Родословная

Для того, чтобы понять, чем я жил и живу до 80 лет, начну со своей родословной. Она дает представление, как и почему меня так воспитывали. Начну с начала века, с далекого времени давно прошедшего, ушедшего, и никогда, к сожалению, уже неповторимого. Это время многие не знают, многие забыли, а у тех, кто еще помнит, многое выветрилось из памяти.

Начну с прадеда. Мой прадед, Михаил Николаевич Лермонтов, — единственный среди Лермонтовых адмирал военно-морского флота. Окончил Морской корпус в 1808 году участвовал в войне со Швецией и награжден Георгиевским Крестом за храбрость в бою. В 1812 участвовал в Бородинском сражении в составе Гвардейского экипажа. В дальнейшем Михаил Николаевич участвовал в Битве народов под Лейпцигом и завершил свой поход участием во взятии Парижа. В последующие годы Михаил Николаевич плавает на различных судах Балтийского флота и в 1819 году на фрегате «Проворный» пробирается в Исландию. В 1828 году начинается война с Турцией. Михаил Николаевич в качестве капитан-лейтенанта участвует в этой войне, во взятии турецкой крепости Варна и производится в чин капитана 2го ранга. Он командует одним из боевых кораблей и назначается командиром Либавского порта и военным губернатором. Когда началась Крымская война 1854-1856 гг, в Балтийское море вошла огромная вражеская эскадра в составе 8 и Михаил Николаевич Лермонтов как начальник порта хорошо подготовился к встрече врага и защитил Свеаборг с моря. За оборону Свеаборга Михаил Николаевич получает Владимира 2й степени. Он был членом морского генерал-аудитора, потом ушел в отставку и умер в чине полного адмирала.

У Михаил Николаевича Лермонтова было два сына — Александр Михайлович и Михаил Михайлович. Начну с Александр Михайловича как фигуры очень интересной и тоже оставившей след а русской истории. Александр Михайлович поступает в Пажеский корпус, кончает его и в чине корнета поступает в лейб-гвардии Кирасирский полк. Прослужив в этом полку 12 лет Александр Михайлович в чине полковника выходит в отставку, но не имея склонности к гражданской службе, снова поступает на военную службу. На этот раз он получает должность помошника командира 13го Драгунского полка, скоро становится командиром этого полка и в начавшейся в 1877 году войне с Турцией во главе этого полка отправляется на Балканы. Полк, которым командовал Александр Михайлович, отличился в деле под Марьино, он получает золотое оружие и завершает войну в Берберово и взятием крепости Буркасы на берегу Черного моря.

Интересно отметить, что в позапрошлом году в Болгарии в г. Буркасы был поставлен памятник Александру Михайловичу, которого в Болгарии очень чтут. На этот праздник был я приглашен, но к сожалению, не смог поехать. Они после праздника прислали мне портрет Александра Михайловича в мундире уже полного генерала с очень нежной, хорошей надписью. После войны Александр Михайлович получает чин генерал-майора и получает под командование лейб-гвардии Кирасирский полк Его Величества, так называемые «синие кирасиры». Позднее он командует 1й Гвардейской дивизией и был произведен в чин генерала-лейтенанта. в 96 году он назначается командиром Кавалерийского корпуса. Будучи произведен в чин генерала кавалерии, он становится членом Военного Совета империи. Умирает Александр Михайлович в чине полного генерала.

Я хочу тут передать истории, которые сохранились в архивах нашей семьи. Будучи молодым офицером Кирасирского полка, Александр Михайлович участвовал на одном из балов во дворце, где произошел с ним интересный случай. Была масса народу, масса военных, гврдейской молодежи на этом балу. Он видит, что за одним столиком сидит его сослуживец, кирасир, с какой-то дамой. Подходит к ним (а офицер сидит спиной к Александру Михайловичу), подходит и говорит: « Могу ли я сесть с вами?». И о, ужас! Гвардейский офицер, однополчанин, оборачивается — и это был император Александр II в форме кирасира! Он сидел с Юрьевской, его будущей женой. Тогда еще не знали о романе Александра II с Юрьевской и Александр Михайлович никогда ее раньше не видел. Император посмотрел очень сердито на Александра Михайловича и сказал: «Садитесь». Воображаете, какое положение было у Александра Михайловича? Сидел за этим столиком как на углях. Минут через 10 Александр II посмотрел на Александра Михайловича и сказал: «Ну, а теперь иди!» Это был первый случай, который сохранился в семье.

Теперь второй. Будучи уже Командиром Кирасирского полка, он участвовал на параде в честь приезда немецкого императора. После парада немецкий император спрашивает его:

— Что за странные инструменты у вас в оркестре?

Александр Михайлович отвечает:

— Это литавры, Ваше Императорское Величество.

— А почему же в других полках нет литавров? А в некоторых есть?

— Они даются за боевое отличие, — был ответ.

— За какие же боевые отличия ваш полк получил эти литавры, — настаивал гость.

Александр Михайлович, будучи довольно резким на язык, ответил:

— За взятие Берлина, Ваше Величество!

Немецкий император не был, конечно, доволен этим ответом. (А было это при императрице Елизавете, когда русские взяли Берлин).

Надо сказать, что Александр Михайлович был дядя моего папы и т.к. отец моего папы умер довольно рано, Александр Михайлович взял воспитание моего отца в свои руки. Он был также крестный моего папы.

Его сын, Михаил Александрович Лермонтов, окончил Пажеский корпус, служил в лейб-гвардии Уланском полку. В 1990 году был произведен первым в майоры, а в 1906 году он был управляющим Петер(гофским) дворцовым управлением, потом управляющим Царскосельским дворцом. Почему я о нем говорю — это двоюродный брат моего отца, он был крестным моего брата Юрия, живущего сейчас в Америке и конечно, был очень близок к нашей семье.

Мой дедушка, Михаил Михайлович Лермонтов, окончил Пажеский корпус и был выпущен корнетом в Зимский Гусарский полк. В 1884 году уволен из полка за дуэль с потомком Мартынова, на которой Михаил Михайлович лишился одного глаза. Умер он довольно рано, 56 лет от роду и мало участвовал в воспитании моего папы, как я говорил, моего папу воспитывал Александр Михайлович.

