К новым рубежам

Начался тяжелый марш через Альпы по горным дорогам Трансильвании. Не отрываясь, смотрели мы на живописные горы в зеленом кудрявом уборе, на глубокие ущелья с извивающимися по дну быстрыми, холодными речками и на широкие долины с крохотными домиками и виноградниками на склонах гор.

Асфальтированные дороги поднимались на вершины гор по спирали и также спускались в долины. Слева от дороги зачастую высились отвесные скалы, справа за небольшим искусственным барьером — обрывы и пропасти.

Трудно было вести машины по этим узким, извилистым дорогам. Дорога вверх представляла бесконечный левый поворот, а спуск с перевала — такой же правый. Не уследит водитель за дорогой — и на полном ходу вместе с машиной свалится в пропасть. Вот навис над пропастью танк: то ли задремал механик на показавшемся ему легким спуске, то ли вышла из подчинения машина, но, остановленная на полном ходу, она закачалась над пропастью. Еще одно движение — и свалится. Танк покачивался, как бы проверяя равновесие. Замер экипаж танка, повисшего над пропастью: выскочить-то можно, но не будет ли малейшее их движение тем решающим толчком, который нарушит равновесие и сбросит танк с обрыва? Наконец, качнувшись несколько раз, танк застыл на месте. Осторожно, даже не разговаривая, выбрался экипаж из танка. С задней машины бросили трос. Тяжелые крюки зацепили удивительно мягко; около танка ходили чуть ли не на цыпочках. Кто знает, на каком волоске держится это хрупкое равновесие?

Потихоньку натянула трос задняя машина. Только когда танк уже твердо опирался на траки гусениц, лежавшие на земле, легко вздохнули и командир танка, повисшего над пропастью, и другой: тот, что его выручал. Ведь сорвись передний танк, вряд ли удержался бы над обрывом и другой, связанный с ним крепким тросом.

Наконец мы спустились в долину с быстрой речкой и ярко-зелеными полями. Бригада остановилась на отдых в живописном горном селе Жаблоницы. На склонах гор, куда ни глянешь, виноградники и кукуруза. В узенькую прозрачную речку, весело прыгавшую по отшлифованным ею камням, впадало несколько ручейков с кристально-чистой водой, тоненькой струйкой бежавших с гор. По берегам ручейков и самой речки природа создала такие красивые аллеи, такие овитые плющом живые беседки, какие и не снились художникам. [300]

По вечерам в тенистых аллеях у ручья собирались девушки и парни. Девушки, разукрашенные бусами из стекляруса и лептами, в белых платьях из домотканого холста и коротких суконных расшитых безрукавках. На ногах у них чувяки с острыми, задирающимися кверху носами. Чувяки представляют собой кусок кожи с продернутыми по краям толстыми шнурами; стягиваясь, эти шнуры образуют из куска кожи подобие лодочки с острым носом и тупой кормой. В такую лодочку обувается нога, а длинные шнуры плотно крест-накрест обхватывают девичьи икры в грубых белых или полосатых шерстяных чулках.

Парни одеты совсем чудно: до колен длинные белые рубашки, подпоясанные цветным шарфом, с широкими рукавами, белые штаны, заправленные в высокие носки, обвитые шнурками от таких же «чуней», как у девушек. На парнях такие же, как на девушках, безрукавки. На голове шляпа, обязательно с шелковой лентой и пером. Парни охотно приглашали к себе на гулянье наших солдат, но девушек своих охраняли крепко и провожали сами.

После тяжелой дневной возни с машиной танкисты с удовольствием сидели вечерами у ручья и слушали напевные песни девушек. Парни аккомпанировали на странных, не очень благозвучных для непривычного уха инструментах.

— Куда до гармошки! — смеялись танкисты.

А девчата пели хорошо, пели печальные песни про женскую долю, веселые хороводные; впервые не озираясь, пели песни о народных героях.

Не понимали наши солдаты слов песен, но вслушивались в журчащие, как горный ручей, девичьи голоса, и сладкая грусть наполняла сердца: так похожи были напевные песни на те, что пели дома свои девчата! Как бы хорошо было сидеть вот так же за своей околицей, слушать девичьи песни и ловить украдкой брошенный лукавый взгляд из-под опущенных ресниц одних-единственных во всем свете глаз!

