Отход

Разведывательные донесения стали традиционными. Вот и опять сообщается: замечено оживленное движение в тылу противника, к фронту идут машины с людьми и техникой. Исполняющий обязанности командира 28-го танкового корпуса полковник Пошкус отдает распоряжение подготовиться к обороне.

Всю ночь пехота роет траншеи в рост человека, танкисты закапывают боевые машины, саперы минируют танкоопасные направления. Вперед выдвигаются усиленные посты наблюдения. Из тыла подвозятся дополнительные запасы горючего и боеприпасов.

Мельникову Кохреидзе подбросил несколько машин. Теперь их в батальоне двенадцать. Но половину я забираю в свой подвижной резерв.

День 6 августа начинается с тревожного ожидания. Время идет, а противник активности не проявляет. Лишь изредка делает артиллерийские налеты, которые, впрочем, урона нам не причиняют. Даже вражеские бомбардировщики не появляются. В воздухе только долго висят две «рамы». Они кружат над нашими боевыми порядками, заглядывают в тылы, наведываются к соседям.

Тишина напоминает предгрозовую. Это чувствуют все, и люди по-особенному серьезны, сосредоточенны.

В полдень из штаба корпуса получаю приказание: командование мотострелковой бригадой передать ее прежнему командиру, а самому вернуться к исполнению своих основных обязанностей. [155]

Спешу сообщить эту приятную новость Хорошеву. И откровенно и искренне доволен за него и поздравляю.

— Ну, чего там, — с грубоватой сердечностью отвечает Петр Иванович. Он сразу оживляется, а просиявшие глаза его выдают радость.

Подполковник стряхивает с одежды приставшие травинки, поправляет фуражку и твердым шагом направляется к телефонисту.

— Ну-ка, вызови второго...

Мне уже тут делать нечего. Спускаюсь в балку, где расположен штаб пятьдесят пятой:

— Собирайтесь. Идем на старое место.

Грудзинский сразу же отдает необходимые распоряжения, и через несколько минут мы снимаемся с места.

По пути внезапно налетает невесть откуда взявшаяся тройка «юнкерсов». Спрятаться некуда, и мы ложимся прямо кто где оказался. Бомба падает совсем рядом. Но обошлось сравнительно благополучно — нас засыпало землей, а автоматчика из взвода охраны отбросило взрывной волной. Когда пришел в себя, оказалось, он потерял слух.

На лице бойца написан испуг. Он открыл рот, с недоумением осматривается вокруг и ничего не может понять. Потом молча показывает на свои уши.

— Ничего, — говорю я и тоже жестом показываю, что это, мол, контузия от взрывной волны. — Пройдет.

Автоматчик понимающе кивает головой.

Наконец добираемся к себе. Грудзинский принимается за свои дела, я ухожу к Мельникову, а Прохорович — в мотострелково-пулеметный батальон Суха.

Капитана Мельникова застаю за бритьем. Он макает мыло в чашку с водой, натирает им щеку, а затем скребет бритвой, смотрясь в маленькое карманное зеркальце.

Увидев меня, комбат поспешно вытирается полотенцем.

— Брейся, брейся, — говорю ему. — Не горит.

— А я уже кончил.

— Ну, если так, тогда пойдем. Хочу посмотреть, как твои танкисты расположились.

До танков не дошли. Нас догнал посыльный из корпуса. Через него Пошкус приказал, чтобы я передал батальон Суха в оперативное подчинение командиру [156] 32-й мотострелковой бригады. Из этого я понял: комкора особенно беспокоит участок Хорошева.

Возвращаюсь на КП Мельникова, от него звоню Суху. Получив распоряжение, Иван Акимович тяжело вздыхает:

— Как думаете, товарищ полковник, полезут фашисты завтра?

— Это увидим завтра. А к встрече готовься сегодня. Держи со мной связь...

После осмотра танковых позиций возвращаюсь на свой НП.

Грудзинский вынимает из сумки стопку бумаг, подает мне:

— Наградные материалы. Прошу подписать, пока время есть.

Ухожу на пригорок, где спокойнее работать. Отсюда хороший обзор. Видна полого поднимающаяся к северо-западу равнина, метрах в пятистах — окопы батальона Суха, на его флангах — врытые в землю танки. За ними — ровная местность, поросшая высокой травой. Там наше боевое охранение. Еще дальше — противник. Его позиций не видно, их выдают лишь легкие дымки. Туда изредка летят наши мины. В тылу мотострелково-пулеметного батальона резервные танки. Они тоже врыты в землю и тщательно замаскированы.

