От сердца к сердцу
Январь 1944 года. В Москве все так же трудно. Стужа. Не хватает дров, керосина. У булочных длинные, тоскливые очереди.
Сегодня вторник, и по установленной традиции сегодня вновь собрание нашей бригады и других бригад поликлиники вместе с участковыми врачами и медсестрами.
Главный врач Мария Павловна Кочеткова предоставляет слово члену нашей бригады Софье Аркадьевне Зиссер. Та рассказывает о субботниках, о ремонте квартир семей фронтовиков.
— Из тридцати неопрятных квартир на нашем участке осталось только две, но и они к следующему вторнику будут чистыми.
1943 год оказался особенно трудным для медиков и их добровольных помощников. Не хватало многого. [39]
Хлеба, обычных лекарств, перевязочных материалов. Но бригады поликлиники развернутым фронтом наступали на болезни. Работая по суточному графику, их члены ухаживали за больными и стариками, безнадзорными детьми, наводили чистоту и порядок во дворах и квартирах, разносили мыло, продовольственные подарки семьям воинов и погибших, следили, чтобы в комнатах, где живут семьи фронтовиков, при необходимости производился ремонт. За год мы сдали около двухсот отремонтированных квартир. Акты подписывали члены бригады Ярцева и Евсеева.
Итог: острые желудочно-кишечные заболевания снизились во много раз. И другие болезни — наши злейшие враги в прошлом году — стали теперь чрезвычайным происшествием. Но особенно радует такой факт: детское население участка растет, а смертность самых маленьких, самых ранимых снизилась почти в два с половиной раза!
Отчитывается Евгения Павловна Капризина.
— На Средней Калитниковской приведены в порядок десять дворов, вывезены снег и мусор, — говорит она. — Спасибо домоуправу Тутину. Старается насчет транспорта.
— Еще бы ему не стараться, — откликается Ярцева. — Жена с него стружку снимет, если транспорта не будет.
— Субботник в двух запущенных квартирах родителей воинов провела, — продолжает Евгения Павловна. — Печь побелила. Полы выскоблила. Да еще песни пела.
— Какие именно песни? — спрашивает кто-то Капризину.
— Про любовь, конечно, — невозмутимо поясняет Евгения Павловна, — точнее, про синий платочек. Песня — она сердце без ключа открывает. А тогда уж рассказывай о кишечных болезнях, объясняй, почему и зачем ты должен пить этот самый... сухой фаг!
— А как у вас с Сашей Федоровым? — интересуется главный врач.
— Хороший парнишка, — улыбается Евгения Павловна. — Военным хочет быть, в суворовское училище просится.
— Свой офицер у бригады будет, — одобряет Мария Павловна. [40]
Слово Евдокии Павловне Арсеньевой — тете Дуне, Она достает из кармана белоснежного халата бумажку. Раньше отчеты писал ей Гена Гребешков, но мы на общем совете бригады решили направить мальчика в детдом. Тоскует она по своему меньшому, да что поделаешь, очень уж тяжелое время. Там ему пока будет лучше. Теперь Евдокия Павловна пишет отчеты о своей работе сама, при свете коптилки. С портрета на стене сочувственно смотрит на ее каракули Михаил Юрьевич Лермонтов.
Поднося бумажку к глазам, выступающая медленно читает:
— Дворы очищали вместе с Катей Фадеевой. Чижовым квартиру прибрала, полы вымыла, белье постирала. Еще Андрюшку ихнего к доктору Белкиной носила. — Тетя Дуня умолкает. Тусклый зимний день освещает ее склоненную голову с короной еще черной косы, хрупкую фигурку в ладно сшитом бязевом халате. — Еще у Николаевых комнату новыми обоями оклеила, — вспоминает она. — В кладовке лежали. Довоенные. В голубой цветочек. Теперь все!
— Как это все, — подает с места голос Евгения Павловна Капризина. — А работа по суточному графику? И про Афонина забыла.
Лицо Евдокии Павловны оживляется.
