У высоты 169.8

Проснулся я часа через два так же внезапно, как и заснул. Звезды поблекли, и небо на востоке посветлело. На броне танка, точно прозрачные заклепки, стыли крупные капли росы.

Обильная роса лежит на траве. От этого издали степь кажется огромным молочного цвета озером.

Маслаков видит, что я потянулся, и нараспев, на манер старьевщика, тянет:

— Вот вода похолодже, вот потёпле.

Я встаю.

— Товарищ комбриг, выбирайте по своему мотиву, — и показывает два котелка.

Мне захотелось воды «похолодже».

— Ну-ка давай вот этой. На спину.

Приятные бодрящие струйки растекаются по плечам и рукам. Вытираюсь, выпиваю вместо чая полкружки холодной воды и берусь за бинокль.

Чтобы лучше осмотреться, взбираюсь на башню своего танка. Настраиваю линзы по глазам и навожу бинокль на Ложки и совхоз «10 лет Октября». В редеющей утренней мгле видны строения. Возле них ни движения, ни дымка. Но на северной окраине Ложков замечаю несколько движущихся на север бронетранспортеров. Похоже, что они покидают село. Стало быть, разведчики не ошиблись, сообщив, что противник уходит из Ложков и совхоза. Видно, их напугало наше вклинение и угроза оказаться отрезанными.

— Макаров! — кричу я лейтенанту. — Садись в броневик [77] и быстрее в тридцать девятую. Передай Румянцеву, что немцы уходят из Ложков.

Перевожу бинокль направо, к своим позициям. Там пока спокойно.

Но что это? Сзади вдруг возникает низкий, словно идущий из-под земли, гул. В чистом прозрачном воздухе он нарастает и, усиленный эхом, несется вниз по балкам, по донской пойме. И тут же начинает дрожать земля.

Я оборачиваюсь в сторону низины, скрытой от нас косогором, и вижу, как по направлению к нам несутся танки. Они широкие, много больше наших тридцатьчетверок. Один вид их внушает трепетное почтение.

— Так это же КВ! — радостно восклицает Николаев.

Очевидно, это и есть обещанная помощь. Я соскакиваю на землю. Нужно встретиться с их командиром, договориться о совместных действиях.

Но что такое? Танки уже в расположении бригады, а скорости не снижают. Бросаюсь навстречу головному, руками даю сигнал «Стой!» и тут же отскакиваю. Машина, чуть не задев меня, проносится мимо. В лицо бьет тепло нагретого металла. Пробую остановить вторую, мчащуюся правее, но безуспешно. Не внимают и Николаеву, тоже пытавшемуся задержать хоть один танк.

Перестраиваясь на ходу в боевой порядок, тяжело сминая грунт, десятка КВ с ревом выносится на склон высоты, с достоинством богатырей переваливает гребень и скрывается из виду.

С минуту я стою в полном смятении и облизываю вдруг пересохшие губы. С внезапно свалившейся усталостью приваливаюсь спиной к прохладной броне своей тридцатьчетверки.

Подходит Николаев, тоже расстроенный. Возмущенно говорит:

— Куда их черт понес без разведки?! Должны же они знать, что там у немцев все настороже, и танки и артиллерия.

Комиссару вторит подошедший Грудзинский:

— Разведчики Суха обнаружили впереди противотанковые минные поля.

За высотой вдруг вспыхивает перестрелка. Среди бешеного хора вражеских орудий с трудом улавливаются глуховатые ответы танковых пушек. [78]

Грохот за курганом длится несколько минут. Постепенно выстрелы становятся реже и наконец совсем смолкают. Устанавливается тишина. Жуткая, напряженная, полная неизвестной пока еще трагедии.

Но вот из-за гребня, задрав к бледному утреннему небу мощную грудь, показывается КВ. Не торопясь, огибая воронки, он спускается по склону и, как бы остывая от пекла, из которого только что вырвался, медленно проходит вблизи нас. На броне лежит человек. Он приподнимает голову и тут же бессильно роняет ее.

Мы спешим к танку. На башне три вмятины и большая пробоина в борту. Лежащий на броне — в звании капитана. Он пытается сесть, но не может. Левая рука его безжизненно болтается. По измазанным маслом, пороховой копотью и кровью щекам катятся редкие, но крупные слезы. Глаза лихорадочно блестят.

Завидев нас, капитан вдруг всхлипывает, икая, давясь словами, начинает нервно выкрикивать:

— Та-а-нки... про-о-пали та-а-анки...

Из его бессвязной речи мы с трудом поняли, что, перевалив высоту и спустившись к ее подножию с северной стороны, КВ уткнулись в минное поле. Произошло замешательство. Этим воспользовалась вражеская артиллерия, без хлопот расстреляв неподвижные танки.

Капитан плачет без стеснения, как ребенок, скрипит зубами и молотит здоровой рукой о броню.

— Перестать! — кричу я что есть силы. — Вы кто — командир или тряпка!

Приподняв голову, раненый смотрит на нас страдальческим, но осмысленным взглядом и неожиданно спокойно говорит:

— Извините, товарищ полковник. Нервы...

— Вы кто будете? — так же спокойно спрашиваю у него.

— Я офицер штаба сто пятьдесят восьмой тяжелой танковой бригады. Наш танковый батальон получил задачу через эту высоту прорваться в Липо-Лебедевский, занять его и удерживать до подхода главных сил. Комбат должен был кроме сто тридцать первой стрелковой дивизии связаться с командиром двадцать восьмого танкового корпуса. Но из-за недостатка времени ограничился сведениями, полученными из дивизии. Что из этого получилось, видите сами. [79]

— Да уж видим, — отвечает Николаев, гневно сверкнув глазами. — Судить за такое надо.

