В батальоне

Радужные надежды не покидали меня по пути в Москву. На запад шли эшелоны.

Я прожила почти год в глубоком тылу, в городе, удаленном [196] от основных транспортных магистралей страны. И хотя мы, конечно, читали о том, что перемешенные на восток предприятия с каждым днем выпускали все больше боевой техники, только сейчас поняла я, увидела собственными глазами, как велика мощь моей Родины.

Шли эшелоны с танками и орудиями. Шли санитарные поезда, поезда-бани. Мощные паровозы тянули составы с продовольствием и обмундированием для фронта. «Зеленая улица» семафоров открывалась перед нами. Вспомнились слова комиссара Хромченко: «Сколько бы техники ни выставили фашисты, все равно мы дадим больше...» Преисполненная гордости, я чувствовала и себя небольшой единицей мощного пополнения, которое непрерывно доставлялось в действующую армию. Надо, однако, признаться, что в управлении кадров при появлении такого «пополнения» просто растерялись: что же со мною делать? Я попыталась подсказать: отправить на фронт командиром взвода, как сказано в аттестации училища. На меня только рукой замахали: «Что вы? Что вы? Разве можно?!»

Вот тебе и на! Добивалась, добивалась, училась, закончила училище, думала: «Сбылась мечта», — а тут пожалуйста: «Разве можно?!» Что же тогда можно?

— На штабную работу, пожалуйста, — ответили мне.

— Ну уж нет, училище я окончила командиром взвода, — вот взвод мне и давайте, — настаивала я.

Но ничего не вышло. Начальник управления кадров тоном, не допускающим возражений, заявил, что, поскольку он считает, что мое будущее — все же штабная работа, от просто рекомендует подучиться штабному делу на практике.

Через несколько дней я сидела в маленькой комнатке дощатого домика и принимала дела от прежнего помощника начальника штаба танкового батальона. Батальон формировал танковые части. Работа в батальоне была трудной и ответственной. Он был одним из каналов, питающих армию жизненно необходимым для победы — воинами и техникой. Каждый раз, закрывая очередной список сформированной части, мы гордились этим: еще один могучий организм — танковая часть — создан волей командования. Части уходили на фронт. Читая приказы Верховного Главнокомандования и находя знакомые фамилии командиров, мы поздравляли друг друга: и наша доля труда есть в боевой славе части, получившей благодарность!

На новом этапе военной службы самым трудным было установить правильные взаимоотношения с людьми. И это было совсем не просто для девятнадцатилетней девушки, хотя за плечами у нее уже имелся двухлетний стаж военной службы, много [197] месяцев боев, училище, наконец, она носила погоны офицера. То, что могла делать и говорить девушка-санинструктор и даже курсант училища, неприемлемо было для офицера.

Предстояло научиться командирской выдержке, научиться управлять людьми, говорить с подчиненными языком командира, а главное — завоевать их уважение и доверие. По долгу службы я начальник не только для солдат, но и для части офицеров батальона. Нет, не просто, совсем не просто было поставить себя так, чтобы офицеры забывали, что перед ними девушка-командир...

Комбат майор Любезнов, когда я обратилась к нему за разъяснением по неясному для меня вопросу как-то сказал:

— А вы позовите командиров рот и уточните все вопросы. И не стесняйтесь: если что неладно, взгрейте как следует.

Вызвать к себе было нетрудно. Но когда в комнату вошел высокий, широкоплечий старший лейтенант и подчеркнуто четко отрапортовал: «Товарищ лейтенант, командир первой роты прибыл по вашему приказанию», — признаться, я немного растерялась. Я уже начинала привыкать, что мне докладывают солдаты и сержанты, но офицер, да еще старше меня по званию, — это было неожиданно. Я не знала, как начать разговор, мучительно искала нужные слова, а офицер ждал.

— У вас с расписанием не все в порядке, проверьте, пожалуйста, а остальные вопросы я решу с вашим старшиной; он потом вам доложит. Пришлите его ко мне, — вышла я, наконец, из положения.

— Разрешите идти? — щелкнул он каблуками.

— Да, да, пожалуйста!

После этого случая недели две я старалась поддерживать отношения с ротами через старшин.

Старшины, народ со смекалкой, быстро сообразили, в чем дело. Стоило мне только начать «распекать» какого-нибудь старшину, как он, сделав самую невинную физиономию, говорил: «Так это ротный все, вы командиру роты скажите».

