Хаит из Лома Павлова

Мы встретились с Хаитом, когда в Сталинграде еще никто не знал ни сержанта Павлова, ни дома его имени. Нас свел случай. Он произошел в начале сентября сорок второго. Горел Сталинград, рушились его здания, а Волгу без устали рвали снаряды, мины, бомбы! День близился к вечеру. Я подошел к левому берегу реки с надеждой, что сумею еще до полуночи переправиться в Сталинград. Но на чем?.. И вдруг увидел лодку и человека в длинной шинели с веслом в руке.

— Не туда случаем собираетесь плыть? — спросил я и указал рукой на противоположный берег.

— Куда же еще? Туда, — ответил лодочник, повернувшись в мою сторону. — И вы, как я понимаю, тоже хотите туда. А шо там хорошего?

По говору я понял, что лодочник, видимо, из южных краев, и не ошибся. На мой вопрос: не крымчак ли? — он, улыбнувшись, спросил:

— Одессу знаете?.. Я еще спрашиваю... Кто не знает Одессу? На тож она и мама, шоб ее все знали и, между прочим, уважали. Так я говорю, товарищ?.. Не знаю, как вас величать, темновато, не видно, что в петлицах.

— Ну, положим, знают не только Одессу. Есть много славных городов.

— Не спорю. Но Одесса одна. Поверьте мне, я кое-где побывал и имел возможность сравнить. Так вот, я — одессит. В Одессе мама меня родила, там с морем повстречался и, кажется, сдружился, за девочками тоже там ухаживал, словом, жил вполне прилично. И вот я здесь. Почему — сами догадываетесь. Вы тоже, как я понимаю, явились в этот рай не на прогулку... Фамилия у меня тоже одесская — Хаит. Да-да, пусть вас не удивляют мои слова про фамилию. Все настоящие Хаиты живут именно в Одессе. А если вы встретите Хаита, скажем, в Москве или в другом каком-либо городишке, то я уверен на все сто процентов, шо он тоже одессит, но судьба по какой-то причине вытолкнула его оттуда, и он вынужден страдать по Одессе вдали от нее.

Потом Хаит примолк, бросил взгляд в сторону города, прислушался и решительно сказал:

— Поплыли, товарищ! Кажется, гансики перестали швыряться «огурцами». У них бай-бай...

На веслах Хаит работал основательно, чувствовалась морская закваска. Пока плыли, молчал. Только один раз на середине Волги спросил:

— А вы, товарищ, когда-либо держали весла в руках?

— Были случаи, — ответил я.

— Случаи, — с иронией, как я почувствовал, произнес Хаит и снова притих.

На берегу мы не задержались. Хаит взял весла и на ходу спросил:

— Может, встретимся в Одессе, а?

— Недурно бы...

На этих словах мы расстались. Хаит, ускорив шаги, растворился в ночной тьме. Где-то вблизи застучал пулемет, и что-то грохнуло так, что шевельнулась земля под ногами. Небо на мгновение озарилось яркой вспышкой, после которой снова стало темно.

Без Хаита мне стало тоскливо. В нем было что-то притягательное, располагающее к себе. Без конца бы слушал его южный говорок, восхищенные рассказы про Одессу, но увы, возник и, будто звездочка на небосводе, мгновенно исчез. Так уже не раз бывало...

Однако с Хаитом произошло по-иному. На второй день после переправы через Волгу мне пришлось пробираться к мельнице — на командный пункт полка, чтобы определить свою судьбу. Не сразу сумел это сделать: мельницу противник держал под прицельным огнем. Когда я проскочил через поражаемую зону и оказался внутри этого здания, то удивился силе его каменных стен. По ним колотили снаряды, били крупнокалиберные пулеметы, а мельнице хоть бы что — стояла как утес. А внутри — на каждом этаже — шла боевая работа. Отсюда велось наблюдение за противником, до которого рукой подать, здесь засекались его огневые точки, с этажей мельницы определялись маршруты выдвижения наших штурмовых групп.

И вдруг на первом этаже слышу зычный басок:

— Сержант Хаит, к лейтенанту!

Неужто мой лодочник? Я замер, чтобы взглянуть на него. И вот с каменного пола, на котором, видимо, дремал, поднялся тот самый сержант и, заправляя на ходу шинель, пошел ровной походкой в ту сторону, откуда прозвучал голос. Да, это он, тот самый одессит.

— Привет из Одессы! — вырвалось у меня.

