Спасенные жизни
В день рождения В. И. Ленина земля горит под ногами у фашистов. А там, где отгрохотали бои, колхозницы, подростки и инвалиды уже готовят поле за полем под новый урожай.
Фронтовое задание 1-го ГПЗ на первое полугодие — 128 тысяч подшипников для тракторов, около восьми тысяч для комбайнов. Партком ЗИСа заслушал доклад главного конструктора завода о ходе выполнения решения бюро МГК ВКП(б) о создании новых образцов автомобилей. Так рабочая Москва встречает 22 апреля 1944 года.
На крыше заводоуправления 1-го ГПЗ по-прежнему наблюдательный пост МПВО, но зенитка давно зачехлена. У проходной завода возле большой карты фронтов Великой [73] Отечественной войны, как всегда, народ. Красными флажками обозначена постоянно меняющаяся и все стремительнее уходящая на запад линия военных действий. Сколько натруженных рук в первые месяцы войны хмуро переставляли красные флажки все ближе и ближе к сердцу Родины. Шли жестокие бои в Смоленске и Орле. Пылали огненные линии на малоярославском направлении. Героически держались туляки. Готовилась к бою Москва.
В 1943 году красные флажки двинулись на запад. Августовской ночью московское небо расчертили не трассирующие пули, а первый салют Победы — в честь освобождения Орла и Белгорода. Теперь, в июле сорок четвертого, стрелки наступления уже в двух местах пересекли Государственную границу. Началось освобождение стран Центральной и Юго-Восточной Европы.
Подводим итоги своей работы и мы, медики. Зал поликлиники переполнен. Бригады рапортуют о досрочном выполнении социалистических обязательств. В воскресниках здоровья участвовали тысячи жильцов. Летом зелеными пунктирами украсят улицы только что высаженные саженцы. Главный врач торжественно зачитывает приказ. Первое место в соревновании присуждено нашей бригаде.
В 1943 году рождаемость на нашем участке была самой низкой за годы войны. В 1944-м она выросла почти в два с половиной раза! Восемьдесят один новорожденный! Лежат они теперь в своих кроватках и не подозревают, какая невиданная буря бушует над планетой. Им тепло, сытно. В этом наша бригада видит свой первейший долг.
Кроме новорожденных население участка пополнило еще сто ребятишек. Да, они порой ослаблены, плохо одеты. И все же они крепче, чем дети сорок второго года. В эти лихие годы, когда каждая копейка на счету, государство по-прежнему выделяло огромные средства на содержание яслей, детских садов, поликлиник, больниц, школ фабрично-заводского обучения, помогало многодетным и одиноким матерям. По Указу Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года двести четыре [74] многодетные матери и сто восемьдесят одиноких матерей Таганского района получили три четверти миллиона рублей государственного пособия. В какой другой стране, да еще в войну, это было бы возможно?
По этому же Указу многодетным матерям присвоены высокие звания и награды. Звание «Мать-героиня» получила А. Д. Варнаскова — мать десяти детей! Надо было видеть, с какой гордостью и благодарностью она получала заслуженную, а в годы войны — выстраданную награду! Сколько радости принес орден «Материнская слава» I степени восьмидесятилетней Анне Николаевне Канунниковой, родоначальнице династии Канунниковых. На забыть и праздника в шумной семье гвардии рядового Александра Васильевича Штаркова, счастливых глаз его жены Татьяны Александровны и ее «команды», ребятишек мал мала меньше! Награждение матери орденом «Материнская слава» I степени мы отпраздновали всей бригадой.
В зеленой кастрюльке пузырится молоко. Не успела Зина и глазом моргнуть — молоко поднялось белой шапкой и убежало. А тут как на беду проснулся и заревел Женька. Горько заплакала и Зина. Молока в кастрюле на самом донышке осталось. Теперь братишка будет голодным.
Но тут Мишка со стула включил репродуктор и хорошо знакомый голос наполнил комнату: «...Взломали оборону противника и далеко отбросили на запад...» Зина вытерла глаза, заулыбалась.
— Не реви ты, — припечатала она Женькин рот соской. — Слушай. Может, про нашего папу скажут.
«Советские войска, — продолжал диктор, — с упорными боями продвинулись от границ Восточной Пруссии на двести семьдесят километров...»
