Судьбы людские
Под вечер раздался робкий стук в дверь кабинета. Худенькая женщина лет за сорок с порога глянула скорбными карими глазами.
— Слух прошел, — заговорила гостья, — что вы милосердную артель собираете. Так, может, и меня возьмете на подмогу? — Женщина грустно улыбнулась, и все ее тонко очерченное лицо с короной черной косы над чистым лбом вдруг осветилось тем внутренним светом, которым полны лики Андрея Рублева. — Не сомневайтесь, доктор, пригожусь для любой работы, хоть за малышами присмотреть, хоть белье старикам простирнуть. Ухаживать за слепыми умею. Отец мой был слепой. — Боясь, что откажут, добавила:
— Меньшой мой, Генка, мальчишка сметливый, помощником в чем будет. А старшие сыны на фронте.
Тогда не знала эта женщина, что дождется своих сыновей — и артиллериста Бориса, и летчика Володю. Но Володя вернется домой изувеченным. Не покладая рук будет выхаживать его мать. Но все это потом. А сейчас, подавшись вперед всем своим худеньким телом, она ждала ответа.
Я уже поняла, что передо мною тетя Дуня. Так по-родственному звали в округе эту женщину. Та тетя Дуня, что в свободное время была безотказной нянькой всем соседским детишкам, которая делилась с ними всем, чем могла, приютила и отогрела подлинно материнским теплом осиротевшего Генку.
Усадила женщину, взяла в свои ее тяжелые спорые руки.
— Спасибо, Евдокия Павловна. Будете членом нашей бригады и главной по опеке слепых. Приходите во вторник к девяти на занятия. Выдадим вам халат. Сорок четвертый размер подойдет?
— Подойдет, — грустно усмехнулась она. — Только халат я сама сошью. Вы не беспокойтесь! [25]
Так Евдокия Павловна Арсеньева стала у нас помощницей, другом. Она вошла в бригаду, которую мы создали по примеру ленинградских комсомольско-молодежных бригад. Десять человек — сандружинницы со швейной фабрики во главе с Катей Сахаровой — нашим политруком, другие десять — матери и жены фронтовиков. Основной задачей сандружинниц был медицинский уход за инвалидами войны, остальные члены бригады периодически обследовали квартиры, следили за санитарным состоянием участка — чистотой улиц, дворов, квартир — ведь это самая надежная преграда инфекции, разносили по участку мыло, талоны на керосин, профилактические таблетки от желудочно-кишечных заболеваний, праздничные подарки для детей семей фронтовиков, оказывали через райком партии и райздравотдел наиболее нуждающимся материальную помощь в виде теплой одежды и обуви, карточек на дополнительное питание. Нашим женщинам приходилось делать уборку и стирку у немощных стариков и больных людей, сидеть с детьми в экстренных случаях, ухаживать за теми, кто нуждался в постельном режиме. Это позволяло быстрее справляться с болезнями, скорее возвращать людей к полноценному труду в грозные военные дни, когда каждая пара рабочих рук была так важна для Родины. Работали члены нашей бригады по суточному графику.
Посоветовавшись в райкоме партии и горкоме Общества Красного Креста, мы вызывали на соревнование всех участковых врачей и медсестер поликлиники.
Евдокию Павловну Арсеньеву мы прикрепили к матери фронтовика Пелагее Ивановне Окрестиной. У этой женщины в то время было крайнее истощение, сердечно-сосудистая недостаточность. Она нуждалась в уходе, дополнительном питании, теплой одежде.
Семья Окрестиных недавно вернулась из эвакуации. Глава семьи Семен Яковлевич — железнодорожник — был болен. Старшая дочь Окрестиных Женя, хотя и сохранила круглоликость, выглядела болезненно бледной. Не радовал вид и не по-детски хмурого Вовки.
Пелагея Ивановна обессиленно сидела на старом табурете, скрестив на коленях большие, тяжелые руки. [26]
Подняла на нас скорбный, измученный, без улыбки взгляд. Да и чему улыбаться? Муж, дети и сама больны, старший сын на фронте и весточки давно не было, с питанием туго.
Стало ясно — семья нуждалась в срочной помощи, И вечером члены нашей бригады принесли Окрестиным дорогие по тем временам «гостинцы»: Гликерия Титовна Евсеева и Татьяна Николаевна Борисова — кулек пшена и пачку масла, тетя Дуня — кирпичик ржаного хлеба и несколько кусочков пиленого сахара, Евгения Павловна Капризина — несколько поленьев дров для «буржуйки».
