Три атаки
Так и не удалось мне отдохнуть. Не успел уйти Пономаренко, пришел Грудзинский, потом Асланов. А летняя ночь недолгая.
Незаметно прояснилась темная громада небесного свода, померк свет далеких звезд. Со стороны Дона потянул ветерок. Он всколыхнул сухой ковыль и унес застоявшийся запах бензина. Где-то неподалеку подала голос первая птичка. Между расплывчатыми контурами боевых машин замелькали люди.
Приехала кухня. Кто-то нараспев затянул, подражая горну:
— Бе-ри ло-жку, бе-ри хлеб...
Танкисты с котелками потянулись к небольшому овражку.
Вскоре и Маслаков принес пшенной каши с мясом. Аппетита не было, но я заставил себя съесть свою порцию. Неизвестно, как сложатся дела и когда еще доведется покушать.
Когда небо на востоке стало пурпурным, зарокотали моторы, заскрежетал металл. Батальоны Довголюка и Грабовецкого тронулись одновременно. Оставляя на росистой траве мокрый след и набирая скорость, танки устремились на север по обеим сторонам широкой проселочной дороги.
Довголюк построил свой батальон уступом: две роты в линию, третья — метров на сто пятьдесят сзади и справа. Подразделения Грабовецкого пошли таким же уступом, но влево. Подобный боевой порядок позволяет наилучшим [42] образом противостоять фланговым ударам противника. Сейчас это особенно важно. Ведь у Довголюка открыт правый фланг, а между Грабовецким и действующей левее нас 39-й танковой бригадой почти километровый разрыв.
Наш левый сосед имел задачу ударом с юга овладеть селом Ложки. А батальоны Довголюка и Грабовецкого должны были освободить еще один «Полевой стан», что севернее нашего, а затем обойти Ложки и захватить севернее села высоту, обозначенную на карте отметкой 174.9.
Поднявшись на свой танк, я наблюдаю за ходом наступления. Местность совсем не благоприятствует атакующим: она сравнительно открытая и несколько повышается на север. Разбросанные там и сям небольшие высотки и зеленые купы рощ и кустарников не могут служить надежным укрытием. Машины, двигающиеся по посевам, хорошо просматриваются на золотистом фоне пшеницы. Противник, засевший на возвышенностях перед вторым «Полевым станом», конечно же, прекрасно видит наш маневр.
И действительно, перевалив один гребень и выскочив на другой, батальоны попадают под сильнейший артиллерийский огонь.
Некоторое время они продолжают еще продвигаться, но перед высотой 150.7 останавливаются. В бинокль хорошо видно, как, содрогнувшись, застывает одна тридцатьчетверка, загорается другая. Черные клубы дыма поднимаются и левее, где действуют семидесятки Грабовецкого.
Танки 1-го батальона, наполовину скрытые в высоких хлебах и издали похожие на гигантских черных жуков, маневрируют по склону гребня. Они то выползают поближе к гребню и торопливо делают несколько выстрелов, то откатываются назад.
— Ищут послабее место в обороне, — догадывается Грудзинский. — Эх ты, смотрите, еще три танка подбили...
Да, неважное начало. Идут первые минуты боя, а из строя выбыли пять тридцатьчетверок. Бригада Румянцева уже должна бы пойти в наступление, но на ее участке не угадывается пока никаких признаков боя. В чем дело? Связываюсь с ее штабом. Оттуда отвечают, что смогут выступить только через полчаса. У них получилась неувязка. Офицер связи в темноте заплутался и с опозданием [43] доставил в батальоны приказ. Соответственно и 56-я бригада Лебедева, которой предстояло действовать в затылок, тоже задерживается.
Вот оно одно из непредвиденных обстоятельств. Поди учти его. Конечно, прежде всего виноват нерасторопный офицер. Но и штаб Румянцева не проявил необходимой оперативности и организованности при подготовке к бою.
Противник теперь воспользовался нашей несогласованностью и всю свою огневую мощь обрушивает на 55-ю бригаду. Ходом событий наши танкисты втягиваются в невыгодный огневой бой. А что делать? В таких условиях атака напролом не сулит ничего хорошего.
Грудзинский «повисает» на телефоне. Я то и дело справляюсь, тронулся ли Румянцев.
— Пошли, — наконец докладывает начальник штаба.
Минут через пять огонь противника перемещается влево. Теперь и за флангом батальона Грабовецкого стонет земля.
Попав под сильнейший обстрел, 39-я бригада тоже вынуждена остановиться и вступить в огневой бой. Та же участь постигает через некоторое время и бригаду Лебедева. В итоге получился удар растопыренными пальцами, и атака сорвалась.
Начали поступать донесения. Обращают на себя внимание большие потери. Особенно пострадал 2-й батальон. Двух командиров рот отправили в госпиталь. Не стало Грабовецкого.
При сообщении о смерти капитана сердце мое больно щемит. Я полюбил его не только как способного командира, но и как замечательного человека. Грабовецкий нравился мне своим заразительным весельем и неистребимым оптимизмом, сердечностью в обращении с людьми и беспокойством за все, что так или иначе касалось дел его батальона. В старину таких командиров, как он, солдаты называли отцом. Он и погиб-то именно потому, что хотел спасти товарищей.
Положение обязывало его быть осторожным. Ответственный за судьбу батальона, Грабовецкий не имел права рисковать собой без особой надобности. А он не удержался, покинул свой танк и поплатился за необдуманный [44] поступок жизнью. Позже механик-водитель Лукьяненок рассказал, как все произошло.
Попав под огонь противотанковых орудий, «малютки» быстро откатились. Но механик-водитель одной семидесятки замешкался. В машину попал снаряд, и из нее повалил густой дым. Ближе всех к ней оказался командир батальона. Не задумываясь, капитан выскочил из танка, подбежал к подбитому и постучал по броне. Потом вскочил на броню и потянулся к люку, пытаясь поднять крышку. Но тут поблизости разорвался снаряд. Грабовецкий схватился за грудь и медленно повалился на спину.
Когда Грабовецкий упал, Лукьяненок бросился спасать его, но было поздно: осколок угодил в самое сердце капитана.
Приказываю командиру танковой роты старшему лейтенанту И. Т. Яковенко принять командование 2-м батальоном. И сразу же требую немедленно организовать вынос с поля боя и захоронение всех погибших.
Комиссар батальона Пономаренко не сразу понял.
— Как немедленно? Ведь бой же идет, товарищ полковник! — удивился он. — После похороним.
— А вы не откладывайте на после боя, если есть возможность сделать это сразу, — замечает Николаев. — Погибли наши товарищи, и наша последняя обязанность предать каждого той земле, за которую они пролили свою кровь. Используйте свободных бойцов тыловых подразделений и организуйте похороны. На будущее тоже это не забывайте, не ждите специальных указаний...
Едва ушли командир и комиссар батальона, в небе появляются «юнкерсы» и клином тянутся над нашим передним краем. Потом ведущий сваливается в пике, за ним — второй, третий... Густо сыплются бомбы, и высотку, возле которой ведут бой мои танки, застилает дымом и пылью. По мере того как бомбардировщики обрабатывают наши позиции, дым и пыль смещаются в сторону бригад Румянцева и Лебедева.
Часть бомбардировщиков отворачивает к Дону. Уводить свой танк с пригорка поздно да и некуда, и я приказываю повернуть башню так, чтобы ствол орудия оказался поперек корпуса. Имитация повреждения удается, — и «юнкерсы» следуют к переправе, не сбросив «на мой КП» ни одной бомбы.
А там, где находятся танковые батальоны, еще минут [45] двадцать творится что-то невообразимое. Попытался было по радио связаться с командирами, да рация отказала — кончилось питание. Посылаю броневик в тыл за запасными анодными батареями.
Особенно беспокоюсь я за мотострелково-пулеметный батальон старшего лейтенанта И. А. Суха. Командир корпуса возвратил его в бригаду, и он с полчаса как проследовал к передовой.
Ненадолго задержавшись на КП, Иван Акимович доложил некоторые подробности вчерашней стычки у села Березовское.
Оказалось, дозор второй роты по пути к штабу корпуса напоролся на группу неприятеля приблизительно в сотню автоматчиков. С дозором находился секретарь комсомольского бюро батальона замполитрука Н. А. Маскаев. Он первым заметил врага и спас бойцов от внезапного удара. С криком «Бей фашистов!» Маскаев дал несколько автоматных очередей. Услышав выстрелы, головная рота развернулась в цепь и пошла в атаку. Гитлеровцы потеряли до тридцати убитых и поспешили отступить.
Приказав передать замполитрука Маскаеву и всему составу 2-й роты благодарность от командования бригады, я отпустил Суха.
