День первый
Нас с Николаевым вызвали в корпус. Садимся в «эмку», мчимся в Калач и долго петляем по пыльным улицам в поисках штаба.
Командира корпуса нет, и нас принимает начальник штаба полковник А. А. Пошкус. Он сообщает последние оперативные новости, от имени комкора ставит задачи. Всегда неторопливый, спокойный, Александр Адамович заверяет, что особых причин для волнения и сейчас нет.
— Вы так думаете, товарищ полковник? — недоверчиво осведомляется Николаев. — Ведь противник у самого Дона.
— Ну, какой это противник, — Пошкус снисходительно улыбается. — Просто отдельные, просочившиеся через фронт группы. Возможно, демонстрация, воздействие на психику. Наш корпус сомнет прорвавшегося к реке противника.
Мирон Захарович пожимает плечами. Я разделяю его сомнения, и мне кажется, что устраивать подобного рода «демонстрации» вдали от своих главных сил со всех точек зрения неразумно. Но конкретных фактов у меня нет, и я молчу. Возможно, Пошкус располагает какими-то особыми сведениями.
Забегая вперед, скажу, что данные, которые имелись в штабе корпуса, оказались неполными, и мы вскоре в этом убедились.
Попрощавшись с Пошкусом, мчимся в бригаду. Она уже на марше к Калачу. [20]
В пути одолевают неприятные мысли. Вспоминаю, что у многих командиров нет топографических карт района предстоящих боевых действий. Хорошо, хоть для комбатов раздобыли новенькие километровки.
Бригаду догоняем на окраине Калача. Она движется в новом построении: впереди батальон средних танков Т-34, за ним мотострелково-пулеметный батальон с минометной ротой и батареей противотанковых орудий. Замыкают колонну легкие Т-70. Такой порядок уже сам по себе свидетельствует, что бригада готова к встречному бою. Схематически такой бой должен выглядеть так: тридцать машин Довголюка с ходу разворачиваются и атакуют противника; мотострелки и пулеметчики совместно с батареей ПТО занимают рубежи, достигнутые танками, и закрепляются, а легкие танки сосредоточиваются под прикрытием тридцатьчетверок и используются в зависимости от обстановки.
Но это только в теории. В действительности, я хорошо знаю по опыту, все гораздо сложнее.
Нахожу свою тридцатьчетверку, усаживаюсь в нее.
Взметая тучи пыли, танки и автомашины проносятся по кривым улицам Калача, сворачивают на западную окраину и выскакивают к железной дороге недалеко от Революционного переулка. У деревянного домика с железной крышей на заросшей бурьяном высотке одиноко темнеет фигура человека. Вглядевшись, узнаю Павла Нестеровича Бутникова. Бывший артиллерист-разведчик, весной в боях под Харьковом он получил тяжелое ранение. Несмотря на протесты, врачи списали его по чистой. В мае, когда бригада располагалась в Калаче, я стоял у него на квартире.
В выцветшей рубахе, без пояса, в измятой фуражке с красным околышем, прикрываясь от солнца искалеченной рукой и выставив вперед рыжую бороду, Бутников смотрит в нашу сторону. Признав меня, машет здоровой рукой, как бы благословляя. В ответ я кричу:
— Не волнуйся, старина. Всыпем фашистам по первое число.
За грохотом танков вряд ли он слышит, поэтому в пояснение слов грожу кулаком за Дон. Бутников кивает головой. Стало быть, смысл моего жеста понял.
Миновав северо-западную окраину, называвшуюся Старый Калач, бригада по луговой дороге устремляется [21] вниз к Дону. В густой дубовой роще, густо заросшей карагачом и пакленком, велю водителю остановиться. Смотрю на часы. Ровно тринадцать ноль-ноль. Прибыли вовремя.
Вылезаю из танка и иду к реке. У края рощи останавливаюсь, осматриваюсь. Взгляд упирается в противоположный крутой берег, всей своей мощной грудью нависший над водой. Высота его несколько десятков метров. Выражаясь языком военных, западный берег господствует над восточным, низким и пологим, желтым от песка. Склон западного, весь в мелких каменистых прожилках, искрится под солнцем. Прямо от воды глубокими ущельями, поросшими там и сям кустарником, расползаются овраги. На фоне белесого июльского неба сочными зелеными пятнами выделяются рощицы.
На том берегу грохочет. Снаряды и мины рвутся и у моста. Они прилетают откуда-то справа и то бухаются в воду, вздымая белые пышные концы, вокруг которых играет радуга, то вонзаются в берег, расшвыривая во все стороны осколки и землю.
По мосту, упиравшемуся на том берегу в горловину оврага, двигаются танки 56-й бригады. Скатившись с моста, машины набирают скорость и устремляются проселочной дорогой, вьющейся по дну оврага. Там, где они скрываются, за поворотом стоит плотная пелена пыли.
— Хорошо, что нет авиации, — замечает Николаев, а то бы...
Он не договаривает. И так ясно, что имеет в виду комиссар. Действительно, появись в небе бомбардировщики, худо придется танкистам без зенитного прикрытия.
Но вот на тот берег перебираются последние машины Лебедева и пропадают из виду. Наступает недолгое затишье.
В половине третьего приказываю начать переправу. Первыми вползают на мост танки Довголюка. Я пристраиваюсь в хвосте первой роты. Под тяжестью двигающегося металла мост колеблется и проседает.