Мой папа

Теперь перейду к моему отцу. У Михаила Михайловича Лермонтова было четверо детей: Григорий Михайлович, Михаил Михайлович, Ксения Михайловна и Ольга Михайловна. Сестра моего папы Ксения была глухонемая. Она все время жила с родителями. Интересен такой случай. Когда была Гражданская война, папа командовал Петербургским полком который освободил Харьков от красных. В это время в Харькове проживали моя бабушка и Ксения. Папа подскочил к ним на короткое время, бабушка дала ему благословение, они простились с Ксенией и добровольцы вскоре ушли из Харькова и потом в эмиграцию. Ксения осталась с бабушкой, и Ксения получала пенсию от большевиков: они не знали о папе и даже дали ей небольшую денежную помощь. Она с нами переписывалась, писала письма в Югославию. У меня до сих пор сохранилась одна открытка от Ксении, где она описывала свою жизнь. Брат папы Михаил Михайлович умер рано, в 1908 году, у него остались дети. Геннадий Михайлович и дальнейшие потомки сейчас проживают в России.

Тетя Оля окончила женские курсы и после этих курсов пропала из зрения семьи, настолько, что папа до своей смерти в 1949 году в Дубровнике, в Югославии, не знал, где Ольга. И все эти годы никто не мог ответить. Семья думала, что может быть она ушла в революцию, может переменила фамилию, было стыдно иметь революционерку в семье, в общем, пропала. Совершенно неожиданно в прошлом году я узнаю о тете Оле, что она была в России три раза замужем. Один ее муж, первый, был Дисагри, второй муж — Константин Михайлович Гучков, и третий Герман Иоффе. От Дисагри она имела детей, которые сейчас проживают во Франции. Тетя Оля после Белой Борьбы жила во Франции, переехала в Алжир и там умерла. С ее внуками, т.е. с моими внучатыми племянниками я наладил переписку. Ну как интересно — прошло так много времени, прошла великая война, революция, эмиграция, папа умирает, я попадаю в Бразилию и неожиданно в 1993 году узнаю о ее замужестве, детях, все, что мы совершенно не знали. Жили рядом — в Югославии и во Франции, правда, связей с Францией у нас было мало, но все же странно, что никто из моих родителей и родственников не узнал о ней. Почему — до сих пор для меня это большая загадка.

Теперь о моем отце. Григорий Михайлович Лермонтов окончив 2-й Петербургский Кадетский Корпус и выпущен в 1896 году в лейб-гвардии Конный полк. В 1897 году поступает в Николаевское кавалерийское училище и по окончанию выпущен в 14й Мо-уский драгунский полк корнетом. Окончил Николаевскую Академию Генерального Штаба в 1905 году. Причислен к штабу Московского военного округа. В 1907 г. переведен в Уланский полк. Оканчивает офицерскую кавалерийскую школу. В 1913 г. произведен в полковники, в 1914 назначается командиром Уланского Архангельского полка. Награжден многими орденами и еще Георгиевской шашкой, т.е. золотым оружием и представлен к производству в генералы и награждению Георгиевским крестом. Это представление уже вышло перед самой революцией. После революции отец отказывается и от Георгиевского креста и от производства в генералы. Почему? Потому что, говорит, что его император произвел в полковники и он не желает никакого производства из-под Керенского. А Георгиевские кресты тогда заменили на белые эмалевые кресты при коленце веточка какого-то растения. Их называли Георгиевский крест с розгами. Мой отец заявил, что не желает носить Георгиевский крест с розгами и отказался.

Интересно, что сейчас, когда я был в России в августе-сентябре этого года, 1995, я встретил одного очень милого человека, Шаламова, который служит в военном архиве. Он достал мне копию послужного списка моего отца, правда, она у меня была, и достал секретный документ — характеристику отца при производстве в генералы. Это представление тогда было секретным, чтобы не знал тот, кого хвалят. И там о моем папе очень хорошо говорят.

Начинается революция. Отец отказывается принимать присягу Керенскому и сдает полк. Тогда он назначается в штат Сибирской казачьей дивизии, командир генерал Алексеев.

(Интересно: у Алексеева была дочка, она сдала экзамен на сестру милосердия, и мы ее потом уже встречали, когда пришли в Анапу первые большевики, как мы их называли, т.е. после революции пришла Октябрьская. Она была замужем за каким-то врачом, который в то время был в Красной Армии. Потом папа встречал ее в Крыму вместе с ее мужем, они, видимо, перешли к Добровольцам. Потом я встретил их в Белграде, он был известным в городе русским врачом).

Гражданская война. Является папа в Добровольческую Армию, проходит Первый Ледяной поход, и второй Кубанский. Во время Кубанского похода командует Уманским казачьим кавалерийским полком. В награду за отличия во втором Кубанском походе атаман награждает его — предписанием к Уманской станице в качестве уманского казака. Потом он переходит в регулярную кавалерию, командует Первым Петербургским полком, и с добровольцами генерала Врангеля эвакуируется в Югославию.

Мы жили в г. Дубровнике. Когда делать уже было совсем нечего — какое там он имел гражданское образование? — мой папа открыл дровяную лавочку, склад дров, вместе с генералом Ешевым, это был начальник армии в годы первой мировой войны. Конечно, торговцы они были очень плохие, дело прогорело, потом открыл еще маленькую лавочку, на которую жили. Главные средства давала мама, которая преподавала в высшем югославском обществе английский, французский и немецкий языки.

Во время Второй мировой войны папа не поступает ни в какие власовские, казачьи или охранные войска и соединения, которые боролись на стороне немцев, и когда приходит Тито, его не трогают. Но был интересный случай — к нему приходит советский офицер, видно он был чин из военной комиссии в Белграде, и предлагает принять папе советское гражданство и вернуться в Россию. Папа отвечает, что никакого советского гражданства он не принимает, как был императорским полковником, так и останется до самой смерти и никаких советских паспортов ему не надо.

