Бой за мост

Снова, растянувшись на несколько километров, пошла по дорогам Венгрии бригада. Гусеницы разминали грязь, мягко вдавливали в землю твердые золотистые початки кукурузы. Испугавшись невиданного грохота, сломя голову помчался параллельно танкам заяц; остановился было, чуть приподняв прижатые к спине ушки, привстал на задние лапки, тревожно всматриваясь в страшные машины, но, чуть фыркнул танк, оставив за собой молочное облако, — и заяц, будто его кто подбросил, взвился вверх и побежал, легко обгоняя одну машину за другой. Солдаты смеялись: «Вот это скорость!»

Погода немного улучшилась: разорвалась серая пелена, покрывавшая небо, нежные голубые лоскутки в просветах обещали ясный день; солнце еще бродило где-то за тучами, но проблески его сияния нет-нет да и проглянут сквозь облачную толщу и запрыгают светлыми зайчиками. Ветер, ночью холодный, насыщенный дождем, пронизывающий до костей, сейчас точно старался загладить свою вину перед промокшими, замерзшими людьми и решительно рвал серое небо на части, освобождая путь плененному солнцу.

Часам к двенадцати ветер стих, как будто, выполнив свою обязанность, ушел на отдых, оставив только подручного, чтобы тот, слегка обдувая, высушил мокрые солдатские шинели. А солнце все ярче освещало суровые небритые лица с покрасневшими от бессонницы и напряжения глазами, забрызганные шинели, посеревшую от грязи броню.

Приободрились пехотинцы, пробуют колючую щетину, качают головой: «Побриться бы!..»

Танкистов больше беспокоят танки: выбрать бы времечко помыть их да почистить. Но нет времени прихорашивать ни танки, ни самих себя. Противник снова атакует, и снова надо принимать бой и обязательно его выиграть.

Передовым шел теперь батальон Новожилова. Он преследовал немцев, пока те не отошли за канал. Мост они подорвали за собой.

Канал шириной в два-три метра с обрывистыми берегами, достаточно глубокий. Мутная вода отражала солнце, прояснившееся небо и склонившиеся над ней лица танкистов.

— Вброд не пройдешь, — доложил Новожилов. — Глубоко. Надо наводить мост.

— Что же теперь наводить? Проворонили, — хмуро бросил подъехавший Луговой.

Новожилов открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь в [333] свое оправдание, но промолчал. Он и сам понимал, что наводить мост на открытом месте, под огнем противника, — значит пойти на бессмысленную затрату сил.

Оторвавшись от преследовавшего их Новожилова, немцы скрылись вдали. Разведчики сообщили: километрах в десяти — двенадцати есть еще один мост. Свернув с дороги, танки пошли прямо по мокрой траве вдоль канала.

Мост мы увидели издали: красиво изогнутый, он как бы повис в воздухе, слегка касаясь высоких быков и сходя на нет в зеленой траве. На противоположном берегу, если ориентироваться относительно моста, слева, ближе к нему, высится среди небольших построек одинокая кирпичная труба. Справа — почти скрытые в зелени деревьев домики большого хутора.

На нашей стороне — кукуруза, небольшие рощицы в километре от канала да высокая насыпь узкоколейки вдоль берега.

Новожилов повел было свой батальон прямо к мосту, но среди деревьев, закрывающих мирный на вид хутор, блеснули вспышки выстрелов: открыла огонь вражеская артиллерия. В хуторе немцы! Дорога через мост закрыта. Новожилов, выведенный из себя вторичной неудачей, забыв об опасности, вылез из танка, осмотрелся. Немедленно откинулся люк соседней машины, из нее, не торопясь, выбрался Максимов и подошел к комбату.

— Надо отвести машины за насыпь, — сказал Кузьмич.

— Товарищ старший лейтенант, комбриг приказал замаскироваться в кукурузе и ждать, пока подтянется вся бригада, — спрыгнув с «виллиса», подбежала я к Новожилову.

— Ни за что! — огрызнулся Евгений, от постигших его неудач потеряв всякое чувство реальности. — Что там еще в штабе выдумывают?! — Он осекся, посмотрел на меня такими глазами, будто только сию секунду заметил, нахмурился, что-то соображая, и уже примирительно добавил:

— Штаб-то далеко, мне на месте виднее.

И вдруг снова взъярился:

— Что ж это, перед паршивыми пушчонками отступать!

Близкий разрыв прижал нас к земле. Твердый комок земли больно ударил в спину.

