Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Родословная

Для того, чтобы понять, чем я жил и живу до 80 лет, начну со своей родословной. Она дает представление, как и почему меня так воспитывали. Начну с начала века, с далекого времени давно прошедшего, ушедшего, и никогда, к сожалению, уже неповторимого. Это время многие не знают, многие забыли, а у тех, кто еще помнит, многое выветрилось из памяти.

Начну с прадеда. Мой прадед, Михаил Николаевич Лермонтов, — единственный среди Лермонтовых адмирал военно-морского флота. Окончил Морской корпус в 1808 году участвовал в войне со Швецией и награжден Георгиевским Крестом за храбрость в бою. В 1812 участвовал в Бородинском сражении в составе Гвардейского экипажа. В дальнейшем Михаил Николаевич участвовал в Битве народов под Лейпцигом и завершил свой поход участием во взятии Парижа. В последующие годы Михаил Николаевич плавает на различных судах Балтийского флота и в 1819 году на фрегате «Проворный» пробирается в Исландию. В 1828 году начинается война с Турцией. Михаил Николаевич в качестве капитан-лейтенанта участвует в этой войне, во взятии турецкой крепости Варна и производится в чин капитана 2го ранга. Он командует одним из боевых кораблей и назначается командиром Либавского порта и военным губернатором. Когда началась Крымская война 1854-1856 гг, в Балтийское море вошла огромная вражеская эскадра в составе 8 и Михаил Николаевич Лермонтов как начальник порта хорошо подготовился к встрече врага и защитил Свеаборг с моря. За оборону Свеаборга Михаил Николаевич получает Владимира 2й степени. Он был членом морского генерал-аудитора, потом ушел в отставку и умер в чине полного адмирала.

У Михаил Николаевича Лермонтова было два сына — Александр Михайлович и Михаил Михайлович. Начну с Александр Михайловича как фигуры очень интересной и тоже оставившей след а русской истории. Александр Михайлович поступает в Пажеский корпус, кончает его и в чине корнета поступает в лейб-гвардии Кирасирский полк. Прослужив в этом полку 12 лет Александр Михайлович в чине полковника выходит в отставку, но не имея склонности к гражданской службе, снова поступает на военную службу. На этот раз он получает должность помошника командира 13го Драгунского полка, скоро становится командиром этого полка и в начавшейся в 1877 году войне с Турцией во главе этого полка отправляется на Балканы. Полк, которым командовал Александр Михайлович, отличился в деле под Марьино, он получает золотое оружие и завершает войну в Берберово и взятием крепости Буркасы на берегу Черного моря.

Интересно отметить, что в позапрошлом году в Болгарии в г. Буркасы был поставлен памятник Александру Михайловичу, которого в Болгарии очень чтут. На этот праздник был я приглашен, но к сожалению, не смог поехать. Они после праздника прислали мне портрет Александра Михайловича в мундире уже полного генерала с очень нежной, хорошей надписью. После войны Александр Михайлович получает чин генерал-майора и получает под командование лейб-гвардии Кирасирский полк Его Величества, так называемые «синие кирасиры». Позднее он командует 1й Гвардейской дивизией и был произведен в чин генерала-лейтенанта. в 96 году он назначается командиром Кавалерийского корпуса. Будучи произведен в чин генерала кавалерии, он становится членом Военного Совета империи. Умирает Александр Михайлович в чине полного генерала.

Я хочу тут передать истории, которые сохранились в архивах нашей семьи. Будучи молодым офицером Кирасирского полка, Александр Михайлович участвовал на одном из балов во дворце, где произошел с ним интересный случай. Была масса народу, масса военных, гврдейской молодежи на этом балу. Он видит, что за одним столиком сидит его сослуживец, кирасир, с какой-то дамой. Подходит к ним (а офицер сидит спиной к Александру Михайловичу), подходит и говорит: « Могу ли я сесть с вами?». И о, ужас! Гвардейский офицер, однополчанин, оборачивается — и это был император Александр II в форме кирасира! Он сидел с Юрьевской, его будущей женой. Тогда еще не знали о романе Александра II с Юрьевской и Александр Михайлович никогда ее раньше не видел. Император посмотрел очень сердито на Александра Михайловича и сказал: «Садитесь». Воображаете, какое положение было у Александра Михайловича? Сидел за этим столиком как на углях. Минут через 10 Александр II посмотрел на Александра Михайловича и сказал: «Ну, а теперь иди!» Это был первый случай, который сохранился в семье.

Теперь второй. Будучи уже Командиром Кирасирского полка, он участвовал на параде в честь приезда немецкого императора. После парада немецкий император спрашивает его:

— Что за странные инструменты у вас в оркестре?

Александр Михайлович отвечает:

— Это литавры, Ваше Императорское Величество.

— А почему же в других полках нет литавров? А в некоторых есть?

— Они даются за боевое отличие, — был ответ.

— За какие же боевые отличия ваш полк получил эти литавры, — настаивал гость.

Александр Михайлович, будучи довольно резким на язык, ответил:

— За взятие Берлина, Ваше Величество!

Немецкий император не был, конечно, доволен этим ответом. (А было это при императрице Елизавете, когда русские взяли Берлин).

Надо сказать, что Александр Михайлович был дядя моего папы и т.к. отец моего папы умер довольно рано, Александр Михайлович взял воспитание моего отца в свои руки. Он был также крестный моего папы.

Его сын, Михаил Александрович Лермонтов, окончил Пажеский корпус, служил в лейб-гвардии Уланском полку. В 1990 году был произведен первым в майоры, а в 1906 году он был управляющим Петер(гофским) дворцовым управлением, потом управляющим Царскосельским дворцом. Почему я о нем говорю — это двоюродный брат моего отца, он был крестным моего брата Юрия, живущего сейчас в Америке и конечно, был очень близок к нашей семье.

Мой дедушка, Михаил Михайлович Лермонтов, окончил Пажеский корпус и был выпущен корнетом в Зимский Гусарский полк. В 1884 году уволен из полка за дуэль с потомком Мартынова, на которой Михаил Михайлович лишился одного глаза. Умер он довольно рано, 56 лет от роду и мало участвовал в воспитании моего папы, как я говорил, моего папу воспитывал Александр Михайлович.

Мой папа

Теперь перейду к моему отцу. У Михаила Михайловича Лермонтова было четверо детей: Григорий Михайлович, Михаил Михайлович, Ксения Михайловна и Ольга Михайловна. Сестра моего папы Ксения была глухонемая. Она все время жила с родителями. Интересен такой случай. Когда была Гражданская война, папа командовал Петербургским полком который освободил Харьков от красных. В это время в Харькове проживали моя бабушка и Ксения. Папа подскочил к ним на короткое время, бабушка дала ему благословение, они простились с Ксенией и добровольцы вскоре ушли из Харькова и потом в эмиграцию. Ксения осталась с бабушкой, и Ксения получала пенсию от большевиков: они не знали о папе и даже дали ей небольшую денежную помощь. Она с нами переписывалась, писала письма в Югославию. У меня до сих пор сохранилась одна открытка от Ксении, где она описывала свою жизнь. Брат папы Михаил Михайлович умер рано, в 1908 году, у него остались дети. Геннадий Михайлович и дальнейшие потомки сейчас проживают в России.

Тетя Оля окончила женские курсы и после этих курсов пропала из зрения семьи, настолько, что папа до своей смерти в 1949 году в Дубровнике, в Югославии, не знал, где Ольга. И все эти годы никто не мог ответить. Семья думала, что может быть она ушла в революцию, может переменила фамилию, было стыдно иметь революционерку в семье, в общем, пропала. Совершенно неожиданно в прошлом году я узнаю о тете Оле, что она была в России три раза замужем. Один ее муж, первый, был Дисагри, второй муж — Константин Михайлович Гучков, и третий Герман Иоффе. От Дисагри она имела детей, которые сейчас проживают во Франции. Тетя Оля после Белой Борьбы жила во Франции, переехала в Алжир и там умерла. С ее внуками, т.е. с моими внучатыми племянниками я наладил переписку. Ну как интересно — прошло так много времени, прошла великая война, революция, эмиграция, папа умирает, я попадаю в Бразилию и неожиданно в 1993 году узнаю о ее замужестве, детях, все, что мы совершенно не знали. Жили рядом — в Югославии и во Франции, правда, связей с Францией у нас было мало, но все же странно, что никто из моих родителей и родственников не узнал о ней. Почему — до сих пор для меня это большая загадка.

Теперь о моем отце. Григорий Михайлович Лермонтов окончив 2-й Петербургский Кадетский Корпус и выпущен в 1896 году в лейб-гвардии Конный полк. В 1897 году поступает в Николаевское кавалерийское училище и по окончанию выпущен в 14й Мо-уский драгунский полк корнетом. Окончил Николаевскую Академию Генерального Штаба в 1905 году. Причислен к штабу Московского военного округа. В 1907 г. переведен в Уланский полк. Оканчивает офицерскую кавалерийскую школу. В 1913 г. произведен в полковники, в 1914 назначается командиром Уланского Архангельского полка. Награжден многими орденами и еще Георгиевской шашкой, т.е. золотым оружием и представлен к производству в генералы и награждению Георгиевским крестом. Это представление уже вышло перед самой революцией. После революции отец отказывается и от Георгиевского креста и от производства в генералы. Почему? Потому что, говорит, что его император произвел в полковники и он не желает никакого производства из-под Керенского. А Георгиевские кресты тогда заменили на белые эмалевые кресты при коленце веточка какого-то растения. Их называли Георгиевский крест с розгами. Мой отец заявил, что не желает носить Георгиевский крест с розгами и отказался.

Интересно, что сейчас, когда я был в России в августе-сентябре этого года, 1995, я встретил одного очень милого человека, Шаламова, который служит в военном архиве. Он достал мне копию послужного списка моего отца, правда, она у меня была, и достал секретный документ — характеристику отца при производстве в генералы. Это представление тогда было секретным, чтобы не знал тот, кого хвалят. И там о моем папе очень хорошо говорят.

Начинается революция. Отец отказывается принимать присягу Керенскому и сдает полк. Тогда он назначается в штат Сибирской казачьей дивизии, командир генерал Алексеев.

(Интересно: у Алексеева была дочка, она сдала экзамен на сестру милосердия, и мы ее потом уже встречали, когда пришли в Анапу первые большевики, как мы их называли, т.е. после революции пришла Октябрьская. Она была замужем за каким-то врачом, который в то время был в Красной Армии. Потом папа встречал ее в Крыму вместе с ее мужем, они, видимо, перешли к Добровольцам. Потом я встретил их в Белграде, он был известным в городе русским врачом).

Гражданская война. Является папа в Добровольческую Армию, проходит Первый Ледяной поход, и второй Кубанский. Во время Кубанского похода командует Уманским казачьим кавалерийским полком. В награду за отличия во втором Кубанском походе атаман награждает его — предписанием к Уманской станице в качестве уманского казака. Потом он переходит в регулярную кавалерию, командует Первым Петербургским полком, и с добровольцами генерала Врангеля эвакуируется в Югославию.

