Часть первая

«Боевая дружина»

В эту ночь тревоги не было.

В маленькой комнатке с плотно занавешенными окнами на широкий диван забрались шесть девушек. На сдвинутых столах спала пожилая женщина. Из коридора доносились мощные рулады богатырского храпа: там расположились на ночлег «противопожарники».

— Как можно спать на дежурстве! — возмущались девушки в белых марлевых косынках, возмущались вполне искренне, забывая, что спать-то, собственно, имели право все, кроме дежурного у телефона. Девушки — это отделение дружинниц Красного Креста Ленинградского района города Москвы, и я — их командир.

Не спали мы из боязни пропустить что-нибудь особенно важное. Мечтали о будущем, вспоминали прошлое. Разговоров о семье и школе, о прочитанных книгах, просмотренных кинокартинах и спектаклях хватило бы не на одну бессонную ночь. К четырем часам утра, однако, и нас начало клонить ко сну.

Говорить больше не хотелось, зато в предрассветной тишине хорошо думалось.

Уже десять дней, как идет война. С первого же дня установилось дежурство дружинниц то на каком-нибудь медицинском пункте, то в райкоме Красного Креста.

Каждый раз, когда принимаешь дежурство, тревожно бьется сердце, как перед экзаменом в школе. Но сейчас это был экзамен перед Родиной, перед своей совестью. «Чем помогла я фронту? Что должна сделать, что могу сделать я, московская школьница, которой только недавно исполнилось семнадцать лет?»

...Мы с сестрой были в Москве, когда услышали по радио: «Война!» Потрясенные, помчались мы в Серебряный бор, где жили летом. И сразу почувствовали всю серьезность происходящего, когда на площади Белорусского вокзала, у автобуса № 10, неумолимая обычно очередь молча расступилась перед военными и с готовностью пропустила всех с детьми. Танюшке уже исполнилось десять лет, но и нас усадили в один из первых автобусов. [9] «И что же, что большие? — сказала какая-то женщина. — Мать-то, поди, волнуется». Это внимание чужих людей еще раз больно напомнило: война!

По-новому смотрела я на лица своих соседей в автобусе. Что будет с ними завтра? Какое место займет каждый в жизни страны в тех необыкновенных условиях, которые определяются суровым словом «война»?

Еще вчера казалось простым и непреложным: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов...» Кто из нас, маршируя под звуки этой песни во время недавнего первомайского парада, хоть на минуту усомнился в своей готовности к походу? Мы шли, молодые, взволнованные светлым радостным днем, праздничными улицами Москвы, преисполненные восторга и любви ко всему тому, что объединялось в большом понятии — Родина.

Как быстро наступил момент действительной проверки не только нашей внутренней готовности, но и подготовленности! Надо было самой себе четко сказать, что я могу сделать. Не когда-нибудь вообще, а сегодня, завтра.

А перед глазами вставал недавно увиденный рисунок времен гражданской войны: перед закрытой дверью юноша и девушка; на двери дощечка с надписью: «Райком закрыт. Все ушли на фронт».

На углу улицы Правды мелькнул знакомый серый дом, мимо которого я проезжала ежедневно. Но только сегодня бросилась в глаза блестящая вывеска с надписью: «Ленинградский районный комитет общества Красного Креста».

Вот куда должна я пойти немедля. Вот она, моя военная специальность! Я умею бинтовать, накладывать шины...

Вероятно, лица наши были достаточно выразительными, когда мы вбежали в дом. Мама сразу бросилась ко мне. Расширенные глаза и не крик, а стон ее запомнился мне: «Война!»

Давно уже мы с мамой скорее подруги, чем просто дочь и мать. Порой достаточно мимолетного взгляда, чтобы нам понять друг друга. В этот первый вечер первого дня войны долго сидели мы с мамой, тесно прижавшись друг к другу, вспоминая все самое лучшее, что было у нас в жизни. О войне мы не говорили. Для меня вопрос был решен: завтра иду в райком Красного Креста. А по тревожному взгляду, который мама старалась скрыть от меня неловкой улыбкой, видно было, что она неспокойна, что-то заподозрила, может быть, поняла, и молчит.

В восемь часов утра, так и не сказав ничего дома, я поехала в райком Красного Креста.

Несмотря на ранний час в большом дворе стояла длинная пестрая [10] очередь. Здесь были и взрослые девушки, и совсем юные — лет по четырнадцать-пятнадцать, с цветными бантиками в косичках. Стоял невообразимый шум.

