Присяга
Шестого июля два встречных парохода на Москве-реке обменялись гудками. Гудки, подхваченные настороженными заводами, разбудили город: загудели паровозы, завыли сирены, — нечаянно была объявлена тревога.
Быстро одевшись, я бросилась к двери, чтобы бежать в райком Красного Креста. Но на улице радио возвестило: «Граждане, спокойно расходитесь по домам. Тревоги не было...»
Возвращаться домой уже не хотелось. В райкоме Красного Креста вместо ожидаемого сонного царства застала необычайное оживление. Из Московского комитета партии пришло указание: к восьми часам утра приготовить для отправки тридцать дружинниц. Куда и зачем, никто не знал, и тем не менее ни у кого не было сомнения: «Конечно, на фронт!» Я заволновалась: «Попадет [16] ли наша дружина?..» Попробовала выяснить у председателя, у инструкторов, но им было не до меня. Все же узнала — вызывали другую дружину.
Оставалось одно: броситься по ближайшим адресам. Было пять часов утра. Двери открывали заспанные люди, испуганные таким не то поздним, не то ранним вторжением. Поднятые с постелей восемь девушек из нашей дружины побежали со мной. Мы так насели на председателя, что он приказал зачислить нас в отъезжающую группу.
Помогла, собственно, не столько наша настойчивость, сколько взволнованность, охватившая всех в райкоме Красного Креста: рано утром по радио передали краткое сообщение о гибели капитана Гастелло: в пылающем самолете он ринулся на бензиновые цистерны противника и зажег их.
Подвиг бесстрашного летчика, смертью своей утвердившего бессмертие героев, сражающихся за Родину, вдохновил тогда не одного советского патриота. Не один подросток в бессильной ярости сжимал в те дни кулаки, проклиная свой возраст, мешавший ему таранить самолеты противника или, подобно сотням известных и неизвестных героев, сжигать фашистские танки.
Длительная болезнь мамы приучила меня к большой самостоятельности, но сейчас, когда, наконец, все решено и надо идти домой собираться к отъезду, я растерялась. Как сказать маме?
Тихо вошла я в комнату и остановилась. Мама спала. Вдруг, словно от толчка, она проснулась и обернулась ко мне.
— Ну вот, мамочка... — нерешительно начала я и неожиданно для себя выпалила: — Вот и еду. На фронт. К восьми часам с вещами.
— Уже? Так быстро?..
Мама сидела на диване как-то особенно прямо. Сколько тоски и страдания было в ее глазах! Я понимала, что сейчас только моя выдержка и даже, может быть, некоторая суховатость помогут маме взять себя в руки.
— Давай, мамулька, скорее собираться, ведь уже семь часов. Где мой вещевой мешок? Ты же сама его сшила, ты ведь знала, что я пойду на фронт. Скорее поднимайся, — затормошила я маму.
Медленно, удивительно аккуратно и размеренно собирала мама мои вещи, складывала и перекладывала их с места на место. Бабушка попыталась вмешаться, заявив, что после недавней болезни мне еще рано думать о фронте, но я со всей непримиримостью молодости заявила, что стыдно-де ей, старому большевику, [17] участнице гражданской войны, бойцу Первой Конной, удерживать внучку от выполнения своего долга. Бабушка до того растерялась, что ничего не ответила. Надо знать ее, чтобы понять, насколько эти слова подействовали на нашего домашнего командарма: не привыкла она, чтобы ей перечили. Бабка молча оделась и собралась куда-то уходить. Она подошла ко мне, подставив щеку для поцелуя. Я поразилась: «Ведь не на бал я еду, можно бы немного теплее меня проводить!» Пробормотав что-то о неотложных делах, бабушка ушла. Обиженная, обернулась я к маме. Она все еще машинально перекладывала с места на место мои вещи. Губы у нее дрожали, глаза были полны слез.
— Мамочка, милая, ты же знаешь, что я иначе не могу, это мой долг комсомольский! — не выдержала я.
— Это же война, — едва слышно сказала мама. — А если убьют?..
Тут у меня нашлась неожиданная союзница. Десятилетняя Танюшка стояла на кровати и, переминаясь от волнения с ноги на ногу, путаясь в длинной ночной рубашке, не спускала с меня своих расширенно-испуганных синих глаз. Услышав последние мамины слова, она подбежала, обхватила меня ручонками за шею и, прижавшись щечкой к моей щеке, быстро-быстро заговорила:
— Мамочка, не надо так, не надо, мамочка! Ирочка вернется, обязательно вернется! Мы ее будем ждать, ждать, а она вдруг приедет сразу после победы... Вот я не плачу. Видишь? Совсем не плачу!..