Мы жили в г. Дубровнике. Когда делать уже было совсем нечего — какое там он имел гражданское образование? — мой папа открыл дровяную лавочку, склад дров, вместе с генералом Ешевым, это был начальник армии в годы первой мировой войны. Конечно, торговцы они были очень плохие, дело прогорело, потом открыл еще маленькую лавочку, на которую жили. Главные средства давала мама, которая преподавала в высшем югославском обществе английский, французский и немецкий языки.

Во время Второй мировой войны папа не поступает ни в какие власовские, казачьи или охранные войска и соединения, которые боролись на стороне немцев, и когда приходит Тито, его не трогают. Но был интересный случай — к нему приходит советский офицер, видно он был чин из военной комиссии в Белграде, и предлагает принять папе советское гражданство и вернуться в Россию. Папа отвечает, что никакого советского гражданства он не принимает, как был императорским полковником, так и останется до самой смерти и никаких советских паспортов ему не надо.

В конце жизни живет потихоньку, кое-какие деньги посылали из-за границы, особенно брат, который живет в Америке и служит в американском флоте, зарабатывая хорошие деньги. И это было до 1949 года. 15 марта папа умирает в Дубровнике. Мама живет еще немного дольше, я ее выписал в Бразилию, где она живет со мной. Но это потом, а сейчас хочу описать мое воспитание.

Воспитание

Жили мы в офицерской среде. Вокруг были все военные, я не помню, хотя я был маленький, очень маленький мальчишка, не помню ни одного штатского в нашем окружении. И все мысли наши были военные, военные, военные. У меня есть маленький портрет с бабушкой — я уже в офицерской фуражке, мне было года два, папа подарил эту фуражку.

Тогда служили совсем по другим принципам, чем служат сейчас. Во-первых, они все были страшно далеко от политики.В политике ровным счетом ничего не понимали — социализм, анархизм, коммунизм — для них были совершенно неизвестной грамотой. К сожалению, это впоследствии сильно сказалось после революции, потому что они не могли ответить грамотно студентам, которые проповедовали революцию, и во всех спорах политических студенты оказывались гораздо сильнее, чем офицеры Генштаба или заслуженные наши генералы.

Офицерство того времени отличалось еще тем, что оно служило не за деньги, не за плату. Например, кавалерия. Папа мой получал плату только будучи штабс-ротмистром. Почему? Деньги выдавались очень маленькие, жалованье маленькое, а взносы в офицерское собрание приходилось делать немалые. Там какой-нибудь обед, какой-нибудь ужин, какой-нибудь праздник — и это все вычиталось из жалованья. И когда в конце концов наступало первое число, часто приходилось приплачивать. Конечно, офицеры были все люди довольно состоятельные, обязаны были иметь несколько форм, два коня. Формы очень дорогие, и это их не интересовало, их интересовала служба.

Единственно, что они знали — мы за Веру, Царя и Отечество, мы служим в коннице и служим русскому государству. Они действительно служили верой и правдой. Но никаких других интересов, кроме военных, у них не было. У нас мама повесила в столовой вывеску: «Попрошу о конях во время обеда не говорить!» Но все равно, только и разговоров было — кони, форма, производство, звания. Жили очень дружно своей чисто военной семьей, совершенно не смешиваясь со штатскими. Дело в том, что у нас в роду было так, что работать в штатских, цивильных предприятиях — это не очень красиво. А если хочешь служить с честью — надо служить в армии.

Но интересно, что армия тоже различалась сильно. Например, к жандармам относились очень плохо. Почему? Потому, что жандармы арестовывали, допрашивали, занимались по их понятиям не офицерским делом. В жандармы уходили офицеры (а туда брали только офицеров), которым не по средствам было служить в коннице, или чем-нибудь провинились по статуту офицерской чести. Вместо того, чтобы выгонять совсем, проступок не очень грязный, плохой, им просто предлагали уйти из полка в жандармы.

Мама рассказывала, как однажды был прием в Петербурге ( они до войны бывали часто в Петербурге ), прием у двоюродного брата отца. Он был женат на двоюродной сестре мамы. Он служил по линии внутренних дел, фамилия его была Миллер. И был прием. Они штатские люди, ничего не понимают в форме. И на этом приеме мама вдруг видит, что папа мрачнее тучи. Ничего не понимает, и, дождавшись когда приехали домой, мама спрашивает, в чем дело, почему ты такой хмурый, почему сердитый, вроде до того был веселый. Он отвечает:

— Ты, что не видела, что это было за общество?

— Какое? Офицеры, блестящее общество, голубые мундиры…

— Ты разве не знала, что все это — жандармские офицеры?

Только присутствие жандармов уже портило настроение господам офицерам.

Воспитание мое было чисто военное. Нас готовили к кадетскому корпусу, к юнкерскому училищу, к офицерской карьере. У меня была няня, как сейчас ее помню, у меня есть и фотография, вместе с братом мы снялись с няней Агнией, но она больше следила за нашей чистотой, едой и так далее. А тот, кто следил за нашим поведением, кроме мамы и папы, конечно, — это был денщик, солдат, он для нас был авторитет. Раз он солдат, носит погоны, значит для нас авторитет.

Интересно: Много рассказывали революционеры и всякие левые социалистические и коммунистические газеты и книжки об отношении солдат к офицерам и наоборот. Считалось, что офицер отдален от солдата, смотрит на него с презрением, с высоты. Ничего подобного, все вранье. Вот простой пример. На здании Николаевского училища, одного из самых, как теперь называют, престижных военных училищ в России ( сперва был Пажеский корпус, потом Николаевское училище ) висела надпись: « И будут вечными друзьями солдат, корнет и генерал!».

Например, во всех кавалерийских войсках существовала традиция: каждый год полк праздновал день своего святого, назывался полковой праздник. Но были и эскадронные праздники — каждый эскадрон имел своего покровителя — святого. Это были эскадронные праздники каждый год. Так вот, в день эскадронного праздника после парада была традиция идти на обед, к ротмистру, теперешнему старшему сержанту. Все офицеры и полковой командир шли к простому вахмистру. Ему, конечно, денежно помогали, давали деньги офицерского собрания, вахмистр не мог по своему карману устраивать такие обеды. Но все шли, обедали и с большим вниманием относились к его жене, дочерям, детям.

Папа говорил, что никогда к рядовым не было отношения презрительного В коннице, по крайней мере, не было. Считалось, что каждый офицер — это солдат. Были нижние чины и высшие чины. Так же как были обер-офицеры, штабс-офицеры и генералы. Так первым был солдат, потом унтер-офицер, потом вахмистр, обер-офицер, штаб-офицер. К солдату были отношения по-человечески. Насколько я помню, папа всегда говорил с большим уважением о своих уланах, и у нас дома было так, что мы, мальчишки, относились к уланам с большой почтительностью. Когда мы иногда попадали к папе в полк, заходили в казармы, среди солдат, никто нас от этого не отговаривал. Никогда папа не говорил, не ходи к солдатам. Наоборот, считалось нормально, что дети офицеров вращались среди солдат. Солдат может научить только хорошему, плохому вряд ли научит хороший солдат.

Штатских почти не было в офицерской среде. Дома не помню ни одного штатского. Может кроме родни мамы — мама была из штатской семьи. Но и то это было очень редко, и при этом они были дома, ходили в гости к господам офицерам, но в офицерском собрании я не помню, чтобы они были — это сказывалось чисто кастовое отношение офицеров к другим профессиям.

Это окружение, это воспитание вырабатывало у нас чисто военный дух, даже такую кастовую косточку по отношению к другим сословиям, по отношению к населению, которое не занимается военным делом. Нам с детства прививали понятия о чести, достоинстве, о том, что мы обязаны верно служить Царю и Отечеству. О том, что будучи офицерами, мы будем обязаны проливать свою кровь за Отечество, что мы обязаны относиться к людям по человечески, что мы обязаны быть примером для всего общества. Это нам все внушалось с самого мальчишеского возраста как папой и мамой, так и всем окружением, которое существовало в то время.

Игрушки нам дарили тоже чисто военные. Было очень давно, но я помню, что мне дарили саблю, кирасирские латы, конечно игрушечные, детские. Кирасирские шапки, драгунские, уланские шапки, все игрушки были чисто военного характера. Редко было что-то другое, тогда не было других игрушек. Все носили военный характер и имели целью воспитать в нас военный дух. Я уже с детства, с самого маленького детства знал, как только начал уже что-то понимать, знал что такое ладужка(?) б что такое ташка(?) , что твкое гусарский сапог и почему гусары носят на сапоге медную бляху, почему у адьютантов аксельбант и прочие детали военного обмундирования. Знал, какие полки драгунские, какие гусарские, какие уланские, какие казачьи. Все это впитывалось с детства, и с детства прививалась любовь и верность Царю, верность России, прививалась, что Россия — лучшая страна мира, что служить ей надо честью и правдой.

Прививалась и любовь к крестьянину. Когда мы попадали в имение к папе, мы вращались среди крестьян, ходили с няней и с денщиком в крестьянские дома, играли с крестьянскими детьми. Именно эта классовая вражда, какую описывают господа социалисты, коммунисты и прочая дрянь, она не была врожденной для России. Класс разделял штатских — мы говорили — шпаки — и военных. Но никогда не было классов — это-дворяне, это-крестьяне, это — мещане. Для нас было главное — человек. Мы среди крестьянской России жили, общались с крестьянскими детьми таким же способом, как общались с детьми кавалергардов, с детьми кирасир. Социальной, классовой разницы — этого совершенно не было. Конечно, надо сказать, что я многого не помню. Не могу я запомнить 13–14 годы, я был слишком маленький, и у меня только отрывки воспоминаний, как какие-то искры, которые вылетают из костра.

Осталось воспоминание от поездки в Сибирь — мама у нас сибирячка и мы ездили туда с папой. Мы были там очень мало времени, с трудом припоминаю дедушку, бабушку, но подробно мне сейчас рассказать о нем было бы трудно, все очень туманно. Вообще ясного довоенного впечатления у меня нет, многое я вспоминаю по рассказам мамы и папы. Но вот помню, например, как мы ходили к одному дяде, маминому брату в Петербурге. Мы были у него в гостях и там поссорились с его детьми. Почему? Потому что они начали нас высмеивать, мы пришли с братом в каких-то военных фуражках, они начали высмеивать, мы поссорились, поспорили, подрались — маленькие были, в 14 году нам с Мишей было 6 лет.. Нам они не понравились своей вольной манерой и издевательством над тем, чем мы жили. Это уже было во время войны.

Когда пришел 1914 год, мы в это время жили в Воронеже. Папа был помошником командира Ново-Архангельского полка. Уходит в поход, на первую мировую войну. Упаковываем вещи и переезжаем в Петербург.