Вражеский огонь усиливается. Слева и справа, впереди и сзади вспыхивают и гаснут белые фонтаны. Зрелище живописное, но неприятное, особенно когда твой танк находится на мосту. Угоди снаряд в понтон, и рухнешь [22] в воду. А из стальной тесной коробки разве выберешься?
Как бы в подтверждение самых худших предположений, впереди вспыхивает короткое пламя, закипает желтоватая донская вода. Вверх взлетают куски досок, пол кренится. Растерявшийся механик тормозит, и танк наклоняется еще больше. Левая гусеница скрывается под водой.
Все решают секунды.
— Полный газ! — не своим голосом кричу я. — Ты что — погубить машину решил? — Не сдержавшись, крепко ругаюсь.
В тот же момент натужно ревет двигатель. Танк бросается вперед и, придавив своим многотонным телом дощатый настил, вырывается наверх. Я облегченно вздыхаю.
К месту повреждения уже спешат на надувных резиновых лодочках саперы. Лавируя между разрывами, они быстро добираются до задетого снарядом звена и принимаются за дело.
«Быстрее, друзья! Быстрее!» — мысленно поторапливаю их и с беспокойством поглядываю на небо. Застывшие на мосту машины представляют отличную мишень.
На том берегу наш танк свернул чуть с дороги и остановился. Высунувшись по пояс из люка, наблюдаю за переправой 2-й роты. Саперы уже исправили повреждение: две лодки идут к берегу, третья покачивается у самого моста на волнах, поднимаемых разрывами. Четыре понтонера стоят на краю настила и смотрят под гусеницы проходящих танков. Через несколько минут, убедившись в надежности своей работы, садятся в лодку и, загребая миниатюрными веслами, спешат к берегу.
— Трогай! — кричу я в горячее чрево танка.
За первым же поворотом овраг сузился. Справа от дороги оказалась площадка, на ней небольшой деревянный домик. В тени его стоит генерал, невысокого роста, коренастый, с крупным загорелым лицом. На груди поблескивает звездочка Героя Советского Союза, в руке наспех сложенная карта.
Вглядываюсь: «Кто бы это?» Лицо незнаемое. На всякий случай приказываю остановить машину и соскакиваю на землю. И сразу явственнее слышатся разрывы. [23]
Впереди идет бой, и, судя по непрерывной канонаде, довольно напряженный. Прислушиваюсь, затем одергиваю гимнастерку и подхожу к незнакомому генералу. Представляюсь.
— Что ж, давайте, полковник, знакомиться, — генерал протягивает руку, — Пушкин, заместитель командующего фронтом по танковым войскам.
Рукопожатие крепкое, энергичное. Почему-то этот маленький штрих нравится мне. Я ничего не знаю о Пушкине и вижу его впервые, но то, что встретил в нескольких километрах от места боя, и то, что он сам вот тут под разрывами мин и снарядов провожает бригады в атаку и спокоен, несколько рассеивает то дурное настроение, которое не покидало меня с момента получения приказа о переправе через Дон.
Попадаются люди, которые вдруг и непроизвольно вызывают к себе симпатию и, больше того, доверие. Не по должности и званию, а просто потому, что есть в них нечто такое, идущее от самого сердца, что каким-то образом действует и на твое сердце. Это чувство невозможно передать словами, и ты сам вначале не задумываешься над его причинами и не отдаешь себе отчета в ответной душевной реакции, но оно есть и, раз войдя в тебя, остается навсегда.
Это первое, неясное еще самому ощущение не обмануло меня. Со временем, чем больше я слышал о Е. Г. Пушкине и узнавал его, оно укреплялось, и, когда через полтора года генерал погиб, а погиб он в бою, смерть его была для меня равносильна кончине самого близкого человека.
Случилось так, что, отвечая на рукопожатие Е. Г. Пушкина, я невольно улыбнулся. То ли генерал знал свое влияние на людей, то ли вообще был приветливым человеком, только в ответ он тоже улыбается и говорит:
— Рад знакомству, полковник.
Затем шуршит картой, разворачивая. Но вдруг брови его ползут вверх, а на лбу ложатся две резкие короткие морщинки.
— Мирон? — удивленно произносит Пушкин и шагает навстречу Николаеву, раскрывая объятья.
Они сходятся, обнимаются, похлопывают друг друга по плечам и спине. [24]
— Вот, черт, где довелось встретиться! — Генерал, не скрывая радости, трясет Николаева за плечи.
— Сколько лет не виделись, Ефим Григорьевич! — восклицает наш комиссар. — Да я уж и не чаял...
— У нас говорили, что ты в Крыму воевал, — перебивает Пушкин, — а финал-то известен. Боялся, что пропадешь там. Ну-ну, рад, что живой и что снова вместе. Значит, у него комиссаришь? — и кивнул в мою сторону.
— Да, в пятьдесят пятой танковой.
Разложив карту на земле, генерал жестом приглашает нас сесть и откровенно заявляет:
— Обстановка, други мои, прямо скажем, неважная. И задача бригаде предстоит нелегкая. Ожидать, когда переправятся все ваши подразделения, времени нет. Поэтому вводите их в бой частями. Батальон переправится, и в наступление. Ваш участок правее бригады Лебедева. — Генерал склоняется к карте и указывает место. — Совместно овладеваете «Полевым станом», — карандаш движется по карте, — а после того как Лебедев выбьет фашистов с фермы совхоза номер два, вы вместе поворачиваете на север и наступаете в направлении села Ложки. Селом надо овладеть быстро. Затем закрепляетесь на его северной окраине, подтягиваете остальные подразделения и ждете нового приказа. Вот пока и все. Вопросы есть?
