Приказ есть приказ
Вот и кончился июль. Пошел последний летний месяц. Как бы в подтверждение этому ночь выдалась холодной. От обильной росы верх палатки отсырел и прогнулся.
Прохорович скидывает с себя шинель, тянется, зевает так, что хрустят челюсти, и мечтательно произносит:
— Эх, сейчас бы с ружьишком пройтись. Как, комбриг?
— Неплохо бы.
— Бывало, сапоги повыше поднимешь, кепчонку на лоб, двустволку под мышку и — по болотцу, с кочки на кочку, да где клюквы побольше. Очень уважают ее тетерева... А что, Петр Павлович, давай первый послевоенный август проведем вместе на охоте.
— Ишь ты размечтался... Доживи сперва...
— Без мечты нельзя. Она скрашивает жизнь. Человек без мечты, как корабль без компаса. Знаешь, я иногда думаю, что мечта помогает воевать и побеждать.
— Ну, уж это ты загнул. Пуля, дорогой мой, не разбирает, оптимист ты или пессимист. Еще Суворов говорил, что она дура.
— Нет, ты не прав. На войне обязательно надо мечтать. И только о хорошем. Злей тогда становишься, по-хорошему злей, по-человечески что ли... Это помогает драться. В этом смысле ты и побеждаешь. А что касается пули — то все мы смертны. Как это поется: «Сегодня ты, а завтра я».
Разговор наш прерывает голос Львицына: [123]
— Разрешите?
— Заходи, заходи, майор, — приглашаю я. — Что нового?
— Приятный сюрприз. — Львицын протягивает сложенный вчетверо листок бумаги. — От Кохреидзе.
Я пробегаю записку глазами. Сергей Асонович сообщает, что в Калач прибыли для нас две танковые роты — рота БТ-7 и рота Т-60.
За Львицыным появляется Грудзинский, потом Асланов. Рабочий день начинается.
В десятом часу нас с комиссаром вызывают к комкору.
Оперативная группа корпуса все еще в районе «Полевого стана», того самого, откуда 26 июля мы выбили противника неожиданным фланговым ударом. Родин что-то пишет. Торопливо здоровается и сразу же требует точно сообщить о наличных силах бригады. Я перечисляю все, что имею под рукой, а о БТ-7 и Т-60 высказываюсь осторожно:
— Кроме того, ожидаю пополнение в составе двух танковых рот.
— Все же, сколько у вас машин на ходу? — Родин строго и, как кажется, сердито смотрит мне в глаза.
— Семь плюс ожидаю еще двадцать, которые должны подойти.
— Плюс, минус, — взрывается Георгий Семенович. — Подойдут, не подойдут. Меня это не касается. Извольте отвечать точно.
Понимаю, что комкор очень устал, отсюда и нервозность. Но замечание его несправедливо, и в сердцах говорю:
— Я не святой дух и не знаю, дойдут ли все двадцать машин до передовой. Может, половина их сгорит от бомбежки.
Родин резко вскидывает голову, скользит по мне взглядом:
— А вот Румянцев святой дух. Он точно назвал число своих машин.
Встретив мой взгляд, Румянцев подмигивает мне и улыбается.
— Разные бывают понятия о точности, — вырывается у меня.
Видимо, не желая продолжать этот бесцельный спор, [124] Георгий Семенович промолчал, уткнувшись в свои записи. Потом отложил их, взял карту:
— Готовьтесь, товарищи, к завтрашнему наступлению. Задача корпуса прежняя: овладеть Липо-Логовским. Действия наши поддержат части гвардейских минометов. Но на многое не рассчитывайте, — вдруг предупреждает он. — У гвардейцев мало боеприпасов.
Когда совещание закончилось и все уже направились к выходу, комкор вдруг предупреждает меня:
— Учти, Лебеденко, две новые роты входят в мой расчет. — И показывает на свои записи...
Прохорович возвращается в бригаду, а мы с Маслаковым выходим на развилку дорог встречать новые роты. Усаживаемся на бугорок, закуриваем. Укрыться от палящего солнца негде. Сидим, млеем от жары и нетерпеливо посматриваем в сторону Дона.
В отяжелевшей голове никаких мыслей. Это от зноя и духоты. Лишь изредка заскочит в нее какая-нибудь забота, нехотя поворотится где-то в извилинах мозга и растворится, уступив место покою и созерцанию.
Только через час вдали возникает облако пыли. Оно быстро разрастается и густеет. И вот из него вырывается танк. Это БТ-7. Движется он без гусениц, с большой скоростью. За головной показывается вторая машина, потом третья. Жду следующих, но их не видно, не видно дальше и пыли.
По моему требованию танки останавливаются. Броня их облеплена запыленными людьми. С первой на землю соскакивает командир. Поправляя на ходу ремень и пилотку, спешит навстречу, представляется:
— Командир танковой роты старший лейтенант Минаев.
Интуитивно я чувствую, что на фронте он впервые. Почему мне так кажется? Просто подсказывает опыт, выработавшийся за год войны. Новичок на фронте выдает себя какими-то присущими только ему признаками. Повышенной возбужденностью, например, которая проявляется во всем: в голосе, в особенном блеске глаз, в жестах, подчеркнуто четких и несколько аффективных. Новичок очень хочет показаться бывалым, смелым, дать понять, что великолепно знает, каким должен быть фронтовик, и старается быть особо дисциплинированным, подтянутым, готовым броситься выполнять любое распоряжение [125] начальника. И ему самому нравится эта готовность, и он, как бы ни старался, не в силах сдержать ее.
Я называю себя и спрашиваю:
— Что, старший лейтенант, в боях не был?
Минаев вспыхивает и как-то чересчур поспешно, словно оправдываясь, отвечает:
— Еще не пришлось.
— Откуда сейчас?
— Прямо с СТЗ.
— А где рота?
— Две машины остались за переправой, неисправность в трансмиссии обнаружилась. У третьей уже на этом берегу мотор отказал. Остальные шли за мной, да что-то отстали.
Каждое слово Минаева камнем ложится на сердце! Комкор приплюсовал обе роты в мой актив, а у них уже потери из-за неисправности.
— Карта района есть?
— Есть.
Минаев поспешно вытаскивает из полевой сумки двухкилометровку. Я показываю ему место расположения батальона Мельникова и как к нему лучше добраться. Предупреждаю, что обстановка сложная и нужно быть готовым к действию в любую минуту.
— Есть, быть готовым, — упавшим голосом повторяет Минаев и растерянно смотрит на своих товарищей, стоящих рядом.
Политрук роты и несколько танкистов обескуражены не меньше командира. Это и понятно. Они рассчитывали после марша отдохнуть, осмотреть и отрегулировать машины, а тут чуть ли не с ходу бросают в бой. В их сознании это не укладывается. Со временем поймут, что требует фронт, сейчас же объяснять это нет времени, да словами такое и не растолкуешь.
В заключение говорю:
— Старший лейтенант, сами отправляйтесь с танками. Политрук пусть останется встретить остальные машины.
Тройка БТ-7, набирая скорость, скрывается в густом облаке пыли.
Посылаю Маслакова за своим тягачом. Пока он выполняет поручение, я, задумавшись, прохаживаюсь у самого края хлебного поля. Все размышляю о пополнении. [126]
Действительность оказалась хуже, чем я предполагал. С чем идти завтра в наступление?
Временами, поднимая голову, ловлю на себе настороженно-внимательные взгляды политрука. По всему чувствуется, он представлял себе прибытие на фронт совсем иначе и теперь несколько обескуражен. К тому же мой недовольный вид принимает на свой счет. Ему кажется, что я сержусь на них за отставшие танки.
А я вовсе не сержусь. Просто меня беспокоит обстановка на фронте, завтрашний бой и то, что вместо Т-34, нужных нам позарез, шлют с СТЗ технику вчерашнего дня — латанные на скорую руку Т-60 и вот эти, отживающие свой век БТ-7. Понимаю, что где-то Т-34 еще нужнее, но ведь и мы бьемся насмерть, и у нас тут все на пределе. Хотя бы подкинули бригадам по десятку новых тридцатьчетверок. А что сделаешь на БТ-7 с его сорокапятимиллиметровой пушкой, одним пулеметом и тонкой броней. Т-60 тоже не лучше.