Вскоре мы помогли Окрестиным обзавестись кое-какой утварью, самой необходимой мебелью. А потом Евдокия Павловна принесла им ордера на теплое пальто для Вовки, на женские ботинки и карточку на дополнительное питание!
— Это вам, Пелагея Ивановна, от военного отдела райкома партии.
Впервые за долгое время радость вошла в тесную квартиру. Пили морковный чай, беседовали, вспоминали, мечтали о будущем. Но особенно много говорили о старшем сыне Пелагеи Ивановны и Семена Яковлевича — летчике Борисе.
В школе Борис отлично учился, все получалось у него. Что кашу сварить, что сапоги подбить. Баян купили — и его освоил. Но особенно любил Борис рисовать. Пелагея Ивановна мечтала: быть старшему сыну художником!
Рос Борис добрым, чутким к чужой беде. Однажды поздней осенью он вернулся из школы в одной рубашке, хотя уходил одетым в куртку.
— Где куртка? Раздели тебя что ли? — всплеснула руками Пелагея Ивановна.
— Мальчишке отдал, — хмурясь, сообщил сын, натягивая старый свитер. — Ты не сердись, мама. Она ему нужнее, а я и в свитере прохожу. А подрасту малость — в авиамеханики подамся. Отработаю долг.
Так Пелагея Ивановиа узнала о мечте сына стать летчиком. Долго не спала она в ту ночь, все о Бориса думала. Рисовать бы сыну, талантлив к этому делу, а его в небо потянуло. Теперь не удержишь!
Постепенно на картинах Бориса появилось столько самолетов, что уже не хватало места ни речке, ни подмосковному бору. Расправив краснозвездные крылья, [27] самолеты на больших скоростях проносились над их домом, над крышей школы.
Как-то нашел Борис в чулане старую пожелтевшую фотокарточку. Как сквозь запотевшее стекло проступили крутой девичий лоб, брови вразлет, тонкий прямой нос. В уголках полных губ затаилась улыбка. И ни одной морщиночки! Неужели мама? С тех пор всюду носил эту карточку с собой.
В пятнадцать лет поступил сын в осоавиахимовский аэроклуб. По окончании его стал работать авиамехаником на одном из аэродромов.
Как-то поздно вечером, вернувшись с работы, будущий летчик нарочито долго очищал подошвы новеньких сапог о железную скобу. Войдя в комнату, срывающимся голосом пробасил:
— Принес тебе, мама, первую получку. Купи себе бордовое шерстяное платье. — И положил на комод новенькие хрустящие бумажки.
Не купила себе Пелагея Ивановна бордового платья... Борису сшили первый в его жизни костюм. И показался ей сын еще краше — сероглазый, румяный, плечистый...
Тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Читая о Мадриде, о легендарном генерале Лукаче, Борис скрипел зубами — не успел вырасти! Сунулся было в военкомат — не взяли! Неужели не быть ему бойцом интернациональной бригады?
Когда лихая беда обрушилась на нашу Родину, ушел на фронт и инструктор Метростроевского аэроклуба Борис Окрестин. С той поры каждая минута Пелагеи Ивановны наполнилась ожиданием, болью за своего сына и сражающихся за Родину сыновей всех остальных матерей.
К весне 1942 года воздушных тревог в Москве значительно поубавилось. Но у нас, медиков, забот не уменьшилось, хотя с помощью бригады работать на участке стало много легче. Теперь у нас есть и свой детский врач и другие специалисты.
Члена нашей бригады заведующую тридцать шестой детской консультацией Наталью Федоровну Миловидову ребятишки зовут тетя мама. Когда она берет на руки малыша, ее серые глаза так и лучатся радостью. [28]
...Витенька слабо лопочет что-то совсем непонятное, но тетя мама после осмотра знает о нем столько, словно он все рассказал ей о себе. И она выписывает Витеньке донорское молоко, крупяной отвар и клюквенный кисель, приготовленный на настоящем сахаре.
После приема в консультации Наталья Федоровна идет по домам, сама поит больных малышей горькой микстурой, подлинно драгоценным по тем временам рыбьим жиром, смазывает яркой зеленкой пупырышки ветрянки. А чтобы «подсластить» неприятную процедуру, рассказывает о приключениях неутомимого Колобка, замешанного на белой муке и сливочном масле.