В дверь постучали. В комнату вошли две тети. У худенькой в руках было столько свертков, что приходилось поддерживать их подбородком, у полной, в красном пушистом берете, из ячеек авоськи смотрели на ребят золотистые мандарины, пачки с печеньем, коробочки с леденцами...
— Здравствуйте, — ласково сказала тетя в берете. — Вы будете Сизовы? [75]
— Мы, — хором ответили Зина и Мишка, не спуская глаз с сетки.
— Сегодня день рождения Красной Армии. Мы принесли вам гостинцы. — И худенькая тетя начала ставить на стол пакеты.
Мишкин рот наполнился слюной.
— А здесь что? — Он деликатно ткнул пальцем в кулек. Но бумага разорвалась, и один пряник выпал. От испуга у мальчишки навернулись слезы. Но тетя в берете взяла пряник и протянула Мишке.
— С праздником тебя. Ешь на здоровье.
Мишка не взял угощения.
— А Зине? А Женьке? — выдохнул он.
— Им тоже дадим. А как же иначе, — успокоила его тетя, а потом спросила:
— Кто из вас самый старший?
— Я старшая, — прошепелявила Зина через выпавший передний зуб.
— Тогда распишись. Сможешь? — Тетя подняла Зину и осторожно посадила на стул.
Склонив голову набок и от усердия высунув кончик языка, девочка старательно вывела печатными буквами свое имя.
— Это гостинцы от папы? — спросила Зина, справившись с нелегкой для себя задачей.
— А скоро он вернется? — добавил Мишка, прижимая мандарин к груди.
— Скоро. Теперь уже скоро, — услышали они в ответ. — Когда будет салют большой-пребольшой, из тысячи орудий, знайте — пришла Победа. Тогда ваш папа и вернется.
В обеденный перерыв медсестра Тоня вызвала Настю Талдыкину на здравпункт.
Настя осторожно взяла телефонную трубку.
— Говорит врач центральной станции переливания крови. Зайдите к нам сегодня после работы!
— Зачем?
— Приходите обязательно. Адрес у медсестры.
...Искря дугой, трамвай довез Настю до Колхозной площади. [76]
В киоске на углу улицы, как в мирное время, продавались цветы. Не веря своим глазам, Настя осторожно взяла букетик, поднесла к лицу. Повеяло полем, речкой, Огляделась, глубоко вдохнула весенний воздух и ей показалось — он напоен предчувствием Победы.
По асфальту Садового кольца яростно заскрежетали гусеницы танков, тягачей, оставляя за собой рубчатые полосы. Под брезентом угадывались зачехленные орудия. Прежде, чем свернуть во двор института Склифосовского, Настя помахала колонне рукой.
— Я по вызову. Анастасия Талдыкина с Первого подшипникового, — представилась девушка пожилой докторше и села, не зная куда девать свои по-мужски крупные руки.
Врач внимательно посмотрела на нее поверх очков. Глаза у женщины были совсем молодые, только очень усталые.
— У вас редкий состав крови, Анастасия Николаевна. Такая кровь незаменима при больших операциях на сердце, особенно у детей.
Настя облегченно вздохнула.
— В клинике лежит шестилетняя девочка с комбинированным митральным пороком сердца, а подходящих доноров для нее найти трудно.
— Почему же не вызвали меня раньше? — заволновалась Настя. — Я согласна.
— Не торопитесь, — мягко прервала ее доктор. — Я должна вас предупредить. Для этой операции нужно много донорской крови. И еще — в течение восьми дней до взятия вы должны соблюдать строжайший режим питания, не переутомляться, не волноваться. Это может повредить ребенку.
— Я согласна, — повторила Настя.
В день операции выработка Настиной бригады поднялась до 170 процентов. Бледная, с синяками под глазами, Настя мысленно была там, вместе с незнакомой ей девочкой.
— Не майся, Талдыкина, — подошел к Насте начальник цеха Александр Николаевич Бушуев. — Иди позвони, как там дела?
Операция прошла успешно.
Когда Насте наконец разрешили навестить Олю, она надела свое лучшее платье, тщательно причесалась. Перед [77] палатой задержалась — сердце, казалось, выскочит. Чтобы его утихомирить, крепче прижала к груди пакет с гостинцами.
Как сквозь сетку дождя она увидела девочку в больничной пижаме, с неестественно синюшным лицом и большими печальными глазами.
— Оленька?