— Точно, забыла. Мы с Анной Михайловной Ермиговой инвалида Афонина пять раз к глазному врачу водили. Все анализы прошли. Потом отвезла его на Земляной вал в больницу. Еле добрались. «Бросьте меня, Евдокия Павловна, — говорит, — что вам мучаться, зачем я такой нужен». — «Нет, — отвечаю, — на горбу понесу, а в больницу доставлю. Подлечат, снимут вам с глаз катаракту, увидите, какая я есть, может, еще и посватаетесь!»
Тетя Дуня заливается молодым смехом.
Во многих квартирах совсем как прежде елки. Только на смолистых ветках чаще всего покачиваются не позолоченные шары и звезды, а игрушки-самоделки — их при мерцающем свете коптилок смастерили руки усталых матерей. [41]
На блестящие победы на фронтах Великой Отечественной войны москвичи отвечают новыми славными делами. Набирают темпы 1-й ГПЗ, ЗИС, «Серп и молот» и другие кузницы оружия.
«Мы, члены комсомольско-молодежной бригады токарей, занявшей первое место в соревновании среди бригад спецпроизводства, — писали девушки из бригады Раи Бараковской с 1-го ГПЗ, — обязуемся стать операторами по наладке станков, а наладчика Володю Шанина посылаем для работы на более отстающий участок. Мы даем слово, что будем выполнять норму на двести десять процентов...». Девушки сдержали слово. За образцовую работу комсомольско-молодежной бригаде Раи Бараковской было присвоено звание бригады имени «Молодой гвардии».
Правофланговые на «Шарикоподшипнике», как и на других предприятиях — коммунисты и комсомольцы.
Партком поддержал инициативу молодежи — давать больше продукции меньшими силами, перейти на двухстаночное обслуживание, самим производить наладку станков.
На одном из заседаний партком обсудил вопрос «Об инициативе комсомольско-молодежных бригад Барышниковой (механический цех № 1), Гатилиной (цех разных деталей) и Бараковской (механический цех № 2) о высвобождении рабочих». В постановлении парткома говорилось: «...одобрить инициативу передовых комсомольских бригад. Комитету ВЛКСМ и всем цеховым комсомольским организациям это ценное начинание распространить на другие бригады молодежи; парторганизациям цехов совместно с профсоюзными и комсомольскими организациями наметить конкретные мероприятия по распространению опыта передовых комсомольско-молодежных бригад Кати Барышниковой, Таи Гатилиной, Раи Бараковской; заводской многотиражке и радиовещанию развернуть работу по пропаганде и популяризации опыта бригад по высвобождению рабочих резервов».
Члены молодежных комсомольских бригад на 1-м ГПЗ не только самоотверженно работали, но и находили время для военной подготовки в системе Осоавиахима. На военно-учебном пункте, созданном при заводе, велось обучение молодых людей различным воинским [42] специальностям. Только в 1942 году здесь удалось подготовить 212 санитаров, 370 пулеметчиков, 212 минометчиков. Более трехсот человек научились метко стрелять из автомата.
В 1943–1944 годах в спецподразделениях завода обучалось свыше трехсот человек. Они изучали устройство винтовки, автомата, пулемета, проводили боевые стрельбы. Были созданы специальные классы для обучения шоферов, танкистов и даже летчиков.
Чтобы лучше подготовиться к вступлению в ряды защитников Родины, комсомольцы участвовали в различных военизированных соревнованиях: по пулевой стрельбе, метанию гранат и т. д. Особенно отличались снайперы-подшипниковцы — они неизменно занимали места в первой тройке.
Комсомольцы 1-го ГПЗ внесли свыше 11 тысяч рублей на постройку танковой колонны «Московский комсомолец», более 300 тысяч рублей собрали на подарки бойцам, активно участвовали в сборе денежных средств для семей фронтовиков, девушки чинили обмундирование фронтовикам.
Ударный труд молодых подшипниковцев был отмечен на партийном активе столицы, состоявшемся 25 ноября 1943 года. На нем выступил секретарь МК и МГК ВКП(б) А. С. Щербаков, отметив важность почина комсомольско-молодежной бригады Екатерины Барышниковой и других молодежных бригад 1-го ГПЗ.