В конце жизни живет потихоньку, кое-какие деньги посылали из-за границы, особенно брат, который живет в Америке и служит в американском флоте, зарабатывая хорошие деньги. И это было до 1949 года. 15 марта папа умирает в Дубровнике. Мама живет еще немного дольше, я ее выписал в Бразилию, где она живет со мной. Но это потом, а сейчас хочу описать мое воспитание.

Воспитание

Жили мы в офицерской среде. Вокруг были все военные, я не помню, хотя я был маленький, очень маленький мальчишка, не помню ни одного штатского в нашем окружении. И все мысли наши были военные, военные, военные. У меня есть маленький портрет с бабушкой — я уже в офицерской фуражке, мне было года два, папа подарил эту фуражку.

Тогда служили совсем по другим принципам, чем служат сейчас. Во-первых, они все были страшно далеко от политики.В политике ровным счетом ничего не понимали — социализм, анархизм, коммунизм — для них были совершенно неизвестной грамотой. К сожалению, это впоследствии сильно сказалось после революции, потому что они не могли ответить грамотно студентам, которые проповедовали революцию, и во всех спорах политических студенты оказывались гораздо сильнее, чем офицеры Генштаба или заслуженные наши генералы.

Офицерство того времени отличалось еще тем, что оно служило не за деньги, не за плату. Например, кавалерия. Папа мой получал плату только будучи штабс-ротмистром. Почему? Деньги выдавались очень маленькие, жалованье маленькое, а взносы в офицерское собрание приходилось делать немалые. Там какой-нибудь обед, какой-нибудь ужин, какой-нибудь праздник — и это все вычиталось из жалованья. И когда в конце концов наступало первое число, часто приходилось приплачивать. Конечно, офицеры были все люди довольно состоятельные, обязаны были иметь несколько форм, два коня. Формы очень дорогие, и это их не интересовало, их интересовала служба.

Единственно, что они знали — мы за Веру, Царя и Отечество, мы служим в коннице и служим русскому государству. Они действительно служили верой и правдой. Но никаких других интересов, кроме военных, у них не было. У нас мама повесила в столовой вывеску: «Попрошу о конях во время обеда не говорить!» Но все равно, только и разговоров было — кони, форма, производство, звания. Жили очень дружно своей чисто военной семьей, совершенно не смешиваясь со штатскими. Дело в том, что у нас в роду было так, что работать в штатских, цивильных предприятиях — это не очень красиво. А если хочешь служить с честью — надо служить в армии.

Но интересно, что армия тоже различалась сильно. Например, к жандармам относились очень плохо. Почему? Потому, что жандармы арестовывали, допрашивали, занимались по их понятиям не офицерским делом. В жандармы уходили офицеры (а туда брали только офицеров), которым не по средствам было служить в коннице, или чем-нибудь провинились по статуту офицерской чести. Вместо того, чтобы выгонять совсем, проступок не очень грязный, плохой, им просто предлагали уйти из полка в жандармы.

Мама рассказывала, как однажды был прием в Петербурге ( они до войны бывали часто в Петербурге ), прием у двоюродного брата отца. Он был женат на двоюродной сестре мамы. Он служил по линии внутренних дел, фамилия его была Миллер. И был прием. Они штатские люди, ничего не понимают в форме. И на этом приеме мама вдруг видит, что папа мрачнее тучи. Ничего не понимает, и, дождавшись когда приехали домой, мама спрашивает, в чем дело, почему ты такой хмурый, почему сердитый, вроде до того был веселый. Он отвечает:

— Ты, что не видела, что это было за общество?

— Какое? Офицеры, блестящее общество, голубые мундиры…

— Ты разве не знала, что все это — жандармские офицеры?

Только присутствие жандармов уже портило настроение господам офицерам.

Воспитание мое было чисто военное. Нас готовили к кадетскому корпусу, к юнкерскому училищу, к офицерской карьере. У меня была няня, как сейчас ее помню, у меня есть и фотография, вместе с братом мы снялись с няней Агнией, но она больше следила за нашей чистотой, едой и так далее. А тот, кто следил за нашим поведением, кроме мамы и папы, конечно, — это был денщик, солдат, он для нас был авторитет. Раз он солдат, носит погоны, значит для нас авторитет.

Интересно: Много рассказывали революционеры и всякие левые социалистические и коммунистические газеты и книжки об отношении солдат к офицерам и наоборот. Считалось, что офицер отдален от солдата, смотрит на него с презрением, с высоты. Ничего подобного, все вранье. Вот простой пример. На здании Николаевского училища, одного из самых, как теперь называют, престижных военных училищ в России ( сперва был Пажеский корпус, потом Николаевское училище ) висела надпись: « И будут вечными друзьями солдат, корнет и генерал!».

Например, во всех кавалерийских войсках существовала традиция: каждый год полк праздновал день своего святого, назывался полковой праздник. Но были и эскадронные праздники — каждый эскадрон имел своего покровителя — святого. Это были эскадронные праздники каждый год. Так вот, в день эскадронного праздника после парада была традиция идти на обед, к ротмистру, теперешнему старшему сержанту. Все офицеры и полковой командир шли к простому вахмистру. Ему, конечно, денежно помогали, давали деньги офицерского собрания, вахмистр не мог по своему карману устраивать такие обеды. Но все шли, обедали и с большим вниманием относились к его жене, дочерям, детям.

Папа говорил, что никогда к рядовым не было отношения презрительного В коннице, по крайней мере, не было. Считалось, что каждый офицер — это солдат. Были нижние чины и высшие чины. Так же как были обер-офицеры, штабс-офицеры и генералы. Так первым был солдат, потом унтер-офицер, потом вахмистр, обер-офицер, штаб-офицер. К солдату были отношения по-человечески. Насколько я помню, папа всегда говорил с большим уважением о своих уланах, и у нас дома было так, что мы, мальчишки, относились к уланам с большой почтительностью. Когда мы иногда попадали к папе в полк, заходили в казармы, среди солдат, никто нас от этого не отговаривал. Никогда папа не говорил, не ходи к солдатам. Наоборот, считалось нормально, что дети офицеров вращались среди солдат. Солдат может научить только хорошему, плохому вряд ли научит хороший солдат.