Хаит резко повернулся ко мне.

— А-а-а, ночной пассажир! — улыбкой озарилось его лицо. — Вы тоже здесь? Выходит, одни у нас стежки-дорожки...

Теперь я хорошо его разглядел. Увидел большой лоб, живые с хитринкой глаза и брови, будто крылья птицы в полете. Еще заметил пальцы его рук — длинные, тонкие, как у музыканта. Кто же он по профессии, может, скрипач или пианист?

Все в один раз узнать невозможно, как говорят, надо с человеком пуд соли съесть, чтоб познать его. И я с того часа, оказавшись поблизости, уже больше не упускал из поля своего зрения гвардии сержанта Хаита.

В ночь того же дня мой герой снова ушел в темноту, как он сам сказал, ближе к гансикам, чтоб плюнуть им в лицо. Ушел вместе с лейтенантом Иваном Афанасьевым, командиром пулеметного взвода, и еще с несколькими бойцами. И должность получил самую боевую — первого наводчика станкового пулемета.

Ушли они на подкрепление к сержанту Павлову, в тот самый дом, который острым клином врезался в немецкую оборону и уже трое суток удерживался всего четырьмя бойцами. А дом-то четырехэтажный, и немцам он был что кость в горле, ибо мешал им продвинуться к Волге. Командир полка, когда напутствовал бойцов Афанасьева, так сказал:

— Ребятки, прошу вас, держитесь там изо всех сил. Фрицы не должны пройти через вас!

Когда с большими усилиями сквозь узенький коридорчик-проход, похожий на щель, удалось пробраться в дом, Хаит сострил:

— Это же Ноев ковчег... Кругом акулы...

Что верно, то верно, немцы плотно обложили этот дом — с трех сторон прижались к нему, а вот замкнуть колечко не смогли: ребята Павлова не позволили.

Павлов обрадовался подкреплению. Еще бы, вон сколько набралось народу, аж тесно стало в угловой квартире на четвертом этаже. Он подходил к каждому и жал руку.

Хаит, прищурив глаза, оттого, что лампа-гильза еле светила, пристально посмотрел Павлову в лицо.

— Домовладельцам, между прочим, тоже рекомендуется бриться.

— Это кто же домовладелец-то? — проокал Павлов.

— Ваша персона, — Хаит ткнул длинным пальцем Павлову в грудь. — Весь берег только и твердит: «Дом Павлова, Дом Павлова...»

— Так и говорят?.. А побриться, браток, некогда было. Да и бритвы путевой не имею.

— Считай, шо тебе повезло: лучший парикмахер из самого лучшего города в мире — Одессы явился в твой непотопляемый ковчег и готов навести на твоем лице полный ажур.

— Постой, постой, это кто же лучший из самого лучшего, не ты ли?

— Ты, Павлов, просто вундеркинд — улавливаешь на ходу. Шоб я так жил, лучший парикмахер — это я... Ну так шо, будем бриться?

— Погоди, браток, — Павлов почесал затылок. — Мне соснуть бы... Ноги уже не держат... Трое суток отбиваемся...

— Понял, — Хаит нахмурил брови-крылья. — Товарищ гвардии лейтенант, куда ставить «максимку»?

— У этого окна, — Павлов, опережая командира взвода, показал рукой. — Оно выходит на площадь 9 Января. Оттудова фрицы лезут косяками...

И пошла боевая работа. В странных, даже невероятных условиях пришлось действовать каждому в отдельности и взводу в целом. Хаит и слыхом не слыхал, чтоб, скажем, стена была линией фронта, а окно — передним краем. А какая может быть оборона без окопа или траншеи? Нелепица... И все-таки так вышло, коль мы запустили этих гансиков в город. Они по закоулкам и домам шастают, и мы тоже превратили мирный дом в рубеж обороны. А иначе никак нельзя.

Рука потянулась к тетради, обыкновенной ученической, в косую линейку. Она лежала на полу. По ее обложке прошелся чей-то сапог — отпечаток грязной подметки впился в оранжевый цвет обложки... «Ученик 1-го «в» класса», — прочитал Хаит, и будто из тумана перед глазами возник сынуля Яшенька, его рыженькая головка и носик-курносик, усеянный веснушками. Тоже должен был пойти в 1-й класс... Вздрогнул Хаит, в дрожащих руках заколыхалась тетрадка. Недобрая мысль приплыла: а вдруг над ними — его Беллой и Яшенькой — там, в Одессе, падлы гансики измываются...