— Как с артиллерийской поддержкой? — осведомляется Николаев.
— Плохо. А точнее — не будет. Ни артиллерийской, ни авиационной. Рассчитывайте только на себя, на свои танки. И правого соседа у вас нет. У противника же, это учтите, и артиллерии и авиации хватает. Ну, желаю успеха.
Пушкин поднимается, давая понять, что разговор окончен, время истекло и нужно действовать.
Ковырнув, я направляюсь к своему танку. Николаев остается. Когда я уже собираюсь захлопнуть крышку люка, комиссар вскакивает на гусеницу:
— Генерал велел передать тебе, что точными сведениями о противнике мы не располагаем, так что на рожон не лезь. Пусти вперед разведку и вообще береги людей и технику.
— Ладно. А ты откуда его знаешь?
— Служили и воевали вместе. Боевой генерал.
— Сам вижу. Героя так просто не дают... [25]
Выбравшись из оврага, я ненадолго задерживаюсь, чтобы осмотреться. Впереди широкое ровное поле. На нем кое-где виднеются редкие островки кустарника, а левее — небольшая роща. Возле нее проселочная дорога. На втором километре, перевалив гребень, дорога, судя по карте, поворачивает прямо на север. Оттуда доносятся разрывы, и туда — это видно по следам — прошли танки Лебедева. Там идет бой.
Велев Довголюку рассредоточить машины в кустарнике, я вызываю офицера связи лейтенанта А. А. Симонова.
— Берите, лейтенант, броневик и дуйте к Лебедеву. Выясните обстановку. Да предупредите, что мы ударим из-за правого фланга его бригады.
Броневик круто разворачивается, выстреливает облачком дыма, выскакивает на дорогу и быстро скрывается за гребнем.
Уже шесть часов вечера, зной спал, но солнце все же припекает плечи и спину. Сажусь в жидкую тень чахлого кустарника, вынимаю карту и жестом приглашаю к себе Довголюка.
— Слушайте, капитан, задачу батальона.
И в соответствии с приказом Пушкина сообщаю, как атаковать «Полевой стан», оттуда повернуть к Ложкам, овладеть ими и закрепиться.
— Задача ясна, товарищ полковник. Но без карт командирам рот трудно будет ориентироваться.
Опять эти карты! Все командиры рот и взводов новые, местность им незнакомая, и не мудрено, если в суматохе боя они собьются с пути. А допустить этого нельзя.
— Вот что, капитан. Предупредите экипажи, чтобы следили и ориентировались по этой вот дороге. Она всегда должна быть в пределах правофланговой роты. Левым ориентиром будут танки соседа — пятьдесят шестой бригады.
Как раз показался броневик. Минут через пять лейтенант Симонов докладывает:
— Пятьдесят шестая бригада ведет бой. Пехоту противника поддерживают около сорока танков, артиллерия. Действует авиация, но эпизодически. Отбомбится, и, пока улетает на заправку, небо свободно. Комбриг готовится [26] к новой атаке. Начнет ее, как только ваш батальон выйдет вот на тот гребень.
— Ну, капитан, ни пуха ни пера. — Я легонько хлопаю Довголюка по плечу. — Начинайте. И... берегите людей.
Капитан спешит к машинам. Я смотрю ему вслед и невольно вздыхаю. Знаю твердо: трудновато ему сегодня придется. Все экипажи в батальоне из новичков, и это их первый бой. К тому же действовать будем без артиллерийского и авиационного прикрытия. Дай бог, если отделаемся небольшими потерями.
Огненный диск солнца еще ниже склоняется к горизонту, но продолжает нещадно высасывать из земли влагу, и над степью колышется марево. Поэтому дальние предметы будто колеблются.
Рокот тридцатьчетверок Довголюка постепенно удаляется. Перед гребнем батальон разворачивается в боевой порядок и, ускоряя движение, переваливает высоту. Небо в той стороне темнеет от поднятой гусеницами пыли.
К высотке, отмеченной на карте числом 161.1, подтягивается мотострелково-пулеметный батальон старшего лейтенанта И. Суха. Получив задачу, комбат ускоренным шагом ведет бойцов за танками Довголюка.
Начинают выползать из оврага и первые семидесятки. Я вижу, как вначале показывается задранный кверху конец орудийного ствола, потом башня и потом уже, медленно перевалившись носом, показывается весь танк. 1-я рота сосредоточивается возле кустиков, где совсем недавно стояли машины Довголюка.
— Передайте Грабовецкому, чтобы ускорил переправу, — приказываю я.
Но едва мотоциклист-связной скрывается в овраге, как над Доном появляются вражеские бомбардировщики. Разбившись на две группы по девять самолетов, гитлеровцы начинают бомбить Калач и понтонный мост. Внизу у реки торопливо хлопают орудия, и высоко в небе, среди темных силуэтов, расплываются белые облачка разрывов. Это открыла огонь зенитная батарея, которую только что установили рядом с переправой. Но стреляет она недолго. Группа бомбардировщиков, сделав круг, резко идет на снижение. Из-под фюзеляжа густо сыплются [27] бомбы. У-ух, у-ух, у-ух — стонет земля. После этого батарея безмолвствует.