— Там, за высотой, хуже всякого суда было.

— Почему не остановились, когда мы сигналили? — спрашиваю у офицера.

— Комбат очень торопился. Ему приказали занять Липо-Лебедевский до появления вражеской авиации.

Подоспевшие медсестра и санитары занимаются раненым.

Гибель прекрасных машин произвела удручающее впечатление.

Говорят, мертвые сраму не имут. Действительно, тяжело осуждать тех, кто поплатился за свою ошибку и халатность жизнью. Но нельзя и оправдывать мертвых за пренебрежение элементарными истинами, ибо горький опыт их должен учить живых. Конечно, виноват в происшедшем и командир тяжелой танковой бригады, не удосужившийся связаться со штабом нашего корпуса, и кто-то в штабе армии, не обеспечивший его добротной информацией. Но в первую очередь вина ложится на командира батальона. Останови он машину по нашему требованию, и нелепой трагедии не произошло бы.

* * *

Между тем танки Румянцева миновали село Ложки и выбрались на косогор. Противник отошел к высоте 169.8, что километрах в двух западнее нас. Румянцев продвигается, почти не встречая сопротивления.

— Через четверть часа начнем и мы, — говорю Николаеву, смотря на часы. — Только будем действовать в километре восточнее того участка, где атаковали КВ.

Уже совсем рассвело. Заалел на востоке горизонт, поголубело небо над головой. И вот из-за края степи брызнули лучи солнца, и позолотой оделись вершины курганов и деревья. Заискрились, засверкали росные травы. Первые свежие тени легли на землю.

День 27 июля начинается во всем своем великолепии. Но и он уже гудит войной, и под его лучезарным сиянием уже шествует смерть, и каждый чувствует на себе ее дыхание, хотя и не думает о ней. И все готовятся к ней, не к тому, разумеется, чтобы пасть, а чтобы победить. Но кому-то все равно суждено пасть, а кому-то победить, ибо третьего на войне не дано. Только — жизнь или [80] смерть. Тот, кто сегодня останется живым, завтра снова будет стоять перед дилеммой: жизнь или смерть, и, конечно, будет всеми силами драться за жизнь. Не только физическую, но и духовную, ибо победа фашизма это хуже собственного небытия, это попрание всего святого, что есть у нас и у других, это рабство, это жизнь на коленях. И потому только — жизнь или смерть. И так с каждым новым восходом солнца, до того самого далекого и неизвестного дня, когда где-то там на западе, на чужой земле, у чужих городов и сел, не отгремит последний в этой небывало ожесточенной гигантской битве выстрел.

Задумавшись, я смотрю, как подходят отремонтированные за ночь танки.

Наконец все готово. Пора выступать и нам. Румянцев уже поровнялся с нами. Одна за другой трогаются с места боевые машины и, грозно ворча, двигаются за головной, из люка которой выглядывает широколицый лейтенант Перцев.

За Т-34 спешат проворные семидесятки второго батальона. Их всего шесть.

Мотострелково-пулеметный батальон Суха, сдав свой район пехоте 131-й стрелковой дивизии, грузится на машины. Он тронется вслед за танками.

Мы с комиссаром: взбираемся на гребень высотки. Она хотя и меньше той злополучной 174.9, но все же позволяет разглядеть позиции противника.

В полутора километрах почти прямо перед собой видим более десятка длинноствольных орудий. Они развернуты в ту сторону, откуда вынеслись в шальную атаку тяжелые танки 158-й бригады. А вот и КВ, замершие вдоль широкой дороги между селами Липо-Логовский и Липо-Лебедевский. Пушки их нацелены на вражеские батареи. Не видны, но угадываются тяжелые раны в металлических мощных, но теперь безжизненных телах. Весь их внешний вид свидетельствует о том, что ими управляли отчаянно смелые люди. Несколько машин еще густо дымят.

Вражеские орудия тоже молчат, и расчетов возле них не видно. Две установки заметно осели на бок. С ними расправились наши КВ.

Еще дальше, в глубине обороны противника, сверкают орудийные вспышки. Звуки разрывов слышны западнее. Очевидно, стрельба ведется по танкам Румянцева. [81]

Откуда-то прилетает снаряд и ухает недалеко. Должно быть, нас приметили. Сразу же спускаемся, минуем заросшее густой пшеницей поле и взбираемся на другой гребень. Озадаченные, останавливаемся.

Метрах в шестистах от нас виднеются огромные скирды соломы. Из них вырываются языки пламени. Правее скирд стоят пять танков и тоже ведут огонь вправо. Отвечает ли им противник — не поймешь. Только один из наших танков вдруг начинает дымить.

Высунувшись по пояс из люков, мы пытаемся разобраться в происходящем.

— Слушай! — возбужденно кричит Николаев. — Вон те танки, что правее скирд, румянцевские, а в скирдах замаскированы фашистские.

— Да ну-у, — сомневаюсь я. — Неужели наши их не видят?

— Не веришь? — горячо убеждает меня комиссар. — А я говорю — факт. Голову на отсечение. Давай выбьем их, а?

Николаев в восторге от своей догадки. Возможно, он и прав.

— Ладно, — соглашаюсь я, — попробуем.

Скрываемся в башнях и выпускаем по одному снаряду. Из скирд вырывается пламя.

Но тут в борт моей машины настойчиво и требовательно стучат каким-то металлическим предметом. Высовываюсь из люка. Метрах в десяти — невесть откуда взявшийся третий танк. Рядом с моей машиной стоит военком 39-й бригады полковой комиссар Д. Е. Кузнецов. Лицо хмурое.