Штатских почти не было в офицерской среде. Дома не помню ни одного штатского. Может кроме родни мамы — мама была из штатской семьи. Но и то это было очень редко, и при этом они были дома, ходили в гости к господам офицерам, но в офицерском собрании я не помню, чтобы они были — это сказывалось чисто кастовое отношение офицеров к другим профессиям.

Это окружение, это воспитание вырабатывало у нас чисто военный дух, даже такую кастовую косточку по отношению к другим сословиям, по отношению к населению, которое не занимается военным делом. Нам с детства прививали понятия о чести, достоинстве, о том, что мы обязаны верно служить Царю и Отечеству. О том, что будучи офицерами, мы будем обязаны проливать свою кровь за Отечество, что мы обязаны относиться к людям по человечески, что мы обязаны быть примером для всего общества. Это нам все внушалось с самого мальчишеского возраста как папой и мамой, так и всем окружением, которое существовало в то время.

Игрушки нам дарили тоже чисто военные. Было очень давно, но я помню, что мне дарили саблю, кирасирские латы, конечно игрушечные, детские. Кирасирские шапки, драгунские, уланские шапки, все игрушки были чисто военного характера. Редко было что-то другое, тогда не было других игрушек. Все носили военный характер и имели целью воспитать в нас военный дух. Я уже с детства, с самого маленького детства знал, как только начал уже что-то понимать, знал что такое ладужка(?) б что такое ташка(?) , что твкое гусарский сапог и почему гусары носят на сапоге медную бляху, почему у адьютантов аксельбант и прочие детали военного обмундирования. Знал, какие полки драгунские, какие гусарские, какие уланские, какие казачьи. Все это впитывалось с детства, и с детства прививалась любовь и верность Царю, верность России, прививалась, что Россия — лучшая страна мира, что служить ей надо честью и правдой.

Прививалась и любовь к крестьянину. Когда мы попадали в имение к папе, мы вращались среди крестьян, ходили с няней и с денщиком в крестьянские дома, играли с крестьянскими детьми. Именно эта классовая вражда, какую описывают господа социалисты, коммунисты и прочая дрянь, она не была врожденной для России. Класс разделял штатских — мы говорили — шпаки — и военных. Но никогда не было классов — это-дворяне, это-крестьяне, это — мещане. Для нас было главное — человек. Мы среди крестьянской России жили, общались с крестьянскими детьми таким же способом, как общались с детьми кавалергардов, с детьми кирасир. Социальной, классовой разницы — этого совершенно не было. Конечно, надо сказать, что я многого не помню. Не могу я запомнить 13–14 годы, я был слишком маленький, и у меня только отрывки воспоминаний, как какие-то искры, которые вылетают из костра.

Осталось воспоминание от поездки в Сибирь — мама у нас сибирячка и мы ездили туда с папой. Мы были там очень мало времени, с трудом припоминаю дедушку, бабушку, но подробно мне сейчас рассказать о нем было бы трудно, все очень туманно. Вообще ясного довоенного впечатления у меня нет, многое я вспоминаю по рассказам мамы и папы. Но вот помню, например, как мы ходили к одному дяде, маминому брату в Петербурге. Мы были у него в гостях и там поссорились с его детьми. Почему? Потому что они начали нас высмеивать, мы пришли с братом в каких-то военных фуражках, они начали высмеивать, мы поссорились, поспорили, подрались — маленькие были, в 14 году нам с Мишей было 6 лет.. Нам они не понравились своей вольной манерой и издевательством над тем, чем мы жили. Это уже было во время войны.

Когда пришел 1914 год, мы в это время жили в Воронеже. Папа был помошником командира Ново-Архангельского полка. Уходит в поход, на первую мировую войну. Упаковываем вещи и переезжаем в Петербург.

Гражданская война

Анапа, Красные

На каком-то году войны мы решили уехать в Анапу, такой курорт. Уехали из Петербурга мамина мама, бабушка, брат, я и мама. Поселились нп Пушкинской 6. Анапа — это прелестный маленький курортный городок, очень уютный, сильно мне понравился, и мы жили припеваючи до эвакуации.

Произошла Февральская революция. мама, испугавшись, поехала в Петроград, наше серебро она перевезла к тете, отправила () в сберегательную кассу — были грабежи. И вернулась обратно. Мы в это время жили с бабушкой. Когда мама вернулась в Анапу. жили довольно скромно, тихо, и тут — Октябрьская.

Вот Октябрьская на нас произвела большое впечатление. Во первых, потеряли все сведения о папе. Во вторых, большевики, красные, начали свои проводить правила. Реквизировали у нас одну комнату. В эту комнату вселился комиссар. Если не ошибаюсь, он был из польских дворян. Правда, комиссар был очень вежлив, любезен, никогда не позволял себе дерзость и грубость, но всегда над нами смеялся, что мы бывшие дворянчики и так далее.

Тут произошло интересное явление. Кто-то донес на маму, что мама сочувствует добровольцам, которые в это время уже появились на Кубани. Маму арестовали, отправили в Екатеринодар, но держали довольно недолго. Потом рассказывали, не знаю, правда ли это на 100% , что жена комиссара, который все расследовал дела мамины и других арестованных, была бывшая жена какого-то папиного сослуживца по полку. И она не знаю как узнала, что мама арестована, и уговорила своего мужа маму выпустить. На сколько правдива эта история , не могу ручаться, но факт тот, что маму выпустили, и она приехала в Анапу.

Анапа, Белые

И так мы жили, не жили, а прозябали, до прихода добровольцев. Добровольцы пришли, как сейчас помню, это были казаки дивизии генерала Покровского. Помню, как влетели казаки на Пушкинскую улицу, пронеслись диким галопом, рубя направо и налево. Красные бежали, и настала власть Добровольческой армии. Но мы не знали, что с папой, никаких сведений от папы нет. Образовался комитет Общества помощи Добровольческой армии. Мама была выбрана председательницей этого комитета.