Вспоминая первый свой неудачный разговор со старшим лейтенантом, я продолжала избегать разговоров с командирами рот. В особо затруднительных случаях прибегала к помощи комбата. Он вызывал офицеров, я — старшин, и все шло как будто нормально. Но майор Любезнов быстро раскусил мою тактику.

— Так не годится, лейтенант! — сказал комбат. — Если хотите стать настоящим командиром, вы должны научиться управлять подчиненными вам людьми независимо от того, солдаты это, старшины или офицеры. Обращайтесь к офицерам, а старшин [198] пусть учат командиры рот. Я вовсе не обязываю вас сегодня же громовым голосом отдавать команды. Жизнь, я уверен, сама придет вам на помощь и научит.

И комбат приказал мне на следующий день быть на подъеме в первой роте. Я пришла в роту за четверть часа до подъема. Навстречу поднялся дневальный. Не спеша застегивал он ворот гимнастерки. Офицеры и сержанты, которые должны были вставать за пятнадцать минут до общего подъема, отсутствовали. Они появились в ту минуту, когда горнист сыграл подъем. Солдаты одевались долго, зарядка прошла вяло. Я поискала глазами старшину, чтобы сделать замечание, но он куда-то исчез.

Командир роты старший лейтенант Мозгов доложил:

— Рота построена на завтрак.

— Непорядок у вас в роте, товарищ старший лейтенант, — с неожиданной для себя твердостью сказала я. — На зарядку опоздали на четыре минуты и на завтрак опаздываете. Вот почему ваша рота часто задерживается с выходом на занятия.

— Всего четыре минуты!.. — возразил он.

— То есть как «всего»? — вскипела я. — А если, получив боевое задание, вы и ко времени атаки опоздаете на четыре минуты, вы тоже будете считать это нормальным? Потрудитесь не опоздать с ротой на занятия и доложите о выполнении приказания командиру батальона!

— Есть не опоздать на занятия и доложить командиру батальона! — сразу подтянувшись, отчеканил Мозгов.

«Как-то нехорошо получилось, — думала я, направляясь к штабу и вспоминая разговор с Мозговым. — Ну что это за слова «потрудитесь не опоздать...»? Так и несет за три версты бюрократизмом...»

— Пожалуй, надо было не так сухо, повежливее, — закончила я свой доклад комбату.

— Вы правильно поступили, лейтенант, не извиняйтесь. Мозгов — хороший и грамотный офицер, но он спит и видит тот день, когда попадет на фронт, мелочи тыловой жизни кажутся ему несущественными. А это ведь не так. Сами знаете. Вот и займитесь им. С сегодняшнего дня первая рота находится под вашим особым наблюдением.

Целую неделю Мозгов терпел мое «шефство», стараясь всячески доказать, что рота у него лучшая: помкомвзвода щеголяли четкими командами, старшина как бы невзначай останавливал у входа в казарму солдата и долго распекал за пыльные сапоги, чтобы обратить мое внимание на чисто вымытый пол, в канцелярии роты вывесили заново переписанное расписание, [199] появился даже извлеченный из архивов журнал учета проведенных занятий. Но я не снижала требовательности.

Раз уж они щеголяли передо мной образцовой чистотой в казарме, считая, видимо, что меня, как представителя женского пола, это должно особенно пленить, то попутно с вопросами учебы я обращала внимание и на тщательность уборки.

Оглянув чисто отдраенный пол, я раскапывала за печкой залежи мусора и, указывая на него, старалась не рассмеяться при виде обескураженной физиономии старшины. За своей спиной слышала его громкий шепот: «Погоди, вот лейтенант уйдет, ужо я тебе покажу уборку!..» На следующий день сам Мозгов повел меня к печке, но я нашла грязь в углу под нарами, и снова сзади донесся яростный шепот, теперь уже Мозгова: «Уж я тебе!..»

В роте был заведен строжайший учет занятий, распорядок дня соблюдался до минуты, а я продолжала донимать Мозгова:

— Почему командиры взводов и отделений докладывают вам не по уставу? Что за доклад: «Все в норме, старшой»?

