Переправа

Медсанбата в лесу не оказалось, он заехал куда-то очень далеко в тыл и со дня на день должен был прибыть в деревню Покровское, где стоял штаб дивизии.

— Поедем в Покровское, — предложил Дутин. — Там нас пока что на довольствие возьмут, там и дождемся нашего батальона.

В деревне не успела слезть с машины, как меня чуть не сбила с ног бросившаяся мне на шею Шура. Обнявшись, присели на завалинку у какой-то хаты и после первых бессвязных вопросов: «А ты как?» — «Хорошо!» — «Ну, а ты?» — после того как выяснилось, что мы друг друга давно похоронили и оплакали, Шура рассказала мне свою историю.

За эти восемь дней она повзрослела и возмужала. Не осталось и следа от девочки, которая удивленно всплескивала руками, верила во все были и небылицы.

Контуженную, без сознания, подобрали Шуру около переправы через реку Остер артиллеристы. Когда Шура открыла глаза, она увидела стоящих около нее незнакомых солдат и среди них высокого подполковника-артиллериста.

— Жива, сестричка? — с участием склонился над ней подполковник. — Не ранена?

— Не-ет, — неуверенно ответила девушка и для гарантии ощупала себя плохо слушавшимися руками. — Нет, не ранена, просто оглушило.

— А-а... Ну, это ничего, раз только оглушило. Полежишь — все пройдет, — сказал подполковник. — Да что ты ищешь? Лежи, лежи, не поднимайся.

— Где моя сумка? Где она? Мне без нее никак нельзя.

— Какая сумка? — недоумевающе спросил подполковник. [57]

— Как — какая? Санитарная.

— Зачем она тебе? Ты же говоришь, что не ранена.

— Разве я для себя? Я ведь сестра. А раненые как же? Чем я их бинтовать буду? Мне без сумки нельзя.

И, удивляясь тому, что он не понимает таких очевидных и простых вещей, Шура терпеливо пояснила:

— Видите ли, моя военная специальность — сестра, а сумка... Как бы это лучше сказать?.. Ну вот. например, как ваши орудия, — она мое боевое оружие. Вы ведь не бросите ваших пушек, пока можете стрелять из них? Так и я должна быть на своем посту. У каждого свое дело. Я сейчас встану и буду работать.

Но встать она не смогла. Чуть приподнялась — закружилась голова, от острой боли в затылке помутилось сознание, и река и подполковник куда-то поплыли, медленно растворяясь в сером, удушливом тумане. Подполковник присел на корточки, осторожно поправил неловко запрокинувшуюся голову девушки и неумело пригладил спутанные волосы.

— Ишь ты, боевое оружие!.. — Его громоподобный бас смягчился, в голосе прозвучала теплинка. — Везет мне сегодня на непокорных девчонок, — усмехнулся он. — Одна на меня прикрикнула: «Прошу вас не ругаться! Я, дескать, свое дело знаю»; другая, в чем только душа держится, тоже поучает. Ту не уберегли, так уж тебя не оставим. Будем уходить — возьмем с собой. Перенесите сестру в укрытие, в воронку, что ли. Дайте ей воды я хлеба из нашего НЗ, — приказал он, поднимаясь, и, заметив, что Шура опять открыла глаза, прикрикнул:

— А ты лежи и не смей противоречить! Нам сейчас не до тебя: видишь, снова начинается обстрел.

У самого берега шлепнулись в воду один за другим два снаряда, взметнув столб воды и грязи. С этой минуты началось то, что сделало Шуру взрослой.

Из-за небольшого бугра на противоположном берегу вышли вражеские танки. Они ползли неторопливо, черные на фоне голубого неба, выбрасывая из своих хоботов-пушек вместе с облачками дыма снаряд за снарядом. Танкисты за толстой броней не утруждали себя точной наводкой по цели — она была слишком множественной и очевидной: обоз, сгрудившийся у переправы. Каждый снаряд неизменно находил свою жертву. Летели вверх обломки повозок и автомашин вместе со страшными кровавыми клочьями, бились, запутавшись в постромках, обезумевшие от ужаса лошади, кричали раненые. Все, что уцелело, беспорядочно бросилось к реке. На мосту немедленно образовалась пробка. [58]

— Орудия! Развернуть все переправившиеся орудия! — прогремел могучий голос подполковника.

Еще несколько минут безнаказанно продвигались вперед танки, как неумолимые чудища, несущие только смерть и разрушение.

Это было так страшно, что Шура зажмурила глаза и закрыла лицо руками.

— Ого-онь! — услышала она перекрывший все голос.

И залп, нестройный, но могучий, потряс воздух.

— Ого-онь!

И снова залп, резкий и на этот раз дружный. Как будто бы выстрелило одно орудие необыкновенной силы.

