных и тех из них, кто стремился искупить свою вину добросовестными показаниями, передавали партизанам или зачисляли в свои боевые группы.

Пленные держались по-разному. Некоторые типичные представители стоят того, чтобы о них рассказать.

Два власовца

Между местечками Ганцевичи и Кривошеин наша ударная группа, под командованием Рубцова, устроила засаду по всем правилам. Три грузовые машины подъехали вплотную к замаскированным автоматчикам. Несколько очередей бронебойными патронами вывели из строя моторы, машины загорелись. Но уцелевшие гитлеровцы соскочили в кювет и начали отстреливаться.

В завязавшейся перестрелке вражеские солдаты были перебиты и только двоих из них, спрятавшихся в канаве, удалось взять живыми. Одетый в гражданское меховое пальто человек, ехавший в одной из кабинок, выскочил и побежал по дороге, отстреливаясь из пистолета. Одному из бойцов удалось его настигнуть, но человек в пальто выстрелил в упор и тяжело ранил бойца в живот. Подбежавшие двое на помощь решили, что терять время с гражданским человеком не имеет смысла, так как в их задачу входило захватить в плен лишь вражеских солдат и офицеров. По засевшему у дороги врагу в гражданской одежде хлопцы дали две очереди и убили его наповал.

После операции выяснилось, что двое пленных, одетых в немецкую форму, — власовцы, а человек в гражданском пальто был гитлеровским обер-лейтенантом, заместителем начальника гарнизона в местечке Ганцевичи, который мог бы дать нам ценные сведения.

Хлопцы допустили существенную ошибку.

Один из захваченных власовцев оказался по национальности татарином, уроженцем Чкаловской, бывшей Оренбургской, области. Этот человек приходился мне земляком. Он назвал несколько населенных пунктов, мне хорошо знакомых.

Власовец был награжден фашистской медалью. У нас не было условий использовать на работах или сохранять преступников в заключении. Не было и штрафной роты, в которой можно было бы предоставить им возможность проявить себя в бою и кровью искупить свое преступление перед родиной. Оставалось только одно — расстрелять изменника родины.

Пленный вел себя сравнительно спокойно. Он знал о предстоящей участи, но не просил о пощаде.

— Имеете какие-нибудь просьбы? — спросил я у пленного.

— Если моя просьба может иметь какое-то значение, — оживившись, заговорил власовец, — то я просил бы не вешать меня, а расстрелять.

— А о пощаде просить не желаете?

— Не имею никакого права… — спокойно заявил пленный. — Фашистские мерзавцы отрезали у меня все пути к этому. Вот оно, клеймо Каина, — он указал себе на грудь, где у него болтался круглый железный диск с изображением фашистского пернатого хищника, держащего в когтях большую свастику.

— Фашистское командование раздает эти железки всем кряду затем, чтобы отрезать всякую возможность возврата к своим.

Пленный и в этом случае ни слова не говорил о себе. Но мне казалось, что он может относиться к раскаявшимся и осознавшим всю глубину своих преступлений перед родиной.

— Хорошо. Я вам сохраню жизнь и предоставлю возможность поступать дальше по вашему личному усмотрению, — вплоть до того, что вы можете вернуться в свое логово и продолжать свою службу на стороне фашистских захватчиков.

Пленный взглянул на меня недоумевающим взгляд дом. В глазах у него сквозь прихлынувшие слезы сверкнула искра решительности и ненависти. К кому? Хотелось верить, что не к нам.

— Но если вы захотите показать, — снова заговорил я, — что поняли свою вину и глубоко раскаиваетесь перед советским государством, то вы пока не бросайте эту фашистскую бляху. Мои люди сопроводят вас в район Пинска, и это вам поможет проникнуть в расположение немцев. Оружие я вам не дам, вы его достанете сами от тех, кому передали, когда переходили в лагерь врага.

Пленный показал нам отличные результаты своей работы. Он выполнил ряд ответственных и весьма рискованных поручений, а впоследствии был зачислен в одну из наших боевых групп.

Второй пленный оказался по специальности шофером и начал при допросе просить меня предоставить ему возможность искупить свою вину. Я решил испытать шофера на боевом задании. В это время у нас было три исправные автомашины, из них две легковые, в наличии имелось горючее, а замерзшие канавы и болота были пригодны для проезда.

Группа в три человека, одетая в немецкую форму, получила боевое задание — проникнуть в Пинск на автомашине и попробовать вывезти оттуда на ней одного-двух фашистов, В группу был включен человек, хорошо знавший город и имевший там надежные связи. Шофером на автомашину посадили пленного, просившего сохранить ему жизнь. Кроме него, в группе был еще один шофер, но об этом ничего не знал севший за руль пленный.

До Пинска оставалось не более пятнадцати километров, когда машина начала капризничать. Было установлено, что севший за руль — страшный трус, но свою трусость пытается прикрыть ссылкой на неисправность мотора. Старший группы снял пленного и сопроводил на одну из наших баз со встретившейся партизанской группой.

Задание по поездке в Пинск за пленными частично группой было выполнено. Они схватили под городом двух полициантов и доставили их в лес.

Не оправдавший доверия пленный понял, что его обман разоблачен, и попытался бежать, но был задержан и расстрелян.

Австриец Франц

Один из моих помощников — Владимир Иванович Савельев, базировавшийся в районе Онтопаля и организовавший там несколько удачных диверсий против гитлеровцев, разведал, что на шоссе работает группа вражеских связистов, за которыми есть смысл поохотиться.

Штаб гитлеровских авиасоединений, расположенный в районе Варшавы, не удовлетворялся существовавшими средствами связи и решил проложить отдельный кабель для высокочастотной связи.

Кабель прокладывался от Варшавы к Борисову вдоль шоссе Москва — Варшава. По прокладке кабеля работало человек двенадцать связистов под охраной взвода солдат. Шоссе время от времени патрулировалось, кроме того, вражескими броневиками. Днем по шоссе было большое движение, и взводу связистов не угрожала опасность нападения партизан. Наши товарищи устраивали свои вылазки на это шоссе лишь с наступлением сумерек, когда начиналась партизанская «рабочая пора», а днем только наблюдали иногда за тем, что делается на шоссе, стараясь себя не обнаруживать. На этот раз восемнадцать наших ребят находились поблизости от дороги. Они понимали, что работавшие на шоссе фашисты представляли для нас большую ценность. Но гитлеровцев было более тридцати человек, а наших в два раза меньше. Кроме того, по шоссе очень часто проезжали колонны автомашин с живой силой. — «Как быть?» — раздумывал командир группы Александр Мирсков и решил попробовать оттянуть охрану от шоссе в сторону. Незаметно он подвел своих людей к хуторку, расположенному метрах в двухстах от места работы вражеских связистов. Жители этого хутора давно переселились в лес и только изредка наведывались в свои дома.

Чтобы привлечь гитлеровцев на хутор, Мирсков уговорил одного деда, оказавшегося дома, пожертвовать для дела какую-нибудь свинушку. Дед стал резать своего кабана. Кабан поднял такой визг, что охрана оккупантов на шоссе не выдержала и направилась на хутор проверить появившихся там «нарушителей спокойствия». Партизанская засада встретила солдат противника Внезапным перекрестным огнем. Но гитлеровцы оказались готовыми ко всяким случайностям. Два вражеских пулеметчика тотчас открыли огонь, не давая партизанам подняться. С каждой минутой у противника могло появиться подкрепление, но на подмогу нашим подоспела еще одна небольшая партизанская группа и ударила по врагу с тыла. Один из пулеметчиков бросил стрелять и поднял руки вверх. У второго пулеметчика кончились патроны, он швырнул в болото затвор пулемета и ухватился за гранату, но один из наших бойцов короткой очередью из автомата — перебил ему правую руку.

На шоссе послышался гул автомоторов. Партизаны бросились вперед, схватили трех уцелевших фрицев и углубились в лес. В группе Мирскова, несмотря на ожесточенный огонь противника, оказался лишь один убитый и один раненый.

Ко мне привели троих пленных. Меня заинтересовал один из них, назвавший себя Францем Морисом. Он был уроженцем Австрии, его отец работал водопроводчиком в Вене, и в течение многих лет состоял в: социал-демократической партии.

Свои показания Франц Морис начал с заявления, что просит не считать его гитлеровцем. Я пожал плечами и усмехнулся: это было обычным приемом у врагов, когда они попадали в плен.

— Вы можете мне верить, — нимало не смущаясь, продолжал Франц. — Я хороший пулеметчик и воевал честно. Но в этом бою я стрелял плохо и поднял руки, когда у меня в диске оставалось немало патронов.

Присутствующий при допросе Мирсков утвердительно кивнул головой: пленный, видимо, говорил правду.

— Вы хотите сказать, — спросил я, — что имели намерение сдаться в плен?

— Я искал такой возможности, — отвечал пленный, — но долго не мог решиться на это. У нас многие убеждены в том, что партизаны истязают пленных;

— Может быть, Францу Морису вернуться к немцам и разоблачить фашистскую пропаганду? — поставил я вопрос скорее для проверки, чем в качестве реального предложения.

— Нет, — подумав немного, решительно сказал Франц, — назад к немцам Морис не пойдет, хотя бы полковник отдал приказ расстрелять меня.

— Раз вы так говорите, — предположительно заметил я, — значит вы не верите фашистской пропаганде.

— Не верю, — подтвердил Франц. — Я видел одного из ваших, то есть из наших, — австрийца, работающего у вас, и разговаривал с ним…

— А что же вы думаете делать у нас? — спросил я австрийца.

— Я думаю воевать вместе с вами против гитлеровцев, если вы мне поверите.

Я поверил Морису Францу.

Сначала он был зачислен бойцом в группу. Но он добивался во что бы то ни стало назначения его пулеметчиком. А когда стал пулеметчиком, то добился возвращения ему того самого пулемета, с которым он воевал на стороне оккупантов против Красной Армии.

Прекрасный стрелок-пулеметчик, снайпер, как его прозвали мои бойцы, Франц Морис воевал у нас около года, до самого прихода Красной Армии.

Гитлеровцев на дорогах он предварительно останавливал окриком на немецком языке и уже потом открывал меткий огонь из своего пулемета. Группа, в которой служил Франц Морис, полюбила этого опытного и смелого пулеметчика и ни за что не желала с ним расставаться.

Когда в наш район пришли советские войска, Франц пошел добровольцем со своим пулеметом в Красную Армию. Мне сообщили потом, что он прекрасно сражался в уличных боях за освобождение Будапешта, остался жив и ушел дальше с передовыми частями нашей армии.

Товарищ Сталин учил нас, что нельзя сравнивать гитлеровскую фашистскую верхушку с германским народом. Гитлеровское диктаторское правительство, опираясь на эсэсовские банды Гиммлера, загнало в тюрьмы и заключило в концентрационные лагери сотни тысяч коммунистов, социалистов и честных беспартийных. Многие тысячи были истреблены физически. Но часть антифашистов, несомненно, сохранилась и попала в гитлеровскую армию.

Находясь в тылу у оккупантов и общаясь через наших людей с немцами, мы тщательно выискивали в их среде тех, кому не по пути с фашизмом, кто не желал войны, был против гитлеровских расовых, человеконенавистнических теорий, кто готов был выступить против фашистских претендентов на мировое господство. И мы находили этих людей, привлекали их на свою сторону.

Четыре немца

Как-то с одной из вспомогательных точек, находившейся в трех сутках конного пути от центральной базы, мне передали, что немецкий ефрейтор Гюнтер изъявил желание связаться с нами, чтобы выполнить какое-либо поручение в пользу Красной Армии.

Выясняя личность ефрейтора, мы установили, что он хорошо владеет русским языком. Удалось также выяснить и то, что ефрейтор Гюнтер не так давно, по распоряжению своего командования, был подвергнут месячному аресту и отбыл этот арест в Лунинце.

Немецкая войсковая часть, в которой служил ефрейтор, была ротой из известной организации Тодта. Она занималась возведением оборонительных укреплений руками мобилизуемого на эти работы местного населения и пленных красноармейцев. Понятно, что сведения, которые мог сообщить нам Гюнтер, представляли для нас огромный интерес.

Я дал указание немедленно связаться с ефрейтором и предложил ему выдать нам командира его роты. Кто, как не командир роты, смог бы дать интересующие нас показания, а попутно мы проверили бы искренность намерений человека, заявлявшего о своем желании работать в нашу пользу. Получив наше задание, Гюнтер внезапно заболел и был отправлен в пинский военный госпиталь. Мы решили, что вся история с ефрейтором — очередная неудавшаяся провокация врага, однако продолжали держать его в поле зрения.

Дней через двадцать пять Гюнтер выздоровел и, возвратившись в роту, подтвердил свое намерение вы-, полнить порученное ему задание.

План проведения операции был прост. Решили устроить вечеринку в избушке, стоявшей на отшибе, у самой почти лесной опушки. Хозяйка избы, тетка Анисья, была своим для нас человеком, а девушка, которая вела переговоры с ефрейтором, потеряла на войне отца и брата и жаждала отомстить. Гюнтер должен был пригласить на вечеринку своего начальника и после основательной выпивки помочь нашим ребятам связать его и притащить в прилегавший ко двору тетки Анисьи кустарник. Оттуда пленника легко было доставить в наш район.

Лишь только смерклось, наши ребята, переодетые в немецкие мундиры, организовали небольшую, но крепкую засаду во дворе и установили тщательное наблюдение за всем происходящим вокруг. Ранние осенние сумерки скрывали наших бойцов, а шум дождя исключал возможность того, чтобы кто-либо смог их услышать.

Однако к вечеру ефрейтор передал начальнику засады, что командир роты неожиданно выехал в Брест с отчетом, а если товарищи согласны, то на вечеринку будут приглашены помощник командира обер-ефрейтор Ганс и два других обер-ефрейтора — каптенармус и начальник по земляным работам.

Наши согласились. Было условлено, что немцы прибудут на вечеринку без оружия.

В назначенное время четыре ефрейтора проследовали в избу тетки Анисьи, но, вопреки договоренности, «гости» прибыли с оружием.

Партизаны задумались: провокация или простая случайность? Но вскоре мальчик-связной передал, что ефрейтор Гюнтер просит не беспокоиться и операцию проводить в намеченном порядке, а о том, чтобы оружие не было приведено в действие, он позаботится сам.

Около одиннадцати часов вечера ефрейтор подал условленный сигнал. Из хаты доносилась отрывистая речь крепко захмелевших оккупантов. Пятерка бойцов, одетых в немецкую форму, пробралась в сени, двое остались во дворе охранять подходы с улицы.

Дверь распахнулась от сильного рывка. За столом, уставленным бутылками, со стаканами в руках сидели три обер-ефрейтора. Гюнтер, ожидавший этого момента, стоял в углу у печки, загородив спиной составленные в угол автоматы и винтовки.

Один из вошедших бойцов остался у двери, четыре других рванулись к столу. Стол полетел в сторону, посуда с грохотом посыпалась на пол. На минуту люди сплелись в беспорядочный клубок. Но схватка была короткой и силы неравные. Через минуту троих немцев, крепко связанных парашютными стропами, с заткнутыми тряпками ртами, подхватили крепкие руки бойцов и в сопровождении «гостеприимной» хозяйки и ефрейтора Гюнтера перенесли в лес, где их уже ожидали приготовленные подводы. Связанных немцев уложили на телеги. Гюнтер протянул руку начальнику засады.

— Зачем? — искренне удивился тот. — Ты уж теперь с нами поедешь. Ведь если немцы узнают об этом деле, тебя повесят.

Тогда Гюнтер молча протянул партизану винтовку.

— И это лишнее, — спокойно возразил тот, — Это тебе еще вот как пригодится, воевать будешь с фашистами. Теперь ты наш насовсем, вроде как бы партизан.

Гюнтер молча отошел и молча уселся на подводу. Скинув немецкие мундиры, партизаны повезли свою добычу глухими лесными дорогами. Останавливались на дневки, жгли костры, дорогой негромко тянули песни. В первый день пути Гюнтер казался веселым, подтягивал бойцам сипловатым тенорком. Лицо его было спокойно, а порой задумчиво. Ребята понимали непростое его положение и обращались с ним по-своему бережно: делились табачком, хлопали по спине и в знак особого расположения начинали с ним говорить на ломаном языке — он, дескать, немец, ему так понятнее будет.

Один боец-волжанин все рассказывал о своем колхозе, где был до войны комбайнером.

— У нас поля — во-о, ширь, до краю глазом не достать, — говорил он. — Выедешь на комбайне, так ровно на корабле в море, право. Вот и ты, Фриц, — говорил он Понтеру, — либо Ганс, как тебя там, поедем после войны к нам. Тебя, наверное, пустят, — ты у нас знаменитый партизан будешь…

— Зачем партизан? — сказал Гюнтер. — Я вот этих трех… Они меня под арест подвели, свиньи! Посылки отнимали, обижали меня.

— Ну, милый! — свистнул комбайнер. — Теперь уж поздно думать. Куда ж ты пойдешь? К своим, к немцам, — расстреляют или повесят. У нас в отряде тебе только и житье.

— То так, — сказал Гюнтер и замолчал, потом он спросил еще — А что, в России я буду иметь хороший гешефт… в своем хозяйстве? Я эти поля, о которых вы рассказываете, могу приобрести?

— Как приобрести? — удивился комбайнер.

— Ну, купить, приобрести в собственность.

— Себе одному? Да зачем же?

Гюнтер потемнел.

Перед вечером остановились на привал. Гюнтер слез с телеги и, разминаясь, прошел мимо подвод со связанными пленными. И те сразу залопотали что-то быстро и сердито. Наши бойцы не могли понять, что немцы говорили, но показалось им, вроде ругали они Гюнтера не то собакой, не то свиньей. Гюнтер приостановился и, пока они лопотали, стоял потупившись, молча, а потом так же молча повернулся и пошел прочь.

На второй день пути он был мрачен и не произносил ни слова, только все вздыхал. Ехал он на второй подводе, сидел с краю, свесив ноги и зажав винтовку между колен. Ребята наши сначала пытались его развлекать но потом отстали: со свойственной простым, душевным людям деликатностью решили: «Не бередить нашего немца. Пускай обдумает свое положение».

Внезапно раздался выстрел, и Гюнтер упал мертвым с изуродованным лицом. Это он сам, пристроив винтовку так, чтобы ногой можно было нажать спусковой крючок, засунул дуло в рот и выстрелил. Все это случилось в одно мгновение. Ребятам только и осталось оттащить тело перебежчика с дороги и наскоро закопать в лесу.

Пленных доставили ко мне на одну из вспомогательных точек. Мы с ординарцем и переводчиком вошли в землянку, где содержались немцы. Пленные сидели на нарах и даже не шевельнулись при нашем появлении. Помощник командира роты обер-ефрейтор Ганс, высокого роста немец, лет пятидесяти, с клинообразной головой и желтыми белками мутно-зеленых глаз, смотрел на меня исподлобья и был похож на гиену у падали, готовую вцепиться в горло внезапно появившемуся перед ней человеку. Лицо Ганса, исполненное бешеной злобы, было искажено и казалось бледно-синим от напряжения. На левом рукаве пленного, как и у двух других, была большая белая повязка с черной свастикой. На левой руке красовался перстень из пластмассы коричневого цвета с эмблемой союза немецкого фашизма с итальянским.

Второй обер-ефрейтор был человек среднего роста, лет сорока пяти, толстый и широкоплечий, с большой продолговатой головой, с выпуклым лбом и крупными чертами лица. Этот смотрел в одну точку, уставившись в противоположный угол землянки. Он казался примирившимся с постигшей его участью и, по видимому, спокойно ожидал исхода.

Третий, сухой и стройный, хотя ему также можно было дать лет сорок, с беспокойно бегающими глазами, готов был разрыдаться при малейшем к нему прикосновении. Он не мог спокойно сидеть на месте и нервно передвигался и вздрагивал.

Я приказал охране вывести первых двух и приступил к допросу последнего. Пленный сразу начал просить о том, чтобы ему сохранили жизнь. Он охотно давал интересующие нас показания, бранил Гитлера и свастику, красовавшуюся на его рукаве, поносил фашистскую партию, хотя и не отрицал того, что сам он свыше десяти лет являлся ее членом. Он судорожно всхлипывал и все пытался стать на колени и подползти ко мне, но бойцы его удерживали. Во мне возникло чувство гадливости — жалкое это существо было мне отвратительно до тошноты. Свои показания он заключил слезливыми заверениями в своей готовности перейти на нашу сторону и сделать «все-все, что ему только прикажут».

Второй немец при допросе также давал ответы на всё интересующие нас вопросы. Между прочим, он сообщил, что обер-ефрейтор Ганс славится в роте необычайной жестокостью в обращении с русскими и немало людей из работавших на оборонительных сооружениях расстрелял лично. О себе самом этот немец рассказал, что вступил в партию национал-социалистов после победы во Франции и немало повоевал за «великую Германию» и фюрера. Но поражение немецкой армии под Москвой и Сталинградом заставило его усомниться в возможности победы фашистской армии и в правильности личных своих убеждений. Он был уверен, что мы его расстреляем, но о пощаде не просил. Я сохранил ему жизнь, и впоследствии он оказался нам полезен.

Обер-ефрейтор Ганс отказался дать какие-либо сведения о себе и своей воинской части; убежденный до фанатизма гитлеровец, как я узнал от второго немца, он свыше двадцати лет состоял членом фашистской партии. Кто он был в прошлом — мелкий предприниматель, торговец или парикмахер, — трудно было установить.

Я был очень доволен тем, что хоть один из этих четверых сделался порядочным человеком.

15. Встреча с Косым

В течение горячего лета и осени 1943 года мне не раз доводилось бывать на базе Сергея Ивановича Сикорского, да и его люди частенько по-соседски навещали наши точки. Однажды в сумерки, проходя в сопровождении ординарца к землянке Сергея Ивановича, я услышал негромкое восклицание за своей спиной:

— Братцы, да это же наш Батя с Князь-озера!

