На крымской земле

Солнечный Крым встретил дождем и непролазной грязью. Мы высадились неподалеку от Керчи, в Камыш-Буруне.

Бои шли в шестидесяти — семидесяти километрах; танковая бригада должна скрыто прибыть в пункт сосредоточения — местечко Астабань.

Ночью выгружали «КВ», которые шли вслед за нами на баржах. С барж танки сошли своим ходом. Это было замечательное зрелище: как бы из пены бурного моря с горящими фарами-глазами выходили на землю богатыри-мстители! Как только они касались земли, меркли фары, и в полной темноте танки с ревом устремлялись к шоссе.

Ничего похожего на Крым! Не видно гор. Местность ровная, пустынная, ни травинки, ни кусточка. Куда ни посмотришь, видишь только серое небо и сквозь такую же серую пелену дождя чуть холмистую равнину. На землю не ступить: нога почти по колено погружается в жидкое месиво из глины.

В Астабани никакого намека на улицы, дома разбросаны как попало по обеим сторонам большого оврага, заканчивающегося грязным озером.

Астабань сохранилась потому, что стоит далеко от основного тракта, идущего от Керчи на Семь Колодезей и далее к Ак-Монаю — Владиславовке. В такую погоду осенью и зимой немцы не рисковали заезжать далеко от этой единственной магистрали.

Сосредоточивались гитлеровцы около большой проезжей дороги еще и потому, что боялись карающей руки крымских партизан. Партизаны появлялись из-под земли — из катакомб — и беспощадно уничтожали фашистов.

Немцы, видимо, считали, что раз их армия не уходит с дороги дальше, чем на полтора-два километра, то этого не сделает и Советская Армия. Как бы то ни было, яростно бомбя каждый разрушенный сарай, стоявший у дороги, они не обращали никакого внимания на нас. А между тем в Астабани, по правую сторону озера, разместились 2-й танковый батальон и все бригадные склады, по левую сторону — штаб бригады и 1-й танковый батальон. Меня с одним санитаром и санитарной машиной передали в 1-й танковый батальон.

Вначале в мои обязанности входило наблюдение за приготовлением пищи. Не ограничиваясь пробой, я должна была наблюдать и за закладкой. Это означало, что на закладку завтрака я должна была приходить в четыре-пять часов утра. Кроме того, утром и вечером я совершала обход всех рот батальона: [112] проверяла, нет ли больных, и оказывала им посильную помощь на месте. Короче говоря, целый день и половину ночи я непрерывно ходила от роты к роте, оттуда к кухне и обратно.

Разбуженная дежурным по кухне, выбиралась я из теплого спального мешка и, открыв дверцу санитарной машины, попадала в непроглядную тьму, часто под дождь, в грязь, хлюпающую под ногами.

Зато я целый день находилась среди танкистов и узнала очень много интересного. Танкисты добросовестно старались передать мне свои знания в наиболее популярной форме.

С первых же дней бригада начала готовиться к бою с учетом местных природных и климатических условий. В штабе день и ночь изучали систему вражеской обороны. Перед фронтом ожидаемого наступления противник создал опорные пункты. Передний край противника в шести — десяти километрах от наших позиций минирован, минные поля сочетались с другими серьезными противотанковыми заграждениями; даже небольшая мутная речушка Рассан-бай была превращена в почти непроходимое препятствие; по берегу, соединяясь с естественным глубоким оврагом, тянулся противотанковый ров.

Для тренировки механиков-водителей построили эскарпы и контрэскарпы, установили надолбы, в поле за Астабаныо отрыли противотанковый ров. На преодоление этого рва первым пошел Петр Двинский.

Механик-водитель тяжелых танков «КВ» старшина Петр Двинский до самозабвения был влюблен в свою машину. Юношеская прямота, а порой и порывистость сочетались у двадцатидвухлетнего старшины с трезвой оценкой людей и событий, какая бывает свойственна только человеку с большим жизненным опытом. Такому складу характера способствовало, видимо, чувство ответственности за тех, кого призван был воспитывать он, Двинский: в школе комсорг, в армии тоже комсорг, а потом парторг роты.