Самолеты разворачиваются на третий заход. Усиливается и артиллерийский обстрел переправы.
Прибывший связной докладывает: бомбы угодили в самую позицию зенитных установок. Не желая рисковать, капитан Грабовецкий укрыл танки в роще и переправляет их по одному.
«Молодец!» — мысленно одобряю я действия комбата.
Наконец со своим хозяйством появляется и начальник штаба бригады Грудзинский. Рассредоточив машины в небольших овражках, подполковник ходит с озабоченным видом, что-то высматривая.
— Вы что? — окликаю его.
— Место для штаба подыскиваю. Пожалуй, подровняем малость эту выемку и тут расположимся. Не возражаете?
— Действуйте, — соглашаюсь я.
Минуло уже около получаса, как ушли танки Довголюка. Стрельба, сразу усилившаяся, некоторое время удалялась. Но теперь слышимость не меняется, и это начинает тревожить. Пытаюсь связаться с Довголюком по радио, но он не отвечает. Посланный к нему офицер связи В. М. Макаров не возвращается.
— Симонов!
— Слушаю, товарищ полковник.
— Ну-ка, в первый батальон, одна нога здесь, другая — там. Вы это умеете.
Минут через двадцать Симонов возвращается, но без Макарова.
— Все в порядке, товарищ полковник, — докладывает он. — Противник отходит к северу. Танковый батальон с боем продвигается к «Полевому стану». Стрелковые цепи Суха движутся за танками. Со мной связной от старшего лейтенанта.
Подзываю связного:
— Как дела в батальоне? Каково настроение людей?
Боец лет двадцати, облизав сухие, припеченные зноем губы, бойко отвечает:
— Настроение отличное, товарищ полковник. Потерь нет. Немец улепетывает.
Успех всегда окрыляет. А для связного, судя по всему, это первый бой. Он сильно возбужден, раскраснелся. [28]
Увидел — враг отступает, и уже думает, будто бой выигран. Разочаровывать его не стал. Настроение — великое дело. Если он немного и заблуждается, это не так страшно. Главное — у него уверенность в себе и нет страха перед мощью противника.
Николаев, чуткий на такие вещи, улыбается:
— Раз улепетывает, значит, не так страшен черт, как его малюют. Верно?
— Верно, товарищ старший батальонный комиссар. Нынче не сорок первый. Теперь и у нас танки, во-он их сколько. А против танков фриц не дюже устойчив.
Из оврага выносится мотоцикл с коляской. Офицер из штаба корпуса привез новый приказ. Он краток: ввести в бой 2-й танковый батальон. Направление удара то же.
— Где Грабовецкий?
— Я здесь, товарищ полковник. — Капитан словно ждал вызова.
— Как с переправой?
— Только что закончили.
— Высылайте вперед роту Берковича. Его задача — прикрыть правый фланг и тыл батальона Суха. Когда соберутся остальные роты, двигайте к «Полевому стану». Удар наносите вдоль дороги, справа от нее.
— Есть!
Ровно через десять минут Т-70 мчатся к гребню.
Солнце уже завалилось за степь, и по небу, постепенно затухая и сгущаясь, разливается мягкий сумеречный свет. С Дона веет прохладой.
На высоте 161.1 делать мне больше нечего, и я предлагаю Николаеву выехать в боевые порядки. Забираемся каждый в свой танк и трогаемся. За нами на броневике со средствами связи следует лейтенант Симонов. Он временно исполняет обязанности начальника оперативного отделения.
Довголюка нашли в «Полевом стане» уже в полной темноте. Его танки перемешались с танками 56-й бригады и, расположившись среди стогов соломы, вели огонь в северном направлении. В ответ летели «болванки» — так у нас прозвали специальные противотанковые снаряды из сплошного куска металла. Они имели большую разрушительную силу и легко прошибали лобовую броню. [29]
Вместе с Николаевым пошли по экипажам.
Беспорядочная стрельба то усиливается, то затухает. На наш вопрос, по кому стреляют, танкисты отвечали:
— Так там же противник.
Или:
— Все стреляют.
— Надо прекратить бесцельную трату снарядов, — недовольно говорю я.
— Это они от первого успеха, — отвечает Николаев, — в горячке боя. Знакомое состояние. А вот и результаты.
Комиссар тычет пальцем в сторону подбитого вражеского танка. Метрах в двадцати от него раздавленные гусеницами, искореженные противотанковые орудия, тут же погибший от пулеметного огня орудийный расчет. Смерть застала каждого в необычайном положении: один свалился на спину, другой ткнулся лицом в землю, третий свернулся калачом. А вот четвертый. Он стоит на коленях, прижав руки к животу и упершись головой в обод орудийного колеса. Кажется, солдата только-только ранила пуля, он еще жив и отчаянно борется со смертью и адской болью.
— Что, дождался? — жестко произносит Николаев.
— Крепко же ты их ненавидишь, Мирон Захарович.
— А ты, нет?.. Вот то-то и оно, что у всех эта мразь вызывает ненависть. Потому я никогда в силу Гитлера и не верил. Не могут люди, где бы они ни жили, долго терпеть рядом с собой такую пакость. Простое чувство самосохранения рано или поздно заставило бы их расправиться с фашизмом. А он на рожон полез, ну и, стало быть, сам себе приговор подписал... Ладно, идем дальше.
Через несколько шагов встречаем Макарова. У накренившегося броневика возится механик.
— Куда вы запропастились?