— Распустились, черт их дери! — И Мозгов так выразительно посмотрел на меня, что я поняла: для него лучше было бы, если б «черт подрал» меня и вообще унес куда-нибудь подальше. Смотрел он на меня в эти минуты с такой неприязнью, что я пугалась: «А не перегнула ли палку?» Но комбат только улыбался, слушая мой ежевечерний доклад.

— Ничего, лейтенант. Мозгов — умный командир, поймет. Он и сейчас злится не на вас, а на себя: как это он сам раньше не замечал того, на что ему сейчас указывают. Вы еще с ним друзьями будете!

К концу недели комбат поднял ночью по тревоге батальон, и первой пришла рота Мозгова.

Зайдя после тревоги в кабинет комбата, я застала там Мозгова. Он поморщился при моем появлении. Комбат бросил быстрый взгляд на командира роты, кивнул мне и низко склонился над столом, скрывая улыбку.

— Садитесь, лейтенант, вы нам не помешаете. Не помешает? — спросил комбат Мозгова.

Старший лейтенант вдруг добродушно усмехнулся и махнул рукой.

— Чего уж там!.. Шеф мой. Товарищ майор, разрешите? — Он шумно вздохнул и заговорил, как человек, сбросивший, наконец, тяжелый груз. — Снимите вы с меня опеку, понял все: не очень правильно службу нес. Подтянул и роту и сам подтянулся.

— Подтянули? Ну, что же: раз он утверждает, что роту подтянул [200] и, главное, сам понял, лейтенант теперь ротой Коренева займется.

— Ох, не завидую я Кореневу! — засмеялся Мозгов, выходя из кабинета.

— Товарищ майор, — взмолилась я. — Этак меня весь батальон возненавидит! Что я, инспектор какой, что ли?

— Ну, там совсем другое дело. У Коренева сами многому можете поучиться. Вы должны знать, чем живет весь батальон, а не одна рота. Чаще бывайте в ротах, учите людей тому, что знаете сами, учитесь и у них. Только запомните: делая подчиненному замечание, заявляя: «Не так», — вы должны всегда быть готовы ответить на вопрос: «Что надо сделать, чтобы было так, как должно?»

Была еще одна непреодоленная трудность: как сочетать простые товарищеские отношения с офицерами и официально-служебные?.. На фронте я была санинструктором, да к тому же самой младшей по возрасту. Хотя по службе с меня спрашивалось не меньше, чем с других, мне разрешалось многих солдат и офицеров называть просто по именам, а старших — по имени и отчеству, да и меня никто не называл старшиной. В училище — так уж само собой повелось — курсанты больше обращались друг к другу по фамилии, а с кем больше дружили, — по имени, а к командирам и преподавателям никому и в голову яе приходило обращаться иначе как по званию. Теперь все оказалось сложнее. В столовой, например, все офицеры батальона встречались за одним столом, разговаривали по-товарищески запросто, шутили. А через полчаса, когда являлся кто-нибудь из офицеров и, щелкнув каблуками, докладывал, называть его нужно было не «Степаном Сергеевичем», а «товарищем лейтенантом».

Но жизнь сама научила. Спустя две недели такая «официальщина» уже не казалась мне обидной. Комбат научил меня разговаривать языком командира и с офицерами.

Число солдат и сержантов переменного состава нашего батальона порой измерялось весьма значительными цифрами. Из самых различных пунктов и мест к нам приходили танкисты, стрелки, шоферы, ремонтники. Бывалые солдаты из госпиталей и пересыльных пунктов приносили старенькие, но начищенные котелки, аккуратно скатанные, видавшие виды шинели. С такими было и легко и трудно: легко потому, что они умелые и знающие солдаты; трудно потому, что заслуженно гордясь своим боевым опытом и ранами, они держались уж очень самостоятельно. Приходило и новое пополнение из военкоматов: в гражданских пиджаках и кепочках, с портфелями, сумками, даже [201] авоськами. Такими они бывали до первой бани, откуда выходили неузнаваемыми: стриженными, в новеньком обмундировании. Новички сразу становились как-то очень похожими друг на друга, притихшими и очень дисциплинированными.