Дым и пыль, поднятые бомбежкой, постепенно рассеялись. Внимательно осмотрев в бинокль позиции бригады, я заметил, что горит всего один танк. На душе сразу становится легче.
Но передышка длится недолго. Только связные разъехались по батальонам с приказами и на исправление линии связи вышли телефонисты, как с севера показалась новая волна «юнкерсов». И снова стонет степь, и снова над перезрелыми, уже начавшими осыпаться хлебами ползут космы черного дыма.
Отбомбившись, «юнкерсы» тянутся за новым грузом. И тут из-за Дона выносится шестерка краснозвездных истребителей. В далекой синеве вспыхивает короткий, но злой бой. Два «юнкерса» и «мессер» врезаются в землю. Еще атака — и во вражеских рядах опять недостает истребителя.
Постепенно уменьшаясь, самолеты уходят из поля зрения. Минут через десять наши ястребки возвращаются. Их явно меньше, чем было. [46]
— Раз... два... три... — считает Николаев. — Только четыре. Двое не вернулись.
Из густой пшеницы выходят командир взвода разведчиков сержант Веркеев и незнакомый мне разведчик. Заметив истребителей, Веркеев подбрасывает вверх пилотку:
— Вот здорово. Почаще бы прилетали, с ними нашему брату веселей.
— Батальон старшего лейтенанта Суха видели? — спрашиваю я.
— Он залег правее танков. Ведет перестрелку, — отвечает сержант.
— Противотанковая батарея с ними?
— Так точно. Перекрыла дорогу.
Еще узнаю, что немецкая пехота занимает оборону в «Полевом стане». На высотке перед станом позиции противотанковой артиллерии. На рубеже юго-западнее замечены танки. Боевой техники у противника много, и нам, чтобы добиться успеха, следует искать слабо защищенные промежутки между вражескими частями.
Поручив Веркееву уточнить артиллерийско-противотанковые силы противника, определить стык его частей на левом фланге, я отпускаю разведчиков.
После второй бомбежки дуэль между нашими танками и вражеской артиллерией возобновляется. Но это не то, что нужно. Нет основного — наступления. Приказ командования срывается. Мы с Николаевым в сопровождении Маслакова пешком отправляемся во второй батальон.
Сперва идем вдоль фронта, потом сворачиваем в неглубокую лощину. И тут за спиной слышится шум мотора.
Оборачиваюсь. Сильно хлопнув дверцей, из машины выходит Родин. Лицо озабоченное, между бровей глубокая складка.
Не поздоровавшись, полковник недовольно и резко спрашивает:
— Продвижение есть?
— С километр, — отвечаю я. — Может, чуть больше.
— Почему остановились?
— У противника сильная противотанковая оборона. Около четверти машин выбыло из строя. [47]
— Противотанковая оборона! — с иронией повторяет комкор. — А вы хотите, чтобы фашисты вас цветами встречали?! — Заканчивает Родин медленно, делая ударение на каждом слове: — Причину вижу в другом: экипажи зону огня преодолевают черепашьими темпами, стреляют только с остановок, местность для укрытия используют слабо, не умеют маневрировать.
— Товарищ комкор! — голос мой едва не срывается от обиды. — Но ведь вы знаете, что люди недостаточно обучены, на слаживание подразделений вообще не хватило времени.
— Знаю, знаю, — нетерпеливо перебивает Георгий Семенович. — Учтите, Лебеденко, помимо слаженности и боевого опыта, что само по себе крайне важно, нужна еще стойкость духа. Некоторым же ее как раз и не хватает. Люди уходят от боя.
Теперь уже вспыхивает Николаев:
— У вас нет оснований для таких заявлений. Танкисты действуют самоотверженно, совершают героические подвиги...
Родин нетерпеливо машет рукой:
— И это мне известно. Однако я имею основания обвинять. Только что навстречу мне попалась направлявшаяся в тыл тридцатьчетверка. У нее повреждено орудие, а, по сведениям, машина не была даже в перестрелке. Еще раньше обнаружил исправный танк в овраге без экипажа. Я приказал расследовать оба эти факта.
Внезапно слышится приближающийся вой снарядов. Надо бы лечь на землю, но у комкора большое самообладание, и он продолжает стоять. Мы с Николаевым переглядываемся, нам тоже не остается ничего другого, как стоять. Разрывы совсем близко, у дороги. Родин оглядывается в том направлении и, будто ничего не произошло, продолжает:
— В четырнадцать ноль-ноль — повторная атака. Бригады Лебедева и Румянцева сдвинутся левее. Образовавшийся между вашей бригадой и ими разрыв займет подошедшая тридцать вторая мотострелковая бригада Хорошева. Направление атаки для вас прежнее.
Рядом раздаются торопливые шаги. Это тот самый рядовой, что недавно был на КП с сержантом Веркеевым. [48]
— Товарищ комбриг! — тяжело переводя дух, обращается ои ко мне. — Сержант Веркеев убит.
— Как это произошло?
— Мы направлялись в тыл противника. Попали под артиллерийский огонь.
— А это что у вас? — Родин указывает на ложе автомата, где алеет припорошенное пылью пятно. — Вы ранены?
— Нет, товарищ полковник. Это, наверное, когда Веркеева выносил.
Разведчик нагибается, срывает пучок сухой травы и осторожно стирает еще не успевшую засохнуть кровь.
Впереди, за хлебами, по-прежнему ухают снаряды и мины.
Спросив, как лучше добраться к Румянцеву, комкор садится в машину и уезжает.
Мы возвращаемся на свой КП. Идти во 2-й батальон нет времени. До начала атаки остается всего три часа, сделать нужно многое: довести до командиров задачи, позаботиться о заправке машин, уточнить потери, сделать перемещения командного состава, в связи с передвижкой соседей по-иному обеспечить фланги бригады. Беспокоит также резкое замечание Родина о трусах. Надо тщательно во всем разобратсься. Мне не верится, что экипаж нарочно завел танк в овраг. Да и с поврежденным орудием не совсем ясно.
— Я сам займусь проверкой, — решительно заявляет Николаев. — Ну, а если Родин прав, пусть пеняют на себя.
Отдавая распоряжения, я все думаю о необходимости повторять атаку на прежнем направлении. Зачем прошибать лбом стенку? С юга противник сильно укрепился, подготовил крепкую противотанковую оборону. А может, наш удар вспомогательный, всего-навсего демонстрация, призванная отвлечь внимание и силы неприятеля?
Грудзинский, зная о моих сомнениях, предлагает:
— А почему бы нам не поискать иного пути атаки? Вот здесь, например, — и показывает на карте узкую полосу оврагов около Дона.
Мы с Ази Ахадовичем Аслановым склоняемся над картой. Овраги идут перпендикулярно руслу реки, и крутизна скатов явно непреодолима для танков. Но карта недостаточно подробна, и в глубине души я надеюсь, [49] что где-то, у самой кромки берега можно проскочить. И ничего, если это будет впритирку к самому обрыву.
В конце концов мы соглашаемся, что имеется прямой смысл поискать скрытый подход к позициям противника со стороны Дона. Правда, сделать это до второй атаки не удастся, просто не успеем. Зато, если подход обнаружится, его можно использовать в дальнейших боях.
— В разведку отправьте лейтенанта Макарова с двумя автоматчиками, — приказываю Грудзинскому...
Вскоре появляется Николаев.
— Ну как, комиссар?
Мирон Захарович улыбается:
— Подозрения комкора не подтвердились. В пушке действительно дефект, но производственный. И танк в самом деле застрял в овраге. Только произошло это по неумению механика-водителя, и экипаж не покинул машину, а ходил за помощью и уже вытащил свой танк.
До начала атаки меньше часа. Оставив на КП Асланова и Грудзинского, мы с Николаевым отправляемся в батальоны. Мирон Захарович — к Яковенко, я — к Довголюку.
Г. С. Родин требует провести атаку на максимальной скорости, и в принципе он прав. Чем быстрее танки преодолеют зону огня противника, тем меньше будет потерь. А когда они вырвутся к самой обороне, вражеская артиллерия вообще вынуждена будет умолкнуть, чтобы не поразить своих. К тому же быстрая атака произведет на врага значительное психологическое воздействие и поможет нашей победе. Все эти мысли комкора мы должны донести до каждого экипажа и заодно подготовить людей к тому, что и на этот раз авиационной и артиллерийской поддержки не обещают. Такое сообщение неприятно, но скрыть правду еще хуже: несбывшиеся надежды обескураживающе действуют на бойцов.
Тем же овражком, где повстречали Родина, мы с Маслаковым выходим в расположение 1-го батальона.
Вблизи небольшой рощицы бойцы роют могилу.
— Кого хороните? — спрашивает Маслаков.