— Та-ак... — протянул Евгений, поднимаясь, и, отряхнувшись, жестко сказал: — Будем атаковать. Пока подойдет Ракитный, я уже возьму мост.

— Но командир бригады приказал... — начала я.

Он отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи, и пошел к танку.

— Нельзя этого делать. Зря погубишь и людей и машины. [334]

Безрассудство не приносит победы, — остановил его Кузьмич.

— Вмешиваешься? Руководство осуществляешь? Может, ты и командовать будешь? — со злостью обернулся Евгений.

— Командовать будешь ты. А помогать тебе думать — я, — возразил Кузьмич. — Если очень надо — и вмешаюсь. Нарушим приказ, погубим батальон, вместе ответ будем держать.

— Мост должен взять я, понимаешь, я! А не какой-то Ракитный. Самолюбие надо иметь! — не сдавался Новожилов.

— Разве это главное?.. Посмотри, офицеры вслед за тобой повылезали из танков; при Колбинском никто бы не осмелился на такое. Чему ты людей учишь?

Евгений метнул яростный взгляд на обидно невозмутимого Кузьмича, но ничего не ответил: упрек был справедливым.

— По машинам!..

В этой краткой команде, подкрепленной замысловатой бранью, вылилось все его возмущение и противником, так некстати засевшим на хуторе, и командованием, которое не может понять того, что он, Новожилов, не хуже любого другого умеет сам воевать, и недовольство самим собой.

— Что случилось? — подбежал встревоженный Лыков. — Почему стоим под огнем?

— Так надо было. Прячь батальон в кукурузу, за насыпью, — отрезал комбат.

В молчании спустились мы — Новожилов, Кузьмич и я — с насыпи. Евгений лег на землю и, закинув руки за голову, наблюдал за плавным движением лохматого облака.

— Ты, того... знаешь... не рассказывай там в штабе про то, что слышала, — сказал он мне, но посмотрел почему-то на Максимова.

Кузьмич опустил голову, скрывая невольную улыбку. Евгений попытался заглянуть ему в глаза, но Кузьмич отвернулся. Тогда Новожилов поднялся, сел, охватив руками колени и уткнувшись в них подбородком, глядя прямо перед собой, помолчал немного и, наконец, заговорил:

— Вы оба не подумайте: нашкодил и испугался, как бы не влетело. Ну, приказа не послушался, ну, хотел сделать по-своему. Если формально — виноват. А если по-человечески, так это же тоже понять нужно. Не поймут ведь правильно, вот в чем беда! И не объяснишь. У комбрига все Ракитный да Ракитный. Обижает он меня: не верит. Подумайте сами, какой командир согласится славу своего батальона отдать дяде?

— Славу делом заслужить надо, — ответил Кузьмич.

— Так я же и хотел делом. Ну, погорячился. Один мост проворонили, и второй не доверили брать. Был бы Колбинский, так [335] сейчас на рацию и — «разрешите командовать самому»? Разве б ему отказали?

— Колбинскому не требовалось у кого-нибудь ума занимать. Умел по-настоящему командовать. Тебе еще поучиться надо, — сказал Максимов.

Это было жестоко, но, наверное, сейчас именно так и нужно. Евгений весь как-то съежился.

— Я все-таки командир батальона. От командира взвода и то требуют инициативы. А меня, что же, так и будут за веревочку дергать направо, налево, сделай ручкой, поверни головку?.. Что, мне моя честь не дорога или честь моего батальона? Нельзя же все самое ответственное поручать одному Ракитному. Наш батальон никогда не плелся в хвосте. Всегда были впереди и научились лихой атакой добиваться победы.

— Ты и сейчас в голове бригады идешь. Даже в голове корпуса на нашем направлении. И ни за какие ниточки тебя никто не дергает. Ну, а если придерживают немного, чтобы ты по горячности не зарвался, так на пользу дела. Лихая атака, может, и принесет тебе мелкую победу. Но откуда тебе известны планы командования? Может быть, бригада готовится к большему, чем лихая атака. Батальон, конечно, солидная сила, да все равно не справиться тебе одному со всей немецкой армией.

— Почему?

— Потому, что кишка тонка.

Евгений оторопело посмотрел на Кузьмича и вдруг рассмеялся:

— Вот глупость спорол! Это я так, машинально, из чувства противоречия. Кузьмич, а Кузьмич, как доказать, что мы остались, как и прежде, по всем статьям боевым батальоном Колбинского? Ведь надо же, а?