«Все для фронта, все для победы!» С этим жили, трудились, воевали советские люди. Под этим девизом проходила и наша работа.
На воскресник жителей Таганского района наша бригада вышла одной из первых. Стучимся в двери: «Скорее, товарищи...» И вот в квартирах закипает работа: хозяйки моют полы, белят печи, во дворах идет уборка льда, снега и скопившегося за зиму мусора.
— Автоматы нам, бабоньки, не доверены, так саданем фашиста лопатами, — предлагает наш главный специалист по чистоте Гликерия Титовна Евсеева. Под теплым платком у нее на седых уже волосах красная косынка. — Открываем счет: раз — по Гитлеру! Два — по брехуну Геббельсу! Три — по Гиммлеру! [43]
Взрыв смеха.
— С таким генералом недолго до рейхстага дойти, — подхватывает Анна Митрофановна Иванова, орудуя тяжелым ломом. Рядом с ней не отстает ее подружка и напарница по бригаде Анна Николаевна Борисова.
Шаг за шагом освобождается из-под ледяного панциря рыжая щетина прошлогодней травы. Остальное завершат весенний ветер и солнце. Через несколько дней будет во дворах сухо и чисто.
— На позицию девушка, — неожиданно запевает низким грудным голосом Гликерия Титовна.
— Провожала бойца, — дрожащим дискантом подхватывает дед Кузьма...
На белой как лунь голове Кузьмы Авдеевича высокий картуз. На сутулых плечах шинель. Кузьма Авдеевич — полный георгиевский кавалер, участник четырех войн: русско-японской, первой мировой, гражданской, войны с белофиннами. И в сорок первом не раз бывал в военкомате.
— Кузьма Авдеевич, — уговаривал его военком. — Шесть сыновей и три внука за вас воюют. Так что вы у нас в резерве.
Очков дед Кузьма не носит — молодится. Сейчас, заметая мусор, он каждую щепочку подносит к глазам — не пригодится ли на растопку.
Женщины пытаются поднять бревно, вросшее наполовину в землю. Если его просушить, немало дров выйдет.
— Как щука ни остра, а не взять ерша с хвоста! — решает дед. — Кешка! А, Кешка! Поди сюда, внучек! Подсобить требуется.
Кешка, младший внук деда Кузьмы, только вчера прибыл из госпиталя. Кешка поплевывает на крепкие ладони, и бревно, словно ветром его подхватило, плавно плывет по двору.
А голос Гликерии Титовны звучит уже в соседнем дворе:
И кто его знает,— Александра, — подзывает дед Кузьма одну из самых молодых членов нашей бригады Шуру Жолтикову. — Ну как, порядок в этом доме? [44]
— Порядок, — улыбается Шурочка.
— Тогда, Александра, для воодушевления народа самое время чечетку вдарить, да так, чтоб весь мусор со двора сдуло.
Лопаты уже не вгрызаются в землю. Метлы не пишут вензеля. Одиноко белеет ведро с известкой. Шурочку берут в окружение.
— Чечетку, чечетку!
Чечеточка, чечеточка,— пошла с дробью Шурочка.
Взял дед бабку,Частушки сыплются одна за другой. Мы не замечаем, как во двор входит райисполкомовская комиссия, подъехавшая на машине.
— Что же это, — поджимает тонкие губы крупногабаритная госсанинспектор района. — Мы приехали снимать передовиков санитарного фронта, а вы... Вместо работы пляшете, да еще во главе с бригадиром.
— А как же без бригадира, — выходя вперед и снимая картуз, говорит дед Кузьма. — Бригадир он во всем должен быть первым — и в работе, и в радости. Спасибо ей, уважила. А передовики санитарного фронта вот они — перед вами.
Но и этого судьбе было мало! Из подъезда появилась санинструктор Катя Заикина, выполнявшая в этот день роль няни. За ней пара за парой потянулись ребятишки, тоненькими голосами бодро выводя песенку:
Стира-али,— Ого, да тут целый концерт, — говорит с улыбкой кто-то из приезжих.