— Разведчика, сержанта Веркеева. Да трех пехотинцев, — устало отвечает пожилой боец. [50]
Сняв фуражки, мы молча стоим у края могилы, рядом с холмиком сухой выброшенной земли. Где-то в глубине сознания мелькает мысль, что и сам я не застрахован. Может, даже сегодня и вот тут, у самого Дона, лягу в такую же братскую могилу и такой же пожилой боец так же устало ответит на чей-нибудь возрос: «Комбрига хороним, да еще танкистов». Но я тут же гоню прочь дурную мысль.
Через сотню метров вступаем в густые заросли лебеды и репея. У основания длинного изогнутого гребня с пологим скатом стоят танки. Один — совсем почерневший и еще горящий. Снаружи пламени нет, но внутри машины яростно шипит, глухо доносится треск рвущихся боеприпасов. Между танками то и дело рвутся снаряды и мины. Слева горит рожь. Белесый дым стелется над хлебами. В дыму мелькают танкисты — тушат пожар.
Довголюк лежит на верхушке гребня, смотрит в бинокль. Завидев нас, поднимается.
— Лежи, лежи, — останавливаю его.
Но Довголюк все же встает на ноги, здоровой рукой поправляет складки гимнастерки, поворачивает фуражку козырьком вперед и спускается вниз. Тонкое, с рыжеватыми крапинками лицо его осунулось, щеки со следами пота запали еще глубже. Но взгляд внимательных глаз по-прежнему тверд, спокоен.
Присев на корточки, капитан чуть сипловатым голосом докладывает обстановку. Перед его батальоном у противника восемнадцать противотанковых пушек и до пятнадцати зарытых в землю танков. Несколько вражеских машин ведут огонь, как кочующие орудия, время от времени меняя позиции.
Батальон потерял более трети машин. Большинство подбито снарядами, бомбежка же особого вреда не причинила. Из танкистов убитых двое, раненых около десяти процентов, однако выбыла из строя половина командиров взводов.
— Плохо, — замечаю я. — Пополнить это звено куда сложнее, чем заменить командиров рот. В батальоне есть подходящие кандидатуры?
Капитан разводит руками:
— Храбрости хоть отбавляй, а опыта у людей нет.
— Опыт в бою придется приобретать. Выдвигайте лучших командирами взводов. Списки представьте мне. [51]
Подходит ординарец Довголюка:
— Товарищ комбат! Пить хотите?
Довголюк строго замечает:
— Не видишь разве? Предложи сперва полковнику.
Ординарец смущенно протягивает мне котелок. Я отказываюсь. Вода чистая, холодная, но пить не хочется.
— А у меня все пересохло. — Запрокинув голову так, что острый кадык на добрый сантиметр выдался вперед и с каждым глотком ходит вверх-вниз, Довголюк жадно и надолго приникает жаркими, запекшимися губами к солдатскому котелку.
— Вкусная, бес ее дери, — кончив пить и блаженно улыбаясь, говорит капитан. Однако, узнав, что ему предстоит овладеть «Полевым станом», хмурится: — Зацепились фашисты крепко. А нам несподручно. Почва мягкая, как-никак — пахота. Да опять же подъемы. Так что насчет максимальной скорости не очень-то разбежишься. — Довголюк умолкает, на лбу его сбегаются складки. — Разве что часть танков прямо дорогой послать. Правда. дорога пристреляна, но зато там можно будет газануть.
С этим предложением я соглашаюсь.
— Только предупредите танкистов: главное — скорость. О тех, что по дороге пойдут, и говорить не приходится. Их, если замешкаются, пощелкают как орехи. И обязательно чтобы огонь вели на ходу. Непременно объясните, как действовать при налете авиации. Чтобы маневрировали больше и выдерживали скорость. Предупредите, чтобы на свои силы рассчитывали. С воздуха поддержки да и артиллерийской не будет. Пусть люди знают, что их ждет. Уверен, что они правильно все поймут.
— Будет исполнено, товарищ полковник. А за людей не волнуйтесь, сами рвутся в бой...
Когда мы спускаемся с высоты, Маслаков глубокомысленно замечает, имея в виду Довголюка:
— Правильный командир. Таких бойцы больно уважают.
На обратном пути попадаем под минометный налет. Приходится маневрировать почище чем на лыжном слаломе. В результате не замечаем, как сбиваемся с пути и попадаем на колхозный ток. Стог соломы, глиняная мазанка с открытой настежь дверью, каменный валек с выступом для молотьбы, веялка, а возле нее кучка зерна [52] свежего намолота. Тут же мажара с пустыми мешками. На бортовой ее перекладине висит кумачовый женский платок, края которого под ветерком слегка шевелятся. Мне почему-то представилась загорелая, крепконогая, разомлевшая от жары молодуха — хозяйка яркого платка, и возникло такое впечатление, словно здесь совсем недавно кипела веселая, спорая работа и люди только что ушли на отдых в тенек. Сердце невольно защемило.
Чтобы скрыть от Маслакова минутную слабость, я отворачиваюсь, достаю папиросу и нарочито медленно закуриваю. А Ваня подходит к мажаре, осторожно касается платка рукой и задумчиво произносит:
— Вот, спешила, даже шаль не успела прихватить.
Постояв немного, трогаемся дальше. Минуя ток, спускаемся в лощину. Не проходим и сотни шагов, как появляются «юнкерсы». Ложимся в первую попавшуюся воронку. И вовремя: почти сразу же неподалеку падает бомба, а над головами фырча пролетают осколки.
После нескольких заходов бомбардировщики удаляются, характерно подвывая моторами.
Поднимаюсь и вижу: из соседней воронки, возникшей на залысине пшеничного поля, вылезает танкист. Заметив нас, подходит. Форма на нем вся в лохмотьях, сапоги просят каши. В руках танковый пулемет и замок от сорокапятимиллиметровой пушки. Узнаю командира взвода лейтенанта Большакова и припоминаю историю, происшедшую с ним в Сталинграде.
Он прибыл в бригаду за неделею до отправки на фронт в составе сформированной в Челябинске роты Т-70. Тогда же мы организовали для этой роты проверочные занятия. Механики-водители оказались замечательными мастерами и этим приятно нас удивили. Но во время стрельб случился казус. Один из танков произвел выстрел еще до выхода на огневой рубеж.
Читатель, разумеется, уже догадался, что командиром непроизвольно стрельнувшей машины оказался лейтенант Большаков, среднего роста крепыш, с живыми светлыми глазами. Тогда ему здорово влетело за неосторожность, к счастью не причинившую вреда.
Зато после за ним промахов не замечалось. И воевал он хорошо. Как раз накануне комбат хвалил его за инициативные [53] действия в атаке. Но теперь вид его меня поразил.
— Что с вами, товарищ Большаков? Откуда у вас пулемет, замок?
— Машину у меня разбили. Механик-водитель погиб, а я испугом отделался. Только обмундирование немного попортили. Машину теперь не восстановить, вот я пулемет и снял. Может, пригодится.
— Да, костюм у вас действительно неважный. Пойдемте в штаб бригады, там найдем что-нибудь для смены. А по пути расскажете про свое ночное похождение.
— Рассказывать-то нечего, — смутился лейтенант. — Ничего особенного.
— Не скромничайте, не скромничайте, мне уже рассказывали. Я только подробностей не знаю. Так что же все-таки произошло?
Большаков взвалил пулемет на плечо и, шагая рядом со мной, начал рассказывать:
— Вчера ночью еще с одной семидесяткой возвращались мы из тыла — меняли там поврежденные катки. Взяли с собой поваров и термосы с пищей. Ну, едем, стало быть, едем. А темнота страшная. Где свернуть в батальон надо было, не заметили. Короче говоря, в тыл к немцам закатили, — фронта-то сплошного нет. Поняли это, когда нас обстреляли. А у меня башню заклинило. Пришлось отойти, затаиться. И вот сидим, думаем, что дальше делать. Хорошо, немцы успокоились, можно выйти из машины, осмотреться. Пока наши в разведку сходили, я все башней занимался. Помучился изрядно, а оказалось — пустяки: повара привязали к ней термосы и те мешали башне вращаться.
Большаков достал из кармана гимнастерки папиросу, размял ее пальцами и, прикурив от зажигалки из винтовочной гильзы, продолжал:
— Пока плутали да я возился с башней, начало светать. Дальше ждать нельзя, и, ориентируясь по Большой Медведице, мы рванули прямо на юг. По пути выскочили на позиции вражеской артиллерии. Немцы не ожидали удара из своего тыла, и нам ничего не стоило раздавить два орудия. Тут же увидели траншеи с пехотой. Проутюжили туда-обратно, но фашисты уже пришли в себя и так начали бить, что нам пришлось срочно смазывать пятки. Все же на этот раз обе машины сумели уйти из-под [54] обстрела. А во время утренней атаки мне не повезло, — и лейтенант тяжело вздохнул.
