Мы вернулись

В конце лета сорок третьего года настал все-таки и мой черед отправляться на фронт.

Мне повезло дважды: я ехала в армию, где бронетанковыми и механизированными войсками командовал бывший командир Керченской бригады полковник Вахрушев. А главное — я догоняла [205] армию на попутных машинах по тем самым дорогам, которые остались в памяти на всю жизнь с сорок первого года. Кровно близкими и родными стали эти места. По каким-то неуловимым приметам я узнала все: и рощи, и поляны, и холодную речку Угру, через которую когда-то три раза переходила вброд, а сейчас переезжала по новому мосту из свежевыструганных бревен.

Хотелось выйти из машины и обнять две тонкие белые березки с золотившимися по-осеннему листьями. Очень хорошо запомнились они: здесь, контуженную, меня сняли с лошади и посадили в телегу. Но машина уже промчалась, а я лишь успела прошептать: «Здравствуйте, березки!»

Мимо деревни, где осенью сорок первого года добрый ученый дед-пасечник угощал нас медом, я не смогла проехать. Машина ушла, а я долго с грустью бродила по старой пасеке. Не стало деда-пасечника: его казнили гестаповцы за связь с партизанами. «Эх, дед, дед, не дожил ты до светлой, как твой мед, жизни!» Пасеку фашисты разграбили. Сад наполовину сожгли. Искалеченные яблони и груши протягивали обугленные сучья к проходящим по дороге бойцам, как бы жалуясь: «Смотрите, родные, что сделали с нами!» Уцелел могучий дуб; он шелестел листвой, как надежная опора, прикрывая своими ветвями и яблоньки, и полусгнившие колоды опрокинутых ульев, и две тоненькие осины с дрожащими листиками.

Под дубом отдыхала группа бойцов — человек пятнадцать. Заметив меня, молодой сержант участливо спросил:

— Что-то вы грустите, товарищ лейтенант? Должно, места знакомые? А может, и родственники здесь были?

— Да, места родные. Воевала я здесь в сорок первом.

— Да ну?! — удивленно протянул спрашивающий и вдруг захлопотал: — Да вы присаживайтесь к нам: чайком вас угостим, яблочком, а вы нам расскажите о сорок первом. У нас народ все молодой, только что воевать идут; послушать бы, как старшие всевали.

В душе усмехнулась: вот я уже и «старшая»! А давно ли под этим самым дубом сидела семнадцатилетняя девчонка и с наслаждением жевала соты?

Нахлынувшие воспоминания сначала мешали говорить, я несколько минут сидела молча. Потом рассказала молодым бойцам о мужественных сердцах, о воле к победе в суровые дни сорок первого, и о деде-пасечнике, и даже об оставленных где-то в роще носками на запад ботинках. Может, они кому и пригодились сейчас и идут уже по дороге на Берлин?..

По-иному смотрели солдаты на старую пасеку, на почерневшие [206] ульи и сад. Сержант, тот, что первый окликнул меня, шумно вздохнул:

— Ничего, поправим! Ведь мы вернулись!..

Сидя в кабине машины, я думала о великой правде слов молодого солдата.

Принимая на себя первые бешеные натиски врага, солдаты сорок первого года говорили провожавшим их с молчаливыми укорами жителям: «Мы вернемся!» И теперь солдаты Советской Армии с гордостью могли сказать: «Мы вернулись!»

Мой шофер охотно сообщил, что он из той армии, куда я ехала, но где находится штаб, он не знает, а потому предлагает отвезти меня в свой полк. «А там наш «батя» вас вмиг доставит на место!» В фамильярно-ласковом тоне, каким произносилось слово «батя», и в уверенности, что он «вмиг доставит», звучали глубокое уважение и гордость своим командиром полка — «батей». Видимо, его было за что и любить и уважать.

Шофер остановил машину в небольшой роще и, на ходу доложив кому-то, что «прибыл, бензин привез, да еще лейтенанта», повел меня к дежурному.