Устраиваюсь поудобнее и начинаю читать списки. На листах фамилии танкистов, пехотинцев, минометчиков, артиллеристов, санитаров, шоферов, политработников и командиров. Есть знакомые, есть и такие, о которых впервые узнаю из описания их подвигов. Читаю внимательно, делаю поправки. Малейшая описка, неточность может незаслуженно возвысить одного человека и обидеть другого.

Подходит Прохорович. Чтобы ускорить работу, подаю ему часть материала. Он присаживается рядом. Несколько минут читает молча, потом обращается ко мне:

— Знаешь, комбриг, какие скромные, незаметные и вместе с тем мужественные люди у нас в бригаде. Вот я сейчас такого встретил на медпункте.

И рассказывает о шофере санитарной машины Петре Каверине. Шофер, оказывается, работает за двоих, и за себя, и за выбывшего из строя санитара. Сам оказывает раненым первую помощь, сам возит и сам снимает их с [157] машины и носит. Сегодня попал под бомбежку. Мог бы убежать и спрятаться, но не бросил людей, а, рискуя погибнуть под обстрелом, увел машину в лощину, затем укрыл в кустарнике. Разве это не подвиг? Считаю нужным внести его в списки.

Я соглашаюсь.

— И вообще, — говорит Прохорович, — надо будет повнимательнее отнестись к подсобным службам, тыловикам. Там много замечательных людей. Пусть командиры еще раз проверят и кого нужно представят к награде.

— Правильно, комиссар...

День прошел спокойно. Он уже незаметно клонится к вечеру. Все ниже солнце, в балках ложатся густые тени, с Дона повеяло прохладой. Одна за другой зажигаются звезды.

Опять приезжает офицер связи корпуса. Сообщение неожиданное. Оказывается, с нынешнего дня все соединения 1-й танковой армии переходят в оперативное подчинение командующего 62-й армией.

— Куда же теперь генерал Москаленко со своим штабом? — ни к кому конкретно не обращаясь, произносит Грудзинский.

— Вероятно, получат новое назначение, — высказал предположение Прохорович.

* * *

Седьмое августа сорок второго года. Солнце встает в розовой мгле. И все вокруг розовое: туманы в балках, роса на траве, размытые облака, верхушки деревьев и лица людей.

— Точно знамение, — говорю Прохоровичу.

— Да-а, — отвечает комиссар, — восход, а не радует, что-то в нем гнетущее...

Когда из-за Дона выглядывает край багряного диска, тишину утра взрывают артиллерийские залпы. Постепенно к ним присоединяется кряканье мин, трескотня автоматов, клекот пулеметов.

Короткими перебежками идет в атаку вражеская пехота. Растянутые цепочки серо-зеленых фигурок скатываются с полого падающей в нашу сторону равнины. Танков и авиации почему-то не видно. [158]

Бьют наши артиллерия и минометы. В густой траве взметаются черные фонтаны земли, и тогда фигурки падают, недолго лежат и снова поднимаются. Они все ближе. Мы усиливаем огонь и прижимаем фашистов к земле. Не доходя метров триста, серо-зеленые цепочки, беспорядочно отстреливаясь на ходу, начинают откатываться назад.

Короткая передышка, и вдруг мощным гулом наполняется голубеющее небо. Идут бомбардировщики. Из глубины обороны противника летят тяжелые снаряды. Через несколько минут все сливается в сплошной рев. Фронт клокочет. Над нашими окопами поднимается туча пыли и дыма. В ушах стоит непрерывный звон, гул, треск. Потом на горизонте показываются темные силуэты танков. За ними движутся пехотные цепи. Телефон не умолкает. Звонят Мельников, Сух, командир артбатареи. Докладывают о положении, о потерях. На правом фланге противник потеснил Хорошева. Приказываю Мельникову направить туда взвод танков...

Прохорович, пристроившись рядом, не отрываясь обозревает в бинокль бушующее поле.

— Настоящий ад, — произносит он. — Никогда не видел такого.

Накатывается вторая волна бомбардировщиков. На этот раз бомбят наши ближние тылы. Рядом взметается земля, и упругие удары рвут воздух. Мы ныряем в щели, отсиживаемся.

«Юнкерсы», отбомбившись, уходят, и мы, полуоглушенные, запыленные, вылезаем из укрытий. Телефонисты бегут соединять порванный провод. Санитары уносят раненых.

Как в тумане проносятся первые три часа.

Чувствую, кто-то настойчиво касается моего плеча. Оглядываюсь — Маслаков.

— Товарищ полковник, ваш завтрак давно простыл, — и протягивает котелок.