Мортиры и гаубицы, маленькие противотанковые пушки и зенитные орудия, полевые орудия разных калибров, располагаясь недозволенно близко друг от друга, объединенные единой волей громкоголосого подполковника со стальными нервами, вели единственный в своем роде огневой бой с танками врага.

Немцы замешкались. Видимо, они не ожидали такого серьезного и организованного отпора.

Воспользовавшись передышкой, саперы закончили наводить вторую переправу. Но и она не выручила, и на ней образовалась такая же пробка.

Подполковник что-то кричал, стараясь голосом перекрыть грохот, потом безнадежно махнул рукой и что-то приказал лейтенанту, командовавшему тремя маленькими противотанковыми орудиями.

Лейтенант и солдаты из расчета выкатили на руках одну пушку к самому берегу.

Подполковник взбежал на мост.

— Всякого, кто будет мешать порядку, буду расстреливать я сам! — жестко прозвучал его голос, — Лейтенант! Бегом на тот берег. Головой отвечаете за порядок.

Не сама угроза, а сила убежденности в своей правоте и необходимости самых крутых мер, прозвучавшая в голосе подполковника, подействовала отрезвляюще. Поспешно, но уже в относительном порядке потянулся по двум мостам обоз. Разноголосый грохот артиллерии, не прекращающей ведение огня, вселил уверенность в благополучном исходе переправы.

Но немцы уже опомнились и осмелели. Их танки находились слишком далеко, и очень немногие наши снаряды достигали цели. Почувствовав себя в относительной безопасности, немцы снова открыли огонь, но теперь не по обозу, а по мешающим им орудиям. Танки противника поддерживала огнем артиллерия. [59]

Подполковник стоял меж двух мостов, на самом открытом мосте, так, чтобы его все видели, и, успевая следить за тем, как идет переправа, командовал огнем своих разнокалиберных батарей. Вдруг он покачнулся и медленно, неестественно медленно опустился на землю.

Преодолевая болезненную слабость, забыв о страхе, выползла Шура из воронки и, пошатываясь, побежала к нему.

Одновременно с ней подбежал к раненому подполковнику солдат-артиллерист.

— Бинт, пакет, рубашку... Что-нибудь, скорее! — крикнула ему Шура.

Солдат протянул ей индивидуальный пакет, замешкался на мгновение и вытащил из заднего кармана брюк второй.

Двух узких розоватых бинтов едва хватило на перевязку раненой головы подполковника.

Подполковник приподнялся, с натугой провел рукавам по лицу, будто снял с глаз вместе с залившей их кровью какую-то пелену, и, опершись на плечо девушки, напрягая каждый мускул своего большого тела, снова встал во весь рост.

— Товарищ подполковник, вам нельзя так! Вы ранены! — взмолилась Шура.

— Не мешай. Лучше открой рот.

— Зачем?

— Оглохнешь.

Он огляделся. Потеряв на несколько минут управление, артиллерия вела нестройный огонь.

Немецкие танки приближались.

— Прицел... дальность... Ого-онь! — выкрикивал команды подполковник.

Одной рукой он держался за Шурино плечо, другой с силой, так, что исказилось лицо, сжимал свой лоб, будто удерживая голову, чтобы она не раскололась. Каждое громкое слово причиняло ему невыносимую боль.

Так и стояли они вдвоем: большой, сильный человек с перевязанной головой, обнимающий за плечи свою единственную опору — хрупкую девушку с белым, окаменевшим лицом.

Уже несколько орудий, выведенные из строя вражескими снарядами, прекратили стрельбу. Уже совсем близко, воспользовавшись ослаблением огня артиллерии, подошли немецкие танки.

Но переправа подходила к концу. Подполковник отпустил Шурино плечо и присел на принесенный солдатами пустой снарядный ящик. [60]

Вдруг в какую-то минуту затишья с противоположного берега донесся протяжный крик:

— Санитары-ы!..

Шура рванулась к мосту.

— Куда? Назад!.. — схватил ее за руку подполковник.

— Там раненые... зовут...

Подполковник выругался. Конец фразы потонул в грохоте близкого разрыва. Теплый упругий воздух пригнул Шуру к земле, над головой просвистели осколки.

— Уберите девчонку! — Подполковник отшвырнул Шуру к подбежавшим солдатам. — Приказываю посадить на машину. Отправить.

— Товарищ подполковник, а вы?!

— А оружие? Мои пушки еще могут стрелять.

— И я с вами...

Снова упругая волна взрыва прижала их к земле.

Дико сверкнули глаза из-под сползшей на лоб окровавленной повязки.

— Ты что? Приказа не слушаешь? Марш!..