— Вы что делаете? — строго спрашивает он.

— Разве не видишь, Дмитрий Егорович? Фашистов бьем.

— А где они?

— В тех скирдах, замаскировались...

— С ума сошли! В скирдах же наши, и там наши, — Кузнецов ведет рукой вправо, — а гитлеровские по ту сторону скирд. Протрите глаза.

Вид у моего комиссара растерянный и побитый. В сердцах я показываю ему кулак и скрываюсь в башне, бросив коротко и зло:

— Давай туда, скорее! [82]

Через несколько минут мы у цели. Остановив машины возле самой скирды, спрыгиваем на землю. От горы золотистой соломы с биноклем в руке спешит навстречу Румянцев.

— Так это вы стреляли? — не удержав лукавого смеха, говорит он, узнав про нашу «догадливость». — А я-то никак не пойму, откуда это в спину бьют. Теперь понятно: не можешь забыть те танки, что у тебя отобрали!

Но мне не до шуток:

— Никого не ранило?

— Обошлось.

У Николаева вырывается вздох облегчения. Наклоняюсь к его уху и тихо шепчу:

— И тебе, комиссар, не грех быть поближе к воинской науке, а то все души да сердца. Если бы что, вытрясли бы из нас с тобой души. И надо же так опростоволоситься! Теперь звон пойдет по всему корпусу.

* * *

39-я и 55-я танковые бригады продвинулись на три километра к западу и вышли на южные скаты высоты 169.8. Дальше наступление застопорилось. С заранее подготовленных позиций противник ведет сильнейший обстрел и навязывает нам изнурительный и невыгодный огневой бой с места.

Нужно что-то предпринять. Присев у скирды, мы с Румянцевым разворачиваем карты и начинаем искать возможные варианты прорыва в Липо-Логовский.

Обстановка совсем не располагает к спокойному обдумыванию плана атаки. Над головами с воем проносятся противотанковые болванки, часто прессуют воздух фугасные и осколочные снаряды. Не прекращается ни на минуту трескотня автоматов.

Мимо проносят двух раненых. У одного из них разбит подбородок и верхняя челюсть. У другого — тяжелое ранение в грудь.

— Откуда? — спрашивает Румянцев.

— Да вон оттуда. — Немолодой санитар показывает рукой в сторону передовой. — Танк подбили. Этих покалечило, а двоих насмерть.

Румянцев выглядывает из-за скирды.

— Смотри.

Из-за его плеча я вижу дымящуюся тридцатьчетверку. [83] Вторая, стоящая недалеко от нее, торопливо посылает в сторону противника снаряд за снарядом.

— Слишком открытое место. Нужно пока отвести машины, — решает Румянцев и кричит адъютанту: — Связных от батальонов — ко мне!

Не успел Федор Васильевич передать распоряжение, как налетели «юнкерсы». Мы с Николаевым ныряем под мою машину. Так поспешили, что столкнулись лбами. Переглянулись и весело расхохотались.

— Вот бы кто увидел, как комбриг и комиссар дружно сиганули под броню. Красота! — произносит Мирон Захарович и смеется еще громче.

Налет длится недолго. Отбомбившись по скоплению танков, «юнкерсы» улетают.

Появляется лейтенант Симонов. Докладывает, что Кохреидзе прислал пять восстановленных машин. Обещает в ближайшие двое-трое суток восстановить еще тринадцать Т-34 и одиннадцать Т-70.

Румянцев слушает доклад и восхищается:

— Молодец у тебя помпотех.

— А у тебя разве плохой?

— Нет, почему же? Я не жалуюсь. Мой тоже не дремлет.

— Ну, Федор Васильевич, — говорю я, — нам пора к своим.

Тут же договорились организовать разведку на своих участках, затем обменяться данными и подумать о совместных действиях.

Попрощавшись с комбригом, мы с Николаевым выходим из-за укрытия и застываем. Прямо на скирду задним ходом пятится объятый густым дымом танк, тот самый, который только что обстреливал противника. Из верхнего люка его безжизненно свисает тело танкиста.

Немного не дойдя до скирды, тридцатьчетверка останавливается. Из нее выскакивает механик-водитель. Одежда на нем тлеет и дымится. Танкист часто и сильно бьет по ней ладонями, пытаясь потушить.

— Танк-то внутри горит, — догадывается Мирон Захарович.

Комиссар срывается с места, прыгает на гусеницу, но тут же как-то странно шатается. Подоспевший боец подхватывает его, не давая упасть.

— Что с тобой? [84]

— Рука... В руку ранило, — растерянно произносит комиссар и смотрит на меня.

Я рывком распарываю быстро набухший кровью рукав, вытаскиваю из кармана индивидуальный пакет и накладываю выше раны тугой жгут.

Рядом строчит из автомата Симонов. Краем глаза вижу, как метрах в семидесяти среди пшеницы мелькает темная каска.

— Ах, сволочи! Ах, гады! — ругается Николаев.

Мы уходим за скирду. Румянцев приказывает взводу разведки прочесать хлеба и соседний овраг с кустарником.

Подоспела медсестра. Осмотрев рану, она утверждает, что комиссар ранен разрывной пулей.

— Это опасно, — заявляет девушка. — Раненого нужно немедленно отправить в госпиталь.

Подкатывает бронированный тягач.

— Ну вот, ну вот, — ворчит Николаев, — довоевался. И как глупо все вышло.

— Ничего, Мирон Захарович, — утешает его Румянцев, — еще повоюешь.

— Обидно же, Федор Васильевич. Если бы в бою...