— Воевать с головой надо. Ты же ученик Андрея Федоровича.

— Будем воевать с головой! — воскликнул Новожилов и, обернувшись, схватил Кузьмича за плечи. — А ты мне поможешь, старик? Поможешь... думать? — виновато улыбнулся старший лейтенант.

— Ты что, думаешь, я с Колбинским иначе разговаривал? Все ошибаться могут: и он, и я, и ты. Только Андрей никогда не обижался, если я «вмешивался». Голова у него светлая была, умел отличить, где мухи, где мясо. А ты для меня все равно, что он: одинаково люблю и уважаю.

— Э-э-эх, Кузьмич! Ну и человек же ты!..

В голосе Новожилова прозвучали и уважение, и восхищение, [336] и благодарность. Не найдя больше слов, Евгений вдруг обернулся ко мне:

— Так не будешь рассказывать?

— Конечно, нет. Только тебе надо быть посдержаннее.

— Не надо, не надо, не говори мне ничего, — замахал он руками. — Умнее и больнее, чем Кузьмич, все равно не отхлестаешь.

Подъехали командир бригады, Луговой, Ракитный (первого батальона практически не существовало: его оставшиеся три танка передали Ракитному).

Луговой развернул карту, доложил обстановку. Из корпуса получена радиограмма: «Во что бы то ни стало, не жалея сил и средств, овладеть городом Карцаг. Не допустить прорыва из города войск противника и особенно его штабов». Далее следовало лаконичное сообщение о том, что с севера к Карцагу подходит механизированная бригада нашего корпуса.

Задача усложнялась. Вопрос шел уже не о том, чтобы выбить противника из хутора и очистить себе дальнейший путь, — предстояло окружить и занять большой город. Канал, перерезавший нам дорогу, протянулся с запада на восток. За мостом он резко поворачивал на север, где совсем близко подходил к Карцагу. Там был еще один мост — железнодорожный.

— Ракитный пойдет в обход к железнодорожному мосту. Если с толком ударить по городу с двух сторон да соседи помогут, задачу выполним, — решил комбриг.

— Как быть с колесным транспортом? Дорог нет, пойду полем.

— Оставите здесь. Пойдете только с танками. Постарайтесь ворваться в город и зацепиться хотя бы за окраину. Если встретите сопротивление, в бой не ввязывайтесь и немедленно докладывайте.

— Как с нашим мостом? — спросил полковник Лугового.

— Разведка еще не вернулась. Думаю, что мост минирован. Если немцы сумели заблаговременно выставить артиллерию для его охраны, то уж мост заминировали в первую очередь. Может получиться неприятность, как на Пруте, — при первой же попытке проскочить с ходу через мост противник его взорвет и отрежет нам дорогу.

— Все ясно. Дорога к городу отсюда одна — через мост, и он должен быть цел, то есть в наших руках, — подвел итог полковник.

— Трудновато, — покачал головой Ракитный. — Пехоты у нас нет.

— Конечно, трудно, — согласился комбриг. — И главное — время [337] ограниченное, сзади нас тоже противник поджимает. Пошлем саперов. Поручаю захват моста вам, майор, — сказал полковник командиру саперного батальона. — Задача трудная, людей я дать не могу, а огоньком поддержу.

— Разрешите выполнять, товарищ гвардии полковник? — четко, как на ученье, щелкнул каблуками сапер.

— Все ясно? Дорога через мост должна быть открыта.

— Ясно, товарищ гвардии полковник.

— Тогда в час добрый. А мы тут подумаем, что еще можно сделать.

Командир саперного батальона ушел. Скрылись из глаз и танки батальона Ракитного. Противник беспорядочно пострелял им вслед и замолк. Наступила тишина.

Притихли вражеские батареи. Притаились и наши танки. Обманутая тишиной, откуда-то из-за кустов вышла удивительно красивая птица. Золотистая головка с хохолком, синие, изумрудные, огненно-рыжие перышки на шейке, спине и гордой голове; длинные, острые, как ножи, перья образуют красивый хвост, и все это переливается на солнце! Золотой фазан! Загорелись глаза у заядлых охотников. Вот это дичь! Фазан приостановился, посмотрел на замерших людей, как будто бы подумал немного и совершенно спокойно прошел в сторону танков.

Выбежавший из-за танка, прямо на фазана, майор спугнул красивую птицу. Спасаясь, фазан свечой взвился к небу, но и нам было уже не до него. Все впились глазами в майора.