— Колобок тоже выдается по карточкам? — Оленька облизывает сухие губы.
— Нет, — отвечает тетя мама. — Колобку не нужна хлебная карточка. Он прикатил к нам из волшебной страны, где нет войны и все дети, большие и маленькие, после обеда едят медовые пряники. — Тетя мама отходит на шаг от постели Оленьки и взыскательно рассматривает свою работу. — Пестрая, как кукушка! Тебя не узнать.
— А Колобок узнает?
— Колобок обязательно узнает. Он любит хороших девочек, таких как ты.
И тетя мама идет дальше. При встрече мы молча крепко пожимаем друг другу руки. У нас одна жизнь, одна работа.
Вместе с Натальей Федоровной Миловидовой в бригаду пришла и другой детский врач — Сарра Моисеевна Белкина. Небольшого росточка, худощавая, она сама издали походит на подростка, хотя возраст у нее далеко уже не юношеский.
В пересменок я заглянула в ее крохотный кабинет, чтобы уточнить список детей, остро нуждающихся в помощи. Там, кроме Белкиной, находилась еще одна женщина — высокая, очень худая. Рядом с нею стояла доктор Белкина. Ее глаза казались совсем молодыми, иссеченные морщинами обычно бледные щеки порозовели, а во всем облике сквозило что-то мягкое, материнское.
— Возьмите, Анна Матвеевна, не стесняйтесь, я как-нибудь обойдусь. [29]
Взяв ножницы, она аккуратно отрезала от своей хлебной карточки драгоценную полоску с талончиками на вторую декаду июня — каждый из них давал право на четыреста пятьдесят граммов хлеба в день. Доктор, отстоявшая от смерти столько жизней, спасала от беды следующие. Женщина потеряла хлебные карточки, и теперь врач решила — четыре с половиной килограмма хлеба этой матери и ее сыну нужнее, чем ей.
— Я не возьму, — отбивалась женщина. — Мы с Мишенькой как-нибудь перебьемся на картошке... — Но Сарра Моисеевна втиснула в ее ладонь свой королевский подарок. И Мишина мама припала заплаканным лицом к плечу своей спасительницы.
Я попыталась незаметно уйти, но под ногой зазвенела плитка пола. Доктор Белкина обернулась, и показывая на свою гостью, неестественно громко сказала:
— Вот чудачка! Расплакалась, что у нее украли хлебную карточку! А сама забыла, что отдала ее мне на хранение!
Так уж повелось, что утром каждого вторника члены нашей бригады встречаются в поликлинике и мы отчитываемся перед коллективом о сделанном за неделю. Но работа на участке так сплотила бригаду, что мы иногда выкраиваем после напряженного дня часок, чтобы забежать и в другие дни друг к другу, узнать, как идут дела.
Сегодня трое из нас решили зайти по дороге домой к Евдокии Павловне Арсеньевой. Невеселая она была на последнем собрании бригады. Не прибаливает ли?
Тетя Дуня приветлива, как всегда.
— Здорова я, — говорит она. — Вот разве душа... Давно писем нет... — И украдкой вытирает слезу.
«О сыновьях томится», — думаем мы, рассаживаясь за шатким столом. Оба сына нашей подруги — Борис и Владимир — на фронте.
— Сейчас чай пить будем, — оживляется загрустившая было хозяйка и ставит на стол тарелку с тончайшими ломтиками хлеба, проворно чистит и режет большую луковицу, круто посолив хлеб, раскладывает на нем пахучие колечки.
— Угощайтесь. Сытнее — и витамины. [30]
Смахнув на ладонь шелковистые луковые шкурки, тети Дуня бережно ссыпает их в баночку из-под леденцов и закрывает расписной жестяной крышкой.
— Пригодится в хозяйстве: в похлебку или пряжу покрасить, — поясняет она. — Цвет терракот получается. — И светлеет лицом. — Это меня Володя цветам обучил.
Забыв о своей чашке, тетя Дуня начинает рассказывать нам о сыновьях. С третьим ее сыном мы хорошо знакомы — это приемный Гена Гребешков, осиротевший в лихую зиму сорок первого года.