Мне не до еды. Все мои желания, чувства, эмоции сейчас там, где танкисты и пехотинцы. И все настроено на одно: не пропустить врага.

— Но вы же ничего не ели.

— Сказал — не буду. Понятно тебе?

Снова прикосновение к плечу.

— Отстань, Маслаков! — бросаю я, не оборачиваясь. [159]

— Товарищ комбриг, я из штакора.

Это командир. В руках у него приказ. Пошкус требует противотанковую батарею бригады немедленно направить в район командного пункта корпуса.

Я ожидал чего угодно, только не этого. Понимаю, что без крайней нужды комкор такое распоряжение не отдаст. Но и нам батарея нужна до зарезу. Ведь вражеские танки наседают на батальон Суха. В бинокль видно, как, подминая траву, то замедляя ход, чтобы сделать два — три выстрела, то снова набирая скорость, они движутся к нашим окопам. Их около двух десятков. А впереди танков катится огневой вал артиллерийских разрывов.

С тяжелым чувством отдаю распоряжение. Теперь надежда только на противотанковую артиллерию Хорошева, хотя у него и своих забот достаточно.

Звоню Петру Ивановичу. Объясняю, в чем дело, и прошу поддержать мотострелково-пулеметный батальон.

— Постараемся помочь, — хрипит в трубке голос комбрига.

Через несколько минут противотанковые батареи 32-й бригады обстреливают накатывающиеся на Суха машины. С флангов бьют по врагу мои танки.

Оставив на поле боя несколько пылающих костров, противник пятится назад.

Опять налетает авиация. На переднем крае, кажется, не осталось живого места. Но как только танки подходят на дистанцию действительного огня, оборона оживает. Оставив еще две подбитые машины, фашисты разворачиваются и отходят.

На запыленном мотоцикле подкатывает офицер связи. Протягивает плотный лист бумаги. Я разворачиваю его и с минуту тупо смотрю на карандашные строчки.

— Что такое? — тревожится Прохорович.

Я молча передаю ему листок и глухо говорю телефонисту:

— Мельникова ко мне! Быстро!

В тяжелом молчании поджидаем комбата. Он появляется минут через десять.

— Капитан, — говорю ему, — немедленно снимай танки и — в тридцать девятую бригаду.

— Как? Все танки? — удивляется Мельников. Он растерян, и во всей фигуре какая-то беспомощность.

— Да, все! Даже мой командирский! [160]

Пошкус велит передать Мирводе все танки бригады, а самого Мирводу с машинами вызывает в район штаба корпуса. Что-то там произошло, и, должно быть, серьезное.

Прошу Грудзинского связаться с корпусом. Тот уходит к радистам.

Мельников, распорядившись выслать танки, возвращается на КП. Уже далеко за полдень. Молчим и смотрим, как наши боевые машины одна за другой скрываются из виду.

С уходом их бригады как боевой части фактически нет. Что у нас осталось? Батальон Суха подчинен Хорошеву. В нашем распоряжении только полсотни разведчиков, несколько десятков бойцов роты управления и специальные подразделения, обслуживающие штаб.

— Что будем делать? — прерывает тягостное молчание Прохорович.

— Сейчас узнаем.

Возвращается Грудзинский. По лицу его догадываюсь, что ничего утешительного не услышу.

— Связи с корпусом нет, — говорит он и присаживается рядом. — Я приказал радистам продолжать вызов...

Доклад Витольда Викентьевича прерывает возглас наблюдателя:

— Опять танки пошли!

Вскакиваем все сразу и беремся за бинокли. Да, танки, десятка полтора.

«Только бы не на батальон Суха, — думаю я. — Батареи нет, а теперь и фланги его вовсе оголены».

Вначале можно было предположить, что танки пойдут на фланг 32-й бригады, но они, пройдя метров триста, вдруг повернули.

— Эх! — вырывается у Мельникова. — Прямо на Ивана Акимовича...

Я бегу к телефону, прошу вызвать старшего лейтенанта и кричу ему:

— Сух, танки идут на тебя!

— Вижу, — отвечает комбат. — Мы подготовились их встретить.

— Учти, тридцатьчетверок у тебя на флангах уже нет.

— Известно.

— Ну держись, дорогой! [161]

Опять взбираюсь на высотку. Бинокля уже не требуется, и так хорошо видно. Танки двигаются осторожно, — видно, молчание обороны смущает врага, — но приближаются и приближаются к окопам батальона.

