Признание

Двадцать пятого февраля в 21.00 мы выступили на выжидательные позиции, где для каждого танка были отрыты маскировочные ямы — капониры.

Всю ночь, с момента выхода бригады и до тех пор, пока не установился в капонире последний танк, над Астабанью, по пути следования бригады и над выжидательными позициями, низко над землей кружили наши тяжелые бомбардировщики. Ревом своих моторов они заглушали шум, производимый танками, маскируя самое их существование перед обороной противника.

Еще до рассвета все стало на свои места. Даже моей санитарной машине была отрыта яма в тылах 1-го батальона. Наступил день, и ничто не изменилось в окружающей местности. Следы гусениц смыл прошедший ливень, разве только выросло несколько десятков новых курганов, но кто их сосчитает на этой земле, где только я есть, что небольшие высоты, курганы и курганчики, овраги да озера, наполненные горьковато-соленой водой.

Танки застыли в маскировочных ямах, а возле машин, прикрытых тяжелым брезентом, неутомимо возились их экипажи. Завтра наступление! Вот озабоченно скрылся в люке один водитель, ловко, как ящерица, залез под танк другой, и через некоторое время оттуда показалась довольная, улыбающаяся физиономия, перепачканная смесью масла, горючего и грязи: все в порядке!

Еще и еще раз проверяли танкисты свои грозные машины: завтра бой! Разве нужны еще какие-нибудь слова, чтобы заставить танкиста лишний раз залезть под танк и, добавив несколько новых пятен на комбинезоне, еще и еще раз убедиться в превосходном состоянии машины, снова подкрепить свою уверенность в том, что в бою ни один винтик, ни одна деталь танка не подведут?

Завтра... Такое небольшое слово, всего шесть букв, а сколько оно скрывало нового, неизвестного! Иные шли в бой впервые. До этого они старательно учились, положив много упорного труда и сил, чтобы получить знания и заслужить гордое звание танкиста. Они готовы к бою, преданы Родине, партии, но ведь это первый бой... И по-разному бились в этот день сердца: у одних учащенно-радостно, у иных тревожно-грустно. А на лицах порой проскальзывала тщетно скрываемая тревога. Этой тревоги стыдились, старались скрыть ее друг от друга, но она неизбежна в последний день перед первым боем — экзаменом на аттестат зрелости, испытанием мужества, стойкости, отваги. [119]

А солнце, настоящее весеннее солнце, ярко светило, обнимая всех своими лучами. Еще не было такого хорошего дня! Вчера шел дождь, дул холодный, пронизывающий ветер, а сегодня восток озарился розоватым светом и солнце как бы радовалось вместе с нами: завтра наступление!

Подошла ночь, тихая, звездная. Все замерло. Но обманчива напряженная тишина: то и дело врезается в темноту ракета и, повиснув на несколько секунд в воздухе, как большая звезда, освещает далеко вокруг. Это противник тревожится, чувствует что-то недоброе в наступившей тишине, пытается разглядеть, что же делают русские. Всякий раз, стоит только погаснуть ракете, захлебывается с вражеской стороны пулемет — стреляет, видно, просто так, на всякий случай, и снова наступает тишина.

Тихо и у нас. Неслышными тенями скользят от машины к машине командиры — шепотом отдают последние распоряжения. Сняты брезенты, молча и строго смотрят в темноту ночи жерла танковых пушек.

Время идет нестерпимо медленно — скорее бы утро! При свете карманных фонариков, тщательно прикрывая их плащ-палаткой, многие бойцы и командиры пишут заявления о приеме в партию — клятву верности перед боем.

«Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Клянусь беспощадно бить захватчиков, клянусь отдать свои силы для борьбы за освобождение Родины и, если придется отдать жизнь за Родину, прошу считать меня коммунисткой», — подала заявление и я.

Противник перестал стрелять. Луна спряталась за надвинувшиеся тучи, накрапывал противный мелкий дождик. Все окуталось непроглядной сырой мглой. Тишина. И вдруг воздух прорезала команда: «По машинам!» — и следом: «Заводи!»

Оглушительно взревели моторы. Грозно лязгая гусеницами, двинулись к исходным позициям танки. Над ними вновь закружились бомбардировщики, прикрывая наш подход к передовым. Немцы, оглушенные внезапным гулом, притихли, потом открыли беспорядочную стрельбу; постреляли куда попало и снова смолкли, как бы прислушиваясь к гулу, доносившемуся к ним не то с неба, не то с земли, но, во всяком случае, со стороны русских.

К утру дождь усилился. Танкисты сердито грозили кулаками тяжело нависшим серым тучам. Как тут не сердиться, когда размокла едва подсохшая земля! Дождь не прекращается, а тут еще туман. Э-эх, Крым!..