Хаит прильнул к пулемету и, нажав на гашетку, с наслаждением прошелся длинной очередью по ползущим из-за «молочного дома», что на площади 9 Января, фашистам.

— Так их!.. Мать их в душу! — чей-то хриплый голос услышал Хаит.

— Не трогай мать, фраер! — в сердцах произнес Хаит и, не отрываясь от пулемета, продолжал поливать огнем площадь.

— Меняй позицию! — скомандовал командир пулеметного расчета Воронов, и Хаит вместе с Иващенко и Свириным, ухватив «максим» за станину, понесли его с четвертого этажа на третий, чтоб оттуда ударить по наступающим. А следом подносчик Бондаренко тащил ленты.

— Ложись! — прогремел Воронов, над головой которого прожужжала пуля, влетевшая, видимо, через окно на лестничном марше.

Все распластались прямо на ступеньках лестницы. Бондаренко не успел. Его жигануло по ноге. Он ойкнул и прилип к стенке. Хаит подскочил к нему и увидел опаленную штанину на правом бедре.

— Никак разрывная воткнулась...

Так оно и было: пуля впилась в бедро и солидно раскромсала его. Кровь из раны струей лилась до тех пор, пока Воронов с Хаитом не смастерили жгут и туго перевязали раненое бедро. Бондаренко побледнел, глаза его затуманились, он тяжело вздохнул.

— Не кисни, Бондарь, — успокаивал друга Хаит. — Ты же сильный малый. Благодари Бога...

— За что? — сквозь зубы процедил Бондаренко.

— Если б, не дай бог, чуть выше пуля-дура воткнулась, ты, Бондарь, в «оно» превратился бы. Понял? А что мы имеем налицо: мужское хозяйство в полном ажуре. За это и благодари Всевышнего, хотя ты, как я соображаю, и неверующий.

Шутки в сторону, но Бондаренко было худо. Его лицо то наливалось кровью, то бледнело как снег. Лейтенант Афанасьев приказал Хаиту и бойцу Сабгайде сопроводить раненого в медпункт. Пришлось снова продираться через тот самый узкий проход, по которому двигались к Дому Павлова. Часто надо было ползти по-пластунски, поэтому Хаит и Сабгайда по очереди взваливали на свои плечи Бондаренко и еле-еле преодолевали метры простреливаемого пространства. Однако ж до мельницы добрались благополучно. А там, подкрепившись кашей, когда стемнело, легли, как сказал друзьям Хаит, на обратный курс. Вместо Бондаренко в пулеметный расчет был назначен боец Довженко.

Не с пустыми руками двигалась группа на свою позицию. У выхода из мельницы бойцы заметили несколько ящиков, прислоненных к стенке.

— Кажется, патроны, — определил Сабгайда.

— Думаешь? — спросил Хаит и тут же как старший распорядился: — Берем ящичек. Нам не будет он лишним.

Только в Доме Павлова обнаружилось, что в ящике не патроны, а гранаты-»лимонки».

— Тоже штучки гарные, — произнес Хаит, докладывая о ящике лейтенанту.

Афанасьев насторожился: какой головотяп вместо патронов всучил гранаты?

— По личной инициативе прихватили.

— Это как понимать? — сердито спросил взводный.

Хаит пожал плечами, а лейтенант все понял: свистнули ребята ящик. Но шума не поднял, махнул рукой и велел Хаиту при себе держать ящик.

— Я так и знал... Кому же еще можно доверить столько «лимончиков»?..

Вскоре эти «лимонки» очень пригодились. Фрицы полезли на дом с трех сторон. Сначала ударили их минометы и отрубили целый угол третьего и четвертого этажей, потом пехота кинулась в атаку. Воронов встретил фашистов пулеметным огнем, а Хаит вместе с новичком Довженко, подтащив ящик к северному окну, откуда четко виделась вся ползущая фрицевая рать, пустили в ход гранаты.

— Кидай точней, юноша! — во весь голос советовал Довженко Хаит. — Видишь, как их корчат осколки. А ну-ка, подкинем им еще по паре «лимончиков»!

Фашисты не унимались. Правда, у северной стороны их порядком поубавилось, но зато из здания военторга, как из муравейника, выползали новые цепи атакующих. Павлов, стреляя из трехлинейки, хрипло проокал: «Последний патрон!..» И всем стало ясно: кончились у сержанта боеприпасы.