Я сделал усилие над собой, чтобы не обернуться, и лишь слегка замедлил шаги.

— Ну, ври! — возразил чей-то ленивый голос. — Разве наш Батя такой! Наш Батя из себя видный, грудь — во! Плечи — во! Борода…

— А ты, поди, знаешь!

— Ну, а кому же знать? Я с ним вот, как с тобой сейчас, за ручку и все такое. Чай вместе пили, как же! — хвастал незнакомый боец.

Мне это хвастовство было на руку, но я понял, что шила в мешке не утаишь: раз узнали местные партизаны — станет известно в деревнях и гестапо тоже скоро узнает, что Батя с Князь-озера и полковник Льдов — одно и то же лицо.

Незадолго перед этим наши подрывники осуществили ряд интересных взрывов. В Бресте был большой взрыв в офицерской столовой, в Ирацевичах — в клубе, на Барановическом аэродроме были сожжены сотни тонн бензина и авиационных масел. И вдруг примерно в начале августа Харитоныч доложил мне, что мины, подложенные под объектом в Ивацевичах, не взорвались и па вторые сутки были обнаружены немцами. Однако эти мины перед отправкой я проверял сам, а для большей надежности в них были поставлены детонаторы-дублеры, и потому отказать они никак не могли. Следовательно, причину неудачи нужно было искать не в минах, а в исполнителе задания.

Один из исполнителей этого задания не так давно и как-то неожиданно появился в деревне, прилегавшей к нашему району, а главное — уж слишком легко согласился на выполнение весьма рискованной операции. Но тогда нельзя было проявить и тени подозрительности или недоверия. Период этот совпал с массовой засылкой к нам агентов гестапо, диверсантов и разного рода провокаторов, а поэтому самым выгодным для нас было делать вид, что мы ничего этого не замечаем.

Та видимая легкость, с какой гражданину П., едва успевшему появиться в зоне нашего влияния, удалось установить связь с нашими людьми и получить от них задание, безусловно могла вскружить головы руководителям гестапо на этом участке и ослабить их бдительность. В этом случае нам следовало, продолжая игру, проследить тактику противника на следующих этапах. Я рассуждал так: если гестаповцы на этом участке квалифицированные и уважают нас как противника, то они, безусловно, должны будут обеспечить выполнение первого задания, порученного нами их агенту. Но, как оказалось, они решили не затруднять себя даже этим. Для того чтобы выяснить некоторые подробности, исполнителя нужно было доставить в лес. Время нами уже было выиграно, и некоторого усложнения игры во взаимоотношениях с гестапо бояться не следовало.

Чтобы не подвести товарищей Харитоныча, работающих на месте, я поручил арест гражданина П. бойцам одной из вспомогательных точек. Но эти бойцы оказались недостаточно опытными. В одном из населенных пунктов они раскрыли поставленную перед ними задачу, а при подходе к дому, где проживал П., напоролись на организованную для них засаду, были обстреляны и возвратились в лес, не выполнив порученного им задания. Чтобы исправить положение хотя бы задним числом, гестапо «арестовало» своего агента и вывезло в Слоним, распустив при этом слухи о поимке «крупного советского диверсанта». Этот маневр был уже не нов, и нужно было в самом непродолжительном времени ожидать появления гражданина П. в том или ином из наших районов с кровоподтеками от «пыток», перенесенных в фашистском застенке. Людям удавалось обычно в таких случаях избежать казни чудом, по рецептам, изложенным в приключенческих романах.

Гость не заставил себя долго ждать. Гестапо не соизволило затруднять себя разработкой сколько-нибудь подходящей версии побега и плана заброски к нам этого субъекта, и старый знакомый был взят нами в первую же ночь, после того как он осмелился «убежать» от немцев и появиться в деревне за три километра от пункта, занятого немецким гарнизоном. Этот только что окончивший курсы повышения квалификации провокатор на первом же допросе рассказал все, что ему было известно. Одномесячные шпионские курсы, созданные гестапо в Слонимской тюрьме, не могли выпускать агентов высокой квалификации, а главное — не могли привить этим случайным, наскоро завербованным людям никакой моральной стойкости.

Полученные на допросе показания не вносили существенных изменений в имевшиеся уже у нас данные, если не считать одного очень интересного сообщения. В гестапо нашего района появилась новая, весьма важная для нас персона. Персона эта должна была руководить в дальнейшем вопросами «взаимоотношений» гестапо с нашим отрядом. Некоторые сведения об этом человеке у нас уже имелись и раньше. Но тогда он работал, разъезжая между городами Минском и Варшавой, и нашему району особенного внимания не уделял. Еще в то время у меня были подозрения, что это наш старый знакомый.

Выудив у гражданина П. некоторые данные о наружности этого матерого шпиона, я без особого труда узнал в нем ту личность, которая неотвязно, как тень, ходила по нашим следам еще в Витебской области. В моей памяти возникли березинские болота, непомерная тяжесть первой военной зимы и то, как мы тогда, еще недостаточно умудренные опытом борьбы с фашистскими карательными отрядами, с боями выходили из самых, казалось бы, безвыходных положений. А чья-то рука продолжала обкладывать нас сплошным кольцом засад и пускать в ход одну за другой все новые и новые провокации.

Гордое сознание, что теперь уже не те времена и сами мы не те, вспыхнуло и осветило все новым светом. Я был охвачен тем острым возбуждением, какое испытывает страстный охотник перед началом крупной охоты. Перед нами был след крупного хищника, нужно было держать ухо востро, большая охота действительно начиналась. Допрашивал П. я сам, а чтобы он не мог кому-нибудь еще выболтать то, что выболтал мне, пришлось с гостем быстренько распрощаться. Передо мной встала задача: вовремя обнаружить появление вновь «прикомандированного» к нам гестаповца, раскрыть его первые «шаги» и не провалить первую с ним связь, которую он, несомненно, попытается возобновить лично или через своих представителей.

Мы предприняли, кажется, все возможное. Были организованы дополнительные пункты встреч с особо важными исполнителями, по деревням был пущен слух о том, что мы очень нуждаемся в людях, могущих принести нам пользу, а также что мы интересуемся приобретением некоторых товаров широкого потребления. Последний аргумент для немцев, засидевшихся в наших районах, имел далеко не пустяковое значение. Эти господа со свастикой на рукавах и билетами фашистской партии в карманах систематически сбывали нам за шпиг или масло уворованные со своих складов бензин, обувь, полушубки. В подобных случаях они делали вид, что не замечали, кому они сбывали свой товар. Бесплатная заготовка продуктов для них в этот период была возможна только в деревнях партизанской зоны и могла обойтись куда дороже бочки бензина или нескольких пар сапог.

Но время шло, а «шелеспер» не клевал ни на один из заброшенных крючков. В сети попадала только «плотва», и ее по-прежнему, чтобы не возбуждать подозрений в гестапо, приходилось выбрасывать обратно в воду. Но и это не привлекало крупного хищника. Прошло более двух месяцев, и меня стало сильно беспокоить то, что особоуполномоченный гестапо не давал о себе знать, а главное, никак не обнаруживал своих ближайших намерений. Можно было предположить, что ему или его ближайшим людям удалось проникнуть к нам. И тогда следовало ожидать на каждом шагу большой неприятности. Может быть, крупный и опасный зверь, подобно уссурийскому тигру, уже бродил по следам охотника, проморгавшего на сей раз звериную уловку? Я мысленно перебирал всех новичков, прибывших в наше расположение за последние несколько месяцев, но не находил среди них никого, кто внушал бы подозрения. В общем предположить можно было что угодно, но победа могла остаться только за тем, на чьей стороне окажется больше выдержки и уменья.

Чтобы увеличить соблазны для своего опасного противника, я дважды появлялся в точках встреч, расположенных в непосредственной близости от Ивацевичей, где, по моим предположениям, продолжал пребывать особоуполномоченный гестапо. Из опыта прошлого я знал, что нервы моего противника не всегда крепки, и на эту приманку он должен был непременно пойти.

Прошло две недели после моего последнего появления в районе Ивацевичей. На центральную базу прибыл Харитоныч для очередного доклада. Наряду с другими новостями он сообщил мне, что три дня назад встретился с одним подходящим человеком, по происхождению белорусом, работающим у немцев электромонтером. Стараясь никак не показать своего повышенного интереса к этому новому исполнителю, я продолжал спокойно выслушивать длинный, утомляющий ненужными разъяснениями, отступлениями и подробностями доклад.

— На днях, — рассказывал Харитоныч, — в деревню Власовцы прибыла женщина с хутора из-под Ивацевичей. У знакомой, где она остановилась, расспрашивала, где бывают партизаны, какие они собой, и, между прочим, заявила, что она не против того, чтобы встретиться с кем-либо из них. Узнав об этом, я пошел к ней на встречу сам. Женщина оказалась очень осторожной. У нее была манера переспрашивать. «Вы спрашиваете, часто ли я бываю в Ивацевичах и как там ведут себя немцы?» — переспросила она меня, а сама тем временем обдумывала, что и как лучше сказать, и продолжала: «Ну, как вам сказать? Немцы с разными людьми ведут себя по-разному, и не всем плохо живется при немцах. Но и у них есть много недовольных. Вот я знаю одного — монтером он работает и зарабатывает неплохо, а только уж очень не любит немцев и даже не против любую пакость им подстроить. Только вот нечем, говорит, да и не знает, как это можно сделать. А человек решительный и очень надежный».

Вот я ей и поручил организовать нам встречу, — продолжал Харитоныч, — с этим электромонтером. Она без большого препирательства согласилась. Направилась на хутора, а через два дня снова прибыла на свидание со мной и сообщила, что монтер согласен встретиться на болоте около деревни Яглевичи. «Правда, в этой деревне, — сказала она, — стоят немцы, но он заявил, что у него есть единомышленники, и просит вас об этом не беспокоиться: наблюдение будет организовано надежное, и при встрече бояться не следует». Ну, вот три дня назад я перед вечером со своим ординарцем вышел из леса к условленному месту на двадцать минут ранее назначенного срока, а там меня уже ожидал этот электромонтер, о котором говорила женщина. Электромонтер назвался гражданином К., рассказал мне, что он белорус, уроженец этой местности, в своей жизни видел очень много горя. В детстве отец будто бы выгнал его из дому, и ему пришлось батрачить у польских панов, а когда подрос, пошел рабочим на производство. Много лет работал на различных заводах в Варшаве. Когда немцы заняли Польшу, его мобилизовали как специалиста, знающего киноустановки, и заставили работать. Далее электромонтер заявил мне, что, как белорус, он ненавидит немцев и готов организовать любой взрыв в Ивацевичах или другом каком пункте, если ему поручат это дело и дадут необходимые средства.

Мне давно не терпелось спросить о внешности монтера, но Харитоныч подошел к этому вопросу только в самом конце своего доклада.

В разговоре со мной гражданин К. заявил: «Я слышал про вашего полковника — прекрасный он человек и большим доверием в Москве, говорят, пользуется; я буду рад выполнить любое из его поручений». Да вот еще, — добавил Харитоныч, — К. прислал вам небольшой подарочек: несколько пачек хороших сигарет, два куска туалетного мыла, несколько коробок спичек и еще кое-какую мелочь.

Он развернул подарок на столе штабной землянки. Ничего подозрительного в присланных вещах как будто бы не было.

— Мне думается, этот человек может быть нам полезным: высокий такой, стройный. Даже на спортсмена смахивает…

— А как у него взгляд и какого цвета глаза, вы не заметили? — спросил я осторожно Харитоныча.

Колтун смутился и сознался, что не может сообщить мне этих подробностей.

— Какого цвета глаза у электромонтера я, к сожалению, не приметил, а только обратил внимание, что левый глаз у него немного косит влево, когда он смотрит прямо перед собой. Я почувствовал, как сердце у меня дрогнуло, как это обычно бывает при неожиданной встрече с опасностью. «Шелеспер» явно заклевал на приманку. Мое двукратное появление в районе Ивацевичей, должно быть, показалось ему признаком легкой добычи, и он решил форсировать выполнение поставленной перед ним задачи лично, не передоверять ее другим. «Что ж, это не в его пользу, — подумал я. — Он себя обнаружил раньше, чем ему удалось что-либо сделать реальное, и теперь от нас зависит реализовать полученный шанс на выигрыш».

Я не показывал и вида Харитонычу, что последняя из сообщенных им деталей имела для меня огромное значение. Я доверял в этом вопросе Николаю Колтуну, как самому себе. Но мне казалось, что для успеха дела будет лучше, если Харитоныч пока не будет знать ничего о том, с кем он имеет дело. Опасности ему не угрожало никакой, и я решил ему пока не открывать, что встреча состоялась с давно известным нам представителем гестапо. А только спросил:

— Когда и где вы договорились встретиться с монтером вторично?

— Электромонтер просил, чтобы на встречи с ним наши люди приходили на то же место и в те же часы по четвергам и вторникам. В другие дни он занят и не может отлучаться с работы, чтобы не вызвать подозрения у гитлеровцев. Просил еще о каждой предстоящей встрече ставить в известность его связную, которая теперь почти ежедневно посещает Власовцы.

Для меня стало ясно, что на организованных самим «электромонтером» встречах взять его не удастся. А продолжать эту игру дальше нам было крайне невыгодно, так как его люди теперь могли помещать деревню, в которой часто бывали наши бойцы и командиры.

Я отпустил Харитоныча и вручил ему для передачи «монтеру» записку следующего содержания:

«Дорогой К., я очень рад, что Вы, находясь формально в рядах фашистской армии, готовы подать нам руку помощи. Был бы счастлив встретиться с Вами лично и поговорить. Просимое готовлю. Спасибо за подарок. Жму крепко Вашу руку.

Полковник Л.».
* * *

В первых числах декабря подмерзли болота и топи. Пушистая пелена снега покрыла землю. Лошадь, запряженная в дровни, могла легко бежать по затвердевшему грунту в мелком кустарнике, который прилегал к месту встречи, и к деревне, где обосновался наш «исполнитель».

Два тепло одетых разведчика в маскировочных халатах за двенадцать часов до начала очередной встречи Харитоныча с «монтером» были посажены в секреты. Они тщательно наблюдали за деревней, из которой «монтер» обычно выходил на встречу. Бойцам удалось установить, что место встречи охранялось взводом немецких солдат. Немцы располагались полуподковой с таким расчетом, чтобы отход к лесу, откуда прибывали наши люди, держать под наблюдением и в случае надобности иметь возможность быстро перехватить отходящих. Разведчики, наблюдавшие за указанным участком леса, не знали ничего о том, что из леса на поляну выходил к немцам наш Харитоныч. Поэтому они могли доложить о виденном ими без всяких прикрас и дополнений.

Встреча прошла без всяких инцидентов. Через день Харитоныч мне докладывал, какое хорошее впечатление произвело на «монтера» мое письмо. «Так ли это? — думал я про себя. — Не заподозрил ли он чего-либо по этой краткой записке? Все ли у меня было выдержано в полной мере? Все ли правдоподобно?»

Очередная встреча должна была состояться через четыре дня. Откладывать операцию дальше было крайне опасно. Наши работники продолжали общаться со связными «монтера», считая их своими.

Решил назначить операцию на воскресенье. Это было целесообразно, потому что в воскресенье немецкие офицеры и даже рядовые, как правило, пьянствовали, и караульная служба у них значительно ослабевала.

Мое опасение было только в том: выйдет ли К. на эту встречу, назначенную не им, а нами. Но для того чтобы уменьшить подозрение фашистского агента, место встречи было придвинуто вплотную к деревне, занятой немцами.

Поляна, на которой происходили встречи, находилась не более чем в трехстах пятидесяти метрах от жилых построек. Все пространство до деревни занимало выгоревшее чистое болото, разрезанное в средине полоской мелкого кустарника и тянувшееся до большого леса километра на полтора. Большую часть времени года по этому болоту человеку и даже домашним животным пройти было невозможно из-за большой топи, но теперь оно замерзло и могло выдержать запряженную лошадь.

В воскресенье утром связной было сообщено, что в 14 часов мое срочное задание и необходимый материал будут переданы гражданину К. Свидание назначалось не в том месте, где происходили встречи обычно, а у самой деревни за мелким кустарником. Это было так близко от деревни, что трудно заподозрить недоброе в нашем предложении.

Ночью под воскресенье люди Харитоныча промяли в кустарнике тропу для проезда на санях, а к месту встречи подвели запряженные и тщательно замаскированные розвальни. Лошади были поставлены так, чтобы могли взять с места в галоп. Заблаговременно были выставлены и секреты для наблюдения. Три крепких парня, специально подготовленных, сели в засаду за большим кустом.

Наше предложение было передано связной с таким расчетом, чтобы «монтер» мог быть предупрежден не больше чем за два часа до встречи.

К двенадцати часам дня все находились на своих местах, Четверть часа спустя прошла по деревне связная и направилась к хате у высокой березы, где жил К. Немцы, как и предполагалось, никакой активности в этот день не проявляли. Часовые маячили по концам деревни. Восемь солдат на двух подводах выехали по направлению к Ивацевичам. Из одной хаты доносились нестройные голоса захмелевших гитлеровцев, пытавшихся затянуть какую-то песню.

Прошло часа полтора. Никаких особых изменений в деревне замечено не было, кроме того, что сменились посты на заставах. Следующая смена должна была произойти в 15 часов. Время тянулось медленно, ребятам хотелось встать и погреться, но этого делать было нельзя. За двадцать минут до встречи два немца — один с автоматом, другой с ручным пулеметом — проследовали по улице. Вероятнее всего, это был дозор, высланный для наблюдения за местом встречи. Ощущение какой-то особой напряженности охватило сидевших в засаде, когда из секрета передали, что у высокой березы со скворечником появился человек и пошел вдоль улицы. Он приближался к низенькой избушке с покосившимся плетнем. Вышедшая к нему из-за угла женщина показала рукой в сторону кустарников и снова скрылась за хатой, а человек пошел прямо по немятому снежному покрову с топором в правой и с веревкой в левой руке, делая вид, что собирается нарубить вязанку хвороста.

«Монтер» пересек полоску кустов в том месте, где они были наиболее редкими, и направился болотом к большому кусту. Здесь сидел в белом халате сам Харитоныч. «Монтер» еще издали узнал в нем своего старого знакомого и, любезно улыбаясь, пошел к нему. Не доходя двух-трех шагов, он переложил топор в левую руку, освобождая правую для приветствия. Харитоныч крепко пожал протянутую ему руку и предложил присесть на кочку, Сам тоже сел и начал рыться в кармане якобы затем, чтобы достать принесенное письмо, «Монтер», ничего не подозревая, опустился на кочку рядом с узелком из парашютного шелка, и в тот же миг чьи-то мощные объятия схватили его и, сковывая ему руки, рывком повалили на спину. Топор был крепко зажат в левой руке. Его сильное, натренированное тело мгновенно напряглось, еще секунда, и он вскочил бы на ноги, но Харитоныч сильным ударом кулака в челюсть задержал рывок и прервал крик «монтера», а еще через несколько секунд гестаповец, крепко связанный стропами, с заткнутым ртом, был уложен па приготовленные салазки.

Харитоныч и бойцы, таща салазки, побежали к замаскированной подводе. Но крик шпиона, видимо, был услышан в деревне, там поднялась суета, но все, что позади, уже не было страшно. Лишь бы не отрезали путь вперед к лесу. Застоявшиеся кони легко подхватили галопом. Несколько очередей прозвучало вслед партизанам, но это был огонь, не пристрелянный заранее, а потому не представлявший большой опасности.

* * *

Рано утром, в понедельник, ко мне прискакал нарочный от Харитоныча и сообщил об успешном выполнении задания, а к вечеру на одну из вспомогательных точек был доставлен и господин особоуполномоченный гестапо.

«Монтера» везли ко мне связанным.

Высланные мной навстречу бойцы, увидев его со связанными руками и ногами, приказали немедленно развязать «товарища» и во всеуслышание обругали Харитоныча, добавив при этом, что он будет отвечать передо мной за невежливое обращение с интересующим нас человеком.

Гестаповец был доставлен на пост номер один. Я шел на долгожданное свидание с ним, едва удерживаясь, чтобы не бежать, и сердце у меня колотилось, бешено гоня кровь и затрудняя дыхание. Победа над сильным и опасным врагом волновала и давала большое моральное удовлетворение. Потребовалось напряжение воли, чтобы не выдать своего внутреннего состояния… Я встретил Косого спокойно и даже приветливо.

Лет тридцати восьми на вид, стройный человек с хорошей военной выправкой, с раскосыми глазами на энергичном лице, стукнув каблуками, отрапортовал на ломаном, но понятном русском языке:

— Господин полковник, по вашему приказанию электромонтер К. представлен в ваше распоряжение.

Не торопясь с ответом, я смотрел на него. Так вот он какой, наш неотвязный спутник, уже не бесплотная тень, преследующая нас на протяжении двух лет, а реальный человек во плоти! Мне он показался красивым, как охотнику кажется красивым с трудом загнанный и схваченный матерый зверь. Я поймал себя на том, что любуюсь Косым, и тут же подумал, что не нужно дать ему это заметить.

— До меня дошли сведения, — любезно обратился я к гостю, протягивая ему руку, — что мои люди учинили над вами некоторое насилие. Надеюсь, вы меня извините за них.

— Не извольте беспокоиться, господин полковник, — живо возразил повеселевший «монтер», — ничего особенного не случилось. Разрешите говорить о деле?

— Ну, о деле мы будем разговаривать завтра, а сегодня вы можете спокойно располагаться вот в этой землянке, — продолжал я, — Вам здесь дадут все необходимое и возможное в наших условиях.

— Благодарю вас, господин полковник, — щелкнув каблуками, ответил гестаповец.