Мне трудно описать всю картину развернувшегося наступления, да и не берусь я за это. Я была свидетельницей героических подвигов и больших дел на маленьком участке фронта. И не [120] о действиях бригады в целом или хотя бы нашего батальона хочу я рассказать, а о чудесных наших людях, о мужественных сердцах, о тяжелом, требующем полного напряжения всех моральных и физических сил боевом труде танкистов.

Двадцать седьмого февраля, ровно в восемь часов сорок минут утра, началась оглушительная артподготовка. Стреляли орудия всех калибров. Орудий было так много, что, казалось, сотрясался весь Керченский полуостров.

Канонада продолжалась два часа. Противник молчал. Наша артиллерия перенесла огонь в глубь обороны противника. Вскоре вышли танки, а за ними с криками «ура» пошла в атаку пехота. Только тогда послышались жидкие хлопки минометов и пушек не сразу опомнившегося противника.

Как только танки скрылись в тумане, Мария Борисовна послала меня с санитаром вперед.

В глубокой щели — КП бригады — стоял высокий худощавый подполковник. Это был новый комбриг Александр Андреевич Вахрушев. Санитара послали обратно к Марии Борисовне с указанием об организации медпункта, а мне приказано было идти следом за пехотой и в случае выхода танков из строя эвакуировать раненых. При этом комбриг строго предупредил:

— Ты иди вперед, только не суйся там очень, иди себе потихоньку за пехотой. Но смотри, — он даже погрозил пальцем, — чтобы ни один раненый в твоем батальоне не остался без помощи!

Ответив не совсем по-военному «хорошо», я пошла как можно быстрее прочь от КП, в сторону боя. Идти было трудно. Перед тем как сделать шаг, приходилось решить сразу две задачи: во-первых, вытащить завязшую ногу, во-вторых, переставить ее и снова завязнуть.

В сером тумане кое-где попадались такие же серые человеческие фигуры; изредка над головой со свистом и шипением пролетали мины. Недалеко впереди почему-то очень глухо стучали пулеметы, слышались хлопки винтовочных выстрелов, сзади ухала наша артиллерия.

Около подорвавшейся на мине «тридцатьчетверки» нагнала комиссара 1-го батальона Репина, и дальше мы пошли вместе. Из-за тумана мы увидели неясные очертания танка; казалось, он шел в нашу сторону, только с развернутой назад пушкой. Когда Репин остановился закурить, танк стал удаляться, как будто пятясь.

— Что за чертовщина! — поразился Репин. — Говорят, есть оптический обман — миражем называется; может быть, и это не танк, а один мираж, а? [121]

— Никакой это не мираж, нам бы только номер разглядеть!

Не сговариваясь, мы ускорили шаг. Вот уже четко выступили из тумана большие цифры: «14». Машина Тузова и Двинского! Но почему у танка такие непривычные очертания?

— Смотри ты! Задом идут, вот друзья! — воскликнул Репин не то обрадованно, не то удивленно. — А ну, давай их догоним!

Должно быть, нас заметили. Танк замедлил движение. Отодвинулась заслонка смотровой щели механика-водителя, пока вались темные смеющиеся глаза Двинского, потом глаза исчезли, и я опустила в щель сразу две руки; изнутри мне ответили крепким рукопожатием. Репин уже взбирался на броню, через минуту я тоже здоровалась с выглянувшими из башенного люка Тузовым и Кочетовым. Они коротко объяснили причину странного поведения танка. При переходе к исходным позициям в коробке перемены передач что-то испортилось. Двинский совсем с ног сбился, пытаясь устранить неисправность, но смог добиться только того, что танк как бы нехотя согласился двигаться лишь назад и ни в коем случае вперед.

Двинский не мог простить себе этой «вынужденной посадки». До боя оставалось всего несколько часов, все до единого пойдут, а он, Двинский, останется в своей неподвижной машине!

Тяжелые танки уже пошли в атаку и с трудом ползли по глубокой и клейкой грязи, а машина Двинского одиноко осталась на месте. Двинский выглянул из люка: у башни на броне стояли Тузов, Кочетов и Швец, которого перевели на тяжелый танк стрелком-радистом, и смотрели вслед уходящим машинам. Когда около одной из них разорвался снаряд, Двинский чуть не закричал от жгучей злости и обиды: «Отстать от своих товарищей, когда они идут в бой!» Он захлопнул люк и рванул рычаг кулисы. Взревел мотор. «Нет, не берет, дьявол!» В первый раз опытный механик растерялся.