Я жму комиссару здоровую руку и в энергичное пожатие вкладываю все, что у меня на сердце есть хорошего к этому человеку.

— Не расстраивайся, старина. До встречи.

Тягач трогается и скоро скрывается за ближней высоткой.

С отъездом комиссара на душе вдруг становится как-то сиротливо и пусто. Привязался я к Николаеву, даже не подозревал как крепко.

* * *

Снова продвинулись немного на запад, а затем танковая атака захлебнулась. Вместе с Маслаковым пешком отправляюсь в батальоны. Надо самому выяснить, в чем дело. Симонов на Т-34 медленно следует за нами по дну балки. Дно ее с уклоном на запад и все покрыто свежей травой и цветами. Местами попадаются небольшие впадины, заполненные мелкими камешками. Склоны прорезаны узкими промоинами. По всему видно, весной здесь бурно шумят талые воды.

Выходим в расположение первого батальона. В. А. Перцев рассредоточил танки на равнине перед высотой 169.8. [85]

В балке обосновались его хозяйственные службы. У кустов стоят запыленные полуторки, с которых выгружают боеприпасы и горючее. Поодаль, в просторном углублении, расположился медпункт, за ним три танка, замаскированные травой, — резерв комбата.

Вызываю Перцева. Василий Александрович подчеркнуто четко докладывает (он ведь всего вторые сутки командует батальоном):

— Товарищ полковник, первый батальон атаковал противника на высоте сто шестьдесят девять и восемь, но был остановлен сильным артогнем. Ведем огонь по позициям вражеской артиллерии, но подавить ее не удается. Потери — одна машина. Видимо, повреждена ходовая часть — осталась на поле боя.

— Со вторым батальоном связь имеется?

— Так точно. Он тоже вынужден был остановиться в полукилометре юго-западнее нас.

Я с удовольствием гляжу на подтянутую, крепко сбитую фигуру комбата. Как у многих сильных, грузноватых людей, у Василия Александровича неторопливые, чуть вразвалку движения. Вместе с тем за внешней медлительностью угадывается быстрота реакции. Перцев не по годам рассудителен и вдумчив. Нет сомнения, он будет отличным командиром батальона.

Но сейчас он еще молод, а таких очень важно вовремя поддержать. И я одобряю его действия.

— Хорошо, лейтенант. Пока закрепляйтесь. Подойдет батальон Суха, он займет оборону впереди танков. Да, не забудьте выслать разведку. Очень важно установить более слабые направления в обороне противника...

Над головой вдруг возникает тягучий прерывистый гул. Летит фашистский разведчик «фокке-вульф», или «рама», как мы запросто называем этот самолет за его двойной фюзеляж.

Перцев поднимает вверх голову:

— Сейчас опять «юнкерсы» появятся.

Некстати в балку скатываются грузовики мотострелково-пулеметного батальона. Расторопный Симонов побежал туда предупредить, чтобы пехота быстрее спешивалась и, рассредоточившись, выдвигалась вперед, а автомашины уезжали в тыл.

Старший лейтенант Сух ускоряет выгрузку людей, отпускает машины, и те, разворачиваясь на полном ходу, [86] устремляются в тыл, к многочисленным степным балочкам и овражкам. Роты бегом растягиваются вправо и влево и редкими цепочками двигаются на свои позиции. Противотанковая батарея — мой резерв — маскируется среди пшеницы.

«Рама» улетает, но вскоре вновь раздается гул моторов, и на фоне бледно-голубого неба показываются чернью точки. С запада идут три группы вражеских самолетов...

Когда «юнкерсы», отбомбившись, скрываются, мы с Маслаковым и Симоновым, чертыхаясь и сплевывая хрустящую на зубах пыль, вылезаем из щели, в которую непонятно как разом свалились.

Нежданно-негаданно появляется Г. С. Родин.

— Я вызвал сюда Румянцева с Кузнецовым, — поясняет он. — Как явятся — все ко мне!

И, чем-то сильно озабоченный, удаляется в тень танка, садится на землю, вынимает карту и склоняется над ней.

На броневичке примчались командир и комиссар 39-й бригады.

— Берите карты и садитесь, — бросает Родин.

Об обещанной помощи, о погибших утром танках — ни слова. И мы не спрашиваем. По утомленному и сосредоточенному лицу Георгия Семеновича нетрудно догадаться, что ему уже все известно и он расстроен не меньше нашего.

На картах уточняем передний край — свой и соседей. Получается так, что теперь фронт находящейся справа от нас 131-й стрелковой дивизии и наших бригад составляет почти прямую двадцатикилометровую линию, идущую с северо-востока на юго-запад и перехватывающую проселочную дорогу между селами Липо-Лебедевский и Липо-Логовский.

Пока нам известно, что корпусу противостоит 3-я немецкая моторизованная дивизия. Но не исключено (упорное сопротивление дает основания предполагать), что в нашей полосе действуют и другие части врага. Разведка уже донесла о подходе к неприятелю подкреплений.

А что у нас? Откровенно говоря, не густо. Двадцать семь танков у меня, семнадцать — у Румянцева да по мотострелково-пулеметному батальону. На левом фланге — бригада Лебедева с 884-м стрелковым полком. Но у нее всего четыре танка. Через два часа, по расчетам комкора, [87] должна подойти 32-я мотострелковая бригада подполковника Хорошева.

Задача наша — выбить противника из Липо-Логовского.

— Без артиллерии и авиации ничего не получится, — неосторожно заявляет Румянцев.

— Наступать без солидной поддержки — значит просто губить танки, — по инерции вторю я.