— Эх, и моя Галина так спивала! И глаза у нее были, как у той чернобровой. Только, может, плачут сейчас те очи, десь у Германии гнет спину на поганого немца моя Галина! — горестно воскликнул лейтенант Протченко и с такой силой ударил кулаком о землю, что девушки испуганно замолчали. Между ними пробежал быстрый шепот. Видимо догадавшись, в чем дело, девушки окружили лейтенанта и затеяли веселый танец. Протченко сначала крепился, но девушки, то одна, то другая, вызывали его в круг на танец.

— Ох и девки! Мертвого плясать заставят. — Лейтенант ударил [301] потертым танковым шлемом о землю и пустился вприсядку.

Протченко разошелся в бурном родном гопаке, девушки танцевали что-то свое, но это не мешало обеим танцующим сторонам быть довольными друг другом, а зрителям азартно притопывать ногами в такт танца.

В Жаблонице мы получили пополнение. Пришли новые танки, а с ними новые люди.

При виде новых машин у комбатов разгорелись глаза: как бы получить побольше новых танков. Но майор Луговой неумолимо точно распределял людей и технику по заранее составленному плану.

В бригаде сложились хорошие традиции бережного отношения к новичкам. Офицеры старались возможно ближе познакомиться с новыми солдатами, а «старички» никогда не обрывали молодежь возгласами вроде «Куда тебе!», «Что ты знаешь!», «Вот мы — это да!» и другими обидными для самолюбия молодого солдата окриками. Конечно, трудно порой удержаться, чтобы не похвастаться перед вновь прибывшими, — сам-то ведь «старичком» стал всего месяц-два назад. Особенно степенно держались старые ветераны бригады из тех, что еще дрались под Сталинградом и окружали армию фон Паулюса, свидетели незабываемых минут, когда их командир целовал край алого гвардейского знамени бригады.

Суровые будни войны — это не только бой, но и повседневная учеба солдат и офицеров. «Старички» — некоторым из них было от силы двадцать три — двадцать четыре года — обогащали свои знания на тактических занятиях и учебной стрельбе из танков. Механики-водители тренировались в искусном вождении танков. За всем этим жадно следили новички, впитывали все то новое, что они могли почерпнуть из опыта бывалых товарищей.

Допоздна работал штаб, готовясь к новой операции. Командир бригады сам проводил занятия с офицерами, и командиры батальонов обучали подчиненных: и новичков и ветеранов.

Новая операция — это другие условия, другая обстановка, требующая учета всех сил — своих и противника, всех возможных вариантов и случайностей. Тем более, что корпусу вновь предстоит вводиться в прорыв и действовать в тылу врага, на территории Венгрии. Прежде, на много десятков километров оторвавшись от войск фронта, мы были на родной земле, где в крайнем случае можно было задержаться, где чувствовалась поддержка своих, советских людей и им можно было даже передать на время раненых. В Венгрии, на территории чужой страны, без знания языка, то есть без возможности объясняться [302] с населением, все было значительно сложнее. Особенно тревожились ремонтники, им-то чаще всех приходится находиться в отрыве от боевых частей. Поэтому к новым боям готовились особенно тщательно.

Трудно было в эти дни застать кого-либо в политотделе бригады: Оленев разослал весь свой штат по батальонам и даже по ротам. Задача одна — к началу новых боев бригада должна стать единым, монолитным организмом.

— Когда мы будем знать, чем живет и дышит каждый солдат, как зовут его жену или невесту, какой урожай собрал его колхоз или на сколько процентов выполнил план его цех, тогда мы сможем спокойно идти на выполнение самых смелых и опасных операций, — говорил на партсобрании Оленев, — Характеры воспитываются и познаются годами, в нашем распоряжении считанные дни, но за этот короткий срок мы должны привить молодым бойцам добрые традиции нашей гвардейской танковой бригады.

С уважением смотрели молодые танкисты на степенного хозяйственного старшину Сидорина. А старшина охотно демонстрировал молодым механикам-водителям свое мастерство вождения танка. И уж такова была сила его любви к танку, что около него нельзя было не «заболеть» машиной.

Молодые танкисты целые дни хлопотали у машин, а Сидорин радовался:

— Молодые хозяева растут.

— Загонял ты механиков, старшина, дай им отдохнуть, — усмехался Ракитный.

— Что вы, товарищ гвардии майор, это ж им на пользу: молодые, только выучились, они и к машине-то еще не привыкли, а надо, чтоб и машина признала хозяина. Вот помучается с ней механик, покажет ей свою волю, так она никогда и не подумает капризничать, — возразил старшина.

— Ладно, делай как знаешь.