— Оля... в процедурном, — сберегая каждый глоток воздуха сказала девочка.
Дверь отворилась и в палату медленно, бочком вошла другая девочка, такая же худенькая, большеглазая, в такой же пижаме. Ячменного цвета косички, заплетенные марлевыми лентами, торчали рогульками.
— Вы кто? — строго спросил ребенок, прижимая к груди тоненькие, как тростинки, руки.
«Оленька» — узнала Настя, наклоняясь к девочке. Из пакета выпало и покатилось по полу яблоко.
— Я твой донор, Оленька, — тихо сказала она. — Ты знаешь, что такое донор?
Бледное личико девочки порозовело. Она подняла на гостью глубокие, не по-детски серьезные глаза.
— Знаю. Вы моя вторая мама. — Оленька обвила руками Настину шею, припала к ее груди.
Теперь совсем рядом часто-часто билось маленькое сердце, в котором струилась Настина кровь.
Донор Настя Талдыкина также спасла немало воинов. Ее пять литров крови, что были отправлены во фронтовые госпитали, живительной влагой вливались в жилы раненых бойцов и командиров, возвращали их в ряды защитников Родины.
Нередко от бойцов, которым была перелита кровь Насти, приходили письма, — лучшая награда донору. Такие, например, как это:
«Пишу вам, глубокоуважаемая Анастасия Николаевна, перед боем. Сейчас мы пойдем крушить фашистских гадов. Хочу, чтоб вы знали — ваша кровь спасла меня, когда я лежал тяжело раненный в Смоленском госпитале. Спасибо вам превеликое. Когда с победой вернусь домой, расскажу вам все о себе. Ваше фото всегда в бою со мной, и через это я счастливый и ранений больше не имею. Ваш Николай Сазонычев. Полевая почта 25557». [78]
Самоотверженность — вот слово, которое больше всего подходит для краткой характеристики всех знакомых мне людей.
В рубленом доме на Средней Калитниковской жили Селезовы: мама, Валя, Коля, Юрка и одноглазая кукушка в часах. Она поселилась здесь, когда бабушка ребят была еще совсем маленькой.
С первых дней войны все изменилось. Папа ушел на фронт, мама — на завод, бабушка уехала в деревню. За старшую осталась Валя.
Учительница Мария Васильевна на дом задавала немного. Но Валя так уставала по хозяйству, что палочки, которые она тщательно выводила на листе тетради, падали одна на другую, будто им тоже не хватало хлеба.
В животе заурчало. Мама придет с работы еще не скоро, а они за обедом съели все, что было оставлено на весь день. Надо идти в чулан.
В чулане еще недавно жили мыши. Теперь они переселились куда-то, где посытнее. И все-таки девочку одолевал страх. Осторожно открыв дверь, Валя пошарила в старой корзинке и — о радость! — на самом дне нащупала две картофелины. Их шершавое, коричневое тело слегка уже сморщилось, но если почистить поаккуратней и сварить, всем достанется по ложке пюре.
Наступил вечер. Дверца стенных часов распахнулась, одноглазая кукушка отсчитала семь раз «ку-ку, ку-ку».
— Сейчас вернется мама! — хором закричали Коля с Юркой.
Но мама не пришла.
...Привалившись друг к другу, давно спали братишки. Заснула и Валя. Разбудили ее чужие голоса:
— Маму увезли в больницу...
— Да ты, дочка, не расстраивайся. — Бабушка Нюра положила на стол краюху хлеба. — Поди, не ужинали.
Тетя Лида подошла к кровати, где спали ребята, погладила Юрку по русым вихрам.
— Я заберу его пока к себе, а бабушка Нюра возьмет Колю. А тебе, Валентина, учиться надо — определим на время в детдом.
— Ни в какой детдом я не пойду и их не отдам! — Валя заслонила собой братишек. Лицо ее потемнело от гнева, губы сжались в упрямую складку. Девочка сразу повзрослела. [79]
— Ну, ну чего осерчала? Мы ведь от чистого сердца!
...Соседки ушли. В комнате темно и пусто. В чулане кто-то зашуршал. Неужели вернулись мыши? Девочка подбежала к окну, откинула бумажную штору. По небу лениво плыла луна. Где-то у завода «Шарикоподшипник» хриплым басом загудел паровоз. Валя заплакала...
...Проснулась Валя поздно. Кукушка не разбудила вовремя. Впервые некому было завести ее старое пружинное сердце.