Мне показалось, что у него появилась надежда на продолжение игры. Ведь пока с ним еще не произошло ничего, могущего показать ему, что все для него кончено. Единственное, что ему могло не нравиться, — это то, что его насильно и слишком грубо схватили на месте встречи. Но это действительно могло расцениваться как излишнее усердие людей, исполнявших поручение вышестоящего начальника. Во всяком случае, так мог думать господин К., так мог думать и я на его месте, — в этом не было ничего нелогичного.

16. Гестаповец без маски

Мои волнения продолжались. Меня тревожил вопрос об охране, а в случае необходимости, и транспортировке гестаповца через фронт. Я даже воздержался от того, чтобы радировать в Москву по этому поводу, пока не обрел полной уверенности в том, что начатое дело будет благополучно доведено до конца.

Харитоныч подробно доложил о проведенной операции. Как оказалось, господин К. был настолько самоуверен после двух первых встреч с Харитонычем, что на эту третью встречу вышел, имея при себе даже бумажник с документами. Здесь были полномочия гестапо на право посещения войсковых частей, пропуск по железной дороге от Минска до Варшавы и обратно, разрешение на пользование радиоприемником и другие бумаги. Вне всякого сомнения — это был он.

Я долго не спал, обдумывая, какие можно принять меры в наших условиях, чтобы предупредить побег или самоубийство этого опытного гестаповского агента.

Ранним утром я призвал двух бойцов, выполнявших у нас все кузнечные и слесарные работы, и растолковал им, каким образом нужно смастерить оковы, чтобы немедленно заковать прибывшего к нам молодчика. Мое задание было быстро выполнено, и я вместе с «кузнецами» отправился на встречу с диверсантом.

Наутро К. был в хорошем расположении духа. Он, конечно, и представить себе не мог, что в глубине болотистых лесов, при наличии лишь самых примитивных строительных средств, могли быть построены землянки, не уступавшие по своим удобствам любому деревенскому дому. А главное, что поднимало настроение гестаповца, — это вновь возникшая надежда на возможность действовать, а следовательно, и на возможность выполнения стоящей перед ним задачи. Ведь его боевая операция заключалась в том, чтобы проникнуть в наш отряд и начать диверсию изнутри. Всего этого он достиг, неясно было только одно: как мы отнесемся к его предложениям. Но ведь ему не привыкать к большому риску в большой и опасной игре.

Мы вошли в землянку. К. по-военному отдал мне честь, но на моем лице он уже не увидел той приветливой улыбки, с какой я встречал его накануне. Я предложил К. сесть к столу и объявил ему, что сегодня я намерен обстоятельно поговорить с ним о делах, Но…

— Мы так мало знаем друг друга, — сказал я при этом, — что я считаю необходимым для предосторожности заковать вас.

Пленный подпрыгнул, как ужаленный, и, растерявшись совершенно, хотел попросту броситься к двери, но в землянке было пятеро крепких бойцов, в том числе Харитоныч и его молодцы, хватку которых К. уже на себе испытал. Быстро опомнившись, он удержался от броска и обратился ко мне:

— Вы мне разрешите на минутку по… естественной надобности…

— Да это вам нисколько не помешает, — выступив вперед, добродушно сказал один из кузнецов, — через две-три минуты вы сможете заняться чем вам угодно.

Чтобы заковать гестаповца, понадобилось действительно не более трех минут. Но по истечении их пленный начисто забыл, о чем просил. Казалось, теперь он смирился с совершившимся фактом и успокоился, но это только казалось, — на самом деле, оправившись от растерянности, он соображал, что же ему делать и как дальше себя вести. Я предложил господину К. сесть за стол против меня и, дав ему несколько минут на то, чтобы окончательно прийти в себя, сказал:

— Ну вот, господин К., мы и встретились. Не правда ли, вы этого очень добивались? А теперь расскажите мне откровенно, с какой целью вы стремились попасть в наше соединение? Я вас слушаю.

Закованный в цепи гестаповец все еще не собрался с мыслями, и мне пришлось ждать еще несколько минут, пока он не заговорил.

— Вы хотите знать правду, — начал он, — так слушайте. Я белорус по национальности, но мальчиком меня завезли в Германию, где я рос и учился. Даже служил у немцев, был на фронте и сражался против Красной Армии. Однажды я оскорбил немецкого офицера. Он ударил меня кулаком в лицо. Я не выдержал и ударил офицера, за это был сильно избит и посажен в концентрационный лагерь. Вы, наверное, знаете, как немцы содержат заключенных в лагерях? Я не хотел умереть голодной смертью или быть застреленным без суда и потому стал проситься добровольцем на фронт. Меня отправили. Вторично участвуя в боях, я искал случая перейти на сторону Красной Армии, но был ранен и отправлен в тыл на излечение.

За это время я окончательно возненавидел немцев и поставил своей целью во что бы то ни стало отомстить своим поработителям за себя и за свой белорусский народ. После излечения меня послали работать электромонтером в местечко Ивацевичи. Здесь я услышал о вашем отряде. Узнал кое-что о потерях, которые наносят ваши люди немцам, и решил попасть в ваш отряд, чтобы под вашим руководством громить наших общих врагов. Вот сжато и коротко все, что я мог вам рассказать о себе, ничего не скрывая…

Гитлеровец бросил на меня взгляд и, видимо, понял, что этот трюк ему не удастся. Поежился и продолжал:

— Еще могу вам доложить…

По мере того как я слушал это наглое вранье гитлеровца, кровь приливала к моим вискам, и мне нужно было сделать большое усилие воли, чтобы удержать себя в состоянии внешнего спокойствия. Наконец я не выдержал и прервал пленного.

— Вы лжете, негодяй! — закричал я, не выдержав, смотря в упор в раскосые глаза гестаповского диверсанта. Но спохватился, сделал передышку, закурил. И, затянувшись, уже ровным голосом продолжал: — Ваших документов и того, что нам известно о вас, более чем достаточно, чтобы повесить вас как угодно и на чем угодно… — я указал на высокую ветвистую березу и осину, стоявшие рядом перед окном землянки, — Если вы хотите жить или даже умереть, но так, как это положено на войне, то вы должны мне доказывать не то, что вы невинная жертва фашистского режима, а совершенно другое. Повторяю, мне известно, кто вы и зачем добивались связи с нашим отрядом. Однако, если вы докажете, что вы большой специалист по разведке и диверсиям, то я вас, может быть, оставлю в живых и отправлю в Москву, для того чтобы вы разоблачили перед советским командованием методы подрывной тактики фашистов Вот это и только это может нас интересовать. Я еще раз обращаю ваше внимание на два возможных варианта вашей дальнейшей судьбы Можете выбирать по вашему усмотрению. Даю вам на принятие решения и изложение показаний двадцать часов, то есть до десяти утра завтрашнего дня.

Я оставил гестаповцу бумагу и карандаш и ушел к себе.

Ночью я послал радиограмму в Москву о задержании матерого шпиона. Теперь можно было не опасаться того, что ему удастся сбежать.

Наутро я снова пришел для допроса с группой ребят На всякий случай они взяли с собой веревку, чтобы припугнуть негодяя, если это понадобится. Особоуполномоченный гестапо успел, как видно, тщательно все продумать Ночью он набросился на часового, находившегося в землянке вместе с ним. Потом он пытался бежать и уже выскочил было за дверь, но часовой, стоявший у входа, преградил ему путь и втолкнул его обратно в землянку. Если попытка напасть на часового еще имела кое-какой смысл, то попытка бежать с закованными ногами по глубоким сугробам в лесу была совершенно бессмысленна, и у меня появилось опасение за психическое состояние пленного. Однако при допросе мои опасения быстро рассеялись. Гестаповец все еще хитрил и пробовал сбить меня с толку. Он заявил, что в гестапо он действительно работал около двух лет, занимался вопросами разведки, собирал сведения о партизанах и даже несколько месяцев готовил агентов для засылки к нам.

— Это были главным образом женщины, — говорил пленный, — Одна из числа завербованных, звали ее Екатерина, была красива и умна, занималась лучше других, и немецкое командование возлагало на нее большие надежды. Как-то раз мы с ней остались наедине, и она меня спросила: «Неужели вы всерьез верите, что я буду совершать диверсионные акты против советских людей и Красной Армии?» Впоследствии она много говорила мне о стойкости русских и их умении смотреть спокойно в глаза смерти. Я полюбил эту прямую, настойчивую и бесстрашную женщину и идейно перешел на ее сторону, Потом у меня начались столкновения с начальством. Меня посадили на тринадцать месяцев в тюрьму. Там я потерял здоровье, был признан негодным к строевой службе, попал в электромонтеры и вот после всего этого решим перейти к вам.

Мне стало понятно, что шпион опытен, но морально неустойчив и что нужны очень небольшие усилия, чтобы заставить его рассказать всю правду или хотя бы заставить дать интересовавшие нас показания. Но у меня совершенно не было для этого ни времени, ни подходящих условий. Мы получили сведения о готовившейся на нас облаве силами нескольких дивизий полевых войск, и нам предстоял большой переход на запад. Поэтому мне действительно ничего не оставалось делать, как покончить со шпионом, если не удастся добиться от него ценных показаний.

И я отдал приказание людям немедленно повесить мерзавца, поскольку он не желает сообщить хотя бы долю правды о себе и своем начальстве. Но не успели ребята путем привязать веревку, как опытный шпион и диверсант сдался окончательно.

— Ну, хорошо. Уберите все это, игра закончена Победили вы, слушайте мои показания, — заявил он и, достав лист исписанной бумаги, начал докладывать — «Я родился в 1901 году, в семье крестьянина…»

И дальше я узнал, что К. проходил подготовку в берлинской школе подрывников-разведчиков, а стажировку в войсках специального назначения. Работал во Франции и Америке. Перед войной был в Польше. В течение первых шести месяцев войны он двенадцать раз выбрасывался на парашюте в тылы Красной Армии с задачами организации разведки и диверсий.

В 6 часов вечера, прекращая допрос, я заявил арестованному:

— Ваши показания будут признаны достаточными, если вы приведете вполне убедительные аргументы в доказательство всего вами сказанного. Завтра утром и прибуду, чтобы заслушать их от вас и принять окончательное решение о вашей дальнейшей судьбе.

В штабе уже была получена и расшифрована радиограмма о том, что захваченный нами пленный должен быть доставлен в Москву.

На следующий день пленный действительно подготовил ряд доказательств своей диверсионной деятельности в тылу советских войск. Он подробно рассказал, где и как он подкладывал мины, где и какие произошли взрывы.

— В городе Витебске, — докладывал диверсант, — я подложил мину под стену электростанции, вырезав для этого специальной пилой углубление в каменном фундаменте. Происшедшим взрывом была разрушена часть стены здания.

— Вы опять пытаетесь говорит неправду, — возразил я, — Трудно поверить, что такой квалифицированный диверсант, как вы, не мог организовать более эффективный взрыв, чем тот, о котором вы только что рассказали. Вы, наверное, слышали о некоторых взрывах, организованных рядовыми крестьянами, ушедшими в партизаны. Они куда значительней вашего.

— Да, да, это верно, — ответил пленный, — но это объясняется тем, что у вас взрыватели гораздо лучше наших.

— Нет, лжете! Главное в другом: люди у нас лучше. Вы слышали о взрыве в офицерском клубе в Ивацевичах?

— Да, слышал.

— Вы знаете, что на второй день там жители находили офицерские сапоги с мясом?

— Да, мне говорили.

— Так это выполнил простой советский гражданин, которого готовили всего несколько минут. А взрыватели он использовал ваши.

И гестаповец, чтобы убедить нас в ценности своей персоны, приводил все новые и новые факты из своей диверсионной деятельности, хвастался знанием некоторых форм и методов диверсионной борьбы фашистского командования и некоторых гитлеровских агентов на нашей территории, с которыми приходилось ему встречаться.

Потом я предложил арестованному под мою диктовку написать на свою квартиру, чтобы предъявителю записки выдали оставшиеся вещи и документы, которые якобы необходимы электромонтеру для работы. Пленный расстроился так сильно, что у него задрожали руки, как у горького пьяницы, почерк стал корявый, буквы неправильны. Но когда я начал внимательно рассматривать переданную мне записку, мне бросилось в глаза, что в одном месте последние буквы слов написаны с таким искажением, что получалось слово «SOS». Я указал шпиону на это, а затем на веревку и два опушенных инеем дерева перед землянкой. Он еще больше потемнел, тяжело вздохнул и начал переписывать свое послание. Когда записка была готова, я снова внимательно прочитал ее, и мне по казалось непонятным, почему этот человек, называвший себя белорусом, так безграмотно пишет на своем родном языке, в то время как отдельные буквы латинского алфавита в его записной книжке выведены четко и красиво. По почерку этот, с позволения сказать, славянин больше походил на немца, чем на белоруса. Впрочем, тогда у меня не было времени для психологических экскурсов в душу шпиона. Надо было заканчивать допрос, и я предложил К. сообщить мне, какие сведения имеются в гестапо о нашем отряде и какое конкретное задание получил он, добиваясь установления связи с партизанами.

— Нам стало известно о вас, — начал К., — на второй день после вашего приземления в районе Ружан. Знали мы и о том, что вы — полковник, Герой Советского Союза. С запозданием на два-три дня мы узнали о посадке самолета на месте вашего приземления, но люди, посланные для уточнения всех этих сведений, не возвратились. Очевидно, они были схвачены вашими людьми по тому же способу, каким вы захватили меня. Затем месяца на два вы исчезли из нашего поля зрения. Потом мы снова получили сведения о вас уже из этого, нового района. Позже мы установили, что примерно пятнадцать скоростных самолетов в течение нескольких ночей прилетали к вам, сбрасывали грузы и людей на парашютах. Установили мы также и то, что уничтожение нескольких сот тонн горючего в Барановичах, взрывы офицерского собрания, оружейной мастерской и много других организованы подчиненными вам людьми. Мы знали, что у вас работает мощная радиостанция, и представляли, где она расположена. Я имел задание в первую голову взять вас и доставить в гестапо или по крайней мере уничтожить на месте. Это мне, — продолжал гестаповец, — показалось вполне реальным после того, как я узнал, что вы неоднократно выезжали сами на связи в район Ивацевичей. Но я проклинаю своих тупоголовых начальников за то, что они отвергли мой план выпрыгнуть к вам на парашюте с самолета того же типа, которые к вам прилетают, Можно вас спросить, — обратился ко мне К., — насколько опасен был бы для вас тот план, который предлагал я?

Я ответил:

— Вы очень примитивно представляете нас. Ведь парашютисты прилетают к нам с пропуском, без которого мы их встретили бы так же, как встретили вас. Выпрыгнув же совершенно тайно, вы могли иметь больше шансов пробраться в наш лагерь. Убить меня или кого из моих помощников вам могла бы представиться большая возможность, но уйти после этого живым из незнакомой, весьма трудно проходимой местности вам бы, несомненно, не удалось.

После небольшой паузы я спросил:

— А знаете ли, господин К., вы и ваше начальство, что первомайские флаги в 1942 году под Гутивлем и взрыв кинотеатра с эсэсовцами в Микашевичах также имеют к нам некоторое отношение?

Допрашиваемый вздрогнул и, побледнев, откинулся к стене, словно внезапно им овладело обморочное состояние. Мне пришлось переждать несколько минут, пока он справился со своим волнением. Я смотрел и ждал, что еще интересное может сообщить этот гестаповец. Но он молчал. Наконец он тихо, слегка заикаясь, заговорил:

— Да мы прыгали почти одновременно, навстречу Друг другу. Ваша радистка, кажется Быкова ее фамилия, была права. Она еще в Лепеле в октябре 1941 года мне заявила, что взять вас живым мне не удастся. Я пытался опровергнуть утверждение этой упрямой женщины в течение всей зимы.

— Агроном? — спросил я его в упор.

Диверсант молчал, лицо его покрывала прозрачная желтизна. Мне стало ясно, почему так удручающе подействовал на гестаповца мой последний, по существу совершенно невинный вопрос. Но в кармане у меня была радиограмма с указанием сохранить диверсанта и отправить на один из партизанских аэродромов, куда будет выслан самолет из Москвы.

— Что же, — сказал я, — принимая во внимание вашу опытность в диверсионной работе и наше длительное знакомство, мы оставим вам жизнь и отправим вас на самолете в Москву в распоряжение нашего командования. Ваша дальнейшая судьба будет зависеть от вашего собственного поведения.

На следующий день мы направили пленного на аэродром, на который в ближайшую ночь должен был прилететь самолет с посадкой, По пути следования к аэродрому К. еще два раза пытался бежать, невзирая на кандалы. В одном из партизанских отрядов, где диверсанта посадили под арест вместе с перебежчиком мадьяром, К. пытался склонить к побегу этого мадьяра, суля ему золотые горы в награду. И только когда пленного ввели в самолет и закрыли за ним дверь, он во всеуслышание заявил: «Ну, теперь капут».

Однако, как я узнал несколько позже, гестаповец снова перестроился, как только прибыл в Москву: он начал систематически отрицать все показания, сделанные у нас на допросе, в том числе и написанные им собственноручно. Он заявлял, что все эти показания были им даны под угрозой казни и не соответствуют действительности на самом же деле он-де, мол, добивался связи с отрядом с единственной целью бить немцев под руководством полковника.

Только спустя месяц ко мне в землянку был доставлен небольшой узелочек со всем тем, что удалось нашим людям получить на квартире К. по его записке. В узелке оказалось три книги: два приключенческих романа и руководство по радиотехнике, несложные инструменты электромонтера, паспорт с пропиской в Варшаве и некоторые другие, не имевшие большого значения бумаги.

Но, перелистывая одну из книг, я обнаружил свидетельство о расторжении брака, в котором был завернут большой групповой фотоснимок. В переднем ряду красовалась и физиономия К. Судя по обстановке помещения, украшенного большим портретом Гитлера и огромной свастикой, сплетенной из еловых веток, а также по экспонатам, разложенным на столах, нетрудно было заключить, что на снимке была зафиксирована берлинская шпионско-диверсионная школа.

В другой книге я обнаружил шесть писем, несколько открыток и одну старую, поблекшую от времени семейную фотографию. Письма относились к 1933–1935 годам. Все они были написаны по-немецки одним и тем же почерком. Какая-то Матильда Фойерберг писала их своему брату Генриху. В письмах описывалась отцовская усадьба, жизнь города Фишхаузена и его окрестностей. Я никак не мог понять, почему этот человек, избравший шпионаж своей профессией, хранил эту сентиментальную переписку.

Но вот еще и еще, в пятый и десятый раз рассматривая семейный снимок и пристально вглядываясь в лицо мальчугана, сидевшего на коленях отца, по виду немецкого чиновника лет сорока, я обнаружил, что левый глаз мальчика косил. Может быть, так лишь показалось, но нет, я не ошибся.

На обратной стороне фотографии мелкими печатными буквами было написано: «Фишхаузен, 1907», а внизу нетрудно было прочесть полустертую надпись «Фойерберг». Мне стало до боли обидно: да, я поймал Яна К., но Генрих Фойерберг меня почти опутал, заставив в течение полутора месяцев верить в то, что он не Генрих, а Ян.

В первой части своих последних показаний он рассказал мне только о работе, не открыв того, кто он по национальности.

Специально сформированная нами группа людей была послана через линию фронта. С ней были отправлены документы Фойерберга.

Фотографии, предъявленные долгое время запиравшемуся диверсанту, явились последним ударом, позволившим нанести Генриху-Яну полное моральное поражение. Гестаповец сдался окончательно, дав исчерпывающие показания обо всем, что интересовало наше командование.

17. Подарок эсэсовцам

В 1944 году мы встречали раннюю весну. Небольшой снег, выпавший в начале февраля, к концу месяца растаял. В середине марта на солнцепеке появилась первая зелень.

Лес с каждым днем оживал и переполнялся голосами певчих птиц. Но как радовалась душа, когда эти разноголосые писки и чириканья перекрывались по утрам звуком мощного контрабаса советской артиллерии, открывавшей канонаду на близких подступах к пойме реки Припяти.

Упорно сопротивляясь, оккупанты непрерывно подбрасывали резервы, поспешно строили укрепления в районе Пинск — Кобрин.

Во второй половине февраля несколько дней подряд стояли еще крепкие морозы. Закованные льдом болота и канавы позволяли передвигаться на автомашинах. Была возможность пройти по болоту с тяжелой техникой, включая средние танки. Мы тогда очень опасались, что гитлеровцы, серьезно подготовившись, предпримут против нас карательные экспедиции. Имевшиеся у нас автомашины, захваченные в разное время у оккупантов, мы привели в состояние готовности и сами испробовали на них прочность льда на канавах. Однажды я и сам поехал на автомашине в один из своих отрядов, расположенных на краю болота. Партизаны, не видевшие автомобиля на наших болотах, были всполошены. Мы неслись по покрытому прочным льдом лугу. Встречные срывали с плеч винтовки, хватались за автоматы, но, увидев красный флажок на радиаторе, опускали оружие и давали дорогу машине.

Но противник упустил и это благоприятное для передвижения по болотам время. В марте болота покрылись водой и стали для врага недоступными. Гитлеровцы были вынуждены ограничиться профилактикой. Они обложили нас плотным кольцом специально подобранных частей, чтобы затруднить нам проведение боевых операций.

В одном месте сухой материк острым клином вдавался далеко в болото в районе наших владений. Почти на самом конце этого клина было когда-то промышленное местечко. Винокуренный завод и паровую мельницу оккупанты не смогли использовать для нужд армии, эти предприятия давно были выведены из строя советскими патриотами. Большая часть людей, работавших на них, ушла в партизаны.

Долгое время это местечко являлось фактически партизанским форпостом за пределами болотистых просторов. В марте гитлеровцы заняли территорию бывшего завода и разместили здесь карательный батальон войск СС, который и стал как бы контрольной заставой оккупантов, стремившихся не выпустить нас из болот. На открытой площадке они собрали несколько стандартных бараков для солдат и штаба батальона.