Ракитный не мешал Сидорину работать с молодым механиком-водителем. А тот делал все умело, чутко прислушиваясь и присматриваясь к особенностям каждого своего нового подопечного. И так уж повелось во 2-м батальоне, более двух лет никто не посягал на это законное право старшины, лучшего механика-водителя в бригаде.

В 3-м батальоне вдумчиво ознакомился с прибывшими офицерами и солдатами молодой комбат Евгений Новожилов. Трудно было Новожилову: и молод еще, и горяч, и самолюбив не в меру. Но он так старался во всем подражать Колбинскому, сохранить бывшие при нем порядки и традиции, что многое ему [303] прощалось «старичками», а молодые даже и не представляли себе лучшего комбата. Во многом быстро выросшему авторитету Новожилова помог Кузьмич. С присущим ему тактом капитан Максимов умел все делать так, что никому и в голову не приходило, что душой батальона после смерти Колбинского был он, Кузьмич.

Выступал ли Кузьмич на партийном собрании, отдавал ли какое-то распоряжение — во всех случаях на первом месте был командир, его авторитет, его воля. Сам Кузьмич неизменно оставался в тени. Понимание своего партийного долга, свои обязанности замполита капитан Максимов видел не в чванливом афишировании собственных заслуг, а в чести и боевой славе батальона.

Так жизнь вторично свела меня с комиссаром фурмановского типа. Много людей, достойных подражания, было в нашей бригаде. Хотелось быть такой, как Котловец, — прямой, честной, безумно смелой и сильной, и такой же грамотной в военном отношении, как Луговой, и такой спокойно-уравновешенной, как Ракитный. Но еще больше хотелось походить на Кузьмича — коммуниста, человека такой глубокой и светлой партийности, что сумей стать на него похожим — сразу будешь и Котловцем, и Луговым, и Ракитным.

Особенно бурно шла работа у Котловца. Комбат-богатырь воспитывал начинающих танкистов по собственному методу: он сам не отходил от танков. Как-то я была свидетелем такой картины. Взмолился молодой механик: «Не получается!» Котловец тут как тут.

— Что? Не получается? Сколько ты уже в танкистах? — и, расспросив солдата, сочувственно вздохнул: — Маловато еще. Что ж с тобой теперь делать? Может, тебя с танка снять да в тыл послать еще поучиться? — участливо спросил Котловец.

Солдат растерянно оглядывался по сторонам в поисках ответа.

— Что ж, можно и так, — продолжал Котловец. — Поезжай, брат, в тыл, а я на твое место другого посажу. Есть у меня такой, правда, у него рана не зажила еще, да уж что поделаешь, придется поработать, раз тебе надо подучиться, как гайки завинчивать. Попенко! Иди принимай машину!

Появился прихрамывающий Попенко, подошел к новичку:

— Сдавай, что ли, машину!

Молодой солдат растерянно смотрел то на Попенко, то на Котловца.

— Как же так — сдавать машину? Я получил ее и через горы вел, а тут... сдавать? [304]

— Так ты ж не умеешь, — как бы размышляя вслух, говорил Котловец. — А машина дорогая, за ней уход нужен, да и в бою, может, что не сумеешь сделать, сам погибнешь и людей погубишь зря.

— Да я... да вы что ж думаете, я и воевать не смогу? Не буду я сдавать машину, сам на ней воевать буду не хуже вашего Попенко! — решительно заявил обиженный солдат и, спохватившись, тут же добавил: — Разрешите узнать, товарищ капитан, ваши замечания, я всю исполню.

— Вот это другой разговор! — одобрил Котловец. — А то «не умею!». Ну, работай, работай. А Попенко я все же тебе оставлю, рн механик опытный, старый и поможет и научит кое-чему. А ты, — строго наказывал он Попенко, — учить учи, но за него ничего не делай. Подобьют в бою, там нянек не будет!

Подобных случаев у Котловца в течение дня было множество. Вместо того чтобы укомплектовать экипажи одних танков «старичками», а других — новичками, Котловец распределял «старичков» по экипажам.

— Добавил в молодое вино чистого спирту — крепче будет, — любил говорить Котловец.

В Котловце удивительно сочетался боевой азарт и командирский расчет. Занятия он умел организовать и полезные и интересные. Впрочем, не обходилось и без неприятностей.

Каждый командир, понимая необходимость всестороннего обучения подчиненных, все же имеет слабость к какому-то виду боевой подготовки. Котловец считал делом чести добиться, чтобы танкисты отлично стреляли из пушки и пулемета.

В Жаблонице Котловец получил разрешение провести боевые стрельбы.