...Во вторник на очередной конференции в поликлинике Евсеева читала трудовой рапорт бригады: «4 апреля 1943 года на воскресник вышло 202 жильца в возрасте [45] от 7 до 80 лет. Дворы домоуправлений приняты Госсанинспекцией с оценками «хорошо» и «отлично». Загрязненных квартир на участке больше нет».
За большую лечебно-профилактическую работу Таганский райисполком наградил нашу бригаду Почетной грамотой.
Опять заходил Калганыч, высыпал на стол целый ворох заводских новостей, приветов.
— Кланяются тебе девчата из бригады Кати Барышниковой. Мария Родионовна Барашкова работает теперь на четырех станках, признана лучшей шлифовщицей цеха мелких серий. А Катя Носова получила значок «Почетный донор». Василий Иванович Пименов, помнишь, механик нашего цеха, за бои под Харьковом награжден орденом. Сергей Минаев теперь, после ранения — инструктор вождения танков.
Закончив свой рассказ, Калганыч почему-то оглядывается на дверь:
— Еще минутку! Поздравляем тебя от имени треугольника с юбилеем!
— С каким юбилеем, Алексей Петрович?
Калганов щурится, приглаживая седеющие волосы.
— Год, как ты здесь! Моя Татьяна Васильевна гостинец тебе посылает. — И Алексей Петрович извлекает из кармана галифе следом за «Блокнотом агитатора» и пухлой записной книжкой маленький пакетик, перевязанный веревочкой.
— Пирожки с капустой! Вот чудо! — радуюсь я.
Калганыч встает.
— Спасибо тебе от Иванова, которого консультировала в субботу. Поправляется. А мы с Захряпиным просим тебя съездить к другому парню из нашего цеха. Правда, этот живет подальше, в Хохловке, но уж постарайся съездить. Вот адрес. И еще. Хорошо бы тебе съездить в Таганскую больницу. Там наш механик лежит с сердцем. Пока анализы берут, ты сама его посмотри. — И, закрывая за собой дверь, добавляет:
— В общем, мы тобой довольны. Врачуй и дальше, как положено настоящему коммунисту. [46]
Казалось, прием никогда не кончится...
— Сорок больных, — подытоживает медсестра Мария Васильевна, подсчитав талоны.
Спускаюсь в регистратуру.
Диспетчером сегодня Александра Петровна Карпушина. Хорошо с ней работать. Все у нее четко, ясно, всегда найдет ласковое слово, подбодрит.
Как и обычно, вызовов на дом у нее много.
— На дворе под тридцать мороза. И ветер. Может, возьмете мой платок, — предлагает она, протягивая полоску оберточной бумаги, на которой крупным почерком написаны фамилии и адреса больных.
Бумажка с адресами вроде маршрутной карты. К вечеру вся она покроется диагнозами, номерами больничных листков, пометками: «Посетить завтра до работы». Но самое важное будет записано в памяти, в сердце: «муж убит под Калининым...» или «очень нуждается в радости...» Да, радость — тоже лекарство.
...Мороз обжигает лицо. Склонившись под ветром, просят пощады клены на Большой Калитниковской улице. Дома сегодня какие-то особенные, настороженные. И только флигелек бабушки Ули как всегда гостеприимно раскрывает двери.
В небольшой комнате непривычно тепло и уютно. Пахнет сушеным хмелем, ржаным хлебом — давно забытым запахом отчего дома.
— Здравствуйте, Ульяна Ивановна. Что с вами случилось, дорогая?
Бабушка Уля поднимает глаза неувядаемой голубизны. Выпуклые стекла очков еще больше подчеркивают их цвет.
— А ты сперва обогрейся. Дай-ка я тебе платок развяжу.
— Где это видано, чтобы больные помогали раздеваться своим врачам?
— Не шебурши. — Бабушка Уля с усилием встает с табуретки, бредет к большой русской печи. Открывает заслонку. Там, в жаркой пасти печи — чугунок со щами. От него исходит дух квашеной капусты, лаврового листа.