Гражданская война

Анапа, Красные

На каком-то году войны мы решили уехать в Анапу, такой курорт. Уехали из Петербурга мамина мама, бабушка, брат, я и мама. Поселились нп Пушкинской 6. Анапа — это прелестный маленький курортный городок, очень уютный, сильно мне понравился, и мы жили припеваючи до эвакуации.

Произошла Февральская революция. мама, испугавшись, поехала в Петроград, наше серебро она перевезла к тете, отправила () в сберегательную кассу — были грабежи. И вернулась обратно. Мы в это время жили с бабушкой. Когда мама вернулась в Анапу. жили довольно скромно, тихо, и тут — Октябрьская.

Вот Октябрьская на нас произвела большое впечатление. Во первых, потеряли все сведения о папе. Во вторых, большевики, красные, начали свои проводить правила. Реквизировали у нас одну комнату. В эту комнату вселился комиссар. Если не ошибаюсь, он был из польских дворян. Правда, комиссар был очень вежлив, любезен, никогда не позволял себе дерзость и грубость, но всегда над нами смеялся, что мы бывшие дворянчики и так далее.

Тут произошло интересное явление. Кто-то донес на маму, что мама сочувствует добровольцам, которые в это время уже появились на Кубани. Маму арестовали, отправили в Екатеринодар, но держали довольно недолго. Потом рассказывали, не знаю, правда ли это на 100% , что жена комиссара, который все расследовал дела мамины и других арестованных, была бывшая жена какого-то папиного сослуживца по полку. И она не знаю как узнала, что мама арестована, и уговорила своего мужа маму выпустить. На сколько правдива эта история , не могу ручаться, но факт тот, что маму выпустили, и она приехала в Анапу.

Анапа, Белые

И так мы жили, не жили, а прозябали, до прихода добровольцев. Добровольцы пришли, как сейчас помню, это были казаки дивизии генерала Покровского. Помню, как влетели казаки на Пушкинскую улицу, пронеслись диким галопом, рубя направо и налево. Красные бежали, и настала власть Добровольческой армии. Но мы не знали, что с папой, никаких сведений от папы нет. Образовался комитет Общества помощи Добровольческой армии. Мама была выбрана председательницей этого комитета.

Надо сказать, что Анапа представляла собой маленький Петербург. Там было много-много петербуржцев, которые бежали во время Гражданской войны из Петербурга и осели в Анапе. Там был Родзянко, председатель Думы с семьей, семьи гвардейских офицеров и многие другие представители петербургской аристократии. В то время добровольческое правительство уже начало выдавать какое-то пособие офицерским семьям, немножко мы материально вздохнули.

А надо сказать, что когда были красные в Анапе, мы сильно нуждались, денег не было, все рухнуло. Нам очень помогал вахмистр Ново-Архангельского полка, который после войны демобилизовался. Узнал о нас и помогал нам, то принесет какие-то макароны, помню как я любил макароны с помидорами. То принесет арбуз, помню, как мы ели этот арбуз с хлебом, другого ничего не было, очень нуждались. Пришли добровольцы, начали давать помощь, мы немного окрепли. Комиссар, конечно, удрал из нашей комнаты. И мы все время ждали, что будет дальше.

В один прекрасный день, а это действительно был прекрасный день, мама ушла играть в покер. Тогда было модно играть в покер. Петербургское общество отдыхало немножко после власти коммунистов, развлекалось — а чем было особенно развлекаться, как не игрой в карты. Мама была большая любительница играть в карты и ходила играть в покер.

Это было летом. Как сейчас помню эту картину. Вечером часов в 6 или 7. Стук в дверь. Подходит бабушка. Говорят — нам откройте! Открыла. Стоит какой-то казак, в бурке, папахе, белая повязка на папахе, которую носили добровольцы в отличие от красных, черкеска, кинжал — вобщем вид такой боевой. Мы испугались, думали, чего он пришел. И когда он снял папаху, мы узнали — это наш папа! Была страшная радость. Он приехал из армии в отпуск, узнать, что с нами, повидать нас. Он также не имел сведений о нас.

Теперь надо было разыскать маму. Мы точно знали, на какой это улице, а в каком доме — не знали. Мой брат сказал — мы сделаем так: пойдем по улице и будем слушать звуки чипок. Чипки — это такие бляшки из металла, когда играли в покер, их употребляли вместо денег, денег не было. И вот мы идем, лето, окна открыты, Анапа ведь город такой курортный. Вдруг слышим звуки этих чипок и чьи-то голоса. Вошли, говорим: мама здесь? — Мама здесь. Ну, сказали о приезде папы, страшная радость. И это было в первый раз, когда мы увидали папу после революции.

Поездка в Киев

Нет, это было во второй раз, я забыл рассказать, что раньше была другая история. Когда началась революция октябрьская, мы получили известие, что папа на Украине, в Киеве. Корнилов послал его для связи со Скоропадацким. Папа по конному полку и по старой службе в офицерской кавалерийской школе и в Академии генерального штаба хорошо знал Скоропадацкого, и для набора офицеров в свои полки из офицеров Скоропадацкого Корнилов выбрал папу и послал его в Киев. Вот мы в это время наняли какой-то пароходик и поехали в Одессу. Не мы одни, многие поехали тогда в Одессу. И там нашли папу. Вернее так: из Одессы мы поехали в Киев, и в Киеве мы папу разыскали.

Пожили немного в Киеве, и надо было возвращаться в Анапу к бабушке и моему брату Юрику. А папе надо было к добровольцам, он сделал свое дело, набрал сколько надо и получил команду вернуться. Поехали мы в Одессу и на станции Джанкой нас немцы арестовали — в то время была оккупация немецкая. Ну, маму и меня быстро выпустили, а папу и других офицеров арестовали. И мы поехали дальше — немцы потребовали, чтобы мы уехали, и лишь потом мы узнали, что нашелся немецкий офицер, который, наверное, сочувствовал Добровольческой армии, отпустил их. И так они доехали до Добровольческой армии.

Это я сейчас так говорю, вспоминаю то одно, то другое, получается бестолково.

Ну, в общем, когда папа приехал в Анапу он это рассказал, и что было в Добровольческой армии. Сначала, когда он явился в Новочеркасск, в Добровольческую армию, ему сказали, что для вас, полковник, места нет, у нас полков недостаточно. Он отвечал, что приехал не командовать, а драться против большевиков. Поступил простым всадником в Уманский полк.

Через некоторое время ему дали место помошника командира полка, а по ходу боев он стал командиром полка. В должности командира полка он к нам и приехал. Потом он перешел в другую армию, регулярную, в конницу, как я уже говорил. Командовал своим родным Петербургским полком.

Одесский кадетский корпус

Тут встал вопрос — надо же дать образование мальчикам. Ну, один мальчик был младше меня, вопрос обо мне. В Анапе была гимназия. Но конечно, никому в голову не могло прийти, что меня можно отдать в гимназию. Как это так — сын полковника, кавалериста, вдруг будет учиться в гимназии. Папе, конечно, тоже не приходило в голову отдать меня в гимназию, и меня отправили, вернее, мама отвезла в Одессу, в Одесский кадетский корпус. Папа был с полком в Одессе и формировал уже бригаду, кавалерийскую. Я поступил в кадетский корпус. Гордость была необычайная. Я, мальчишка, который всю жизнь видел вокруг форму, видел вокруг погоны и оружие, вдруг становлюсь кадетом, одеваю кадетскую форму, одеваю погоны, чувствую себя главнокомандующим армией.

Когда мама приходила в корпус, она огорчалась, что я едва целовал ее, считал, что это стыдно, чтобы кадет целовал свою мать. Папа, сам кончивший кадетский корпус, успокаивал маму.

-Подожди немножко, — говорил он, — когда его вздуют, и кончится пренебрежение к тебе.

Так оно и было. Когда все мальчишки задирались внизу, задрался и я, уже не помню с кем, с кадетом нашим, и вздули меня довольно здорово. И в первый приход мамы после вздутия я бросился к маме и начал ее крепко целовать. Папа смеялся:

— Вот видишь, я же тебе говорил, что получится из этого дела.

Вот так.

В корпусе была дисциплина уже военная. Нас, малышей, учили военному строю. Опять таки, внушали нам, что будем офицерами, будем служить Родине, будем служить будущему царю, что надо учиться, особенно учиться военному делу, надо учиться ходить в строю. Необходимо образование. Учили нас очень строго закону божьему, обязательно ходили в церковь каждую субботу и воскресенье, ходили в свою домовую церковь.

Но надо сказать, что в это время в Одессе был не только Одесский кадетский корпус, а были и другие корпуса, Сумской и другие, сейчас не помню, которые эвакуировались во время революции в Одессу. Так что у нас было двойственное положение. Мы были одесситы, хозяева, а у нас были гости — сумцы, были другие кадеты, у всех свои погоны. Но все проходило тихо-мирно, никто других не задевал, надо жить одной дружной кадетской семьей.

В город нас не отпускали. Вернее так: старших кадетов отпускали, а младших — не отпускали. Почему? В Одессе в это время было уже очень неспокойно, постреливали. Рабочие издевались. Идет какой-нибудь мальчишка-кадет, а рабочие хулиганят. Поэтому для остановки всех этих эксцессов нас одних не отпускали. Я ездил когда в отпуск, за мной приезжал папин экипаж с каким-нибудь солдатом или офицером, и меня везли домой или в казарму, где папа в это время был. Так что большее время в субботнем и воскресном отпуску я проводил в казармах. В казармах, в офицерском собрании — меня это дело тянуло, мне нравился офицерский быт, нравилось быть среди солдат, нравились офицеры. И, конечно, набирался больше и больше военного духа.

Правда, многие мои одноклассники мне завидовали, которые не имели возможности ездить домой к маме и папе и вообще бывать на воле. Сидели в корпусе, если их мамы и папы не было в Одессе. Мне завидовали, что я бывал в отпусках, вращался среди солдат и офицеров.

Наступил день, когда надо было эвакуировать Одессу. До этого папа уехал на фронт. Мама осталась в Одессе, боясь меня оставить одного. Настроение было довольно мерзкое. Из корпуса уже никого не отпускали домой. Раз ученье не кончилось, сиди в корпусе и учись.

Мама задержалась в Одессе. Там в Одессе у нас были родственники, такой был сенатор Вениаминов и еще некоторые другие знакомые из Петербурга. Образовалось такое маленькое петербургское общество. И ждали, что будет дальше.

Возвращение в Анапу

В один прекрасный день объявлено было, что корпус эвакуируется, старшие уходят походным порядком, а младших, кого могли, надо разбирать. Мама взяла раба божьего меня и мы на пароходе «Русь» поехали в Анапу.