Мысленно представляю, как изготовились бойцы. Суховцы — народ обстрелянный, и все же тревожно за них. Знают, что прикрытия нет, и могут дрогнуть. Тогда всему конец.

Нервы напряжены до предела. Танки подошли совсем близко. Но что это? Головной дергается и останавливается. Второй круто разворачивается, описывает вокруг своей оси почти полный круг и тоже застывает.

— Гусеницу перебили! — кричит Мельников.

Откуда так бьют? Веду биноклем и упираюсь взглядом в боковой окоп. Теперь все понятно. Там устроились расчеты противотанковых ружей.

Останавливается еще один вражеский танк. Остальные продолжают под углом двигаться дальше. Но вот пять машин сворачивают и, прибавив скорость, несутся на пэтээровцев. Мелькают вспышки на концах орудийных стволов.

Теперь все зависит от выдержки бойцов. И они оказались стойкими, подпустили танки метров на тридцать и забросали бутылками с горючей жидкостью и связками гранат. Вспыхивает одна, за ней другая машина. Три другие, не замедляя хода, разворачиваются и скрываются за холмом.

Пехота остается без прикрытия и, неся потери от стрелкового огня, спешит уйти. Вскоре повертывает вспять и другая группа танков.

Я бросаюсь к телефону. Сух возбужденным от радости голосом докладывает:

— Видели, товарищ комбриг? Это пэтээровцы постарались и истребители, засевшие в боковом окопе. Во главе группы секретарь партбюро батальона старший политрук Затолока. Отчаянный человек...

Левее, в той стороне, где обороняется 399-я стрелковая дивизия, стоит неумолкающий гул артиллерийской канонады. Похоже, что стрельба постепенно перемещается по направлению к нашему тылу. Неужели противник прорвался? Ведь неспроста Пошкус снял наши танки и батарею. Тогда надо готовиться к худшему, возможно и окружение. [162]

Вызываю командира роты управления Александра Петрова:

— Товарищ лейтенант, позаботься всех находящихся на КП вооружить автоматами, гранатами, бутылками с горючей смесью.

— Есть, — отвечает Петров и понимающе кивает головой.

Из ближнего оврага показывается группа танкистов я, понуро ступая, подходит к моей палатке. Это комиссар, адъютант батальона, ординарцы да человек шесть из экипажей, лишившихся машин.

— Все, что у меня осталось, — говорит Мельников. — Куда прикажете?

— Пока пусть остаются здесь, а там видно будет.

Петров приносит оружие, диски к автоматам, гранаты.

— Им тоже, — говорю я и показываю на танкистов.

Возвращается Грудзинский.

— Корпус все не отвечает.

— Продолжайте вызывать.

Снова появляется авиация. Бомбы обрушиваются на позиции батальона. Минут пятнадцать там стоит непрерывный грохот, густая пыль заволакивает окопы.

После «юнкерсов» вновь ползут танки. Теперь их больше — два десятка.

Звонит Сух:

— Товарищ полковник, у нас большие потери от бомбежки...

— Держись, старший лейтенант.

Ничего иного сказать комбату не могу. Только: держись, до последнего вздоха. Отступление равносильно катастрофе. Если противник прорвется, оголится фланг Хорошева и последует танковый удар на его тылы.

Я опять повторяю в трубку:

— Слышишь меня? Держись во что бы то ни стало! Посылаю в помощь тебе разведчиков. А сейчас свяжусь с тридцать второй, попрошу поддержать батальон противотанковым огнем.

Отправляю к Хорошеву связного с запиской. Чувствую, ему достается крепко. В той стороне, не умолкая, гремит стрельба. Видимо, бригада отражает атаку пехоты противника. Она еще удерживает позиции, но контратак не предпринимает. Уход наших танков сказался и на ее боеспособности. [163]

Все же Петр Иванович не подвел. Вскоре по приближающимся машинам врага ударила одна из его противотанковых батарей. Потеряв несколько танков, противник опять отступает.

Но мне ясно — это не последняя атака. Перестроится, бросит авиацию, произведет артиллерийский налет и вновь двинется в наступление.

Так оно и происходит. Уже через полчаса налетают «юнкерсы» и — в который раз — принимаются перепахивать оборону батальона. Потом вступают в бой артиллерия и минометы.

Связи с корпусом все нет и нет. Надо бы со своим штабом что-то делать. Но что? Перевести его и свой НП на новое место не имею права — без приказа нельзя. Сейчас их месторасположение знают все офицеры связи. А если уйти, да в это время поступит новое распоряжение, где нас искать будут?

Пока ограничиваюсь тем, что приказываю Мельникову забирать своих людей и быстро уходить в тыл.