Телегин не раз пытался подобраться к баракам ночью и поджечь их, но это оказалось невозможным. Кроме постов и секретов, охрану несли здесь еще и специально обученные собаки. Однако Валентин не отказывался от мысли преподнести какой-нибудь сюрприз эсэсовцам, разместившимся по соседству с нашей базой, и однажды вечером ко мне явилось шесть человек: Телегин, Саша Шлыков, Нина Осокина, Александр Мирсков, Милетин и Сотников. Слово было предоставлено инициатору.

— Мы пришли к вам, товарищ командир, с большой просьбой, — начал Телегин, переминаясь с ноги на ногу, и замолчал. Видно было, что он затруднялся изложить сущность вопроса.

— Ну, чего же остановился? — сказал я одобряюще. — Раз притащил с собой целую делегацию, значит задумал серьезное дело?

Делегаты тоже бросили на Телегина ободряющие взгляды, и он продолжал:

— Разрешите нам, товарищ командир, вашу матку серую взять для нашего дела.

— А почему не какую-нибудь другую?

— Видите ли, нам и самим жалко, а без этого ничего придумать не можем… Для отправки подарка эсэсовцам нам нужна хорошая лошадь, и мало того — такая, которая хорошо знает дорогу. Вот мы и решили попросить у вас ту матку, что у немецкого лейтенанта захвачена Она им у одного крестьянина в Мотыле была реквизирована. Хозяин, видимо, у нее хороший был. Ваш коновод, Леша Тугов, рассказывал, что она, как сорвется, то все норовит удрать к хозяину, а эсэсовцы прямо на этой дороге расположены. Так что, если ее выпустить по дороге из леса, она сама придет к ним в руки, — закончил Телегин и облегченно вздохнул.

Я примерно представлял план задуманной операции. Кобылицу отдавать было жалко — хорошо под седлом ходила, но и замысел ребят мне расстраивать не хотелось.

— Ладно, — немного поколебавшись, согласился я, — возьмите, если ничего другого придумать не можете.

Хлопцы повеселели.

— Вот спасибо, товарищ командир, а в остальном не сомневайтесь… Остальное пойдет как по маслу… Сами увидите.

Делегаты, оживленно переговариваясь, вышли за дверь.

— Ну, видите?! Я говорил, что получим! — донесся из-за двери голос Телегина.

Сущность плана мне доложили на следующий день Шлыков и Телегин. Я его одобрил и дал на подготовку операции несколько дней.

* * *

Из болота в сухой лес была переправлена отдельными частями и собрана на месте большая крестьянская телега. На разостланном брезенте, покрытом парашютным шелком, в телеге были расставлены доказательства неожиданно прерванной выпивки: на две трети «недопитая» бутылка спирта, одна банка распечатанных московских консервов и жареная курица. Три вилки и небрежно брошенная женская перчатка указывали на состав персон, принимавших участие в пиршестве.

День был по-весеннему теплый. Ранняя зелень, покрывшая поле, точно магнитом влекла к себе бесчисленных жаворонков, порхавших в высоте и наполнявших весенний благоухающий воздух серебряными трелями. И если бы не прерывистый гул орудийной канонады, доносившийся с фронта, и не вон те головорезы, что высыпали толпой из бараков и, очевидно, занялись какими-то спортивными упражнениями, то, наверное, хлопцы и девушки, уцепившись за руки, бросились бы во всю прыть вдоль этих зеленых сухих полей, заглушая своими голосами песни бесчисленных птиц.

— Пора! — сказал Телегин и дернул за проволоку.

С опушки выскочила нахлестанная Милетиным лошадь и помчалась галопом по дороге, проходившей в непосредственной близости от барака эсэсовцев.

Ровная песчаная дорога немного поднималась в гору. Лошадь, узнав знакомую местность и дорогу домой, перешла на крупную рысь. Вот она на рыси приблизилась к баракам. Где-то прозвучал выстрел, но это не по лошади. Выстрел, очевидно, произвел часовой на посту, предупреждая эсэсовцев о приближении от леса подозрительной подводы.

Гитлеровцы на секунду приостановили свои упражнения, а затем бросились наперерез бегущей лошади. Стрелять такую красавицу было жалко, им хотелось ее поймать. Окруженная со всех сторон, кобылица была схвачена каким-то гитлеровцем под уздцы и остановлена. К подводе подбежали другие и остановились в недоумении.

Что это? На парашютном шелке — недопитая бутылка спирта, жареная курица с одной выломанной ножкой, обглоданная косточка валялась тут же, вилки, женская перчатка, записная книжка с какими-то записями вроде стихов, и, как бы для полноты картины, в задке телеги мужской плащ, а рядом с ним револьвер в кожаной кобуре.

Эсэсовцы плотным кольцом окружили телегу. Лошадь, успокоившись, стояла, прядая ушами. Все это было так интересно и весело, что к подводе подбегали все новые и новые группы солдат.

Кто-то, по видимому, распорядился послать подразделение на поиски сбежавших партизанских «кутил». У бараков выстроился полувзвод эсэсовцев в полном вооружении, с собакой-ищейкой.

Кто-то, вероятно, сделал какое-то предостерегающее замечание. Было видно, как некоторая часть эсэсовцев несколько подалась от повозки в сторону.

Но в телеге и под телегой ничего не было подозрительного, — все было на виду. Единственно, что вызывало подозрение, это то, что лежало под плащом, выделяясь небольшим бугорком. Один из гитлеровцев протянул руку, взял что-то и передал другому, стоявшему неподалеку. Второй взял бутылку со спиртом и, наверное, подмигнув соседу, сунул ее себе в карман. Несколько рук, как по команде, сдернули с повозки съестное, пистолет, женский платок и все другое.

Когда же один из смельчаков осторожно дотронулся до плаща, все быстро отбежали в сторону. Но любопытный осторожно переворачивал плащ и, когда убедился, что он никак и ни с чем не связан, взмахнул им в воздухе и набросил его себе на плечи. Гитлеровцы снова бросились к повозке. И что это? Перед ними стоял раскрытый патефон с наложенной на диск пластинкой. На мгновенье они словно застыли в изумлении, а затем подняли такой хохот, что гул их голосов донесся до наблюдательного пункта.

Телегин уже начал сомневаться в успехе, ему казалось, что прошло очень много времени с того момента, как эсэсовцы окружили подводу.

— Неужели механизм не сработал? — проговорил он не то сам себе, не то находившимся рядом товарищам, выпускавшим лошадь с повозкой.

— Вы там ничего не трогали? — спросил Валентин у Милетина и Сотникова.

— Да, что же нам жизнь, что ли, надоела? Чай, сами закладывали, знаем, — отозвался Сотников.

— Что-то очень долго взрыва нет, — высказал Валентин вслух свои мысли.

— Подождем еще маленько, — сказал Милетин, — они, видишь, все еще около подводы крутятся.

— Мне очень жалко было лошадь на смерть посылать, а теперь чувствую, что в тысячу раз будет досаднее, если она живая останется, — тихонько, как бы про себя, проговорила Нина.

Гитлеровцы, досыта нагоготавшись, глядели на патефон, но когда солдат в трофейном плаще протянул руку к патефону, они снова бросились в разные стороны. Однако осмелевший любитель музыки не побежал, он продолжал возиться у патефона и, не найдя ничего подозрительного, завел пружину до отказа, опустил рычажок и поставил иголку на пластинку.

И как бы гармонируя с весенним утром, донесся бархатный баритон первоклассного советского артиста: «Широка страна моя родная…» Эсэсовцы с еще большим любопытством бросились к подводе, сгрудились вокруг нее почти целым батальоном. «Музыкант», наверное, был в восторге: вот, мол, какой я смелый! Он, конечно, и не подозревал, что дело им уже сделано.

Страшный взрыв через минуту потряс воздух, мощным эхом прокатился гул по лесу и перелескам. Подрывникам показалось, что высокая вековая ель, с которой они наблюдали, откинулась назад и закачалась от взрывной волны, но все это только показалось. Ничего этого не могли сделать взорвавшиеся пятнадцать килограммов тола, уложенного в двойное дно телеги. До большой ели достиг только грохот взрыва.

А там, где стояла подвода с патефоном? Там исчезли и телега, и красавица-лошадь, и толпа эсэсовцев, ее обступивших, раскиданных страшным взрывом.

Число убитых и раненых при взрыве точно установить не удалось. Немцы свои потери считают военным секретом. Но это и не было столь существенным. Операция с «подарком» эсэсовцам была выполнена блестяще, а количество необходимых гробов, размер могил и похороны — так это уже было дело самих гитлеровцев.

Много различных подарков, поражавших своей затейливой изобретательностью, остроумием и эффективностью получали фашистские захватчики от комсомольца-изобретателя Телегина. Все, за что принимался Валентин, доводилось им до конца. Только одна задача оказалась Телегину непосильной. Он так и не научился правильно ориентироваться в лесу. Не помогло ему и тринадцатидневное блуждание по Булеву болоту, И когда ему приходилось по необходимости посетить ту или иную вспомогательную точку одному, он шел к Алексею Тугову и просил у него старого коня Волка, прозванного так за свою масть, выносливость и уменье ходить по лесу, Тугов беспрекословно оседлывал коня.

Валентин доверял этому коню больше, чем самому себе. С базы он давал ему нужное направление, а уж дальше Волк сам безошибочно доставлял седока по назначению.

* * *

Выполняя задания верховного командования в тылу фашистских захватчиков, мы многое делали и по заданию ЦК КП(б) Белоруссии.

По указанию тов. Пономаренко мы систематически информировали его о тех партизанских отрядах, которые не имели регулярной связи с центром, мы информировали ЦК КП (б) Белоруссии и о своей работе.

Иногда мы принимали на своем «аэродроме» парашютистов, выбрасываемых штабом партизанского движения, и помогали им выполнять те или иные задачи.

Однажды к нам сбросили на парашютах со скоростных бомбардировщиков двух пинских коммунистов-подпольщиков и радистку-москвичку с рацией. В момент приземления рация была повреждена. Пока ее чинили, радистка работала на нашей запасной рации.

Ответственное поручение было выполнено своевременно.

ЦК КП(б) Белоруссии и штаб партизанского движения, зная, что мы имеем уже опыт встречи самолетов, нередко выбрасывали к нам грузы для передачи их партизанским отрядам и подпольщикам. Работа эта оказывалась часто очень сложной: адресаты обычно находились под боком фашистских гарнизонов и тщательно были законспирированы, И все же мы их отыскивали. Одного из руководителей барановического подполья мы нашли после десятидневных розысков и передали ему присланную рацию и другие средства борьбы с оккупантами.

Был еще один вид нашей связи с партизанами других белорусских отрядов. По приказу центра мы поддерживали контакт со штабами армий на фронте. Нам часто приходилось посылать людей через линию фронта, И хотя такие мероприятия не подлежали огласке, наши соседи каким-то образом о них узнавали, и к моменту выхода мешки наших посыльных сильно разбухали от партизанских писем, адресаты которых находились по ту сторону фронта. А в очередной приемке грузов нам сбрасывали с самолетов много писем для белорусских партизан. Писем этих было так много, что наши хлопцы на время превращались в почтальонов.

Московские коммунисты действовали во многих местах оккупированной территории. Их можно было встретить в пойме реки Березины, в Витебской области, в просторах Пинских болот, от Гомеля до Беловежской Пущи и от Ленинграда до Ровно. В сорок втором году одни только подвижные отряды и группы нашего авиадесантного соединения действовали на огромном расстоянии — от Полоцка до Ровно и от Гомеля до Бреста.

В сорок третьем году из двух наших соединений выросло четыре, и действовали они не только в лесах Белоруссии, но и распространялись на территорию Украины и Польши, Три командира этих соединений получили звание Героя Советского Союза, четвертый — Кеймах, погибший на боевом посту, был награжден тремя орденами. Несколько тысяч бойцов и командиров имели правительственные награды.

Московские коммунисты были не только в наших соединениях. Сотни десантных групп, сформированных из москвичей, действовали в других местах: в Белоруссии и на Украине, в Ленинградской и Калининской областях. В тылу врага московские коммунисты зачастую руководили отрядами и соединениями, организованными из местного населения.

Заслонов, Андреев, Якушев, Воронов, Черкасов, Черный, Кеймах, Дубов, Герасимов, Цветков, Алексейчик, Топкин, Савельев и многие другие партизанские командиры были коренными москвичами или работали, учились в Москве.

Москвичи за фронтом, наряду с местными работниками, играли крупную роль в развертывании партизанского движения. Десантники-москвичи пользовались большим авторитетом. Им доверяли подпольные парторганизации, за ними шли граждане, желающие вести активную борьбу с оккупантами, и они с честью оправдывали высокое доверие народа.

Местное население видело в москвичах представителей великого русского народа, представителей нашей славной столицы, которая близка и дорога всем народам СССР.

Под руководством москвича отважная белорусская женщина привела в исполнение приговор советского народа над фашистским палачом Кубе. Под руководством москвичей был осуществлен взрыв в минском театре, переполненном фашистским активом. С москвичами встречались на оккупированной земле поляки, чехи, венгры и румыны. Их восхищала организованность, моральная сила и героизм советских людей, организовавших вооруженную борьбу в тылу у фашистских оккупантов.

Однажды нам сообщили, что в партизанской бригаде Брестского соединения задержана «шпионка» неизвестной национальности, не знающая русского языка. Она прибыла в расположение партизанских отрядов и при задержании категорически отказалась сообщить, к кому и зачем она идет.

Ее долго допрашивали, и когда она убедилась, что действительно попала к партизанам, сказала, что ей нужно видеть полковника Льдова.

Наткнувшись на партизанский патруль, одетый в немецкое трофейное обмундирование, она решила, что попала к немцам или бендеровцам, и, не зная русского языка, не сразу разобралась, с кем имеет дело.

Ее доставили к нам в штаб. Это была польская коммунистка из Кракова. Измученная, голодная, девятнадцатилетняя девушка готова была умереть, не проронив слова, которое могло принести нам вред.

Она передала нам ценные документы для командования Красной Армии. Они были запрятаны у нее так, что их не могли обнаружить гитлеровцы, которые ее дважды обыскивали в пути следования.

Комфортабельная землянка, освещенная электричеством, автомашины, обслуживающие центральную базу, наличие хороших продуктов — все это изумило юную польскую патриотку. Видно, она не без страха шла в леса к пресловутым русским партизанам, которые по описанию гестапо представлялись чем-то средним между русским мужиком с зарубежной карикатуры и русским медведем из детской сказки.

Мы сидели в штабной землянке. Шестивольтная электрическая лампочка, питаемая от бензинового движка нашей радиостанции, освещала лицо девушки: умные серые глаза ее, строгие очертания рта выражали волю, решительность, сосредоточенность. Она рас сказывала о том, как они работают в глубоком подполье, как ведут себя андерсовцы, пилсудчики, на кого опираются в своей работе польские коммунисты. Мы смотрели на эту девушку и чувствовали в ней что-то очень знакомое и близкое нам.

Пока мы запрашивали у Москвы некоторые данные, девушка отсыпалась, а потом бродила по лагерю, знакомилась с людьми и удивлялась все больше и больше. Через несколько дней, когда дольше оставаться в нашем, день ото дня уменьшавшемся партизанском районе стало ей незачем, да и небезопасно, мы проводили гостью в обратный путь. Очень не хотелось девушке уходить, и я от души пожалел ее, когда она покидала теплую землянку и жизнь среди друзей по оружию, для того, чтобы сквозь стужу и темень итти навстречу смертельной опасности. Но девушка была бойцом и шла, не щадя жизни, к победе. Хотелось верить, что она доживет до радостного дня освобождения своей родины.

На связь к нам приходил член подпольной варшавской тройки, ответственные товарищи из Познани и других городов. Все они приносили важные сведения о противнике: карты, схемы обороны городов, аэродромов, коммуникаций.

С Москвой были связаны все чаяния и надежды не только польского народа, продолжавшего тяжелую борьбу с оккупантами, но и всех прогрессивных людей мира.

Москва, в которой работает Центральный Комитет коммунистической партии, Москва, из которой руководил победным шествием советских армий великий Сталин, Москва была гарантией грядущей победу для всех свободолюбивых народов, символом освобождения от страшного фашистского варварства.

18. К линии фронта

После того как провалились попытки гитлеровцев обезглавить наше соединение, следовало ждать серьезных карательных мероприятий, а я, как на грех, слег с острым приступом аппендицита. Я было пытался ослушаться доктора и встать, но он пригрозил мне операцией «на горячем столе», то есть при высокой температуре. Это и при нормальных клинических условиях очень часто кончается большими неприятностями, а здесь вывело бы меня из строя минимум на месяц. Я предпочел подчиниться врачу и полежать. Москву известили по радио о необходимости вывезти меня на операцию, и я лежал, но заботы, бессонница раздражали и не давали мне поправиться. Моя болезнь усугублялась печальной вестью. Мне передали о тяжелом заболевании Павла Дубова. У него будто бы нашли отравление какими-то продуктами, и его срочно увезли в больницу. А в это время гитлеровцы уже постепенно эвакуировали Брест, и Дубова вывезли дальше в западном направлении, и что с ним стало, я тогда не мог установить. Лишь несколько месяцев спустя мне передали, что он где-то умер. Мы предприняли меры к замене Дубова Рыжиком, но прежде надо было выяснить досконально причину заболевания Павла, чтобы не поставить под удар Ивана. Я крепко загрустил.

Ребята старались развлечь меня, чем умели, и добыли томик Мопассана. Я перечитал «Иветту», и чем-то бесконечно далеким и странным показались мне страдания и страсти мопассановских героев, хотя мастерское повествование захватывало. Ну, какой уж тут Мопассан с проблемой (для любящих!) жениться или не жениться, когда получаешь, лежа в постели, такое, например, сообщение, какое я получил 29 января от командира одной из наших периферийных точек: «На нашу базу наступает до двух батальонов власовцев, батальон мадьяр и сто двадцать гитлеровцев. На вооружении у них четыре пушки и двадцать станковых пулеметов. Несу потери…»

Началось! Надо было встать и организовывать оборону, а на случай необходимости — и пути отхода в глубь болот на другие базы.

Красная Армия продвигалась вперед, и в наш район прибывали все новые и новые части гитлеровцев. Это сковывало наши действия. И для того, чтобы содействовать успешному развертыванию стратегического наступления Красной Армии, надо было отходить не на восток, а на запад. Такое же указание имелось и в директивах центра.

Через «языков», которых мы регулярно брали и допрашивали, мы узнали, что фашистское командование предполагало организовать оборонительный рубеж на линии сухого вала, пересекающего Пинские болота с севера на юг, от Барановичей до Лунинца. В этом случае нам необходимо было отвести штаб и все свои подразделения на западную сторону железнодорожной линии Брест — Барановичи, иначе мы, чего доброго, вместо того, чтобы громить фашистские тылы, могли оказаться «в плену» у Красной Армии. Однако уходить на запад, не дождавшись обещанного груза с самолетов, было нельзя, и мы выслали минеров, чтобы восстановить минные поля вокруг деревень Власовцы и Ходаки, где находились наши передовые посты.

После «урегулирования» наших отношений с венгерской дивизией в ноябре гестапо выпустило на сцену Фойерберга. Убедившись в том, что этот матерый провокатор также сломал себе шею или, во всяком случае, не выполнил поставленных перед ним задач, гитлеровцы в конце марта 1944 года организовали против партизанских отрядов, сосредоточенных в треугольнике Барановичи — Лунинец — Кобрин, крупную карательную экспедицию.

Две дивизии — одна мадьярская и одна немецкая, поддержанные авиацией и танками, начали наступление на партизанскую зону с трех сторон. В карательной экспедиции приняли активное участие власовцы, расположенные в Телехановском районе Пинской области. Связные от местных партизанских отрядов со всех сторон приносили вести о том, что каратели с пушками и танкетками вступают в наш район.

В партизанскую зону одна за другой прибывали разведгруппы Красной Армии. А в районе западнее Сарны партизаны в это время уже соединялись с Красной Армией и начали получать от нее боеприпасы.

Гитлеровцы понимали, какую огромную опасность для них таили действия партизанских отрядов в непосредственном контакте с наступающими частями Красной Армии, и потому торопились мощным комбинированным ударом разгромить партизанские соединения, оказавшиеся теперь в непосредственной близости от линии фронта.

Москва радировала о подготовке к высылке самолета с грузом и командиром, который должен был заменить меня на время болезни. Мне приказано было готовиться к переходу линии фронта. Мы жгли посадочные сигналы, самолета не было, а каратели теснили нас все настойчивее. Наконец самолет прибыл 1 апреля, люди и груз были собраны, но мне было не до передачи дел — надо было укреплять оборону. Фашисты теснили наши подразделения. Мы рвали их на минных полях, наши петеэрщики подбивали фашистские танкетки, но силы и техника карателей настолько превосходили наши, что мы вынуждены были пядь за пядью отходить в глубину болот. Однако боевая работа наших групп не прекращалась. Наоборот, наши люди все глубже и смелее проникали во все поры разваливавшегося под ударами Красной Армии гитлеровского «нового порядка», Наши радисты, прочно обосновавшись в Бресте, связались там с некой Клюевой, работавшей у гитлеровцев на брестском почтамте, и другими товарищами — теперь оттуда шли нам радиограммы о лихорадочной подброске гитлеровцами подкреплений к линии фронта и о бесконечных вереницах поездов с битыми фашистами, идущих с фронта.

Спеша разделаться с нами, каратели вплотную подошли к центральному отряду Сикорского, и он со своим штабом вынужден был отойти в район наших вспомогательных точек. Михаил Тарасович Данилкович, занимавший одну из наших вспомогательных баз со своей семьей, доложил мне, что Сергей Иванович прибыл к нему вместе со своим штабом ночью, в самую апрельскую распутицу. Надо было разместить людей, кормить, дать им возможность обсушиться и отдохнуть, а затем отбивать карателей, которые уже осадили наш пост номер один.