На этот раз все три танковые бригады корпуса действуют согласованнее и врываются в оборонительные порядки противника. Но пехота — и наши мотострелково-пулеметные батальоны, и 32-я мотострелковая бригада — отстает, прижатая сильным огнем. Закрепить успех танков некому, и они постепенно возвращаются в исходное положение. Особенно досаждает нашим батальонам авиация. «Юнкерсы» буквально висят над полем боя группами по тридцать — сорок самолетов.
Танки отходят за позиции мотострелково-пулеметного батальона. Нет лишь Довголюка. Во время атаки он с четырьмя машинами вырвался на дорогу и скрылся в тучах пыли. Что с ним — неизвестно. Только по артиллерийской канонаде, доносящейся из вражеского тыла, можно предположить, что капитан ведет бой.
Всегда пунктуальный, точный, как хорошо выверенные часы, лейтенант Симонов приносит боевую сводку. Меня поражают большие потери. В 1-м батальоне на ходу осталось всего девять машин. Выбыли из строя все командиры рот, почти не осталось взводных. Вражеская бомба угодила в штаб батальона. Погибли люди, сгорели все документы.
В батальоне Яковенко положение несколько лучше, но и здесь уцелело меньше трети первоначального состава.
Совсем не повезло 39-й бригаде Румянцева. Его танки действовали на заболоченном участке. Часть машин застряла и попала под жестокий артиллерийский огонь.
Досталось и противнику. Только во время второй атаки наша бригада уничтожила более батальона вражеской пехоты, восемь танков, пять орудий и до тридцати автомашин. Эти сведения несколько смягчают горечь от сознания собственных потерь. Хотя боевую задачу мы и не выполнили, корпус в своей полосе остановил противника, а это сейчас главное. Опыт и чутье подсказывают, что беспрерывно атакуем мы неспроста. Видимо, на некоторое время нужно заставить врага обороняться и тем самым выиграть время, необходимое для чего-то серьезного, о чем я пока не знаю. [55]
Двухчасовую передышку используем для кое-каких организационных дел в танковых батальонах. Нужно взамен выбывших командиров назначить новых, пополнить экипажи, наладить эвакуацию в тыл подбитых машин, проверить готовность личного состава к выполнению боевых задач.
За хлопотами я совсем забыл о разведке, посланной проверить маршрут возле Дона. Напомнил о ней сам Макаров, явившийся с докладом:
— Танки могут пройти у самого берега. Проход узкий, но грунт подходящий.
— Оборону противника на том участке разглядеть не удалось? Есть ли там артиллерия?
— Вроде нет. Тщательно проверить у нас не было времени.
Грудзинский предлагает провести разведку левого фланга неприятеля. Во главе группы отправляем лейтенанта Симонова.
Почти тут же нас с начальником штаба вызывают к командиру корпуса, на командный пункт Румянцева.
Г. С. Родина находим в небольшой впадине, заросшей густой травой. Адъютант его яростно вертит ручку полевого телефона, пытаясь с кем-то связаться. Подполковник Румянцев лежит на боку, опершись на полусогнутую левую руку, и задумчиво жует соломинку.
Георгий Семенович внимательно разглядывает карту. Вид у него усталый, лицо серое, глаза запавшие.
Скупыми вопросами он уточняет у нас положение 55-й бригады и сразу же ставит боевую задачу. Ничего нового она не содержит, по сути дублирует прежнюю: овладеть тем же «Полевым станом», а затем восточными окраинами Ложков и «10 лет Октября». Разница только в том, что все это возлагается на 55-ю.
— Товарищ полковник, — замечаю я. — За двое суток вместе с тридцать девятой бригадой мы не смогли выбить противника из этих населенных пунктов. Так разве одна бригада в состоянии это сделать?
— Ты подожди делать выводы, — поднимает на меня покрасневшие глаза Родин. — К тебе переходят все танки Румянцева.
— Не очень-то их много, — замечает Румянцев и печально усмехается. [56]
— Сколько есть, — продолжает командир корпуса. — Плюс батальон сто тридцать первой стрелковой дивизии. Она выходит к твоему правому флангу. Батальон я тебе придаю. Стрелков сажай на танки и используй как десант. В твое личное распоряжение поступает тяжелый КВ. Можешь радоваться.
Действительно, это приятный сюрприз. Я давно мечтаю заполучить в бригаду эту грозную машину и поэтому горячо благодарю Родина.
— Ладно, ладно, без реверансов, — с грубоватой сердечностью отвечает Георгий Семенович. — Как говорится, не токмо благодаря старой дружбе, но личной твоей безопасности ради.
Третью атаку Родин приказывает начать в девятнадцать часов.
Одновременно с нами, но в нескольких километрах левее, будет атаковать бригада Лебедева, усиленная ротой КВ и 884-м полком новой 196-й стрелковой дивизии.
Я удивленно смотрю на комкора:
— Стало быть, пополнение?
Георгий Семенович объясняет, что 196-я дивизия только вчера вышла к реке Лиска. И снова продолжает ставить задачу:
— В стыке между тобой и Лебедевым углом назад будет действовать тридцать вторая мотострелковая бригада. Указанными тебе районами нужно овладеть во что бы то ни стало. — Родин смотрит на меня требовательно и жестко.
— А как с поддержкой? Артиллерия и авиация будут?
— Видимо, нет. Артиллерия в пути. Но ее задерживают частые бомбежки, и к назначенному времени она вряд ли подойдет. Еще вопросы есть?
— Разрешите высказать предложение.
Я разворачиваю карту, показываю маршрут, которым мы предполагаем выйти незамеченными к позициям врага.
— Гм... — Родин задумывается. — Вообще-то, неплохо. Но пройдут ли здесь танки?
— Безусловно пройдут. Разведчики все проверили.
— Только сам, лично сам поведешь в атаку! — И Георгий Семенович сводит на переносице густые брови.
— Когда придут твои? — обращаюсь я к Румянцеву.
— Вот выберутся из болота и придут, — с деланым равнодушием вяло отвечает подполковник. [57]
Понять Федора Васильевича нетрудно. Боевому, храброму командиру обидно вдруг — и, возможно, на решающем этапе боя — оказаться не у дел. Все же почему комкор передал его танки в мое подчинение? Не потому ли, что бригада попала в ту злополучную трясину? Спрашивать я не стал, неподходящая обстановка.
Через полчаса подходят танки 39-й бригады: восемь Т-70 и два Т-34.
— Не густо, Федор Васильевич.
— Бери, что дают, — отвечает Румянцев.
С трудом оторвав усталое тело от земли, я поднимаюсь.
— Подожди, — раздается голос Родина.
Георгий Семенович подходит и неловко, порывисто обнимает меня. Затем отталкивает и, нахмурившись, садится.
Я вскакиваю на борт головной тридцатьчетверки. Командир ее, совсем молоденький лейтенант, выжидательно смотрит.
— Прямо на тот курган, — и показываю рукой в сторону своего НП. — Только быстрее.
До начала атаки остается меньше часа. Мало, очень мало.
На НП меня ждет только что вернувшийся из разведки Симонов. Он докладывает, что на левом фланге у противника обнаружены три пушки и батарея тяжелых, очевидно, зенитных орудий.
— Хорошо, лейтенант, вы свободны.
И уже Асланову:
— Прикажи немедленно вывести все танки сюда!
— На НП? — удивляется Ази Ахадович.
— Да! Еще передай Суху, чтобы он занял рубеж, оставляемый танковыми батальонами. Нужно хорошо прикрыть левый фланг.
Подполковник бросается к телефону, на ходу кричит:
— Связные, ко мне!
Отдав все распоряжения, я усаживаюсь в тени КВ и набрасываю записку жене. Пишу, чтобы берегла детей и не отчаивалась в случае, если я не вернусь. Советская власть и хорошие люди помогут ей.
Карандаш летает по листку бумаги, а мне видятся черные глаза Любы, ее прямые темные брови, нежный овал лица, слышатся те самые слова, которые ложатся [58] под моей рукой. В далеком Ташкенте Люба читает мое письмо сыновьям. Десятилетний Боря слушает молча и строго, семилетние близнецы Вова и Гарик, прижавшись друг к другу, с изумлением и недоверчиво...
Все. Дописываю последнюю строку, расписываюсь и облегченно вздыхаю, словно сбросил с плеч тяжкий груз.
— Маслаков!
Ваня появляется точно из-под земли.
— Письмо не посылаю. В случае чего — сам вручишь его Любе... А теперь вот что. Как начнется атака, отправляйся в тыл.
В глазах ординарца мольба.