За столом, уронив голову на руки, спала женщина. Ее плечи под старой стеганкой вздрагивали, словно и во сне она прислушивалась к малейшему шороху.
«Мама!» — обрадовалась Валя.
Почувствовав на себе взгляд девочки, гостья подняла голову и улыбнулась. И от этого лицо незнакомки стало таким прекрасным и добрым, что у Вали перехватило дыхание. «Фея!» — подумала она восхищенно. Но тут ее смутила стеганка, Неужели и феи в войну носят ватники?!... Она взглянула на ноги феи — те были обуты в большие солдатские сапоги. Вале почему-то стало так больно, что она зажмурилась.
Фея все поняла и обняла Валю. Ее руки пахли хлебом и мылом, точь-в-точь как мамины.
— Давай знакомиться. Я Татьяна Николаевна Борисова, — сказала фея и, сняв с себя стеганку, набросила ее на Валины плечи. — Пока мама в больнице, я буду вашей мамой. Хорошо?
Валя молча кивнула.
— Вот и договорились, — снова улыбнулась фея. — — У меня четверо ребят, — она показала, какого они роста. — С вами будет семеро. Свой детский сад! Будешь мне помогать?
Потом фея растормошила спящих мальчиков, одела их, умыла.
— Пока закипит чайник, я расскажу вам сказку.
Валя заметила: фея посадила братишек именно так, как это делала их мама — Колю на левое колено, Юрика на правое.
Тут дверца стенных часов распахнулась и из нее выглянула одноглазая кукушка.
— Ку-ку, — поздоровалась она на своем кукушечьем языке. [80]
В большом очаге трещали сосновые поленья. В котелке булькала каша. Пустая корзина в чулане была полна крупной картошкой. На столе розовели кусочки настоящей ветчины с белыми полосками жира по самому краю. Все было хорошо. Только огонь почему-то сердился: тряс своим малиновым петушиным гребнем, ссорился: с закипавшим чайником. Наверно, он считал себя, когда мамы нет в доме, самым здесь главным. Откуда было знать огню, что главной теперь была эта женщина — настоящая фея, из тех, которые приходят в дома, где случается беда.
Домов этих во время войны было немало.
Федор Анисимович пробует повернуться к окну, чтобы увидеть, как падает снег. Но боль только этого и дожидалась — иглой прокалывает грудь.
Зябко. На стенах комнатушки ворсинки инея. За ночь вода в ведре затянулась ледком. Раньше под полом пел сверчок, но с первыми заморозками умолк.
На полу перед чугунной печкой — последнее полено.
Жена, Мария Петровна, встала в пять утра. Стараясь не шуметь, укрыла его поверх одеяла шинелью. Приготовила дневную пайку. На столе выставлена вареная картошка, рядом поблескивает банка с остатками свиной тушенки. Кто-нибудь из соседок разогреет еду, накормит его.
С шести утра до шести вечера он изо дня в день один на один с холодом и своей болью.
За окном первый снег — крупный, мохнатый. «Положиться на первый снег нельзя, — натягивая шинель к подбородку, с тоской думает Федор Анисимович. — Чуть что — и поминай как звали!»
В коридоре заскрипели половицы. Больной с надеждой посмотрел на дверь — гости заглядывали так редко.
«Участковый врач? Медсестра?»! — Можно войти?
На пороге пожилая женщина в легком не по сезону пальто. Глаза глубоко запавшие, скорбные. На лбу не то капли пота, не то талые снежинки. В руках охапка поленьев.
— Здравствуйте, Федор Анисимович, — тихо сказала гостья. — Я из участковой бригады — Пелагея Ивановна [81] Окрестина. — И бережно опустила дрова на сучковатый пол.
— Старший лейтенант Леонов, — представился он, от слабости еле разлепив губы.
Женщина подошла, по-матерински ловко и заботливо подоткнула одеяло, поправила изголовье, одарила участливым взглядом. И Федору Анисимовичу почему-то захотелось поделиться с нею своей бедой.
— Пуля в легком была. Под Белостоком ранило. Врачи с того света вернули. Теперь вот живу... Да что проку...
— Низкий вам поклон за доблесть, пролитую кровь и терпение, — в пояс поклонилась гостья.
Чтобы скрыть набежавшие слезы, Федор Анисимович закрыл глаза...