Но ведь не будешь накануне боя беседовать об этом с молоденьким политруком. Чтобы отвлечь его от неприятных переживаний, говорю:
— Вовремя вы прибыли. Завтра наступать собираемся. И вот что я хочу вам сказать. Люди у вас в роте молодые, многие пороху не нюхали, за такими смотреть да смотреть надо. Внушайте танкистам уверенность в себе, любовь к своему оружию и веру в него...
Политрук сразу оживает:
— Будет все сделано, товарищ полковник.
До полудня противник нас почти не беспокоит. Даже авиация его не проявляет активности. Отбомбилась по переднему краю два раза, и все.
Пользуясь относительно спокойной обстановкой, во всех подразделениях провели короткие открытые партийные собрания. Повестка дня одна: «Приказ Верховного Главнокомандующего». И решение всюду одно: умереть, но не отступать. В батальоне Мельникова танкисты строго осудили механика-водителя, который увел в ремонт машину с незначительной и легкоустранимой неисправностью. [127]
Прохорович возвращается из роты управления возбужденный. Войдя в палатку, как всегда, громко спрашивает:
— Ты, комбриг, когда-нибудь задумывался над тем, люди скольких национальностей служат в нашей бригаде?
— Как-то в голову не приходило. А что в этом особенного?
— Вот то-то и оно, что особенное заключается в этом твоем «ничего особенного». Национальный вопрос в нашей стране решен, и мы к этому привыкли. А ведь не так уж давно он являлся одной из сложнейших внутренних проблем России.
— Э-э, вон ты куда клонишь. Только стоит ли сейчас об этом говорить? Проблемы-то уже нет.
— У нас нет, а в капиталистических странах это еще проблема, и довольно острая. В той же фашистской Германии, в странах, владеющих колониями, таких, скажем, как наши союзники Англия, Франция, Америка. Если мы хотим агитировать за Советскую власть, то нельзя сбрасывать национальный вопрос. Правильно он решен только у нас в стране. А наша бригада будто специально создана для иллюстрации этого.
Прохорович расстегнул сумку, вынул блокнот.
— Я сегодня специально подсчитал, и вышло, что в бригаде бойцы двадцати девяти национальностей. Да возьми, например, управление бригады: мы с тобой — украинцы, Тюлин — русский, Грудзинский — поляк, Асланов — азербайджанец, Кохреидзе — грузин, твой помощник по хозчасти Ульданов — татарин, бригадный врач Абаджян — армянин, начальник инженерной службы Лосик — еврей. Как говорится, полный интернационал, смешение племен и наречий. И ничего, живем дружно. А почему так? Правильная национальная политика партии всех сплотила.
Прохорович убрал опять в сумку блокнот, после небольшой паузы заметил:
— Так нужно ли сейчас говорить об этом нашем завоевании? Безусловно. Через то человеку яснее становится, за что именно он воюет, кровь проливает, жизнь отдает. Отсюда такой высокий патриотизм советских людей...
За делами и заботами незаметно подкрадывается вечер. День в общем-то, если не считать внезапной вылазки противника и короткого боя, прошел спокойно. [128]
Воспользовавшись затишьем, я решил отоспаться авансом за следующий день и прилег у себя в палатке. Но поспать не удалось. Снова вызов к Родину. На этот раз отправляемся с Прохоровичем на правый фланг батальона Мельникова, куда приехал комкор.
Еще издали заприметили в низинке группу людей.
— Никак, случилось что-то, — предполагает дальнозоркий Прохорович.
Подходим. В глаза сразу бросается потное, недовольное лицо Родина. Из-под насупленных бровей он сердито смотрит на Румянцева. У комбрига перевязана левая рука, сквозь марлю проступает кровь.
— За каким чертом тебя носило туда?
Федор Васильевич вздыхает, нерешительно говорит:
— Хотел посмотреть, как там мои танкисты...
— Хотел посмотреть, — сердито передразнивает Родин. — Тоже мне смотритель. — Потом уже мягче: — Здорово покалечило?
— Два пальца всего...
Комкор перебивает:
— А ты бы хотел, чтобы всю руку оторвало? — Подумав, приказывает: — Бригаду сдашь своему заместителю Мирводе.
— Георгий Семенович, — Румянцев просительно смотрит на Родина, — да у меня же сущие пустяки.
— Это тебе в наказание, — полковник бросает строгий взгляд на меня, — и чтобы другим неповадно было... Так где же Мирвода?
Из группы выходит низенький плотный майор:
— Я здесь, товарищ комкор.
— Принимай бригаду. — Потом, будто вспомнив вдруг, спрашивает: — А как с маршевыми ротами? Где они?
— Еще не прибыли, — отвечает Мирвода.
Родин уничтожающе смотрит на Румянцева.
Кто был утром у комкора, понимают значение этого взгляда. Ведь Федор Васильевич «точно» доложил наличное количество танков. Я невольно улыбаюсь. Георгий Семенович подметил мою усмешку, поморщился, но промолчал.
Потом присел на корточки, развернул карту и стал информировать о последних событиях.
4-я танковая армия, начавшая 28 июля наступление от [129] Трехостровской, продвинулась на сорок километров к западу, но Верхне-Бузиновки достичь не смогла. В десяти километрах от села ее встретили свежие части противника, обильно оснащенные танками, артиллерией и поддержанные авиацией. Пока все атаки 4-й танковой на подступах к Верхне-Бузиновке глохнут.
13-й танковый корпус нашей армии и 22-й танковый корпус 4-й армии, соединившись, вышли в тыл противника, но окружения не создали. Неприятель пропустил танки, а затем захлопнул участки прорыва.
Вывод из сказанного Родиным один: неприятель наращивает силы значительно быстрее, чем мы, и продолжает сохранять превосходство, особенно в технике.
— В свете сказанного наше предстоящее наступление имеет большое значение, — заявляет Георгий Семенович. — Надо провести его как можно решительнее.
Комкор подтверждает свое указание о том, что танки Т-34 и Т-70 обеих бригад на время предстоящего боя сводятся в одну группу под командованием майора Мирводы. БТ-7 и Т-60 будут приданы 32-й мотострелковой бригаде и составят группу непосредственной поддержки пехоты. Командиром ее назначается капитан Мельников.
План боя Родин разыгрывает как по нотам. Гвардейские минометы дают залп. Вслед за этим 32-я мотострелковая бригада с группой Мельникова захватывает ближайшие опорные пункты противника. В образовавшуюся брешь устремляются танки Мирводы и прорываются к Липо-Логовскому, содействуя дальнейшему продвижению пехоты. 32-я бригада и группа Мельникова занимают село и закрепляют успех. Мотострелково-пулеметные батальоны танковых бригад, наступая позади, проводят очистку местности от оставшихся подразделений противника.
Честно говоря, в душе я не очень верю в успех этого в общем-то, может быть, и неплохого плана. Такие же приблизительно планы преподносились нам вчера, позавчера и еще раньше, а положение-то не изменилось, и Липо-Логовский до сих пор находится у фашистов. Все дело в том — и каждый новый день это подтверждает, — что неприятель значительно превосходит нас в силах, особенно в технике. Люди наши действуют самоотверженно, но что может сделать автомат против бомбардировщика? [130]
Неверия своего в завтрашнее наступление вслух я, понятно, не высказал. Приказ есть приказ, и выполнять его надо.
Вспоминая сейчас те далекие события, должен сказать, что многое мы тогда представляли неправильно. Я до сих пор не могу понять, почему нас не информировали о настоящих целях 1-й и 4-й танковых армий. Только позже мы узнали, как их непрерывные контрудары, хотя они и не влекли за собой территориальных выигрышей, в конце концов сорвали опасные замыслы врага, стремившегося окружить 62-ю армию, переправиться через Дон и прорваться к Волге.