— Ульяна Ивановна, — говорю по возможности строже. — Я к вам не обедать пришла, а по вызову. Скажите, что у вас болит? [47]
Громче гремит ухват, гулко звякая о чугунок...
— Бабушка Уля, у меня еще четырнадцать вызовов! И вообще не понимаю, что здесь происходит?
— А ничего не происходит, — лукаво улыбается бабушка Уля. — Поешь-ка! — И ставит на стол так вкусно пахнущие щи. Тут уж никакой строгости не удержаться. Да, и правду сказать — очень хочется есть.
Следующие пять минут проходят в блаженном покое и тепле. Щи у бабушки Ули хотя и постные, но превосходные.
— Уелась? — Она лукаво смотрит поверх очков.
— Уелась. Большое спасибо. А теперь скажите, Ульяна Ивановна, что же у вас болит?
— А ничего не болит, — неожиданно говорит она. — Знаю, что с утра у тебя маковой росинки во рту не было. — И примирительно добавляет: — Ну, разве маленько болит поясница. Житья через нее, окаянную, нет. Так что выпиши мне растирки из красных муравьев. Красные, они поогненней черных будут.
И снова подъезды, лестницы, глухие замерзшие окна...
Но вот все позади — и вызовы на дом, и ночное дежурство в стационарном пункте медицинской помощи. Третий час ночи.
Все так же люто холодно. Ветер не унимается. На улице — ни полоски света. Лишь иногда в темном небе покажется из облаков и снова скроет свое лицо бледная луна. На разные голоса под каблуками скрипит снег.
— Стой! — В глаза брызжет острый луч фонарика.
— Пропуск! Почему в три утра ходите по городу? Ночной патруль. Двое. На белых полушубках — автоматы.
Протягиваю коричневую книжечку. Тот, что повыше ростом, шарит лучом по страничке ночного пропуска и неожиданно говорит:
— Здравствуйте, доктор! — Его лица не видно, но в голосе улыбка. — Не узнали?
— Саша Сидоров, неужели это вы?! — И некстати спрашиваю: — Как вы себя чувствуете?
— Отлично, товарищ доктор, — смеется он. — Да и как же иначе. Наши бьют немца, так что настроение [48] отличное, Правда, Жень? — обращается он к товарищу. — Да вы познакомьтесь. Мой друг Женя Касаткин. Вчера выписался из госпиталя.
Сержант протягивает руку. Из облаков выкатывается луна. Ее свет падает на наши лица. Оказывается, мы знакомы. Трудные судьбы войны свели нас на этой же улице в апреле 1942 года...
...Первый вызов на участке. Узкий, неуютный дом, похожий на скворечник. Легким шагом вошла я тогда в подъезд, размышляя о своей первой пациентке. Что с ней — простуда или что-нибудь серьезное? Может быть, принести ей веточку клена? Сейчас она быстро распустится.
Длинная неуютная комната. На кровати лежала девушка из бригады Кати Носовой. Только от ее прежнего облика ничего уже не было. Глаза тусклые, налитые болью, запавшие виски, заострившийся нос.
Светлана окинула взглядом мой халат, зажатую в руке кленовую ветку и заплакала безмолвно, кусая губы.
Я не нашлась, что сказать, и только молча гладила ее истаявшую руку.
— Я скоро умру, я это чувствую. — Светлана взяла мою ладонь, потянула к себе.
Девушка была, к сожалению, неизлечимо больна. Но разве об этом можно говорить?
— Света, мы направим вас к замечательному врачу. Он сделает вам операцию, и вы опять будете здоровы.
Она слушала, закрыв глаза. Как ей хотелось мне поверить! Веки ее дрогнули, поднялись. В глубине зрачков по-прежнему была безнадежность. Не поверила!
«Что же делать? Как ее утешить?» — затосковала я, понимая свое бессилие, и от этого еще больше мучаясь.