Родная моя сестренка! Слезы так и текли у нее двумя обильными ручьями.
Наконец вещи собраны. С трудом разомкнула судорожно обвивавшее меня кольцо маминых рук.
За спиной сухо щелкнул замок: закрылась дверь, за которой осталась мирная, беззаботная жизнь, родной дом и самые дорогие мне люди на свете — мама и Танюшка.
Впереди трудный самостоятельный путь, избранный мной по велению сердца, и я знаю: понятный и близкий маме так же, как и мне. Чувствуя ее незримую поддержку, я с легким сердцем перешагнула порог.
Только прибежала в райком, вызывает председатель.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает он. — Говорят, вы недавно хворали?
Быстрее молнии пронеслась мысль: «Бабушкина работа!»
— Что, у вас тут моя бабка была? — со злостью спросила я. Все рассмеялись.
— Как это вы сразу догадались? Да, была ваша бабушка, [18] просила повременить с вашей отправкой, а несовершеннолетних мы не можем посылать на фронт без согласия родителей. Не волнуйтесь, работа и здесь найдется: будете помогать нам готовить кадры дружинниц.
Просьба, уговоры — ничто не помогало! Председатель твердо стоял на своем. Я не выдержала и расплакалась. Он рассердился:
— Хорошо, если вы так настаиваете, звоните в военный отдел Московского комитета партии; если разрешат, я не буду возражать!
— Какое мне дело до бабушки и до председателя РОККа! Все равно я уйду на фронт, зайцем уеду! — захлебываясь слезами, бросала я в телефонную трубку.
Мой собеседник ровно ничего не понимал:
— Постойте, какая бабушка, какой председатель РОККа? Да вы расскажите все по порядку!
Сбиваясь и глотая слезы, я рассказала «по порядку».
— Скажите, а сколько вам лет? — спросил товарищ из МК.
— Восемнадцать, — не задумываясь, ответила я и для очистки совести тихонько добавила: — Будет.
Последнего слова он, очевидно, не слышал.
— Хорошо, я разрешаю вам ехать! — сказал товарищ из МК после минутного раздумья.
Получив на складе комбинезон, сумку, косынку, нарукавную повязку с красным крестом, позвонила домой. Времени уже не оставалось, и с мамой простилась по телефону. Как же я пожалела об этом через час! Выяснилось, что нас задержали до вечера. Ко всем пришли родные, а когда я снова позвонила домой, ответила Танюшка: «Мама ушла, когда вернется — не знаю». Тяжело было уезжать, не услышав на прощание ласкового маминого голоса...
Только в девять часов вечера выехали мы из ворот горкома Красного Креста. Наш эшелон имел довольно внушительный вид: тридцать автобусов (по санитарной дружине от каждого района Москвы да еще сестры, врачи) с шумливыми девушками, в большинстве одетыми в темно-синие комбинезоны танкистов. По Арбату двинулись к Можайскому шоссе. Пока ехали по московским улицам, весело пели. Но как только город стал удаляться, притихли, прощаясь с Москвой. Потом кто-то потихоньку затянул: «Любимый город в синей дымке тает...» — все подхватили. Кому из нас и когда еще суждено вернуться в Москву?..
Мелькали темные силуэты телеграфных столбов и встречных машин, идущих с притушенными фарами. Думалось о будущем, [19] недалеком, неизвестном будущем, навстречу которому двигался наш эшелон.
Куда едем, никто не знал, но все были уверены, что на фронт. Восьмого июля мы проехали Вязьму.
В деревне Мурановке какая-то старушка повела Катюшу Фирсикову и меня к себе. Мы пили молоко, бабка внимательно разглядывала нас и, наконец, расплакалась.
— Ах вы, мои касаточки, такие молодые, такие хорошие!.. — Она порывисто обняла меня сухими, старческими руками и крепко поцеловала. — Идите, деточки, хорошее у вас дело, только живыми возвращайтесь, храни вас господь бог!
На запад проходило много частей: пехота, танки, артиллерия. Один танкист насмешливо оглядел меня с ног до головы и презрительно бросил:
— Вот куда наши комбинезоны идут! Тоже мне — танкисты!
А я смотрела на него с таким восторгом, что даже не обиделась и только робко спросила:
— А мне можно стать танкистом?
Он свысока взглянул на меня, выразительно шмыгнул носом, провел под ним пальцем и рассмеялся:
— Куда тебе! Тоже мне — танкисты!