Из-за деревьев, одетых в осенний убор, проглядывала залитая заходящим солнцем поляна. Но не наступающий ясный вечер, не золотой убор деревьев привлекли мое внимание, — на поляне стояли ворота с шлагбаумом. Самые настоящие ворота из тонких березок, к ним вела широкая дорога, усыпанная гравием.

— Контрольный пункт, — пояснил мне мой проводник.

Дежурный лейтенант, с пушечками на погонах и гвардейским значком на груди, принял меня, как долгожданную гостью, и даже поблагодарил почему-то шофера.

— Все равно уже поздно. Куда вы поедете на ночь глядя? И, наверное, голодны. Сейчас угостим вас гвардейским обедом. И не возражайте, — предупредил он мой протестующий жест. — У нас такой порядок — гостя без обеда не отпустим. Да и концерт у нас сегодня, потом танцы. Разве можно уезжать?..

— У меня назначение...

— Тем более. «Батя» вам непременно поможет, и вы скорее доберетесь до места. Идемте, идемте!

Мы шли по расположению полка. Замаскированные под сенью деревьев стояли ровными рядами машины и орудия. Расчищенные дорожки посыпаны песком и огорожены крест-накрест белыми жердочками. Образцовый парк выглядел совсем не по-фронтовому. Неужто это в каких-нибудь двух-трех десятках километров от фронта? Я не верила своим глазам.

Лейтенант рассказывал: [207]

— Наш полк из резерва. Здесь мы стоим уже три месяца. Ничего, обжились.

— У вас всегда такой порядок? — не удержалась я от вопроса, когда передо мной поставили столовый прибор — тарелку, нож и вилку. — Хорошо живете!

— Как же, наш «батя» любит, чтоб все было культурно. В бою артиллерист воюет как надо, а на формировании работай, учись, отдыхай как следует.

— Вы давно на фронте?

— Скоро восемь месяцев. Как окончил училище, все время на фронте, — с некоторой гордостью ответил лейтенант.

«Разных мы с тобой, дружок, военных поколений, — подумала я, слушая рассказ лейтенанта. — Как будто и училище в одно время закончили, а разных». Вспомнила Керчь: грязную, безрадостную равнину, соленую воду в небольших озерцах, кашу — пшенный концентрат, — заправленную комбижиром и казавшуюся нам, усталым и голодным после боя, очень аппетитной; вспомнились солдатские котелки, которые были у всех офицеров, и алюминиевые ложки — единственное орудие, при помощи которого мы расправлялись с пищей. Даже в училище, когда мы стояли лагерем в степи, наши хозяйственники не имели возможности сколотить для столовой столы и лавки, а здесь, в прифронтовом лесу, я сидела за настоящим столом из свежеоструганных досок.

Подходя к «клубу» — большой поляне, где хоровод девушек в сарафанах весело отплясывал «русскую», — я еще раз вспомнила сорок второй год и концерт в старом капонире, покрытом брезентом. Концерт тогда длился почти всю ночь, артисты совершенно охрипли, потому что выступать приходилось в несколько смен: капонир вмещал совсем немного людей, хотя мы и стояли, тесно прижавшисъ друг к другу. Тогда нам концерт показался великолепным, но разве мог он сравниться с бурным весельем этого танца, с веселыми шутками, радостным смехом огромной аудитории слушателей? Здесь был весь личный состав полка, но между гимнастерками мелькали штатские пиджаки и цветные косынки: в гостях у артиллеристов был соседний колхоз. Во время уборочной артиллеристы помогали колхозникам убрать хлеб и теперь принимали у себя своих подшефных. Меня представили командиру полка — артиллерийскому полковнику с множеством орденов на груди.

Что-то неуловимо знакомое было в фигуре и громоподобном голосе «бати». Узнав, кто я и куда еду, полковник заявил:

— Я завтра утром еду в армию и отвезу вас, а сейчас садитесь, гостьей будете. Вы с какого года на фронте? [208]

— С сорок первого, в этих местах воевала. А потом в училище училась.