— Товарищ комбриг, разрешите лучше к Суху...

— А на танках кто воевать будет? Это что, последний бой? Выполняйте приказание!

Мельников зовет танкистов и вместе с ними, оглядываясь, шагает в сторону Дона. Там в одной из балок стоит машина.

Вскоре слышу, как в наступившей тишине полуторка урчит мотором, потом чуть подвывает и трогается. Из балки поднимается полоска пыли.

* * *

В районе мотострелково-пулеметного батальона опять возникает сильная стрельба. Снова лезут танки, под их прикрытием — пехота. Иван Акимович успевает только сообщить, что отходит во вторую траншею, как связь прерывается. Телефонисты бегут восстанавливать поврежденный провод.

Через несколько минут телефонист зовет:

— Товарищ комбриг, старший лейтенант ответил.

— Противник подошел вплотную ко второй линии, — хрипит в трубке голос Суха. — Надо бы огонька. Иначе...

— Что «иначе»? — кричу я, но связь снова не работает. [164]

С ожесточением трясу трубку, дую в нее, потом швыряю на аппарат.

— Ну-ка, — приказываю Маслакову, — давай к Грудзинскому. Что там корпус?

Посылаю просто так, больше для успокоения совести. Знаю, если бы корпус ответил, Грудзинский сразу бы доложил. Так и есть, Маслаков возвращается хмурый, бросает одно слово:

— Молчит.

Солнце клонится к горизонту. Со стороны Дона тянет ветерок, постепенно разгоняя пыль и сизую дымку.

Чувствую, дальше медлить нельзя. Подзываю Прохоровича:

— Вот что, комиссар, забирай штаб, телефонистов и вообще всех и — во второй эшелон.

Александр Гордеевич долго молчит.

— А ты?

— Надо дождаться ответа штакора. Сам знаешь, без его приказа уйти не могу. Отправить же отсюда кого считаю нужным имею право.

Поблизости раскатывается автоматная дробь, над головой проносятся мины и с противным кряканьем рвут землю позади НП.

— Видишь, что творится. Давай поторапливайся. Машины ждут за высоткой в лощине.

Грудзинский уже скомплектовал группу. Впереди работники штаба с документами, санитарная часть, сзади — все, кто может вести бой.

— Ну, — Прохорович жмет мне руку, — смотри, комбриг, возвращайся живым.

Мне не до сентиментальностей, и я тороплю его:

— Уходи, уходи.

Со мной остаются радист, командир роты управления лейтенант Петров и Маслаков. На всякий случай за высоткой нас дожидается бронированный тягач.

— Товарищ комбриг, — кричит Петров, держа в руках трубку телефона, — связь работает. Старший лейтенант Сух звонил, передал, что фашистские цепи совсем близко подошли.

Взлетаю на верхушку кургана, пристраиваюсь рядом с Маслаковым. Мелькает мысль: надо бы и его в тыл. Оборачиваюсь и встречаюсь с Ваниными глазами, в которых [165] читается твердая решимость. Чую, не уступит, но все же говорю:

— Давай-ка, Ваня, во второй эшелон. — И уже строже: — Ну-ка, живо!

Маслаков прилаживается у автомата, отворачивается и молчит.

— Я кому сказал?!

И снова в ответ молчание.

— Ладно, шут с тобой... Передай-ка мне еще один диск, я вон туда, повыше заберусь, а ты здесь оставайся.

Меняю позицию. Стрельба приближается. Рядом все чаще и чаще противно поют пули.

— Петров! Что корпус?

— Молчит! — кричит лейтенант.

Откуда-то на меня вдруг сваливается человек. Узнаю нашего разведчика.

— Ты чего?

Парень молча сверлит меня ошалелыми глазами, глотает воздух, а отдышавшись, почему-то улыбается и произносит:

— Та фрицы недалеко. Хотел отсюда сбоку по ним шарахнуть.

— Давай пристраивайся. Вместе шарахнем.

Как-то вдруг вспоминаю о родных. Эх, надо бы отправить им письмо с Прохоровичем. Растяпа! Внезапно охватывает такая тоска по дому, детям. Только бы разок взглянуть на них...

На нашей высоте рвется снаряд, несколько осколков со свистом проносятся над головой. Длинная пулеметная очередь поднимает пыль метрах в двух от нас. Инстинктивно прячу голову. Перекладываю гранаты поближе.

— Товарищ комбриг! — раздается торжествующий голос Петрова. Лейтенант бежит, пригибаясь. — Товарищ комбриг, корпус ответил. Нам приказано переехать на «Полевой стан», где был его штаб.