Не представляя себе подлинного значения и последствий ожесточенных боев, в которых участвовали, мы, естественно, не так, как следовало бы, оценивали и свои действия и свою роль. Выигрыш территории считали самоцелью и, не добившись его, к концу боев приуныли, даже стали сомневаться в целесообразности наших кровопролитных атак. В душу заползала законная тревога, и мозг все чаще беспокоил вопрос: «Зачем мы ведем бесполезные атаки?» А атаки эти были, как мы теперь знаем, далеко не бесполезны. Целесообразность их определилась выигрышем самой крупной ставки — времени.
Словом, тогда на совещании у Родина меня грыз червь сомнения. Ну, пойдем в новую атаку, а она опять заглохнет в самом начале. Только потеряем людей, технику. А что же дальше? Где же выход?
Но мои раздумья не должны отражаться на действиях бригады. Я понимал, что приказ нужно выполнять со всей настойчивостью, и много размышлял о том, как повысить эффективность танкового удара. Для этого нужно уничтожить или по крайней мере подавить противотанковый огонь противника.
Обычно противотанковая оборона в значительной мере парализуется перед атакой в период авиационной и артиллерийской подготовки. И тогда во время атаки танки ведут борьбу только с уцелевшими огневыми точками. У нас же авиационной и артиллерийской подготовки не проводилось, поэтому на наши танковые эшелоны обрушивался весь вражеский огонь. А как сделать, чтобы его ослабить?
В бригаде имелась противотанковая батарея 76-миллиметровых пушек. Но она пока никак не использовалась. [131]
И по простой причине — прицелы орудий были пригодны только для стрельбы прямой наводкой.
Мы пробовали выдвигать батарею в боевые порядки, но громоздкие и тяжелые системы руками передвигать было невозможно, а тягачи на поле боя выходили из строя не только от снарядов и осколков, но даже от пуль. В результате мощные орудия стояли без пользы.
В свое время я был артиллеристом, командовал батареей, учился в артиллерийской академии. Меня занимала мысль, нельзя ли использовать батарею для стрельбы с закрытых позиций? Кое-какие соображения у меня были. Решил еще раз побывать у артиллеристов, посоветоваться.
Командир батареи старший лейтенант В. К. Кузьмин удивился, узнав о цели моего приезда. Его доброе круглое лицо растянулось в широкой снисходительно-насмешливой улыбке. Стараясь не обидеть меня, он стал деликатно объяснять, почему мое предложение не годится.
— Чтобы стрелять с закрытых позиций, надо, кроме всего прочего, иметь средства связи и управления огнем, — убеждал он меня. — У нас их нет. Нет и стереотруб. Кроме того, для ведения огня по невидимым целям расчеты должны проходить специальную подготовку. Наши люди умеют вести огонь только прямой наводкой.
Довольный собой и тем, что сумел утереть нос начальнику, Кузьмин смотрел на меня с вежливо-покровительственным видом. Но стоило мне осведомиться, сумеет ли он управлять огнем при смещенном наблюдательном пункте, как от самоуверенности командира батареи не осталось и следа. Кузьмин покраснел до самых ушей.
— Нас этому не учили, — смущенно признался он.
— А вы выберите наблюдательный пункт в створе батарея — цель, — посоветовал я.
— Если так — смогу, — обрадовался Кузьмин. — Только надо научить расчет пользоваться вспомогательной точкой наводки.
— Научите, да не мешкайте. — И я направился к своей машине.
— Товарищ комбриг! — остановил меня Кузьмин. — Расчеты я подготовлю быстро. Но меня беспокоит одно: ограниченный маневр огнем. Цель, которая будет на одной линии с наблюдательным пунктом и батареей, мы поразить сможем. Однако на поле боя будут возникать новые цели, и не обязательно в створе. Как тогда быть? [132]
— Мда-а... — Я задумался. — Может, организовать группу, которая в случае надобности будет создавать дополнительные НП?
— А люди, средства связи?
— Попробую помочь. Может, кое-что удастся раздобыть, — ответил я. — Вы пока создайте хоть один смещенный наблюдательный пункт...
Всю дорогу назад я думал, что нужно непременно написать в Москву о недостатках нынешней организации противотанковых батарей. Им следует придать средства связи, наблюдения и соответствующим образом изменить подготовку расчетов. Этим можно расширить боевые возможности системы ПТО и усилить огневую мощь пехотных и танковых подразделений.
На своем НП застаю Кохреидзе. Вид у него усталый, но докладывает он бодро:
— Привел четыре танка.
Я с благодарностью пожимаю ему руку. Про себя решаю: эти танки Мирводе не отдам. Оставлю у себя в резерве.
Рассказав, как идет ремонт машин, Кохреидзе уходит.
Тут же заявляется Грудзинский с разведсводкой. Сведения неутешительные. Замечено, что противник подтягивает новые части, в основном танковые, артиллерийские и минометные.
— Невесело, — говорю я.
— Да уж куда там, — соглашается начальник штаба. — Мне сдается, что фашисты готовятся к активным действиям. Для обороны таких сил не требуется. Думаю, следует предупредить батальоны о необходимости повысить бдительность.
— Да, конечно. Я и сам уже подумывал об этом и распорядился усилить боевое охранение.
За полчаса все обговорено, но Грудзинский не уходит. Сидит, подперев подбородок руками, и сосредоточенно смотрит на карту. Чувствуется, хочет что-то сказать, но не решается.
Наконец, глубоко вздохнув, спрашивает:
— Петр Павлович, можно откровенно?
— А почему же нет, — удивляюсь я. — Разве мы с тобой когда-нибудь бываем не откровенны?
— Пожалуй, я не так выразился, — поправляется Витольд Викентьевич. — У меня возникли некоторые сомнения, [133] и я хотел с вами поделиться... Вот все думаю, задача у нас неизменная: разбить того-то и того-то, захватить то-то и то-то. Уже несколько дней мы бьемся, пытаясь лбом прошибить стену. Несем потери, подкреплений не получаем, а задача прежняя — овладеть Липо-Логовским. Разве не ясно, что с каждым днем эта задача становится все менее выполнимой? Такие разговоры кое-кто у нас называет пораженческими. А мне думается, что эти кое-кто хотят отучить советских людей самостоятельно думать. Я гражданин своей страны. Надеюсь, вы верите, что я искренне хочу поражения фашизма. Так неужели оттого, что человек скажет то, что думает, он станет менее патриотичен? По-моему, должно быть наоборот. Я сомневаюсь в веобходимости дальнейшего наступления и честно говорю о своем сомнении.
Витольд Викентьевич раскраснелся, глаза его блестели. Видно, эти «крамольные» мысли давно владели им. Я и сам разделял его сомнения, но не считал вправе поддаваться «слабости». К тому же в плоть и кровь мою вошли афоризмы вроде таких: «Командир не ошибается!»
Поэтому говорю:
— Дорогой мой Витольд Викентьевич, чтобы судить, правильно или нет спланирована операция, надо знать значительно больше, чем знаем мы. А раз нам многое неизвестно, как мы можем критиковать оперативный план? Я думаю, что на твоем состоянии и настроении сказывается большое нервное напряжение последних дней, усталость и бессонница. Иди-ка ты отдохни, благо время есть.
Грудзинский воспринимает мои слова как нежелание затрагивать накануне боя щекотливую и тягостную тему. Он еще раз вздыхает, поднимается и уходит к себе.
Несмотря на усталость и поздний час, я долго лежу с открытыми глазами, мучительно думаю и, как Грудзинский, — в который раз — мысленно спрашиваю себя: «Зачем пытаться лбом прошибить стену?»
В 3 часа 40 минут 33-й гвардейский минометный полк дает залп по позициям противника северо-восточнее высоты 169.8. Через двадцать минут — еще залп. В нем участвуют теперь и установки 4-го гвардейского минполка.
Это уже хорошо. А ведь комкор рекомендовал не надеяться на «катюши» из-за недостатка у них боеприпасов. [134] Сегодня не только гвардейские минометы, но и артиллерия работает вовсю.