Когда я заняла свое место в очереди, из двери вышли две опечаленные девочки: им отказали в приеме из-за возраста. Все заволновались. Одна из девушек сбегала в магазин и принесла целый пакет шпилек. Бантики снимались и прятались, косы укладывались причудливыми коронами. Однако хитрость удалась немногим. Девочки, которым отказали в приеме, плакали, бросали на землю ненужные теперь шпильки и грозили куда-то жаловаться.

Меня выручил высокий рост и санитарная подготовка. Сразу назначили командиром отделения санитарной дружины.

В тот же день мое отделение получило первое задание: с носилками и санитарными сумками, так сказать в полном боевом снаряжении, мы отправились на дежурство в... баню. Не скрою, нас несколько обескуражила такая проза: боевое дежурство — и вдруг в бане. Но нам объяснили, что это очень важный и ответственный пост. В случае воздушного налета мы должны будем развернуть там медицинский и обмывочный пункт, и никто другой, а именно мы будем там за старших и самых главных.

Робко, прижимаясь друг к другу, шли восемь дружинниц по темным, неузнаваемо пустынным и потому тревожным улицам родной Москвы. Наконец — баня. Сырой воздух, каменные скамейки, похожие на надгробья, низкие своды и гнетущая тишина — все это как-то не вселяло особой бодрости и заставляло говорить шепотом.

Стараясь не шуметь, мы вытащили на середину бани стол, разложили на нем перевязочный материал. Больше делать было нечего. Оставалось ждать. А так как мы не очень точно представляли себе, чего, собственно, надо ждать, то неясная тревога, медленно нарастая, закрадывалась в сердце.

В углу на раскрытых носилках сидят четыре женщины в домашних ситцевых передниках с оборочками и в цветных косынках. Это звено группы самозащиты соседнего дома, поступившее в мое распоряжение. Явившись, они начали с того, что спросили мое имя и отчество, чем меня очень смутили. Потом женщины замучили вопросами: «Что делать, если будет налет?», «А что, если бомба попадет в баню?» Окончательно поставив меня последним вопросом в тупик, женщины вдруг загрустили и замолчали.

Но молчание длилось недолго. До нас донесся тихий разговор:

— Сережка-то мой один дома остался, страсть как любит спичками баловаться. Долго ли до беды... [11]

— А ты сходи, спрячь спички-то.

— Нельзя уходить: дежурить надо. Да он, поди, спит.

— ...Хоть бы поскорее ночь прошла! Мне завтра старшего в военкомат провожать. Вчера повестку прислали, а я и белья постирать не успела.

— Надо было сюда захватить. Ночью в бане можно постирать.

— Я взяла, да как-то неудобно. Не одни мы здесь: вишь, сестер прислали.

— Ира, скажи им, пусть стирают, — шепнула мне Катюша Фирсикова, — ведь завтра на фронт провожают.

Я подошла к женщинам:

— Если надо стирать, вы не стесняйтесь, пожалуйста. Только подальше от стола с перевязочным материалом.

Женщины обрадовались, зашумели, захлопотали. Мы не успели и оглянуться, как работа шла уже полным ходом. Стирали все четверо.

— Девочки, когда это вы успели сестрами стать? — спросила одна из женщин.

Мы смутились. Сказать, что мы всего только дружинницы, не позволяла гордость — нельзя же терять свой престиж, — а врать не хотелось. Не сговариваясь, сделали вид, что мы очень заинтересованы стиркой.

— А как надо мылить, чтобы лучше отстиралось, больше или меньше? — невпопад спросила Катюша.

— Ты что же, такая большая выросла, а стирать не умеешь? Небось дома все мать делает.

Девчата укоризненно посмотрели на Катюшу: престиж все-таки был потерян — правда, по другой линии.

— Девочки, что же я наделала! — воскликнула вдруг Катюша и бросилась к телефону. — Маме-то я не позвонила. Она не знает, где я. Ох, как же она волнуется!

— Звони, звони скорее.

Катюша торопливо набрала номер.

— Мамочка, ты меня прости и не волнуйся. Я на дежурстве с девочками. На каком дежурстве? В бане. Да нет, ничего не случилось, просто я теперь дружинница. Да, да, записалась в санитарную дружину. Это очень нужно и очень важно. Я тебе утром все объясню. Спокойной...

Бах, бах! Хлоп, хлоп! Казалось, огромные молоты застучали о стены бани часто и беспорядочно. Все замерли.