— Володя-то мой рисовать очень любил. И краски для него с детства не просто краски — охра там или лазоревая какая. В каждой он находил что-то необыкновенное. Казалось ему, к примеру, что красная краска гвоздикой пахнет, пряный у нее запах. Или возьмет тюбик с зеленой краской, размажет на ладони и любуется: «Смотри, какой цвет, будто весенняя трава». — «А вот мне, говорю, — некогда было в детстве ни на цвета, ни на траву любоваться. Зато сколько же я ее перекосила». А то начнет меня Володя экзаменовать, какая краска как называется. Я сначала никак запомнить не могла. — «Зеленая, — говорю, — она и есть для меня зеленая, только одна посветлее, другая потемнее». А ведь выучилась потихоньку.
Над кроватью тети Дуни висит большой портрет Лермонтова, нарисованный маслом. Живые, пытливые, полные затаенной печали глаза. Красный гвардейский мундир. В левой руке зажата перчатка, словно поэт вот-вот бросит ее в лицо тупому самодовольному обществу, в котором он был так одинок. Володя закончил этот портрет за несколько дней до войны.
— Я ведь разговариваю иногда с Лермонтовым, — говорит тетя Дуня, увидев, что мы смотрим на портрет. — Вернешься с ночного дежурства, сна порой нет, а поговорить не с кем. Вот и расскажешь все ему. Как с утра по делам бригады по домам ходила — белье старикам стирала или убиралась у них, кого уговаривала пить таблетки от желудочных болезней. Таблетки-то, сами знаете, полынные. Кабы сахаром посыпать, так принимали бы. А так стой да упрашивай.
— Что же вы хлеб не берете? — спохватилась тетя Дуня. — Приняли меня в свою бригаду — значит и горе, [31] и радость, и последнюю корочку пополам. И чаю давайте подолью.
Отхлопотав, тетя Дуня о чем-то задумывается, продолжает:
— Володя мой все говорил, что у каждой краски свой секрет, своя сила. Видно, прав он. Взять красный флаг. Вроде цвет у него от обыкновенной краски. А выходит — от необыкновенной. Нам на него радостно смотреть, а врагам тошно...
В это время по улице, скрежеща гусеницами, проходит танк. Тетя Дуня откидывает синюю бумажную штору, взглядом провожает машину.
— Когда дойдем до Берлина, сколько красной краски потребуется!... Лишь бы поскорее дойти. А уж потом все наверстаем. Всего у нас будет вдосталь: и хлеба и красок.
Евгения Павловна Капризина обходила свое хозяйство. Весна выдалась дружная. Из слоистого, потемневшего сугроба на асфальт бежали ручейки. «Во дворах лед не сколот. Грязь по щиколотку. Надо принимать меры. Иначе опять разведутся эти самые микробы...» — подумала Евгения Павловна.
В очередной квартире на звонок не ответили. Евгения Павловна толкнула дверь. Она оказалась не запертой. В кухне было пусто. На полу среди черепков посуды расхаживал невесть откуда взявшийся голубь. В дальнем углу шевельнулось что-то. Когда Евгения Павловна подошла, из-под армейской шапки на нее блеснул голубой детский глаз.
— Ты чей? — ахнула женщина.
— Ничей. — Возле замурзанного рта качнулось облачко пара.
— Как ничей? Мама твоя где?
Ответом было суровое молчание.
— Как тебя звать?
— Санька, — тихо выдохнул мальчик. — Александр Иванович Федоров.
— Пойдем ко мне, Александр Иванович, — нашла Евгения Павловна его руку, потянула к себе.
Мальчишка отбивался, боясь расстаться с осиротевшим, холодным отчим домом. Большая шапка свалилась [32] на пол, и Евгения Павловна увидела маленькое заострившееся лицо.
— Пойдем, сынок, пойдем дорогой. Я золотых рыбок тебе покажу.
Когда Иван Степанович Капризин вернулся поздним вечером домой, увидел возле аквариума худенькую фигурку, одетую в сатиновую рубашку, которую сам он носил по воскресеньям. Короткий ежик русых волос еще не просох после мытья. Иван Степанович посмотрел на жену — и удивился ее помолодевшему счастливому лицу. Помогая ему раздеться, она тихо молвила:
— Сколько горя вокруг, а у нас нечаянная радость. Правда, Ваня?
Иван Степанович потер захолодевшие на мартовском ветру руки, тихо подошел к ребенку, положил тяжелую рабочую ладонь на его затылок, заглянул в глаза и весело сказал:
— Пошли ужинать, сынок. А потом решим, чем по хозяйству заняться.