Всех этих людей надо было разместить по ротам, вымыть, одеть, накормить. Нужно было выявить специальность, степень обученности каждого. День уходил главным образом на организацию и проведение занятий, на знакомство с людьми. После отбоя начиналась ночная работа штаба. Мы исписывали горы бумаги. За каждой бумажкой, заполненной по соответствующей форме, за каждым документом, выдаваемым нами, стояли живые люди, решалось их будущее. Направив человека в ту или иную часть, не раз подумаешь: правильно ли поступил? Ничто так не воспитывает командира, как сознание ответственности за человеческие судьбы. А батальон наш был действительно школой воспитания кадров.

Спать приходилось не более трех-четырех часов в сутки. Иногда же сутками не удавалось даже прилечь: дремали сидя, «по возможности» выбирая свободные минутки.

Мы все понимали, что находимся на очень важном и ответственном посту. Но шел тысяча девятьсот сорок третий год — год, начало которого ознаменовалось великой Сталинградской победой, а лето — дальнейшими успехами Советской Армии. Мы понимали необходимость нашей работы, но все равно стремились в действующую армию. Там, на фронте, каждый день был событием: с каждым днем очищалась наша земля от фашистских захватчиков, — и все наши желания сводились к одному — быть непосредственными участниками развертывающихся победных боев. Упреком звучали и письма друзей.

«Я очень завидую тебе, — писал Толок. — Ты стала офицером намного раньше меня. Однако я не понимаю, почему ты до сих пор находишься в тылу? Ты требуй, чтобы тебя послали на фронт, твое место — место строевого командира-танкиста — здесь, а то в тылу все перезабудешь. Или ты уже отвоевалась?» — укоризненно спрашивал он.

«Хорошо ему говорить: «Требуй отправки на фронт», — а если на всех моих рапортах только одна резолюция: «Отказать», — думала я с горечью и писала очередной рапорт.

Насчет того, что здесь я все перезабуду, Толок, конечно, ошибался. Командирские занятия, повседневная работа с людьми с каждым днем пополняли и расширяли знания. Нет, здесь ничего не забудешь, здесь, в батальоне, я почувствовала себя, как мне казалось, настоящим командиром. Ну, конечно, я далеко не все постигла, что должен уметь и знать командир, работая [202] с людьми, — это приходит с многолетним опытом, а иногда и вместе с сединой.

На своих рапортах я видела все ту же резолюцию: «Отказать» — и уныло выслушивала наставления комбата:

— Успеете, лейтенант, и ваше время придет. Большему научитесь — лучше будете бить врага. Я и сам поехал бы на фронт, хотя бы командиром роты, да вот нельзя...

Я тяжело вздыхала и шла в свой кабинет, где, возвращая такие же рапорты офицерам, повторяла скрепя сердце слова комбата: «Успеете, и ваше время придет...»

Однажды на партсобрании командир третьей роты капитан Коренев заявил:

— Всех нас пора сменить, и нам надо снова на фронте побывать. Как мы после войны будем смотреть в глаза фронтовикам? В тылу, скажут, отсиживались.

Его поддержал старший лейтенант Мозгов:

— Может, мне кажется, но я замечаю: косятся на нас солдаты, особенно фронтовики: хорошо, дескать, вам здесь в тылу, учить-то, а вы там бы попробовали, где взаправду стреляют!

Когда взял слово комбат, у всех, знавших о заветной мечте майора Любезнова попасть в действующую армию, мелькнула мысль: «Сейчас нас майор поддержит, и все будет в порядке».

— Почетна и сурова служба солдата и офицера на фронте, повторяю, сурова и почетна, — заговорил комбат. — Но если кто-либо скажет мне, что служба в таком батальоне, как наш, менее почетна, я отвечу ему: «Ты не прав, товарищ!» На фронте ли, в тылу ли — все мы служим единому делу, ждем к одной цели — к победе. Партия, командование, доверив нам распоряжаться судьбами многих советских людей, требуют от нас стойкости и твердости на своем посту не меньшей, чем от бойца на фронте. Вы все молоды, и я понимаю: вам спать не дают подвиги, которые каждый из вас может совершить. Но война — это не одни героические подвиги, война — это тяжелый труд многих миллионов людей. Героизм и подвиги — это результат честного отношения к своему воинскому и гражданскому долгу, к своей работе на том посту, куда нас поставили: в тылу ли, на фронте ли.

Майор говорил сухо, жестко, отчеканивая каждое слово. Мы молчали. Офицеры прятали глаза.