— Стреляют... — прошептала пожилая женщина — та, у которой завтра уходил на фронт сын.

Плюхнулась в таз недостиранная рубашка. Невольно обернувшись, [12] мы молча наблюдали за тем, как она, медленно набухая водой, осела на дно. От этого простого таза, казалось, невозможно было оторвать взгляд. Будто вместе с обычной женской домашней работой, так неожиданно прервавшейся, оборвалась та ниточка, которая связывала всех нас с прежней спокойной жизнью.

Ненужная же пышная мыльная пена пузырилась, лопалась и оседала. И всем нам вдруг стало понятно, что вернуться к прежней жизни можно, только пройдя через новую, очень трудную, властно и грозно громыхающую за стенами бани.

— Ой, Сережка-то у меня один! Что делать? Что делать?!

Этот горестный возглас заставил меня вспомнить, что я здесь старшая и необходимо что-то предпринять.

— Идите к своему Сереже. Сумеете — возвращайтесь, не сумеете — без вас справимся. Всем остальным взять сумки и быть наготове. Я сейчас вернусь, — сказала я. — Пойдем вместе, Катюша.

Мы выбежали на крыльцо. Близкая, оглушающая стрельба зенитных орудий, крики бегущих в панике полураздетых людей, плач детей оглушили и ошеломили нас.

Катюшу чуть не сбила с ног налетевшая на нее женщина. В руках у нее был ребенок, именно в руках: она держала его как сверток. Из скомканного одеяла торчала детская голова и рядом с ней нога.. Как только она ухитрилась его так завернуть? Ребенок пронзительно кричал. Сама женщина была в распахнувшемся халате, одна нога обута, другая босиком, забытая папильотка торчала в спутанных, круто завитых волосах. Мы послали женщину одеться, а сами хоть и неумело, но все же поаккуратнее перепеленали ребенка.

— Небось бумажки из волос успела раскрутить, а ребенка как следует не завернула, — с неприязнью сказала Катюша.

К нам подбежал мужчина в шляпе и красивом светлом костюме. Лицо искажено страхом, будто его свела судорога.

— Что такое? Что такое?! — кричал он, поворачивая при этом голову то ко мне, то к Катюше.

— Ничего особенного, — неожиданно спокойно ответила Катюша. — Обыкновенная воздушная тревога. Успокойтесь и идите в метро. (Мы были неподалеку от станции «Аэропорт».)

— Как так тревога? — вскипел мужчина. — Сволочи! Почему с вечера не предупредили?

— Идите, идите в метро, — отмахнулась Катюша.

— Сам он сволочь хорошая! — сказала я, заметив, как он добежал, расталкивая женщин. [13]

Стрельба зениток усилилась, подхлестнув толпу на улице. Люди бежали, толкаясь, сбивая друг друга.

— Пойдем вниз, позвоним в райком. Надо же нам выяснить наши обязанности, — позвала я Катю.

Дежурный из РОККа сообщил, что тревога учебная, и поэтому ничего особенного не происходит, и что мы должны, обеспечив бесперебойную работу медпункта, «основными силами» выйти на улицу, направлять людей в метро и оказать помощь «в случае несчастного случая».

Где-то в темном ночном небе, освещаемом мечущимися лучами прожекторов, гудели самолеты, стрельба зенитных орудий и пулеметов то затихала, то возникала с новой силой. И хотя мы знали, что тревога учебная, все же было немножко жутко. Поток людей, бегущих к метро, не уменьшился, но в нем уже чувствовался некоторый порядок. То там, то здесь мелькали на руках такие же, как у нас, повязки: девушки-дружинницы и юноши из команд ПВО успокаивали людей, направляли их в убежища и в метро.

Под утро, возвращаясь к себе в баню после отбоя, мы услышали, как одна женщина сказала другой:

— Я сначала так испугалась, так растерялась, совсем голову потеряла. Спасибо, какие-то девочки надоумили идти в метро. Теперь, даже если и вправду будет налет, не испугаюсь.

— Вот видишь, — подтолкнула меня локтем Катюша, — мы все-таки не зря побегали.

Так впервые, на второй день после ее начала, в Москву заглянула война. Первая учебная тревога многому научила: в последующие дежурства во время тревог мы уже больше не сталкивались ни с такой паникой, ни с растерянностью.

Однажды мое отделение дежурило в детской инфекционной больнице. День мы просидели в приемном покое, а ночью, когда была объявлена тревога, помогали нянечкам и сестрам переносить больных детей в убежище.