— Да вот, осколком колесо разбило, — поясняет лейтенант. — Ну и денек был! — Он говорит возбужденно и торопливо, словно боясь растерять впечатления. — Только я в танковый батальон, как со стороны Ложков двинулась туча пехоты. Наши ее пулеметами косанули, отбросили, а из Ложков как саданут орудия. Мы было назад, только уехать не удалось — броневик осел на левое [30] колесо. Из-за сильного обстрела Суху продвинуться не удалось. А тут темнота наступила, и совсем остановились. Неожиданно приезжает начальник штаба корпуса полковник Пошкус. Уточнив обстановку, Александр Адамович показывает на карте новые исходные позиции, на которые мы должны выйти ночью, и сообщает, что к утру нам на помощь подойдет 32-я мотострелковая бригада.
— Сейчас я заскочу к Лебедеву, — в заключение говорит Пошкус, — а вы прикажите его экипажам, которые находятся здесь, присоединиться к своим. Основные силы пятьдесят шестой бригады стоят возле фермы совхоза номер два.
Проводив начальника штаба, мы отправляемся на поиски Довголюка. Находим его в передней линии.
Свесившись через люк и еще не остыв от недавнего боя, капитан запросто, забыв о субординации, рассказывает:
— Местность, понимаешь, незнакомая, противника не видно. Хорошо, сразу за гребнем заметили танки соседа. Вперед двинулись вместе. Потом они влево свернули, на ферму. Мы на «Полевой стан» пошли. Впереди разведка. Все, как положено. И вдруг оттуда снаряды летят. Смотрим: танки, пушки. Некоторые прямо в скирдах замаскированы. Мы прибавили скорость, ворвались в поселок. Фашисты — драла. Хлопцы, конечно, за ними. Подбили несколько танков, подавили орудия. Если бы не темнота, до Ложков бы добрались. Танкисты так настроены, что хоть сейчас в бой.
— Понимаю, — отвечаю ему.
Только тут он замечает свою оплошность, спохватывается и прыгает на землю:
— Виноват, товарищ полковник.
— Ничего, капитан. Главное, действовали хорошо. Покажите теперь точно, где стоит батальон.
Довголюк осветил карту карманным фонариком, пальцем указал квадрат:
— Вот здесь.
— Придется передвинуться правее. Слева от вас исходные позиции займет Грабовецкий.
Тыльной стороной ладони Довголюк сильно и озабоченно трет лоб. Восторга мой приказ у него не вызвал. Это и понятно. За день люди устали, изголодались. Им бы сейчас поесть, отдохнуть. Да еще нужно боеприпасы [31] пополнить, заправиться горючим. Вместо этого садись в жаркие машины и перестраивайся, к тому же в кромешной тьме. Так и ночь пролетит. А с утра снова в бой.
Пока мы беседовали с Довголюком, в его штабе подготовили донесение. В нем интересные данные. Оказалось, против нашего 1-го танкового батальона оборонялись два батальона пехоты с двадцатью танками. Все экипажи тридцатьчетверок проявили самоотверженность, хотя подчас действовали и не очень четко.
Отличился механик-водитель старшина П. А. Золотаренко. Гусеницами машины он уничтожил два орудия с прислугой и группу автоматчиков. Золотаренко ранило осколками снаряда, но он не покинул танка до конца боя.
— Где сейчас Золотаренко? — спросил Николаев.
— Отправили в госпиталь, — ответил Довголюк, — потерял много крови.
— Тогда вот что: сообщите о его подвиге в газету. И вообще шире популяризируйте лучших танкистов. Используйте радио для передачи экстренной информации.
В направлении Ложков все еще продолжается стрельба. Где-то там действует 1-я рота 2-го танкового батальона. Как далеко она продвинулась, неизвестно. Мотоциклист от старшего лейтенанта Суха сообщил, что танки ведут бой левее их батальона, а донесений от самого Берковича все нет и нет.
Молчание его вызывает тревогу. Посланный к нему связной не возвращается.
— Почему Беркович оказался левее Суха? — спрашиваю начальника штаба.
Грудзинский пожимает плечами:
— А шут его знает. Наверное, что-нибудь напутал.
Из-за Дона приезжает мой заместитель по строевой части подполковник А. А. Асланов. Сообщает, что остальные роты Грабовецкого уже на пути к «Полевому стану».
Вскоре прибывают кухни. Ориентируясь в темноте по запаху дыма, к ним потянулись танкисты. Люди оживились, зазвякали котелки, послышались возгласы, шутки.
Присели и мы поесть. Но тут появляется связной от Берковича.
— Командир роты убит, — с ходу выпаливает он. [32]
Оказывается, кроме Берковича погибли лейтенант И. П. Мищенко и еще несколько танкистов. Вражеская артиллерия подбила шесть машин. Первые потери, и довольно ощутимые.
Связной рассказал, как это произошло.
По пути к батальону Суха старший лейтенант Беркович обнаружил несколько вражеских танков и автомашины с пехотой и орудиями на прицепе. Момент для атаки был удобным, командир развернул роту и с ходу ринулся в атаку. Произошел короткий, но жестокий бой. С первых же выстрелов замерли два вражеских танка, запылало несколько автомашин. Но гитлеровцы все же успели перестроиться.
Помогла им заминка, происшедшая в рядах советских танков. А случилось так, что в машине Берковича взорвался снаряд, и она остановилась. Приняв остановку за сигнал, прекратила движение вся рота. Противник воспользовался этим, снял с прицепов противотанковые орудия и открыл огонь. В контратаку пошли более мощные, чем наши семидесятки, фашистские Т-IV.