Сдержанный, скупой на слова и жесты, Двинский был душой всех занятий в батальоне, всегда умел нащупать самые сокровенные и отзывчивые струны в сердцах своих слушателей. Несмотря на средний рост, Двинский благодаря складной тренированной фигуре атлета казался богатырем. Правильные черты лица, волевой рот, темно-карие глаза, которым изогнутые пушистые ресницы придавали немного обиженный, чуть-чуть грустный вид. Его длинные ресницы были предметом бесконечных шуток.

— И зачем парню такие глаза, прямо как у Любови Орловой! [113]

— Девочке бы такие глаза, вот это да! — смеялись танкисты.

Двинский искренне огорчался. Однажды он признался мне, что в детстве пытался даже стричь ненавистную ему «шерсть из глаз».

Если надо было преодолеть серьезное препятствие, всегда первым оказывался Двинский. Такой уж у него был характер. Он шел вперед не для того, чтобы захватить первенство. Он вел за собой людей как коммунист, потому что стремился к одному: всех своих товарищей видеть первыми и лучшими.

Танк старшина водил виртуозно.

Когда Двинский пошел на преодоление рва, в поле собрался почти весь личный состав бригады. Бесконечные дожди превратили землю в сплошное жидкое месиво, и всех тревожило: справится ли Двинский с препятствием? Ведь он, собственно, сдавал экзамен за всех.

Фыркая и чавкая, по грязному грунту ползла красивая, немного громоздкая машина. Вот она остановилась на самом краю рва — стенки его оползли, на дне собралась дождевая вода. Танк медленно спускался в ров. Вот-вот машина соскользнет вместе с оползающими под ней слоями глинистого берега, вот-вот уткнется в черно-желтую жижу носом. Хотелось ухватиться за танк сзади и поддержать его, но этого не потребовалось: непреоборимая сила и мастерство человека удерживали машину. В ту минуту, когда казалось, что танк уже не выберется из рва, он вдруг фыркнул, выбросил облако молочно-белого дыма и как бы бросил всю свою массу вперед — резко соскочила вниз корма. Все так и ахнули: передними траками гусениц танк стал уже на противоположной стороне рва и медленно, с трудом выползал наверх, точно из ямы с громким сопением выбиралось чудище, и оно тяжело дышит и дрожит от напряжения, но упорно продвигается. Вот танк высоко поднял над уровнем земли свою переднюю часть, качнулся и грузно опустился на землю. Еще корма висела над рвом, еще танк делал последние усилия, чтобы уйти от места тяжелого испытания, но ров уже был пройден. Парторг роты механик-водитель Двинский совершил почти невозможное.

Когда он вышел из машины, лицо его еще сохраняло следы недавнего напряжения: на лбу и шее вздулись синеватые жилки, не высохли еще капли пота.

Двинского поздравляли, комбриг объявил ему благодарность, и хотя в тот день больше никому не удалось попробовать свои силы на преодолении рва, так как для этого надо было отрывать [114] новый, водители, увидев, как прошел его Двинский, поверили в полную возможность такого перехода.

Вечером Двинский собрал всех механиков-водителей. Пришли танкисты и из других рот.

Это «внеплановое» занятие совпало как раз с моим вечерним обходом. Тихонько присев у самой двери на краешек табуретки, я жадно ловила каждое слово. Говорил Двинский так просто, ясно и горячо, что даже мне, не водившей никогда танка, казалось, что все это пережила я сама. Как будто это я сидела за рычагами спускающегося в ров танка, это я чувствовала по еле заметным признакам, когда надо притормаживать, и, наконец, поймала тот единственный момент, в который всю массу танка надо было бросить на другой берег рва. У всех напряженные лица. Мысленно каждый преодолевал противотанковый ров.

Все эти дни я старательно изучала танк, выбрав поначалу маленький «Т-60». Не переставая думать о счастливой минуте, когда смогу стать равноправным членом экипажа на большой машине, я понимала, что если меня и допустят к танку, то вначале попаду только на «Т-60». Поэтому-то я и стала чаще всего ходить на занятия в роту легких танков. Когда я уже достаточно хорошо изучила пушку, мне разрешили стрелять.