Я отдал приказ стянуть в болото ближайшие боевые группы.

Гитлеровцы на этот раз вели себя необычно. Они шли цепью прямо в лес, а потому наши минные поля, заложенные на дорогах, не могли дать должного эффекта. Но взрыв мин под ногами даже отдельных солдат охлаждал пыл фашистских карателей. Трое суток части противника продвигались к нашим передовым пунктам, расположенным на краю болота. 5 апреля им удалось занять пост номер один. До центральной базы оставалось три с половиной километра Дальше можно было следовать к нам по кладкам или по канаве на лодках. Сунувшись на кладки, каратели подорвались на минах. Такая же участь постигла и тех, которые вышли на тропу к канаве.

Каратели обосновались на посту номер первый. Наше положение становилось серьезным.

К вечеру 6 апреля к нам из глубины болот подошли две свежие боевые группы. Получив подкрепление в восемьдесят пять отборных бойцов, мы восстановили положение и вновь заняли пост номер один.

Я продолжал командовать обороной, присланный мне заместитель чувствовал себя не у дел. А мой аппендицит время от времени покалывал, напоминая о себе. Опасаясь новых осложнений болезни, я отдал приказ о передаче командования заместителю и 8 апреля, в сопровождении двенадцати автоматчиков, тронулся к линии фронта.

Весна бурлила потоками ручьев. Наша заполненная до краев канава представляла теперь прекрасный водный канал. Мы погрузились на две лодки-плоскодонки и тронулись на восток. Хотя все это и делалось мной во исполнение приказа центра, но я все же чувствовал себя очень неловко и расставался с друзьями и соратниками с болью в сердце. За все двадцать восемь месяцев моей борьбы в тылу врага еще не было случая, чтобы я покидал своих бойцов в сложной боевой обстановке. Успокаивало, что гитлеровцы все же бессильны в наших болотистых просторах, а продуктами питания на время блокады товарищи были обеспечены.

Я успокаивал себя и тем, что в тылу фашистских оккупантов, как и на фронте, все наши люди были вдохновлены несокрушимым движением Красной Армии вперед, чувством скорой победы над фашизмом.

В первых числах апреля, через восточную часть нашего района из-за Варшавы двигался со своим соединением Петр Петрович Вершигора У него было много раненых, и он следовал в район Хворостова, где в распоряжении соединения Комарова имелась посадочная площадка для самолетов. Узнав от моих бойцов о том, что полковник Льдов — это Батя из-под озера Червонное, Петр Петрович написал мне приглашение. Но до Хворостова было почти такое же расстояние, как до линии фронта, и я решил итти навстречу Красной Армии.

На вторую ночь перед рассветом мы пересекли шоссейную дорогу Пинск — Телеханы и, углубившись километра на два в лес, остановились передохнуть в небольшой деревне.

Ранним утром меня разбудил часовой. Я вышел на улицу. С шоссе доносилось тарахтенье моторов и стук колесного транспорта, а в воздухе был слышен гул многих десятков самолетов, в районе Спорова ухали частые взрывы авиабомб. Можно было предположить, что началось отступление гитлеровцев из Пинска. Линия фронта в это время проходила километров двадцать — тридцать восточнее этого города.

Дальнейшему продвижению Красной Армии преградила путь разлившаяся на десятки километров река Припять, поэтому пинскому гарнизону пока непосредственной угрозы не было. Оторвавшись от радиосвязи с Москвой, я предположил, что Красная Армия прорвала фронт в направлении на Кобрин и Брест во фланг и движется в тыл пинскому гарнизону. В этом случае лучше было переждать несколько дней, пока фронт перейдет через нас, чем нам переходить линию фронта, И в то же время меня разбирало сомнение: а если это не так? Если это не отступление, а какое-то частичное передвижение войск?.. Однако в том и другом случае солдаты противника могли заглянуть в деревню, и оставаться в ней было опасно.

Между тем в воздухе продолжали летать в большом количестве самолеты, которые бомбили районы, расположенные севернее и северо-западнее Иванова.

Вернувшиеся с шоссе разведчики доложили, что по шоссе из Пинска на Телеханы движутся танки и кавалерия. Я решил итти дальше по намеченному маршруту. Только значительно позже я узнал, что пинский гарнизон выступал тогда на поддержку массированного наступления, начатого против партизанской зоны, из которой я только что вышел со своими автоматчиками. Узнал я и о том, что это наступление карателей, как и все предыдущие, не дало гитлеровцам никаких результатов. В нашем подразделении остались такие бесстрашные командиры — специалисты подрывного дела, как Василий Афанасьевич Цветков, которые преградили путь гитлеровцам минными полями. Фашисты, потеряв много людей и техники, отступили, а вскоре были отозваны на фронт для прикрытия одного из многочисленных прорывов, которые в это время устраивала им наступающая Красная Армия.

Нам предстояло перейти железную дорогу Пинск — Калинковичи, находившуюся под сильной охраной. И хотя это было нашим хлопцам не впервые, но какое-то чувство опасения за них и за себя щемило сердце. Переход дороги был намечен на участке между Лунинцем и Пинском.

Дни 13 и 14 апреля мы провели на одной из наших точек. Здесь поблизости, в лесу и в деревнях, базировались партизаны того самого соединения, которым я руководил до вылета в Москву с Князь-озера. Все они называли себя «батинцами». Для перехода через линию железной дороги, кроме моих автоматчиков, меня взялась сопровождать группа батинцев в пятнадцать человек, вооруженных двумя ручными пулеметами и несколькими автоматами. Партизаны нередко заводили разговор о Бате, не стесняясь присутствием полковника Льдова.

В задачу группы батинцев входило довести нас до железной дороги, занять оборону и в случае нападения охраны в момент перехода полотна прикрыть нас своим огнем.

Мы подошли к полотну железной дороги в девятом часу вечера. В стороне на линии раздалось несколько винтовочных выстрелов. С небольшими интервалами выстрелы стали повторяться, перемещаясь в нашу сторону. Стрелял, очевидно, патруль из фашистской железнодорожной охраны. По словам сопровождавших нас партизан, охрану железной дороги здесь у оккупантов несли власовцы и бендеровцы, вооруженные только винтовками, — автоматы и пулеметы хозяева им не доверяли. Но в дзотах сидели гитлеровцы, по национальности — немцы.

Когда мы приблизились метров на сто пятьдесят к железнодорожной насыпи, со стороны Лунинца показался товарный поезд. Мне ста по ясно, что патруль, как и было заведено у оккупантов, проходил вдоль полотна за несколько минут до появления воинского эшелона.

Мы решили несколько подождать, чтобы перейти линию под грохот поезда. Выждав момент, я быстро повел людей к полотну. Товарный поезд, преградивший нам путь, шел на небольшой скорости. Было еще светло. С площадок товарных вагонов и с платформ на нас смотрели солдаты, сопровождавшие эшелон. Они не знали, кто мы, и не стреляли.

Когда с нами поровнялся последний вагон поезда, я подал команду, и мы, цепью перебежав полотно, оказались в мелком кустарнике, сплошь залитом весенней водой. Не успели мы отойти пятнадцати — двадцати метров от насыпи, как позади раздался выстрел, а в воздухе, прямо над нами, вспыхнула осветительная ракета. В ту же секунду с расстояния пятнадцати — двадцати метров по нас открыли огонь из винтовок. Оказалось, что мы перешли полотно дороги в десяти метрах от патруля. Увидев нас, власовцы сначала растерялись и залегли, а когда мы, уходя от линии, попали в болото, то один из них начал пускать ракеты, а остальные открыли огонь, целясь нам в спины.

Воды в кустарнике было выше колен. Кочкастая почва и лозняк не давали возможности бежать быстро. Мои бойцы рассыпались по лозняку и начали уходить каждый по своему усмотрению. Рядом со мной остались только четыре человека.

Укрепленный дзот противника находился в двухстах метрах от нас. Ввязываться в перестрелку нам было невыгодно, тем более, что с секунды на секунду должна была открыть огонь по патрулю сопровождавшая нас группа, оставшаяся за полотном. Но проходили секунды и минуты, а из-за полотна не раздавалось ни одного выстрела, и гитлеровцы продолжали осыпать нас пулями. Рядом со мной повалился тяжело раненный автоматчик Мазур. Двое других стали помогать ему уходить дальше. Но тут же один из них вскрикнул, — его тоже царапнуло пулей. Я запутался в корнях лозняка и остался позади других. Власовцы перенесли огонь на меня. Пули свистели кругом, но ни одна из них меня не задела.

Выбравшись на небольшое сухое поле, мы остановились. Ракеты все еще одна за другой повисали в воздухе, патруль продолжал вести обстрел. Мазуру пуля попала в правую лопатку и пробила легкое. Пришлось взять его на носилки, устроенные из плащ-палатки.

Мы отделались очень легко. Трудно себе представить, как можно было не попасть в фигуру человека из винтовки с расстояния двадцати — тридцати метров при ярком освещении. Так могли стрелять только подлые трусы, предатели своего народа.

Около двух часов еще пробирались мы по залитым водой кустарникам, отыскивая какой-нибудь путь к одной из намеченных нами деревень, где должны были быть связные местных партизанских отрядов. Наконец мы выбрались из зарослей молодняка, вышли на дорогу и скоро попали в небольшой наполовину сожженный населенный пункт. Здесь нам удалось отыскать связного, который проводил нас в лагерь, расположенный на одном из островов, у самого разлива реки Припяти.

Мне сообщили, что поблизости, на грудках, изолированных водой, в большом семейном партизанском лагере имеются санчасть и медработник. В отряде были также лодки и перевозчики. Нужно было устроить тяжело раненного автоматчика и договориться о переправе через Припять.

Несколько часов спустя ко мне явились два партизана. Оба они были пьяны.

До фронта оставалось тридцать пять — сорок километров. Оттуда доносилась артиллерийская канонада. Тяжело раненный фашистский зверь, отползая, огрызался, сжигая на своем пути села и расстреливая мирное население… И в такое время пить и бездействовать?! Я готов был жестоко наказать этих людей, но вряд ли это могло способствовать нашему переходу и благоприятствовать уходу за раненым.

— Кто вы такие? — резко спросил я.

— Мы-ы?.. Мы… бат-тин-цы.

— Вы пьяницы! Как вам не стыдно называть себя батинцами?.. Я полковник Льдов, старый знакомый Бати… Да если бы он увидел вас такими сейчас, он бы не одну березовую палку поломал о ваши шеи.

— Да-а, мы слышали, что он был крутого нрава. Да ведь к нему в таком виде мы не посмели бы явиться, — заявил один из прибывших, стараясь овладеть собой.

— В ближайшее время я могу увидеться в Москве с вашим Батей и рассказать ему, чем вы здесь занимаетесь.

Эти слова подействовали на партизан отрезвляюще. Я предложил Михаилу Горячеву записать их фамилии. Партизаны начали одергивать телогрейки, принимая положение «смирно».

— Ну так вот что, — снова обратился я к батинцам, — сейчас вы возьмете у меня раненого и обеспечите ему медицинскую помощь, а потом доставите сюда лодки для переправы моих бойцов через Припять. В зависимости от выполнения этих поручений и вашего дальнейшего поведения Батя будет принимать решение о том, как с вами поступить.

Партизаны направились выполнять приказание.

Это были командир и старшина семейного лагеря.

Через два часа невдалеке от нас в канаве уже стояло шесть лодок. На одной из них были закреплены носилки, с теплым одеялом и подушкой для раненого. Командир и старшина, протрезвившись окончательно, четко распоряжались. Вскоре прибыл и фельдшер для сопровождения раненого в санчасть батинцев.

К оставшимся пяти лодкам старшина приставил пять перевозчиков. Было видно, что это были опытные лодочники. Они ловко управляли своими суденышками с помощью длинных хорошо отделанных шестов.

Перевозчикам командир лагеря отдал приказание: доставить нас до сухого берега и возвратиться только после того, как они получат от меня справку, что задание ими выполнено и что они больше не нужны.

Я поблагодарил командира и старшину за четкое и своевременное выполнение моего приказания и пообещал доложить об этом Бате.

Мы распрощались. Лодки легко заскользили по канаве к реке Припяти. Через час канава слилась с мощной в своем весеннем половодье рекой. Перед нами открылось огромное водное пространство.

19. Через фронт в Москву

15 апреля был теплый солнечный день. Мы плыли по Припяти. Вокруг нас простиралась необозримая водная гладь с большим количеством вкрапленных в нее мелких лесистых островков.

Здесь было совершенно безопасно от наземного противника. Но надо было тщательно следить за воздухом и при появлении самолетов прибиваться к ближайшему островку и маскироваться в кустарнике.

Но самолетов не было слышно. Над водной поверхностью стоял лишь непрерывный шум от бесчисленных стай перелетных птиц. Я бывал на реках в Якутии, на Ладожском озере и в Финском заливе, но такого обилия и разнообразия перелетных птиц видеть не приходилось.

Напоминая клубки белой всклокоченной пены, в разных местах небольшими стаями плавали лебеди. На покрытых тонким слоем воды островках ходили цапли и аисты. Тут и там, напоминая выцветшие от времени старые зонты, парами и небольшими кучками стояли журавли. Но больше всего здесь было уток. Утки на целые километры покрывали водную поверхность сплошным узловатым разноцветным ковром. Большую часть этих сотен тысяч водоплавающих составляли кряквы и шилохвостые.

Не только огромные стаи утиных не обращали на нас никакого внимания, но даже журавли и лебеди, скосив на нас свои красивые головы, продолжали оставаться на своих местах или лениво отплывали и уходили в сторону от движущейся мимо них лодочной флотилии. Но утки не сидели спокойно. Они суетились, хлопали крыльями и дрались, очищая водную поверхность от какого-то грязного наноса.

Проплывая мимо огромной утиной стаи, я заметил, что вода во многих местах была покрыта грязной клочковатой пеной.

— Что это такое? — спросил я у нашего лодочника.

— А это комар, — объяснил лодочник, — Он на болоте выводится, а тут, гляди, всплыл на поверхность.

Я не поверил и, перегнувшись за борт лодки, зачерпнул немного серо-грязноватой пены. Лодочник говорил правду — это были комары. Среди массы бескрылых были уже и такие, которые почти ничем не отличались от обыкновенного вполне оформившегося комара. Утки, как видно, тем и занимались, что уничтожали это бесчисленное множество насекомых, представлявших обильный и, вероятно, питательный корм. Теперь только я заметил, что там, где копошились утиные стаи, в воздухе крутились целые облака комаров. Лодочник пояснил, что комар, поднявшийся в воздух, в течение двух недель является совершенно безвредным и только позднее, когда у него отрастает длинный хобот кровососа, он начинает нападать на человека и на животных.

На гладкой поверхности воды, не занятой птицами, непрерывными всплесками металась рыба. Мы плыл» теперь по залитому водой травянистому лугу. Солнце хорошо просвечивало полуметровый слой воды, и, присмотревшись ко дну, можно было заметить, как вздрагивает отава на залитых водою лугах. Видно было, как в разных местах выскакивали из травы дремавшие на солнце плотвицы, лини и окуни. В одиночку и косяками мелькали из-под лодок стайки красивых быстрых язей. А в некоторых местах рыбья мелочь копошилась в траве и под ней всплывали массы вылупившихся из яичек насекомых. Рыбешки под водой, видимо, занимались тем же, чем водоплавающие пернатые промышляли на поверхности воды. Сектор наблюдения дна, однако, ограничивался лишь пятном в несколько квадратных метров. Что происходило дальше — трудно было рассмотреть. Но в отдельных местах вода вокруг лодок точно вскипала брызгами и красивыми винтообразными кольцами. А еще дальше из воды торчали хвосты и гребни лениво кружившихся косяков нерестующих рыб.

Я так увлекся этими подводными и надводными мирами, что забыл на некоторое время о том, где я нахожусь. Мне страшно захотелось продлить это удовольствие.

Как-то внезапно донесся до слуха рокот мотора и напомнил совсем не мирную обстановку. Я вскинул вверх голову, но самолета в воздухе не было, да и доносившийся звук мотора не был похож на самолетный.

— Что это? — спросил я у лодочника.

— Это немецкий катер. Здесь вот за этими кустами проходит самый фарватер реки.

Нечего сказать, приятное соседство! Оказалось, что немецкие катера, вооруженные двумя-тремя пулеметами, ходили тут совсем рядом, за полоской кустарника, отделявшего нас от главного русла реки.

Недалеко за кустами мелькнули контуры нескольких деревенских изб.

— Это остатки большого села Берестянки, сожженного гитлеровцами, — пояснил лодочник.

— За что же сожгли оккупанты село?

— Да вот в прошлом году осенью рядом с этим селом батинцы разбили катер… с гитлеровцами…

— Где же теперь живут уцелевшие люди?

— А вот тут и живут по грудкам. Порыли себе землянки, да в них и живут.

— Но батинцы это, кажется, партизаны, а при чем же здесь мирные? — спросил лодочника Миша Горячев.

— Какое там мирные, и сами не поймем, куда их причислить…

И лодочник нам просто и весьма убедительно доказал, что тяжелее всех было тому, кто искал тихой жизни, пытался отсидеться у жены за юбкой. Далее лодочник рассказал нам, что двое из пятерых сопровождавших нас крестьян первое время служили в полицейских.

— Так они не подведут в случае чего? — осведомился Шлыков.

— Эге! Да вони теперь готовы нас у меху[4] на загребке перетянуть за самый фронт, лишь бы забылось то им, шо було.

Я был удивлен, рассматривая залитые водой многочисленные небольшие островки, на которых маячили людские фигурки, а кое-где вился дымок.

— Какие тут землянки, когда все грудки залиты водой?

— Есть и не залитые, — ответил лодочник, — а там, где заливает, люди наверх в шалаши перебираются. Ежели уж очень большая вода бывает, то переправляют все свое имущество и сами переселяются на более высокие места в лес, и живут там, пока вода не спадет.

Мы остановились километрах в двух от Берестянки, у грудка, на котором стояло три рубленых, не залитых водой деревянных домика, два амбара и сарай. Здесь мы переночевали и провели весь следующий день. Кругом было множество подобных островков, заставленных убогими деревенскими избушками, землянками и шалашами. Это было большое селение, разбросанное по грудкам, У каждого дома стояли лодки. На лодках люди ездили мыться в баню и в другие места общего пользования.

Дальше можно было двигаться только ночью.

До южного сухого берега оставалось не более десяти — пятнадцати километров. Подавляющее большинство расположенных по противоположному берегу населенных пунктов были заняты вторым эшелоном и ближайшими тылами гитлеровских войск. Вечером по сплошному ряду ракетных вспышек можно было определить полосу и направление передовой линии фронта.

Я не представлял себе, как эта полоса насыщена войсками, и по мере приближения к переднему краю обороны противника меня иногда охватывало чувство опасения за успех перехода. Но я старался успокаивать себя мыслью: «Проходят же туда и обратно люди! Почему же я не пройду?» Мне казалось, что в крайнем случае можно было использовать разлив реки Стыри и других правых притоков Припяти, которые в истоках давно уже были заняты Красной Армией.

Я наметил выйти на соединение с Красной Армией в Ласицке, расположенном на берегу реки Стыри, — о нем неделю назад сообщали, что он взят Красной Армией.

На одном из соседних грудков стояли партизаны из соединения секретаря обкома Федорова. Они действовали по соседству с отрядом Антона Петровича Брынского, от его людей они слышали кое-что о Бате, больше того — им было известно, что полковник Льдов и есть бывший Батя. Узнав от наших лодочников, с которыми они были давно знакомы, что к линии фронта следует полковник Льдов, федоровцы решили со мной встретиться. Встреча состоялась 16 апреля и оказалась очень полезной. Федоровцы угостили нас вкусной ухой и подробно обрисовали мне обстановку на передовой, рассказали, через какие пункты проходит в этих местах линия фронта и где наиболее удобно ее переходить.

В темноте ночи мы поднялись на лодках по одному из правых рукавов реки Стыри, высадились на грязный заболоченный берег и отпустили лодочников. Дальше плыть было опасно. За километр впереди темнели постройки какого-то населенного пункта. Там, наверное, были гитлеровцы — немцы или власовцы.

Вместе с лодочником я вернул в лагерь батинцев одного из своих автоматчиков, растершего себе ногу, — он мог задержать нас при переходе линии фронта. Прощаясь с бойцом, я сказал ему:

— Если от нас трое суток не будет известий, можете считать, что мы перешли фронт благополучно. Тогда ты сможешь сообщить командиру семейного лагеря и старшине, что это сам Батя разговаривал с ними, когда они в пьяном виде явились по вызову полковника Льдова.

Боец засмеялся, заранее предчувствуя веселые минуты, которые он доставит партизанам в лагере.

С остальными автоматчиками я направился дальше. Шли всю ночь лесом и в лесу же расположились еще на одну дневку в непосредственной близости от передовых позиций противника. Здесь по звуку орудийных выстрелов и разрывов снарядов можно было определять, откуда и куда вела огонь наша артиллерия и откуда стреляли немцы.

Из леса мы наблюдали, как в прилегающую к лесу деревеньку заезжало около десятка верховых. В деревне они взяли подводы и заставили крестьян погрузить на лугу стог сена. Воза с сеном они погнали к фронту. Мы видели, как кавалеристы огибали лес, в котором мы дневали, как они озирались по сторонам.

Вечером мы уточнили у крестьян, что гитлеровцы здесь, вблизи от фронта, ни за что не остаются ночевать в деревне небольшими группами.

Ночью мы двинулись на пересечение линии фронта. Она здесь проходила километрах в трех северо-восточнее селения Ласицк.