— Взвод саперов послан, прошу прикрыть их огнем. Брать мост будем по-саперному, не сверху, а снизу.

— Хотите незаметно? — спросил Луговой.

— Если мост подготовлен к взрыву снизу, он будет разминирован. Саперы тихо, без шума, откроют через него дорогу так, что гитлеровцы не почуют. Это вы, танкисты, привыкли воевать с громом, — усмехнулся майор, — а у саперов работа тонкая. Саперы все делают незаметно: и работают и побеждают.

Луговой приказал танкам и самоходным орудиям открыть огонь. Танкисты работали на совесть: снаряды ложились по вражескому берегу, то рассыпаясь беглым огнем, то мощным залпом выбрасывая на недалекий хутор десятки и сотни килограммов раскаленного металла.

Противник в долгу не остался и, в свою очередь, обрушил на нас огонь всех своих орудий — больших и малых калибров. Прижавшись к земле на скате высокой насыпи, мы мучительно старались различить в общем хаосе близких разрывов и выстрелов хотя бы один звук, который донес бы до нас весточку о затерявшемся [338] в шуме артиллерийского боя взводе саперов, пробиравшихся к мосту.

Прошел час. Давно прекратился артиллерийский бой, а под мостом все было тихо. Почему молчат саперы? Если выполнили задачу, почему не прислали посыльного, не сообщили? Или, может быть, наскочили на засаду врага и погибли так же, как работают, — без шума, но геройски?..

— Пошлите разведчика разыскать саперный взвод! — приказал комбриг.

Разведчик ушел. Через пятнадцать минут раздались подряд два винтовочных выстрела, короткая очередь из автомата, и снова стало тихо. Ушел второй разведчик, и снова тишина, ожидание... Прошло минут сорок. Луговой уже дважды останавливал свой взгляд на мне и отводил его. Но я знала, что все же он пошлет именно меня, хотя бы потому, что послать больше некого: Невский уехал с Ракитным, третий офицер связи убыл с донесением. Наконец комбриг сказал:

— Надо послать офицера связи.

Луговой подозвал меня поближе:

— Пойдешь одна, чтобы не привлекать внимания. Приказываю быть осторожнее: связь с саперами должна быть налажена.

Несмотря на всю серьезность и опасность задания, проходя мимо Новожилова, не удержалась и шепнула:

— Видишь, как дело поворачивается. А ты — лихая атака...

— Ни пуха ни пера! — пожелал Евгений, пропустив мои слова мимо ушей.

— Шинель сними. Пистолет возьми и сунь за пазуху комбинезона, — посоветовал Кузьмич, провожая меня до вершины насыпи. — Ползи, не поднимайся, только ползи. Твоя жизнь сейчас нужна всем нам. Ну, иди. — Он легонько похлопал меня по плечу.

Перекатившись кубарем через узкоколейку, удержалась за траву над самой водой и поползла. Эту дорогу я выбрала обдуманно. Так самым прямым путем попаду к быкам моста, а в задачу саперов входило захватить именно быки. Если немцы у моста, у меня останется еще возможность вскарабкаться по насыпи узкоколейки и, перевалив за ее обратные скаты, оказаться в безопасности. Ошибка посланных разведчиков, видимо, заключалась в том, что они шли верхом.

До моста метров восемьсот, но я быстро устала: избалованный мы народ, танкисты, привыкли все ездить. С непривычки казалось, ползу уже добрый час. Взглянула на часы — прошло всего двенадцать минут! Когда до цели осталось метров восемьдесят, около вытянутой руки, взвизгнув, зарылась в землю пуля, [339] вторая прожужжала над головой. Прижалась к земле. Ближайший ко мне бык молчал. Поползла дальше, но не успела продвинуться и на полкорпуса, как снова две пули зарылись в землю, одна обожгла щеку. В сложном железобетонном узоре опоры под настилом показалась человеческая фигура. То был командир саперного взвода.

— Лежи, не приближайся! — крикнул он мне. — Передай: мы захватили этот бык. Там, — он указал рукой в направлении второй опоры на противоположном берегу, — там засели немцы, но они безвредны, им нечем взорвать мост: мы перерезали провода и не выпускаем немцев, чтоб своим не сообщили, а они стерегут нас. Моих связных убили и ваших обоих... Передай главное: танки могут идти через мост, мы еще продержимся.