— Ну-ка, друг! — обращаюсь к разведчику. — Пулей к своему командиру. Передай: как стемнеет, пусть выводит людей из боя и прямо на место, где раньше стоял штаб корпуса.

Прихватив с собой запасных дисков и гранат, разведчик спускается с высоты.

Теперь можно и мне.

— Петров, рацию на трактор. И сам туда же. [166]

Лейтенант и радист свертывают свое хозяйство и уходят. Маслаков и я на всякий случай ждем, пока они перевалят за вторую высоту, и затем рысцой спешим за ними. Немного добежать не успели — налетают «мессершмитты». Бросают «авиашрапнели». Бомбы с треском рвутся в воздухе и густо секут землю осколками. Сваливаемся в случайно подвернувшийся окопчик.

Пережидаем налет, вылезаем.

Солнце уже скрылось за горизонт, и по перистым облакам веером разбежались нежно-розовые полосы. Я смотрю на них, и вдруг злоба и тоска сжимают сердце. Проносится мысль: бились, бились, сколько людей положили, техники и ни на шаг от злополучной высоты 169.8 не продвинулись.

Но вот и ожидающий нас маленький приземистый трактор. Борта у него хотя и бронированные, но низкие, а пули летят со всех направлений. Сворачиваем в балку и долго едем по дну. Потом выбираемся наверх. Чтобы не попала шальная пуля, нам приходится растянуться у бортов.

Иногда высовываюсь и оглядываюсь. Минуем расположение мотострелковой бригады. Подразделения ее уже отошли на вторую позицию.

Забираем еще правее и словно попадаем в другой мир. Здесь совсем тихо. И пули сюда не залетают. Можно сесть.

Еще час тряской езды, и мы в «Полевом стане».

Совсем стемнело. Предметы потеряли свои очертания, на фоне звездного неба лишь четко вырисовываются длинные стволы тех самых орудий, которые мы захватили в стремительном броске 26 июля.

Машины наших штабных подразделений уже здесь. Они стоят впритык друг к другу на самой развилке дорог. К развилкам у меня не то что недоверие, скорее предубеждение. По горькому опыту знаю, что враг имеет пристрастие совершать по ним внезапные артналеты и бомбежки. Поэтому велю немедленно весь транспорт отогнать метров на триста в сторону.

Первым меня встречает Прохорович. Даже в темноте чую, как он улыбается. Счастлив, что я выбрался живым. С признательностью жму ему руку и похлопываю по плечу. [167]

Идем к землянкам, где размещались службы штаба корпуса. На земле — термосы с едой.

— Да-а, — тянет Прохорович, — однако, наши здорово торопились. Интересно, что здесь произошло?

— Давай-ка сперва поужинаем, — предлагаю я, почувствовав при виде еды страшный голод.

Только располагаемся на притоптанной траве, как вечернюю тишину нарушает звук, напоминающий ржавый скрип колодезного журавля.

— Откуда здесь колодец? — удивляется комиссар. — Что-то не приметил.

Шесть мощных разрывов, одновременно потрясшие воздух, вместо меня ответили на вопрос Прохоровича. Тяжелые снаряды шестиствольного миномета попали в самую развилку дорог.

— Вот, дорогой мой, — толкаю локтем комиссара, — век живи и век учись. Понимаешь, что было бы с нашими машинами, не отведи мы их в сторону?

После ужина молча курим. Я жадно затягиваюсь, прижигая папиросу о папиросу. За весь день удалось подымить только раз. Лишь теперь почувствовал, как изголодался организм по никотину.

А накурился, и потянуло ко сну. Но, пока связь с корпусом не установлена, об отдыхе нечего и думать.

Сижу и жду, когда появится Грудзинский. Он у радистов. Чтобы не задремать, считаю яркие августовские звезды.

Наконец во тьме раздаются быстрые шаги, и тут же слышу голос начштаба. Он сообщает, что нас с комиссаром вызывает к себе Пошкус.

Накрываемся плащ-палаткой, включаем карманный фонарик и разыскиваем на карте месторасположение командного пункта корпуса. По указанным координатам находим его всего в трех километрах от нас, возле самого Дона.

На том же тракторе-малютке, который доставил нас на «Полевой стан», отправляемся в путь. Всюду воронки, рытвины, и трактор, словно утка, переваливается с боку на бок.

Спустившись с небольшого заросшего кустарником холмика, попадаем на продолговатую полянку.

— Похоже, тут где-то, — говорит водитель.

И сразу же громкий окрик: [168]

— Стой! Пропуск!