А Пелагея Ивановна уже хозяйничала в комнате. По бересте рыжей белкой шмыгнул первый веселый огонек. Дрова посердились, пошипели, а потом занялись дружно.
— Скоро поправитесь, Федор Анисимович, — опять подошла к постели гостья. Подала в стакане пахучие капли. — Выпейте, сделайте милость. — Присела, развязала узелок и выложила на тумбочку карточку на дополнительное питание, несколько кусочков пиленого сахара, две ватрушки с картошкой.
— Зачем столько хлопот. У вас своя жизнь, свои заботы...
— Нет у меня отдельной от других жизни, — тихо ответила женщина. — В воздушном бою над Минском погиб мой старший Борис. Думала — не переживу! Пришли такие же матери, как я. Выходили. Теперь сама ухаживаю за больными. И вас выходим. Снова займете свое место в жизни. А жить нам еще есть для чего.
Задумались каждый о своем. Тихо стало в комнате. Но тишина изменилась. Перестала быть давящей и равнодушной. И, может быть, от этого или от печурки, наполнившей комнату живительным теплом, вдруг зазвучал а ней тоненький, мелодичный скрип. Сверчок! Видно, тоже отогрелся.
Старший лейтенант Леонов смотрит в окно. Снег падает тихо, успокаивающе, укрывая белизной раны на истерзанной земле. А в груди треклятая игла впервые за долгие месяцы одиночества и неподвижности не колет больше измученное тело. [82]
...Телефонный звонок, Дрожащий старческий голос:
— Говорит врач неотложной помощи. Передаю вам, доктор, срочный вызов к больной Окрестиной. Средняя Калитниковская, тринадцать.
По спине бегут мурашки. Неужели Борис?!
Пелагея Ивановна — лучший друг, советчик. Сколько часов провели мы вместе. Если на участке было особенно трудно или случалось ЧП, после работы непременно забегала к ней. Уходила просветленная силой материнской любви и мудростью этой женщины. Она знала о всех моих тяжелых больных, помогала, как умела. А умела она так много, что мне всему этому никогда не научиться.
Вот и дом с несчастливой цифрой 13 на фасаде. У дверей знакомая рябина. Как слезы стекают с красно-жёлтых ягод капли дождя. Распахиваю дверь.
...Глаза Пелагеи Ивановны сухи. В ладони — смятая полоска бумаги.
Разжимаю сведенные судорогой пальцы. Похоронка...
Подношу к глазам, но прочесть не могу. Наконец буквы проступают, строчки кое-как выравниваются.
«...Ваш сын, командир 77-го гвардейского авиаполка, Герой Советского Союза...»
Набирая скорость, мечется сердце матери. Пульс — 110. Пелагея Ивановна слабеет на глазах. Третья ампула камфоры. Безрезультатно.
Массаж сердца, снова камфора. Пульс — 120! Диск телефона притягивает, как магнит. Не выдерживаю, вызываю «скорую».
Приехавший врач «скорой помощи» неулыбчив, сух. Запавшие глаза окольцованы тенями бессонницы. Виски выбелены сединой. Может быть, у него двадцатый вызов. В двадцатый раз пересекает он незримую границу, отделяющую жизнь от смерти. Он молча кладет крупные пальцы на запястье Пелагеи Ивановны, слушает пульс. Выверенным движением протягивает мне резиновый жгут:
— Наложите!
Колет, как снайпер.
Молча ждем. Подчинится ли сердце Пелагеи Ивановны? Гибель сына.. Возраст... Десятки лет за ткацким станком... Кажется, у секунд отросли длинные, черные хвосты. И мы вместе с ними проваливаемся куда-то в тартарары. Чтобы не так душила тишина ожидания, я что-то говорю, [83] хотя знаю — коллега ничего не слышит кроме еще неукрощенного сердца больной.
Наши пальцы на лучевой артерии. Слава богу. Пульс у Пелагеи Ивановны начинает замедляться. Теперь ведем отсчет в обратном направлении: сто сорок... сто двадцать... сто. И вдруг, когда мы оба уже ощущаем на губах сладостный вкус победы — провал! Пульс исчезает. Не шевелимся. Каменеем. Наши пальцы встречаются. Его — осторожные, холодные. Мои — порывистые, горячие. Пульса нет!