Особенно приятный сюрприз ожидал нас позже. Перед концом артподготовки в небе появились краснозвездные самолеты. Трижды врага бомбили группы по десять машин. Между прочим, фашистских истребителей на этот раз почему-то не видно.
После авиационной подготовки вперед ринулись танки Мельникова, а за ними поднялись цепи 32-й мотострелковой бригады.
В бинокль вижу, что все идет отлично. Танки, на ходу ведя огонь по некоторым «ожившим» огневым точкам, беспрепятственно продвигаются вперед. Пехота не отстает от них.
— Вот что значит настоящая поддержка, — с восхищением говорит Грудзинский. Он бодр, весел, от вчерашнего настроения не осталось и следа.
Между тем танки непосредственной поддержки уже перевалили первую линию обороны и устремились в район ближайших артиллерийских позиций неприятеля. И тут же в бой вступает группа Мирводы. Ее танки быстро догоняют 32-ю бригаду, проходят через боевые порядки пехоты и мчатся дальше, к высоте 153.0. Кажется, еще немного — и тактическая зона вражеской обороны будет прорвана. Но когда до высоты остается каких-нибудь несколько сот метров, артиллерия с закрытых позиций ставит заградительный огонь. Перед высотой вырастает огненная стена.
Два танка, вырвавшиеся вперед, попадают в огненный смерч и выходят из строя. Вскоре задымили еще несколько машин. Остальные останавливаются, потом чуть отходят и прячутся в складках местности.
Артиллерия противника переносит огонь на пехоту. Та откатывается в первую линию вражеских окопов. И снова, как это наблюдалось уже не раз, бой принимает невыгодный для нас характер огневой дуэли.
К полудню становится совершенно ясно, что наступление заглохло. Из штаба корпуса поступает приказ: мотострелковой бригаде закрепиться на достигнутых рубежах, группе Мельникова во избежание дальнейших потерь — а у нее подбито пять танков — отойти за гребень высоты 169.8. Возвращаются на исходные позиции и подразделения С. Н. Мирводы. [135]
В тыл по балкам тянутся раненые. Одни идут сами, другие опираясь на руку товарища. Наиболее слабых несут на носилках во второй эшелон, а оттуда на машинах — в медсанбат.
Прохорович встречает их, о чем-то беседует, потом быстро что-то записывает в блокнот. Когда он возвращается на НП, я в шутку спрашиваю:
— Что, Александр Гордеевич, опять кого на карандаш взял? Прорабатывать будешь?
— Нет, брат, тут дело посерьезнее. Я еще раз убедился, что мало мы людьми занимаемся. Совсем мало знаем подчиненных.
Я не могу выдержать и улыбаюсь:
— Вот-вот, опять оседлал любимого конька!
— Напрасно, комбриг, смеешься! Дело говорю. Всех ли героев бригады мы знаем и отмечаем? Если, скажем, боец, рискуя своей жизнью, спас жизнь товарищу, его, как у нас принято говорить, поднимают на щит славы. О нем пишут листовки, говорят на собраниях, его имя славят агитаторы. И это правильно. Но справедливо ли замалчивать имена тех, кто спас жизнь не одному, а нескольким бойцам?
— Что-то не пойму тебя, — замечаю я. — Кого ты имеешь в виду?
— Ничего, сейчас поймешь. Скажи, ты знаешь такого бойца — Кирилла Безуха?
Я пожимаю плечами:
— Впервые слышу.
— Вот видишь. — Прохорович достает из сумки блокнот, перебрасывает несколько листков. — А этот Кирилл Васильевич Безуха, рискуя жизнью, спас семнадцать бойцов. Он санитар и вынес с поля боя семнадцать раненых, причем с их оружием. Или еще один. Тезка первому — Кирилл Александрович Атанов. Этот за время боев спас семьдесят три человека. Ты представляешь, какой это герой! А его никто не знает. Когда будем представлять к наградам, того и другого надо непременно включить в списки. Ну, а относительно пропаганды их подвигов — это я сделаю через политотдел...
Меня подзывает телефонист Галин:
— Товарищ полковник, из штаба корпуса звонили. Вас с комиссаром срочно вызывают... [136]
В штабе корпуса небывалое оживление и народу что-то больше обычного. Подполковник Яборов сообщает сразу две неприятные новости: заболел и слег Родин и из Москвы прилетела специальная комиссия.
— Зачем комиссия? — удивляется Прохорович.
— Награждать будут. — В голосе Яборова ирония и злость.
— Я серьезно спрашиваю.
— И я не шучу. Шишками награждать будут. Комиссия имеет задание выяснить, почему за неделю корпус успеха не добился, а потери понес большие.
— Об этом надо противника спросить, — заметил я и рассказал одну историю, свидетелем которой довелось быть.
Это было в апреле 1942 года. В штаб Крымского фронта поступила телеграмма от командующего бронетанковыми войсками Красной Армии генерала Федоренко. Он, как и эта комиссия, хотел знать причину больших потерь в танках и имена виновных. Познакомившись с телеграммой, заместитель командующего фронтом по танковым войскам генерал В. Вольский, человек довольно остроумный, чертыхнулся и сказал своему помощнику: «Сообщи: виноваты гитлеровцы. Они, сволочи, стреляли сильно».
Член комиссии полковник М. Ф. Панов, знакомый мне еще по учебе в академии, рассмеялся. Потом он побеседовал с нами. Выслушав наши объяснения, предложил изложить их письменно.
Уединившись с Прохоровичем в пустой окоп, мы быстро изложили на бумаге свои соображения. Основных причин неудачи назвали три: во-первых, перед атакой не подавлялась вражеская противотанковая оборона; во-вторых, на направлении нашего главного удара у противника имелись значительные противотанковые средства и, в-третьих, на подготовку атаки предоставлялось чрезвычайно мало времени, а в результате мы не могли по-настоящему изучить оборону противника, не успевали увязать с соседями вопросы взаимодействия и отремонтировать поврежденные танки.
В подкрепление своих доводов привели такие данные: девяносто три процента потерь танков мы понесли от артиллерийского огня, около четырех — от бомбежек с воздуха. Остальные три процента составляли потери в результате технических неполадок, а также случайных взрывов [137] на вражеских минах. В заключение упомянули об отсутствии в бригадах тягачей для эвакуации с поля боя поврежденных машин, о нехватке запасных частей и изменении их номенклатуры.
Вручая полковнику Панову объяснительную записку, мы попросили передать комиссии, что никаких претензий к руководству корпуса не имеем.
Прошла еще одна ночь. Наступило утро третьего августа. Приказа о наступлении нет, и мы лечим раны. То же самое, вероятно, делает и противник. У него потери не меньше наших.
На всем участке тишина. Лишь изредка прозвучит одиночный выстрел, и снова тихо. Относительно, конечно. В тылу шум не прекращается. Урчат моторами автомашины, доставляя к передовым разные грузы, стучат инструментами танкисты, там и сям раздаются голоса. Но большинство бойцов отдыхают и отсыпаются.
Маслаков «кейфует». Он где-то подхватил это слово и, не узнав значения, употребляет кстати и некстати. Лежа на земле за палаткой, Ваня читает газету. Увидев меня, вскакивает.
— Кейфуй, кейфуй, — останавливаю я его.
Маслаков садится, я опускаюсь рядом. Ваня переворачивает газету и показывает первую страницу.
— Вот, товарищ полковник, здесь война, а в тылу жизнь идет своим чередом. Вместе с военными сводками пишут о спектаклях.
Я выжидательно смотрю на ординарца. Непонятно, что он этим хочет сказать — осуждает или одобряет.
— А что, собственно, в этом особенного? — помолчав, спрашиваю у него.
— Как что? Гитлер кричит, что у нас все плохо и он скоро победит нас, а мы не только воюем, но и всякому такому, — Ваня звучно хлопает ладонью по газете, — внимание уделяем. О чем это говорит? О нашей силе. Значит, мы уверены в себе.
— Ишь ты, философ. Говоришь, будто лекцию читаешь. Определенно у комиссара мудрости набрался.
— А что плохого? Умного человека всегда интересно послушать. [138]
За палаткой вдруг тарахтит полуторка.