— Спасибо вам, доктор, на добром слове. Только это уже ни к чему, — вздохнула Светлана. — Я думала, умру сегодня. Но мне надо продержаться до завтра, Вот. — В ее исхудалой руке зашуршал телеграфный бланк. По белой бумаге бежали строчки: «Буду шестнадцатого семнадцать ноль-ноль. Беспокоюсь, люблю. Женя».
— Он на передовой. Не могла же я написать ему... — Она не договорила. Зрачки расширились, голубые глаза потемнели, легкое тело вздрогнуло. — Женька веселый, [49] красивый. А я теперь безобразна. Но он не должен пока знать правду. Там, где он воюет, такие тяжелые бои. А когда все кончится, — ее тихий голос зазвенел и обломился, — напишите ему, пожалуйста, как я боролась — за себя и за него.
Она снова заплакала.
— Мне бы только продержаться до вечера. Всего несколько часов. Умоляю вас, доктор, сделайте что-нибудь — укол или что другое. Пусть, вернувшись в свою часть, он пойдет в бой с легким сердцем.
Я посмотрела на часы — четверть пятого!
И вдруг все вокруг изменилось. Больше не было ни этой неуютной комнаты, ни до предела исхудавшей девушки с сухой, почти пергаментной кожей. Звенел апрель за окном. Была девушка с удивительным именем Светлана, была любовь, которая скоро заполнит здесь все. И была я — теперь знающая, что делать, уверенная в себе. От меня теперь зависело, будут ли счастливы эти двое в короткие минуты последнего свидания. И какой же сильной я была, кипятя шприц, отдавая быстрые, четкие приказания!
— Встаньте скорее, Света. Женя ничего не заметит! Вы чувствуете, как по капелькам к вам возвращается здоровье? Ваши руки снова уверены и упруги. Глаза блестят. Подумайте, сколько счастья вы еще можете дать Жене! Вот так. Возьмите из моей сумки губную помаду, подкрасьте губы, нарумяньте щеки. Еще немножко. Хорошо. Челку спустите на лоб. Нет, не надо темного платья, Наденьте вот это веселое — в горошек.
— Спасибо вам, доктор. — Светлана прислушалась к чему-то, что происходило в ней. — Теперь мне и вправду легче.
Не знаю, что ей больше помогло — — мой уверенный голос, лекарства или ожидание любимого? Но лицо порозовело, глаза засияли, то и дело поглядывая на часы.
«Только бы выдержала, только бы выдержала», — повторяла я, как молитву. Резкий звонок оборвал мои мысли.
— Откройте ему сами, Света. — И быстро сняла халат...
На пороге стоял юноша. На миг наши взгляды встретились, и в его широко расставленных глазах я прочла ликующую радость встречи. [50]
— Света, родная, — он сорвал с себя пилотку с красной звездочкой и, обняв девушку, крепко прижал ее к груди. — Знаешь, мне почему-то все время казалось, что с тобой случилась беда! — Женя оторвал Светлану от себя, обеими руками приподнял ее голову, тревожно заглянул в глаза — влажные, счастливые. — Нет! Показалось! — ответил он сам себе на мучавший его вопрос. Взъерошив пятерней русые волосы, счастливо улыбнулся: — Сопровождаю спецгруз. Увольнительная на четыре часа.
Я тихо закрыла за собой дверь.
И вот теперь снова встреча с этим Женей.
— Я так ничего и не понял тогда, — тихо говорил Женя. — Она такая веселая была, мои любимые песни пела. А на крыльце показала на небо: «Видишь ту переливчатую звезду? Это Сириус — моя звезда. Каждая ее вспышка — сигнал нам, землянам. Но понимают эти сигналы лишь те, кто верно любит, как мы с тобой. Родину любят, друг друга. Смотри на нее почаще — поздним вечером и на заре. В горький час и в минуту счастья. Смотри — и наши взгляды встретятся».
Женя Касаткин глянул в хмурое, беззвездное ледяное небо и повторил:
— Сириус — моя звезда!
Это прозвучало как пароль. Потом снял шапку, коснулся рукой красной звездочки и застыл с непокрытой опущенной головой.
Пошел крупный, лохматый снег. Он падал и падал, пока голова Жени не стала совсем седой.