— У меня тоже пусто! — крикнул Глущенко, и товарищи увидели, как он стал швырять в немцев кирпичи, валявшиеся прямо на полу.

У Хаита еще не иссяк боеприпас. Он, подхватив ящик на грудь, кинулся на помощь к Павлову.

— Убери свою берданку... Пропусти меня к окну.

Павлов молча отодвинулся и уступил место Хаиту. И первая граната, а за ней вторая угодили в гущу немцев.

— Во-во, это дело! — повеселел Павлов.

Хаит работал с понятием: каждую гранату посылал туда, где особенно густо лезли враги. Кидал и что-то приговаривал, то ли «лимонкам» напутствие давал, то ли гансиков клял.

— Слушай, одессит, ты почему разговариваешь сам с собой? — спросил у уха Павлов.

— Знаешь, люблю поговорить с умным человеком, — ответил Хаит и самому стало приятно оттого, что от его слов посветлело лицо у всегда серьезного Павлова.

Павлов тоже взял гранату и выглянул на мгновение из окна.

— Фрицев-то поубавилось, — произнес он и не бросил гранату. — Ты тоже не кидай... Слышишь, одессит?.. Одиночек пулемет подкосит.

Действительно, Воронов продолжал посылать короткие очереди на площадь и к военторгу, куда уползали уцелевшие немцы. Хаит опустился на пол и, прислонившись к стене, закрыл глаза: устал, лоб его усеяли бисеринки пота. Он даже не услышал, как подошел к нему лейтенант. Но стоило Афанасьеву двинуть ногой ящик, чтобы прикинуть, есть ли там еще гранаты, как Хаит мгновенно открыл глаза и, упершись руками в пол, сделал усилие, чтоб подняться.

— Сиди, сиди, — лейтенант положил руку Хаиту на плечо. — Покемарь еще маленько.

— Все, хватит, — Хаит встал на ноги. — Вот это даванул комара... Ничего не слышал... А гансики где?

— Выгляни-ка в окно, увидишь.

Хаит осторожно просунул голову в окно и ахнул:

— Ого-го! Никогда не видел столько мертвецов...

— Спасибо тебе, одессит, за работу... И за ящик тоже благодарствую... Полагается за это орден, но у меня его нет... Располагаю только фляжкой. На, глотни!

— За упокой гансиков не буду...

— Вот чудак, ты глотни за твое здравие, ну и за всех нас.

— Это можно. Ну, как говорят у нас в Одессе, лехаим! — и Хаит приложился к фляжке.

— Только до дна не высоси.

— А я, наивный чудак, подумал-таки, шо вся посудина в моем распоряжении, — улыбнулся Хаит и протянул флягу взводному.

— Ты уж прости, но закуса не имею.

— Товарищ гвардии лейтенант, если у солдата есть шинель, какой может быть разговор о закусоне? — и Хаит картинно вытер рот рукавом шинели...

Сражающийся Сталинград чутко прислушивался к Дому Павлова. С интересом читал о мужественном гарнизоне в дивизионках и фронтовой газете, пользовался слухами, которые приносил беспроволочный телеграф, и, конечно же, каждый, кто находился поблизости, собственным ухом пытался уловить биение пульса жизни в этом доме. Если слышна была пальба, значит, жив гарнизон, но коли стрельба затихала, тревожные мысли обуревали ближних, да и дальних соседей: устояли ли павловцы?

Они по-прежнему держались и совершенствовали оборону дома — рыли подземные ходы. Хаиту эта работа была не по душе. Его тянуло к пулемету, чтоб гансикам, как он любил повторять, огнем в лицо плевать. Но никуда не денешься, приходилось брать в руки и лопату.

— А ты, Нодар, — обращался Хаит к черноглазому грузину Мосиашвили, — лопатку тоже не обожаешь.

— Как узнал?

— По глазам определил. Шо-то невесело светят они.

— По дэвушке, дорогой, скучают. Сам знаешь, дэвушек здэсь нет... Плохо живем...

— Нажимай, Нодарик, на лопату, она ведь женского рода.

— Нэкрасиво шутишь, — сказал Мосиашвили и, подняв руку перед лицом Хаита, произнес: — Тыше, кто-то стучит.

— Где? — Хаит тоже прислушался.

И верно, из-под земли слышны были глухие удары. Мосиашвили приложился ухом к стенке свежевырытого подземного хода.