Времена тогда были довольно забавные. Конечно, теперь это не идет на ум, хотя может быть во время второй мировой войны и могло идти, но что я делал в казарме? Я набирал оружие. Штыки, поломанные шашки, вплоть до револьверов. Офицер один подарил мне даже маленький браунинг. Папа, конечно, браунинг разрядил. Но это не считалось плохо — считалось, надо приучать мальчика к оружию. И все это, что я набрал, большинство, конечно, не действовало, все это я положил в мешок, и когда мы уезжали, попросил одного погрузить на «Русь». И когда мы с мамой пришли на «Русь» в кабинку, о, ужас! — этот мешок был в нашей с ней кабинке. Ехали в Анапу через Новороссийск, был такой рейс: Одесса-Новороссийск-Анапа, в Новороссийске часть людей высадилась. Потом Анапа. Я это оружие принес домой.

Теперь: в то время кадеты считались чины армии. Вот тут со мной произошел интересный случай. Надо было явиться к коменданту города. Как сейчас помню, это был полковник Чиж, маленький, рыжий. В дальнейшем, когда Анапу брали большевики, он почему-то не смог уехать, эвакуироваться, и его зарубили красные кавалеристы. Вот являюсь я к полковнику Чижу, по всем правилам докладываю:

— Господин полковник, кадет Одесского корпуса первого класса является по случаю прибытия в город Анапу!

Полковник Чиж смотрит на меня и не нашел другого что сказать:

— Помни, что ты солдат, помни, что ты член Добровольческой армии, что ты не имеешь права снимать форму. Я знаю, что сейчас многие мальчики снимают форму. Передай своей матери, что я буду строго карать кадет, снимающих форму. Я знаю, что времена тяжелые, что Одесса сдана, что красные наступают, но это не значит, что должны трусить и предавать свое настоящее. Ты кадет, и будешь ходить в своей форме и никаких.

Ну, он сказал то, что мне хотелось. Потому что я не хотел переодеваться в штатское. Показываться перед мальчишками Анапы в форме, я кадет — это было счастье! Я так тогда думал. И сказал маме:

— Мама, полковник не велел снимать форму, если не веришь, спроси полковника.

Мама, зная обычаи Добровольческой армии того времени, вынуждена была согласиться не переодевать меня в штатское, и я щеголял все лето в своей кадетской форме.

Надо сказать, что в Анапе были в то лето неспокойные времена. Тогда в Анапе стояла казачья сотня, и я с братом повадился ходить в эту сотню. Казаки знали, что отец мой был в Кубанском походе, командовал в кубанским походе полком, был приписан к станице Уманской как приписной казак, очень хорошо ко мне относились, как офицеры, так и казаки. Они обучали нас, давали ездить верхом, и вот сейчас вспоминаю такой случай, опять-таки проблески памяти старческой.

Мы едем с братом, я на одном, он на другом, с нами едет казак, конечно. И вдруг мы видим толпу гимназистов, сидящих на поляне. Я пустил лошадь, и не слушая криков:

— Стой! — влетел в толпу. Мальчишки разбежались, на меня посыпались камни и так далее. Но я к чему это говорю — такое было отношение наше к гимназистам, история знает, что гимназисты были настроены более-менее революционно.

И что же? Проходит время, мальчик не учится. Ходит в форме, козыряет, а на него нападают. Да, я забыл об этом сказать. В Анапе было много рабочих, было много портовых, и масса их мальчишек, здоровых, гораздо сильней меня. И когда я бывал в разных местах, эти мальчишки нападали на меня и часто избивали. Мне это все порядком надоело. Например, я помню такое имя: Шура. Шурка. Одного имени со мной. Я его боялся дико почему-то. В конце концов я сказал об этом казакам. Командир сотни приказал сделать так, чтобы я пошел впереди, а сзади казак. В один из дней так и сделали, я шел тем путем, где знал, что будет Шурка. Пришел, Шурка на меня напал, казак напал на Шурку, дал ему несколько ударов плети и сказал, что еще одно нападение и прибьет плетью всех. Не сметь меня трогать.

Испугался ли Шурка, отец ли парня ему приказал, но после этого нападений больше не было, по городу ходил и щеголял своей кадетской формой. Интересный случай, характерный для того времени.

Гимназия

Какие-то тетушки собрались, сказали маме: послушайте, ваш сын почему не учится? Ходит, дурака валяет, наезжает на гимназистов, пора его учить. Мама и сама подумывала о том, что пора учить мальчика. А мальчик уклоняется от учения, бредит о войсках, бредит о походе, ходит в сотню, ездит на лошадях, проводит время и не склонен к учению. В конце концов мама решила отдать меня в гимназию. Ну так тому и быть.

Я пошел в гимназию, но — гимназисты имели свою форму, а я эту форму ни за что бы не одел. Полковник дал приказ, полковник Чиж, комендант города, приказал не снимать форму. И тогда решили, что я буду учиться в гимназии в своей форме.

Вхожу я в класс, настроение, понятно, не очень хорошее. И я не нашел ничего лучшего в первый же день, когда уходил, увидел какого-то сидевшего еврея, поднял полу шинели и из угла шинели вроде как свиное ухо сделал и показал ему. Еврей обиделся, кинулся на меня, получилась маленькая драка. Ну, малыши подрались, ничего особенного. Потом на следующий день опять какое-то было недоразумение. В общем, каждый день драки. Настроение в классе было боевое, все были против меня.

В конце концов я решил, не буду же я поддаваться им, надо мне тоже когда-то победить. Взял из дому браунинг, правда браунинг был полностью разряжен, положил в карман. И во время перемены на меня напали мальчишки. Я вытащил браунинг, они увидели, что стоит с браунингом какой-то сумасшедший мальчишка — кадет,, они не знали, что пуль нет, начали удирать. В это время входит преподаватель, чисто старый русский императорский преподаватель, штатский, входит спокойными шагами. И видит то же — кадет с револьвером в руках, все удирают. Он и сам удрал. Тоже испугался пулю получить, откуда ему знать, что у меня пустой браунинг.

За эти дела вызвал маму директор гимназии и сказал:

— Знаете что, убирайте вашего хулигана из гимназии! Дальше мы терпеть не будем.

И не терпели. С позором выгнали меня, чем я был очень горд.

Вот такие эпизоды.

Последние дни. Крым. Отъезд

Моя бабушка со стороны мамы была очень религиозная. И она приехала к нам в гости, добралась через армии. Она требовала, чтобы мы каждую субботу и воскресенье ходили в церковь. Откровенно сказать, мне никак не хотелось ходить. Когда кадетов заставляли ходить — коль в строю, ничего не поделаешь. А тут надо идти в церковь, стоять смирно как кадет на посту, обедня минимум часа полтора, в общем, это мне не очень-то нравилось. Так мы удирали от бабушки. Я помню, удрали и забились под кроватью. Она взяла хворостину и этой хворостиной меня выгнала из-под кровати. Взяла за руку и привела все-таки в церковь.

Таким образом, ходить все-таки приходилось, но бабушка пробыла очень недолго, у нее была дочка, какя уже говорил, глухонемая, Ксения, она жила в Харькове. Бабушка уехала в Харьков и там уже во время большевиков, когда Харьков взяли большевики, скончалась.

Вот почти все мои такие подробные воспоминания об Анапе. Помню еще, как сейчас, санаторий Бутинского, около пляжа, огромный санаторий. Мы туда ходили купаться. Помню деоевянные бараки недалеко от Пушкинсой улицы, деревяные купальни, мы раздевались там, когда купались. Помню деревянный курзал — такая длинная Пушкинская улица, а конце стоял курзал. Люди пили вино, пили пиво, не знаю, что еще — никогда там не был, ели шашлык, наверное.

С этим курзалом связано еще одно воспоминание. Около него был большой обрыв. Когда нам пришлось эвакуироваться, нам можно было взять с собой очень мало вещей. А у нас ведь было оружие! И мы с братом, чтобы не оставлять оружие красным, когда красные уже приближались к Анапе, поволокли этот большой мешок (может он и не был большой, но для нас, малышей, он был большой) и сбросили мешок с обрыва у курзала. Гордились, чт мы не сдали оружие красным. Вот такие воспоминания о жизни в Анапе.

В конце концов настал день, когда красные уже взяли Екатеринодар, теперешний Краснодар. Перешли Чонгар и вот-вот уже двинутся на Анапу. Мы с мамой переехали в Крым и из Крыма — в эвакуацию, в Югославию, летом 20 года. Папа поехал с частями, а мы на пароходе «Владимир», как семья офицера Добровольческой Армии.

Тогда не оставляли ни одного человека, раненых не оставляли. Все, кто хотел, эвакуировался из Крыма. Я, мальчшка в кадетской форме, помню как мы отходили, помню фигуру Врангеля в черной черкеске. Он провожал пароходы и сел в последний. Потом по описаниям, этого я не помню, не видел, уже юнкерские патрули, которые охраняли порядок в Севастополе, стягивались к пристани, и с ними Врангель сел, с последним юнкерским патрулем.

Но этого я не видел, помню, видел только его фигуру, окруженную тесно, между прочим, штатскими — его пришло провожать все штатское правление Севастополя. Хотя городское правление и не было настроено право, но Врангеля они очень уважали , и когда Врангель уезжал, посчитали нужным его проводить.

Все городское управление осталось, сделали глупость, и большевики всех перестреляли.

Югославия, Дубровник

Когда корабли снялись с Севастопольского рейда, Армия не знала, куда ехать. Часть уехала в Галиполи, где организовался корпус генерала Кутепова. Об этом корпусе расскажу немного позже. Когда Галиполи кончилось, то и этот корпус не знал, что делать. Тогда король Сербии Александр, сам тоже ученик Пажеского корпуса, с большим гостеприимством принял Русскую армию, русских беженцев. Очень было интересно отношение к этому в Югославии. Хорваты отнеслись довольно холодно. Сербы приняли с распростертыми объятьями. Особенно отличался министр Пашич, на дочери которого женился потом князь Мухранский ( родственник Романовых — его мать была дочерью Константина Константиновича). Еще отметить надо патриарха Варнаву, который тоже учился в России — кончил семинарию, духовную академию и был большой русофил.

У нас c мамой был Константинополь, потом Югославия, Дубровник. Там мы встретились с папой и поселились в крепости. Дубровник огорожен стенами, в одной из стен была так называемая крепость, где жили австрийские солдаты. Когда австрийцы ушли, а добровольцы пришли, эту крепость нам дали. Нам — не нам с папой, а эмигрантам дали. У каждой семьи была маленькая комната, был водопровод во дворе, уборная, конечно примитивная, солдатская. Кроме этого дали нам ревелин — при выезде из Дубровника был домик, зала для русской колонии, и там же расположились одинокие женщины на одном этаже, на другом — одинокие мужчины. Ревелин — это крепость, вообще говоря, огромные залы, которые делили картонные перегородки на комнаты и эти одинокие женщины и мужчины жили там. На первом этаже был большой зал, где был русский ресторан, построили потом эстраду. В этом зале каждую пасху русскую служили заутреню. Почему? Потому что хотя и была православная церковь, но сербы служили заутреню три часа, а русские — 12. Поэтому священник приходил в 12, служил у нас заутреню, а потом уходил в сербскую церковь, служил заутреню сербам.