Надо сказать, что Анапа представляла собой маленький Петербург. Там было много-много петербуржцев, которые бежали во время Гражданской войны из Петербурга и осели в Анапе. Там был Родзянко, председатель Думы с семьей, семьи гвардейских офицеров и многие другие представители петербургской аристократии. В то время добровольческое правительство уже начало выдавать какое-то пособие офицерским семьям, немножко мы материально вздохнули.

А надо сказать, что когда были красные в Анапе, мы сильно нуждались, денег не было, все рухнуло. Нам очень помогал вахмистр Ново-Архангельского полка, который после войны демобилизовался. Узнал о нас и помогал нам, то принесет какие-то макароны, помню как я любил макароны с помидорами. То принесет арбуз, помню, как мы ели этот арбуз с хлебом, другого ничего не было, очень нуждались. Пришли добровольцы, начали давать помощь, мы немного окрепли. Комиссар, конечно, удрал из нашей комнаты. И мы все время ждали, что будет дальше.

В один прекрасный день, а это действительно был прекрасный день, мама ушла играть в покер. Тогда было модно играть в покер. Петербургское общество отдыхало немножко после власти коммунистов, развлекалось — а чем было особенно развлекаться, как не игрой в карты. Мама была большая любительница играть в карты и ходила играть в покер.

Это было летом. Как сейчас помню эту картину. Вечером часов в 6 или 7. Стук в дверь. Подходит бабушка. Говорят — нам откройте! Открыла. Стоит какой-то казак, в бурке, папахе, белая повязка на папахе, которую носили добровольцы в отличие от красных, черкеска, кинжал — вобщем вид такой боевой. Мы испугались, думали, чего он пришел. И когда он снял папаху, мы узнали — это наш папа! Была страшная радость. Он приехал из армии в отпуск, узнать, что с нами, повидать нас. Он также не имел сведений о нас.

Теперь надо было разыскать маму. Мы точно знали, на какой это улице, а в каком доме — не знали. Мой брат сказал — мы сделаем так: пойдем по улице и будем слушать звуки чипок. Чипки — это такие бляшки из металла, когда играли в покер, их употребляли вместо денег, денег не было. И вот мы идем, лето, окна открыты, Анапа ведь город такой курортный. Вдруг слышим звуки этих чипок и чьи-то голоса. Вошли, говорим: мама здесь? — Мама здесь. Ну, сказали о приезде папы, страшная радость. И это было в первый раз, когда мы увидали папу после революции.

Поездка в Киев

Нет, это было во второй раз, я забыл рассказать, что раньше была другая история. Когда началась революция октябрьская, мы получили известие, что папа на Украине, в Киеве. Корнилов послал его для связи со Скоропадацким. Папа по конному полку и по старой службе в офицерской кавалерийской школе и в Академии генерального штаба хорошо знал Скоропадацкого, и для набора офицеров в свои полки из офицеров Скоропадацкого Корнилов выбрал папу и послал его в Киев. Вот мы в это время наняли какой-то пароходик и поехали в Одессу. Не мы одни, многие поехали тогда в Одессу. И там нашли папу. Вернее так: из Одессы мы поехали в Киев, и в Киеве мы папу разыскали.

Пожили немного в Киеве, и надо было возвращаться в Анапу к бабушке и моему брату Юрику. А папе надо было к добровольцам, он сделал свое дело, набрал сколько надо и получил команду вернуться. Поехали мы в Одессу и на станции Джанкой нас немцы арестовали — в то время была оккупация немецкая. Ну, маму и меня быстро выпустили, а папу и других офицеров арестовали. И мы поехали дальше — немцы потребовали, чтобы мы уехали, и лишь потом мы узнали, что нашелся немецкий офицер, который, наверное, сочувствовал Добровольческой армии, отпустил их. И так они доехали до Добровольческой армии.

Это я сейчас так говорю, вспоминаю то одно, то другое, получается бестолково.

Ну, в общем, когда папа приехал в Анапу он это рассказал, и что было в Добровольческой армии. Сначала, когда он явился в Новочеркасск, в Добровольческую армию, ему сказали, что для вас, полковник, места нет, у нас полков недостаточно. Он отвечал, что приехал не командовать, а драться против большевиков. Поступил простым всадником в Уманский полк.

Через некоторое время ему дали место помошника командира полка, а по ходу боев он стал командиром полка. В должности командира полка он к нам и приехал. Потом он перешел в другую армию, регулярную, в конницу, как я уже говорил. Командовал своим родным Петербургским полком.

Одесский кадетский корпус

Тут встал вопрос — надо же дать образование мальчикам. Ну, один мальчик был младше меня, вопрос обо мне. В Анапе была гимназия. Но конечно, никому в голову не могло прийти, что меня можно отдать в гимназию. Как это так — сын полковника, кавалериста, вдруг будет учиться в гимназии. Папе, конечно, тоже не приходило в голову отдать меня в гимназию, и меня отправили, вернее, мама отвезла в Одессу, в Одесский кадетский корпус. Папа был с полком в Одессе и формировал уже бригаду, кавалерийскую. Я поступил в кадетский корпус. Гордость была необычайная. Я, мальчишка, который всю жизнь видел вокруг форму, видел вокруг погоны и оружие, вдруг становлюсь кадетом, одеваю кадетскую форму, одеваю погоны, чувствую себя главнокомандующим армией.

Когда мама приходила в корпус, она огорчалась, что я едва целовал ее, считал, что это стыдно, чтобы кадет целовал свою мать. Папа, сам кончивший кадетский корпус, успокаивал маму.

-Подожди немножко, — говорил он, — когда его вздуют, и кончится пренебрежение к тебе.

Так оно и было. Когда все мальчишки задирались внизу, задрался и я, уже не помню с кем, с кадетом нашим, и вздули меня довольно здорово. И в первый приход мамы после вздутия я бросился к маме и начал ее крепко целовать. Папа смеялся:

— Вот видишь, я же тебе говорил, что получится из этого дела.

Вот так.