— И не проси — с собой не возьму! Сказал и баста!
Маслаков удаляется с обиженным видом.
Наконец танки собраны в один кулак. Их в моей группе тридцать шесть. В первом эшелоне идут Т-34. За отсутствием Довголюка командует тридцатьчетверками лейтенант В. А. Перцев. Второй эшелон скомплектован из легких Т-70. Их ведет старший лейтенант М. Т. Яковенко.
Совещание провожу на скорую руку. Коротко излагаю боевую задачу. Никто не роняет ни слова, не удивляется, лишь суровеют лица, плотнее смыкаются губы да тверже становится взгляд.
В заключение говорю:
— Товарищи! Задачу не выполнить нельзя. Невозможно.
И вот уже взревели моторы, залязгали гусеницы. Танки стали вытягиваться в колонну.
Подходит Асланов:
— Разрешите мне участвовать в атаке.
Взгляд мой останавливается на тяжелом танке. Мне не очень хочется менять экипаж, и я предлагаю Ази Ахадовичу:
— Садись в КВ и действуй со вторым эшелоном.
Подполковник взбирается на башню, ныряет по пояс в люк и одобрительно хлопает ладонью по броне:
— Хороша штучка!
Симонов напоминает:
— Товарищ командир, время уже, а пехоты нет.
— Дождитесь ее и прикажите догонять нас. Лейтенант Макаров!
— Слушаю, товарищ полковник. [59]
— Садитесь в головной танк. Будете показывать дорогу. Быстро, быстро!
Сначала двигаемся параллельно фронту, потом начинаем забирать к северу. Высунувшись из люка, слежу за движением, частенько посматриваю на небо. К счастью, пока «юнкерсов» нет. Не то могут быть неприятности. Танки идут близко друг к другу, и лучшей мишени для бомбардировщиков не придумаешь. Густая пыль висит над колонной, ветер сносит ее к Дону.
Но вот проходим узкую полосу. Танки разворачиваются и набирают скорость.
Раскачиваясь на неровностях почвы, словно лодки на волнах, несутся боевые машины. Рев моторов и лязг гусениц оглушает. Но зрелище великолепное! Оно невольно захватывает, и на какое-то время я забываю о противнике, о том, что это все же не парад, а атака, и весьма рискованная.
Позади остается километр, второй, третий. Противник молчит, и это начинает тревожить. Не видит нас или готовит сюрприз?
Но вот вырастает черный фонтан, потом другой, третий. Звуков разрывов не слышно — они тонут в грохоте и реве несущейся стальной массы. Огонь противника редкий, неуверенный, снаряды ложатся в стороне от нас.
Четвертый километр. По броне начинают цокать пули. Мы уже в расположении противника. Пора закрывать люк. Я опускаю крышку и вижу, как на передних танках проделывают то же.
Еще полкилометра стремительного движения, и вдруг машины первого эшелона, как по команде, резко тормозят. Мне это хорошо видно, так как моя тридцатьчетверка находится между эшелонами.
Почему остановились?
Приказываю водителю подвернуть под густую крону большого дерева. Откидываю крышку люка, высовываюсь, и тут же частая пулевая дробь по броне заставляет меня убрать голову. Прильнув к смотровой щели, оглядываюсь. Проходит несколько томительных минут.
Вокруг тишина, сторожкая, тревожная, загадочная. Только по-прежнему щелкают по броне пули: цик-цик, цик-цик. Издалека доносятся глухие раскаты разрывов. Где-то там, левее или правее, впереди или сзади нас, не разберешь, идет бой. А здесь тихо. Молчит противник, [60] молчим и мы. Танки застыли и лишь жарко дышат выхлопными трубами.
Радист настойчиво вызывает командира первого эшелона, но рация лейтенанта Перцева не отвечает. Мелькает мысль подъехать к головным машинам. Но я тут же отказываюсь от такого плана. Разговаривать из-за брони под шум моторов все равно невозможно. Но что же делать?
Связи с Перцевым все нет, а танки стоят. Может, на самом виду у противника, и, может, вот-вот заговорят его орудия. Ждать больше нельзя.
А будь что будет!
Толчком откидываю крышку башенного люка, прислушиваюсь и, уловив, когда свинцовая дробь становится реже, выскакиваю из танка и распластываюсь на задней площадке. Затем кубарем скатываюсь на землю. Потирая ушибленный висок, на котором саднит царапина, осматриваюсь.
Впереди, метрах в ста от меня, — танки первого эшелона, сзади, чуть поближе, — второго. Люки всюду задраены, машины неподвижны, лишь угадывается их трепетная вибрация. Воздух чуть колеблется от сдержанного гула работающих вхолостую двигателей.
Справа овраг с заросшими густым дубняком склонами. Дерево, под которым остановилась моя тридцатьчетверка, почти на краю оврага. Впереди, немного правее, где кончается овраг, слышна автоматная трескотня. Теперь ясно: пули летят оттуда. Непонятно лишь одно: если противник видит наши танки, то почему молчит его артиллерия?
Почему, почему, почему... Так можно до бесконечности задавать самому себе вопросы, а проку от этого мало. Ни на один из них ответить я не могу по простой причине — не знаю обстановки, даже не представляю, почему остановился наш первый эшелон.
И вот я отрываюсь от спасительной брони и ползу, используя для укрытия неровности почвы. Никак не думал, что мне придется еще ползать по-пластунски. А без привычки это, оказывается, трудное дело. Метров тридцать — сорок проползешь, и сердце готово выскочить из груди. Заныло бедро, в котором сидит осколок фашистской мины, свалившей меня в Крыму февральским промозглым рассветом.
Перед самым моим носом вдруг падает срезанный пулей [61] подсолнечник. Зелено-желтая тарелка ложится зернами вверх. Они крупные и уже зрелые. Машинально ковырнул их и пополз дальше.
Но вот и первые танки. Я ползу дальше, хочу узнать, что за препятствие впереди.
Перед строем машин оказалась равнина с густой и уже посохшей травой. Ее, убегая на север, прорезает свеженакатанная дорога. Ни на равнине, ни на дороге никаких следов противника. Так почему же остановились танки?
Продвигаюсь еще вперед, и вдруг мне становится не по себе. Может быть, это непередаваемое словами состояние было вызвано одиночеством, непонятной тишиной, писком пуль и неподвижными, беспомощно застывшими, как зачарованные, стальными машинами. Ощущение было такое, будто надо мной нависла близкая опасность. Страшна была не смерть — о ней в такие минуты не думаешь, — а именно опасность. И что самое неприятное — неизвестно, откуда она могла угрожать. Разве свои не могли принять меня за чужого? Кому в голову придет мысль, что впереди ползает их командир.
Передвинув поближе к правой руке кобуру с пистолетом и на всякий случай расстегнув ее, вскакиваю на ноги и бегу к небольшому покрытому растительностью гребню. Отсюда обзор лучше. Справа вижу темную пасть оврага, узкого и глубокого. Где-то в прохладе его слышно беззаботное щебетание птахи. Но что это? Я даже присел от неожиданности, заметив у самого края оврага опрокинутый немецкий мотоцикл с коляской. На песке — свежие следы солдатских сапог и несколько стреляных гильз. Хозяин мотоцикла, видно, ретировался. Совсем близко замечаю орудийные окопы для противотанковых пушек. Чуть дальше — стрелковые окопы, а перед ними — развороченная взрывом тридцатьчетверка. Метрах в сорока — еще одна, с выскочившей из пазов башней.
Чьи они: Румянцева, Лебедева? Их участки далеко в стороне, но чего не случается в горячке боя. Вот исчез же со своими четырьмя танками Довголюк. Вполне возможно, что вихрем сражения занесло капитана далеко в сторону. Всяко бывает. Настоящий бой — это не учебная игра в аудитории и даже не маневры в мирное время... А вдруг эти вот тридцатьчетверки и есть машины, ушедшие с Довголюком? Но что гадать понапрасну, травить сердце. И так потери велики. Похоронили Грабовецкого. [62]
Примириться с мыслью о гибели второго комбата совсем нелегко.
Раздвигаю кусты, перевожу взгляд левее, и по спине пробегают мурашки. Метрах в трехстах от меня, как на параде, выстроились... раз, два... пять... девять... двенадцать мощных пушек на специальных платформах. Длинные жерла угрожающе уставились в сторону, откуда мы утром и днем вели отчаянные атаки. Перед пушками два разбитых советских танка. Дальше мешает видеть насыпь.
Стало быть, мы выскочили к самому логову противника, в район его артиллерийских позиций. Выходит, расчет наш оправдался.
От радости, забыв об опасности, торопливо шагаю к танкам, делая на ходу знаки, дескать, свой. Подхожу к смотровой щели ближнего и знаком показываю, чтобы открыли люк.