— Почта приехала! — кричит кто-то обрадованно.
Тут уж не до разговоров. Оба разом поднимаемся и спешим к полуторке.
Получаю и я весточку. Люба пишет, что живется нелегко, Гарик и Вова заболели малярией.
Жадно вчитываюсь в каждое слово. Письмо короткое. Чувствуется, за переживаниями жене было не до подробностей. И все же она не забыла просьбу сыновей, с которой они всегда обращаются ко мне, и приписала от них, чтобы я покрепче бил фашистов и побыстрее кончал с войной.
Прочитав письмо, я несколько минут стою в расслабленном состоянии. Чувствую, как в груди разливается приятное тепло, хотя в письме нет ничего такого, чему бы следовало радоваться. Наоборот, живется нелегко, дети больны. И все же я счастлив. Счастлив от одного сознания, что они живы, что это моя семья, что в руках моих кусочек моего счастья, самого близкого и кровного, что вот сейчас я тоже возьму в руки карандаш и пошлю в далекий знойный Ташкент весточку от себя.
Ухожу в палатку, поудобнее располагаюсь и начинаю писать. Налетают «юнкерсы», бомбы рвутся недалеко, но сейчас это мне не мешает. За письмом — я как с родными за одним столом. Вижу их лица, слышу их голоса. Хочется дольше продлить эти считанные счастливые минуты забвения. Ведь скоро, очень скоро они пройдут, и, кто знает, может, это последние минуты общения с семьей. И потому черт с ней, этой бомбежкой, свистом осколков, ревом падающих в пике «юнкерсов», содроганиями земли под ящиком, на котором пишу письмо в далекий Ташкент!
Дописываю листок, зову Маслакова и велю ему передать письмо шоферу полуторки, которая задержалась из-за бомбардировки.
Ну вот, теперь на сердце спокойнее, и можно приниматься за привычные дела. Они как раз сваливаются на меня со всех сторон.
Нежданно-негаданно приезжает Кохреидзе. Еще издали машет руками и на ходу сообщает, что привел ожидавшуюся еще вчера роту Т-60.
— Передай их Мельникову, — говорю ему.
После Кохреидзе приезжает помощник по хозяйственной [139] части Мирзоян Ульданов. У него свои заботы. Потом приходит Грудзинский.
Разделавшись с первоочередными делами, я направляюсь к Мельникову, оттуда в батальон к Суху, ненадолго выезжаю к Мирводе. Там меня застает приказ о наступлении.
Уже два часа дня, а атака в четыре.
— Ну вот, — говорю майору, — опять по пословице: на охоту ехать — собак кормить. Как же после этого обойтись без потерь...
Теперь танки остаются в своих бригадах, но и это не помогает. Бой продолжается до сумерек. Противник обороняется зло. За высотой 169.8 сплошное море разрывов.
Пехота продвинулась на каких-то двести метров и намертво залегла. Ее теперь не поднять никакими силами, да и какой смысл. Все равно приблизиться к позициям противника немыслимо.
32-я мотострелковая бригада в ходе боя переместилась левее нас и закрепилась на южных и юго-западных склонах соседней высоты.
У Мирводы не знаю, а у Мельникова пока подбит один танк. Это тот самый КВ, который неделю назад подарил мне Родин.
Задачу мы не выполнили, но врагу нанесли урон. Я с удовлетворением узнаю об успешных действиях противотанковой батареи. Командир ее, старший лейтенант Кузьмин, докладывая мне, еле сдерживает радость. Я это чувствую по его возбужденному, ликующему голосу.
— Батарея вела огонь с закрытых позиций и уничтожила несколько вражеских минометов и пулеметов, три автомашины с грузом и около сорока солдат и офицеров.
— Молодец, старший лейтенант. Передай мою благодарность всему личному составу батареи...
Вечером из штаба корпуса приходит необычный приказ: за ночь все танки закопать на юго-западных склонах высоты 169.8, батарею ПТО выдвинуть на северо-западный склон.
— Выходит, симптомы подтверждаются, — резюмирует Грудзинский. — Противник, видно, действительно готовится к наступлению.
Незаметно сгущаются сумерки. Догорает тонюсенькая полоска заката, становится ярче блеск звезд. Луны нет, [140] и самолеты противника нас не беспокоят. К полуночи с помощью саперов танкисты и артиллеристы заканчивают окопы для машин и огневые позиции для противотанковых пушек.
Все вроде сделано, можно, пожалуй, и отдохнуть. Не тут-то было. Помешал Маслаков:
— Товарищ комбриг, вас с комиссаром вызывают в корпус!
Тяжело передвигая свинцовые ноги, шагаю к броневику.
В штабе корпуса от знакомого офицера связи узнаем, что Родин серьезно заболел. Побывавший днем член Военного совета 1-й танковой армии бригадный комиссар В. М. Лайок настоял, чтобы он лег в госпиталь. За командира корпуса остался А. А. Пошкус.
Все уже в сборе. В просторном штабном автобусе, освещенном лампочкой от автомобильной фары и двумя свечами, — заместитель командующего армией генерал Новиков, военком корпуса Андреев. Здесь же майор Мирвода и полковой комиссар Кузнецов. За ними вижу еще около десяти командиров. Из полутьмы с дальнего конца стола на меня пристально смотрят чьи-то глаза.
— Ба, Петр Павлович! Вот встреча!
Я всматриваюсь и узнаю А. В. Морозова, бывшего политработника своего полка. В феврале в Крыму нас с Александром Васильевичем ранило. Из Крыма попали в один госпиталь. Но после лечения наши пути разошлись.
— Ты как здесь? — спрашиваю тихонько и сажусь рядом.
— Да вот, в вашу армию попал. В командиры определили, временно конечно. Дали танковый батальон...
Густой голос генерала Новикова прервал наш разговор.
— Начнем, товарищи. Кажется, все в сборе.
Генерал встает, обводит взглядом присутствующих. Держится он просто, не подчеркивая своего положения. Скупые, неторопливые движения его, невысокая фигура и лицо мне кажутся удивительно знакомыми. Такое впечатление, будто до войны я встречался с ним. Но где? Припомнить не могу.
Генерал говорит, что по поручению командарма он пригласил нас, чтобы вкратце ориентировать в оперативной обстановке и предстоящих боевых действиях. Но до этого следует решить два организационных вопроса. [141]
— Вам уже известно о болезни Георгия Семеновича Родина, — продолжал Новиков. — Есть основания опасаться, что вернется он не скоро. Командиром корпуса назначен пока товарищ Пошкус. И стало быть, теперь кто-то должен временно возглавить штаб. Хотелось бы знать мнение командования корпуса. Кого, например, предложите вы, товарищ Андреев?
— У нас с Александром Адамовичем имеется единое мнение, — ответил комиссар корпуса. — Он скажет.
Пошкус доложил, что в штабе корпуса много вакантных должностей, и, если бы помогли укомплектовать штаты, он смог бы совмещать две должности.
— Очень хорошо, — соглашается Новиков. — Постараюсь помочь вам. А теперь перейдем ко второму вопросу. — В голосе Новикова послышались металлические нотки. — Дело в том, товарищи, что в одной из частей вашего корпуса произошел возмутительный случай. Перед самой атакой почувствовал себя плохо командир батальона тридцать второй бригады и ушел в медпункт. Ушел, не доложив командиру бригады, не дав своему заместителю никаких распоряжений относительно предстоящего боя. Надо ли говорить, что в атаке батальон действовал неорганизованно и понес напрасные потери. И самое обидное, что подполковник Хорошев не придал этому позорному случаю должного значения. Командующий армией принял решение командира батальона предать суду военного трибунала. Товарищ Хорошев отстранен от командования бригадой. У нас нет возможности предложить кандидатуру взамен, так что выдвигайте сами из наличного командного состава. И опять я должен спросить мнение командира и комиссара корпуса.
Андреев переглядывается с Пошкусом и тут же называет мою фамилию. Александр Адамович утвердительно кивает головой. По быстрому обоюдному согласию их я сразу понял, что мое назначение в 32-ю бригаду предрешено заранее.