Из-под запыленных бровей Родин окидывает нас насмешливым взглядом. Губы его кривятся в злой усмешке. Он делает глубокую затяжку.

«По-настоящему курить стал», — мысленно отмечаю я.

— Артиллерия, авиация, солидная поддержка, — передразнивает нас комкор и в сердцах сплевывает. — Тоже мне, теоретики объявились! Скажите, какие умники! А кроме вас никто ничего не видит и не понимает. — Делает новую затяжку и, выпустив дым, повторяет: — Артиллерия, авиация, солидная поддержка... — И вдруг жестко: — Есть приказ. Надо бить противника сейчас и тем, что имеется, а не ждать, когда он навалится!

Комкор сердито сбивает фуражку на затылок и откидывается спиной на гусеницу танка:

— Истреблять оккупантов надо, не давать покоя. А вы — «поддержка».

Мы и сами прекрасно понимаем, что обстановка на фронте диктует именно активные наступательные действия. Но не высказать свое беспокойство не можем.

— Я понимаю ваши сомнения, — уже несколько мягче произносит Родин. — Конечно, дай нам двести танков, да артиллерию, да авиацию — и мы погнали бы врага так, что у него только бы пятки сверкали. И будет время, когда фронт получит достаточно техники. А сейчас ее нет. Она идет на более важные направления. Нам же придется наступать с тем, что имеем. Так что готовьтесь к новой атаке. Начало — в пятнадцать ноль-ноль...

* * *

Стрелки на циферблате показывают ровно три. И тут же начинают бухать орудия 131-й стрелковой дивизии. Это артподготовка. Как только она кончается, бригада начинает [88] атаку, сосредоточив основные усилия против северных скатов высоты 169.8. В первом эшелоне идут Т-34, во втором — Т-70.

Противник умело использовал местность. За пологими северными скатами высоты 169.8 выстроилось несколько высоток. Их склоны, изрезанные глубокими оврагами, почти непроходимы для танков. Вот почему на высоте 169.8 гитлеровцы оставили лишь небольшой заслон, а основные свои силы развернули на рубеже за оврагами.

Вначале танки ползут, соблюдая равнение, но скоро строй ломается — одни вылезают вперед, другие отстают. А вот уже головные машины достигают гребня и, ведя огонь из пушек и пулеметов, скрываются из поля зрения. За высотой сразу же возникает жестокая артиллерийская дуэль. Длится она недолго и обрывается внезапно. И тут же из-за гребня, пятясь, выползают несколько тридцатьчетверок. Оказавшись вне досягаемости вражеских снарядов, они останавливаются. Из одной выскакивает человек — в бинокль я вижу, что это лейтенант Перцев, — и быстро шагает от одного танка к другому. К нему присоединяется командир подошедших семидесяток. Переговорив о чем-то, они расходятся по разным экипажам.

Радиосвязи с танками у меня нет, и я посылаю туда на броневике офицера связи Н. И. Грахова. Но Грахов не успевает к гребню. Все машины, кроме одной тридцатьчетверки, срываются с места и переваливают за высотку.

Почти сразу появляется вражеская авиация. Бомбы ложатся по ту сторону кургана, там, где действуют наши танки. Вторая группа самолетов обрабатывает части 131-й стрелковой дивизии.

Вновь громыхают немецкие орудия. Огонь их, вначале не очень частый, быстро усиливается и сливается в сплошной гул.

В небе, словно воронье над падалью, кружатся вражеские бомбардировщики. Я вижу, как новая стая их налетела на бригаду Румянцева. Часть сыплет бомбы с горизонтального полета, а другая — пикирует.

Асланов трогает меня за рукав:

— Смотрите, тридцатьчетверка идет.

Это та, что осталась на южном скате высоты. Она спускается со склона и останавливается рядом с наблюдательным [89] пунктом. Через передний люк вылезает Грахов. Оказывается, он привел машину.

К танку спешат санитары. С задней площадки осторожно спускается механик-водитель. Руки его окровавлены. Ранен командир лейтенант Берегейко и весь экипаж. В борту танка виднеется пробоина.

Голова у Берегейко наспех обмотана бинтом, через который просочилась кровь. Видно, ему тяжело, но он старается держаться бодро.

— Что случилось на той стороне, лейтенант? Почему вернулись? — спрашиваю у него.

— Неувязка получилась, товарищ полковник. Нарвались на минное поле. Разведку провести не удалось, место открытое, как на ладони. Ну, а обходить поле — значит подставлять под огонь свои бока. Вот командир и решил вернуться, чтобы потом атаковать несколько левее.

— Противотанковые средства противника удалось установить?

— По нас вели огонь до двадцати закопанных танков, до двух десятков орудий.

Голос лейтенанта слабеет, лицо приобретает матово-белый оттенок. Берегейко бессильно опускается на землю.

— Скорее в медпункт! — приказываю я.

Снова налетает авиация. За высотой поднимается синевато-пепельная дымка.

Меня вызывают к телефону. Это Иван Акимович Сух. Он докладывает, что достиг северного склона высоты, но дальше продвинуться не может и несет большие потери от артиллерии и авиации противника.

— Окапывайтесь! — приказываю я.

А бомбы пашут и пашут землю. Остервенело заливаются пулеметы, и противно крякают мины.

Но вот в небе появляется шестерка советских истребителей, и сразу веселее, как мне кажется, заработали наши зенитные пушки и пулеметы. Удар наших оказался внезапным, и после первой атаки один за другим, густо дымя, вываливаются из строя три «юнкерса». Сверху на наших ястребков бросаются «мессеры». В воздухе возникает вертикальная карусель. Ничего в ней не разберешь, даже в бинокль.