На пути к насыпи, как бы споткнувшись в быстром беге, раскинув руки, лежали оба погибших связных. Успею ли перебраться через насыпь? Может, и меня настигнет вражеская пуля? На секунду крепче прижалась к земле. Вскочила, одолев в броске добрую половину насыпи; чуть не ломая пальцы, удержалась, не сползла вниз. Еще одно напряжение мускулов, еще один бросок — и я уже качусь по мягкой траве насыпи. Пригибаясь к земле, побежала к своим — скорее доложить о том, что пять израненных солдат и один офицер держат мост.

— Дорога открыта! — выдохнула одним залпом, добежав до штаба.

Никто не спросил меня, какой ценой. Все знали: нелегко досталась победа саперам. Только их командир подчеркнуто сухо спросил:

— Сколько их там?

— Шесть человек с командиром взвода.

— Шесть? Тогда еще продержатся.

— Теперь можно двигаться вперед. Новожилов, пойди-ка сюда! — крикнул полковник.

Но он не успел поставить Евгению задачу: принесли радиограмму от Ракитного: «Встретил сильное сопротивление тяжелых танков и артиллерии противника. Вынужден отойти».

С нашей стороны все было готово для атаки, но положение у Ракитного, ушедшего к железнодорожному мосту, создалось очень тяжелое, и полковник решил сам ехать к нему. Комбриг приказал Луговому подготовить все для решительной атаки, поддержать огнем, если потребуется, саперов под мостом, но всячески избегать лишнего шума. По всей видимости, немцы до сих пор не знали о том, что мост уже несколько часов им не принадлежит. Надо было возможно дольше держать их в этом неведении. [340]

Полковник взял с собой только свой танк, бронетранспортер да штабной «виллис» с рацией; с ним поехали Оленев и я.

В полнейшей тишине, утопая в море кукурузы и высокой травы, похожей на ковыль, выгоняя из нее гулом моторов зайцев и фазанов, двигался наш маленький отряд.

День быстро убывал. Полыхало огненно-красное небо, освещая кровавым заревом бескрайную равнину. И хотя на западе, у самого горизонта, еще переливался всеми оттенками красного и желтого последний отблеск дневного света, на потемневшем небе зажглась уже первая большая ясная звезда.

Батальон гвардии майора Ракитного стоял у поворота шоссейной дороги. В качестве КП Ракитный облюбовал одинокий домик путевого сторожа, расположенный неподалеку от дороги. В домике без окон и дверей гулял ветер. Большой двор, обнесенный высоким дощатым забором, позволил Ракитному разместить прибывшие с ним радиостанции. Здесь же поставили и мы свои машины.

Спокойно и, как всегда, деловито, сообщая не только факты, но и делая свои обдуманные выводы, докладывал Ракитный.

При подходе к железнодорожному мосту (мост был всего в полукилометре отсюда, за поворотом шоссе) батальон был встречен огнем двух «фердинандов» и трех «тигров». Ракитный не считал для себя возможным принять бой; немецкие танки, скрытые за насыпью, были почти недосягаемы, зато танки Ракитного — как на ладони у противника. Ракитный не стал рисковать, тем более что снарядов у него было мало: остался последний боевой комплект. Ожидая приказа комбрига, он выслал пока что разведку.

Все, что сделал Ракитный, было и логично и правильно, но полковник, раздосадованный задержкой, все же недовольно бросил:

— Что же, вы так и сидели сложа руки: дескать, приедет комбриг, пусть сам и решает, а мы люди темные!

Будь на месте Ракитного Новожилов, так и взвился бы от обиды молодой самолюбивый комбат. Но Ракитный спокойно ответил:

— Мой батальон действует не самостоятельно, а в составе бригады; я доложил в штаб о встрече с противником, мне приказали ждать вашего приезда. В двадцати километрах от нас стоит казачий полк, — продолжал свой доклад Ракитный. — У них есть артиллерия, я связался с командиром полка, и он обещал помочь огнем. Артиллеристы наготове, ждем вашего приказа.

— Я сам поеду к командиру полка, будьте готовы, — уже [341] остыв и, видимо, в душе чувствуя себя неправым, сказал комбриг. — Уточните, как там у Лугового, — приказал он мне.

Луговой еще засветло предпринял попытку перейти мост через канал, чтобы быть ближе к городу. Три танка проскочили, а четвертый немцы подбили на самом мосту. Неудобно развернувшись поперек моста, танк загородил дорогу и тем, что шли за ним, и обратный путь тем, что уже находились на вражеской стороне. Один из трех танков, проскочивших на противоположный берег, горел. Два других прижались к мосту и, скрытые небольшим кустарником, яростно отбивались.