Оборот столь неожиданный, что я теряюсь и молчу. Не хочется расставаться с пятьдесят пятой. Я командую ей немного, но сжился с ней, а после прошедших боев она стала еще дороже. К тому же мне не улыбается менять профессию танкиста на пехотинца. Надо протестовать. Но едва открываю рот, Новиков с улыбкой протягивает руку: [142]
— Поздравляю, Лебеденко! Принимайте бригаду!
— Товарищ генерал, — вырывается у меня вопль отчаяния, — тогда прошу об одном: не отнимайте у меня танковой бригады.
— А не трудно будет, полковник?
— Справлюсь, товарищ генерал. Тем более что моя бригада малочисленна, в ней теперь даже полного танкового батальона не наберется.
— Хорошо, — соглашается Новиков. — Только учтите, спрашивать будем вдвойне.
После этого генерал сообщает, что задача корпусу меняется. Вместо объявленной обороны с утра предстоит новая атака. 4-я танковая армия, продолжая наступление, встретила сильное сопротивление противника на подступах к Верхней Бузиновке. Наша армия имеет целью облегчить положение 4-й танковой.
На краю глубокого с обрывистыми склонами оврага крепко вцепились в землю корнями два могучих дуба. Они единственные здесь и со всех сторон открыты ветрам. И ветры основательно потрудились, чтобы сломить непокорных зеленых великанов. Покривили стволы и толстые ветви. И все же осилить деревья не смогли. С каждым годом дубы все глубже пускали корни, крепли, раздавались вширь и ввысь, с каждой новой весной все гуще одевались листвою, предохраняя от солнца родник на дне балки. Под защитой их у самого склона разрослась небольшая рощица дубняка.
В тени этих великанов в узких щелях и крохотных землянках разместился командный пункт 32-й мотострелковой бригады. Ночью сюда перебрался и КП 55-й. Грудзинский выбрал для него самое прохладное место — низ балки у ручья.
Прислонившись спиной к дубу, я диктую приказы. Первый — о вступлении в командование, второй — о подготовке к завтрашнему наступлению. Сегодня 4 августа, стрелки на циферблате показывают восемь утра, так что впереди у нас целый день и ночь.
Смещенный комбриг подполковник П. И. Хорошев — под вторым деревом. Лежит на груди, подперев голову руками. Иногда я обращаюсь к нему с вопросами. Петр Иванович нехотя поворачивает в мою сторону обветренное, [143] морщинистое лицо, равнодушно отвечает и снова принимает прежнюю позу. По его измятой фуражке беззаботно путешествует божья коровка. Она перебирается на рукав и ползет вверх к плечу.
Хорошев делает вид, что ему теперь на все наплевать: сняли — тем лучше для него, спокойнее, не надо ни за что отвечать. В действительности это совсем не так. По его расстроенному виду, но невольно потухшим, красным от бессонницы глазам легко понять, что он сильно переживает. Очевидно, в подобную ситуацию попал впервые и никак не думал, что с ним может такое случиться. Тем более что всегда был на хорошем счету, привык к похвалам. Я думаю, бывший комбриг переживает не только из-за наказания: за неоправданные потери людей судит еще своя совесть, причем судит без всякой скидки.
Петр Иванович мог бы отправиться во второй эшелон бригады и там ждать окончательного решения своей судьбы, но почему-то задерживается на КП. Должно быть, на что-то еще надеется. Вдруг командование передумает...
К подполковнику часто подходит военком бригады старший батальонный комиссар Ванин, молчаливый шатен с задумчивыми ласковыми глазами. Пригнувшись, он тихо переговаривается с Хорошевым, предлагает ему папиросы. А сейчас кладет на бумагу кусок вареного мяса и хлеб. Подполковник садится, нехотя откусывает и так же нехотя, поглощенный невеселыми мыслями, жует. Комиссар садится рядом, закуривает и задумчиво молчит, изредка бросая на соседа внимательные взгляды.
Мне нравится заботливость Ванина. Сразу видно, что эти двое жили душа в душу и обоим тяжело расставаться.
Иногда комиссар посматривает на меня. В глазах мелькает любопытство. Не иначе хочет понять, что я за человек, стою ли прежнего командира.
Но вот приказы готовы и подписаны. Можно отправиться в батальоны, проверить их состояние, познакомиться хотя бы с командирами.
Подхожу к Хорошеву:
— Петр Иванович, ладно тебе терзаться. Ну, проштрафился, так с кем не бывает? В другой раз будешь осмотрительнее.
— Верно, шут его дери, — соглашается подполковник. — Надо быть расторопнее. — И с ожесточением трет заросший подбородок. [144]
— Смотри, — шучу я, — схлопочешь еще выговор за щетину. — Побрейся. — И уже серьезно: — Не к лицу тебе на виду у всех раскисать. Возьми себя в руки. Да, еще вот что. Я пойду в подразделения, а ты тут в случае чего прими меры.
Хорошев удивленно вскидывает голову.
— Ну мало ли что потребуется, — отвечаю на его немой вопрос. — Ты распорядись, если что.
— Непременно, Петр Павлович. — И впервые за все утро лицо его светлеет.
Меня сопровождает начальник артиллерии бригады, невысокого роста, крепко сбитый майор.
Сразу за КП попадаем на позиции артиллерии. Среди поля пшеницы, повернув дула к противнику, стоят три батареи противотанковых орудий.
— Ого, внушительная сила! — вырывается у меня. — В наступлении их используете?
— Это же противотанковые пушки, товарищ полковник.
— Ну и что? Вы считаете, что средства противотанковой обороны нельзя использовать для поддержки пехоты в наступлении?
— Как именно?
— Огнем с закрытых позиций.
Майор пожимает плечами, удивляясь моей «непонятливости».
— Товарищ полковник, эти орудия не приспособлены для стрельбы по невидимым целям...
— Знаю, знаю, что вы скажете, — прерываю я его. — В батарее нет буссолей, средств связи, расчет обучен только ведению огня прямой наводкой, для создания смещенных наблюдательных пунктов у вас нет людей. — Меня злит этот майор. Незнание элементарных вещей можно простить молодому и еще неопытному Кузьмину, но не начальнику артиллерии крупной воинской части. «Да он прекрасно все знает, — с раздражением думаю я, — просто не хочет шевелить мозгами». — Показав, что я кое-что смыслю в артиллерийском деле, спрашиваю:
— Вы все еще уверены, что ничего нельзя сделать?
Майор мнется:
— Понимаете, на это нужно время...
Мне окончательно все ясно. Тоном, исключающим возражение, говорю: [145]
— Ну вот что. Времени у вас достаточно — целые сутки. И пожалуйста, организуйте так, чтобы завтра в наступлении орудия работали эффективно. Проверю это сам. А сейчас можете идти выполнять это приказание...
Дальнейший обход продолжаю с Маслаковым. Ваня, малость поднаторевший в военных вопросах, замечает, что пехота неплохо применилась к местности.
Я это прекрасно вижу. Люди добротно, используя рельеф, зарылись в землю, искусно замаскировали окопы, огневые позиции пулеметов и минометов. По этому и кое-каким другим признакам делаю вывод, что бойцы так основательно зарылись неспроста и поднять их в новое наступление будет совсем нелегко. Конечно, если прикажут, они пойдут в атаку, но не с той охотой и душевным накалом, какие требуются для успеха боя.
Чтобы прощупать настроение бойцов, завожу разговор о предстоящем наступлении. Встречают это сообщение без того энтузиазма, какой был неделю назад. Замечаю, что страха перед смертью и боязни противника нет, но и нет того подъема боевого духа, что был.
Подхожу к рослому бойцу в каске набекрень, орудующему саперной лопатой. Присаживаюсь на бруствер, предлагаю закурить. Боец интересуется обстановкой на фронте. Я рассказываю о наступлении 4-й танковой армии, о том, как она вклинилась в оборону противника, и разъясняю, что мы обязаны помочь танкистам активными действиями. После этого спрашиваю, готов ли он завтра наступать.