— Да, большое счастье выпало вам — вернуться на старые места. Тот, кто прошел здесь в сорок первом, на всю жизнь запомнит их. Время было тяжелое, — вспоминая, видимо, что-то свое, говорил «батя». — Вот отметина, — указал он на щеку, — память о переправе через Остер.

Остер! Сразу все вспомнилось: переправа, завывание фашистских бомб и громовой голос артиллерийского подполковника, командовавшего переправой, физически почувствовала на руках тяжесть его забинтованной раненой головы...

— Товарищ полковник! Так это вы? Живы?.. — закричала я. — Ну, помните, Остер, бомбежка?.. Вы еще сначала меня ругали за то, что я ухожу, а я никуда и не уходила. Помните? Сестрой я была... раненых собирала... а потом вы Шуру подобрали, помните — сестру, контуженную, а потом и вы были ранены, а потом на шоссе вы лежали, на машине... — волнуясь, быстро и бессвязно говорила я.

— Постойте, постойте! — тоже заволновался полковник, и вдруг загремел его оглушительный бас:

— Ты?!

Я не успела опомниться, как очутилась в его могучих объятиях.

Раздались аплодисменты. Полковник рассказал более связно, чем я, о памятной встрече на переправе через Остер.

— Ну как ее узнаешь теперь? Танкист, лейтенант, а тогда девчушка была, от земли не видно.

— Положим, я и тогда была достаточно длинной, это с вашей высоты вы меня не заметили.

— За такую встречу не грех и выпить, — решил «батя». — Выпьем за то, чтобы всем нам выпала такая радость — встретить на дорогах войны своих боевых друзей, выпьем и за встречу после войны.

Когда в столовой мне налили водки, я храбро отхлебнула глоток и закашлялась.

— Не научилась еще, — усмехнулся «батя». — И хорошо. И не надо, дочка. Не учись. Ты девушка и не должна походить на нас, бывалых солдат. Ругаться умеешь?

— Нет.

— И не смей.

На следующий день «батя» ехал в штаб армии и взял меня с собой. Он обязательно хотел сам отвезти меня к танкистам и по приезде на место сразу же разыскал блиндаж командующего БТ и МВ{4} армии. Не успели мы с «батей» [209] сойти с последней ступеньки в блиндаж, как он загремел:

— Здорово, танкисты, принимайте пополнение: боевого лейтенанта привез!

В блиндаже было темно.

Я вышла из-за его широкой спины и, стараясь скрыть волнение, доложила сидевшему за столом полковнику:

— Лейтенант Левченко прибыла в ваше распоряжение для...

Навстречу мне из-за стола поднялся Вахрушев:

— Вот неожиданность! Ты ли это?..

Немало таких встреч происходило в те дни на дорогах войны. И что больше волновало: радость ли свидания со старыми друзьями, или наглядное представление о том, как каждый из нас, а с нами и вся армия выросли за эти год-полтора, — трудно сказать.

Армия, в которую я приехала, да и весь фронт готовились к новому наступлению.

Полковник хотел было назначить меня на время операция офицером связи при его штабе. Я взмолилась:

— Пошлите меня в часть, дайте повоевать на танке!

И мой старый комбриг направил меня в полк, где накануне выбыл из строя командир танкового взвода. Наконец-то я буду командовать взводом и сама вести в бой танки!

Всю дорогу очень волновалась, стараясь представить себе моих будущих подчиненных и продумывая всевозможные варианты первой встречи со взводом.

Все оказалось значительно проще. На официальное представление и прием взвода просто не было времени: завтра в бой.

Я обошла свои танки, познакомилась с офицерами и с экипажами. Знакомых людей не было, но мне с первой же минуты показалось, что всех их я хорошо знаю.

Уже вечером, подойдя к танку, в котором обнаружилась какая-то неисправность, я увидела торчащие из отделения сапоги и услышала, как механик-водитель, который возился в танке, пояснял стоявшему около машины танкисту причину неисправности. При этом названия деталей пересыпались выражениями, имеющими весьма далекое отношение к технике. Я вышла из-за деревьев. Тот, что стоял у танка, крикнул:

— Командир взвода идет!