Вот это русское общество запомнилось, потому что мы там жили довольно долго. Квартиру нанять не было денег, что-нибудь такое приличное позволить тоже не было денег.

Нас сразу отправили в кадетский корпус. Мы поступили в корпус, а мама с папой там жили довольно долгое время. Когда армию расформировали, то русским раздали маленькие домишки. Этим занималось Добровольческое Благотворительное общество. Как сейчас помню, у нас была одна комната — малюсенькая зала, комната мамы и папы налево вверх две ступеньки — дом был построен на горе — и наверху — кухня. Туда надо было подниматься по деревянной лестнице. Интересно, что уборная была при кухне — это был ящик, который закрывался дверью. И все так сказать биологические дела делались при кухне. А внизу еще отдельная была комната, она не сообщалась ни с залой, ни с комнатой мамы и папы, отдельная дверь на улицу. Это была наша комната, когда мы приезжали в отпуск. Квартира была по теперешним временам маленькая, даже здесь в фавеле не живут в такой квартире, но делать было нечего, приходилось довольствоваться этим.

Как я уже говорил, мама давала уроки русского языка, у папы было «деревянное дело» — пилить и колоть дрова вместе с генералом Есевым. А когда мы приезжали в отпуск, то помогали папе пилить и колоть дрова. В Дубровнике в то время была довольно большая русская колония, и когда приехали добровольцы — многие потеряли дисциплину, потеряли чувство нормальной жизни, и этим народом надо было управлять, следить за порядком. Полиции в Дубровнике было очень мало. Поэтому создали полицию для русских из русских офицеров, которые ходили в форме, имея повязку на левой руке с надписью «полиция». Одно время папа был начальником этой полиции. Потом он бросил это дело, потому что платить ничего не платили, а забот м хлопот было очень много.

Нравы были интересные. Многие сняли погоны, но требовали чинопочитания. Папа в деревянной лавке, конечно, не ходил в форме. Ходил в штатском. Но так как штатского приличного не было, то на большие праздники, например, церковные, которые проходили в Русском доме или в церкви, папа одевал свою офицерскую форму, она была в гораздо лучшем состоянии, чем его штатская.

Сербы относились к русским офицерам очень почтительно. Был там сербский военный госпиталь, начальником госпиталя был такой полковник Нелич, который был женат на русской, звали ее Евгения, не помню ее русской фамилии. Они очень много помогали русским и даже брали иногда на лето в военный госпиталь русских кадет, больных, с тем, чтобы они немного отдохнули, приводили их в себя. Но была очень строгая дисциплина, я помню им не позволяли никуда их госпиталя уходить, позволяли только гулять во дворе госпиталя. Потом мама, которая была очень дружна с этой Евгенией (мы ее называли тетя Веня), выхлопотала, чтобы господа кадеты по субботам и воскресеньям могли как будто бы приходить к нам.

К нам нечего было приходить — негде сидеть, было маленькое помещение. Так что они гуляли — мы все вечером выходили гулять на площадь на берегу моря. Как я говорил, русские жили за стеной и там, за городом была площадь, там в ресторации ели, пили пиво, а мы ходили и дышали воздухом. Потому что в квартире воздуха почти не было. Там собиралось большинство русской колонии, это была такая прогулка вечером. Приходили и эти кадеты из госпиталя, единственно что их мама просила — вести себя прилично. Надо сказать, что ни одного скандала, инцидента не было. Поэтому Милич и дальше разрешал им выходить, мы вместе купались, проводили прилично время.

Надо сказать, что сразу были образованы общества — Союз Георгиевских кавалеров, Союз Галиполийцев, РОВС -Русский Обще-Воинский Союз, туда входили все офицеры и также солдаты. У русской колонии был выборный председатель, с ним дубровническое общество очень считалось. Русские инвалиды имели право на один месяц съездить на курорт за счет сербского правительства. Те же права, которые имели сербские офицеры — даровая дорога, даровое питание, лечение на курортах, Банья Лука и другие, куда медицина предписывала ехать. И отношение к нм было такое же как к югославянским инвалидам и югославянским офицерам.

Крымский кадетский корпус

Начало. Крым

Как я уже говорил, по окончании войны в Югославию переехало 4 русских военных учебных заведения: Николаевское кавалерийское, Крымский кадетский корпус, Донской корпус и Русский корпус в г. Сараево.

Этот Русский корпус в г. Сараево эвакуировал до последней Крымской эвакуации и состоял из Киевского и Одесского кадетских корпусов. Начальником его был генерал Зданович ( нечетко), о нем поговорим позже.

Донской корпус был сформирован в Крыму из тех донских кадетов, которые не успели эвакуироваться а Египет с Первым Донским корпусом, который быстро расформировался и его кадеты были переведены в югославянский корпус. Им командовал директор Перек (?).

Крымский корпус сформировался в Крыму, когда Добровольческая армия стала Русской, т.е. название стало — Русская Армия.

(Далее А.Г. временами читает какой-то текст, часто скороговоркой, неразборчиво, особенно фамилии, т.ч. могут быть ошибки).

Шла большая борьба за Россию. Главнокомандующий генерал Врангель, поглощенный этой борьбой, в то же время хотел строить кадры будущей Русской армии и принял решение о создании нового военного училища, нового кадетского корпуса. Его назвали Крымский кадетский корпус. В него вошли кадеты из прибывших в Крым летом 20го года остатков Сводно-Кавказского и Владикавказского кадетских корпусов, прошедшие по Военно-Грузинской дороге на Кутаис и оттуда через Батум в Крым. Создаваемый Крымский корпус принимал всех кадет, которые остались в своих корпусах в России и одиночек, ибо генерал Врангель отдал приказ по армии: всех кадет, которые находятся в армии, перевести в Крымский корпус для дальнейшего обучения.

Первое время вся эта сводная армия располагалась в местечке Ореанда, где под руководством генерал-лейтенанта Галиевского шла работа по формированию корпуса. В июле прибыл назначенный командующим для управления корпусом известный военный педагог Владимир Валерианович Римский-Корсаков, которого мы называли дедушкой.

Тем временем корпус возрастал. Сначала прибыли кадеты с позиций из Керчи, потом из Семфирополя. Помещения стали тесными, и корпус решили перевести в более удобное просторное помещение в Массандре. В исполнение этого, в середине октября первая рота под командованием офицера полковника Чигинова при двух офицерах и двух преподавателях перешла в Массандру, и начались занятия, беседы по русскому языку, математике и другим предметам. Остальные же классы, от второго до пятого, прибыли в Массандру из Ореанды в конце октября, за 2–3 дня до эвакуации.

Таким образом все соединились в эти дни в большой кадетский корпус. В озноменование этого от Главнокомандующего 22 октября 1920 года пришел приказ о присвоении созданному в грозные дни боев за последний клочек русской земли корпусу наименования Крымский кадетский корпус. Кадетам были присвоены алые погоны с белыми выпрушками (?) и буками КК, которые можно было прочесть как Крымский Корпус или как Константин Константинович — незабываемые для каждого кадета воспоминания о почившем ранее Великом Князе, инспекторе кадетских училищ. Для нас бывших кадет дороги обе расшифровки, дороги эти погоны. Одно из стихотворений кадета нашего корпуса о его формировании:

В тяжелые годы позора России
Был корпус основан в Крыму,
Собравший под сени свои корпусные
Кадетскую нашу семью.
Все те, кто был верен престолу, царю,
Средь смуты, тревог и сомнений,
Кто жизнь отдавал за Отчизну свою
В дыму перикопских сражений,
Составили корпус, где алые погоны,
Кровью политые,
Под сенью священных российских знамен,
Во имя Отчизны забытой…

В конце октября началась нормальная учебная жизнь, но когда героическая Русская армия должна была начать отход после неравной борьбы, стал вопрос об общей эвакуации Крыма. Юному кадетскому корпусу пришлось покинуть Родину 31 октября 1920 г. Корпус был погружен в полном составе на самоходную баржу и пароход «Константин», и в ночь на 1 ноября вышел в море. Когда прибыли в Константинополь, к корпусу были присоединены воспитанники Феодосийского интерната, прибывшие во главе с полковником князем Шаховским. Высадилась на землю целая армия в 600 человек в разнообразных воинских и кадетских одеяниях с погонами чуть ли не всех кадетских корпусов.

Феодосийский интернат

История образования интерната следующая.

Эвакуация из Новороссийска в январе 1920 г. Вышел приказ генерала Деникина — не оставлять несовершеннолетних на фронте, а командировать тех из них, которые не имеют родителей, в город Феодосию, к начальнику Константиновского военного училища. Тем самым в Константиновском училище образовался интернат мальчиков и юношей всех возрастов со всех концов юга России. Заведование интернатом было поручено командиру Сумского корпуса князю Шаховскому.

Интернат был разделен на два возраста — от 8 до 14 лет и старше 14 лет. Начались занятия. Преподавателям пришлось учитывать уровень знаний каждого ученика, занимаясь с небольшими группами в одном помещении.

К концу этого года старшие воспитанники были переданы в образовавшийся рядом Крымский кадетский корпус. Младший возраст был разбит на 4 класса и начались занятия в помещении феодосийской гимназии. О назначении какой-то программы обучения не могло быть и речи, так как знания были очень разнородны. Преподаватели сообразовывались со знанием каждого ученика и сводили их в небольшие группы. Учебники были старые и довольно случайные.

Осенью наступили значительные холода. В октябре месяце доходило до 20 градусов Реомюра. Ученики сидели в классах в шинелях и часто не могли выдержать положенного времени т.к. замерзали руки и ноги.

В сумме к моменту эвакуации Крыма в интернате было 100 человек в возрасте от 8 до 16 лет. В помощь князю Шаховскому было прикомандировано три воспитателя: полковник Икрашевич, капитан Шехтель (?) и капитан (?) Шевцов. Учительский персонал состоял из трех человек: Казанский, который исполнял — интерната, Писаревский и Поляков.

Весь состав интерната при эвакуации был посажен в трюм парохода «Корнилов». По прибытии в Константинополь интернат был переведен на пароход «Владимир» и целиком влился в состав Крымского корпуса.

Крымский корпус в Стрнище

8 декабря пароход прибыл в бухту Бакар (?) на територии Королевства Сербии, Хорватии, Словенции и затем был дислоцирован в лагерь Стрнище, предоставленный Крымскому и Донскому кадетским корпусам. Как учреждение, входящее в состав Русской армии, корпус был подчинен русскому военному агенту в Королевстве Сербии, Хорватии и Словенции.

Одежда, обувь, отсутствие учебных пособий и хотя бы мало-мальски пригодной мебели служили препятствием для регулярных занятий. Кадеты располагались на занятиях стоя, сидя на кроватях и даже на полу. Классную доску заменяла клеенка, прибитая к стене, кусок черного картона, а то и просто доска или дверь. Курсантам приходилось держать тетради на коленях или положив ее на спину соседа, причем от холода леденели пальцы, а по ночам в чернильницах замерзали чернила.