Очень трудно было заряжать пушку. Мужчины обходились одной рукой, я же с трудом справлялась обеими.

Сержант Толок, механик-водитель танка, постарался рассеять мои сомнения:

— Когда будешь в бою, и не заметишь, как перезарядишь, — там сил на все хватает.

Сержант Толок, черный как жук, с черными в искорках глазами на круглом мальчишеском лице, с пухлыми щеками и задорным, курносым, кнопкой, носом, казалось, весь состоял из тугих мускулов, не терпящих покоя. Все время он возился то под машиной, то в машине, то что-то мастерил, забравшись на броню. Он был настолько подвижен, что даже таблетку кальцекса, которым мы кормили всех для профилактики, не мог проглотить, стоя на одном месте. Как только во взводе становилось скучно — люди устали, либо им взгрустнулось (бывает так, загрустил один боец, за ним и другие), — всегда искали Толока. Он уж рассмешит, разгонит грусть-тоску: и спляшет, и споет, и побалагурит немного по-ребячьи — очень непосредственно и потому весело и легко.

Толок разыскал гантели и регулярно занимался со мною для укрепления мускулов. Материальную часть танка преподавали мне два учителя: тот же Толок и сержант Ситников. [115]

Толок очень хотел обучить меня своему делу, но то ли не было у него педагогических навыков, то ли ученица попалась неспособная, занятия наши продвигались туговато.

Полной противоположностью Толоку был сержант Ситников. Малоповоротливый, с первого взгляда как будто флегматичный, он больше молчал. Но стоило спросить Ситникова о машинах, и он весь преображался: некрасивое лицо его с маленькими светло-голубыми глазками озарялось. Он с такой любовью и даже уважением рассказывал об устройстве танка, такая скрытая сила была у этого, казалось, ко всему равнодушного увальня, что слова его звучали как поэма. А ведь Ситников окончил всего четыре класса сельской школы.

Несмотря на разницу в возрасте и характерах, Толок и Ситников крепко дружили. Толоку было около двадцати лет, Ситникову многим больше. Толок всегда ходил в засаленном комбинезоне, грудь нараспашку, голенища щегольских хромовых сапог на добрую четверть загнуты, и видна когда-то красная, теперь непонятного цвета подклейка. Ситников и из-под танка вылезал аккуратным и даже чистым. Он ворчливо осаживал часто не в меру горячившегося Толока, а тот всячески старался помочь своему «старику».

Перед боем поступило много заявлений о приеме в комсомол. Меня выбрали членом комсомольского бюро управления бригады, и каждый день приходилось заседать, разбирать заявления.

Первое комсомольское собрание, которое мне поручили проводить, посвящено было задачам комсомольцев в предстоящих боях. До сих пор, если не считать сборов пионерского отряда, где я была вожатой, никогда не проводила собраний. Да и тогда там были пионеры, и я была старше их на два класса, а здесь передо мною сидели бойцы, сержанты и даже средние командиры; все они по возрасту были старше меня.

Несмотря на мое волнение, а может быть, и благодаря ему собрание прошло хорошо и дружно. После собрания секретарь комсомольской организации бригады посоветовал мне готовиться к вступлению в партию. Так и сказал:

— Ищи рекомендации, одну даст комсомол. После боя разберем твое заявление. Я думаю, в бою ты докажешь, что достойна быть в партии.

До сих пор я только мечтала о чести быть в рядах Коммунистической партии. Теперь стало страшно: достойна ли? Готова ли? Ночь не спала — все думала. Утром при ежедневном обходе попросила у парторга роты легких танков Швеца Устав ВКП(б). Вместе со Швецом мы пошли в роту. Я несла своим [116] друзьям на суд мои думы и сомнения: достойна ли я приема в партию?

Толок даже руками всплеснул:

— А почему же нет?!

— Подожди ты. — Ситников нетерпеливо отмахнулся. — Правда, девушка она хорошая и работает хорошо, старается, а только на войне боем человек проверяется — вот и посмотрим после боя...

Товарищи немного помолчали. Они рассматривали меня очень серьезно, как бы изучая; мне даже стало неловко от их пытливых глаз, но тут Швец пришел мне на помощь:

— Не бойся ничего и не обижайся, пройдут бои, и — мы не сомневаемся — ты докажешь, что достойна быть в рядах партии. Мы еще поздравим тебя с величайшей честью, а сейчас — готовься!