И тогда с нами что-то происходит. Какой-то внутренний, внешне неприметный взрыв. Наши сердца тоже набирают бешеную скорость. И в этот миг ощущаем сердцем, кожей, всем своим существом прорвавшуюся крохотную пульсовую волну. Вторую. Третью. Жизнь! Солнце!
— Все в порядке. — Голос врача еще глух. Под белым халатом часто вздымается его грудь. Бросив ласковый взгляд на Пелагею Ивановну, он прощается с нами.
...Шепотом разговариваю с Пелагеей Ивановной.
— Вы так нужны другим сыновьям, моя родная! — И снова глажу, бесконечно глажу потеплевшую руку.
Слезы наконец прорываются из ее глаз, принося утешение, облегчая страдания.
Общее горе еще теснее сплотило нашу бригаду. По очереди дежурим у постели Пелагеи Ивановны. Приносим плюшки из серой пайковой муки, крохотные баночки с вишневым вареньем. А тетя Дуня, выдумщица, подарила больной чижа Яшку.
— Имя и песни у него веселые, может, горе и рассеится помаленьку? — улыбнулась она.
Пелагея Ивановна велела выпустить Яшку из клетки, и он быстро освоился с комнатой и ее обитателями.
Сегодня у больной дежурит тетя Дуня. В синем тазике принесла воды умыться, деревянным гребешком расчесала густые, со снежными отметинами волосы Пелагеи Ивановны. А пока Анна Михайловна Ермилова варила на кухне пшенную кашу, начала читать вслух «Вечерку».
«...Войска 2-го Белорусского фронта после двухдневных боев, сегодня, двадцать седьмого июля, штурмом [84] овладели городом и крупным промышленным центром Белосток...»
Пальцы Пелагеи Ивановны комкают край лоскутного одеяла.
— Белосток далеко от Минска? — спрашивает она.
— Не знаю, — отвечает тетя Дуня, а сама думает: «А как там на фронте мои сыны? Вернутся ли?» Украдкой от подруги смахнула навернувшуюся слезинку. И тут же начала корить себя. Сколько раз на семинарах доктор объясняла, что у постели больного выражение лица должно быть веселое, улыбка бодрая, а слова такие, чтобы до сердца доходили быстрей валерьяновых капель, а она вот не сдержалась.
— Ти-ти-ти, — бодро заливается пеньем Яшка, словно показывая пример тете Дуне. — Ти-ти-та...
— Заливается-то как, — взяв себя в руки, кивает головой в сторону Яшки тетя Дуня. — И никакой музыкальной школы ему не надо. Вы только послушайте его, Пелагея Ивановна. Веселый сегодня какой!..
Но Пелагея Ивановна лежит, закрыв глаза.
Тетя Дуня наклоняется к ней:
— Как себя чувствуешь, Пелагея Ивановна? Лучше?
— Сердце печет. Как горячий кирпич в груди, — еле слышно отвечает больная.
Тетя Дуня капает в мензурку лекарство.
— Выпей, боль как рукой снимет.
Пелагея Ивановна нехотя пьет. На застывшем лице живут только глаза. Нос заострился. Губы потрескались.
Приняв лекарство, она смотрит в одну точку. Ее тоскующий взгляд не может оторваться от коробочки на старом комоде. «Что там? Может, последнее письмо Бориса?»
Анна Михайловна приносит из кухни кастрюльку с пшенной кашей.
— Плохо ешь, Пелагея Ивановна, — вздыхает она. — Разве так поправишься. Может, попросить доктора прописать тебе уколы какие от сердечной тоски.
— И без уколов выходим! — сердится тетя Дуня.
— Теперь мне все равно, — еле слышно отвечает Пелагея Ивановна.
— Как это — все равно? — строго говорит Анна Михайловна. [85] — Мы с вами еще должны отпраздновать Победу, повидаться с однополчанами Бориса! Веки Пелагеи Ивановны вздрагивают.
— Нельзя так думать, — говорю я. — Не такое сейчас время. — — Вспомните тех, кто тяжело ранен в боях. Может, среди них — фронтовые друзья Бориса, его однополчане, те, с кем он освобождал одни и те же города. И навестить их некому. — Лицо Пелагеи Ивановны чуть приметно подергивается. — Только на одном нашем участке теперь пятьдесят восемь инвалидов войны. Им необходимо не только лечение — материнская ласка, забота. Помните, я рассказывала вам о Наташе? Тяжелый порок сердца, а она работала как здоровая — в две смены. Теперь у нее отнялась правая рука, парализована речь. А кроме нас у нее никого нет. Что было бы с ней, если бы кто-нибудь из членов нашей бригады сказал о Наташе: «Мне все равно».