Чтобы занятия были более интересными, а главное — «не впустую», Котловец устроил своеобразные движущиеся мишени. На крутом скате горы устанавливались на подпорках железные бочки. Искусство стреляющего заключалось в том, чтобы первый снаряд попал под бочку, а затем, когда подброшенная взрывной волной бочка покатится вниз, вторым или, в крайнем случае, третьим снарядом попасть в нее.

Инспектировавший Котловца подполковник из штаба фронта заявил, что «это мальчишество из серии охотничьих рассказов, когда за неимением дичи охотники стреляют по фуражкам, консервным банкам, бутылкам», и приказал прекратить «это безобразие».

Котловец не стал спорить и пригласил сердитого подполковника посмотреть все же, как идут стрельбы. Он даже извинился, что сегодня не заменили мишеней, других, мол, еще не сделали, [305] а стрельбы срывать нельзя, вот и придется довольствоваться теми же бочками.

Выполнить упражнение, придуманное Котловцем, было очень трудно. Сбивали бочку с бугра почти все не более чем с двух снарядов, во в катящуюся бочку попадали только очень опытные стрелки. Пробыв на стрельбище около часа, подполковник заразился общим настроением и с интересом наблюдал за результатом каждого выстрела.

— Эх, промазал! — азартно воскликнул подполковник и, встретившись взглядом с Котловцем, отвернулся.

Но в это время очередная бочка оказалась простреленной.

— Молодец! Ай, молодец! — не выдержал подполковник.

Котловец не хотел довольствоваться такой легкой победой и залез в танк сам. Стрелял Котловец великолепно, но сегодня очень волновался.

— Никогда так не волновался на стрельбах. Надо же было доказать этому инспектору, что мишени хорошие, полезные, — рассказывал потом Котловец.

Сбив бочку с места первым снарядом, он вторым осколочным разнес ее на лету в щепки. Котловец не напрасно выбрал для себя мишенью деревянную бочку. Эффект был огромный: только что катилась бочка — и вдруг как будто бы сама взорвалась, и нет ее.

Подполковник окончательно пришел в восторг:

— Вот это меткость! Вот это комбриг! Слушай, капитан, я о твоих мишенях командующему доложу: очень интересно задумано.

— Спортивный интерес — совсем не плохо, — поучал Котловец подполковника по дороге в расположение батальона. — Вот, например, бочки. Очень хочется попасть в нее, окаянную, а не всяк сумеет. Вот то-то и оно! Хочешь попасть — тренируйся больше, приноровись к своей пушке, спроси у лучших стрелков. Смотришь — и попал. В бочку попал — во врага попадешь. Правильно я понимаю? Стрелять надо учить вовремя. А чтобы не было пустого бухания «в белый свет», надо заинтересовать стрелков.

— Правильно, правильно, — кивал головой довольный подполковник.

— То-то! — удовлетворенно закончил Котловец. — А то на посмотрели и сразу: «Безобразие!» А у меня не полигон, где я возьму другие мишени?

Сентябрь был на исходе. Пошли дожди, вздулись узкие ручейки, несущие теперь с гор мутные потоки воды. Маленькая извилистая речка выпрямилась, казалась широкой и полноводной. [306] Не видно стало на дне ее гладких камешков, не перейти теперь по ним на тот берег: быстрый, сильный поток собьет с ног. Дождь размыл горные породы, скользкой серо-желтой жижей покрылись бетонированные дороги в горах Трансильвании, движение по ним стало еще более трудным.

Наконец, перевалив через горы, мы спустились на равнину и вышли к границе Венгрии.

В Араде, втором после Тимишоры центре Трансильвании, нас догнал тяжелый танковый полк, приданный бригаде в качестве усиления.

С профессиональным интересом рассматривали танкисты-»тридцатьчетверочники» новые тяжелые танки — на редкость красивые, могучие машины.

Танки эти не казались ни тяжеловесными, ни неуклюжими. В их строгих линиях, в длинном теле, в невысокой башне, в выдающемся далеко вперед гладком стволе мощной пушки чувствовались гармоническое сочетание и своеобразное изящество.

— Вот это машина! Красавица! — не скрывая своего восхищения, воскликнул Котловец, досконально обследовав новые танки.

— Пока мы здесь воюем, в тылу не перестают думать над тем, как бы ускорить победу, — отозвался Ракитный. — Какую машину сделали, шутка ли сказать! И это во время войны! Представьте себе путь такой машины. Какие силы приведены в движение, чтобы создать ее!