Торчащие из танка сапоги зашевелились с явным намерением исчезнуть внутри машины.

— Что случилось? — спросила я.

— Вторая передача не включается. Сколько уж времени с ней возимся!

— Может, вы посмотрите? — просто сказал командир танка. [210]

Я даже не подумала отказаться от такого предложения я, признаюсь, в глубине души обрадовалась, что ко мне обращаются за помощью.

— А ну, вылазь, дай-ка я взгляну! — крикнула водителю.

— Не вылезу, — глухо раздалось из танка. — Совестно.

— А зачем ругался?

— Так разве ж я ругался? Это ж я для связки слов...

— Все равно вылазь. Что ж, я так и буду твои сапоги рассматривать, пока ты будешь слова связывать?

Склонившись над раскрытым люком, я вдруг подумала, что, может быть, мне и не стоило браться за ремонт: ведь хорошо, если сумею помочь танкистам, а если нет... Это значит надолго, а может быть, и навсегда, потерять авторитет командира. Но тут же отогнала от себя сомнения: я должна найти неисправность, и я найду ее!

Внимательно, буквально сантиметр за сантиметром, проверила внешнее состояние агрегатов, трансмиссии и особенно их приводов, затем приказала механику-водителю забраться в танк и поочередно включать передачи. И, наконец, поняла, в чем дело: разрегулировалась вилка второй передачи. Неисправность показалась мне такой пустяковой, что я с невольным удивлением оглянулась на стоявших около машины танкистов. Даже подумала: не нарочно ли до сих пор возились? Может быть, проверяют, знает ли их новый командир машину? Но вовремя удержала готовый сорваться вопрос. В конце концов, это их право, если даже и проверяют. Завтра в бой, должны же люди знать, кто их поведет.

Указав механику-водителю на непокорную вилку, потребовала контрольную шайбу и необходимый инструмент.

Основную, наиболее тонкую работу сделала в полчаса и, только выбравшись го танка и приказав механику-водителю закончить остальное, еще раз подумала: «Вряд ли командиру взвода надо было выполнять функции механика-водителя, да еще не на своем танке». Но я не жалела! Я приобрела уважение танкистов, а это было лучше всякого знакомства.

Ночью, получив приказ, собрала командиров, поставила задачу. Потом мы долго сидели на пожелтевшей траве, говоря о завтрашнем дне, о подготовке к предстоящему бою.

Офицеры разошлись, а я все не спала.

— Товарищ лейтенант, вам тоже отдохнуть бы надо, — подошел ко мне старшина — механик-водитель моего танка. — Мы вам там брезент постлали.

— Идите спать. Я еще посижу.

— Тогда хоть шинель наденьте, прохладно ночью-то, — сказал [211] он, протягивая мне шинель и плитку трофейного шоколада. — Это вам, товарищ лейтенант, кушайте.

— Спасибо. Зачем так много? Мне я половинки хватит, оставьте себе.

— Каждому свое, товарищ лейтенант: вам шоколад, а себе мы спиртику расстарались. Разрешите по сто граммов!

Я рассмеялась:

— Разрешаю, только не больше.

Войскам Западного фронта предстояло послезавтра пойти в новое наступление, на Смоленск.

Близ города, с востока и северо-востока, тесным полукольцом заняли позиции стрелковые части: они будут освобождать Смоленск. Задача, стоявшая перед моим взводом, была более чем скромной: в обход большого болота выйти на шоссе к боевым порядкам пехоты и поддержать стрелковое подразделение. Оно должно наступать вдоль шоссе, в направлении монастыря, возвышавшегося на окраине города.

Обыкновенная задача для взвода, и сам он — небольшое подразделение, если рассматривать его с точки зрения дивизионных или корпусных масштабов. Но мне эта первая самостоятельная боевая задача казалась очень важной, чуть ли не решающей исход всей операции. Я никак не могла заснуть, стараясь продумать до мелочей все необходимое для подготовки и проведения боя. «А вдруг не успею все сделать? Не сумею?»