«Юнкерсы», ломая строй, спешат на запад. За ними, огрызаясь, следуют «мессеры». [90]

Пока советские самолеты барражируют, воздушного противника не видно. Но едва они улетают, как над полем боя снова нависают «юнкерсы». И снова натужно стонет земля...

Бой утихает только к исходу дня.

Штаб подытоживает первые сведения. Они малоутешительны. Липо-Логовский остался у противника. Мотострелково-пулеметный батальон зацепился лишь за северный склон высоты 169.8. К танкам, вырвавшимся на километр дальше, из-за сильного огня продвинуться не удалось. Оставаться там танкам без пехоты бессмысленно, и я приказываю отвести машины за позиции стрелков.

Вплоть до темноты танки, отстреливаясь, выходят из боя. Последними возвращаются три тридцатьчетверки. Одна из них тащит на буксире подбитую. Третья перекатами следует сзади, прикрывая их.

Буксируемый танк оказался командирским. В нем вывезли убитого комбата лейтенанта Василия Перцева.

Мне докладывают, а я не верю. Но хочу верить. Ведь только днем видел я этого сильного, жизнерадостного человека, беседовал с ним и радовался тому, какие замечательные парни растут в нашей бригаде. И вот Васи Перцева не стало. Нет еще одного надежного помощника, настоящего бойца. Кому теперь доверить батальон?

Механик-водитель командирского экипажа Светлов, поддерживая раненую руку, рассказывает:

— Когда большинство наших уже отошло, на оставшихся набросились фашистские танки. Три, шедшие прямо на нас, командир подбил. В нашу машину тоже было несколько попаданий, но все рикошетом. А потом один как саданет, помню только, грохот поднялся, и я потерял сознание. Очнулся, когда нас взяли на буксир. Тут-то и узнал, что Василия Александровича наповал, командира башни тоже, нас с пулеметчиком ранило.

Я подхожу к танку Перцева. В нем темными провалами зияют три большие пробоины. Повинуясь какому-то неясному и сложному чувству, я провожу ладонью по неостывшей еще броне тридцатьчетверки, трогаю рваные края нижней металлической раны.

Подошедший Симонов докладывает, что в 1-м батальоне [91] ранены еще лейтенант А. В. Гребнев и младший лейтенант В. А. Рябичев, а во 2-м батальоне — старший сержант В. И. Бельченко.

Скверно. Если так пойдет дальше, скоро в танковых батальонах командиров не останется.

— А что у противника, лейтенант?

— Сведения неполные. Пока известно, что уничтожено одиннадцать танков, семь орудий, четыре миномета, тринадцать пулеметов, более двухсот солдат и офицеров. В тылу отмечено семь очагов пожара. Горят машины, склады боеприпасов и горючего...

И снова в воздухе «юнкерсы». Мы уже счет потеряли, который это за день налет. Люди настолько устали, а чувства притупились, что никто не обращает внимания на разрывы и каждый занимается своим делом.

Поздним вечером Симонов докладывает обстановку у соседей. Румянцев продвинулся наравне с нами, и потери у него не меньше наших. 56-я бригада и 884-й стрелковый полк остались на прежних рубежах. Не смогли также преодолеть сопротивление врага 158-я бригада тяжелых танков и 131-я стрелковая дивизия. 32-я мотострелковая бригада из-за непрерывных налетов авиации в район боевых действий еще не вышла.

Антон Афанасьевич тоже вымотался за день. Говорит медленно, движения вялые. Хотя нынешний день и не шел в сравнение с предыдущим, но дался нам почему-то тяжелее. Должно быть, сказалась усталость от трех вчерашних атак. И неуспех, конечно, повлиял на самочувствие.

— Ну что, лейтенант, — говорю ему, — еще сутки прошли...

— Да, товарищ полковник, — Симонов тихонько вздыхает. — В войсках, у людей, как бы поточнее высказаться, не то чтобы упадок, а какое-то притупление чувств, — и настороженно глядит на меня — не сказал ли чего лишнего.

— Это случается, — успокаиваю я Симонова. — Последствия непрерывных тяжелых боев и потерь. Люди — не каменные. Командиры и то малость скисли. Но это пройдет. За ночь стушуются впечатления от сегодняшнего боя, и завтра люди будут драться ничуть не хуже, чем сегодня. [92]

* * *

Ранним утром, лишь только зарозовел горизонт, из палатки выходит невыспавшийся Грудзинский. Не замечая меня, бродит по изрытой воронками балке и недовольно бормочет:

— Да разве тут условия для работы штаба?

— Привыкай, — говорю ему.

Грудзинский у нас недавно, до этого был начальником штаба в другой части. Известно, каждый командир руководит штабом по-своему, в зависимости от личных вкусов и наклонностей. Очевидно, прежний командир держал его подальше от передовой, потому что на НП подполковник чувствует себя неуверенно..

А я считаю, что штаб должен быть под рукой. Особенно сейчас, когда мы потеряли много командиров и каждую минуту может возникнуть необходимость воспользоваться его сотрудниками для замещения освободившихся должностей. И вот по моему вызову Грудзинский выдвинулся ко мне.

Я приглашаю к своему брезенту Грудзинского и его помощника майора Львицына, подполковника Асланова. Нужно посоветоваться, кого назначить на должность командира сводного танкового батальона. Из-за больших потерь техники и недостатка комсостава пришлось танки и людей свести в один батальон.

Обсуждаем две кандидатуры: лейтенанта Егорова, временно занимавшего должность командира 1-й роты 1-го батальона, и старшего лейтенанта Яковенко.