Теперь уж я обиделась и решила: повоюю в пехоте, докажу, что достойна доверия, может быть, тогда мне и разрешат стать хотя бы санитаром где-нибудь в танковой части.
В городе Кирове, Смоленской области, наша колонна разделилась. Две дружины Октябрьского района и наша, Ленинградского, остались при штабе армии. Остальные поехали на обслуживание строительства оборонительных сооружений.
В воинские части направляли не дружинами, а небольшими группами. Наконец настала и наша очередь.
Семнадцатого июля 1941 года Катя, я и еще несколько девушек, удобно устроившись на мягком сене в кузове полуторки, отправились к месту своей службы.
Предстояло проехать около ста километров, но теперь никакие расстояния ничего не могли изменить — мы ехали на фронт, на руках у меня были документы, свидетельствующие о том, что пять сандружинниц направляются в Н-скую стрелковую дивизию и могут быть использованы в качестве санинструкторов.
В ту первую ночь движения по лесным дорогам к фронту каждый промелькнувший в стороне куст, каждый шорох в лесу [20] казался полным опасностей, которые мы должны преодолеть. Тем более, что перед отъездом нас немного попугали, заявив, что дорога, по которой нам предстояло ехать, простреливается. А мы, приняв все за чистую монету, тревожно и в то же время радостно ждали той минуты, когда нас, наконец, будут обстреливать, и как это будет интересно, и как, приехав в дивизию, мы сможем заявить, что мы уже обстрелянные. Ведь каждая из нас думала только о том, чтобы попасть на самую что ни на есть войну — на передовую.
Всю дорогу с трепетом мечтали о каком-нибудь выдающемся случае, который сразу позволил бы нам предстать перед начальством настоящими, доказавшими свои боевые качества солдатами.
Фантазия разыгралась. Вот на нашу машину совершает нападение группа диверсантов. Мы встречаем их дружным метким огнем (у шофера была одна винтовка!) и после неравного боя выходим победителями. А потом привозим в штаб дивизии полную машину пленных и предъявляем сначала их, а уж потом предписание. И, конечно, таких опытных и бывалых бойцов немедленно направляют прямо в бой.
Или же так. Остановившись на привал, мы слышим шепот в лесу и обнаруживаем переодетых немцев-шпионов. Неслышно окружаем мы диверсантов. Шофер — он молчаливым уговором единогласно признан главнокомандующим, — громким шепотом командует: «Иванов, ты с отделением заходи справа, а слева мы их встретим пулеметом!» Это для того, чтобы создать видимость большого отряда и испугать врагов. Наша хитрость удается, мы забираем всех в плен и, как и в предыдущем случае, приезжаем в штаб дивизии обстрелянными, боевыми солдатами.
Конечный результат тот же: нас сразу направляют на передовую.
Я сидела в машине, поджав под себя ноги, то и дело проверяя, как они пружинят. Такая поза, казалось мне, наиболее соответствовала «боевой готовности»: в любую минуту могу легко вскочить и действовать. Однако при попытке спрыгнуть с машины чуть было не полетела кубарем: ноги затекли и совсем не слушались.
Пожилой старший военфельдшер, встретивший машину, повел нас к начальнику санитарной службы дивизии.
Мы шли гуськом по узенькой лесной тропинке. Было холодновато. Солнце только что встало и мягким светом озаряло кусты, деревья и красные глазки земляники, выглядывавшие из густой травы. Мы не могли удержаться, чтобы не остановиться и не отправить в рот сладкую, сочную ягоду. [21]
Старший военфельдшер, неодобрительно покачивая головой, ворчал:
— Прислали девчонок! Им ягоды да грибы собирать, а не воевать!
Кабинет начальника санитарной службы оказался землянкой. Начсандив, военврач 2-го ранга, долго расспрашивал, откуда мы, где работали, наконец начал что-то писать. По школьной привычке, став на цыпочки, заглянула через его плечо. Начсандив писал: «Командиру медсанбата...» Вот так передовая! Я не выдержала и недовольно хмыкнула.
— В чем дело? — удивленно спросил начсандив.
Краснея и волнуясь, я начала торопливо убеждать его, что в медсанбате мы никому не нужны, что все мы хотим на передовую и что только там, на передовой, мы принесем настоящую пользу. Девушки дружно поддержали меня.
— Вот вы какие! — улыбнулся начсандив. — Что же, это очень хорошо... — Он задумался. — Все же, девушки, вы поедете в медсанбат, получите практику, немного понюхаете пороху, а тогда, если будете настаивать, я вас отправлю и на передовую.