В корпусе была дисциплина уже военная. Нас, малышей, учили военному строю. Опять таки, внушали нам, что будем офицерами, будем служить Родине, будем служить будущему царю, что надо учиться, особенно учиться военному делу, надо учиться ходить в строю. Необходимо образование. Учили нас очень строго закону божьему, обязательно ходили в церковь каждую субботу и воскресенье, ходили в свою домовую церковь.

Но надо сказать, что в это время в Одессе был не только Одесский кадетский корпус, а были и другие корпуса, Сумской и другие, сейчас не помню, которые эвакуировались во время революции в Одессу. Так что у нас было двойственное положение. Мы были одесситы, хозяева, а у нас были гости — сумцы, были другие кадеты, у всех свои погоны. Но все проходило тихо-мирно, никто других не задевал, надо жить одной дружной кадетской семьей.

В город нас не отпускали. Вернее так: старших кадетов отпускали, а младших — не отпускали. Почему? В Одессе в это время было уже очень неспокойно, постреливали. Рабочие издевались. Идет какой-нибудь мальчишка-кадет, а рабочие хулиганят. Поэтому для остановки всех этих эксцессов нас одних не отпускали. Я ездил когда в отпуск, за мной приезжал папин экипаж с каким-нибудь солдатом или офицером, и меня везли домой или в казарму, где папа в это время был. Так что большее время в субботнем и воскресном отпуску я проводил в казармах. В казармах, в офицерском собрании — меня это дело тянуло, мне нравился офицерский быт, нравилось быть среди солдат, нравились офицеры. И, конечно, набирался больше и больше военного духа.

Правда, многие мои одноклассники мне завидовали, которые не имели возможности ездить домой к маме и папе и вообще бывать на воле. Сидели в корпусе, если их мамы и папы не было в Одессе. Мне завидовали, что я бывал в отпусках, вращался среди солдат и офицеров.

Наступил день, когда надо было эвакуировать Одессу. До этого папа уехал на фронт. Мама осталась в Одессе, боясь меня оставить одного. Настроение было довольно мерзкое. Из корпуса уже никого не отпускали домой. Раз ученье не кончилось, сиди в корпусе и учись.

Мама задержалась в Одессе. Там в Одессе у нас были родственники, такой был сенатор Вениаминов и еще некоторые другие знакомые из Петербурга. Образовалось такое маленькое петербургское общество. И ждали, что будет дальше.

Возвращение в Анапу

В один прекрасный день объявлено было, что корпус эвакуируется, старшие уходят походным порядком, а младших, кого могли, надо разбирать. Мама взяла раба божьего меня и мы на пароходе «Русь» поехали в Анапу.

Времена тогда были довольно забавные. Конечно, теперь это не идет на ум, хотя может быть во время второй мировой войны и могло идти, но что я делал в казарме? Я набирал оружие. Штыки, поломанные шашки, вплоть до револьверов. Офицер один подарил мне даже маленький браунинг. Папа, конечно, браунинг разрядил. Но это не считалось плохо — считалось, надо приучать мальчика к оружию. И все это, что я набрал, большинство, конечно, не действовало, все это я положил в мешок, и когда мы уезжали, попросил одного погрузить на «Русь». И когда мы с мамой пришли на «Русь» в кабинку, о, ужас! — этот мешок был в нашей с ней кабинке. Ехали в Анапу через Новороссийск, был такой рейс: Одесса-Новороссийск-Анапа, в Новороссийске часть людей высадилась. Потом Анапа. Я это оружие принес домой.

Теперь: в то время кадеты считались чины армии. Вот тут со мной произошел интересный случай. Надо было явиться к коменданту города. Как сейчас помню, это был полковник Чиж, маленький, рыжий. В дальнейшем, когда Анапу брали большевики, он почему-то не смог уехать, эвакуироваться, и его зарубили красные кавалеристы. Вот являюсь я к полковнику Чижу, по всем правилам докладываю:

— Господин полковник, кадет Одесского корпуса первого класса является по случаю прибытия в город Анапу!

Полковник Чиж смотрит на меня и не нашел другого что сказать:

— Помни, что ты солдат, помни, что ты член Добровольческой армии, что ты не имеешь права снимать форму. Я знаю, что сейчас многие мальчики снимают форму. Передай своей матери, что я буду строго карать кадет, снимающих форму. Я знаю, что времена тяжелые, что Одесса сдана, что красные наступают, но это не значит, что должны трусить и предавать свое настоящее. Ты кадет, и будешь ходить в своей форме и никаких.

Ну, он сказал то, что мне хотелось. Потому что я не хотел переодеваться в штатское. Показываться перед мальчишками Анапы в форме, я кадет — это было счастье! Я так тогда думал. И сказал маме:

— Мама, полковник не велел снимать форму, если не веришь, спроси полковника.

Мама, зная обычаи Добровольческой армии того времени, вынуждена была согласиться не переодевать меня в штатское, и я щеголял все лето в своей кадетской форме.

Надо сказать, что в Анапе были в то лето неспокойные времена. Тогда в Анапе стояла казачья сотня, и я с братом повадился ходить в эту сотню. Казаки знали, что отец мой был в Кубанском походе, командовал в кубанским походе полком, был приписан к станице Уманской как приписной казак, очень хорошо ко мне относились, как офицеры, так и казаки. Они обучали нас, давали ездить верхом, и вот сейчас вспоминаю такой случай, опять-таки проблески памяти старческой.

Мы едем с братом, я на одном, он на другом, с нами едет казак, конечно. И вдруг мы видим толпу гимназистов, сидящих на поляне. Я пустил лошадь, и не слушая криков:

— Стой! — влетел в толпу. Мальчишки разбежались, на меня посыпались камни и так далее. Но я к чему это говорю — такое было отношение наше к гимназистам, история знает, что гимназисты были настроены более-менее революционно.