Луговой послал в помощь танкам, прорвавшимся на вражеский берег, саперов. Таким образом, там у нас был, хотя и небольшой, но свой «плацдарм», как гордо именовали свои владения — клочок земли — саперы и экипажи двух сражающихся танков. Но прежде чем перейти через канал, саперы бережно помогли сойти на землю тем, кто, продержавшись под мостом более шести часов, открыл дорогу танкам. Их осталось трое — три солдата в окровавленных повязках из разорванных рубашек.

Одиноко стоял на мосту подбитый танк. Казалось, участь его решена и немцы не замедлят уничтожить такую неподвижную и заманчивую мишень. Но вражеская артиллерия не тревожила танк. Должно быть, убедившись, что подбитая машина надежно загородила собой мост, противник решил не трогать пока что эту неожиданную и крайне выгодную для него защиту. Тем более, что уничтожение танка артиллерийским огнем могло привести к уничтожению моста, а мост им самим был нужен. Поняв, в чем дело, Луговой решил не рисковать ни тягачом, ни танком, ни самим мостом и ждать темноты. А чуть стемнело, по мосту к подбитому танку подползли ремонтники. Через два часа танк был восстановлен и стоял посреди моста, готовый в любую минуту по общему сигналу ринуться вперед.

Город было приказано во что бы то ни стало занять к утру.

Офицеры связи — капитан Невский и я — всю ночь бегали от одной радиостанции к другой, увязывая взаимодействие. Замысел был такой: вплотную окружить город и атаковать сразу с трех сторон. В случае одновременной атаки прорыв гитлеровских частей из окруженного города исключался.

Когда наконец поступило известие, что механизированная бригада, идущая с севера, находится уже в пяти-шести километрах от города, Луговой получил приказ наступать; а когда и Луговой был примерно в двух-трех километрах от города, ударила [342] казачья артиллерия, заставив танки противника ретироваться, а его артиллеристов замолчать. Тогда Ракитный повел через железнодорожный мост свой батальон.

Расчет оказался верным, и наши части, войдя в город одновременно с трех сторон, соединились в центре его.

За поворотом дороги, у самого въезда в город, догорали два танка: танк лейтенанта Протченко и фашистский «тигр». «Неужели погибли и рассудительный Протченко и его чудесный водитель — солдат с большим сердцем и «государственным понятием» — старшина Сидорин?» — Мысль эта не давала мне покоя, и, встретив Ракитного, я прежде всего спросила:

— Что с экипажем?

— Таранили и сожгли «тигра», мастерски дрались! Если б не Протченко, этот «тигр» много бы нам дров наломал, — ответил он голосом, какого у него я никогда не слышала: торжественным и чуть восторженным.

И глаз таких у него я не видела до сих пор: они возбужденно блестели. И даже само выражение «дров наломали» как-то не вязалось с разборчивым в выборе слов, всегда выдержанным Ракитным.

— А экипаж?

— Шивы все, живы! Правда, Сидорин ранен, Протченко немного контужен, но живы и жить будут! — радостно ответил Ракитный.

— Живы! Вы б с этого и начинали, — с облегчением и тоже просияв, воскликнула я.

Мы подошли с майором к крытой грузовой машине, превращенной в санитарную весьма нехитрым способом: в ней было постлано свежее сено. В машине находились только Сидорин и санинструктор. Протченко уже увезли. Мне очень хотелось сделать что-нибудь приятное для Сидорина. Порывшись в карманах, я нашла плитку шоколада и сунула ему в руку:

— Кушайте, вам полезно.

Старшина, превозмогая боль, улыбнулся:

— Не надо конфет, это тебе удовольствие, дочка, а мне бы чего-нибудь покрепче...

Простые человеческие слова «ты» и «дочка» были сказаны так тепло, что я не удержалась, обняла старшину за шею и крепко поцеловала в щетинистую, давно не бритую щеку.

— Спасибо, товарищ гвардии лейтенант!.. — смущенно пробормотал Сидорин. — Да мы еще встретимся, еще повоюем.

В штабе крупного вражеского соединения были захвачены очень важные документы и среди них один, непосредственно [343] касающийся нас. Это был специальный приказ гитлеровском командования — любыми мерами уничтожить нашу подвижную группу. Для этой цели выделялись крупные силы.