— Долбят... Кто же это?

— Может, гансики? Давай доложим лейтенанту, — сказал Хаит и кинулся в дом. Взводный тут же явился и тоже прислушался.

— К нам пробиваются. Это точно. По земле не смогли, теперь вот подкапываются. Что будем делать?

— Лопатами головы рубить, — ответил Мосиашвили.

— И так можно.

Вдруг прямо над головами раздался стонущий вой, за которым тут же последовал неимоверной силы удар. Хаит ухватился за взводного и повалился с ним на дно хода сообщения. Это и спасло их. Мина разорвалась рядом, и если бы только они не упали, был бы им каюк, а так только землей да кирпичной крошкой присыпало. Хаит осторожно приподнялся и, увидев глубокую яму-воронку, хотел было поздравить лейтенанта и себя тоже со вторичным рождением, но из груди вырвались другие слова:

— Нодарика нет...

— Ты что говоришь! — вскочил на ноги взводный. Хаит кинулся в воронку и начал суетливо разгребать руками землю.

— Ну что? — нервничал Афанасьев.

— Нету... Рядом же был... Шоб я так жил...

— Неужели разорв... — лейтенант не досказал: язык не поворачивался произнести страшное предположение вслух.

— Но-да-р-р! — крикнул Хаит. — Мосиашвили!.. швили!

Нодар не отозвался. Хаит выбрался из воронки и кинулся в подъезд, над дверью которого он впервые увидел дыру-пролом. Когда же она появилась? Может, миной так вырвало стену?.. А чем же еще? У лестницы, ведущей вверх, он остановился, огляделся и медленно, будто опасаясь чего-то, пошел по ступенькам.

Кто сказал, что не бывает чудес? Бывают... Между первым и вторым этажами, как раз против пролома в стене, на ступеньках, вытянув ноги, полусидел или, точнее сказать, полулежал Мосиашвили. А в его руке была зажата лопатка.

— Нодарик, ты шо тут копаешь?

Нодар сел прямо и удивленно посмотрел на Хаита.

— Слушай, кто меня сюда посадил?

— Нет, ты лучше скажи, кто тебя сюда принес? — и, не дожидаясь ответа, Хаит во весь голос крикнул: — Товарищ гвардии лейтенант, пропажа нашлась. Шоб я так жил, это он, Нодар Мосиашвили и, между прочим, живой.

Примчался взводный.

— Жив, значит. Ну молодец! А я было подумал...

— Что подумал? — округлились глаза Нодара. — Плохо подумал, да?

— Ладно. Встань-ка... Целы ли конечности?

— Слушай, командыр, какие конэчности? Зачем так говоришь?

— Нодару конечности не нужны, — рассмеялся Хаит.

— У него есть лопатка. Смотрите, как вцепился в нее.

— И за это молодец: уберег социалистическую собственность. Ну вставай.

Мосиашвили приподнялся, потопал ногами.

— Теперь вижу: конечности в целости.

— А как видите, товарищ гвардии лейтенант, сквозь брюки?

— Сержант Хаит, не охальничай. Что не видишь, ноги-то целы.

— Ах, ноги!.. Ну ладно, Нодарик, полетал — и хватит. Пошли долбить землицу.

Долбить не пришлось. Фрицы снова кинулись в атаку. Мгновенно кругом затрещало, загудело. Пули влетали в окна, в проем. Звенели стекла. Сквозь бешеный вой и треск прорывался голос взводного: «Воронов! К левому окну... Из военторга лезут... Павлов! На второй этаж рви... Ударь по трансформаторной будке... Хаит, ко мне!..»

Хаит подбежал к лейтенанту.

— Бери Бахметьева и жмите в роту. Патроны нужны. Гранаты кончаются. Понял?

Животами пришлось мерить расстояние до мельницы. Хаит полз впереди, а следом не отставал и Бахметьев.

— Леша, ты жив? — изредка спрашивал Хаит.

— Ползу, — тяжело дышал молоденький Бахметьев.

— А тебя, сержант, как звать?

— Ну, Хаит.

— Это я знаю. А по имени и батюшке как?

— Ты что, анкету на меня собираешься заполнять?

— Каку анкету? В одной связке, можно сказать, ползем у смерти на виду, а имени твоего не знаю.

— Ладно, запоминай: Идель Яковлевич.

Низко над ними прошипел со свистом снаряд. Тут же застучал пулемет. Хаит с Бахметьевым прижались к какой-то покореженной и накренившейся тумбе и замерли.