И что же? Проходит время, мальчик не учится. Ходит в форме, козыряет, а на него нападают. Да, я забыл об этом сказать. В Анапе было много рабочих, было много портовых, и масса их мальчишек, здоровых, гораздо сильней меня. И когда я бывал в разных местах, эти мальчишки нападали на меня и часто избивали. Мне это все порядком надоело. Например, я помню такое имя: Шура. Шурка. Одного имени со мной. Я его боялся дико почему-то. В конце концов я сказал об этом казакам. Командир сотни приказал сделать так, чтобы я пошел впереди, а сзади казак. В один из дней так и сделали, я шел тем путем, где знал, что будет Шурка. Пришел, Шурка на меня напал, казак напал на Шурку, дал ему несколько ударов плети и сказал, что еще одно нападение и прибьет плетью всех. Не сметь меня трогать.

Испугался ли Шурка, отец ли парня ему приказал, но после этого нападений больше не было, по городу ходил и щеголял своей кадетской формой. Интересный случай, характерный для того времени.

Гимназия

Какие-то тетушки собрались, сказали маме: послушайте, ваш сын почему не учится? Ходит, дурака валяет, наезжает на гимназистов, пора его учить. Мама и сама подумывала о том, что пора учить мальчика. А мальчик уклоняется от учения, бредит о войсках, бредит о походе, ходит в сотню, ездит на лошадях, проводит время и не склонен к учению. В конце концов мама решила отдать меня в гимназию. Ну так тому и быть.

Я пошел в гимназию, но — гимназисты имели свою форму, а я эту форму ни за что бы не одел. Полковник дал приказ, полковник Чиж, комендант города, приказал не снимать форму. И тогда решили, что я буду учиться в гимназии в своей форме.

Вхожу я в класс, настроение, понятно, не очень хорошее. И я не нашел ничего лучшего в первый же день, когда уходил, увидел какого-то сидевшего еврея, поднял полу шинели и из угла шинели вроде как свиное ухо сделал и показал ему. Еврей обиделся, кинулся на меня, получилась маленькая драка. Ну, малыши подрались, ничего особенного. Потом на следующий день опять какое-то было недоразумение. В общем, каждый день драки. Настроение в классе было боевое, все были против меня.

В конце концов я решил, не буду же я поддаваться им, надо мне тоже когда-то победить. Взял из дому браунинг, правда браунинг был полностью разряжен, положил в карман. И во время перемены на меня напали мальчишки. Я вытащил браунинг, они увидели, что стоит с браунингом какой-то сумасшедший мальчишка — кадет,, они не знали, что пуль нет, начали удирать. В это время входит преподаватель, чисто старый русский императорский преподаватель, штатский, входит спокойными шагами. И видит то же — кадет с револьвером в руках, все удирают. Он и сам удрал. Тоже испугался пулю получить, откуда ему знать, что у меня пустой браунинг.

За эти дела вызвал маму директор гимназии и сказал:

— Знаете что, убирайте вашего хулигана из гимназии! Дальше мы терпеть не будем.

И не терпели. С позором выгнали меня, чем я был очень горд.

Вот такие эпизоды.

Последние дни. Крым. Отъезд

Моя бабушка со стороны мамы была очень религиозная. И она приехала к нам в гости, добралась через армии. Она требовала, чтобы мы каждую субботу и воскресенье ходили в церковь. Откровенно сказать, мне никак не хотелось ходить. Когда кадетов заставляли ходить — коль в строю, ничего не поделаешь. А тут надо идти в церковь, стоять смирно как кадет на посту, обедня минимум часа полтора, в общем, это мне не очень-то нравилось. Так мы удирали от бабушки. Я помню, удрали и забились под кроватью. Она взяла хворостину и этой хворостиной меня выгнала из-под кровати. Взяла за руку и привела все-таки в церковь.

Таким образом, ходить все-таки приходилось, но бабушка пробыла очень недолго, у нее была дочка, какя уже говорил, глухонемая, Ксения, она жила в Харькове. Бабушка уехала в Харьков и там уже во время большевиков, когда Харьков взяли большевики, скончалась.

Вот почти все мои такие подробные воспоминания об Анапе. Помню еще, как сейчас, санаторий Бутинского, около пляжа, огромный санаторий. Мы туда ходили купаться. Помню деоевянные бараки недалеко от Пушкинсой улицы, деревяные купальни, мы раздевались там, когда купались. Помню деревянный курзал — такая длинная Пушкинская улица, а конце стоял курзал. Люди пили вино, пили пиво, не знаю, что еще — никогда там не был, ели шашлык, наверное.

С этим курзалом связано еще одно воспоминание. Около него был большой обрыв. Когда нам пришлось эвакуироваться, нам можно было взять с собой очень мало вещей. А у нас ведь было оружие! И мы с братом, чтобы не оставлять оружие красным, когда красные уже приближались к Анапе, поволокли этот большой мешок (может он и не был большой, но для нас, малышей, он был большой) и сбросили мешок с обрыва у курзала. Гордились, чт мы не сдали оружие красным. Вот такие воспоминания о жизни в Анапе.

В конце концов настал день, когда красные уже взяли Екатеринодар, теперешний Краснодар. Перешли Чонгар и вот-вот уже двинутся на Анапу. Мы с мамой переехали в Крым и из Крыма — в эвакуацию, в Югославию, летом 20 года. Папа поехал с частями, а мы на пароходе «Владимир», как семья офицера Добровольческой Армии.

Тогда не оставляли ни одного человека, раненых не оставляли. Все, кто хотел, эвакуировался из Крыма. Я, мальчшка в кадетской форме, помню как мы отходили, помню фигуру Врангеля в черной черкеске. Он провожал пароходы и сел в последний. Потом по описаниям, этого я не помню, не видел, уже юнкерские патрули, которые охраняли порядок в Севастополе, стягивались к пристани, и с ними Врангель сел, с последним юнкерским патрулем.

Но этого я не видел, помню, видел только его фигуру, окруженную тесно, между прочим, штатскими — его пришло провожать все штатское правление Севастополя. Хотя городское правление и не было настроено право, но Врангеля они очень уважали , и когда Врангель уезжал, посчитали нужным его проводить.

Все городское управление осталось, сделали глупость, и большевики всех перестреляли.