Лицо Саши порозовело, он кивнул головой и еще раз бросил взгляд на рыбок в зеленоватой воде аквариума. Одна, уткнувшись в стекло, смотрела прямо на него, словно радуясь, что опять у Саши Федорова есть семья, что стал он еще одним сыном нашей бригады.
Погода словно взбесилась. На Большой Калитниковской — настоящий потоп. Нахохлившись, жмутся друг к другу дома. Беспомощными желтыми утятами кружатся в бурлящих потоках сорванные ветром кленовые листья.
Подъезды, лестницы, двери, плач детей, материнские слезы. На счастливые события врачей не вызывают.
За этой черной клеенчатой дверью живут Анна Андреевна и Захар Алексеевич Киселевы. Немолодой уже Захар Алексеевич работает мастером на фабрике, дома почти не бывает. Дверь обычно открывает Анна Андреевна. Ее бледное, слегка одутловатое лицо еще красиво. Темные волосы без седины так и просятся под кокошник. Но по тому, как раздуваются крылья тонко очерченного носа, как часто вздымается грудь, врачу ясно: Анне Андреевне не хватает воздуха — бронхиальная астма. [33]
Так уж получалось, что наши встречи не обходились только осмотром и выпиской рецептов. Сидя на старом, окованном жестью сундучке, Анна Андреевна не раз поверяла врачам свои житейские заботы.
— Зима на пороге, а дочка опять без обуви. Из пальтишка тоже выросла. Может, и болеет часто поэтому. Вы уж послушайте ее, что-то опять покашливает. От Коли, младшего, письма давно нет. Воюет. Во сне его вижу часто. А Митя! Откуда силы берет? Работает на «Серпе и молоте» в горячем цехе, да еще учеба, да общественная работа какая. — Анна Андреевна загибает палец за пальцем, считая заботы сына. — И уж такой он у меня уродился, — в голосе матери слышатся нотки гордости за сына, — во всем ему надо быть первым.
...Сегодня Анна Андреевна не встретила меня у порога. В небольшой кухне — пасмурно, неуютно. На столе блюдечко с недоеденной чечевичной кашей-размазней...
Сбросив промокший плащ, вхожу в комнату, узкую и длинную.
— Анна Андреевна!
Ни звука. Только фикус на подоконнике поднял зеленое глянцевое ухо.
— Да где же вы, дорогая? — уже тревожась, снова спрашиваю я.
Из дальнего угла, где стоит кровать, приходит ответ:
— Помираю я.
Все пережитое за день сразу стерлось, ушло. На всем белом свете остались только этот уже равнодушный к своей судьбе голос, порывистое, со свистом дыхание Анны Андреевны. Мозг, работая с лихорадочной быстротой, начинает оценивать степень угрожающей опасности, искать выход. Приступ бронхиальной астмы каждую минуту может перейти в отек легких.
«Бум, бум, бум», — барабаня в стекла, забил тревогу ливень. Под моей ногой жалобно скрипнула половица. Где-то набатом хлопнула дверь...
У участкового врача в таких случаях имеются две возможности: первая — вызвать «скорую помощь». Это значит — больному сделают внутривенное вливание лекарств, которых у участкового врача под рукой нет. Если удушье будет нарастать — сделают кровопускание. Но вызов «чужих» врачей может испугать Анну Андреевну сознанием смертельной опасности, внушить ей мысль о [34] безвыходности ее состояния. Как в этом случае поведет себя ее усталое сердце? Если оно ускорит свой ритм — конец! Второй вариант сулит еще больший риск. «Скорую» не вызывать! Выводить больную из легочно-сердечной недостаточности своими средствами.
Приходится останавливаться на втором варианте.
На спине Анны Андреевны стеклянными пузырями заблестели банки. Со звоном падают в кособокое блюдечко ампулы из-под лекарств. На «красный свет» опасности приходят какие-то особенные, целебные слова. Откуда они берутся? Не знаю!
Постепенно с лица Анны Андреевны сходит выражение обреченности. Глаза теплеют. Выравниваются дыхание, пульс. И кругом нас все вдруг светлеет. Даже старые ходики, только что пробившие шесть часов вечера, теперь тикают громко, радостно.