— По мельнице гад бьет, — определил Хаит. — Чуток переждем.

— Как я понимаю, Идель, ты из евреев.

— Из них, из них. А ты, Лешка, сообразительный. Как определил?

— Догадался. Больно ты шустрый, да имя Идель... Я одного знал. Того Изей звали. Похож на тебя, не лицом, а моторностью. И сообразительный, как и ты...

— Сообразительный? — Хаит рассмеялся. — Вон Павлов, видел, какой сообразительный? Он, брат, кожей угадывает начало каждой атаки этих гансиков. Или мой командир расчета гвардии старший сержант Воронов. У него голова, что у Спинозы...

— У кого, у кого?

— Спиноза — это, браток Лешка, не нам чета, он умнейший ученый, книги мудрейшие писал за жизнь, про философию разную. Воронов книг, конечно, не писал, но он на всякий вопрос может пояснение сделать, а в боевой тактике имеет полнейшее понятие. А ты говоришь, что я сообразительный. Война, Лешка, друг, не даст мозгам заржаветь, тут каждую секунду надо головой шурупить.

— Это правда. Хочу еще тебя, Идель, спросить... Только ты не обижайся...

Заколотилась тумба. Пулеметная очередь срезала ее верхушку.

— Мотаем удочки, — произнес Хаит, — а то и нас искромсают эти паршивые гансики.

И они, сделав бросок, тут же оказались в мельнице. Здесь не задержались, получили все, что требовалось, и навострили лыжи на обратный путь. Вдобавок к боеприпасам захватили письма. Ротный Наумов передал целую пачку Хаиту и велел ему лично вручить каждому. Хаит и Бахметьев просмотрели все конверты, но им никто не написал.

— Смотри, Нодарику письмо, — обрадованно произнес Хаит. — Вот уж спляшет нам.

— И Мурзаев тоже притопнет, — сказал Бахметьев. — Ему из Чимкента.

— А Турганову аж два письма. Во счастливчик! Оба из села Ахси. Это где? Сейчас по штемпелю узнаем. Все ясно: Узбекская ССР.

— И Турдыеву два. Из Туркмении.

Были письма и Свирину, и Воронову, и младшему лейтенанту Аникину.

— А нам пишут, — произнес Бахметьев.

— Вряд ли мне пишут... В Одессе глухо. Оттуда не напишешь...

Обратный путь был не из легких: четыре тяжеленных ящика пришлось волоком тащить, да не в рост двигаться, а ползком. Пот умыл их основательно, а руки побагровели от натуги и кровяных царапин.

— Чего так долго? — вместо благодарности за непосильную ношу, которую они в целости доставили в дом, недовольно спросил взводный. Но ни Бахметьев, ни Хаит не обиделись, понимали ситуацию: фрицы обложили дом со всех сторон, а боеприпасов с гулькин нос — всего по патрону в стволах. Так что пришлось тут же распечатать ящики и пускать их содержимое в ход. А Бахметьев надеялся на отдых, собирался еще поговорить с Хаитом, его все-таки сверлил вопрос про евреев, который возник не в данный момент, а еще в пути, когда ехал в теплушке на фронт. Было это на станции Сызрань. К вагону подошла женщина с усталым лицом и спросила: «Товарищи красноармейцы, извините, пожалуйста, за беспокойство: нет ли в вашем поезде моего Абраши? Ему фамилия Шапиро...» И тут один показал свою осведомленность: «Нема у нашему вагони такого. Пошукай, стара, в составе, якись до Ташкенту едэ. Явреи уси туды тикають». Женщина с укоризной посмотрела на злого человека, но ответила весьма спокойно: «Вы напрасно, товарищ, так говорите. Мой муж Лазарь уже давно там, куда вы еще только едете. И Абраша туда собрался».

Бахметьева задела обида, которую нанес его сосед по вагону женщине, искавшей своего сына, и ему очень хотелось на этот счет поговорить с Хаитом, может, даже извиниться за грубияна, но вот фрицы не позволили, снова принялись атаковать, и Хаита словно ветром сдуло. Да и Бахметьеву некогда было рассуждать — фонтаны огня сотрясали дом со всех сторон, осколки и пули врывались в комнаты и наполняли их визгом и треском.

Бахметьев грохнулся на пол, на четвереньках дополз до окна и выглянул на улицу.