Крышка взлетает, высовывается голова в шлеме. Машина из бригады Румянцева. Лицо командира молодое, незнакомое. Серые глаза встревожены и вопросительно, недоумевающе смотрят на меня. Мое появление с этой стороны для танкиста неожиданно.
— Чего стоите? — спрашиваю и сам удивляюсь своему спокойствию.
— А-а... все стоят, — неуверенно отвечает командир экипажа.
— Я спрашиваю, почему вы стоите?
Ударение на «вы» встревожило танкиста.
— Да я, как все, — голос у него срывается.
— Задачу знаете?
— Знаю.
— Так какого же черта стоите? Немедленно вперед! И без оглядки на других.
Голова скрывается в люке. Неистово взвывает мотор. Танк, как застоявшийся конь, с места рвется вперед, и длинный шлейф белой пыли, пронзенный лучами вечернего солнца, повисает за его кормой.
Такой же разговор с командиром второго экипажа. Его танк бросается вдогонку за первым. И вот уже набирая скорость, на север уходят все тридцатьчетверки. Вечереющая бронзово-желтая степь враз оглашается дружным исполинским гулом моторов и жестким скрежетом гусениц.
Срывается с места и уносится вслед за первым второй эшелон. [63]
— Быстрее, быстрее! — кричу я и повелительно выбрасываю руку по направлению вражеских артиллерийских позиций.
Задние машины еще не скрылись из виду, как впереди уже раздаются торжествующие выстрелы танковых пушек и дробь пулеметов. Звуки боя удаляются. Ясно — атака удалась.
Не спеша направляюсь к своему танку. Неожиданно из-за кустов выскакивает мотоцикл. На нем знакомый командир из штаба корпуса.
Не глуша мотора, спрашивает:
— Комкор интересуется, почему остановились танки?
— Они атакуют, — я показываю рукой в сторону боя. — Слышите?
— Все ясно. — Командир козыряет, дает газ и, развернувшись, уносится назад.
Пыль улеглась, и, следуя по пути танков, я вижу окопы, орудия, склады снарядов, автомашину. Все это брошено поспешно, в панике. Наши танки смяли врага так, что он даже не успел развернуть тяжелые орудия.
Проезжая около пушек, замечаю машину Николаева. Мирон Захарович ходит, осматривая брошенную технику. Я покидаю танк и присоединяюсь к нему. Кругом штабеля снарядов. Много убитых гитлеровских солдат и офицеров.
— Ну их к черту! — произносит Николаев. — Айда своих догонять.
На большой скорости мчимся прямо на север. Справа от дороги замечаю разбитую тридцатьчетверку с хорошо знакомым номером.
— Стой! — командую механику-водителю.
Тот резко тормозит, и я кубарем скатываюсь на землю. Николаев за мной.
— В чем дело? — кричит он.
Я показываю на подбитый танк:
— Смотри номер. Это машина Довголюка.
Подходим ближе. Возле танка видим четыре непривычно маленькие фигурки. Совсем черные, обуглившиеся.
— Неужели в танке сгорели?
— Что ты, — Мирон Захарович машет рукой. — Если бы в танке, разве фашисты стали бы трупы вытаскивать. Так они раненых сжигают, предварительно облив керосином. [64]
Склоняюсь ниже и внимательно осматриваю погибших. На левой руке одного нет пальца и виден рваный след раны. Так вот как ты отдал свою жизнь, Петр Никитович, крестьянский сын из житомирского села Малое Шумское. Не малый, видно, урон нанес ты врагу, если он так глумился над тобой. И, несомненно, своим героическим рейдом ты во многом способствовал нашему успеху сейчас. Что ж, прощай, наш друг и товарищ. Вечная память тебе и твоим соратникам.
Я сдергиваю фуражку и склоняю голову. Рядом тяжело дышит Николаев.
— Устрой, пожалуйста... чтобы все как надо. — Слова застревают у меня в горле.
— Все сделаем, — хрипло отвечает Николаев. — Похороним с почестями, поставим памятник.
— Не забудь о семье. У него жена, сын.
— Не забудем.
— И об остальных тоже...
— Будь спокоен, комбриг.
И снова танк мчится вперед. Далеко вырвалась сводная группа, никак не настигнем.
На дороге, слева и справа от нее, в степи, — в панике брошенные врагом машины, орудия, снаряжение. И всюду трупы. Убедительное свидетельство первой победы. Но разве этого достаточно?
Нет! Мы должны бить врага еще сильнее. За Грабовецкого и Довголюка. За известных и неизвестных, но одинаково близких и дорогих. За тех, кто лег здесь, на поле жестокой брани. И за тех, кто в неволе. И за тех, кто в тылу. За всех, среди кого мы живем и с кем строим свое счастье. И за землю эту, что дала нам жизнь и за которую мы, не задумываясь, отдаем свои.
Клубится донская степь. И припоминается мне, как в гражданскую я, совсем юный буденновец, скакал по донской земле с шашкой наголо. Теперь вот на танке, в броне...
Минуем Ложки. Село остается в километре западнее. За ним виднеются строения совхоза «10 лет Октября». Из Ложков и совхоза доносятся выстрелы. Там еще идет бой, но мы уже нависли над флангом вражеской обороны, и часы ее сочтены. Пыль, виднеющаяся за Ложками, говорит о том, что противник отходит. В том направлении действуют танки Лебедева и батальоны 884-го стрелкового [65] полка. Хорошо бы они сумели перехватить неприятеля.
Догоняем свои машины. Они остановились перед темной в угасающем свечении июльского вечера высотой 174.9. Это тот самый заветный рубеж, на подступах к которому глохли наши дневные атаки. Теперь до высоты рукой подать. Она занимает господствующее положение, и ее надо захватить с ходу, пока фашисты не опомнились.
Вызываю лейтенанта Перцева:
— Почему не штурмуете высоту?
— Не хочется рисковать, товарищ полковник. Решил послать тройку машин, вроде разведки боем. Да вот они уже пошли.
Действительно, вижу три тридцатьчетверки несутся к высоте, с трудом взбираются по крутому склону, выскакивают на гребень, переваливают его, но почти тут же возвращаются на эту сторону. Десятки снарядов бешено рвут высоту. Наша тройка танков, укрывшись за гребень, ведет ответный огонь.
Все ясно. По ту сторону противник успел создать оборону. Ладно высота хоть наша. Теперь задача — укрепиться на ней.
Вызываю командиров подразделений. Приказываю батальонам занять оборону по высоте и закрепиться. К сожалению, батальон Суха отстал, и пока танки должны держать оборону самостоятельно.
Скоро, попыхивая дымками и фырча, боевые машины начали расползаться по своим местам.
Стоя на броне, я с чувством огромного удовлетворения вытираю платком вспотевшее лицо. Внимание привлекает возникший за спиной и быстро нарастающий грохот.
Оборачиваюсь и вижу, как по дороге из тыла в облаке пыли несется Т-34. Откуда он взялся, ведь сзади не осталось ни одного танка? И почему водитель не снижает скорости, даже оказавшись в расположении бригады? Ну погоди, вкачу я тебе за лихачество!
Между тем тридцатьчетверка пролетает возле моего танка, минует ряд передних машин, у подножия высоты разворачивается почти на полном ходу и — бах-бах... Снаряд со свистом проносится над моей головой и вздымает землю позади. [66]
А шальная тридцатьчетверка снова разворачивается, мчится на высоту и, не успеваем мы прийти в себя, переваливает за вершину и скрывается.
Вот так сюрприз. Оказывается, немцы отремонтировали подбитую советскую машину и на ней пустились на свободную «охоту» в наш тыл. Хитрости фашистам не занимать. Но нервы у них явно не в порядке. Немного больше точности, и они легко могли продырявить одну-две наши машины. А заберись они в наш лагерь ночью и начни стрелять в упор, сколько неприятностей могли причинить.
От одной этой мысли у меня мурашки пробежали по коже.
День на исходе, а обещанного комкором стрелкового батальона нет и нет. Когда я уже потерял надежду, на дороге показывается наконец полуторка.
Подкатив к моему танку, останавливается, из кабины выскакивает широкоскулый капитан.
— Товарищ полковник! Батальон сто тридцать первой стрелковой дивизии прибыл в ваше распоряжение.
— Где задержались? Почему не явились к началу атаки?
— Машин пришлось долго ждать. Их только недавно подали.
— Ну а батальон-то где? Говоришь, прибыл, а я что-то его не вижу.
— Сейчас будет... Да вот и он, — кивнул капитан на показавшиеся вдали машины.
— Хорошо. Занимайте оборону от начала оврагов до Дона. Левым соседом у вас будет второй танковый батальон.