А еще через час Анна Андреевна сидит в постели. На ее коленях лежит семейный альбом с фотографиями сыновей. Вот и Митя в перешитом ею пиджаке мужа. И не знает она, не ведает, что спустя годы на плечах Дмитрия Захаровича Киселева заблестят генеральские погоны и тогда, чтобы сосчитать его заботы, пальцев на руках Анны Андреевны уже не хватит.
На улице дождь, пронзительный ветер. В такие ненастные дни вызовов на дом особенно много. Диспетчер поликлиники Александра Петровна Карпушина едва успевает записывать их в пухлый журнал.
Стрелки стенных часов показывают четверть первого. Медики терапевтического отделения во главе с Софьей Дмитриевной Чудовской собрались в конференц-зале. Рядом с главным врачом сидит его заместитель по лечебной части Наум Ильич Усыскин. Он — одна из главных примет поликлиники, ее душа. Непонятно, откуда этот невысокий, сутулый человек черпает силы, чтобы с восьми утра до позднего вечера быть всегда там, где прорыв, где срочно нужна помощь.
Не вышел на работу дежурный врач — больных принимает доктор Усыскин. На срочный вызов некого послать — рядом с водителем в тесной кабине старой «эмки» маячит его белая шапочка. И никто никогда не видел, чтобы он сердился, неуважительно разговаривал с [35] санитаркой или медсестрой, повысил голос на ординатора.
Когда у молодого доктора Люды Вяткиной на участке случилось ЧП и больной с крупозной пневмонией не был вовремя госпитализирован, первым оказался рядом Усыскин.
Плечи Люды вздрагивали от сдерживаемых рыданий. По щекам струились слезы. Старый врач неторопливо вынул из кармана халата клетчатый носовой платок.
— Ну, ну, успокойтесь, коллега, — вложил он платок в ее руку и поправил на Люде сбившуюся на бок шапочку. — Пойдите, дружок, в свой кабинет. Умойтесь холодной водой, чтобы ваши пациенты ничего не заметили, и начинайте прием. Запомните: больные доверяют только тем врачам, которые вселяют в них уверенность в скором выздоровлении. Иначе будете бессильны полночь им. — Он грустно улыбнулся и продолжал: — Медицина — призвание мужественных. Равнодушным и хлипким возле человеческого горя делать нечего. — И убедившись, что Людины заплаканные глаза проясняются, добавил: — Дома засядьте за терапию. Прочтите еще разок ранние симптомы крупозной пневмонии. А сульфидин для вашего больного я как-нибудь раздобуду.
...Поздним вечером, когда московские улицы погружены в беспросветную тьму, доктор едет на тряской «Аннушке» на другой конец Москвы. Прикрыв глаза, вспоминает тех, кому хоть немного скрасил этот трудный военный день. Размышляет о своих молодых коллегах. Иногда, правда, все реже и реже, его посещает музыка. Вот и сейчас, словно на помощь, к нему приходит Первый концерт Чайковского, Лицо Наума Ильича молодеет. Расправляются морщины между бровями, разглаживается лоб. Он вслушивается в звуки, волшебные звуки концерта, который помнит наизусть.
Чья-то сильная рука опускается на его плечо.
— Гражданин, проснитесь, конечная остановка, — звучит скрипучий голос. Из теплого платка на него недружелюбно смотрит кондукторша. — Лишнего хлебнули? И где только умудряются доставать? Выходите!
Старый доктор поднимает голову, видит широкую спину кондукторши в сером ватнике, край большой кожаной сумки. [36]
— Извините, пожалуйста, — тихо говорит он и выходит. Сквозь ветер и дождь идет домой, подняв воротник старого пальто.
Через несколько коротких часов начнется его новый трудовой день. И снова надо будет кого-то спасать от пневмонии, кого-то госпитализировать. Кому-то помогать советом, утешением.
Сколько же доброты нужно для того, чтобы за долгие годы не очерстветь душой, постоянно находясь рядом с чужой бедой, чтобы снова и снова воспринимать чужое горе, как свое, и в любое время дня и ночи приходить людям на помощь...
На собрании терапевтического отделения поликлиники первой предоставляется слово политруку нашей бригады Екатерине Сахаровой.
Катя пришла в поликлинику прямо с ночной смены. В ее ушах все еще стрекот швейных машин, а перед глазами — зеленая лента ватников, гимнастерок, стеганок.
Немного смущаясь, то и дело приглаживая рукой пышные волосы, Катя рассказывает об успешном наступлении наших войск в районе Сталинграда.