Водитель замешкался, и снова, но уже более грозно:

— Стой! Стрелять буду!

Включаю карманный фонарик, навожу его на часового. Он опять кричит:

— Потушить! Говори пропуск!

Успеваю заметить сверкающие глаза бойца, направившего на нас дуло автомата. Лицо у парня симпатичное, добродушное. Чувствуется, на фронте без году неделю.

Говорю:

— Молодец, службу правильно несешь. Только очень шумишь.

Постовой смущается, опускает автомат, но тут же спохватывается:

— Не разговаривать!

— Что случилось? — доносится из темноты густой голос.

Подходит старший. Проверив наши документы, сообщает, что мы заехали в расположение артиллерийского дивизиона, и объясняет кратчайший путь до КП корпуса.

Минут через десять тряской езды натыкаемся на две полуторки с крытыми кузовами. Сонный шофер советует дальше идти пешком:

— Тутотько совсем рядом...

Идем. Трещат под ногами сухие ветки, шелестит пересохшая от жары трава. Откуда-то тянет сыростью. Квакают лягушки.

— Дон, значит, рядом, — догадывается Прохорович.

Пошкус и Андреев сидят прямо на земле. Рядом с ними рация, телефон. Неподалеку кустарник, на фоне звездного неба видно, как он круто обрывается вниз.

— Там Дон? — спрашиваю я.

— Да, — Андреев кивает головой.

— Давненько не видел Дона, — говорю я и иду к реке.

Выхожу к краю высокого обрыва. В темноте он кажется еще круче. Здесь веет прохладой, снизу тянет сыростью. Вверху мерцают звезды. Тихо, покойно, даже не верится, что только недавно вырвался из пекла боя.

Дон, будто живой, издает звуки: шуршит песком о берег, плещет под крутоярами волной. На поверхности его [169] лежат тусклые блики. У самого берега покачивается что-то длинное, темное, похожее на лодку.

Возвращаюсь, спрашиваю, зачем вызвали.

— Посмотреть на вас, — невесело отвечает Андреев.

Минут пять молчим. Наконец я не выдерживаю и спрашиваю:

— А что сегодня все же случилось? И там, на «Полевом стане», и вообще на фронте? У нас все было нормально, и, если бы не забрали танки и батарею, мы бы выстояли.

Я невольно горячусь. Комиссар корпуса усмехается.

— Объясни ему, Александр Адамович.

— Видите ли, — помедлив, говорит Пошкус, — танки и батарея вам все равно бы не помогли.

— Почему же? — удивляюсь я.

— Да потому, дорогие товарищи, что сил у противника в несколько раз больше. Ну, не прорвался бы он у вас, так потеснил бы соседей, и все равно вам пришлось бы отходить.

— Вот смотрите, — полковник подсвечивает фонариком и стучит по карте рукой. — В большой излучине Дона немцы сосредоточили восемнадцать дивизий. А тридцатого июля подбросили сюда еще несколько соединений. Только против нашей шестьдесят второй армии у них действовало тринадцать дивизий, в том числе две танковые, насчитывавшие четыреста машин. Понимаете, к чему я это говорю? Четыреста! А у вас сегодня сколько было танков?

— Двенадцать, — отвечаю я.

— Двенадцать? — переспрашивает комкор. — Ну вот, как говорится, комментарии излишни.

— Александр Адамович, что ты им все за упокой поешь? — замечает Андреев. — Им надо за здравие.

— Так я же на вопрос отвечал. — И, обращаясь к нам, Пошкус продолжает: — Отступление, товарищи, всегда переносится тяжело. Вот и сейчас, я вижу, у Петра Павловича настроение испорчено сегодняшним отходом. Конечно, отступать кому охота. Но поймите, что в боях на Дону мы выиграли важное сражение — битву за время.

Пошкус вынул папиросу, размял и закурил. Затянувшись, продолжал:

— Приведу аналогию. Когда часть должна отходить, она старается оторваться от противника. Чтобы достичь [170] этого, командир оставляет заслон, причем часто обрекая его на смерть. На Дону сейчас было именно такое сражение. Немцы пытались прорваться к Волге, мы должны были задержать их, чтобы выиграть время для подготовки оборонительных рубежей перед Сталинградом. Мы понесли большие потери, но мы стояли четырнадцать суток, и это главное.

Так вот, оказывается, в чем дело.

Я слушал комкора, и глаза мои будто открывались. Становилось ясно, почему наша 1-я и 4-я танковые армии предпринимали одну за другой казавшиеся нам бесплодными атаки.