Вот тут-то и начались потери. Немецкие снаряды легко пробивали броню Т-70. Задымил один танк, затем другой. Следовало быстро маневрировать, но водители, не имевшие еще необходимых навыков, действовали медленно. В роте Берковича осталась половина танков, но и противник потерял четыре машины. В конце концов гитлеровцы стали отходить.
Начинают поступать доклады из других подразделений. Суммировав их, мы отсылаем донесение в штаб корпуса.
Время движется к полночи. Но гитлеровцы, раздосадованные дневными неудачами, все еще не дают нам покоя. Бомбардировщики повесили несколько осветительных ракет и навалились на понтонный мост, по которому переправляются танки 39-й бригады подполковника Ф. В. Румянцева. Снова, как и днем, вскипает от разрывов желтая донская вода. Подошедшая к переправе вторая зенитная батарея ведет плотный интенсивный огонь, и небо непрерывно озаряется вспышками. Но это сравнительно далеко. А у нас пока спокойно.
На рассвете предстоит новый бой, и пора подумать об отдыхе. Прямо около танка, на выжженной и пропитанной [33] маслом и бензином земле, расстилаю плащ-палатку и только собираюсь прилечь, как появляется Николаев.
— Петр Павлович, почту привезли. Тебе письмо, — и протягивает едва белеющий в потемках конверт.
Я освещаю конверт фонариком. От жены. Быстро надрываю края, достаю листок, успеваю пробежать глазами только первые строчки.
— Разрешите?
Это Грабовецкий. Он только что вернулся с передовой. Возбужден.
— Присаживайтесь, — предлагаю комбату. — Что у вас?
— Товарищ полковник, я опасаюсь за своих «малюток». Против немецких средних танков они слабы. Если не принять мер, завтра нас расколошматят, ахнуть не успеем.
— А что вы предлагаете? — не понимая, куда он клонит, интересуюсь я.
— Прошу для усиления выделить нам взвод тридцатьчетверок.
Подумав, я соглашаюсь. Действительно, одним семидесяткам трудно тягаться с Т-III и Т-IV.
— Возьмете взвод у Довголюка, — говорю комбату. — Распоряжение он получит.
Довольный, капитан тут же уходит. А примерно через час вблизи, сдержанно пофыркивая моторами, проползло несколъко Т-34.
Из штаба корпуса доставили приказ. Приказ устаревший — написан еще днем. в Калаче. Но задача корпуса на 26 июля остается прежней, и потому, видимо, командование не стало менять в нем некоторых формулировок. В частности, отсутствует подлинная оценка сил противника, его все еще именуют «мелкими группами».
— Ничего себе, «мелкие группы»! — сердится Николаев. — Только против Довголюка действовали двадцать танков, да артиллерия, да пехота.
Не зная, чем руководствовалось командование, мы склоняемся к выводу, что корпусу поставили непосильную задачу, без учета действительного соотношения сил и наших возможностей. Нас обязывали в течение дня уничтожить противника, а остатки отбросить на шестьдесят километров от Дона. [34]
По замыслу Родина части корпуса будут действовать в два эшелона. В первый, ударный, включены танковые бригады. Наша 55-я выдвигается на правый фланг, 39-я левее нас, а еще левее уступом 56-я. Во второй эшелон определена 32-я мотострелковая бригада, но она в район сосредоточения еще не прибыла. Атака назначена на три часа утра.
Времени остается совсем мало. А ведь нужно поставить задачи батальонам, проинструктировать командный состав, организовать взаимодействие подразделений и, наконец, предоставить людям хотя бы часа три на отдых.
Командиры штаба и подразделений собираются у моего танка, который служит мне своеобразным КП. Совещание длится недолго. Я сообщаю, что известно о противнике, излагаю задачу бригады, затем ставлю задачи батальонам:
— Первому и второму танковым батальонам с занимаемых исходных позиций во взаимодействии с подразделениями тридцать девятой бригады атаковать село Ложки и овладеть восточной его окраиной. После этого перенести удар на Липо-Логовское. Грабовецкий обеспечивает стык с левым соседом. Взвод тридцатьчетверок я от него забираю в свой резерв.
От неожиданности Грабовецкий подскакивает:
— Товарищ полковник...
— Ничего не поделаешь, — перебиваю его. — Батальон Суха забирает комкор. Мне без резерва тоже нельзя.
— Как насчет поддержки с воздуха? — И Николаев тянет к себе приказ.
— Можешь не смотреть, там об этом ни слова.
— Ну, а зенитная артиллерия будет?
Я вслух читаю восьмой пункт приказа. Он гласит: «223-му полку ПВО по прибытии в Калач переправиться через р. Дон, имея задачу — прикрывать действия корпуса с воздуха».
— Не много. Полк зенитной артиллерии, к тому же не прибывший! — заключает комиссар...
— Недостаток времени осложняет подготовку к наступлению. Местности, на которой предстоит вести бой, экипажи не знают, а о проведении рекогносцировки нечего и думать. И оттягивать атаку нельзя. Каждый час промедления на пользу противнику.
Не имея численного преимущества, мы можем рассчитывать [35] только на внезапный и стремительный удар танков. Врага надо застать врасплох, пока еще не действует его авиация.