Нам оставалось пройти не более пяти километров, когда мы увидели большую группу людей, двигавшихся в том же направлении. Это были партизаны, с которыми мы встречались в Берестянке. В последнем населенном пункте им повезло. Они встретились с тремя красноармейцами, прибывшими из-за линии фронта и возвращавшимися назад в свою часть.

Я поговорил с красноармейцами. Они оказались разведчиками как раз из части, стоявшей в Ласицке. У них был пароль для прохождения через линию фронта. Это было очень ценно, и я решил дальше следовать с ними. Скоро, однако, я увидел, что молодые разведчики не знают направления и сами беззаботно шагают за двумя гражданскими проводниками, даже не контролируя их по карте и компасу. Пришлось взять это дело на себя.

Мы шли вязким болотом вдоль течения реки Стыри, которое, по моим предположениям, должно было разрывать линию фронта. Этим болотом можно было выйти прямо к Ласицку, минуя окопы, если не бояться сильно вымокнуть, а воды кругом было очень много. Но проводники повели нас в обход заболоченного места. Огибая его слева, мы все больше приближались к вражеской линии обороны.

Небо заволокло густыми облаками, и наступила черная непроглядная темнота. В таком мраке нетрудно было подойти вплотную к позициям противника. Еще легче было напороться на разведчиков, вражеских или своих, обычно бродивших ночью в межпозиционном пространстве в поисках «добычи». А проводники продолжали загибать все дальше и дальше влево, углубляясь между двух линий окопов. Мне показалось это подозрительным. Я остановил проводников за стогом сена и попросил их показать мне направление на Ласицк. Проводники явно смутились. Мне было неясно — заблудились они сами или намерены были совершить предательство. Но дальше доверяться им было нельзя. Я взял в руки компас и повел за собой людей, свернув круто вправо, взяв курс строго на запад. Рядом со мной пошли красноармейцы из Ласицка.

Мы прошли не более трехсот метров, когда красноармейцы заявили, что эта местность им знакома и что здесь неподалеку находятся их окопы. Бойцы направились вперед разведать. Я с остальными людьми остался на месте. Минуты через две впереди затрещало сразу с полдюжины пулеметов. Промокшие до пояса мои автоматчики и партизаны повалились на мягкую низменную почву, из которой выступала вода. Немцы открыли ответный огонь. Но поток пуль проходил высоко над нами, так как мы лежали в низменности, а передовые позиции обеих сторон, отстоящих друг от друга примерно на километр, проходили по возвышенностям. Была, однако, большая опасность обстрела нас с той и другой стороны из минометов. Но огонь с нашей стороны вдруг начал затихать, Скоро вернулся один из красноармейцев и передал, что нам дано пятнадцать минут срока па выход за нашу линию окопов. Приказано было принять еще несколько правее.

Через десять минут линия окопов осталась позади. Впереди был Ласицк — освобожденная советская земля. Глубокое волнение охватило нас в эти счастливые минуты, и тут же как-то сразу почувствовалась страшная усталость. Ноги отказывались итти, страшно хотелось спать…

Какие преграды нужно еще перейти, чтобы в жизненном пути уж больше никогда не встретить линии вражеских окопов?!

Последнюю неделю я очень часто беспокоился за благополучный переход фронта, теперь и он остался позади ненужным эпизодом.

Манящим, воодушевляющим рубежом казалось окончание войны и достижение победы. Сколько еще дней и часов надо до них итти военным шагом?

Линию фронта мы перешли на участке полка, которым командовал полковник Илларион Васильевич Новицкий. Наша встреча произошла в день пасхи. Новицкий рассказал мне, что местный священник просил принять для раненых бойцов куличи и яички, собранные среди верующих. Полковник спрашивал у меня совета, как поступить. Я посоветовал Иллариону Васильевичу не отказываться от добра и не оскорблять патриотических чувств служителя церкви.

По приказанию командира полка нам отвели квартиру и протопили баню, чтобы помыться после тяжелой дороги. Мы вымылись, но отдыхать нам не пришлось. Помощник командира полка по разведке, в порядке предосторожности, решил нас обезоружить. Было предложено моим автоматчикам сдать оружие до выяснения о нас вопроса в разведотделе дивизии. Мои автоматчики было насторожились, попытались занять оборону в отведенной нам хате. Но у меня не было сомнения в том, что мы находимся среди своих. Я предложил своим бойцам подчиниться, но при одном условии, что мне предварительно будет предоставлено право переговорить по телефону со штабом дивизии.

Мне это организовали, и люди передали автоматы, а через полчаса из штаба дивизии приказали вернуть нам все оружие и сопроводить в штаб дивизии.

Штаб армии стоял в местечке Домбровицы.

До штаба мы добрались на третий день. Нам отвели хорошую отдельную квартиру и предложили денек-другой передохнуть. Но Домбровицы каждую ночь подвергались бомбежке с немецких самолетов, и у ребят не было большого желания отдыхать здесь. На квартире меня навестил командующий шестьдесят четвертой армией тов. Белов в сопровождении члена военного совета Дубровского и начальника разведки Кононенко.

Около трех часов командующий расспрашивал меня о положении в тылу врага. Наша беседа прошла тепло и дружески. Прощаясь, генерал попросил меня сделать небольшой доклад работникам политотдела армии, а для дальнейшего пути предложил воспользоваться одним из самолетов, имевшихся при штабе армии. Мне жалко было расставаться со своими автоматчиками, но и не хотелось обидеть отказом командарма, и я согласился.

Распрощавшись с хлопцами, я уселся на «У-2». Полетели, но, к моему удовольствию, погода быстро испортилась, и пилот вернулся на свой прифронтовой аэродром. Мы снова приземлились в Домбровицах. Я попросил у Кононенко трехтонку, и мы двинулись все вместе. Прифронтовая изрытая траншеями земля. По сторонам дороги тут и там воронки от авиабомб и снарядов, полуразрушенные и полупустые деревни. Но уцелевшие мирные граждане приступили к мирному труду, и по тому, как они работали, можно было заключить, что противник сюда уже больше не вернется.

Мы подъехали к городу Сарны, здесь, в нескольких десятках километров от передовой, бесперебойно действовал железнодорожный узел. Фашистские бомбовозы каждую ночь сбрасывали здесь сотни тяжелых бомб, но поезда двигались непрерывно.

Люди в форме железнодорожников появлялись точно из-под земли и приводили в движение многочисленные составы прифронтовых вагонов и платформ. Стены вагонов были испещрены пулями и осколками снарядов. Многие вагоны опалены огнем рядом бушевавших пожарищ. В большом четырехосном пульмане, в котором разместились мы, отпустив автомашину, в двух углах зияли прожженные отверстия. Но самый вагон был еще крепок и устойчив. Он выпущен во время войны. И, может быть, его гасили тогда, когда он доверху был загружен снарядами. Но его спасли, он требовал только незначительного ремонта, спасли и то, без чего не мог жить фронт.

Вот они, неутомимые и бесстрашные кочегары кузницы войны, — это они водят составы, груженные взрывчаткой, под бомбами вражеских летчиков. Но герои-машинисты спасают свой состав, маневрируя на перегоне, как капитан спасает свой корабль от шторма в открытом море, И маневрируют с умом.

Тщательно наблюдая за вражеским самолетом, машинист точно определяет момент сбрасывания бомб и в зависимости от этого ускоряет или замедляет ход, тормозит и дает задний, или стоит на месте неподвижно.

И я невольно проникался громадным уважением к этим героическим товарищам.

Сарны остались позади нас на десяток километров, и это было весьма кстати, Солнце уже спряталось за горизонтом, и красная полоска зари гасла. Не дальше чем через час, в Сарнах начнут рваться очередные порции вражеских фугасок.

Мы снова пересели на автотранспорт.

В весенний ясный день мы проезжали разрушенные города-герои, точнее — остовы городских зданий Коростеня, Житомира и других. Здесь все свидетельствовало о недавних битвах: разрушенные мосты и опаленные деревья украинских садов, бесчисленные остовы подбитых и обгоревших «тигров», «фердинандов», в предсмертных позах застывшие стволы танковых орудий. Но вокруг уже блестела, возвышаясь над землей, изумрудная зелень, цвели бесчисленные тюльпаны — на своих мохнатых стебельках, первые колхозные тракторы бороздили возвращенные из плена хлебородные равнины. Фашистские убийцы здесь получили причитавшуюся им мзду. На славу поработала, как видно, сталинская артиллерия.

В который это раз наши просторы покрываются бесчисленными трупами врагов? Орды Мамая полегли на поле Куликовом, войска Наполеона на Березине, Смоленщине… В гражданскую войну были разбиты японские, английские и американские интервенты. И эти вот «тигроводы» от Белого моря до Черного разбрасывают свои тела вместе с остовами «фердинандов» и «пантер», обломками гусеничных бронетранспортеров и шестиствольных минометов.

Кажется, трудно себе вообразить, что после таких побоищ еще найдутся охотники совершать военные походы на наши русские просторы.

Но таков уж волчий закон капитализма и такова политика правящих империалистических кругов.

17 апреля мы перешли линию фронта, а 22-го я уже летел в самолете из Киева в Москву.

То, что я увидел во время пятидневного путешествия до Киева по прифронтовым дорогам, среди необозримых кладбищ фашистской военной техники, с неопровержимой ясностью говорило о том, что партизанская эпопея близится к концу. И еще в самолете подумал: не разлюбил ли я мирный творческий труд, не разучился ли созидать?

И мною овладело нетерпение скорее увидеть, понять, раскрыть то новое, что стремительно неслось мне навстречу.

Эпилог После войны

Время неудержимо движется вперед. Все дальше уходят от нас события Великой Отечественной войны. Уж поросли травой могилы павших на полях сражений. Над бывшими траншеями волнуются, как море, колхозные хлеба. На тысячи километров протянулись лесозащитные полосы, и молодые клены, эвкалипты и дубы поднялись, чтобы преградить путь суховеям.

По мере того как осыпаются и зарастают, теряя резкость очертаний, противотанковые рвы, траншеи и окопы, избороздившие наши поля, исчезает в памяти острота ощущений тягот войны, Но даже время не стирает воспоминаний о друзьях и соратниках, геройски павших в борьбе. Порой встают перед глазами, как живые, образы Коли Захарова, Саши Волкова, Павла Семеновича Дубова, Добрынина, Говоркова и других. Сотни оставшихся в живых разъехались по необъятной родине или остались в тех местах, где сражались с врагом, и приступили к творческому созидательному труду на колхозных полях и заводах. Хочется вновь побывать там, где шли бои, посмотреть на людей, исполнявших твою боевую команду, и побеседовать с ними о новой жизни, о счастье мирного, творчески созидательного труда на благо социалистической родины.

И для читателя, безусловно, интересно знать, где находятся и чем занимаются бойцы и командиры, героически сражавшиеся в тылу фашистских захватчиков в период Великой Отечественной войны. Сотни людей приглашали меня в своих письмах посетить районы Брестской области, где я руководил особым партизанским соединением с мая сорок третьего года по апрель сорок четвертого. Случай скоро представился. Мне пришлось выехать в Брестскую область для оформления наградных листов на людей, имевших боевые заслуги перед родиной, и я встретил и вспомнил многих из тех, с кем провел незабываемые месяцы и годы войны, когда та местность еще была под оккупацией черных сил фашизма.

1. У Данилковичей

Я вышел из поезда на станции Ивацевичи, когда косые солнечные лучи упали на крыши станционных построек и утренний осенний холодок приятно освежал лицо. В этот день меня не ждали. Я прибыл на сутки раньше назначенного дня.

— Михаил Тарасович! — окликнул я через изгородь Данилковича, направлявшегося куда-то через двор лесохимзавода.

Данилкович остановился в нерешительности, точно намереваясь зачем-то вернуться назад, затем повернулся в мою сторону и бросился ко мне навстречу. Мы крепко обнялись, и через несколько минут я уже сидел в семейном кругу у Данилковичей.

С историей этой семьи я был знаком еще в 1943 году. Ее мне рассказал один из моих бойцов-подрывников Володя Трутько, когда пришел ко мне просить о принятии в отряд семьи его родственника Михаила Данилковича.

Михаил Тарасович еще в 1924 году вступил, как и отец Володи, в подпольную компартию Польши и по заданию организации переселился в другой район. Ему передали какой-то участок земли, якобы принадлежавший его дальнему родственнику, поручили «выйти в люди», стать «хозяином». На этом участке Данилкович занялся пчеловодством, которое помогло справиться с налогами и освоить несколько гектаров пахоты. Хозяйство стало образцовым. Данилкович «вышел в люди». С ним стали считаться даже польские чиновники и осадники. Они видели в нем своего человека. И Данилкович был вне подозрений.

Но он оставался верным сыном белорусского народа. Его заветной мечтой по-прежнему была надежда на воссоединение с родной советской Белоруссией. И когда в 1939 году пришла Красная Армия, Михаил Тарасович одним из первых приветствовал освободителей. Позднее он активно помогал строить советскую власть в районах Западной Белоруссии.

Грянул июнь 1941 года. Фашистские полчища придавили кованым сапогом все, что было сделано за два года при советской власти. Данилкович остался на своей усадьбе и не колеблясь принялся за сбор и приведение в порядок оружия, которого так много оставалось на полях сражений в первые дни войны. Через Володю Трутько он установил связь с первыми партизанскими отрядами и стал их снабжать оружием.

Местные предатели чувствовали в Данилковиче врага и искали повод его устранить. Михаил Тарасович свою работу проводил осторожно и умело, он сумел передать в отряд три пулемета и десять винтовок, но опасность для него увеличивалась. Единственным спасением было, пока не поздно, уйти в лес. И однажды ночью Данилкович с семьей, захватив пулемет, четыре винтовки и пять пистолетов, явился к нам в лес.

Впоследствии передавали, как метался и злобствовал одураченный фельдфебель — представитель гестапо. Он распорядился не оставить камня на камне в усадьбе Данилковичей.

Михаил Тарасович вместе со своей семьей был поселен на грудке, преграждавшем доступ к центральному штабу. Круглые сутки несли службу Данилковичи. Вся почта и донесения, адресованные главному штабу, передавались через них. Срочные пакеты и сообщения в ночную темь и непогоду через непролазное болото и глубокие канавы нередко доставляла двенадцатилетняя Нина.

И вот я снова в этой семье советских патриотов. Михаил Тарасович все еще разговаривает со мной языком рапорта. Нине уже пятнадцать лет. Она учится в восьмом классе, но при разговоре со мной по-прежнему пытается изобразить положение «смирно»… Только не хватает ей сбившейся набок самодельной кобуры с трофейным пистолетом.

Мы сидели за столом. Мимо окна промелькнула знакомая фигура Николая Харитоновича Колтуна. Он шел к Михаилу Тарасовичу, чтобы условиться о выходе к поезду для встречи бывшего своего командира.

Увидев меня, Николай Харитонович растерялся от неожиданности. Сначала он сжал меня в своих крепких объятиях, а через секунду, придя в себя, сказал: «Я такое предвидел. Ведь вы всегда на свидания являлись первым — ранее назначенного срока».

Харитоныч работает заместителем председателя райисполкома депутатов трудящихся, вступил в партию. Дела у него идут хорошо, о его работе прекрасно отзывается секретарь райкома. Он руководил строительством и восстановлением разрушенных предприятий в районе, строил дома крестьянам в разрушенных оккупантами селениях. Ему было доверено проведение в жизнь решения ЦК КП(б) Белоруссии и. Совета Министров БССР о переселении в деревянные дома сельских граждан, загнанных в землянки оккупантами. Николай Харитонович с честью выполняет это решение партии и правительства БССР.

Да кому же и выполнять, как не ему! Ведь подавляющее большинство людей, лишившихся крова, как и он, вели активную борьбу с фашистскими захватчиками в наших или в других, связанных с нами партизанских отрядах.

Харитоныч идет по-прежнему в передовых рядах. Он строит. Он дает боевые задания строителям и держит курс на выполнение первой сталинской послевоенной пятилетки в четыре года. И он эту задачу выполняет с таким же успехом, с каким он выполнял в свое время боевые задания центра по уничтожению фашистских захватчиков, вторгнувшихся на нашу землю.

Жену Николая Харитоновича расстреляли гитлеровцы. Теперь у него новая семья, родилась дочка, и жизнь для него как будто начинается заново.

2. В партизанской деревне

На коротком совещании мы уточнили список людей, намеченных для представления к правительственным наградам, и решили побывать у некоторых наших товарищей, посмотреть, как они живут и работают в мирных условиях.

В деревню Вулька Обровская мы прошли пешком через замерзшее болото. Было уже совсем темно, когда вошли в одну из хат — на огонек. В валеных сапогах, в овчинном полушубке местного покроя и в шапке-ушанке из грубошерстной овчины, с охотничьим ружьем за плечами и патронташем на поясе, я скорее был похож на деревенского охотника, чем на командира.

Несколько находившихся в хате мужчин, ответив на мое приветствие, обступили Харитоныча, забросали его вопросами:

— Говорят, в Ивацевичи полковник Льдов приехал… верно это? — Допытывались колхозники. — Неужели правда?… У кого он остановился?.. Вот повидать бы…

— Да, приехал, — отвечал Николай Харитонович, лукаво улыбаясь. — Он и к вам заглянуть может. У вас, говорят, волков много развелось, а он любитель поохотиться.

Только когда я перед ужином разделся, узнали собравшиеся, что за охотник прибыл к ним ночью. Все они, бывшие народные мстители, были теперь передовыми строителями мирной жизни, работая председателями сельсоветов, избачами и лесничими.

В хату вошел пожилой человек. Он похож был на кадрового командира с хорошей военной выправкой.

— Здравствуйте, Гордей Иванович! — обратился я к нему.

— Здравствуйте, товарищ полковник! — вошедший сразу узнал меня.

— Ну, вспомним, как вы выполняли задания при немцах?

— Не готовился я к докладу-то, товарищ полковник. Да и встреча получилась неожиданная.

Гордей Иванович работал у немцев заведующим паспортным столом. Конечно, печати они ему не доверяли, но все бланки паспортов находились у него, и он умел подсунуть на подпись нужный паспорт для нашего человека.

— А помните, — спросил я, — как Рая, дочка ваша, принесла полученную от нас мину и передала ее электромонтеру, а он ее сунул под офицерский клуб? Знаете, ведь тогда взрывом было убито больше двух десятков офицеров да почти столько же солдат. А раненых было и того больше.

Гордей Иванович взволновался. Ему не верилось, что о нем и его делах вспомнили через столько времени.

— Помню. — ответил он, — разве такое забудешь? Электромонтер после взрыва сбежал к вам в лес, а гестапо нагрянуло к нам с обыском. Была тут одна такая… и донесла, что электромонтер перед взрывом к нам заходил…

— Ну, и чем все это для вас кончилось?

— Да ничего, товарищ полковник, как видите, выкрутились и живы остались. Тут нас один мальчуган спас. Он видел, как однажды электромонтер заходил к нам с немецким фельдфебелем, ну и подтвердил. В гестапо решили, что он был связан с партизанами через кого-то другого.

— Не восстановили еще это помещение, где взрыв произошел?

— Еще нет, но фундамент уже выведен. Подвозится материал для возведения самого здания. Да а, хороший был взрыв! — с гордостью за дочь проговорил Гордей Иванович. — Гитлеровцы вспоминали о кем до самого последнего дня своего пребывания здесь. И долго еще будут вспоминать о нем в Германии, если кому-либо из уцелевших тогда удалось добраться до дома.

А вот и Алексей Иванович Белый, богатырского телосложения человек. Это он, будучи помощником бургомистра селения Михайловичи, давал нам ценные сведения о немецких перевозках. А для того чтобы эти данные не запаздывали, за него «замуж» была выдана радистка-десантница.

— Ну, как живешь, Алексей Иванович? — обратился к нему.

— Да ничего, спасибо, товарищ полковник. Работаю на железной дороге, в восстановительной бригаде. Задание перевыполняем.

— Ну, а как семейные дела?

— Все еще не женился, товарищ полковник. Считают, что жена от меня сбежала, когда Красная Армия пришла. Вот никто и не выходит за меня.

Отношения у Белого с радисткой, видимо, не пошли дальше выполнения поставленной им боевой задачи. Алексей Иванович, кажется, не совсем этим доволен.

Но в Москве остались довольны их совместной боевой работой и поэтому интересуются, как теперь живет и работает «старый холостяк».

Заполнив наградной лист, я пожелал Алексею Ивановичу успехов в работе и жизни.

3. Простая советская женщина

Марью Ивановну Бахур мы посетили на дому, на хуторе. Она выглядела моложе своих шестидесяти двух лет.

— Товарищ полковник! Да что же я сделала такого особенного? Ведь были фашисты. Ну, и я, конечно, по мере своих сил помогала с ними бороться…

Марья Ивановна говорила просто, от души. И если бы поблагодарить ее и пожать ей руку за ее работу, она осталась бы довольна и этим.

А работа была проделана ею очень большая. Марья Ивановна часто навещала радистку, выданную «замуж» за Алексея Белого. Ее не пугали никакие немецкие посты и заставы. Взвалив на плечи мешок с тяжелыми батареями для радиостанции, она отправлялась к Белому и передавала драгоценный груз по назначению.

Эта простая белорусская женщина имела горячее сердце бойца и холодный расчет разведчика. Если она бралась за выполнение задания, то в его успехе можно было не сомневаться. У Марьи Ивановны есть муж, еще крепкий, работоспособный старик, и очень энергичный сын Николай, двадцати восьми лет. Все они аккуратно выполняли боевые поручения. Но наиболее трудные и рискованные задания Марья Ивановна брала на себя и выполняла их с изумительной быстротой и ловкостью.

4. Гостья из Бреста

Мы возвратились в Ивацевичи. В квартире Михаила Тарасовича сидела, поджидая нас, Ксения Николаевна Клюева. Я не сразу вспомнил, как познакомился с этой молодой женщиной, а она не торопилась мне представиться. Но вот в памяти возникла картина прошлого. Весьма своеобразной была обстановка, в которой мы с ней в свое время познакомились.