После политинформации настроение у всех приподнятое. Главный врач предоставляет слово члену нашей бригады Анне Николаевне Ярцевой, ответственной за ремонт квартир фронтовиков.
От худобы и забот лицо Ярцевой иссечено мелкими морщинками, хотя ей нет и сорока. С семи утра Анна Николаевна уже обошла дворы, заглянула в квартиры, где шел ремонт. Проверила, как пригнаны рамы, почищены ли дымоходы. Ничто не ускользнуло от ее взгляда: ни разбавленная чем-то олифа, ни ржавые гвозди.
Медлительный, рыхлый управдом Александр Степанович едва поспевал за ней.
— А эти пятна откуда взялись? — белесые брови Ярцевой сошлись на переносице, что не предвещало ничего хорошего.
— Крыша в порядке. А пятна от сырости. С начала войны квартира Сазоновых не топлена.
«Цепляется, как репей», — мысленно сердился Александр Степанович, продолжая давать объяснения. Ему очень хотелось послать Ярцеву ко всем чертям, но он [37] сдерживал себя, деликатно покашливая в кулак, иногда громоподобно чихая. «Только бы акт подписала о приеме ремонта», — думал он. Но Анна Николаевна подписывать акт не торопилась.
— Это как же так? Пол настелен заново, а доски? Так и ходят, так и ходят... — Притопывая, Ярцева проделала несколько па, оставляя на свежевыструганных досках темные следы.
Александр Степанович рассвирепел. Его усы затопорщились, как у сердитого кота.
— Что здесь, Колонный зал Дома союзов?! Может, и паркет еще прикажете настелить?
— Когда-нибудь и паркет настелим, — наступала Ярцева. — Вернется с фронта Сазонов, а чем его встретим? Так что не взыщите, Александр Степанович. Будет хороший пол — акт подпишу. Не будет — встретимся в райисполкоме.
— Каждый день с ним воюю, — негодует Анна Николаевна. — За что только бюрократу рабочую карточку первой категории дают?
— Так на иждивенческую он не проживет! — смеется Капризина.
Следующий вопрос — анализ заболеваемости на участках поликлиники.
Заболеваемость! В войну — это шабаш ведьм, скопище давно забытых болезней, сваленных в одну гигантскую кучу. Это сильный, хорошо замаскированный враг. Его лицо постоянно меняется в зависимости от условий жизни, миграции населения, времени года, десятка других причин. Одни болезни выталкивают и опережают другие. Дрожат в ознобе ослабевшие, необходимые заводам руки. Простаивают станки. Падает выпуск оборонной продукции — снарядов, орудий, танков. Вот что такое заболеваемость!
Прошедшие месяцы научили нас многому. Окрепла наша бригада. Работаем по суточному графику — как на заводе. Теперь в каждом доме у нас — зоркие глаза, добрые руки. С началом реэвакуации на нашем участке значительно увеличилась численность взрослого населения, прибавилось восемьдесят восемь малышей, а заболеваемость, особенно инфекционная, снизилась! Если в начале 1942 года на участке было зарегистрировано тридцать семь случаев серьезных инфекционных болезней, [38] то теперь они — чрезвычайное происшествие! Но мы знаем, успокаиваться нельзя. На смену одним болезням могут прийти другие. К тому же еще не изжиты алиментарная дистрофия, болезни сердца. Наша задача: обходя квартиры, находить и как можно раньше начинать лечение таких больных.
И еще об итогах. Мы приняли после ремонта с отметкой «хорошо» пятьдесят квартир семей фронтовиков. Помогли в прописке десяти матерям, вернувшимся из эвакуации. Выходили на дому сорок пять больных.
Вот как наш скромный труд оценивали в те годы фронтовики. Лейтенант Алексей Беляев, матери которого мы тогда немало помогали, писал: «Ваша забота о наших близких воодушевляет нас, воинов Красной Армии, на новые боевые подвиги. Мы чувствуем заботу советских людей в тылу. Их героический труд является неотъемлемым делом общей победы. Желаю бригаде дальнейших успехов. Ваш Алексей Беляев».
Письма с фронта на имя нашей бригады, а теперь и других бригад поликлиники приходили все чаще и чаще. Это нас радовало и вдохновляло. Благодаря им как-то особенно обостренно чувствовали мы свою причастность к великой битве, которую вел советский народ за свободу и независимость Родины.