Все же занятия шли. Корпус руководствовался учебными инструкциями принятыми в кадетских корпусах издания 1915 г. С наступлением теплого времени в начале марта обстановка немного улучшилась. Так как курсанты перестали мерзнуть, часть уроков можно было перенести на воздух, каждое отделение часть учебы проводило в лесу. Были организованы церковный хор, духовой оркестр, сделаны гимнастические снаряды. Работала переплетная, фотография, были устроены огороды. Ко всему этому у кадетов был интерес. Группой религиозных кадетов под руководством преподавателя Худоковского в одном из свободных бараков была устроена церковь.

Корпус не имел никаких ассигнований до 1 июля 1921 г. На кадета давалось 210 динаров в месяц для еды, которых абсолютно не хватало и что-то для уборки помещения. Учебников и учебных пособий можно было увидеть лишь незначительное число. Оплатить содержание преподавателей не было никакой возможности. Таким образом, весь преподавательский персонал и другие служащие выполняли свои обязанности безвозмездно. С июля Державная комиссия назначила содержание всем служащим 400 динаров в месяц и увеличила содержание до 300 динаров на каждого кадета.

Учебная программа изменилась с 1921 года. Но летних каникул не было, занятия шли до 15 сентября, когда состоялся первый выпуск курса кадет 7го класса.

Следующий учебный год начался 17 ноября.Классов было 21, список кадет 610. Ранние морозы застали корпус в прежних бараках, поэтому новый год начался в очень тяжелых условиях. Местные власти не принимали никаких мер для ремонта бараков, пришедших в весьма ветхое и совершенно непригодное для жизни состояние. Имевшиеся (в резерве?) помещения казна частью продала частным лицам, часть пошла на слом, часть приспособили для разного рода торговых предприятий.

Вскоре Донской корпус был переведен в Берети и Крымский корпус смог воспользоваться их помещениями и несколько улучшить свое положение.

В акустическом отношении помещения представляли некий курьез. Перегородки не доходили до потолка, и объяснения лучше слышались в соседних помещениях, нежели в тех, где девались уроки. Но тем не менее у кадет появилась возможность готовить уроки и более упорядоченно выполнять письменные работы. Надо было удивляться нетребовательности, выносливости и бодрости кадет, легко переносивших все невзгоды. Для духовно-эстетического развития устраивались периодически сообщения преподавателей, любительские спектакли, выступления оркестра и хора кадет.

Впрочем, духовное состояние кадет было, конечно, кошмарное. Многие приехали с Гражданской войны, было много Георгиевских кавалеров, носивших Георгиевские кресты и медали, настолько было велико участие кадет а Гражданской войне. Со мной учился и вместе (в 1928 году) окончил училище кадет Сергей Слюсарев, имевший Георгиевский крест. Представляете, в каком юном возрасте он воевал! Исход Гражданской войны сильно повлиял на настроение кадет. Кроме того, потеря родителей, потеря семьи, потеря Родины и совершенно неизвестная будущность волновали кадет. Кадеты представляли собой, надо отдать справедливость, довольно распущенную банду. Эту банду надо было превратить в нормальных русских кадет. Этому много помог наш директор Римский-Корсаков. Кадеты настолько упали духом, что даже образовалось Общество самоубийц и один кадет, не выдержав той обстановки, морального духа, который существовал в корпусе, кончил жизнь самоубийством.

Однако, кадеты хранили свои традиции, хранили свою веру, никаких партий, никаких политических разговоров не было. По-прежнему были за Веру, Царя и Отечество, и каждый мечтал о весне, когда состоится будущий поход.

Наши наставники

Теперь скажем о директоре корпуса. Он и раньше был директором одного из корпусов, и он понимал душу юношей. Он вместо того, чтобы наказывать, исключать и так далее, воспитывал совершенно другими способами. Он читал нам русских классиков, разговаривал с кадетами, и этим своим духом очень помог многим кадетам. Это был не грубый начальник, как командир какого-нибудь военного заведения, а был настоящий наш дедушка, которого мы уважали за хорошее отношение к нам. Он понимал душу кадет, душу мальчишек, которые потеряли Родину, потеряли все и неизвестно было, что будет с ними.

А учеников надо было не только заставить учиться, но и привести в порядок, дать одежду, русскую форму. А одеты мы были ужасно и беспорядочно. У меня есть карточка, где я в крагах, галифе, русской гимнастерке и защитной фуражке неизвестно какой формы. Мне еще повезло — у меня были ботинки, а у многих и ботинок не было. Нам давали ботинки на деревянной подошве с парусиновым верхом. Вместо носков были портянки. Денег не было не только на форму, не было денег и на питание. Питание было очень плохое. Не было таких удобств как столовая. Мы питались в Стрнище на кроватях. Нам приносили из кухни сами кадеты бак какой-то еды на обед и ужин, тут же разливали и, сидя на кроватях, ели.

Кадеты, которые перенесли все ужасы Гражданской войны и приобрели все ужасные привычки этой войны, с трудом их преодолевали. И все же когда Римский-Корсаков сдавал корпус, он был одним из лучших по дисциплине, по сохранению кадетских традиций.

Ушел Дедушка довольно неожиданно. И совершенно несправедливо. Дело было так. В корпусе не существовало политических партий, о политике никто не говорил. Для нас было одно — бог, вера, царь. Остальное нас не интересовало, мы ничего другого не признавали и этим мы жили. Дисциплина ко времени ухода Римского-Корсакова была уже образцовая. Сами кадеты при помощи тех традиций, о которых я расскажу несколько позже, воспитывали кадет. Мы, младшие, были воспитаны нашими старшими в наших верованиях и традициях, в том, что в будущем мы должны будем стать офицерами, служить русской императорской армии.

Произошел такой случай. Нами заведовала, как я уже говорил, Державная комиссия. В этой комиссии был такой тип Челищев. Он был, кажется, Членом Временного правительства или его большим служащим. И он имел сына. И этот господин решил отдать сына для воспитания в кадетский корпус, потому что кадетский корпус по своим качествам был выше других учебных заведений. Пришел к нам этот молодой человек, проходит некоторое время (он был в 5м или 4м классе) и вдруг он заводит разговоры — здесь скучно, все одинаково настроены, надо бы поговорить, образовать какие-то партии, быть политически образованными, надо знать, кто такие социал-революционеры, демократы и всякая другая гадость.

За это его вызвал генерал выпуска (старший кадет), который тогда руководил ,и сказал:

— Ты сегодня ночью уедешь из корпуса. Если останешься после 12 часов ( в это время уходил поезд из Белой Церкви), то мы тебя просто выкинем с четвертого этажа, и там как хочешь добирайся до Белграда.

Ну, молодой человек испугался и уехал из корпуса. Папаша, этот истинный демократ, возмутился и послал на обследование кого бы вы думали — генерала Имелетинова (нрзб.). Этот генерал имел Георгиевский крест с «розгами». Этот крест ввел Керенский — вместо белого офицерского стал давать солдатский крест и чтобы отличить, что они офицеры, навешал на него какие-то веточки. Их и звали розгами.

Генерал Имелетинов приехал в корпус и идет по алее — длинная такая аллея вела в корпус — в штатском, а навстречу ему — такое случайное совпадение — идет наш генерал выпуска. Они встречаются. Наш генерал выпуска, Георгиевский кавалер, участник Гражданской войны, проходит мимо. Имелетинов его останавливает и спрашивает:

— Кадет, почему вы мне не отдаете чести?

Наш кадет ему спокойно отвечает:

— Во-первых, я не знаю, кто вы такой. Вы в штатском, штатским честь не отдают. А отдают честь форме, людям в погонах. И во-вторых. Я знаю, что вы — генерал Имелетинов, получивший крест с розгами. Таким господам кадеты тоже честь не отдают. И вопрос не ставится! Поэтому наши кадеты, ни один кадет(!), вам честь отдавать не будут.

Была назначена комиссия, скандал, и генерал Римский-Корсаков возмутился, он-то воспитывал кадет в старых дореволюционных формах, а его Державная комиссия не понимает.

Подал в отставку и уехал в Париж. В Париже он тоже организовал кадетский корпус, который прекратил существование в 50-каком-то году из-за неимения средств. Это был Парижский имени Николая 11 кадетский корпус.

Когда Римский-Корсаков уезжал, кадеты плакали, потому что его любили, как родного дедушку. Он нам всем дал душу, воспитание, дух, тот дух, которым мы жили всю нашу жизнь.

Да, я забыл сказать еще об одном. Когда произошел этот случай, когда генерал выпуска не приветствовал Имелетдинова, это было часов в 10–11 дня. Первая рота ушла в Ру? парк, (на румынской границе) и сказала, что не вернется, пока этот Имелетдинов не уедет. За ними последовала вторая рота, и так далее, пока в парк не ушел и оркестр. Римский-Корсаков приказал принести нам туда обед, ибо он сочувствовал этому. Такое, конечно, тоже не понравилось Державной комиссии. (Было это в 1924 г.)

Начальником корпуса был назначен М.Н. Промтов.

Генерал, который брал Перемышль, Георгиевский кавалер, он не был никогда преподавателем и командовал корпусом как военным училищем. Он очень полагался на командиров рот, преподавателей, но правил твердой рукой. Разговоров с кадетами он избегал, лекции читал довольно официально, и если мы совершали какой-нибудь проступок, он старался не выгонять, а исправлять эти поступки другими способами.

Интересно, что тоже в старом духе, в духе заветов старой армии, корректный, мы его немного боялись, но все любили. Конечно, не так как Римского-Корсакова. Уважали и побаивались. Служил России.

Когда пришла Красная армия, то он остался, почему, не знаю. Кажется у него была жена. Он продолжал ходить в своей рубашке военного образца, правда, без погон, орден Святого Георгия на груди, синие брыжжи и высокие сапоги. Фуражка на голове, с которой он снял кокарду.

Рассказывали, что генерала не арестовали, а пригласили в советскую комендатуру. Там его распрашивали о прошлом, спросили о подвиге, за который получил Святого Георгия, кончили вопросом, почему он снял погоны?

Он ответил, что в годы Гражданской войны красные вырезали погоны на голых плечах у белых, ему не хотелось подвергнуться такой операции.

Рассмеялись, подтвердили, что в Гражданской войне было много зверств с обеих сторон, и отпустили с миром, посоветовав надеть гражданский костюм на случай встречи с дураками, которых везде много.

Генерал умер и похоронен в Белграде.

Он был очень уважаемый директор, который правил по старой традиции, строгих взглядов, но не был с нами строг, как Адамович, (который стал начальником после объединения с Сараевским (Русским) корпусом в 1929 г.).