На лбу Пелагеи Ивановны проступает испарина. В глазах слезы.
— Возьмите меня в свою бригаду! — шепчет Пелагея Ивановна.
— Конечно возьмем, — хором отвечают женщины. — Сколько пользы вы еще можете принести! А пока выздоравливайте. Зачисляем вас в резерв.
Пелагея Ивановна осторожно садится в постели.
— Спасибо вам, родные мои. Анна Михайловна, подогрей, пожалуйста, кашу, молочка принеси. Теперь мне быстрее поправляться надо.
— Вот это — дело, вот это — по-нашему! — радуются сиделки.
Пелагея Ивановна стала нам отличной помощницей. Она помогла нам поставить на ноги и Наташу.
В течение нескольких месяцев Наташе было очень плохо. Сквозь мембрану фонендоскопа ее сердцебиение походило на шум крыльев испуганной птичьей стаи. И все-таки мы ушли от самой грозной опасности — фибрилляции. Заботливый уход, лекарства вернули сердцу нормальный ритм. У постели больной, кроме Пелагеи Ивановны, дежурили девушки из цеха моторов ЗИСа. Это было их комсомольским поручением. Однако болезнь не отступала. Наташа все слышала, понимала, но [86] говорить не могла. Как восстановить ее связь с внешним миром?!
Первым делом, надо было заставить Наташу мобилизовать себя для борьбы с болезнью. Но как это сделать? Силы подорваны не только острым ревматизмом, но и войной, сиротством. Ее волосы, блестевшие раньше словно мех норки, потускнели. Глаза холодные, чужие.
— Потерпи, — утешали мы ее. — Придется еще долго лечиться. Но ты обязательно будешь говорить. Тебе всего семнадцать. Все у тебя впереди. Только помоги нам хоть немного: верь в свое выздоровление, радуйся тому, что тебе уже лучше. Это не менее важно, чем лекарства.
Но случилось непредвиденное, ужасное. Наташа разлюбила жизнь! Равнодушная ко всему, девушка перестала даже улыбаться. Хмуро, исподлобья смотрела она даже на своего верного, преданного друга Леньку.
Правда, сердце у нее теперь было в порядке — лекарства сделали свое дело, но психика? Что делать? Как вернуть девушке любовь к жизни? Где найти тот новый раздражитель, который заставит сработать внутренние резервы организма? Должен же быть выход. Должен! Что только не пробовали. Предложили Наташе, пока не вернется речь, каждый день заштриховывать в тетрадке в клеточку по квадратику: не здоровится — черным карандашом, почувствует себя лучше — красным. Так она без слов могла рассказать нам о своем состоянии. Но девушка один за другим рисовала черные квадраты.
И все же жизнь взяла свое. Как-то мы увидели у нее в руках автозаводскую многотиражку, которую принесла ее подруга Зоя. С газетной полосы смотрели на Наташу шесть улыбающихся девушек — ее комсомольская бригада. Крайняя справа — она. Оказывается, с того самого дня, как с ней случилось несчастье, подруги по цеху выполняли за нее дневную норму. Значит, она была и есть в строю.
— Очень ждем тебя, Наташка, — говорила Зоя. — Будем справлять Победу, председатель цехкома пришлет за тобой машину. Приедешь?
Наташин взгляд потеплел. Она улыбнулась и кивнула в знак согласия головой. Это были первые симптомы возвращения к жизни, начало выздоровления. [87]
Долго, очень долго нам пришлось еще лечить, выхаживать девушку и усилия наши увенчались успехом — в мае 1945 года к ней вернулась речь.
Победа... Ее ждали с июня сорок первого, за нее боролись, умирали на фронтах наши воины, ради нее сутками не отходили от станков рабочие в тылу. Что победа близка, что она вот-вот придет, стало особенно зримо видно уже в самом начале сорок пятого.
Сводки Совинформбюро становились все торжественнее, все больше названий освобожденных от оккупантов городов в них звучало. А радостные вести, как известно, помогают лучше всех лекарств.
Теперь все казалось необыкновенным: снег, ослепительный от солнца, звездное небо, будто помолодевшие улицы.