Вероятно, все эти соображения и заставляют советское командование поторопиться с наступлением, не дожидаясь подхода подкреплений.
Командиры выслушивают мое объяснение молча.
Заключительную часть совещания посвящаю разбору недавнего боя. Больше всех достается Довголюку. В спешке, а может, просто не уловив разницы между учебным маршем и боем, его экипажи пошли в наступление с брезентами на броне. Брезент же, испачканный в масле и бензине, легко воспламеняется от разрывной пули или раскаленного осколка. Были и такие случаи, когда при атаке танковые орудия были повернуты назад. А кое-кто не догадался даже снять чехлы со стволов.
Критику Довголюк принимает близко к сердцу, но без обиды.
— Надо было, капитан, проинструктировать экипажи перед боем, — жестко замечает Николаев. — Люди толком не обучены, и потому ответственность командиров повышается. Необходимо предусматривать каждую мелочь. Пример тому — потери в роте погибшего Берковича. Они могли быть не такими значительными, предупреди командир роты подчиненных о необходимости действовать в бою инициативно, самостоятельно и не механически принимать команду «Делай, как я!». Не так ли, товарищ Пономаренко?
— Совершенно верно, товарищ комиссар, — поднимается военком танкового батальона политрук П. М. Пономаренко, которому было поручено расследовать причины необоснованных потерь в первой танковой роте. — Вся беда в том, что командир роты по-настоящему не объяснил танкистам задачу. Показал лишь направление атаки и приказал наступать за ним.
Сделав еще несколько замечаний, я предлагаю сверить часы и отпускаю командиров. Николаев тоже уходит. Он еще должен побеседовать с политработниками, дать задания политотдельцам.
Оставшись один, достаю письмо и, подсвечивая фонариком, медленно, сдерживая бег глаз по строчкам, прочитываю его. Весточка из дому — ответ на мое письмо, посланное еще из Крыма, — доставляет мне несколько [36] минут тихой радости, хотя ничего особенного в себе не содержит.
О чем пишут на фронт родные? В общем-то, почти о том же, что их занимает и в мирное время. От заурядных, понятных и милых только близкому человеку пустяков, что вот младший семилетний Вовка очень любит чай, но «Сахаров», как он выражается, нет, а без них пить воду совсем невкусно, а старший Борис просит присылать побольше тетрадей, до событий более существенных и значимых, но опять-таки лишь для тех, кого они непосредственно касаются. Война не исключает повседневности, в эту тяжкую пору люди смеются и плачут, сердятся и радуются, и у каждого помимо общих бед, горя и забот имеется масса своих очень личных горестей, радостей и переживаний.
Вот это сугубо личное и нахлынуло на меня с коротеньких, вырванных из блокнота листочков, густо испещренных аккуратным женским почерком. И это личное несколько отвлекло от тревожных дум о предстоящем бое и освежило.
Спрятав письмо в карман, я ложусь навзничь, закидываю руки за голову и смотрю в небо. Мысли сразу же уносят в недалекое прошлое. Видятся лица родных и близких, слышатся их голоса, вспоминаются разные семейные истории, радостные и огорчительные, но все одинаково интересные и дорогие.
Постепенно бригада затихает. И со стороны противника не раздается ни звука. Я уже стал засыпать, как вдруг впереди хлестко бьет автоматная очередь, потом другая, третья.
Минут через десять поблизости слышится незнакомый голос:
— Комбриг здесь?
— А ты кто такой? — строго спрашивают в темноте.
— Связной от капитана Довголюка.
— Вон танк командира, там его и найдешь.
Шаги связного где-то совсем рядом. Я окликаю его:
— В чем дело?
— Товарищ полковник, мы трофей захватили. Штабную машину.
— А ну, интересно, расскажите подробнее.
— Рассказывать вроде нечего. Ну, слышим зафырчало что-то на проселочной дороге. Все ближе, ближе. Думаем, [37] что бы это могло значить? Не подвох ли какой? А потом видим, немецкая легковушка. Шпарит прямо в расположение батальона, сбилась, видать, с пути. Надо бы подпустить и взять фрицев живьем, да кто-то не выдержал и саданул из автомата. Фашисты остановились, высыпали из машины и наутек. Машина там, — связной машет рукой. — Что прикажете? Доставить сюда?
— Разрешите я приведу? — Из-за танка неожиданно вырастает Маслаков.
— Валяй. Только не очень шуми.
Связной и Маслаков уходят. А вскоре, шурша по траве осевшими скатами, подкатывает маленький итальянский «фиат».
Весть о трофее уже разнеслась, и к моему танку стекаются любопытные. Асланов было напустился на них, но Николаев остановил:
— Пусть посмотрят, Ази Ахадович, интерес законный. Трофей хоть и маленький, но самими добытый.
Загородив легковушку брезентом, мы включаем электрические фонарики. Вся кабина забита чемоданами, узлами, свертками. Даже на крыше кузова багаж. Сзади в слабом свете поблескивает какой-то округлый и вытянутый предмет.
— Скажи пожалуйста, самовар! — удивленно восклицает кто-то из танкистов. — А вот и колена к нему.
— И верно, самовар. У кого-то из наших забрали, — произносит другой.
Вскрываем чемоданы. В одном — женские платья, белье, в другом — мужские костюмы, сорочки, в третьем — детские распашонки, чепчики, пикейное одеяльце. И в узлах тоже носильные вещи.