Вспомнилось сначала огромное болото, затем небольшой песчаный островок, заросший могучими елями. Как из тумана, всплыла штабная землянка, врытая в землю, обтянутая внутри белым парашютным шелком. И вот эта молодая красавица, она сидела тогда у простого столика на еловой тумбе, беседуя со мной по вопросам предстоящей работы.

Правда, тогда она не казалась мне такой красивой, как теперь, потому ли, что она была слишком утомлена, или оттого, что у нас была притуплена способность замечать то, что сразу видишь в мирной обстановке.

— Ксения Николаевна! — наконец произнес я, протягивая ей руку.

— А-а, вспомнили?! — радостно воскликнула Клюева. — Значит, память у вас хорошая. Я ведь тогда и на человека-то, наверное, не была похожа… Меня тогда целые сутки тащили к вам по болоту товарищ Савельев и его хлопцы.

Это было в конце 1943 года. Красная Армия стальной лавиной неудержимо шла к нам на запад. Немцы не успевали затыкать прорывы на различных участках фронта, перебрасывая с запада на восток все новые и новые дивизии. От нас тогда требовалась большая оперативная работа по выявлению этих дивизий, определению их маршрутов и места дислокации. Командование особенно интересовал район Бреста, — гитлеровцы готовили оборону на подступах к этому важному железнодорожному узлу. Мы всюду искали людей, которые могли бы помочь нам выполнить задачу, поставленную перед нами Верховным командованием. И мы их находили.

Ксения Николаевна Клюева работала в Бресте на главном почтамте переводчицей, но фактически заведовала отделом гражданской переписки. Рядом с ней за столом сидел фашистский фельдфебель и сортировал корреспонденцию из Германии для солдат и офицеров. К тому времени мы научились узнавать номера немецких частей по номерам полевой почты, и на почтамте можно было добывать исключительно ценные сведения для нашего командования.

С Ксенией Николаевной наш человек познакомился в городе. Не имея достаточного опыта, чтобы инструктировать ее на месте, он принял правильное решение, предложив Клюевой отпроситься на три дня в отпуск якобы для поездки за продуктами в район города Кобрина.

Гитлеровский чиновник, начальник почты, отпустил Клюеву при условии, что она закупит ему за свой счет несколько килограммов шпига. Срок был коротким. От Кобрина до нашего штаба было более шестидесяти километров по прямой через леса и труднопроходимые болота. Вот тогда Ксению Николаевну и доставил ко мне мой помощник Владимир Иванович Савельев, базировавшийся в районе Кобрина. И пока она получала необходимые указания, хлопцы заботливо упаковывали куски свиного сала для начальника брестского почтамта.

Ксения Николаевна тогда все же запоздала на несколько часов к месту службы, но наш подарок ей помог расположить к себе фашистского чиновника, и дело обошлось без инцидентов. Впоследствии она прекрасно справилась с поставленной перед ней задачей. Ксения Николаевна была одной из тех, кто связал Дубова с другими работниками брестского почтамта. Теперь она работает лаборанткой в учительском институте. Узнав о моем приезде, она бросила все и приехала на несколько часов в Ивацевичи, чтобы повидаться с командиром.

5. На месте базирования

Ударили морозы. Стали проходимыми бесчисленные вязкие топи. Интересно было побывать на местах базирования штаба в треугольнике Корочень — Пески — Споров. Это участок приблизительно в двести квадратных километров на западном крае знаменитых Пинских болот. На многочисленных песчаных островках размещались партизанские штабы, госпитали, узлы связи. Вокруг этих островков мы принимали груз с десятков самолетов, прилетавших к нам с Большой советской земли.

И вот я стою перед вековой сосной на западном склоне небольшого пригорка.

Под ней бойцы и командиры, участники схватки с гитлеровцами при переходе железнодорожной магистрали около Нехачева, сгрудившись в кучку, чтобы прикрыть огоньки папирос, жадно затягивались от самокруток, пытаясь этим успокоить взвинченные до предела нервы.

Казалось, это было вчера — так свежо и рельефно вырисовывалось в сознании все, что происходило пол этим приметным деревом около трех лет назад.

Смотрю и вижу незабвенного Александра Шлыкова… Вот он осторожно прикасается к рукаву моей десантной куртки и несмело просит:

— Товарищ командир, разрешите мне пойти с группой на этот перегон и рвануть один-два фашистских состава, Ведь далеко меня вы не отпустите, а здесь близко, я за два дня управлюсь…

Полотно только что пересеченной нами железной дороги действительно находилось от этого места менее чем в двух десятках километров.

Такие отважные бойцы как Шлыков, как его друг Телегин, не забываются. Телегин вырос в прекрасного командира. А Шлыкова я видел в последний раз в Москве мартовской ночью 1945 года.

Он пришел ко мне в номер Новомосковской гостиницы, немного возбужденный, но с каким-то торжественно-сосредоточенным выражением в глазах, какое бывает у бойца перед серьезным делом.

— Что у тебя, Александр? — спросил я, заметив с первого взгляда его состояние.

— Поговорить бы наедине нужно, товарищ командир. Но так, чтобы не торопиться.

Мы вышли на набережную Москвы-реки. Была теплая, почти весенняя ночь. Некоторое время мы шли молча, потом Саша, еле слышно вздохнув, тихо заговорил:

— Завтра вылетаю, товарищ командир… Место выброски группы намечено в южной Германии.

Шлыков не видел, как я вздрогнул. Преодолев волнение, я спросил:

— Кто командир?

Саша назвал знакомую фамилию…

В свое время Шлыков совершил четыре прыжка на территорию Белоруссии и Польши, где в то время хозяйничали оккупанты. Теперь собирался он опуститься на парашюте в самое логово врага. Командир был малоопытный, переводчики… недостаточно проверены. Я представил себе всю сложность обстановки, в которой мог оказаться Шлыков на территории озлобленного врага, и меня охватило глубокое беспокойство за судьбу близкого мне человека. Шлыков был мне особенно близок и дорог не только потому, что он долгое время был моим ординарцем, — а кто побывал в тылу врага, тот знает, что значит ординарец в фашистском окружении, — Саша был единственным оставшимся в живых бойцом из первого десантного отряда, с которым я вылетел осенью 1941 года.

Звон кремлевских курантов вывел меня из задумчивости.

— Александр! А может быть, попробуем отставить вылет? — сказал я тихо. — Ведь тебе еще нет двадцати двух и грудь в орденах…

— Нет, товарищ командир, — я полечу, — спокойно ответил Шлыков. — Ведь я уже дал согласие. Вся группа знает, что я лечу помощником командира. За труса посчитать могут. Начинал в первых рядах, а к финишу прийти с обозом? Нет, товарищ командир, я решил твердо: полечу!

Мне были понятны чувства моего юного друга. У меня не нашлось больше слов для возражений, и я молча пожал Саше руку. Шлыков достал папиросу. Я вынул зажигалку.

— Возьми, Саша, на память… — сказал я. — Это еще та, трофейная, которую ты отобрал у гитлеровского офицера весной сорок второго… под Молодечно. Помнишь?

Шлыков улыбнулся, прикурил и молча положил в грудной карман зажигалку.

Мы расстались в полночь. Расстались, как бойцы, товарищи, крепко расцеловались. Слезы выступили у меня на глазах, когда я стоял у моста и смотрел ему вслед…

До рассвета я не мог сомкнуть глаз.

С месяц о Шлыкове не было никаких известий. Потом были получены сведения о неудачной выброске и несколько версий о подробностях гибели этой группы. Один случайно уцелевший рассказывал следующее.

Приземлялся Шлыков над немецким поселком па рассвете. Гитлеровцы открыли огонь по парашютистам. Сашу ранили в ноги еще в воздухе. Когда он коснулся земли, фашисты стали его окружать, но он успел дать длинную очередь по врагам и по друзьям, попавшим в плен живыми… Так погиб в неравном бою этот отважный патриот, мой близкий друг и товарищ по совместной борьбе.

Все это я вспомнил, глядя на старую сосну, возле которой он просил разрешения пустить под откос вражеский поезд. Старая приметная сосна стояла все на том же месте. Тот же знакомый пригорок, заросли лозняка и болота вокруг… Нехватало только тех смелых, решительных и на все готовых хлопцев. Многих из них уже не было в живых. Они остались только в памяти боевых друзей и соратников, не могущих забыть их подвигов, но не знающих даже могил, где они похоронены.

Только тридцать два месяца разделяли майскую ночь 1943 года от этой декабрьской ночи 1946 года, А как далеко отошло в прошлое все то, что было тогда на этом самом месте.

Как можно сравнивать эти две исторические эпохи, разделенные ничтожным отрезком времени? Какой гениальный художник, на каком полотне, в каком произведении сможет изобразить разницу между «тем» и «этим»? И кто из актеров, композиторов и поэтов сможет передать различие в чувствах одного и того же человека «тогда» и «теперь», стоящего на одном и том же клочке земли?

Как приятно было рвать рельсы, в обломки превращать вагоны и целые поезда фашистских варваров, мчавшихся на восток для уничтожения чуждой и непонятной для них счастливой и радостной советской молодости. До войны я не мог спокойно переносить плач грудного ребенка. А здесь?.. Я наблюдал, как женщины белорусской деревни тупыми железными лопатами убивали фашистского палача, застигнутого ими на месте преступления.

Сколько прекрасных человеческих творений уничтожил тогда коварный иноземный враг! Все это прошло и больше никогда не повторится. Теперь это снова свободная, советская земля.

Внешне здесь ничего не изменилось. Те же знакомые контуры островков и лесных опушек. Кустарники, прилегающие к болоту, по-прежнему изобилуют зверем и дичью.

Но вокруг топей на прежних пепелищах идет строительство, бурно возрождается жизнь.

6. Депутат сельсовета

Было решено остаться на ночлег в деревне Корочень, у Ивана Александровича Кулинича. Этот двадцативосьмилетний, очень стройный, сильный и когда-то исключительно красивый мужчина в партизанском отряде командовал боевым взводом. В одной из засад, организованной партизанским отрядом, взвод Кулинича принял на себя главную тяжесть боя. Семьдесят пять фашистских головорезов нашли свою гибель в этой короткой схватке. Три орудия, шесть пулеметов и более сорока винтовок стали боевыми трофеями небольшого партизанского отряда. Тяжелые потери были и у партизан. Пали в бою бесстрашный командир отряда Чертков и с ним пять автоматчиков. Были и раненые. Ивану Александровичу фашистская разрывная пуля раздробила нижнюю челюсть и почти пополам разорвала язык. Но Кулинич не только не потерял сознание, он не ушел с поля боя. Не имея возможности произнести ни единого слова, истекая кровью, он указывал своим людям рукой направление, в котором необходимо было произвести последние выстрелы.

Кулинич больше трех месяцев пролежал в партизанской санчасти, а потом на самолете был отправлен в Москву. В центральном госпитале ему была сделана пластическая операция. Буквально по частям собранный жевательный механизм действует теперь удовлетворительно, и сам Иван Александрович чувствует себя хорошо. Он депутат сельсовета и отлично выполняет свои обязанности. Его молодая и очень симпатичная супруга счастлива. А в маленькой самодельной кроватке воркует трехмесячный наследник. Он очень похож на отца. Иван Александрович по-прежнему обладает завидной силой лесовика. Я искренне восхищался, наблюдая, как он в лесу, вынув из-за пояса топор, расправлялся с огромной елью, сваленной буреломом поперек тропы. И у меня в мыслях о нем возникло что-то от русского былинного эпоса:

«Эх, вот она хватка русская, сила богатырская!»

С такими… не пропадешь!

7. Михаил Сивеня

Передо мною сидит шестнадцатилетний юноша.

Давно, еще в чаду костров, бородатые дядьки обращались к нему, как к взрослому. Маленький ростом, щупленький на вид. Если взглянуть на хлопчика сзади, то еще и теперь ему можно дать не более тринадцати лет. Но если вы посмотрите внимательно ему в лицо и в его вдумчивые голубые глаза, то можете дать и все восемнадцать.

Этот паренек очень рано испытал тяготы боевой жизни в условиях фашистского подполья.

Отца своего он не помнит. Ему было пять лет, когда мать вышла замуж за Колтуна Николая Харитоновича, только что вернувшегося из семилетнего заключения в панской тюрьме. Миша нашел в Харитоныче отца, а Харитоныч в нем сына. Они сдружились.

Когда пришли оккупанты, Колтун ушел в лес и создал там первую партизанскую пятерку. Гитлеровцы устраивали облавы на горсточку, еще путем невооруженных, народных посланцев. Мише тогда было по метрике одиннадцать лет, а на вид не более восьми. Но только ему Николай Харитонович сообщал о местонахождении своей базы. И Миша оправдывал это доверие. Он неоднократно в самый последний момент спасал от неминуемой гибели партизанскую группу.

Однажды гитлеровцы неожиданно нагрянули рано утром, Разделившись на два отряда, одним они оцепили деревню, вторым начали охватывать выступ леса, прилегавший к постройкам. Миша понял, что партизан ждет гибель, и рванулся к лесу мимо часового. Стоявший на посту длинноногий гитлеровец бросился за мальчиком, стараясь его схватить без выстрела, но просчитался. Ловкий мальчик начал ускользать, и фашисту пришлось открыть огонь из автомата. Пригибаясь к земле, Миша добежал до первых кустов и, лавируя между ними, скрылся на опушке леса. Партизаны были спасены и на этот раз.

Взбесившиеся гитлеровцы схватили и увезли в Ивацевичи мать Миши с двумя маленькими детьми. Мать оккупанты расстреляли, а девочек, в виде «приманки», передали под охрану семьи полицейского и установили наблюдение. Миша через одну соседку выкрал сестренок среди белого дня и вывез их в лес на хутор к близкому человеку. С 1942 года он стал партизаном.

Я познакомился с белокурым шустрым мальчонком в мае 1943 года после приземления в Ружанской пуще. Он пас коров при госпитале. Паренек давно упрашивал командование штаба освободить его от этого мирного занятия и послать на боевые дела. Но по-настоящему никто не придал этому значения. Миша решил попробовать счастье у нового командира. Но сделал это не сразу. Он долго изучал характер нового начальника и, выбрав подходящий момент, решил действовать.

Помню, это было теплым летним вечером, когда закатившееся солнце не уносит с собой тепла, излученного на землю, а люди, уставшие от дневной жары, с нетерпением ожидают ночной прохлады. Я сидел у костра — единственного места, свободного от комаров, тучами носившихся в воздухе. Миша подошел и сел против меня. Он долго, казалось безучастно, слушал наши разговоры, рассматривая тонкие синеватые струйки пламени, вырывавшиеся из сухих перегорающих прутьев орешника, время от времени пошевеливал их железной тросточкой. А разговор у костра шел о том, кого немедленно направить в Барановичи для передачи срочного задания и взрывчатки нашему человеку. Вся трудность задачи заключалась в том, что это нужно было сделать в течение одних суток. Но подходящего человека для посылки поездом у нас не было, а болотом до города и за двое суток никто не добрался бы. Улучив момент, когда я остался у костра один, Миша тихонько сказал:

— Товарищ полковник, поручите мне это задание! Я его выполню.

Я пристально посмотрел Мише в глаза. Они горели желанием и решимостью.

— А как же ты думаешь за сутки добраться до Барановичей? — спросил я у парнишки.

Искра надежды блеснула в умных глазах мальчика. Миша начал излагать свой план.

— Сейчас не более одиннадцати, — говорил он спокойно. — До станции Бронная Гора, напрямую через болото, двадцать два километра. В шесть двадцать идет поезд на Барановичи. Я успею купить билет и сесть в поезд. В шестнадцать я буду в городе, а пяти часов мне хватит на то, чтобы найти нужного человека, передать ему задание и взрывчатку.

— Но если ты пойдешь до станции болотом, то тебя не только в поезд, но и на станцию не пустят, — возразил я парню.

— У меня есть запасные ботинки, брюки и рубашка. Грязное я оставлю в кустах, возьму с собой мыло, хорошенько вымоюсь и переоденусь, — поспешно пояснил смышленый мальчуган.

Через полчаса он исчез в темноте ночи… А через трое суток на том же самом месте совершенно спокойно докладывал мне об успешном выполнении задания.

После этого юный связист-разведчик бывал в ряде городов и местечек, переполненных гитлеровцами.

Однажды он был опознан в Березе-Картузской местным предателем. Его арестовали и двое полицаев как опасного партизана повели под конвоем к фашистскому коменданту. Миша, улучив момент, метнулся в пролом в стене. Первые пули в него не угодили, а от последующих он укрылся в соседних дворах.

Перед приходом Красной Армии в Брест Миша доставлял данные о дислокации гитлеровских частей от работавшей у оккупантов на почте Ксении Клюевой на конспиративную квартиру для передачи по радио.

В четырнадцать лет он в Кремле из рук Михаила Ивановича Калинина принял орден Красной Звезды.

Окончив ремесленное училище, Миша приехал в Ивацевичи и стал работать инструктором райкома комсомола. О его работе я получил хорошие отзывы. Сельский совет, в котором он был уполномоченным, первым в районе выполнил свои обязательства перед государством по поставке зерна и сдал около тысячи пудов сверх плана. Все эти годы Михаил усиленно работал над собой И вот снова, как три с половиной года тому назад у костра, смотрит он на меня не по возрасту умными глазами…

Можно не сомневаться, что неисчерпаемая энергия и ум этого юноши теперь будут так же полезны для нашей социалистической родины, как и в дни Великой Отечественной войны.

* * *

В Ивацевичах, на квартире Михаила Тарасовича, собралось полтора десятка лучших из лучших партизан. Вот скромный и спокойный Николай Клютко, теперь он заведует избой-читальней в деревне Яглевичи. А сколько неприятностей доставлял он фашистским захватчикам! Клютко дошел бойцом от Ивацевичей до Берлина и имеет много отличий. Здесь же Куратник, Вдовин, Сидорович — прекрасные советские люди, родные и близкие, друзья и соратники.

Как приятно смотреть в горящие глаза людей, пришедших к концу войны в передовой колонне!.. Как правдива и убедительна их простая и глубоко содержательная речь!.. Как велика у этих людей вера в самих себя, в свой народ, в свою родную коммунистическую партию и в любимого Сталина!

8. Ермакович

С Тимофеем Евсеевичем я расстался 21 мая 1942 года на острове Зеленый, когда уходил с отрядом за много сот километров в Пинские болота.

Оставшись командиром на центральной березинской базе, он сформировал несколько боевых групп и приступил к действиям. Каждый день подрывались на его минах фашистские самоходы на шоссе Лепель — Бегомль, рушились мосты на шоссейных дорогах, взлетали на воздух столбы линии связи.

Успехи Красной Армии под Москвой, черная тропа и пример героической борьбы нашего отряда в первую военную зиму вызывали массовый приток в лес людей, поднявших знамя партизанской борьбы с фашистскими оккупантами. Тимофей Евсеевич знал, как нужно ставить мину, как бить врага, вторгшегося на нашу советскую землю, но по своей малограмотности он считал себя неподготовленным к налаживанию взаимоотношений с десятками партизанских отрядов, организовавшихся или прибывших под Лепель из других районов. И он решил вместе со своими людьми и запасом взрывчатки влиться в отряд Константина Заслонова и принять его командование. Заслонов хорошо знал Ермаковича еще по моим отзывам и охотно принял Тимофея Евсеевича и его людей. Боевые дела в отряде этого славного руководителя пошли еще лучше.

После гибели Константина Заслонова осенью 1942 года у Ермаковича возникла мысль переправиться через линию фронта. Несмотря на свою хромоту, он совершил трудный переход благополучно. Его группа из семи человек, с секретарем ЦК ВЛКСМ Белоруссии Мальчевским и двумя ранеными, перешла линию фронта.

В Центральном штабе партизанского движения Ермаковича принял один из руководящих работников штаба Иван Ануфриевич Крупеня. Тимофею Евсеевичу предложили лечение и отдых, но он от этого отказался. Вместо отдыха он выехал в лагерь по подготовке десантников и в декабре 1942 года в составе большой группы опять ушел за линию фронта в тыл врага.

Нанеся чувствительные удары врагу и собрав обширный материал, необходимый для штаба партизанского движения, он в марте 1943 года снова перешел линию фронта и снова отказался от заслуженного отдыха. Невзирая на свою хромоту, Тимофей Евсеевич совершил шесть тренировочных прыжков с самолета, и, убедившись, что нога его в состоянии выдержать прыжок на парашюте с нагрузкой, он снова стал добиваться назначения на боевую работу в тыл врага. В апреле 1943 года он вылетел из Москвы со специальным заданием Белорусского штаба партизанского движения в бригаду «Дяди Коли» и опустился на парашюте в пойме реки Березины. После выполнения задания Ермакович командовал небольшим подразделением. В одной из боевых схваток он получил серьезное ранение в больную ногу и в конце мая был отправлен на самолете обратно в Москву.

Но деятельный организм Тимофея Евсеевича не позволил ему долго оставаться на госпитальной койке. Еще не залечив как следует раны, Ермакович добился своего отправления в третий раз на оккупированную врагом территорию. В сентябре 1943 года он вместе с радисткой вылетел на самолете в район Калинковичи — Бобруйск.

Здесь, как и в некоторых других местах, наряду с подлинным движением народных мстителей имела место и «партизанщина» в худшем смысле этого слова. Имея перед собой наш опыт организации партизанских соединений и опыт героя Константина Заслонова, Ермакович при поддержке ЦК КП(б) Белоруссии и Центрального штаба партизанского движения навел в отряде надлежащий порядок и приступил к выполнению особых заданий командования.

После освобождения Белоруссии Красной Армией Ермакович был назначен управляющим отделением одного из крупных совхозов в поселке Яновичи, Клейкого района.