Солдаты подхватили неспособную больше сопротивляться Шуру и втолкнули в кабину только что съехавшей с моста полуторки. Последнее, что она успела увидеть, — это вихрь пыли и песка от разрыва вражеского снаряда на том месте, где стоял подполковник.

* * *

— Не может быть, чтобы он погиб. Я ведь слышала, я все время прислушивалась: наши пушки продолжали стрелять. Значит, он был жив, — с надеждой в голосе и со слезами на глазах рассказывала Шура.

— Он жив, — тихо сказала я. — Во всяком случае, был жив, когда я встретила его на шоссе и перевязывала.

— Он был только в голову ранен или еще?

— У него было много ран.

— Но был жив, ты точно знаешь, что жив?

— Конечно, точно, даже меня узнал. Я ведь тоже была на его переправе.

— Расскажи!

Настала моя очередь рассказывать. А когда закончила, мы долго сидела молча.

— Знаешь что? — прервала молчание Шура, — Я решила проситься из медсанбата в полк, и обязательно в артиллерийский. Как ты думаешь, отпустят?

— Отпустят. Не могут не пустить. [61]

— А ты?

— Тоже. Только не в артиллерийский, а... — Я запнулась, у меня не было никаких веских доводов, чтобы оправдать свое стремление в танковую часть. «Нет, лучше пока промолчать». — Мне все равно в какой, лишь бы в полк.

В ожидании медсанбата решили устроиться где-нибудь жить вместе. Шура вспомнила, что видела еще утром капитана Фомина.

— Пойдем доложим ему, что мы здесь. Все-таки он начальник, а мы должны же кому-нибудь доложиться, — предложила Шура.

— Пойдем. Может быть, с ним еще кто-нибудь из наших.

Капитана Фомина мы разыскали в просторной хате. Здесь же находилось несколько санитаров из медсанбата и еще какие-то незнакомые солдаты.

Капитан, видимо, чувствовал себя превосходно. Он был в новеньком обмундировании, которое резко выделялось на фоне обтрепанных, выгоревших гимнастерок солдат. На столе стояли открытые банки мясных консервов, начатая буханка хлеба и несколько стаканов. Пахло водкой.

Даже не выслушав нас, капитан поспешно заявил, что он принял на себя заботу обо всех собирающихся в деревне мужчинах медсанбата, а так как он считает, что девушки всегда сумеют устроиться, то всякую заботу о них он с себя снимает.

— В гости могу зайти, если что-нибудь хорошенькое состряпаете. Выпивка моя, можете не беспокоиться, — под неприятный гогот окружающих добавил он.

Мы благоразумно промолчали, хотя так и подмывало высказаться.

— Пойдем, — шепнула Шура. — Ну его к бесу!

Мы пошли к выходу, и вдруг Фомин меня окликнул:

— Что это у вас на боку болтается?

— Оружие.

— Какое?

— Наган.

— Смотрите-ка, даже знает, как называется, — подмигнул он солдатам.

На этот раз его не поддержали, Фомин нахмурился.

— Патроны есть?

— Тридцать восемь штук.

Фомин задумался.

— Сдайте оружие, — вдруг резко приказал он.

Я вздрогнула от неожиданности: сдать наган?! Мой наган, тяжесть которого все эти дни чувствовала у себя на боку. Наган! [62] Одно прикосновение к его холодной рукоятке придавало уверенность в том, что все сумею преодолеть!..

— Товарищ капитан, как же так?.. Ведь он за мной числится... Я не могу без приказа командира...

— Послушайте, девочка, — голос Фомина звучал почти ласково, — я же не виноват, что вы не знаете Устава. Я тоже ваш начальник, и мой приказ для вас закон. Давайте скорей наган да сыпьте на продпункт. Небось есть хотите?

Расстегнула кобуру, на мгновение задержала наган в руке, хотела еще что-то сказать, но, заметив нетерпеливое движение Фомина, вздохнула и протянула ему оружие. Приказ есть приказ, я обязана ему подчиниться.

Уже на пороге Шура дернула меня за рукав и шепнула!

— Посмотри!

Фомин преспокойно прятал мой наган в свою кобуру.

Я возмутилась, хотела вернуться, но Шура вытолкнула меня за дверь:

— Ну что ты ему скажешь? Все равно наган уже не вернешь.

С неприятным чувством уныло брели мы по деревне в поисках продпункта.

Майор из штаба дивизии, встретившийся нам, прошел было мимо, но, окинув нас подозрительным взглядом, остановил меня:

— Постой-ка. У тебя почему кобура пустая, бросила, что ли?

Я вспыхнула. Как это можно подозревать человека в таком позорном поступке! Уже открыла было рот, чтобы все это ему высказать, но Шура остановила:

— Давай ему все расскажем. Он тоже начальник; может быть, отберет у Фомина наган или даст другой.