Впервые за годы войны в Москве прошли районные партконференции... Родной мой 1-й ГПЗ освоил новые типы подшипников для народного хозяйства. ЗИС получил большой заказ на тюбинги для Московского метрополитена — развернуто строительство его четвертой очереди. После ремонта распахнулись двери Московского планетария. В конце года из Саратова в Москву планировали пустить газ. В кинотеатрах демонстрировался фильм «В шесть часов вечера после войны».
Стремительно летели весенние дни навстречу Победе. Скоро, совсем скоро по Красной площади пройдут победители.
Москвичи работали по-ударному: 1-й ГПЗ и ЗИС изо дня в день перевыполняли оборонные задания. Метростроевцы привели в порядок станции метрополитена. Станция «Автозаводская», где совсем недавно фанерные листы заменяли облицовку колонн, сверкает мрамором. На Москве-реке открылась навигация.
У нас тоже своя, пусть и небольшая, но радость: бригаде прислал письмо сын тети Дуни кавалер двух боевых орденов майор Борис Дмитриевич Арсеньев. Читали все вместе. Второе письмо пришло от гвардии рядового Александра Васильевича Штаркова. Наша бригада опекала его семью, помогала ей во всем. А семья была не маленькой — пятеро детей. Шестой ребенок У Татьяны [88] Александровны родится уже после войны. Это будет мальчик Вася, но частенько его станут называть не просто по имени, а Васей Победным.
«Спасибо вашей бригаде, — писал Александр Васильевич. — Я с 1941 года бью фашистов, и вы очень помогаете мне и другим воинам, опекая наши семьи. Во время побывки я еще раз убедился, как много вы делаете для нас, фронтовиков, и на душе у меня за жену и детей теперь спокойнее. Обещаю, отдать все силы для разгрома врага. А вы не забывайте мою семью. Еще раз спасибо. Гвардии рядовой Александр Штарков. Полевая почта 50/4210».
И еще пришло одно письмо. На этот раз Пелагее Ивановне от названного сына Михаила. «Дорогая мама! — писал он. — Шлю вам боевой танкистский привет. Желаю здоровья, сил, скорой Победы. Нет слов, как меня окрыляет ваша материнская доброта и тревога за меня. Всегда помню о вас, о моем брате Борисе, который отдал свою жизнь за Родину. Как хочется увидеть Москву, вас, названного брата Володю и сестру Женю. Теперь уже недолго ждать — Красная Армия на подступах к Бердину.
До скорой встречи, мама. Большой привет от моего друга Алексея. Ваш Михаил Симонов. Полевая почта 25552».
— Воюет сын за себя и за Бориса. — Пелагея Ивановна, улыбаясь, вытерла глаза кончиком платка.
Победа все ближе и ближе. Почти четыре года мы ждали этого дня. Говорили себе: до Берлина тысяча километров... пятьсот... сто... пятьдесят...
16 апреля 1945 года в пять ноль-ноль по московскому времени земля и небо содрогнулись. Голоса тысяч орудий, гул самолетов, взрывы авиабомб слились в единый глас Возмездия. Началась Берлинская операция войск 1-го и 2-го Белорусских фронтов и 1-го Украинского фронта. К вечеру 17 апреля началось отступление врага. И, наконец, 18 апреля пали Зеловские высоты, которые Геббельс называл ключом к Берлину.
...Из приказа Верховного Главнокомандующего: «Войска 1-го Белорусского фронта перерезали все пути, идущие из Берлина на Запад, и сегодня, 25 апреля, соединились северо-западнее Потсдама с войсками 1-го Украинского [89] фронта, завершив таким образом полное окружение Берлина...»
Ликует вся страна. Ликуют москвичи.
В канун Победы наша бригада работала особенно слаженно. Казалось, радость стоит за порогом, стучит в дверь, ждет в прихорашивающих себя к празднику домах.
И вот над опаленным рейхстагом плещется победное знамя Страны Советов! Непобедимое знамя, окрашенное кровью двадцати миллионов сынов и дочерей Родины.
«Победа!» — ликуют люди. «По-о-беда!» — трубит ветер. «Победа!» — повторяют малые дети, еще не совсем понимая счастливое значение этого слова. На Красной площади тесно от радости. Люди захлебываются счастьем, поднимают над головами детей: «Смотрите, запомните навсегда...» [90]