— Не суйся! — услышал он голос Хаита и тут же отпрянул от окна.

Хаит с гранатой в руке примостился рядом и, осторожно приподняв голову, все-таки ухитрился на секунду выглянуть наружу.

— Ну что там? — нервно спросил Бахметьев.

— Ни хрена не видно. Густой дым стелется по площади.

К окну приползли Иващенко и Болдырев.

— Всем вниз! — прогремел голос взводного. Он что-то еще прокричал, но взрыв, оглушительный и трескучий, целиком поглотил командирский приказ. Рухнула часть потолка, но, к счастью, никого не задела, а лишь обсыпала всех штукатуркой. Хаит и все остальные, кто был у окна, пробравшись сквозь завал, вылезли к лестничному маршу, а оттуда выскочили на улицу.

Воронов, опустившись по пояс в ранее вырытую щель, давил на гашетку «максима». Хаит швырнул гранату в ползущих по асфальту немцев и примостился к Воронову.

— Патроны кончаются, а фрицевня, мать их в душу, саранчой ползет, — в сердцах произнес Воронов и как-то странно пополз вниз.

— Ты что, Илюша? — Хаит попытался удержать Воронова, но не успел, Воронов, съежившись, сел на дно щели.

К пулемету подполз Иващенко. Воронов приподнял голову и хрипло произнес:

— Ищите патроны... Ворот расстегните... Жарко...

Хаит чуть приподнял Воронова и, взвалив на себя, вытащил его из щели, а затем вместе с Иващенко перенесли раненого в подвал дома. Там перебинтовали ему руку и бок и оставили под присмотром двух девушек — жительниц этого дома.

Иващенко где-то раздобыл десятка два патронов и, обрадованно крикнув: «Живем!», примостился к «максиму». Однако радость была кратковременной — кончились и эти патроны.

— Что будем делать, браток? — невесело спросил Иващенко.

— Куковать, — ответил Хаит.

— Как это?

— Сам не знаю... Но гансикам не сдадимся... Понял, земляк? Будем грызть им глотки зубами... А кирпичи разве плохое оружие? Давай обложимся ими!

И они, забравшись в одну из комнат второго этажа, стали стаскивать к окну кирпичи и складывать их вдоль стены. Получилась солидная горка.

В комнату вбежал младший лейтенант Аникин.

— Кто здесь живой?

Хаит обернулся.

— А Одесса, — произнес Аникин и сел рядом.

— Гранатами не богаты? — спросил Хаит.

— Пусто, — махнул рукой Аникин.

— А у нас имеются... Шоб я так жил.

— Где они?

— Вот, смотрите, целая гора, — Хаит указал на кирпичи.

Над головами, кажется, этажом выше, раздался взрыв, от которого часть потолка рухнула.

— Чуть-чуть не попали в братскую могилу, — вздохнул Иващенко.

— Такое может произойти каждую секунду, — Аникин привстал на колени и стряхнул с себя штукатурку. — Давайте на всякий случай попрощаемся.

Хаит повернулся лицом к Аникину, посмотрел ему в глаза и тихо-тихо произнес:

— Не надо прощаться, товарищ гвардии лейтенант, нас должны выручить. Неужели полк не поможет нам? Он ведь рядом, у Волги...

Хаит хотел еще что-то сказать, но не успел. Неведомая сила приподняла его вверх и швырнула так далеко, что Аникин, первым очнувшийся, еле нашел Хаита. Он лежал в проеме двери, ведущей на лестничную площадку. Лежал и не шевелился.

А с улицы неслось «Ура»!

Аникин выглянул в окно и увидел наших, бегущих со стороны Волги.

— Слышишь, Одесса, твоя правда — подмога пришла.

Хаит ничего уже не слышал. Аникин ухом припал к его груди, чтоб уловить биение сердца, и тут же приподнялся и снял с головы шапку.

— Все... Прощай, друг-Одесса!..

Появился лейтенант Афанасьев с перебинтованной головой.

— С кем прощаешься?

— Хаита скосило.

Афанасьев опустился на колени и, низко склонив голову, в сердцах произнес:

— А ведь в Одессу приглашал, в гости... Говорил: праздник в честь нашей победы устроим на берегу Черного моря...

Похоронили Хаита у Волги, недалеко от мельницы. Я тоже бросил горсть земли в могилу и поклялся, что когда-нибудь, если жив останусь, расскажу людям об этом славном парне-еврее из сталинградского Дома Павлова.