Тимофею Евсеевичу первое время нелегко давалось выполнение этой новой боевой задачи. Еще не отгремели раскаты орудийных залпов, они только отодвинулись дальше на запад, а на освобожденной советской земле появились энтузиасты строительства. Они начали восстанавливать разрушенное и строить новое. И Ермакович показывал на этой новой для него работе образцы социалистического отношения к труду.

Тимофея Евсеевича перебрасывали с одного узкого участка на другой, и он, со свойственной ему энергией и упорством, вытягивал из прорывов один за другим отстававшие отделения совхоза.

Награжденный тремя орденами и медалью «Партизану Отечественной войны», этот скромный, простой белорусский крестьянин не кичится своими заслугами. Он хочет одного: отдать весь свой практический опыт и неисчерпаемую энергию на выполнение первой сталинской послевоенной пятилетки.

Я встретил своего старого друга через год после того, как он получил назначение на должность заведующего крупным отделением совхоза в Ильянском районе, Молодеченской области. Через несколько месяцев Ермакович был выдвинут директором отдельного совхоза. На этой новой, боевой работе он выглядит таким же целеустремленным и сосредоточенным, каким я видел его несколько лет тому назад, когда он со своей ополченской группой выходил из деревни Московская Гора на подрыв вражеской линии связи.

Он полон планов и мечтаний, связанных с развитием совхозного хозяйства. У него все та же лукавая улыбка, и так же часто повторяет он свою любимую поговорку: «Так или не так, а коли нужно, так нужно».

Когда мы объезжали с ним отделение совхоза, при подъеме на гору он соскочил и заковылял по обочине дороги.

— Да что ты, Тимофей! Такой конь, и ты слезаешь? Хлестни его кнутом, — заметил я.

— Рука не поднимается, Григорий Матвеевич… Жаль ведь…

9. Киномеханик Конопадский

Иван Борисович Конопадский известен по взрыву, организованному им в Микашевичах, когда там под развалинами кинотеатра нашли себе могилу сто пятьдесят два фашистских головореза. Среди гитлеровцев, вошедших посмотреть новый фашистский фильм в заминированный кинотеатр, было шестьдесят пять эсэсовских палачей. Эти палачи 12 ноября 1942 года уничтожили двести сорок мирных жителей, ни в чем не повинных стариков, женщин и детей. А сколько они уничтожили до этого! И сколько бы еще могли уничтожить или закопать живыми в землю эти человекообразные звери, если бы они остались в живых и продолжали бы рыскать по советской земле!

И вот Конопадский, простой белорусский паренек, небольшого роста, но с большим и горячим сердцем советского патриота, 16 ноября 1942 года включил рубильник и казнил подлых палачей белорусского народа…

Если кто посмотрел бы тогда на этого скромного и даже несколько застенчивого паренька, не зная великого подвига этого человека, то мог бы подумать, что он неспособен зарезать и курицы. Но когда враг, вторгнувшийся в нашу страну, начал совершать неслыханные злодеяния, этот невидный юноша поднялся, как народный герой, во весь свой исполинский рост и громогласно огласил приговор советских граждан над иноземными захватчиками. Взрыв кинотеатра с гитлеровцами в небольшом белорусском местечке, расположенном в центре Пинских болот, был очень хорошо услышан в Берлине, а может быть, и в некоторых других столицах за пределами нашей страны.

Вот несокрушимая сила и железная выдержка простого советского человека!

Фашиствующим поджигателям войны в Европе и Америке, потрясающим сегодня атомной бомбой, полезно напомнить о советских людях типа Александра Матросова и Ивана Конопадского… Таких людей ничем не запугаешь. Им свобода и независимость советской родины дороже собственной жизни, и победить их нельзя.

Ивана Конопадского по заслугам оценили местные районные власти. Они выдвинули его на должность заведующего кинофикацией района. А в районе после ухода оккупантов не осталось ни одного киноаппарата и ни одного приспособленного помещения. И вот Иван Борисович, со свойственными ему энергией и упорством, принялся за организацию этой работы. С огромными трудностями ему удалось собрать одну автомашину и смонтировать на ней кинопередвижку, затем вторую… Это было в ноябре 1944 года. А в ноябре 1947 года в районе начали работать три стационарных кинотеатра, кроме кинопередвижек, обслуживающих колхозников и рабочих совхоза.

Район занял по кинофикации одно из первых мест в области, и недавно Конопадский был премирован за образцовую работу.

Я встречался с Иваном Борисовичем в Москве, когда он приезжал за получением ордена. Мы не виделись с ним более четырех лет. Но мне показалось, что он не изменился. Этот белорусский паренек остался таким же скромным и застенчивым.

После войны Конопадский женился и теперь имеет двух ребят. Соседи и товарищи считают Ивана Борисовича прекрасным товарищем и примерным семьянином.

10. Василий Афанасьевич Цветков

Мы встретились через четыре года после дня победы.

Мой бывший помощник, как и прежде, немногословен. Особенно затрудняется он рассказывать о себе.

— Да что же, Григорий Матвеевич, вы, вероятно, помните, как говорили мне однажды, что не тот друг, кто по поводу и без повода льстит и хвалит, а тот, кто критически подмечает твои ошибки и говорит тебе в глаза хотя бы горькую, но правду…

Так вот, разрешите вам сказать правду в глаза. Суровый был «климат» в нашем соединении, и иногда нелегко было выполнять ваши приказы… Вы помните задание по захвату военнопленных. За это задание непосредственно отвечали другие, и я мог в драку не лезть, но у ребят не получалось, и мне пришлось взяться самому. Тогда убило подо мной коня, в двух местах была прострелена моя куртка, но боевой приказ был выполнен. Вы помните, какие ценные оперативные данные были получены от доставленных тогда к вам «языков», в частности от того фашиста-лейтенанта, которого мы выволокли из хаты в ночной рубашке… Вы, наверное, все это хорошо помните. На такие вещи у вас всегда хорошая память. Но зато вы тогда мне объявили перед строем благодарность, а это в нашем соединении было большой наградой.

Вы спрашиваете, что я делаю сейчас. После возвращения с фронта я с головой ушел в учебу. В тысяча девятьсот сорок шестом году окончил вечерний университет марксизма-ленинизма и в том же году поступил в Одесский государственный университет имени Мечникова на исторический факультет. Это большая нагрузка к моей основной работе. А я, помимо работы по кадрам, с октября тысяча девятьсот сорок четвертого года по настоящее время бессменно работаю секретарем в своей партийной организации… У меня уже установился свой специфический режим в работе с часу ночи до пяти утра.

Вот он, секретарь низовой партийной организации. Пять орденов на груди, заканчивает третье по счету высшее учебное заведение, имея семью и совмещая партийную работу с основной должностью заведующего кадрами, Такие люди не останавливаются на достигнутом, их девиз — непрерывно движется впереди только вперед, предъявляя к самому себе все новые и новые требования.

* * *

Я в Минске у Анатолия Андреева. Бывший комиссар партизанского отряда Константина Сергеевича Заслонова учится в Высшей партийной школе. У Анатолия семья; жена, в прошлом парашютистка, работала радисткой в партизанском отряде, и они были знакомы по совместной работе в тылу фашистских захватчиков. У них двое малышей.

Андреев — культурный и растущий коммунист.

По профессии машинист, он был правой рукой Заслонова в Оршанском подполье. Один из организаторов взрывов в топках фашистских паровозов.

— Помните, как мы у вас встречали Первое мая на острове Зеленом? Вы тогда после обеда преподнесли нам с Заслоновым свежий, предмайский номер газеты «Правда», — говорит за столом Анатолий.

Этот товарищ не кичится ни своими заслугами, ни знаниями. Он понимает, что наши люди не только трудятся не покладая рук на благо своей родины, но и неустанно учатся, И Андреев прекрасно понимает: чтобы руководить, надо и самому учиться.

В той же Высшей партийной школе учится и бывший начальник политотдела Оршанского железнодорожного узла Федор Никитич Якушев, Он с мая сорок второго года до июля сорок четвертого действовал в нашем соединении и показывал своим примером, как надо громить коммуникации фашистских оккупантов.

На предоставленной мне дежурной машине из ЦК КП(б) Белоруссии я выехал в Лепель.

Лагойск, Бегомль, река Березина. Около этого шоссе мы провели первую военную зиму, отсюда мы направили первые партии подрывников громить фашистские эшелоны и начали свой шестисоткилометровый переход в Пинскую область.

Километров за десять к югу мы тогда брели водой до русла, переправлялись через реку на водных лыжах. А вот отсюда, от шоссе, доносились звуки вражеских выстрелов… Как неуютно, сумрачно, тоскливо было тогда в этих многокилометровых разливах и каким красивым все казалось мне теперь!

А вот и мост через реку Бузянку, под которым наши хлопцы за отсутствием тола подпиливали столбы, чтобы приостановить на несколько дней движение гитлеровцев по этому шоссе. А еще за три километра барак, в котором тогда размещались гитлеровцы, за ним поворот к деревне Стайск. Туда машиной не проехать, и я направился пешком.

Солнце уже скрылось за горизонтом, и сумерки спустились над болотом березинской поймы, а я не торопясь разгуливал по шоссе против пустого барака. Мне казалось, совсем недавно здесь был противник, тогда можно было ходить здесь только ночью. Да, днем я мог и не найти на Стайск дороги, по которой когда-то ходил только в темноте.

В деревню я вошел по-партизански, когда хатенки утонули в ночной тьме. Так сильнее напоминало о прошлом. Но тщетно я пытался найти хату Жерносеков, чтобы постучать в окно, как девять лет назад, при немцах. Я этой хаты не нашел, больше того — я не узнал и самой деревни. Не спрашивал, пошел к мостику через ручей, чтобы окончательно убедиться, не ошибся ли я. Мостик нашел, он оказался тем самым.

Я попросился, и меня пустила ночевать одна из уцелевших невесток Жерносека. Тесная хата четырех — стенка, трое ребят, спать было негде, да и не хотелось. Обрадовавшись нежданному гостю, хозяйка рассказала мне, что гитлеровцы до основания сожгли деревню. Многие активисты расстреляны оккупантами, Жерносек умер, а Жерносечиха со своей дочкой уехала в западные области Белоруссии, там осталась на жительство. Постановлением Витебского облисполкома деревне предоставлен долгосрочный кредит и выдано бесплатно несколько лошадей, но полностью колхоз еще не залечил нанесенные ему оккупантами раны.

Я побывал в Терешках, в Веленщине, в Островах. В этих колхозах дело обстояло лучше. Хотя следы войны еще остались, но у колхозников уже имелось достаточно хлеба, овощей и других продуктов.

По вечерам здесь раздавался звонкий смех и песни подрастающей молодежи.

Побывал на Ольховом. Здесь мы прожили много дней в тяжелую первую военную зиму, потеряли незабвенного Сашу Волкова и отомстили за него своим врагам. Следы и тропки поросли травой и молодым березняком, но мне казалось, что в молодом кустарнике нежно звучат и теперь струны гитары Саши Волкова.

На Красной Луке вновь построены две хаты лесникам. Но в них живут теперь другие семьи. Мой славный дорогой товарищ по борьбе Кулундук Андрей погиб на фронте, его семья переселилась в Рудню.

По старым партизанским тропам побывал в Вологовке. Мне показали могилу Коли Захарова, она была украшена венком из еловых веток. Сюда приходят иногда молодежь и пожилые граждане деревни отдать свой долг москвичу, павшему за счастье белорусского народа.

Вечная память тебе, героический сын великого русского народа, воспитанник Ленинского комсомола… Я, твой старый соратник, боевой командир и товарищ, пришел… «пролить слезу над ранней урной..»

Мне вспомнились его слова: «Все равно мы разобьем вас, фашистские гады…» Захаров, умирая, верил в победу русского народа, в партию большевиков, в полководческий гений Сталина, и он в этом не ошибся.

В Замощье я узнал, что несколько дней назад здесь провезли арестованного Булая. Этот мерзавец уцелел до конца войны. С чужим паспортом он пробрался в Борисовский район и больше года инкогнито проживал неподалеку от своей деревни. Презренный пес, трус и предатель своего народа не ушел от народного суда.

* * *

Передо мной письмо бывших народных ополченцев деревни Московская Гора, Чашниковского района. Витебской области.

«Когда мы получили ваше письмо, — пишут они, — мы вспомнили о прошлых днях борьбы против фашистских извергов. Ваше письмо мы читали на общем собрании колхоза и все вспоминали, как вы зачитывали тогда у нас приказ о том, чтобы все мужчины, призывного возраста записывались в группу народного ополчения и выступили на подрыв фашистской коммуникации — шоссейки между деревней Добромысль и местечком Краснолуки. Может быть, это и не был не первый раз настоящий с нашей стороны боевой подвиг, но для нас тогда это было так же важно, как итти в атаку на захват пулеметного гнезда противника.

Мы выражаем большую благодарность товарищу Сталину и коммунистической партии за то, что они прислали к нам тогда таких людей, из-за которых мы не стали фашистскими пленниками.

Вы спрашиваете о наших народных ополченцах. Сообщаем, что четыре человека погибли на фронте, когда ушли вместе с Советской Армией. Остальные восемь остались в живых и благополучно вернулись в свою деревню. Весной сорок третьего года наша деревня Московская Гора стала известна как «столица» партизанского движения.

Коварный враг с воздуха сбросил на нее более тридцати бомб Сгорело семь жилых домов и убито три человека — две женщины и один мальчик.

Сорок четвертый год для нас был годом неописуемой радости по случаю освобождения нашей земли от немецких захватчиков.

Осенью сорок четвертого года озимую рожь мы засевали на почве, обработанной вручную: копали лопатами, плуг и борону таскали на себе. Тогда в нашем колхозе не осталось ни одной лошади. Сейчас наши дела поправились. Мы в этом году вывезли на поля триста пятьдесят возов навоза, триста двадцать возов торфа и много других органических и минеральных удобрений. Организовали в своем колхозе два звена высоких урожаев: по зерновым, льну и картофелю. Первым из них руководит Астапчик Марфа, вторым — Ясная Матрена. Звеньевые и их личный состав просили написать вам, что к тридцатой годовщине образования БССР они придут с победой.

Письмо одобрено собранием.

По поручению колхозников подписали: Сушков Федор Иванович, Ясный Василий Иосифович, Астапчик Марфа, Ясная Матрена. 10 апреля 1948 года».

Эти люди, которых Советская Армия спасла от страшной неволи, может быть от гибели, работают теперь так жадно, как никогда раньше не работали. Еще дороже им стала своя земля, своя отчизна.

Так работает весь народ, народ-победитель, народ-герой.

На одной из творческих встреч с читателями моей книги, командирами и бойцами Н-ской части, мне передали, что в зале присутствует Иван Георгиевич Старчак. И вот я встретился с полковником в отставке, который провожал меня за фронт в сентябре сорок первого.

При обороне Юхновского аэродрома Иван Георгиевич проявил героизм и умение бить фашистских оккупантов. Только теперь я от него узнал, что две машины из семи, на которых нас везли за линию фронта, не вернулись на Юхновский аэродром. Но старый мой однополчанин больших подробностей не знает и теперь.

Мы оба с ним ушли в отставку по инвалидности. Но оба в случае опасности для родины возьмемся за оружие и не уступим молодым.

11. Мы не допустим повторения войны

Советский народ под руководством коммунистической партии, под водительством своего гениального вождя и полководца И. В. Сталина ценой больших потерь одержал победу в Великой Отечественной войне. Наши советские люди, сражавшиеся на многочисленных фронтах и в партизанских отрядах в тылу у оккупантов, многому научились, многое освоили вновь. Они не только водрузили советское красное знамя над рейхстагом в Берлине, но и поклялись прахом своих бесчисленных друзей, погибших на полях сражений, в будущем никогда не допустить вторжения агрессоров на родную землю, бороться до конца против поджигателей новой войны, за мир и процветание народов.

Восемьсот миллионов человек во главе с СССР, сбросив капиталистов, строят мирную жизнь, культуру, благосостояние своих наций. Им не нужна война. Война не нужна и подавляющему большинству людей, живущих в странах капитала.

Но существуют поджигатели войны — современные фашисты, Они поставили своей задачей любой ценой подчинить мир кучке финансовых магнатов, осуществить господство доллара.

Дельцы Уолл-стрита хотят осуществить то, чего не могла добиться клика Гитлера, Они готовятся применить атомные бомбы и бактериологические средства для массового истребления людей.

Но времена не те, что были десять лет назад. Солдаты не желают проливать кровь за чужие интересы. Лагерь мира победит войну потому, что во главе сторонников мира — СССР и знаменосец мира — Сталин.

Советский народ, сплоченный вокруг своей большевистской партии, поможет всем трудящимся людям отстоять мир от любых агрессоров. Наш народ имеет в своей среде тысячи признанных и еще неизвестных героев. После победы над фашизмом во второй мировой войне многие, сменив военную профессию на гражданскую, вернулись к мирному, созидательному труду. Людей с золотой звездочкой или с разноцветной колодочкой на груди можно встретить на промышленных предприятиях, на доменных печах и шахтах, их можно видеть на паровозах и в метро, в кабинетах различных учреждений и на городских площадях в милицейской форме.

Все эти люди, на какой бы работе они ни были, относятся к самим себе и к своим обязанностям более строго, чем они это делали до войны.

В напряженной работе народа по выполнению первой сталинской послевоенной пятилетки на лесах социалистической стройки находятся очень многие и из наших бойцов и командиров.

В угольные шахты Кзыл-Кия вернулся Анатолий Цыганов. Обогащенный командирским опытом, он значительно лучше, чем прежде, справляется со своей работой мастера.

На паровоз, к своей прежней работе помощника машиниста, вернулся Леонид Никитин. В течение короткого времени он показал прекрасные результаты в работе и был направлен на курсы машинистов в город Горький. Директор этих курсов мне писал, что Леонид Никитин является примерным слушателем и, вероятно, будет одним из лучших машинистов.

Миша Горячев работает на крупном заводе в городе Сарапуль нормировщиком и показывает прекрасный пример социалистического отношения к своим обязанностям.

Якушев, Немов, Черкасов, Садовский, Картаухин и сотни других находятся на руководящей, ответственной работе в Белоруссии.

Можно не сомневаться, что все эти люди, занявшие свое место в социалистическом строительстве, будут биться за построение коммунизма в нашей стране и за мир во всем мире с таким же упорством и так же героически, как они бились с ненавистным гитлеровским «порядком» в незабываемые дни партизанской войны советского народа в тылу врага.

Август 1952 г.

Примечания

1

Фольксдейч — человек немецкой национальности. Так прозывали гитлеровцы соплеменников, проживавших вне Германии.

(обратно)

2

Этот разговор, как и некоторые другие детали изображаемого здесь эпизода, записаны мною со слов захваченного нами в плен немецкого часового. (Прим. автора.)

(обратно)

3

Грудки — островки на местном наречии.

(обратно)

4

Мешок в Западной Белоруссии называется мехом.

(обратно)

Оглавление

  • Г. Линьков ВОЙНА В ТЫЛУ ВРАГА
  • От автора
  • Часть первая Война началась
  •   1. Война началась
  •   2. Прыжок за линию фронта
  •   3. Один
  •   4. Непокоренные
  •   5. По лесам и болотам
  •   6. Настороженные люди
  •   7. Следы товарищей
  •   8. В двух шагах от карателей
  •   9. Под дулом пистолета
  •   10. Хорошая школа
  •   11. Последние поиски
  •   12. Встреча
  • Часть вторая Первые схватки
  •   1. Выбор направления
  •   2. Ополченская деревня
  •   3. Еще одна встреча
  •   4. Первый удар по врагу
  •   5. Бой
  •   6. Отступление
  •   7. В поисках связи
  •   8. Лапти
  •   9. Два бургомистра
  •   10. Кто кого
  •   11. Подвиг Ермаковича
  •   12. Косой
  •   13. В руках карателей
  •   14. Партизанский рейд
  •   15. Помощь Москвы
  • Часть третья Удар по коммуникациям
  •   1. Мобилизация
  •   2. Лесные курсы
  •   3. Первомайские подарки и салюты
  •   4. На линию главного удара
  •   5. В Западной Белоруссии
  •   6. Случай на Суле
  •   7. Последние километры похода
  •   8. На новой базе
  •   9. Разведка
  •   10. Наступление на магистрали
  •   11. Эшелоны летят под откос
  •   12. Мина Авраама Гиршельда
  •   13. Приключение «лесного человека»
  •   14. Удар Шлыкова и Телегина
  •   15. «Шпионки»
  •   16. Акт возмездия вместо кинокартины
  •   17. Охота за «языками»
  •   18. Партизанское движение на подъеме
  •   19. Ковпак
  •   20. Прощальная
  • Часть четвертая Всем народом
  •   1. Снова на запад
  •   2. Предатели в отряде
  •   3. Авария самолета
  •   4. Бой на линии
  •   5. Первые дела
  •   6. Начало перелома
  •   7. Странные позывные
  •   8. Всем народом
  •   9. Война на рельсах
  •   10. Исполнители-добровольцы
  •   11. Хозяева и лакеи
  •   12. Разговор по душам
  •   13. Военная игра
  •   14. Пленные
  •   15. Встреча с Косым
  •   16. Гестаповец без маски
  •   17. Подарок эсэсовцам
  •   18. К линии фронта
  •   19. Через фронт в Москву
  • Эпилог После войны
  •   1. У Данилковичей
  •   2. В партизанской деревне
  •   3. Простая советская женщина
  •   4. Гостья из Бреста
  •   5. На месте базирования
  •   6. Депутат сельсовета
  •   7. Михаил Сивеня
  •   8. Ермакович
  •   9. Киномеханик Конопадский
  •   10. Василий Афанасьевич Цветков
  •   11. Мы не допустим повторения войны
    Взято из Флибусты, flibusta.net