Опытный пропагандист Ракитный не преминул нарисовать нам этот сложный путь: через мартены и конструкторские бюро, через мощные прокатные станы заводов и конвейеры, у которых для фронта, для победы трудились сотни тысяч советских людей — рабочих, инженеров и техников.

И мы с еще большим восхищением смотрели на новые машины, ощущая в них не только красоту линий, мощную пушку и толстую броню, а и то, что стояло за ними: силу, могущество нашей страны, гений партии, которая неуклонно ведет всех нас к победе.

Экипажи тяжелых танков с нескрываемым превосходством смотрели на нас с высоты своих башен; принимая как должное восхищенные взгляды, они чувствовали себя именинниками.

— Смотрите, — говорили они, — нам не жалко. Посмотрите, какие на свете танки бывают, не чета вашим «малюткам»...

— Это «тридцатьчетверки»-то — «малютки»?! Лучшая в мире машина! — обижались ребята. — Ладно, посмотрим, что вы без нас делать будете! Мы-то без вас справлялись.

Похваставшись друг перед другом своими машинами, позавидовав: [307] они — нашей маневренности и заслуженной боевой славе, мы — их сильной пушке, — стороны разошлись, вполне довольные друг другом. Знакомство состоялось.

Вечером пятого октября бригада пришла в Кевермеш. Назавтра, рано утром, мы отсюда пойдем в бой.

Не прошло и часа, как меня вызвал Луговой.

— Поедешь обратно. Передашь командиру тяжелого полка, что намеченной ранее дорогой они не пройдут: там мост не выдержит. Дашь ему новый маршрут — пусть идет в обход, через железнодорожный мост.

Я прочертила на своей карте новый маршрут полка и хотела идти.

— Подожди, — остановил меня Луговой. — Пожалуй, только мой Виктор и довезет вовремя. Не знаю, как успеешь, но успеть надо: полк к пяти утра должен быть здесь. Ясно?

— Ясно.

— Проверь, в котором часу полк снимается, и немедленно возвращайся.

Через пять минут я уже мчалась на открытой машине навстречу ночи, окутавшей землю тяжелым дождливым мраком.

Шофер у Лугового действительно был отличный, хотя майор и поругивал его частенько за лихачество. Но сейчас только такой отчаянный водитель и мог выполнить задание. С потушенными фарами, на недозволенной даже днем скорости мчались мы по скользкому шоссе. Малейшее неосторожное движение — и занесет легкий «виллис», и полетит он с крутого обрыва.

Дождь больно хлестал в лицо, глаза слезились, ветер, холодный, пронизывающий, перехватывал дыхание, но стрелки часов неумолимо отсекали драгоценные минуты, и я подгоняла Виктора: «Скорее, скорее!..»

Вихрем пронеслись через спящий город и поспели как раз вовремя: полк только начинал вытягивать машины.

Я передала командиру полка указание Лугового.

Ожидая, пока мимо нас пройдет последняя машина, оба мы — я и Виктор — с трудом отдышались, как после бега на большую дистанцию.

— Отчаянно ездите, не боитесь, — сказал мне Виктор на обратном пути. — А сказать по правде, как мне гвардии майор сказал, что вы поедете, так я и ехать не хотел. Старое матросское поверье: женщина на корабле — одно несчастье. Оказывается, женщины тоже есть отчаянные, смелые то есть.

Четвертый год я в армии. А все же не исчезает это предубеждение: мол, ты женщина. Шофер Виктор в открытую сказал [308] то, что не раз мне приходилось слышать за спиной, когда новички спрашивали: «А этот лейтенант в бою тоже бывает?»

Хорошо еще «старички», участники Ясско-Кишиневской операции, не дают меня в обиду. А стоит перейти в новую часть — и все начнется сначала.

К нашему возвращению бригада вышла уже на исходные рубежи. До атаки осталось полтора часа, но отдохнуть не удалось. Пришел бригадный портной и принес мне новый костюм — шерстяные бриджи и гимнастерку. Переодеваясь, я нащупала рукой в заднем кармане старых брюк что-то мягкое — мамин подарок, маленького плюшевого мишку. Когда-то совсем белый, с милой удивленной мордочкой, смешными растопыренными лапками и забавным пищиком внутри, мишка теперь посерел, помялся и давно уже не пищал. Возила я его с собой все три года. Когда я лежала в госпитале, мишка очень помогал мне. Прижмешь, бывало, его к щеке — точно мамину ласку ощутишь, и боль утихнет. Сейчас мишка напомнил мне, что я давно не писала маме. Переложив медвежонка в карман нового костюма, я принялась за письмо.