Майор очень заинтересовался нашим рассказом, переспросил подробности, спросил, где мы живем. Мы указали ему на хату, в которой ночевала Шура.

Не прошло и часа, как из штаба дивизии пришел связной и сказал, что меня вызывает начальник политотдела. Теряясь в догадках, зачем это меня вызывает такое большое начальство, с трепетом переступила я порог школы, в которой помещался штаб. В большой светлой комнате я увидела высокого, чуть грузного человека с живыми серыми глазами. На петлицах у него были четыре прямоугольника. Это и был полковой комиссар Черемных, начальник политотдела нашей дивизии.

Выслушав мой неумелый рапорт о том, что медсестра такая-то по его приказанию явилась, он поздоровался и предложил сесть. [63]

— Расскажите, что у вас там произошло с капитаном Фоминым.

У меня похолодело внутри. «Наверное, тот майор рассказал, что я жаловалась ему, а этого делать нельзя. Надо было выполнить приказ Фомина, и все. Теперь ничего не поделаешь, виновата так виновата».

Сбиваясь, рассказала все как было.

Полковой комиссар чему-то хмурился, слушая меня, но не перебивал.

— Вы комсомолка? — неожиданно спросил он вне всякой связи с моим рассказом. — Покажите-ка комсомольский билет. Не потеряли? Не бросили?

Кровь ударила мне в голову; чувствуя, что горячая краска заливает мне лицо, уши и даже шею, рывком выхватила из кармана билет и протянула ему.

— Вот он. Я не расставалась с ним с того дня, как мне его выдали, с ним и умру, если придется. Вы извините, вы, конечно, начальник, — я старалась говорить повежливее, — но и это не дает вам права подозревать меня в преступлении.

Черемных с любопытством глянул на меня и усмехнулся:

— Скажите пожалуйста, какой огонь попался!..

Он встал и подошел ко мне.

— Возьмите свой билет. Никто вас в преступлении не подозревает. Я вас вызвал, чтобы уточнить некоторые подробности, Не о вас, совсем о другом...

Так я и не поняла, зачем меня вызывали. Все выяснилось через несколько дней.

Черемных снова прислал за мной. Первое, что я увидела, войдя в знакомую уже комнату, был наган на столе.

Черемных протянул его мне:

— Ваш?

— Мой. Это он самый. — Я схватила наган обеими руками.

— Аккуратнее. Нельзя так неосторожно, иначе я снова отберу его у вас. На этот раз за несоблюдение правил обращения с оружием. Положите в кобуру.

— Можно?

— Конечно, он же ваш. А теперь скажите, почему до сих пор не доложили, сколько вывезли раненых?

— Медсанбат еще не пришел, докладывать было некому.

— А мне?

— Так вам же я не имею права докладывать, пока вы сами не спросите.

— Скажите пожалуйста! — рассмеялся Черемных. — А тогда, при проверке вашего комсомольского билета, вы ни у кого не спросили права меня отчитать? [64]

Смутившись, торопливо рассказала о раненых.

— Да, вы молодчага. Рад, что познакомился с вами.

— Что вы! Я всего только перевязываю. Вот Шура, это действительно молодец!

— Какая Шура?

Я рассказала о переправе, о подполковнике, о том, как под обстрелом Шура поддерживала его и этим помогла командовать огнем артиллерии.

— Ей очень хочется в артиллерийский полк, она не хочет в медсанбат. Переведите, а?.. — попросила я за подругу.

— Что ж, если так хочется, переведем.

— А я?

— А вы — в медсанбат. Он сегодня приезжает сюда.

— Как в медсанбат, там — Фомин! Как же с наганом теперь?

— Фомина там нет и никогда не будет. О Фомине забудьте. Он не стоит того, чтобы о нем говорить.

И Черемных рассказал мне о Фомине.

После того как там, у сарая, Фомин прокричал: «Картечь, спасайтесь!» — он растерялся и струсил. Укрывшись в лесу, он порвал все документы и в том числе свой партийный билет. Снял форму, обменял в деревне сапоги на отрепье и так, в нищенском платье, брел лесом следом за войсками.

Когда части армии выходили из окружения организованно, с боями, когда раненые не позволяли унести себя с поля боя, когда раненный в голову подполковник, опираясь на Шурино плечо, прикрывал огнем своей разнокалиберной артиллерии переправу, этот низкий человек, как бездомный, дикий зверь, пробирался, прячась в лесу, и издали хладнокровно наблюдал, как умирали честные люди.

В военную форму он переоделся случайно. Уже после выхода из окружения он набрел на разбитую машину с обмундированием. Чтобы оттянуть час расплаты, он отобрал у меня наган: отсутствие оружия могло навести на подозрения.

Этот трус и дезертир Военным трибуналом был приговорен к расстрелу.