Когда мы уже перенесли почти всех детей из скарлатинного «бокса», Катюша вдруг спросила меня:

— Ты болела скарлатиной?

— Да. А ты?

— Я нет.

— Так уходи немедленно отсюда и беги прямо в душ. Тебе сейчас никак нельзя болеть. Вдруг нас на фронт скоро пошлют? Как же тогда?

— Я не могу уйти. Здесь тот же боевой пост, как на фронте. Я комсомолка.

— Комсомолки тоже скарлатиной болеют, — вмешался доктор, [14] видимо слышавший разговор, — Пойдемте, я вам найду другую работу. Вы корью болели?

— Да.

— Тогда идемте.

Катюшу я разыскала примерно через час. Она сидела среди ребятишек и читала им сказки.

Я постояла тихонько в дверях подвала, прислушиваясь к мягкому, певучему Катюшиному голосу, и поняла, что даже не сказки Чуковского, а именно ее голос сделал ребятишек такими спокойными, заставил просветлеть затуманенные болезнью глазки, и даже позавидовала той трогательной доверчивости, с какой самый маленький и самый слабый положил прозрачную ручку на Катино колено. Я не осмелилась напомнить Кате, что она не спала уже больше суток, что дежурство наше окончилось и можно идти отдыхать. Она же сама сказала: «Я комсомолка» — значит, выдержит еще.

И вот прошло десять дней. Постепенно собрался хороший, дружный коллектив. Из всей дружины самая «солидная» санитарная подготовка была у меня. Я уже давно сдала нормы на ГСО II ступени и успешно вела занятия по санитарной обороне в младших классах. Поэтому меня назначили инструктором нашей дружины. Старалась наладить учебу так, как было у нас в школе. А в школе у нас занятия в группе самозащиты всегда проходили очень интересно. Мальчики были в звеньях противопожарной и противохимической обороны, девочки — в санитарных. И все мы учились стрелять из малокалиберной винтовки.

Не забыть тот день, когда мне на память дали изрешеченную мною мишень и вместе с ней значок «Юного ворошиловского стрелка». И другой день, когда санитарное звено нашей школы участвовало в соревнованиях в горкоме Красного Креста. Как мы волновались, пока не наступила наша очередь! В ста метрах лежит «раненый», к нему надо подползти по-пластунски, надеть противогаз, наложив жгут, остановить «кровотечение», приладить шину на «перебитую ногу» и вынести «из-под огня». Не помню, сколько отводилось на все это времени, только что-то очень немного. Можно себе представить нашу радость, когда оказалось, что мы в этих соревнованиях заняли второе место среди московских школьников.

Все свои небольшие знания я отдавала дружине. С утра до вечера дружинницы занимались в большом физкультурном зале какого-то спортивного общества. По ночам дежурили в клиниках и больницах, мыли полы, во время тревоги носили в убежище лежачих больных, с готовностью брались за любые поручения и выполняли их старательно. И все же в этом было что-то [15] не то... Хотелось делать самое важное и значительное. Но что же? Как мы можем оказать наибольшую, и главное, непосредственную помощь фронту?

Срок ученья как будто невелик — всего неделя, не больше. Но мне-то известно, как занимались девчата и что они умеют. Я была твердо уверена, что на фронте они сумеют оказать первую помощь не хуже профессионалов-санитаров. Значит, мы готовы, значит, мы можем быть полезными фронту уже сейчас и не где-нибудь, а именно на поле боя.

— Катюша, проснись, Катюша, — затормошила я подругу. — Давай проситься на фронт. Мы ведь все умеем. А?

— Не пустят, просились уже.

— Нет, пустят. Это мы по-плохому, не по-товарищески, поодиночке просились. А если всей дружиной, всем коллективом? Тогда обязательно должны пустить. У нас теперь такие девчата подобрались, что все пойдут. Вот хоть спросим тех, кто здесь.

— Подъем! — скомандовала Катюша.

— Что, тревога? — вскочили девчата.

— Настоящая боевая тревога, — провозгласила я. — Есть предложение проситься всей дружиной на фронт.

Так создалась наша «боевая дружина». Дежурившую с нами женщину-инструктора попросили, чтобы она немедленно, тут же, еще раз проверила, готовы ли мы оказывать первую помощь раненым, готовы ли мы к отправке на фронт.

Решение созрело, оформилось, и только срок отъезда оставался пока неопределенным: одного нашего желания оказалось мало.