Югославия, Дубровник

Когда корабли снялись с Севастопольского рейда, Армия не знала, куда ехать. Часть уехала в Галиполи, где организовался корпус генерала Кутепова. Об этом корпусе расскажу немного позже. Когда Галиполи кончилось, то и этот корпус не знал, что делать. Тогда король Сербии Александр, сам тоже ученик Пажеского корпуса, с большим гостеприимством принял Русскую армию, русских беженцев. Очень было интересно отношение к этому в Югославии. Хорваты отнеслись довольно холодно. Сербы приняли с распростертыми объятьями. Особенно отличался министр Пашич, на дочери которого женился потом князь Мухранский ( родственник Романовых — его мать была дочерью Константина Константиновича). Еще отметить надо патриарха Варнаву, который тоже учился в России — кончил семинарию, духовную академию и был большой русофил.

У нас c мамой был Константинополь, потом Югославия, Дубровник. Там мы встретились с папой и поселились в крепости. Дубровник огорожен стенами, в одной из стен была так называемая крепость, где жили австрийские солдаты. Когда австрийцы ушли, а добровольцы пришли, эту крепость нам дали. Нам — не нам с папой, а эмигрантам дали. У каждой семьи была маленькая комната, был водопровод во дворе, уборная, конечно примитивная, солдатская. Кроме этого дали нам ревелин — при выезде из Дубровника был домик, зала для русской колонии, и там же расположились одинокие женщины на одном этаже, на другом — одинокие мужчины. Ревелин — это крепость, вообще говоря, огромные залы, которые делили картонные перегородки на комнаты и эти одинокие женщины и мужчины жили там. На первом этаже был большой зал, где был русский ресторан, построили потом эстраду. В этом зале каждую пасху русскую служили заутреню. Почему? Потому что хотя и была православная церковь, но сербы служили заутреню три часа, а русские — 12. Поэтому священник приходил в 12, служил у нас заутреню, а потом уходил в сербскую церковь, служил заутреню сербам.

Вот это русское общество запомнилось, потому что мы там жили довольно долго. Квартиру нанять не было денег, что-нибудь такое приличное позволить тоже не было денег.

Нас сразу отправили в кадетский корпус. Мы поступили в корпус, а мама с папой там жили довольно долгое время. Когда армию расформировали, то русским раздали маленькие домишки. Этим занималось Добровольческое Благотворительное общество. Как сейчас помню, у нас была одна комната — малюсенькая зала, комната мамы и папы налево вверх две ступеньки — дом был построен на горе — и наверху — кухня. Туда надо было подниматься по деревянной лестнице. Интересно, что уборная была при кухне — это был ящик, который закрывался дверью. И все так сказать биологические дела делались при кухне. А внизу еще отдельная была комната, она не сообщалась ни с залой, ни с комнатой мамы и папы, отдельная дверь на улицу. Это была наша комната, когда мы приезжали в отпуск. Квартира была по теперешним временам маленькая, даже здесь в фавеле не живут в такой квартире, но делать было нечего, приходилось довольствоваться этим.

Как я уже говорил, мама давала уроки русского языка, у папы было «деревянное дело» — пилить и колоть дрова вместе с генералом Есевым. А когда мы приезжали в отпуск, то помогали папе пилить и колоть дрова. В Дубровнике в то время была довольно большая русская колония, и когда приехали добровольцы — многие потеряли дисциплину, потеряли чувство нормальной жизни, и этим народом надо было управлять, следить за порядком. Полиции в Дубровнике было очень мало. Поэтому создали полицию для русских из русских офицеров, которые ходили в форме, имея повязку на левой руке с надписью «полиция». Одно время папа был начальником этой полиции. Потом он бросил это дело, потому что платить ничего не платили, а забот м хлопот было очень много.

Нравы были интересные. Многие сняли погоны, но требовали чинопочитания. Папа в деревянной лавке, конечно, не ходил в форме. Ходил в штатском. Но так как штатского приличного не было, то на большие праздники, например, церковные, которые проходили в Русском доме или в церкви, папа одевал свою офицерскую форму, она была в гораздо лучшем состоянии, чем его штатская.

Сербы относились к русским офицерам очень почтительно. Был там сербский военный госпиталь, начальником госпиталя был такой полковник Нелич, который был женат на русской, звали ее Евгения, не помню ее русской фамилии. Они очень много помогали русским и даже брали иногда на лето в военный госпиталь русских кадет, больных, с тем, чтобы они немного отдохнули, приводили их в себя. Но была очень строгая дисциплина, я помню им не позволяли никуда их госпиталя уходить, позволяли только гулять во дворе госпиталя. Потом мама, которая была очень дружна с этой Евгенией (мы ее называли тетя Веня), выхлопотала, чтобы господа кадеты по субботам и воскресеньям могли как будто бы приходить к нам.

К нам нечего было приходить — негде сидеть, было маленькое помещение. Так что они гуляли — мы все вечером выходили гулять на площадь на берегу моря. Как я говорил, русские жили за стеной и там, за городом была площадь, там в ресторации ели, пили пиво, а мы ходили и дышали воздухом. Потому что в квартире воздуха почти не было. Там собиралось большинство русской колонии, это была такая прогулка вечером. Приходили и эти кадеты из госпиталя, единственно что их мама просила — вести себя прилично. Надо сказать, что ни одного скандала, инцидента не было. Поэтому Милич и дальше разрешал им выходить, мы вместе купались, проводили прилично время.

Надо сказать, что сразу были образованы общества — Союз Георгиевских кавалеров, Союз Галиполийцев, РОВС -Русский Обще-Воинский Союз, туда входили все офицеры и также солдаты. У русской колонии был выборный председатель, с ним дубровническое общество очень считалось. Русские инвалиды имели право на один месяц съездить на курорт за счет сербского правительства. Те же права, которые имели сербские офицеры — даровая дорога, даровое питание, лечение на курортах, Банья Лука и другие, куда медицина предписывала ехать. И отношение к нм было такое же как к югославянским инвалидам и югославянским офицерам.

Крымский кадетский корпус