— Теперь вам понятно? — спросил между тем Александр Адамович.

— Все абсолютно ясно, — отвечает Прохорович. — Жаль только, нас раньше в эти тонкости не посвятили. Люди спрашивают, а мы сами не знаем, что к чему.

В разговор вмешивается Андреев:

— Тут ведь трудно сказать, что лучше. Знай вы, что наступаете не для того, чтобы отбить у врага территорию, а только чтобы сковать его, так и действовали бы без боевого азарта. А важно было держать гитлеровцев в напряжении.

— Понятно, — говорю я. — Ну а что нам дальше делать?

— Так за этим мы вас и пригласили, — замечает Пошкус. — Войск у вас нет. Двигайте с тылами и спецподразделениями через Дон. В Черкасове ждите наших указаний.

— А вы?

— Думаем еще задержать противника на день-два...

Мы прощаемся и уходим. Шагов через десять я оборачиваюсь. Там, где остались Пошкус и Андреев, все еще светится огонек фонарика.

* * *

Сборы заняли немного времени. Вперед выслана разведка, и несколько десятков грузовых автомашин вытягиваются в длинную колонну. Тут все, что осталось от бригады: радисты и телефонисты, политотдельцы и штабисты, санитары и врачи, ремонтники и снабженцы, саперы и экипажи подбитых танков. [171]

Устраиваюсь в кабине первой попавшейся на глаза машины, Прохорович садится в следующую.

Едем медленно. Места знакомые. Здесь мы приняли первый бой. Тогда двигались на запад, а теперь — на восток. Нет того, что было летом сорок первого, но от этого нам не легче: отступление есть отступление.

Когда выбираемся из холмистого района, сразу становится светлее. Кругом по горизонту полыхают зарницы пожаров. Где-то во тьме горят строения, уничтоженная техника, наша и вражеская, склады горючего. Где-то там, за нашими спинами, остались суховцы и стрелки 32-й бригады.

Медленно идет время, медленно ползет колонна. Но вот и знакомый изгибающийся крутой спуск к площадке, где моя бригада сосредоточивалась перед самой первой атакой. Это уже совсем рядом с Доном.

От передних машин отделяется высокий человек. Движется в нашем направлении. Когда подходит ближе, узнаю Грудзинского.

— Товарищ полковник! Здесь переправа разбита. Придется переезжать южнее, через мост.

Колонна сворачивает вправо. Мы с Прохоровичем, с ординарцами и пятью разведчиками, спускаемся к воде. Путь знакомый. Тут вот, на выходе из горловины оврага, останавливался мой танк. Вон и домик, у которого я повстречался с заместителем командующего фронтом генералом Пушкиным.

Берег у переправы весь изрыт воронками. Проходим на мост. Настила почти нет, вкривь и вкось торчат доски, по бокам в темной воде покачиваются бревна. Кругом ни души. Посоветовавшись, решаем попробовать перейти на ту сторону.

С трудом добираемся до середины реки. Тут еще опаснее. Доски под ногами ходят ходуном, через каждые пять — десять шагов попадаются черные окна провалов.

Мокрые, с дрожащими от напряжения руками и ногами, выходим наконец на другой берег. Минуем зыбучий песок и выбираемся на твердую землю. Здесь, точно по команде, останавливаемся и оборачиваемся к реке. Минут пять стоим в полном молчании. Прощаемся мысленно с тем, что осталось во тьме, на той стороне Дона: с днями и ночами, наполненными взрывами снарядов и бомб, трескотней пулеметов и автоматов. Прощаемся с теми, [172] кто сложил там свои головы. В памяти проносятся самые первые из павших — Беркович и Мищенко, сожженный фашистами Петр Довтолюк, Иван Грабовецкий, Василий Перцев, Иван Яковенко и многие, многие другие. Одних я знал хорошо, других хуже. Но независимо от этого все они были и остались одинаково дорогими и близкими моему сердцу.

Все сражались до последнего вздоха, самоотверженно и бесстрашно. И пусть в жизни были разными людьми, одни лучше, другие хуже, но смерть каждого из них прекрасна. Отдав свою жизнь, они утвердили жизнь настоящего и жизнь грядущего. Так всегда поступали подлинные бойцы. Так учила их партия.

Их нет. Но жизнь продолжается, и продолжается бой. Живые не складывают оружия, а сжимают его еще крепче. И еще крепче ненависть к врагу в их сердцах и несокрушимей вера в правоту своего дела.

И бой идет. Вон полыхают его зарницы и выше по Дону, и ниже. Дай срок — и озарят они небо над Одером.