— Смотрите, товарищи, какие грабители забрались в советский дом. — Николаев в недоумении разводит руками. — Даже детскими распашонками не брезгуют.
Среди присутствующих прокатывается гул возмущения, раздаются возгласы:
— Крохоборы несчастные...
— Последний жулик на такое не позарится...
— А что с них взять, одно слово — фашисты...
Маленький «фиат» неожиданно оказался убедительнейшей наглядной агитацией. В несколько минут он рассказал людям о фашистах больше, чем множество талантливых публицистических статей. [38]
В четвертом небольшом чемоданчике оказался ворох фотографий с видами Франции, Чехословакии, Австрии, Венгрии и даже Египта. Отдельно — толстая пачка порнографических снимков.
— Путешественнички! — презрительно замечает Маслаков и плюет. — Одного бы из них сюда, взглянуть бы на его рожу...
В кожаном щегольском портфеле обнаруживаем дневники, какие-то документы. Это уже нечто стоящее внимания, тут могут быть и ценные сведения. Но самим разбираться некогда, и я приказываю своему заместителю по технической части военному инженеру второго ранга С. А. Кохреидзе документы, фотоленты и кассеты с пленками доставить в штаб корпуса, а машину передать начальнику санитарной службы.
Возбужденно переговариваясь, люди расходятся.
Пока занимались машиной, прошло минут сорок. Спать мне расхотелось. Мысли возвращаются к предстоящему бою.
Привалившись спиной к танку, я вновь и вновь перебираю в уме свои распоряжения: все ли учел, предусмотрел, проверил. Знаю, конечно, всего не учтешь, не предусмотришь, не проверишь. Невозможно такое. Ведь 55-я танковая бригада — это сотни людей с разными характерами и профессиональными навыками. А современный бой настолько сложен, что, как ни рассчитывай и ни планируй его, он в известной мере задача со многими неизвестными и в нем всегда остается достаточно такого, чего никак не предугадаешь заранее. Лишь потом, уточнив обстановку, почуяв пульс боя и нащупав его главное русло, внесешь свои коррективы. Удачные они или ошибочные, своевременные или нет — тоже сказать можешь лишь по истечении какого-то срока, пока не возникнет новая обстановка на поле боя, сложившаяся уже под влиянием этих поправок. Вероятно, в быстроте реакции и глубине проникновения в ситуацию и состоит искусство управления боем, сражением. Одним это дается в большей степени, другим — в меньшей, но, мне думается, всем командирам частей и соединений в одинаковой мере знакомо тревожное чувство личного неполновластия над событиями. И все же, зная об этом, перед каждый [39] новым боем пытаешься охватить и предусмотреть побольше. Огромная ответственность за людей, жажда победы над врагом все время держат в нервном напряжении и будоражат мысль.
Волноваться меня заставляют и кое-какие неполадки, обнаруженные в ходе первого же боя. Нам еще очень многого недостает, подчас элементарного военного умения. Конечно, виной этому неподготовленность и необстрелянность экипажей. Но тем большая ответственность ложится на командиров, а они не всегда это понимают.
Размышления мои прерывает тихий разговор. Это комиссар 2-го батальона Пономаренко докладывает Николаеву о состоявшихся в ротах беседах, о совещании агитаторов, о прошедшем бое и отличившихся танкистах.
С особым увлечением рассказывает он о злоключениях командира 1-го взвода 1-й роты лейтенанта С. К. Большакова.
Случилось так, что во время атаки Большаков увлекся преследованием двух вражеских автомашин с орудиями на прицепе и оторвался от батальона. В тылу врага повстречал две тридцатьчетверки 56-й бригады, тоже потерявшие ориентировку. Решили действовать сообща.
Но в пути попали на заболоченную луговину. Одна тридцатьчетверка завязла в грязи по самое днище, так что вытащить ее не смогли, только тросы порвали. Оставив завязший танк с экипажем, семидесятка Большакова и другая тридцатьчетверка отправились к своим за помощью. Вскоре наскочили на подразделение вражеской пехоты и артбатарею. Несколько орудий успели скрыться за высотку.
Большаков бросился в погоню. Но едва поднялся на вершину, раздался выстрел. Снаряд перебил гусеницу. Подоспевший Т-34 стащил семидесятку вниз. А перебитая гусеница осталась на бугре.
— Странно, — удивляется Николаев. — Если мне не изменяет память, по донесению машина Большакова не значится в числе выбывших из строя.
— Правильно, товарищ комиссар, — подтверждает Пономаренко. — Она действительно на ходу. Под прикрытием огня тридцатьчетверки Большаков с механиком-водителем Витюком вытащили гусеницу, потом долго возились у машины, исправляя два поврежденных катка. Но приехали все же своим ходом... [40]
Размышляя над рассказом Пономаренко, я делаю для себя вывод: люди хотят бить врага и, несмотря на недостаток опыта, не робеют перед грозным противником. Это главное, а опыт — дело наживное.
Возвращаются разведчики.
— Батальон старшего лейтенанта Суха, — докладывает старший, — на южном склоне высоты с отметкой сто пятьдесят и семь встретил группу немецких автоматчиков, уничтожил ее и следует дальше.
По карте отыскиваю названную высоту. Она как раз в районе села Березовское, где расположился штаб корпуса.
— А ведь плохо бы сейчас Пошкусу пришлось, если бы комкор не взял себе наш стрелковый батальон, — замечает подошедший Николаев.
— Да, пожалуй, — соглашаюсь я. [41]