При обсуждении мнения разошлись. Грудзинский рекомендует Егорова, Львицын поддерживает Яковенко. Мне нравится, что майор отстаивает свое мнение, даже если оно расходится с мнением непосредственного начальника. Вообще, я в людях уважаю прежде всего честность и принципиальность. Не люблю тех, кто смотрит в рот старшему.

Спор затянулся. Прерывает его незнакомый голос:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться.

Я оборачиваюсь. Сухощавая ширококостная фигура, приятное лицо с тонкими чертами и умными глазами. На петлицах свежей гимнастерки (сразу видно, из тыла) — нашивки капитана.

— Да, слушаю. [93]

— Капитан Мельников. Прибыл в вашу бригаду для дальнейшего прохождения службы.

Мельников коротко рассказывает о себе. Зовут его Семеном Александровичем. Воевал, командовал танковым подразделением, был ранен, лечился в госпитале в Сталинграде. После выздоровления направлен к нам.

Мы набрасываемся на него с расспросами о Сталинграде. Мне этот город особенно близок, с ним связано многое в моей жизни. Начать с того, что в Сталинградской области я родился. В 1915 году в этом городе призывался в армию и оттуда же осенью уехал на фронт первой мировой войны. В 1919 году участвовал в обороне Царицына, в боях между Волгой и Доном. В тридцатые годы мне доводилось не раз приезжать в этот город. А сейчас в городе моя мать Пелагея Дмитриевна и младшая сестренка.

По словам Мельникова, в Сталинграде спокойно, только строго соблюдается светомаскировка. Трудящиеся города работают самоотверженно, готовя для фронта технику и оружие.

— Ну вот, чем не командир батальона, — кивает в сторону Мельникова Грудзинский.

Я и сам уже так подумал.

— Ну что ж, — говорю, — пусть будет так. Представляю Мельникову начштаба, его помощника и своего заместителя. Потом прошу Асланова: — Ази Ахадович, проводи капитана к батальону, объясни задачу.

Асланов с Мельниковым тут же отправляются к месту сосредоточения танков. Через час комбат возвращается, достает из сумки список комсостава и просит утвердить перемещения, которые он произвел. Потом разворачивает карту и докладывает, как решил разместить танки.

— Вот сюда, — Мельников показывает пальцем на левый фланг бригады, — хочу поставить роту, которая будет скомплектована из восстановленных машин. Пока на фланг выдвинул два танка из резерва.

— Почему именно туда?

— Во-первых, там плохо обеспеченный стык с соседом, во-вторых, танкоопасное направление, а в-третьих — позиция отличная, за гребнем скрытая.

— Хорошо, — соглашаюсь я и про себя отмечаю умение [94] комбата говорить коротко и четко. Наш разговор прервал телефонист:

— Товарищ полковник, звонят из батальона. Говорят, их атакуют танки. Штук двадцать.

Впереди возникает яростная стрельба. Звуки выстрелов приближаются.

Львицын прыгает в окоп к телефонисту, берет трубку, расспрашивает, что случилось. Ему сообщают, что танки противника идут к нашему НП.

Грудзинский встает, зачем-то поправляет кобуру пистолета. Спрашивает у меня:

— Что будем делать?

— Прежде всего всем штабистам вооружиться противотанковыми гранатами, — приказываю ему. — Документы быстрее в бронемашину. Подготовиться к выезду во второй эшелон.

Мельников тоже смотрит на меня:

— Разрешите отбыть в подразделение.

Получив разрешение, поворачивается и бежит к батальону.

На НП у нас шесть танков: мой, комиссарский, штабной и три резервных. Это уже сила. Я подзываю Львицына:

— Товарищ майор, прикажите всем танкам выдвинуться к гребню высотки. Сами садитесь в машину комиссара и командуйте. Подпустите фашистов поближе, бейте в упор, наверняка.

Львицын бросается выполнять приказание. На ходу кричит экипажам, показывая рукой, чтобы заводили машины. Танки трогаются с места, взбираются на косогор и застывают в засаде.

Я направляюсь к своей тридцатьчетверке. Во рту знакомо пересыхает. У меня всегда так бывает в первые минуты опасности. Куда-то в глубину сознания отступают все другие заботы, волнения. Весь внутренне собираюсь и сосредоточиваюсь на одном — предстоящем нежданном бое.

На глаза попадается Грудзинский. Он для тренировки взмахивает гранатой. Офицеры штаба заканчивают погрузку документов. Это наводит на мысль, что, пожалуй, зря я вызвал на НП Грудзинского. Один случайный прорыв [95] противника, и штаб может погибнуть. Да и вообще для охраны его понадобятся танки, люди, а их и так не густо. Тут же решаю отослать штаб в тыл, но недалеко. Подхожу к Грудзинскому:

— Витольд Викентьевич, со мной останется Львицын. Сам со штабом уезжай километра на два в тыл. Держи со мной связь.

На лице подполковника мелькает недоумение, он порывается что-то сказать, но внезапно козыряет и уходит в палатку.

На высотке уже стреляют. Хотел было скрыться в танке, но раздумал. Руководить боем из-за брони неудобно, лучше открыто, держа перед глазами местность.

Проходит несколько минут томительного напряженного ожидания. Выстрелы становятся реже. Мелькает мысль: «Пропустили. Сейчас враг появится здесь». Пальцы сами нащупывают чеку гранаты.

Но над башней комиссарского танка поднимается крышка, из люка высовывается Львицын. Он встает на броню и заглядывает за гребень.

— Что там, Михаил Федорович? — кричу ему.

Защищая глаза от солнца, майор всматривается в даль, молчит и наконец с недоумением отвечает:

— Повернули назад.