— Попробуй еще, дружок, может, потянет, — попросил умоляющим голосом Швец и сокрушенно вздохнул: — Нет, не берет. Эх, Двинский, Двинский, как же это мы с тобой — парторги, а вот отстали?

— Возьмет! — с неожиданной даже для самого себя уверенностью возразил Двинский.

Он еще не отдавал себе отчета, что будет делать, но знал одно: надо идти вперед — и руки механика-водителя работали, казалось, быстрее, чем мозг. Он включил задний ход и развернул машину. Танк дрогнул, выбросил облако белого дыма и медленно пошел, и пошел хорошо.

— Ух ты, идет! — прошептал Двинский и крикнул:

— Товарищ младший лейтенант, пошли! [122]

Вести машину, сидя спиной к движению и не видя перед собой местности, невероятно трудно. Приходилось положиться на зоркий глаз командира, на четкость его команды. Нервы напрягались до крайности, внимание сосредоточивалось на рычагах управления. «Как бы не ошибиться!» И не ошибся водитель Двинский. «В бой! В атаку!» — тревожно и радостно билась мысль. «В бой! В атаку» — поддакивало в ритм сердце.

Вдруг машина вздрогнула. Попадание: первый снаряд! Двинский посмотрел на сидевшего рядом Швеца. Лицо Швеца было бледно, но спокойно. Еще удар, еще... По машине часто крупными каплями застучал дождь. Двинский удивился: почему он не видит перед собой дождевой завесы? Вот дождь стал реже, потом пошел с новой силой. «Да это же пули! Это дождь, даже ливень, только свинцовый!»

Двинский вытер рукавом вспотевший лоб.

— Ужасно трудно так вести, дай попробую... — Он осторожно остановил танк и переключил передачу.

Как бы нехотя и недовольно фыркая, танк двинулся с места.

— Ура! — закричал не своим голосом Двинский. — Пошел!

— Пошел! Пошел! — радостно подхватили танкисты.

Швец от восторга колотил водителя по спине.

— Вот спасибо, вот удружил! — Он истомился бездельем: его пулемет при движении танка вспять был бесполезен.

Осторожно повернул Двинский машину лицом к врагу. Только бы не заглохла, только бы пошла! Идет! Снова вздрогнул от попавшего снаряда танк. Швец, впившись в пулемет, поливал бегущего врага свинцом...

— А почему вы снова задним ходом? — спросил Репин, когда Тузов и Швец закончили рассказ.

— Капризный он у нас, — похлопал по броне Кочетов, — как хочет, так и идет! Но мы и не обижаемся, бьет уж больно хорошо: что ни выстрел, то прямое попадание!

— Положим, бьет метко совсем и не танк, а Тузов, — возразил Репин, но не стал разубеждать танкистов. Комиссар давно привык к этому любовно-фамильярному обращению танкистов со своими машинами. Отдавая танкам все свое мастерство, опыт и умение, танкисты невольно наделяли их чуть ли не сознательным послушанием и мудростью.

Танк поднялся на пригорок. Слева мы увидели две «шестидесятки» и одну «тридцатьчетверку» и около них группу танкистов: танки подорвались на вражеских минах.

— Иди к ним, — сказал мне Репин, — там, наверное, есть раненые. [123]

Я спрыгнула с танка Двинского, а навстречу мне уже бежал Миша Толок.

— Скорее, старшина! — крикнул он еще издали. — Ситников ранен!

Откинувшись на развороченную броню танка, неподвижно сидел Ситников. Правая рука его, неестественно вывернутая ладонью вверх, лежала на коленях, здоровой левой он придерживал щеку. Сквозь пальцы просачивалась кровь.

Я тихо окликнула его. Ситников приоткрыл глаза:

— Кажется, отвоевался, старшина...

Осторожно, стараясь по возможности не причинять ему боли, я забинтовала лицо сержанта, наложила на разбитую руку сетчатую шину. Отстегнув фляжку, висевшую у меня на боку, дала ему выпить немного спирта, разведенного водой с морфием.

Ситникова уложили на проезжавшую пехотную двуколку, направлявшуюся за снарядами в тыл.

— Увидимся еще, старшина. Ты, наверно, танкистом станешь, — сказал он на прощанье. — А в партию тебя обязательно примут.

— Я подала заявление перед боем!

Ему было трудно говорить, и вместо ответа он только пожал мне руку.

Толок, склонившись над другом, неловко поцеловал забинтованное лицо своего «старика» и, пряча глаза, убежал к машине.

Пока танкисты исправляли повреждения, я осторожно, чтобы не наступить на «веревочки», бродила по заминированному полю, оказывая помощь раненым саперам. Танкисты помогали выносить их в безопасное место.