Достала блокнот и при свете карманного фонарика стала записывать:

«Проверить маршрут по заболоченному участку»; «выехать на маршрут лично, лучше с механиками-водителями»; «узнать, кто из водителей более опытен»; «не забыть сверить часы».

Короткие записи в блокноте выстроились в четкий план. Как будто все предусмотрено!..

С теплым чувством благодарности вспомнила я командорскую учебу в батальоне майора Любезнова. При решении тактических задач майор настойчиво заставлял нас, молодых офицеров, тщательно продумывать план своих действий, и нередко попадало нам от комбата за упущенные, как думалось тогда, «мелочи». Сейчас я поняла, насколько прав был майор.

Конечно, майор Любезнов покритиковал бы мой план. Даже наверняка я что-нибудь упустила в нем, но все же план этот, продуманный до мелочей, был у меня на руках, и я чувствовала себя во всеоружии.

Темной, сырой, безлунной ночью танки медленно пошли в обход болота на соединение со всей пехотой. Головным шел мой взвод. Жадно чавкала топь. Я сидела на броне головной машины, [212] прямо у люка механика-водителя, и старалась во тьме угадать глубину топи. Приглядывалась к жидким кустам ивняка, замеченным еще днем, и, наклонясь над люком, кричала водителю, куда вести машину. Когда разглядеть в темноте знакомые ориентиры не удавалось, слезала с машины и вместе с командирами танков проходила далеко вперед, промеряя шестом вязкую землю.

Вскоре пошли заросшие мхом кочки. Их мирный вид обманул нас, я мы чуть не утопили один танк. Пришлось сделать крюк.

На очередной остановке механик-водитель моей машины с сокрушением сказал:

— Нет ничего хуже для танка, чем болото, лучше б уж море!

Я удивилась:

— Почему море лучше?

— Э-э, товарищ лейтенант, через море нас перевезли бы, а тут сам хлюпай да объезды ищи.

— Ты что же, трудностей испугался? Я-то тебя считаю боевым, неутомимым танкистом, а ты, оказывается, хотел, чтоб тебя на руках перенесли!

— На руках? — обиделся механик. — Нет, не так это. Я больше всего боюсь застрять в этой жиже и не попасть в Смоленск первым. Смоленский ведь я, вы же знаете.

На востоке небо чунь посерело, когда наконец мы почувствовали под собой твердую почву.

Я забралась в башню.

— Теперь жми, будем сегодня в твоем Смоленске! — крикнула я механнку-водителю и добавила: — Думаешь, мне меньше моего хочется быть и Смоление первой?

— Вот спасибо, товарищ лейтенант, — прозвучал ответ.

«Тебе спасибо, дорогой! — подумала я. — Если бы не твое и твоих товарищей мастерство, не успели бы мы к началу атаки». Действительно, танки прибыли к месту назначения как раз вовремя.

Танки шли вдоль шоссе Москва — Минск.

Ночью, среди болот и перелесков, занятые только одной мыслью — как бы скорее вывести танки на сухое место, мы мало прислушивались к тому, что происходило вокруг. Порой даже казалось, что в окружающем лесу, кроме нас, никого больше нет.

Сейчас, получив возможность оглядеться, мы увидели массу войск, приготовившихся к атаке.

В сводках Совинформбюро писали просто: «Войска Западного [213] фронта перешли в наступление». А как торжественно звучали эти слова! Величие наступления потрясало. На всю глубину прифронтовой полосы победно гремели пушки наступающих войск.

Нескончаемым потоком изо всех сил догоняло наступающий фронт пополнение. И наполнились жизнью казавшиеся до сих пор тихими леса, сбросили с себя зеленые маскировочные одежды танки и орудия. По пустынным ранее дорогам сплошной лавиной ринулись автомашины, орудия, повозки, тракторы.