Соскакивает с машины, бежит на высотку. Я спешу следом. Да, фашисты уходят. Одна машина горит. Вскоре подъезжает Мельников, докладывает:

— У противника наступало двумя эшелонами двадцать танков. Непонятно почему — повернули обратно. Одного мы подожгли. Это сделали те экипажи, что выдвинулись на левый фланг.

— Быстро освоился, комбат, — одобрительно говорю я. — Давай позавтракаем вместе.

Как раз приехала кухня. Устраиваемся возле недорытой штабной землянки. Мимо пробегают с котелками танкисты.

Орудуя ложками, изредка перебрасываемся короткими фразами. Все о том же: о батальоне, его людях, обстановке на фронте. Капитан — кадровый командир и основательно нанюхался пороху, все понимает с полуслова.

Солнце припекает все сильнее. Поднимается ветер. Он закручивает столбы пыли, несет их в поле и там серой тучей обрушивает на пшеницу. [96]

* * *

День клонится к вечеру, а приказа на атаку все нет. В голове разные догадки. Наиболее резонной кажется одна: в подразделениях большие потери, из тыла не подошли отремонтированные танки, командиры не успели сделать необходимых перемещений. Потому Родин и выжидает.

Наконец из штаба корпуса приезжает связной с пакетом. Приказ требует начинать наступление в 17.00. У нас с 39-й бригадой задача прежняя: овладеть Липо-Логовским, действуя через высоту 169.8. Правее наступает 131-я стрелковая дивизия, ее поддерживает 158-я бригада тяжелых танков. Левее — бригада Лебедева, а еще левее — другие войска нашей 62-й армии. Закрепляющая предполагаемый успех 32-я мотострелковая бригада движется за нами.

Мельникову отдаю распоряжение лично, в батальон Суха отправляется майор Львицын.

Боевой порядок вчерашний: танки идут в двухэшелонном построении. Мотострелково-пулеметный батальон атакует вслед за танками и под их прикрытием врывается на передний край противника. Львицын получил указание предупредить Суха, чтобы стрелки не отставали от танков.

Атаку начинаем вовремя. Так же, как и вчера, танки, поднимая пыль, движутся на окопы противника, и так же ожесточенны раскаты вражеских орудий. Танки маневрируют, отвечают из пулеметов и пушек.

И снова знакомая картина. Безжизненно застывает вырвавшаяся вперед тридцатьчетверка. Левее загорается семидесятка, а соседняя с ней вдруг наклоняется на бок и крутится на месте. Остальные упорно приближаются к вражеским позициям.

Неприятель усиливает огонь. Появляется немецкая авиация, и земля на поле боя ходит ходуном.

Поступают первые сообщения. Убит старший лейтенант Иван Яковенко. В батальоне Суха ранены командиры взводов Федор Алейник и Никанор Акапович.

Бой продолжается. Несколько танков прорвались к окопам противника, утюжат их. Но мотострелково-пулеметный батальон прижат к земле и не может закрепить этот успех. [97]

Я посылаю к Суху людей с приказом «Вперед», но это мало помогает. Действительно, что наши стрелки могут противопоставить «юнкерсам» или «мессершмиттам», кроме отваги и презрения к смерти? Вражеские летчики так обнаглели, что гоняются буквально за одним человеком и обстреливают из пулеметов.

Вырвавшиеся вперед машины вынуждены отходить и снова идти вперед в надежде пробить брешь в обороне фашистов. Экипажи действуют напористо и смело, хотя, может быть, и не всегда согласованно.

Горько чувствовать свое бессилие хоть как-то изменить обстановку на поле боя. Я наблюдаю в бинокль, выслушиваю донесения, изредка отдаю распоряжения. Но я не могу главного — помочь людям бороться с авиацией, даже с артиллерией противника, особенно с той, что безнаказанно бьет с закрытых позиций.

Мы несем большие потери. С горечью узнаю о тяжелом ранении командира танкового взвода лейтенанта Семена Большакова.

Постепенно бой угасает. Все реже погромыхивают наши и вражеские пушки.

В синевато-багровую дымку садится солнце. Темнеет небо за Доном, стихает ветерок. Сумерки осторожно и как бы нерешительно надвигаются на землю, вползая сперва в балки и лощины, и уже оттуда тянутся дальше, ложась густыми тенями по склонам высоты. Лишь вблизи позиций противника все залито бронзовой позолотой. Но наконец и туда добираются сумерки.

Батальон Суха, продвинувшийся всего на двести метров, окапывается. Танки — а их осталось на ходу только пять — отходят за позиции пехоты.

Симонов суммирует сведения соседей. У них дела не лучше. 39-я бригада осталась на том же месте, а 56-я даже несколько подалась назад. Передовые роты 32-й мотострелковой бригады находятся на линии нашей пехоты. Только 131-я дивизия незначительно улучшила свои позиции.

О противнике известно, что он усилил оборону. Разведка установила, что кроме 3-й моторизованной дивизии против нас действует еще и 60-я. Теперь понятно, почему нам с таким неимоверным трудом даются даже сотни метров. Две эти дивизии значительно превосходят наш корпус и живой силой и техникой. [98]

Приглушенно ворча, засыпает фронт. Жизнь передвигается в тылы. Там, в темноте, снуют машины с ранеными, боеприпасами, горючим, продовольствием. Работники технических служб спешно ремонтируют танки.

Но с полуночи война снова вторгается на передовую. Начинают действовать вражеские бомбардировщики. Мелкими группами через равные промежутки времени они появляются над бригадами и бомбят без цели. Расчет один — беспокоить, лишить отдыха, действовать на психику советских воинов. [99]