Один за другим уходили отремонтированные танки. Саперы, проложив дорогу, несколько покровительственно смотрели на танкистов. А те и не обижались.

— Ничего не поделаешь, — развел руками Толок, — без саперов нам некуда податься.

Наконец и Толок пошел догонять свою роту. На броне его танка направилась к месту боя и я. Когда вокруг танка стали рваться мины и по броне совсем у моих ног пробила барабанную дробь пулеметная очередь, я растерялась: «Что надо делать в таком случае: прыгать на землю или ехать дальше?»

Но долго раздумывать мне не пришлось. Неподалеку от нас неловко завалилась на подбитый борт «тридцатьчетверка», и, спрыгнув с танка Толока, я побежала к ней.

Перебегая от машины к машине, поздно вечером, измученная, мокрая и грязная, добралась я, наконец, до места сбора нашего [124] батальона — окраины только что отбитой у врага деревня Тулумчак.

Как-то особенно ласково встречали меня сегодня танкисты.

Они, убедившись в том, что я не стану отсиживаться в безопасном месте и ждать, пока приведут раненого, окончательно приняли меня в свою дружную семью. За этот день я получила полное деловое признание и, не скрою, гордилась этим.

Один за другим подходили танки. Выбравшись наружу, танкисты с удовольствием вдыхали сырой, пахнувший гарью воздух и, как бы стряхнув с себя груз напряженного боевого дня, снова исчезали в танке.

Подвезли горючее, снаряды, прибыл заместитель командира бригады по технической части со своими ремонтниками: еще не остывшие танки готовились к новому бою.

«Шестидесятка» прибуксировала походные кухни, распространявшие запах вкусного супа и гречневой каши. Я заметила, что к кухне подходят только те экипажи, у которых машины уже в полном порядке.

— Вы бы поужинали, — сказала я Толоку.

— Сначала надо танк накормить, а потом и мы попитаемся, — пошутил Толок.

После войны мне попалось однажды маленькое стихотворение поэта-танкиста Сергея Орлова «На привале».

В этих словах большая правда войны и подлинного отношения танкистов к машине и к самим себе.

С нетерпением ждала я, да и не я одна, когда вернется танк Двинского.

Танк пришел, гордо вскинув длинную пушку. И хотя и у других были вмятины от вражеских снарядов и царапины от пуль, танкисты с особенным уважением осматривали именно этот танк.

Он выдержал тяжелый дневной бой, получил шестнадцать прямых попаданий вражеских снарядов, а количество пулевых ссадин и довольно глубоких царапин от крупных осколков невозможно было сосчитать. Но ни один вражеский снаряд не причинил серьезного вреда ни танку, ни его экипажу. Между тем сам танк «КВ» № 14 раздавил несколько пулеметных точек, вмял в мягкий грунт вражескую пушку вместе с расчетом, проложил пехоте дорогу сквозь проволочные заграждения, подавил, [125] как хлопушки, противопехотные мины. А уж сколько скосил фашистов — не сосчитать!

— Что, старшина, хороша машина, а?! — встретил меня гордый возглас Кочетова.

Я с уважением потрогала холодную броню.

— А у нас танк теперь как рябая девка! — рассмеялся Двинский.

— Бывает рябая, а лучше самой что ни на есть красавицы, — мечтательно проговорил Кочетов, и все сразу поняли, что он говорит совсем не о танке: не раз видели мы у него фотографию девушки с милыми оспинами на удивительно приятном лице.

Танкисты отправились в свой танк ужинать и пригласили меня. Со вчерашнего дня я почти ничего не ела и, понятно, не отказалась. Меня усадили на место командира, и я облокотилась на пушку, делая вид, что это для меня совсем обыкновенное дело. В душе же я очень гордилась тем, что ужинаю в танке, только что вышедшем из боя, в танке, на броне которого имелись вмятины от шестнадцати прямых попаданий снарядов.

Танкисты расспрашивали меня о потерях в других ротах. Я рассказала об экипаже «Т-60», наскочившего на фугас, о раненом Ситникове, о том, как раненый командир взвода «Т-34» лейтенант Овсянников с забинтованной головой снова повел свой взвод в атаку, о том, как Толок помог пехоте, в течение нескольких минут перетащив на новое место целую батарею минометов.

Ужин был прерван писарем из штаба батальона.

— Комиссар прислал почту и приказал, чтоб старшина немедля шла в штаб, — одним духом выпалил писарь в открытый люк.

Письмо было Двинскому. Из разорванного конверта выпала фотография славной девушки с толстыми пушистыми косами.

— Наверное, хорошая девушка, — сказал Кочетов, подхватив на лету падающую фотографию. — Знакомая?

— Невеста, — ответил Двинский.