Заметив, что мы опечалились, начсандив обстоятельно объяснил: непривычному к бою медицинскому работнику поначалу не так страшны пули и снаряды, как вид крови.
В медсанбате нас определили в разные подразделения, очень этим огорчив.
— Ничего, это же рядом. Ты будешь приходить ко мне, я к тебе. Давай пока устраиваться, — бодро сказала Катюша, но глаза у нее были грустные.
Медсанбат стоял в лесу и имел такой мирный вид, будто это не воинская часть, а пионерлагерь. Только палатки попросторнее, и в них вместо кроватей ящики с медикаментами и носилки на козлах — будущие перевязочные столы. Впрочем, в госпитальном взводе у Катюши в палатках стояли и койки.
Тихо в лесу. Так и хочется побродить, поискать ягод, грибов, тем более что работы пока никакой нет. Сестры и врачи что-то подсчитывают, записывают, готовясь к предстоящим боям, а нам, новичкам, дано одно задание: осмотреться и привыкать.
Начальник штаба батальона, капитан Фомин, чтобы мы не болтались без дела, взялся сам проводить с нами занятия по уставам. Мы с воодушевлением явились на первое занятие и на первом же занятии охладели. Право же, скупой, лаконичный язык уставов больше доходил до ума и сердца, когда мы их читали самостоятельно, чем длинные пояснения Фомина. Все-таки [22] девчата не уклонялись от занятий — уж очень нам хотелось превзойти все науки и знать все, что положено настоящему бойцу.
Наконец двадцатого июля ко мне прибежала взволнованная Катюша и, едва отдышавшись, объявила, что нас зовут в штаб сдать паспорта и принять присягу.
— Боюсь, как бы не было каких-нибудь неприятностей. Мы ведь с тобой несовершеннолетние. Фомин так и сказал командиру батальона: «Их (это тебя и меня) не имеем права допускать к присяге». А комбат как рассердится и говорит: «Мы их через два дня допустим спасать жизни людей. Раз пришли девушки добровольцами на фронт, пусть будут бойцами, как все».
Капитан Фомин долго рассматривал мой паспорт, что-то недовольно бормотал при этом, затем резко сунул его чуть ли не под нос комбату и ткнул в какую-то строчку пальцем:
— Вот смотрите, двадцать четвертого года, семнадцать лет. Я же говорил.
— Ну и что же, — равнодушно ответил комбат.
— Ах, ну и что же?!. Ладно. А ваш? — обернулся он к Катюше.
— У меня совсем нет паспорта, у меня только комсомольский билет. Мне совсем недавно шестнадцать исполнилось, нет еще паспорта. — В голосе Катюши одновременно прозвучали и отчаяние, и безнадежность, и мольба.
— Пожалуйте! — развел руками Фомин. — Это совсем никуда не годится.
— Нет, это именно и годится. — Комбат встал и подошел к Катюше. — Давайте комсомольский билет. Э, да у вас за последний месяц взносы не уплачены.
— В школе никого не было, а потом мы так неожиданно выехали, а потом ехали, ехали... — пролепетала Катюша, опустив голову.
— Выдайте девушкам текст присяги, — приказал командир батальона.
Фомин повиновался, пожав плечами: дескать, поступайте как знаете, а я с себя всякую ответственность снимаю.
— Читайте вслух, — сказал комбат. — Сначала вы, — он протянул мне листочек с текстом присяги.
На первой строчке запнулась: «Я, гражданин...» — но затем, как только прочитала первую фразу: «Я, гражданка Союза Советских Социалистических Республик...», голос окреп, перестали дрожать руки.
Слова присяги, суровые, мужественные и твердые, как алмаз, врезались в память и сердце: [23]
— «...вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армий, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом...»
«...клянусь... до последнего дыхания быть преданной своему Народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству».
Потом читала Катюша, а я еще раз про себя повторяла: «Посвящаю жизнь народу, клянусь в верности долгу, клянусь не изменить в битве за Родину и свободу...»
Старалась четко произносить каждое слово, а перед глазами вставала не раз виденная в кино и в жизни Красная площадь. Тысячи глаз устремлены на Мавзолей Ленина. Тысячи сердец повторяют слова присяги, клятву верности своему народу, партии. Молодым бойцам салютуют пушки Кремля.
Под тенью старого леса, в парусиновой палатке, у некрашеного стола, пять юных девушек из Москвы клялись в верности Родине. А салютовала нам орудийная стрельба недалекого боя.