Сержант еще раз погладил красную звездочку, вздохнул:
— Спасибо вам, доктор, за письмо!
— И вам, Женя!
Подошел Саша.
— До свидания, товарищ доктор. Встретимся после Победы!
— Счастливых вам дорог. До Победы!
Наташа Николаева жила на одной из улиц нашего участка. Много горя обрушила война на худенькие плечи девушки, рано оставшейся без матери. Сначала отняла у нее отца, потом бабушку. Казалось, все кончено. Поддержали [51] соседи. Только с той поры стало болеть сердце.
А тем временем надо было жить и работать. И Наташа пошла на автомобильный завод — ЗИС.
В отделе кадров человек со свежим шрамом над бровью мельком глянул в ее новенький паспорт.
— Пойдешь ученицей в цех моторов, — между двумя приступами кашля сказал он. — Согласна, Николаева?
— Согласна, — кивнула Наташа, хотя понятия не имела, чем ей там придется заниматься.
Профессию девушка освоила быстро. В работе не отставала. Вместе с другими не раз оставалась на вторую смену. По тревоге не спешила в бомбоубежище. Но с каждым днем сильнее болело сердце, лоб покрывался испариной. И все же неизменно против ее фамилии стояла цифра выработки — 120%. И никому не говорила на заводе, что у нее порок сердца!
Когда в поликлинике Наташе выписали справку на легкую работу, она наотрез отказалась.
— Не могу я на легкую работу. Не могу! — Лицо девушки залил румянец волнения. — Я уйду, другая, а кто же работать будет? Для фронта!
Дверь за девушкой закрылась. А на столе врача остался белеть бланк с круглой лиловой печатью — охранная грамота Наташиному исстрадавшемуся сердцу. Грамота, которой она не захотела воспользоваться.
Пелагея Ивановна Окрестина была все еще слаба, и члены нашей бригады навещали ее, помогали, чем могли. Когда бывали у нее, обязательно расспрашивали о детях — младших Жене и Вовке, но особенно подробно о летчике Борисе.
— А у меня на фронте два сына, — сказала как-то Пелагея Ивановна.
— Два?! — удивились подруги.
— Другой не кровный. Названый. Когда были в эвакуации в селе Саранки, рассказали мне о Мише Симонове. Рос круглым сиротой. А вырос, тоже жизнь не заладилась — товарищей хороших у него не было. А тут война! Тогда и понял Миша, что есть все же у него мать — Родина. Под Калининым несколько часов продержался в подбитом танке. Спасибо, свои подоспели. [52]
А когда лежал в госпитале, затосковал. Всем бойцам приходили письма, а ему ни полстрочки. Вот и написал он в Саранки: «Извелся я без родной матери. Неужели не найдется для меня хоть названой? Мне всего-то от нее надо — материнское благословление...»
Пелагея Ивановна расстегнула воротник — словно ей вдруг не стало хватать воздуха.
— Послала я Мише письмо: «Поверила я в тебя и полюбила. Теперь у меня два сына на фронте — ты и Борис. Одинаково дороги моему сердцу. После победы ждем тебя домой в Москву. Квартирка, у нас невеликая, но места всем хватит. Любящая тебя твоя мать Пелагея Ивановна Окрестина».
Женщины долго молчали в раздумье. Потом Пелагея Ивановна с трудом встала, выдвинула ящик комода, достала треугольничек письма.
— Его ответ, — склонилась она над помятой страничкой.
«Письмо ваше, дорогая мама, сильно на меня подействовало. Оно будет согревать меня в бою, утешать в дни печали. Теперь всегда буду помнить, что я не сирота, что есть у меня Родина, есть мать, дорогие мне люди. Я оправдаю ваше доверие. Желаю вам здоровья и счастья. Ваш любящий сын Михаил Симонов. Полевая почта 25552».
Пелагея Ивановна бережно разгладила уголки письма, заскорузлым пальцем опять начала водить по строчкам.
— Давно писем нет от Мишеньки. А я все пишу, пишу ему...