Б.В. Адамович очень культурный, он был директор Сараевского корпуса, а когда-то был начальником Винницкого училища. Кадеты не очень его любили, но уважали. О сердечной привязанности к нему слышать не приходилось. Но поведение его в чужой стране заслуживало уважение. Семьи у него не было, и он всю жизнь отдавал кадетам. Но он образовывал кадет, считая, что это штрафная рота. За малейший проступок кадет выгоняли вон. Он считал, что из человека, который прошел Гражданскую войну, весь ее ужас, только так можно сделать человека. Он считал, что кадет должен вести себя как вели юнкера Винницкого училища. Это была его большая ошибка, кадеты его за это не любили и довольно. И несмотря на то, что он был человек большой культуры, он не мог приобщить к этой культуре кадет. Он был слишком велик, по его мнению, для такого общения.

Он был, между прочим, братом писателя Адамовича. Воспитание сводилось к строгой дисциплине, повиновению. имел несколько любимчиков. И за малейшее глупые поступки исключал из корпуса.

Одним из некрасивых его поступков, я считаю, был, когда приехали к нам сибиряки. В Китае было два сибирских кадетских корпуса — Омский и Хабаровский. Когда их в 29 году перевели в Югославию, они приехали в Крымский к Адамовичу и в Донской корпус. В Донском корпусе у них были неприятности с казаками, которые в то время пользовались влиянием в Донском корпусе.

С нами они обнялись как родные братья, а в Сараевском корпусе вышло так: он их всех переэкзаменовал. Конечно, дисциплина у них была хуже дисциплины генерала Адамовича, и он многих отказался принять в корпус , считая, что они во-первых, не дисциплинированы, и во-вторых, гораздо меньше культурны и меньше знают предметов, чем кадеты его корпуса. Поэтому он лишь некоторых кадетов оставил, а многих устроил на специальные курсы, которые в то время действовали в Ружейном заводе, и тудаа легко брали русских.

Я считаю, что вместо того, чтобы перевоспитать и сделать человека из бывшего кадета, отправил их на курсы, и для меня звучит возмутительно. Но Державная комиссия согласилась и многие вместо того, чтобы получить высшее образование, оказались на слесарных курсах.

Его кадеты не любили еще и за то, что он был против старых традиций. У нас было правило: при встрече со старшим становиться во фронт. Когда мы встречались с ним, он всегда делал замечание — почему становишься во фронт?

Один раз, когда я ему стал во фронт, он сказал:

— Почему стал во фронт?

Я ответил, что это старая традиция русской армии и принята по корпусу. Он мне сказал

— Это глупости, — повернулся и пошел.

Он был человек очень суровый. Любил кадет — не скажу, что он не любил кадет, но любил таких — паинек. Какие когда-то воспитывались в Пажеском корпусе. Для Югославии это было очень трудно, поэтому у него было мало кадет, которые кончали корпус очень хорошо, с полной дисциплиной, и эти немногие для нас не были такие кадеты, которые мы понимали в полном смысле этого слова.

Генерал Адамович заболел и умер и вместо него был назначен генерал Попов. Он был раньше в корпусе преподавателем литературы. Преподавал он неинтересно, не сумел заинтересовать молодежь литературой, историей литературы. И в общем, насколько мы помним, о Попове сказать много было нельзя. В корпусе он появлялся всегда в форме и потом как-то незаметно исчезал. Когда он стал директором, всегда носил форму, был элегантен, но он не был воспитателем, он был офицерский начальник, которого кадеты почти не знали и которым кадеты не интересовались.

Кадетские традиции

Огромную роль в жизни корпуса играли кадетские традиции. По теории руководили кадетами преподаватели и классные воспитатели, но теория, как это часто бывает, расходилась с практикой.

В каждый из корпусов ежегодно принимали по 60–70 мальчиков. Обычно их разбивали на две параллельных отделения, которых могло быть и 3–4, в зависимости от года. В каждом отделении был свой старший воспитатель. Таким образом, каждый воспитатель имел под собой 30–35 юнцов. Воспитатели приходили в корпус на занятия в 8 утра и уходили часов в 7–8 вечера, когда на каждой роте оставался один дежурный. Все остальное время, утром, днем, вечером, кадеты проводили без воспитателя. Ясно, что воспитатели могли только диктовать правила поведения и следить за их исполнением, но проследить за жизнью кадетов в их отсутствие они не могли.

Эту роль принимали на себя кадетские традиции. Главную роль играли восьмиклассники, (когда кадет перевели на 8 классов), т.е. люди, кончавшие корпус.

Любая несправедливость, не говоря уж об издевательствах над кадетами, особенно над младшими, каралась самым решительным образом, могла даже привести к необходимости покинуть корпус.

И еще вопросы чести.

Как-то один кадет переведенный из Донского корпуса, он был уже в 7-м классе, не знаю, за что его перевели, но здесь он на дверях уборной написал: «кабинет царя». Мы об этом узнали, и старшие кадеты во главе с генералом выпуска потребовали его исключить в 24 часа. Директор корпуса его и исключил в 24 часа. Этот кадет затронул нашу честь, это было дико для нас, и мы поэтому просили его исключить из корпуса.

Важным принципом было кадетское товарищество, недоносительство. Жаловаться начальству на товарищей было просто недопустимо. Такому фискалу первый раз ставилось на вид, второй раз устраивалась темная, т.е. ночью ему, лежащему на кровати, накрывали на голову одеяло или шинель и били его чем попало, главным образом сапогами. Этого наказания не выдерживал почти никто — уже через день-два виновного родители забирали из корпуса.

Конечно, начальство реагировало, были и разбирательства, но вели его офицеры — сами бывшие кадеты — спустя рукава, и расследование абсолютно не вело ни к чему.

В разных корпусах были и свои, особые традиции. Во многом они были скромными, лишенными внешних атрибутов.

Возглавлял выпуск — а следственно и весь корпус — Старший выпуска, его помощник назывался Хранителем Звериады, в обязанностях которого было, действительно, хранение этой книжки, в которой выпуск за выпуском выписывал свои похождения, шутливые истории, шутки над преподавателями и над самими собой. В моем Крымском корпусе книга была переплетена в бархат и на узкой ленте серебрянными буквами было набрано слово ЗВЕРИАДА. Хранилась она под замком в особой тумбочки у кровати Хранителя. Начальство знало, что там спрятано и наказывало за замок, но никогда не пыталось открыть тумбочку.

Кроме названных двух лиц в Старшинстве выпуска состояли два адъютант, чьи функции определены не были. Но все решения выносились не Старшинством, а всем выпуском. Голосование при этом избегалось, чтобы не делить выпуск на победителей и побежденных. Выносилось согласованное решение, для чего противники медленно сдавали, сближали свои позиции во благо единства.

В других корпусах правила были иные, в некоторых существовали выпускные советы, решавшие все вопросы от имени выпуска. Старшие выпуска чаще всего назывались Генералами, в казачьих корпусах — Атаманами, а во Владимирском и Киевском — Патриархами.

В нашем Крымском корпусе бережно хранились три кадетских мундира, вывезенных из России, старшие их надавали в парадных случаях.

Обыкновенно во всех корпусах устраивались кадетские чин-парады в присутствии офицеров и большого начальства. При этом в некоторых корпусах копировались кавалерийские традиции, скопированные с кавалерийских училищ, прежде всего с Николаевского, где их завел, по преданию, Лермонтов.

Так еще был цирк — старшие заставляли провинившихся младших делать десятки приседаний или вращаться. Но и там не было насилия и издевательств.

Отношение кадетов к преподавателям было личное — одних любили, других не любили, к третьим относились безразлично, четвертых презирали. Старшинство их было неоспоримо, но подчинение им не всегда было беспрекословным. Например, не разрешалось выходить из класса без разрешения. Тех, кто уходил, ждало наказание. Если поймают. К нарушению этих правил относились строго, но снисходительно. Совсем другое дело, если кадетов оставляли без отпуска. Это было очень редко и относилось традиционно к старшим. Тут уж и думать было нечего — запрет нарушать нельзя, но не из-за страха наказания, а в порядке самодисциплины.

Традиции следили за нравственным обликом кадет. Были случаи — приводились уже, когда кадеты сами изгоняли из своей среды виновных или просили начальство, чтобы исключить их из корпуса. На моей памяти было два случая, первый связаный с кражей у товарищей, а второй случай я уже рассказал, о Маслове, как о политическом агитаторе.

Особое внимание уделялось чистоте и опрятности, щеголеватости кадет. В России кадеты были одеты в красивую элегантную форму. В Югославии, где материальные возможности были очень скромными, и форма была скромной, но типично военной. Мы сильно отличались от гимназистов, реалистов и прочих воспитанников гражданских училищ, отношение к которым было свысока. Чтобы не ронять в глазах публики имя кадет, старшие строго следили за одеждой младших и когда были вне корпуса и встречали небрежно одетых кадет, останавливали с замечаниями.

Конечно это безусловно относилось к старым корпусам. В тех корпусах, в которых я был, об этих формах было трудно судить. Когда мы приехали в Билече, то вообще формы не было, были английские бриджи, сапог не было, у многих не было краг, ботинок как следует. Некоторые носили свои старые кадетские погоны, Некоторые носили свои старые кадетские фуражки, был полный разнобой. В Белой Церкви уже началось другое. Благодаря некоторому притоку средств, началась вводиться более-менее кадетская форма. Летом были белые рубашки, черные брюки и защитные шинели. И в отличии от других корпусов — бескозырки. Красный околыш, белый верх летом, черный верх зимой. Зимой были зимние гимнастерки, черные, опять-таки, брюки, ботинки. Носков не было, были портянки. И в конце концов ввели черные шинели. И старшие кадеты следили, чтобы все это носилось аккуратно, да за аккуратностью мы и сами следили. Например, кадет, который идет с распущенным поясом — для нас было дикость. Обязан был идти в форме, как полагается по уставу, ремень должен быти застегнут и затянут как нужно. Погоны должны были быть на своих местах и значки тоже на своих.

У каждого выпуска был свой жетон. У нас в корпусе до нашего класса был общий жетон — черный крест в двуглавым орлом — он у меня до сих пор сохранился. Он выдавался ночью, в день корпусного праздника. Был инспекционный парад, которым руководил старший выпуска и два полковника, кадеты строились в зале, выносилось блюдо с этими жетонами. Каждый получал жетон, где был и номер выпуска. Потом подходили к Звариаде, на Звериаде давали присягу России, царю и Отечеству. В других корпусах обычаи были свои, разные. Каждый выпуск имел свой жетон. Решали заранее за год, какой будет жетон. Каждый кадет носил жетон своего корпуса и выпуска, жетоны носили начиная с 7го класса, с того дня, когда мы передавали традиции, Звериаду, назначение старшего выпуска, назначение полковников. Это был день корпусного праздника ночью для будущего класса, потому что мы уже кончали, а будущий старший класс перенимал традиции, обещал соблюдать традицию и с этой ночи должен был следить за порядком и за дисциплиной кадет.