Боец отвечает вяло:
— Раз надо, будем наступать. Только трудно, сил у нас мало.
Не очень охотно откликается на разговор о наступлении и командир минометного расчета комсомолец ростовчанин Исаев. Мне рассказали, что в последнем бою его миномет уничтожил около тридцати гитлеровцев. Когда спрашиваю его, как это произошло, он оживляется, живописуя подробности. Но как только речь заходит о завтрашней задаче, сразу тускнеет:
— Да разве фрица собьешь? Артиллерии у него больно много, ну и опять же самолетов.
Когда боец так думает, это совсем плохо. Многодневные бесплодные атаки незаметно надломили наступательный дух людей, постепенно породили в бойцах неверие в [146] свои силы. Тут же решаю, что следует поговорить с комиссаром бригады об усилении воспитательной работы. Прежде всего коммунистов, комсомольцев надо поднять. А если с таким настроением завтра наступать, ничего путного не выйдет.
Когда возвращаюсь на командный пункт, начальник штаба мотострелковой бригады докладывает, что на нашем участке все спокойно.
— А что за стрельба слева?
— Это у ваших танкистов...
Связываюсь по телефону со своим НП. Трубку берет Асланов.
— В чем дело, Ази Ахадович?
— В лощине южнее высоты сто пятьдесят три разведка обнаружила движение. Замечен подход автомашин с пехотой. Вот наша противотанковая батарея и обстреливает район...
Налетает вражеская авиация, и разговор с Аслановым прерывается. Это за сегодняшний день уже седьмая бомбежка.
Торопливо бьют наши зенитки. Один из сопровождающих «мессершмиттов» валится на крыло, потом на нос и, наконец, беспорядочно кувыркаясь, падает. Летчик выбрасывается с парашютом.
Отряжаю на поимку его троих бойцов. Минут через двадцать они приводят здоровенного белобрысого парня. Пленный как пленный, ничего особенного. В глаза не смотрит, голову клонит к носкам собственных сапог. Знающих немецкий язык на КП нет, и я велю отправить летчика в штаб корпуса.
И снова «юнкерсы». До темна они еще раз пять появляются над нашими боевыми порядками и жестоко бомбят.
Часу в десятом вечера доставляют разведсводку. В лощине возле Липо-Логовского обнаружено скопление танков — около шестидесяти машин — и артиллерии.
— Все накапливают силы, — замечает Грудзинский и задумчиво трет переносицу. — А у нас они тают... Интересно знать, когда он начнет.
Начальник штаба имеет в виду предполагаемое наступление противника. Меня самого уже не первый день тревожит этот вопрос. Тревожит и то, что вверху, как [147] мне кажется, накапливанию врагом сил не придают должного значения. В противном случае нас бы хоть предупредили о возможной опасности. Но там молчат, словно ничего особенного не происходит. Неужели командование армии считает, что неприятель наращивает мощь лишь для того, чтобы сдерживать наши ослабевающие с каждым днем атаки?
У палатки тарахтит мотоцикл. Это посыльный из штаба корпуса. Он привез обещанный письменный приказ о наступлении.
В приказе все прежнее: дух, стиль, содержание. Разница только в деталях.
Начало атаки в пять утра. Одновременно с нами наступают соседи: справа — 131-я стрелковая дивизия, слева — 399-я.
— Откуда последняя взялась? — удивляюсь я.
Грудзинский разъясняет, что ночью она сменила 884-й полк, который вернулся в свою 196-ю дивизию.
— Ах так? Ну вот, а ты сетуешь, что у нас пополнений нет, — говорю подполковнику. — Целая дивизия подошла. Кстати, как теперь фронт армии выглядит?
— Пожалуйста, смотрите. — Грудзинский склоняется к карте и ведет по ней острием карандаша. — Вот здесь, на правом фланге, у самого Дона, стоит сто тридцать первая дивизия, поддерживаемая сто пятьдесят восьмой танковой бригадой. К западу от нее занимает полосу наш корпус. Левый сосед наш теперь вот эта самая новая триста девяносто девятая дивизия, а еще левее ее, в районе Скворино, действует двадцать третий танковый корпус.
— Интересно, как там Лебедев чувствует?
— Наверное, тоже порядочно общипанный, — предполагает Витольд Викентьевич. — Ведь и там идут сильные бои. — Затем, ведя дальше карандашом, продолжает: — За двадцать третьим корпусом — позиции сто девяносто шестой стрелковой дивизии. Здесь у нас стык с шестьдесят второй армией... Так вот, если по этому перечню судить, вроде бы и внушительно звучит. На самом же деле, кабы не пехота, так и фронт нечем держать.
Приходит Прохорович. Мы садимся за составление приказа по бригаде, потом вызываем командиров, связываемся с соседями, высылаем разведку, — словом, готовимся еще к одному наступлению. [148]
Перед атакой наши артиллеристы и минометчики пропахивают передний край вражеской обороны. К сожалению, у противотанковых батарей оказался небольшой запас фугасных снарядов. Бронебойные же для поражения живой силы не годятся.
Еще не успели смолкнуть разрывы, как наши двинулись в атаку. Впереди идут танки, но их немного. В 55-й бригаде — одиннадцать, в 39-й, у Мирводы, — десять.
Как и прежде, — я уже это приметил — наступление поначалу разворачивается неплохо. Противник ведет какой-то вялый беспорядочный огонь. Не встречая активного сопротивления, пехота довольно быстро продвигается примерно на полкилометра.
Но тут, словно спохватившись, гитлеровцы усиливают огонь. С каждой минутой он крепчает, снаряды ложатся все плотнее, и пехота залегает. Танки, прорвавшиеся за первую линию обороны фашистов и ринувшиеся было ко второй, тоже вынуждены остановиться и укрыться в складках местности.
Минут через тридцать огонь противника слабеет. Тогда танки вновь идут вперед. За ними поднимается пехота. И опять сильный заградительный огонь прерывает атаку, заставляя пехотинцев плотнее прижиматься к земле, а танкистов — искать укрытия.
Так продолжается часа четыре подряд. Волны атак следуют одна за другой, через тридцать — сорок минут, но, не прокатившись и полторы сотни метров, затухают. А потом на наступающих обрушивается вражеская авиация.
— Почему не продвигаетесь? — сердито спрашиваю по телефону командиров батальонов.
— Через огонь не пробиться, товарищ полковник. Прямо голову не дают поднять.
Я и сам отчетливо вижу, что творится в передних рядах, но с меня требуют наступать, только наступать, и я кричу в трубку:
— Вперед! Поднять людей и вперед! Головой отвечаете за выполнение приказа!
— Есть, вперед! — хрипят осипшими голосами комбаты.
И снова вижу в бинокль, как тыкаются в разные стороны танки, поднимается и короткими перебежками [149] устремляется вперед пехота, как опустошающими смерчами проходятся по ее рядам разрывы, и люди разом падают ниц, лежат недолго, до того, как где-то сбоку и чуть впереди взметнется фигура ротного, и снова поднимаются и с жуткой отчаянностью пытаются пробиться через сплошную завесу огня.
Сливая свои голоса в один мощный непрерывный гул, бьют и бьют орудия, с противным кряканьем рвутся мины, трещат автоматы и пулеметы, а сверху с хватающим за сердце завыванием падают и взмывают бомбардировщики.
Бомбят даже истребители Ме-109. Они сбрасывают какие-то особенные бомбы, которые рвутся в воздухе, метрах в пятнадцати — двадцати над землей, и сверху поражают людей осколками. Таких «авиашрапнелей» мы еще не видели.
Вражеская авиация обрабатывает не только передний край, но частенько прогуливается по всей нашей глубине, по артиллерийским позициям и тылам. Перепадает и нам на НП, только успеваем отряхиваться.
К полудню появляются и наши бомбардировщики в сопровождении истребителей. Но бомбят они только передний край обороны противника, скоро улетают и больше не показываются. А их поддержка так необходима сейчас! Прошлись бы они несколько раз по глубине гитлеровцев да по артиллерийским позициям, по скоплениям танков — совсем бы иная картина была. Но что делать! Авиации у нас не хватает, она нарасхват, и где-то, очевидно, нужда в ней острее, чем у нас.