«В пыль дорог Смоленщины тяжелыми свинцовыми каплями падает кровь наших изболевшихся сердец. По этим вехам мы найдем дорогу обратно. Мы вернемся, и мы победим», — продиктовал мне два года назад Саша Буженко, когда я писала письмо в свою школу.

Если бы он мог увидеть всю мощь наступления, которого мы даже в самых смелых мечтах не могли себе тогда представить! Если бы он мог увидеть, с какой силой воплощается в победу вера и воля солдат сорок первого года! Вера в несокрушимость своего народа, своей Родины. Наклонилась и подняла серый комочек земли. Может быть, именно сюда упала та символическая капля крови честного и мужественного Сашиного сердца?.. Что ж, пусть тогда она будет со мной в бою за Смоленск.

Я аккуратно завернула в носовой платок рассыпающийся комочек и спрятала в карман.

Началась артподготовка.

Старший лейтенант, командовавший стрелковым подразделением, вместе с которым предстояло действовать моему взводу, указал мне два отдельных домика на окраине города.

— Туда наступаем, — сказал он. — Только вы огонька не пожалейте. А главное, во-он за овражком — проволочное заграждение. Мы его ночью немного покусали, но вы дорожку пошире сделайте. Мин там нет, — предупредил он вопрос.

В небо взвилась красная ракета: «Атака!»

В эти минуты плохо слышно даже в ТПУ{5}. Но каждой клеточкой ощущаешь грозное биение наступательного боя. Сердца четырех членов экипажа бьются как одно. Взвод вырвался вперед, по вспышкам выстрелов справа и слева видно: много танков идет в бой. Заряжающий только успевает забрасывать снаряды — пушка гулко ухает, во рту знакомый горьковатый привкус.

Вот и проволочные заграждения. Кажется, слышишь, как хрустят подмятые танком колья, как со скрежетом наматывается на гусеницы проволока. [214]

В проделанные танками проходы в заграждении вливается пехота. У солдат открыты рты: кричат «ура!».

Из-за домиков блеснул огонь, рядом с соседним танком разорвался снаряд: артиллерия противника!

— По фашистской батарее осколочным, заряжай! Дистанция восемьсот метров. Огонь! — приказываю командиру идущего рядом танка. — Обходите справа овражком. Уничтожить батарею!

Стреляю и сама.

Разрывы первых, поспешно выпущенных снарядов хлопотливо рассыпались вокруг белых домиков, не причиняя видимого вреда вражеской батарее.

Еще десяток секунд, и стреляем более хладнокровно. Маленькие вулканчики земли и дыма уже взметаются у самой цели.

Справа, по направлению к домикам, устремилась ракета, и почти сразу домики и деревья вокруг них скрылись в вихре огня и дыма. Это наша пехота вызвала на помощь танкам артиллерию.

Батарея противника больше не препятствовала продвижению танков.

Наши пехотинцы ворвались в фашистские траншеи, и множество вражеских солдат, скрытых до сих пор от нас брустверами, рассыпалось по полю. Как трудно сдержать себя при виде бегущего врага! Трудно не поддаться порыву и очертя голову не погнаться за ним, забыв о том, что от тебя отстает пехота.

Уже видны дома Смоленска. Теперь, пожалуй, можно и увеличить скорость.

— Немножко осталось, товарищ лейтенант! — звучит в наушниках возбужденный голос моего механика.

В это время что-то очень яркое больно обожгло глаза. Сразу стало темно и душно. Хотелось расстегнуть ворот гимнастерки, но руки почему-то не слушались. Вдруг, как будто в отдалении, гулко ухнула пушка. «Наша пушка! Кто-то выстрелил!» Даше не подумала, что это моя рука машинально нажала спуск.

...Когда пришла в себя и открыла глаза, то увидела склоненное лицо женщины в белой марлевой косынке. Хотела спросить: «Что со мной? Я ранена?» В это время задребезжали стекла от артиллерийского залпа.

— Где я?

— В госпитале...

— Что это? Бой?

— Это салют! — улыбнулась женщина. — Москва салютует в честь освобождения Смоленска! [215]