Минут через десять появляется Сух.
— Быстро выдвигайтесь за позиции танков, Иван Акимович, окопайтесь. Организуйте разведку.
Старший лейтенант отходит, подает сигнал. К нему сбегаются командиры стрелковых, пулеметной и минометной рот, батареи противотанковых орудий. Сух отводит их к кустам и там дает указания.
По направлению от машин, которые отведены в резерв, вдруг появляется Маслаков. Как будто ничего не произошло и он не нарушил моего приказа, протягивая котелок, из которого пахнет чем-то вкусным, Ваня говорит с ноткой недовольства: [67]
— Ваш обед, товарищ полковник. Совсем остыл...
Поправляет сбившуюся на затылок пилотку и смотрит на меня ясными чистыми глазами. Мне известна эта его манера прикидываться простачком. Внешне — святая невинность, а в душе ухмылочка. Дескать, хоть вы и полковник и комбриг, но без меня вам не обойтись, и сейчас вы довольны, что я рядом, а потому вас не боюсь.
В какой-то мере он прав. Но нельзя же сдаваться так просто. И я нарочито резко говорю:
— Ты как здесь оказался? Тебе что было приказано?
Ваня виновато моргает и молчит. Потом, вздохнув, отвечает:
— Я был в штабе. А сейчас штаб все равно сюда собирается...
— Вот я тебе другой раз покажу, как самовольничать! — И, сбавляя тон, спрашиваю: — Умыться есть?
— Есть.
Маслаков рывком откупоривает одну из двух висящих у него на поясе фляг, достает из сумки мыло и полотенце.
Сдернув гимнастерку, я подставляю ладони под тоненькую теплую струйку воды, набираю целую пригоршню и сильно плескаю в разгоряченное лицо.
— А здорово мы сегодня фрицам всыпали!
Это Ваня «подмасливает» меня. И пусть. В конце концов, он прав, и радость его искренняя. Но его «мы» напомнило мне басню про лошадь и муху, и я беззлобно, просто чтобы поддеть Маслакова, спрашиваю:
— Кто это «мы»? Ты разве был в атаке?
— Так зачем мне? Вы за нас двоих поработали, — и весело улыбается.
Погасла вечерняя зорька, и повеяло прохладой. Прошел еще один боевой день — день трех атак. Люди возбуждены успехом, и в лагере долго не смолкает шум. Уже роздан ужин — он же и обед, заправлены горючим танки, пополнены боекомплекты. Пора и отдыхать. Но всюду слышны оживленные голоса, шутки, смех. У танкистов отличное настроение.
Николаев вернулся из подразделений. Я смотрю, как он присаживается рядом, и невольно думаю, что повезло мне с комиссаром. С таким можешь не волноваться за моральное состояние бойцов. Он и его немногочисленные [68] помощники выполняют свою работу тихо и неприметно, без суеты и шума, но надежно.
Мы с Мироном Захаровичем сдружились. Я вижу в нем верного товарища, друга, советчика. Он принципиален, может в глаза сказать правду, но это всегда в интересах дела, а значит, и в моих же интересах.
Мои размышления прерывает голос Симонова, раздавшийся за спиной:
— Разрешите?
— Что у вас?
— Сводка за два дня.
— Читай вслух, — просит Мирон Захарович.
Опять большие потери. Но и противнику досталось. Только в результате внезапного флангового удара нами захвачено двенадцать орудий крупного калибра и десять противотанковых пушек, несколько бронетранспортеров, склад боеприпасов. Уничтожено семь танков.
— Очень хорошо, — замечает Николаев. — Маленько поквитались...
Из темноты выползает бронетранспортер. Открывается дверца, и показывается перебинтованная голова:
— Где комбриг пятьдесят пятой?
— Я здесь.
— Вас с комиссаром вызывает комкор.
— Симонов, давайте быстрее рабочую карту и боевую сводку.
Присланный из США бронированный тягач на полугусеничном ходу, иронически прозванный у нас «вторым фронтом», жестко подбрасывает на ухабах. Николаев, рискуя прикусить язык, рассуждает вслух об итогах прошедших боев. Мирон Захарович иногда любит «пофилософствовать», и у него своеобразная манера говорить. Он ставит вопрос и сам же на него отвечает.
— Что позволило нам добиться успеха? Прежде всего, высокие моральные качества танкистов. Без этого да при отсутствии опыта и острой нехватке техники нас бы в два счета расколошматили. А что такое моральные качества? Это храбрость, — Мирон Захарович загибает палец, — инициатива, — еще один палец ложится на ладонь, — взаимная выручка и самопожертвование. Кстати, насчет самопожертвования. Ведь вот почему погиб Грабовецкий? Потому, что бросился помогать экипажу горящей машины. А Довголюк? В его действиях проявилась высшая форма [69] самоотверженности — самопожертвование ради общего дела. Физически он проиграл, но морально — победил. В бригаде сейчас только и говорят о его подвиге.
Николаев с минуту молчит.
— А еще сегодня был такой случай. Семидесятка младшего лейтенанта Пугачева напоролась на противотанковую пушку. Все решали считанные секунды. Тут некогда было наводить орудие. И механик-водитель Коротков, кстати коммунист, принял единственно правильное решение. Он повернул машину и на полном газу устремился на вражеских артиллеристов. А тех подвела выдержка. Они выстрелили, но, видно, слишком поторопились. Второго выстрела не состоялось — танк раздавил и пушку и расчет. Ну а как назвать этот поступок? Подвиг, явившийся следствием самоотверженности, верности воинскому долгу, высокому сознанию и геройскому духу.
— Кстати, тебе не приходил на ум такой анализ? — Мирон Захарович неожиданно повернулся ко мне. — Ну это понятно. Голова твоя занята чисто тактическими вопросами. А я — комиссар, мне по штату положено думать о психологии подвита. Не обижайся. Я не в упрек тебе. Просто проверить себя хотел.
Я-то понимаю, куда он гнет. Хочет, чтобы я ни на минуту не забывал о людях, о главном, самом «секретном» и самом действенном нашем оружии. И конечно же он прав. В душе я всегда благодарен комиссару за такие напоминания. Что греха таить, за уймой командирских обязанностей нет-нет да и забываешь об этой стороне войны.
Первый эшелон штаба корпуса с южной окраины хутора Березовского переместился под Рубежанское, на «Полевой стан», возле которого находилась та самая мощная артиллерийская позиция немцев. Комкор принял нас в сарайчике с плетневыми стенками.
Собрался почти весь старший командный состав корпуса: полковой комиссар А. Ф. Андреев, полковник А. А. Пошкус, подполковник Ф. В. Румянцев и его военком Д. Е. Кузнецов. Отсутствовали только комбриг В. В. Лебедев и полковой комиссар А. В. Новиков.
Столом комкору служит ящик. Крупномасштабная карта на нем не уместилась, так что края ее лежат на [70] земле. Свеча горит тускло, и по углам затаились густые тени. Лица командиров кажутся багровыми. Светлое пятно на карте тоже багровое. Все это придает обстановке некоторую таинственность, загадочность.
— Все собрались? — интересуется Родин. — Тогда начнем.
Из его сообщения становится ясно, что, несмотря на некоторый успех, полностью задачу дня корпус не выполнил. Бригада Лебедева из-за больших потерь и ожесточенного сопротивления противника западную окраину совхоза «10 лет Октября» полностью не заняла. Неприятель пока сохраняет свободу передвижения из села Ложки в свой тыл. Не добилась цели и 32-я мотострелковая бригада полковника Хорошева.
— Несколько успешнее провела бой пятьдесят пятая бригада, — говорит комкор и смотрит на меня из-под сведенных бровей. — Но ты, Петр Павлович, не зазнавайся. В соседи тебе идет сто тридцать первая стрелковая дивизия полковника Песочина. Она займет полосу от высоты сто семьдесят четыре и девять до Дона и высвободит тебя. А ты на рассвете снова переходи в наступление. Задача: разгромить противника, освободить Ложки, совхоз «Десять лет Октября» и развивать наступление на северо-запад. Пятьдесят пятая будет атаковать с востока, тридцать девятая — с юга.
Отдав распоряжения, комкор проводит краткий разбор боев. Достается всем в основном за плохое применение огня и слабую маневренность во время атак.
— Некоторые даже позволяют себе отдых в самом начале наступления. — На слове «отдых» Родин делает нажим и смотрит в мою сторону.
Намек — более чем прозрачный. Но за ложкой дегтя следует ложка меда. Отмечается ряд удачных действий бригады и героизм наших танкистов. При этом Николаев выразительно подталкивает меня слева, Румянцев — справа.
А вот следующие слова командира корпуса для меня равносильны ушату холодной воды.