На обширной равнине колыхается синеватое марево, сильно пахнет гарью. Перевалило уже за вторую половину дня, а напряжение боя не только не спадает, а, напротив, все нарастает.
На левом фланге мотострелковой бригады, где действуют танки Мельникова, противник неожиданно переходит в контратаку. Наши бойцы даже обрадовались этому. До сих пор неприятель укрывался в окопах и достать его было нелегко. А тут он сам вылез в открытое поле. Теперь-то уж можно отвести душу по-настоящему.
И отводят душу. Даже авиация гитлеровцам не помогает.
Там и сям на левом фланге бригады разыгрываются [150] короткие, но жаркие схватки. Наших бойцов отлична поддерживают танки и артиллерия.
В бинокль я вдруг замечаю, как по лощине, что в стыке с соседом, во фланг нашим подразделениям ползут вражеские танки. Ползут медленно, будто крадучись. Судя по тому, что по ним не стреляют, наши их не видят.
Вызываю по телефону командира противотанковой батареи. Но опасения мои напрасны. Оказывается, артиллеристы следят за врагом и только подпускают его поближе, чтобы бить наверняка.
Я слежу за приближением танков и с волнением жду выстрелов. Но за трескотней пулеметов, полосующих гитлеровскую пехоту, и за хлопаньем наших танковых пушек ничего не слышу. Вижу только, как первая фашистская машина, показавшая из-за высотки свой передок, вдруг словно спотыкается и замирает.
Веду бинокль правее, туда, где стоит стрелявшее противотанковое орудие. Артиллеристы, смотрю, суетятся, спешно загоняют в казенную часть новый снаряд. Наводчик, прильнув к прицелу, наблюдает за выходом из лощины. Заряжающий уже держит в руках следующий снаряд.
Второй танк пытается выскочить из лощины рывком, на большой скорости. Но и это не помогает. Едва только в поле зрения появляется темная башня, орудие коротко дергается назад и чуть подскакивает от отдачи. Второй танк тоже замирает, задрав к небу ствол пушки. Из стального чрева его начинает валить густой дым.
Остальные вражеские машины не стали искушать судьбу и повернули назад...
Я с удовлетворением наблюдаю, что, несмотря на численное превосходство, противнику не удается поколебать стойкость наших бойцов. 1-я рота 3-го мотострелкового батальона, против которой пришелся основной удар противника, с честью выдержала испытание и заставила контратаковавшего неприятеля отступить. А ведь в ней, как мне потом доложили, осталось всего двадцать два человека. Большую выдержку и мужество проявил командир роты лейтенант Дроздов.
На НП непрерывно звонит телефон, прибывают связные. Судя по донесениям, гитлеровцы несут большие потери и контратака их захлебывается. По первым данным, [151] только батальон Мельникова уничтожил четыре танка, три бронетранспортера, два орудия, несколько пулеметов и минометов и до роты солдат.
Я сам вижу и интуитивно, каким-то шестым чувством, улавливаю, что еще немного — и враг окончательно выдохнется. И действительно, сделав еще одну попытку отбросить нас, противник возвращается на исходные позиции.
Но огонь с его стороны еще долго не умолкает. В отместку за сорванную атаку фашисты вновь бросают на нас авиацию.
К исходу дня, уставший, с разбухшей от грохота головой и пересохшим горлом, покидаю наблюдательный пункт и спускаюсь в балку к ручью. Стаскиваю гимнастерку и долго, с удовольствием полощу лицо, руки, грудь. В мыслях одно желание — скорей бы темнота, тогда и фашистская авиация успокоится.
Освежившись холодной родниковой водой, подхожу к Хорошеву. Он весь день так и провел на одном месте, в тени дубов. Предупреждаю его, что иду проверять своих танкистов. Подполковник рассеянно, думая о чем-то своем, смотрит на меня и машет рукой, дескать, иди куда хочешь, меня все это теперь мало интересует...
Со мной Прохорович и наши ординарцы. Вот и овраг, где расположился со своим хозяйством Мельников. Сколько здесь новых воронок, буквально нет живого места.
Капитан сильно осунулся. Отплевываясь от пыли, набившейся в рот, жалуется на потери:
— Всего полдесятка машин на ходу осталось. А семидесяток — ни одной. Уж очень горючие...
Мне не надо пояснять, что кроется за словом «горючие». У Т-70 слабая броня и два мотора. В один из них угодит снаряд, и вот тебе пожар. Вообще, горят эти машины чаще других.
Прохорович с комиссаром батальона отправляются проведать раненых, потолковать с ними и заодно проследить за их эвакуацией в тыл. Мы с Мельниковым остаемся одни. Сидим, привалившись спиной к танку, курим и молчим.
Темень охватила уже почти все небо, лишь на западе, сокращаясь на глазах, догорает узенькая светлая полоска. [152] Там то и дело вспыхивают отблески, порой оттуда доносятся приглушенные расстоянием раскаты.
— Гроза, что ли? — произносит комбат.
Я молчу. За день накричался, и теперь даже языком шевелить трудно. Долго бездумно смотрю на багровые отблески. Иногда лениво шевелится мысль, что и в той стороне фронт, там проходят позиции 399-й стрелковой дивизии.
В стороне движутся две темные фигуры. В руках их угадывается плащ-палатка, в ней они несут стонущего человека.
— Кого это ранило? — кричит Мельников.
— Машу, телефонистку, — слышится в ответ голос санитарки.
— А ну, подождите!
Мельников спешит туда. За ним иду я.
Маша лежит с закрытыми глазами. Тонкое красивое лицо ее искажено гримасой страдания. Ноги укутаны шинелью.
— Что с нею? — спрашиваю санитарок.
— Шла линию исправлять. Рядом мина упала.
Маша с усилием поднимает веки, нащупывает взглядом меня:
— Товарищ комбриг, это вы? Как же я теперь без ноги? — На глаза ее навертываются слезы.
Как могу, успокаиваю:
— Ничего, Машенька, это не самое страшное. И без ног люди живут. Все будет в порядке. Выздоравливай. И пиши нам.
— Спасибо, Петр Павлович. А вы, родные, бейте фашистов без пощады.
Машу уносят. Мельников смотрит вслед, вздыхает и с неожиданной для него теплотой произносит:
— Хорошая девушка. Жаль, такая молодая и без ноги...
За спиной раздается лязг гусениц. Оборачиваемся.
— Вот это здорово! Еще одна машина вернулась, — радостно сообщает Мельников.
Это семидесятка. Механик-водитель сержант Михаил Лукьяненок выбирается из танка. Докладывает, что днем во время боя машину их подбили. Повреждения, хотя и небольшие, получили оба мотора. Исправить их [153] удалось только к вечеру. А как начало темнеть, Лукьяненок завел танк и — наутек.
— Где командир экипажа? — осведомляется комбат.
— Ранен. Я его отправил на медпункт, — отвечает танкист.
Возвращаюсь на НП 32-й мотострелковой бригады. Начальник штаба уже собрал командиров подразделений.
Подвожу итоги боя. Хвастаться нечем. Потери довольно ощутимые, и задача не выполнена. Правда, противнику досталось, он отдал даже часть территории. Правофланговый батальон бригады занял вражеские окопы, но они под перекрестным огнем, и сообщение с ними затруднено. Поскольку тактической ценности отвоеванный участок не представляет, я приказываю отвести батальон на прежние позиции.
Разведка установила усиленное движение автоколонн с вражеской пехотой и боевой техникой.
Очень кстати прибыл капитан Самсонов из штаба корпуса. Он коротко информирует нас о положении на других участках. Из его сообщения стало ясно, что в целом наступление сорвалось. Правда, вначале имела территориальный успех 399-я стрелковая дивизия. Но к вечеру враг подтянул туда силы с других участков и при поддержке авиации перешел в контратаку. В результате наши отошли в исходное положение.
Так закончился двенадцатый день боев. [154]