С этой минуты каждый свой шаг я соизмеряла одним: «А соответствует ли он действиям кандидата в члены партии? А как поступил бы коммунист? Может быть, коммунист в десять раз больше сделал бы?»

Нелегко контролировать каждый свой поступок и наедине с собой честно критиковать собственные действия. Ведь стоит только разрешить малейшую скидку, послабление, не так уж трудно и оправдаться перед самим собою даже тогда, когда ты абсолютно не прав.

Двадцать третьего февраля вместе со всей страной бригада отпраздновала День Советской Армии. К нам на фронт со всех концов Советского Союза пришло много посылок. На ящиках, ящичках, заботливо сшитых мешочках один адрес — Действующая армия — и множество различных адресов отправителей: и от колхозников Сибири, и от пионеров и школьников Горького и Баку, и от чьих-то бабушек и мам — с печеньем, салом, пряниками, табаком, теплыми варежками и носками и даже с вином и коньяком. С Кавказа посылки пришли в длинных плоских ящиках из-под мандаринов, разделенных внутри перегородкой, с надписью на крышке: «Для двух бойцов...» В ящика столько вкусных вещей, что глаза разбегались: орехи, конфеты, изюм и какие-то восточные сладости в виде длинных колбасок из застывшей пастилы с орехами.

Толок совершенно серьезно рекомендовал на время переименовать Керченский полуостров в остров.

— В учебнике географии говорится так: остров — это часть суши, окруженная со всех сторон водой. Ну, а мы с трех сторон водой, а с одной немцами. Все равно что остров.

В этот погожий, по-весеннему ясный день в местечке Астабань, [117] в центре нашего «острова», настроение у всех было приподнятое. Со дня на день ожидалось наступление. И вот нам, удерживающим этот невзрачный на вид клочок советской земли, народ родной страны прислал в день праздника своей армии подарки. Там, на Большой земле, тысячи людей, недоедая и недосыпая в своем самоотверженном служении Родине отрывали от себя крупицы того немногого, что имели сами, и посылали нам. И не конфеты и пряники радовали солдат, а вера и любовь наших чудесных простых людей, которая была в каждом заботливо упакованном свертке, в каждом вышитом кисете, в каждой теплой строчке маленьких записок, вложенных в посылки. Солдаты прятали эти письма незнакомых людей на груди в карман, где лежал комсомольский или партийный билет, потому что для них это был наказ Родины.

Я видела, как богатырь, заряжающий танка «КВ», нежно разглаживал на ладони маленький листок из тетради в три косые линейки, на котором печатными крупными буквами было написано: «Дарагой дядя-красноармеец, кушай пожалуста пряники я их очень люблю и бей пожалуста фашистов побольше. Люба Краснова».

Листочек этот, после того, как его подержала в руках вся рота, солдат бережно сложил вчетверо и спрятал в карман.

Общую радость омрачило известие о наших первых потерях: шесть человек, выехавших накануне в район выжидательных позиций, попали под обстрел. Связной сообщил, что одни из убитых — Толок. В роте тяжело переживали смерть Толока; только сейчас все поняли, как крепко любили этого немного бесшабашного, но добрейшего парня с отзывчивым сердцем.

Особенно обескуражила такая нелепая смерть. Если бы еще в бою! А то от шального снаряда... И так горевала рота в ожидании привоза останков товарища, что когда назавтра его «тело» с пустяковыми царапинами, но в основном целое и невредимое явилось на своих собственных ногах, его чуть не превратили в хладный труп. Танкисты набросились на Толока с упреками в «глупых шутках»: думали, он нарочно передал через связного весть о своей смерти.

— Ну и народ непонятный, — развел руками Толок. — Нет, чтоб радоваться: жив, здоров Толок, — нет, ругаются.

— Такой праздник из-за тебя испортился! — ворчали танкисты.

— Э, праздников еще много попразднуем. Я ж теперь бессмертный. Говорят, кого раз нечаянно похоронят, тот до ста лет проживет. [118]