Да, за несколько лет до моего окончания корпуса сделали вместо 7 -8 классов, для того, чтобы было соответствие с сербскими гимназиями. При этом и мы перенесли традицию передачи власти с 7 по 8й класс, 8й оставался старшим в корпусе. После этой церемонии в корпусе мы все выходили на улицу и ночью шли с оркестром мимо института по плацу, приветствовали выпуск и возвращались в корпус. Утром была церемония, на которой мы подносили жетон директору, раньше это был Римский-Корсаков, потом генерал Промтов. Подносили жетон, и он всегда выходил и благодарил за честь.

Объединение

В моем классе произошел случай довольно интересный. У нас Владикавказских кадет и Полтавских кадет было очень мало. Но они праздновали свой праздник, мы всегда делали свой парад, Полтавские кадеты — свой, на свой традиционный праздник. Мы их всегда приветствовали строем, когда они приходили с ночного парада, но это не были общие традиции. И мы решили завести общие традиции.

Назначили общего уже Генерала выпуска, общего полковника и решили ввести общий жетон. Кадеты, которые имели жетон Полтавского корпуса, Владикавказского корпуса, продолжали носить эти жетоны, но выходя из корпуса, они получали два жетона — один корпуса в котором были раньше, в России, второй — Крымского корпуса.

Это была большая церемония (объединения), я как сейчас помню ночной парад 3 июля, когда Владикавказцы пришли со своими жетонами и Полтавцы тоже, и под звуки «Боже, царя храни» объединились с нами, сказали, что традиции будут общие и никаких других традиций больше не будет. Это было очень торжественно и очень трогательно. Все стали на колени и пели «Боже, царя храни», и многие плакали. После этого прошли мимо института и спели общий кадетский марш.

Директор был очень доволен этим явлением, потому что исчезало разделение, и все мы стали Кавказцами.

Выпуск. Матура

Интересные истории связаны с нашим выпуском. Когда мы кончали корпус, то был общий экзамен, так называемая «зрела (зелена?) матура». Она давала право поступать в университет без экзаменов, потому что выдавался сербский аттестат зрелости (но на русском языке). Кто кончал корпус без матуры, получал просто свидетельство об окончании, но большинство держало матуру.

На экзамен приезжал представитель министерства культуры, серб, проверял наши знания. Надо сказать, что когда мы держали экзамен, сербы были в восторге от дисциплины и от знаний. Дисциплина была видна и в том, как кадеты стояли, как отвечали, в отличие от сербских гимназистов, которые вели себя развязно, чего мы себе не позволяли. А кроме того, он восхищался нашими знаниями, он никогда не думал, что в русских корпусах дают так много знаний.

По окончании он выдал грамоту корпусу и подал рапорт в министерство просвещения, что такие учебные заведения, как Крымский кадетский корпус, он видел первый раз в жизни — дисциплина и знания на первом месте.

Три девушки

Надо сказать, что в П… рядом с Белой Церковью была русская реальная гимназия. В ней заканчивали занятия уже зрелые юноши, прошедшие Гражданскую войну. Но если мы занимались по курсу классической гимназии и имели право на матуру, эти матуру не имели, потому что у них в курсе реальной гимназии не было, например, латинского и греческого. Поэтому те, кто хотел получить матуру, приезжали заранее к нам. И среди них было три девушки. Этих девушек поселили к нам в институт, и они должны были подчиняться нашим правилам. Вставать, когда надо, ложиться, когда надо, ходить на молитву, в общем, выполнять все правила института. Конечно, у них была отдельная комната, своя жизнь, военные наши занятия они не проходили и в целом они были довольны своим времяпровождением. Конечно, кадеты вели себя с ними безукоризненно, никаких ухаживаний, никакого флирта.

Так что Крымский был единственным корпусом во всей Российской империи и эмиграции, который окончило три женщины. Когда я был, не помню, то ли в 1983, то ли в 84-м в Нью Йорке, одну из них я повидал и мы очень мило вспоминали прошедшее время. Еще раз скажу, что ни в каком другом военном корпусе в мире тогда женщины не оканчивали корпус. А у нас кончили. У меня есть карточка выпуска, где стоят три женщины.

Последний парад

Окончание корпуса мы всегда праздновали так. Когда был последний урок года, последний урок класса, выходил оркестр и играл отбой. Обычно его играл горнист, а тут целый оркестр. Это означало конец учебного года. 8й класс выскакивал, оркестр играл, и мы танцевали сербский танец «колу» — сербский в честь сербов, Сербии, страны, которая нас приютила. Сербы были довольны.

Среди нас, учеников, было несколько сербов. Был такой Томич, кадет нашего выпуска. Он был потом во время войны у Тито. Один его приятель, кадет, казак, был в Югославии и зашел к своему приятелю Томичу навестить его. Он его очень хорошо принял, рассказывал о войне, о Тито. Они не спорили, казак этот не был ни в каких немецких учреждениях, в хорватских казачьих войсках, не принимал участия в войне. Под конец Томич показывал свои ордена. Я не знаю, какие там были ордена у Тито. Кадет рассматривал, распрашивал за что их получил. А в конце Томич сказал:

— А теперь я принесу тот орден, который мне дороже всего на свете и который я храню и буду хранить до смерти.

Уходит в другую комнату и приносит жетон нашего выпуска! Несмотря на то, что он был у Тито, был коммунистом, он сохранил наш кадетский жетон и говорил, что это самый главный орден его жизни! Так повлияло на него наше кадетское воспитание.

Сербы выучивали русский язык, были как все, ничем не выделялись, свои в нашей семье. Еще в нашем корпусе было несколько мусульман. Они всегда отпускались на их мусульманские праздники, а в остальном никакого отличия не было. Никогда не говорили, они мусульмане, не такие как мы. Было и несколько католиков. На католическую пасху их отпускали домой, а если не ездили домой, отпускали в католическую церковь, и в данном случае никакой разницы не было. Вот кого у нас не было, это евреи. Евреев бы не допустили к нам в корпус. В остальном все были равны. Были сербы, были хорваты, были беженцы из Польши, католики, ко всем отношение было равное. Когда в субботу мы шли в церковь, они могли идти с нами, а могли и идти в костел, но это было в корпусе обязательно — суббота, вечерня, литургия, — религиозные обряды соблюдать. У нас или в костел на мессу.

В день выпуска бывал большой парад. Парад принимал генерал Промптов. Парад проходил на плацу, в нем принимали участие все три роты. Перед парадом был молебен, приглашались на парад институтки, из сербского военного гарнизона все офицеры, комендант города, все главные лица города всегда бывали на этом параде. Выносилось знамя. Выносились таким бывшим кадетом Сумского корпуса, он был в этом корпусе раньше. Дело в том, что наше знамя было вывезено кадетом из города Сумы. При знаменосце было два ассистента. Мы проходили перед этим маршем парадным маршем. Это было очень большое событие.

Выпускной бал

А ночью был бал. Приглашались, конечно, все институтки, белоцерковинское общество, офицеры гарнизона, комендант и так далее. Бал был всегда очень шикарный, с хорошим угощением, конечно, без спиртных напитков. Институтки в пелеринах, мы — в белых рубашках, все было торжественно и очень красиво.

В начале бала в первой паре всегда выступали директор Промптов и начальница института, а потом все остальные. Конечно, танцы были того времени, танго и рокенролы — все это было запрещено. Были вальсы, краковяк, мазурка и т.д. И вот еще интересно — в 12 часов ночи был вальс выпуска — этот вальс танцевали только кадеты выпуска, ну еще директор с начальницей института и воспитатель выпуска. Кадеты имели на своем погоне маленький погончик. И они приглашали на танец институток и танцевали вальс, больше никто не имел права. После окончания вальса кадеты становились на одно колено и дарили своим дамам погончик в знак памяти о бале и в знак уважения.

Интересно, что моя пара, та, которая со мной танцевала, до сих пор живет в Ленинграде, переписывается с одним моим приятелем, кадетом Славянского корпуса Черногубовым, и он передавал мне:

— Получил письмо, где говорилось — вспоминали тебя и она доставала погончик, который получила от тебя на выпускном вечере.

После всех пертурбаций, которые она , бедная, прошла, до сих пор погончик сохранила. Мне было очень приятно это воспоминание о юности, близко тронуло душу.

И после этого бала мы уже готовились к другой, гражданской жизни.

В заключение

Кончая свои воспоминания, далеко не полные, хочу привести строки Емельянова, кадета нашего курса.

Верховной волей полководца
Наш корпус Крымским наречен.
Почтим же память венценосца,
И «звериаду» пропоем!

Под шумный рокот волн игривых,
И ощущеньи крымских гор,
Стоит Щередин? молчаливо,
Оборотя к России взор.

Шумит волна волной прилива,
Журча, стремится с гор поток,
А мы идя? неторопливо
Горящий берега песок.

……………..шумный
…………… суровых бед
Когда народ восстал безумный
Приняв под кров лихих кадет.

Нас воспитал орел двуглавый,
Смертельно раненый в бою,
Покрытый громом вечной славы,
Он не склонил главу свою.

Погибла мощь былой России,
Пал Крым под натиском врагов,
И вот уже сыны России
У чуждых сербских берегов.

Гремела слава корпусная,
Внушая всем словенцам страх,
От Србище и до Дуная
Во всех столичных городах.

Воспрянь орел, больные крылья
Пусть отдохнут в чужой земле,
Лишь ты один в большом усилье
Парил в туманной русской мгле.

Но в час побед верь крымец твердо
И помня это много лет,
Иди служи России гордо
Доколе крымский ты кадет.

Всегда с тобой твой корпус крымский,
Гордится здесь, что ты кадет,
Борись всегда за стяг российский,
Служи отчизне весь свой век!

А вот еще песня, сочиненная нашим кадетом, которую мы очень любили.

Мы — боль и скорбь былого
Не заживших старых ран,
Призрак прошлого святого
Ряды последних могикан!

Нам смены нет и день настанет,
Когда покинет этот свет
Пред императором предстанет
Последний строй его кадет.

Мы уделы всех страданий
Еще страшны врагам своим,
Но не сломает нас изгнанье
Мы честь свою не отдадим.

Нас жизнь уносит понемногу,
Но чувство локтя знаем мы,
Сбираясь в вечную дорогу,
Тесней сомкнем свои ряды.

Пусть мир кипит в кровавой пене,
Своих знамен мы не свернем,
И преклоним свои колени
Перед Россией и царем.

Немного нас но и не надо,
Мы доживем своей средой
И в день последнего парада
Нас ждет могучий мертвый строй!

И еще памятные строки:

Нам царь — отец
Нам мать — Россия,
И с ней — великий наш народ.
И эти истины святые
Хранит кадет из года в год!

Вот в таком духе, в таком настроении нас воспитали и с этим я думаю дожить до конца нашего века.

И ещё...

Я не писатель, не пишу роман, просто диктую свои воспоминания, они могут быть очень хаотичными, многого не хватает, многое не досказано, но что делать — просят, и я пишу. Сейчас снова хочется вспомнить старое, никак не оторваться от воспоминаний. Многое рассказал, но еще хочется рассказать. Хочется вспомнить наше детство.

Содержание