— Хоть ты и именинник, — заявил Георгий Семенович, — но танки, взятые у Румянцева, вернуть ему.
— Как вернуть? — Я встаю с места. — Тогда у меня совсем ничего не останется...
— Вернуть все до одного! — обрывает Родин, затем с [71] ноткой таинственной торжественности добавляет: — С утра, товарищи, ждите помощи. — И поднимает руки, сдерживая наше любопытство.
В заключение комкор кратко информирует нас о положении в целом 62-й армии. Мы узнаем, что в центре ее позиций идут не менее ожесточенные бои, чем у нас. Неприятель стремится расширить прорыв, но 13-й танковый корпус полковника Танасчишина и 33-я гвардейская стрелковая дивизия отражают его атаки.
Наконец совещание заканчивается, и мы расходимся.
Выходя из сарая, Румянцев шутливо подталкивает меня:
— А ты уж, наверно, мои машины совсем прикарманить хотел? Не выйдет.
— Скажи, что у вас тогда произошло с Родиным? — интересуюсь я.
— Э-э... — Федор Васильевич передергивает плечами. — Всяко случается. Ну, ни пуха...
Козыряет и скрывается в темноте. Я в свою очередь поднимаю руку и только тут спохватываюсь — фуражку-то забыл. Приходится вернуться.
В сарайчике, когда я переступил порог, шел оживленный разговор. Слышались голоса Андреева, Пошкуса.
Заметив меня, Родин жестом приглашает сесть.
— Вот послушай, как я к представителю Ставки ездил. — И начал рассказывать.
Это случилось днем. Со своего НП командир корпуса наблюдал за второй атакой. Хотя пробить оборону врага не удалось, по некоторым признакам Георгий Семенович догадывался, что сопротивление противника слабеет. О том говорил и беспорядочный артиллерийский огонь, и внезапный прорыв танков Довголюка, и пыль на дорогах в тылу неприятеля. Вскоре разведка подтвердила это предположение: кое-где гитлеровцы начали эвакуировать штабы и подсобные службы подальше от переднего края. Тогда-то Георгий Семенович и решил нанести третий удар. Но тут приехал командир из штаба 1-й танковой армии и сообщил, что комкора срочно вызывает в Калач представитель Ставки Верховного Главнокомандования.
Родин задумался. Уехать, когда наметился успех? Но тогда третьей атаки он организовать не сможет. А если задержать ее, противник успеет перегруппироваться, закрепиться, и тогда уж сбить его будет труднее. [72]
Ситуация возникла оригинальная. Ведь вызывал не кто-нибудь, а представитель Ставки. Неподчинение ему могло рассматриваться как саботаж. И все же в конце концов Георгий Семенович решил остаться.
— Доложите, что я прошу назначить другое время, — заявил он приехавшему командиру. — Сейчас у корпуса наметился успех, и мы должны использовать его.
Через час в корпус явился заместитель командующего 1-й танковой армией генерал-майор Новиков. Выяснив обстановку, он, не сказав комкору ни слова, сел в машину и уехал.
После этого, организуя третью атаку, Родин и приехал в 39-ю бригаду. Тогда-то под горячую руку досталось Румянцеву.
А затем, отдав нужные распоряжения, усталый, терзаемый противоречиями, Георгий Семенович сидел в окопчике и, глядя на карту, прикидывал в уме возможные варианты развития атаки. А мысли нет-нет да и возвращались к разговору с посыльным танковой армии. Как-то он доложил представителю Ставки и как тот отнесся к отказу явиться по вызову?
Задумавшись, командир корпуса смотрел на карту отсутствующим взглядом, как вдруг над головой послышался встревоженный голос адъютанта:
— Товарищ полковник, начальство...
Родин поспешил выбраться из окопчика.
К нему уже подходили несколько человек. В одном из них, высоком, массивном, Родин узнал представителя Ставки генерал-полковника А. М. Василевского. За ним шли генерал-майор К. С. Москаленко и бригадный комиссар В. М. Лайок.
Чужим от волнения голосом Георгий Семенович доложил обстановку. Он ждал разноса. Но Василевский выслушал его спокойно, не перебивая. Затем крепко, с чувством, пожал руку.
— Говорят, полковник, у вас сегодня жаркий выдался день.
— Так точно, товарищ генерал. Две атаки провели, готовим третью. Думаем, на этот раз враг не выдержит.
— Как собираетесь действовать?
Комкор подал генералу карту, рассказал о замысле предстоящего боя. Василевский заинтересовался деталями. Особенно внимательно расспрашивал об обходном маневре [73] 55-й бригады. В целом план одобрил, сделал несколько частных замечаний. Потом сказал:
— Имейте в виду, ваша армия и ваш корпус находятся в поле зрения Верховного Главнокомандования. Отсюда их роль. Враг пытается прорваться к Волге, а мы должны остановить его, не допустить к великой русской реке. Ваши действия, как и действия других войск в большой излучине Дона, призваны снизить наступательную мощь немецко-фашистской армии.
— Мы готовы выполнить любую задачу, — осмелев, заявил Родин. — Но нам нужны подкрепления, техника.
— Подкрепления будут. Будет и техника.
Василевский взглянул на Москаленко. Тот утвердительно кивнул головой.
Представитель Ставки поинтересовался настроением людей, опросил, сколько раз в день бойцы получают горячее питание.
Пожимая на прощание Родину руку, Василевский сказал:
— А за неявку в Калач в ответственный момент боя одобряю. Вначале, признаться, было рассердился, но генерал Новиков подтвердил, что обстановка требует вашего присутствия в корпусе...
Кончив рассказ, Родин поднялся:
— Вот так-то, дорогие друзья. Я всегда был уверен, что умный человек разберется, что к чему.
А когда я уходил, он напомнил:
— Так смотри, с утра ударь как следует. О помощи не беспокойся. Обязательно будет!
Стоит короткая сторожкая тишина. Но тишина на фронте обманчива, я бы сказал, она полна неслышимых звуков. Кому положено, тот отдыхает, а те, кто в дозоре, на посту, тем спать нельзя. Не отдыхают и службы тыла — ночью у них работы по горло. В короткую летнюю ночь нужно напоить и накормить массу людей, подвезти горючее, боеприпасы, эвакуировать раненых, отремонтировать поврежденную в боях технику.
Я лежу на разостланном около танка брезенте, смотрю в темный, усеянный звездами провал неба и слушаю фронтовую ночь. То ухо не тревожит ни один звук, а то [74] вдруг залихорадит автомат, ему ответит второй, и тут же в небе с сухим треском лопнет осветительная ракета. Холодным зеленым светом она долго полыхает над жаркой степной землей. Падая, она угасает. И снова наступает тишина.
Потом ночь наполняется шаркающими звуками. Я настороженно приподнимаю голову. Все в порядке. Это идут пешие колонны 131-й стрелковой дивизии. Она займет позиции, с которых должны отойти на рассвете мои танки.
Время от времени где-то впереди глухо рокочут тягачи. Это подчиненные моего помощника по технической части майора Сергея Асоновича Кохреидзе эвакуируют на пункты ремонта искалеченные танки. За ночь майор обещал восстановить пять машин, к вечеру — еще десять. Так вот и восстанавливается боеспособность бригады.
Казалось бы, вполне мирная работа у ремонтников. На бои они непосредственно не влияют, но без них не обойтись. Без их самоотверженного труда бригада уже накануне не могла бы столь упорно и яростно атаковать. Образно говоря, ремонтники — наши корни, которые непрерывно питают соками подразделения, возвращая им силу и живучесть.
Отличный у меня технарь. И у его подчиненных сердца и руки золотые. А я так мало уделял им внимания. И прав Николаев, когда указывает мне на этот промах.
Я с признательностью смотрю на комиссара. Он лежит рядом, подложив под голову полевую сумку. Сон его беспокойный. Видно, и во сне Мирон Захарович не перестает думать о делах бригады.
Незаметно мысли переносятся на других командиров.
Иван Акимович Сух. Он чем-то напоминает мне толстовского капитана Тимохина из «Войны и мира». Неприметный, скромный, даже застенчивый, но отважного сердца человек.
Василий Перцев и Иван Яковенко — храбрейшие и честнейшие люди, достойные преемники Грабовецкого и Довголюка.
А чем плох молоденький лейтенант уралец Семен Большаков? Или мой ближайший помощник по оперативным вопросам лейтенант Антон Симонов. Он и на штабной работе на месте, и в бою не подкачает, и в разведку сходит. [75]
Замечательные люди выросли за годы Советской власти. С такими можно воевать и побеждать. И мы обязательно разгромим фашистов, дай только срок.
— Дай только срок, — шепчу я, уже засыпая, и тут же проваливаюсь в темную пропасть. [76]