Много интересных людей прошло через наш батальон, бывали и любопытные встречи. Как-то меня вызвал комбат. В кабинете стояли два удивительно похожих друг на друга солдата: пожилой и молодой. Молодой чуть повыше ростом, да новенькая гимнастерка сидит на нем ловчее и [203] ремень затянут потуже. На погонах нашивки младшего сержанта.

— Этих товарищей, — сказал мне майор, — надо направить в одну часть: или отца к сыну, или сына к отцу, как вам будет удобнее по документам.

— Вы в какие команды зачислены?

Ответил сын. Я чуть замешкалась: обе команды сформированы и рано утром должны уходить. Документы на них готовы. Значит, все надо переделывать заново.

— Я думаю, что это не очень трудно будет сделать, а просьбу надо удовлетворить, — сказал майор.

«Еще как трудно!» — подумала я, представив себе гору бумаг, которую надо переписать писарям, и сколько часов нам придется сидеть, проверяя правильность новых списков: нам категорически запрещалось зачеркивать в списках фамилии или вписывать между строк новые. Значит, надо было полностью переделывать документы обеих команд. Но отказать в просьбе отцу и сыну, стремившимся попасть на фронт вместе, было невозможно.

В другое время кто-нибудь из писарей пробормотал бы что-нибудь вроде: «Дня мало, и так все ночи работаем...» — но на этот раз не было сказало ни слова, хотя мы не спали всю ночь.

Перед отправкой команды пришел старший солдат, отец сержанта.

— Разрешите поблагодарить, товарищ лейтенант. За беспокойство извините.

— Не за что: служба у нас такая... Воюйте хорошенько да напишите нам в батальон о ваших семейных боевых успехах.

Не обходилось и без курьезов. Однажды старшина по фамилии Полковников, которого все называли просто «Полковник», доложил, что прибыл духовой оркестр в полном составе.

— Они с трубами и барабанами, даже скрипка есть. Что будем с ними делать: разобьем или целиком, как музейную редкость, хранить будем?

— А откуда они появились с оркестром-то? — спросила я, отрываясь от бумаг.

— Кто их знает, — пожал плечами Полковников.

В отчете у меня не сходились горизонтальные и вертикальные итоги, а тут оркестр...

— Распределить по частям, — распорядилась я, снова принимаясь за ведомость.

«Полковник» пошел к выходу, но в дверях замялся:

— Жалко разгонять: играют больно хорошо, там один на скрипке «Кошечку» играет... заслушаешься!..

«Кошечку»? Я удивленно подняла глаза от бумаг, и, точно [204] из тумана, выплыл занесенный снегом уральский городок, холодный дощатый зал клуба и на большой пустой сцене солист нашего училищного оркестра Миша Нейман, маленький, гибкий, черный, как галчонок. Его маленькая фигурка в обмундировании не по росту (все на нем — от ботинок до пилотки — было, по крайней мере, на два номера больше) казалась забавной, но, когда он начинал играть, все забывалось. Мы видели только глаза Миши и пальцы, перехватывающие изогнутый гриф скрипки. Она была послушна этому скрипачу в солдатском обмундировании не по росту. Послушен был ему и весь зал.

На «бис» Миша всегда играл «Кошечку»; скрипка очень мило мурлыкала и говорила «мяу», вызывая бурный восторг слушателей...

Старшина Полковников, приняв мою минутную задумчивость за колебание, осторожно потянул меня за рукав:

— Пойдемте, вот увидите оркестр, самим понравится, правда же, товарищ лейтенант... Пойдемте-ка... Я их тут рядом построил... с трубами...

— Ладно, иду, — сказала я, по опыту, как и все в батальоне, зная, что от «Полковника», раз он что в голову взял, ни за что не отвяжешься.

Закрыла сейф и вышла на крыльцо. Солнце сразу ослепило. Вдруг грянул туш, бодрый, радостный, с барабаном и тарелками. Я сделала шаг вперед — туш перешел в знакомую, родную мелодию:

Я уже поняла все, я бежала вперед, глаза застилали радостные слезы, а навстречу мне милая Мишина скрипка пропела: «Мяу-мяу». Родные мои!..

Оркестр был из нашего Сталинградского училища. Ребята решили всем оркестром идти на фронт, и их прислали к нам. Оркестр, конечно, сохранили, как «музейную редкость», и в полном составе передали в формируемое соединение.