Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Загадочный марш

Кто-то сильно и настойчиво трясет меня за плечо.

— А? Что? — с трудом подымаю я веки.

В комнате, служившей раньше общежитием для рабочих совхоза, под колпаком из пожелтевшего обрывка газеты тускло светится миниатюрная лампочка от автомобильной фары. Над щербатой поверхностью дощатого стола склонился начальник штаба бригады. Чуть наискосок в полутьме фигура незнакомого офицера. Подполковник Грудзинский кивает в его сторону головой:

— К вам, товарищ командир, от комкора.

В теле свинцовая тяжесть. Чтобы избавиться от нее. набираю в легкие побольше воздуха, шумно выдыхаю, рывком спускаю ноги с жесткого топчана и сажусь. От резкого движения к лицу приливает кровь, перед глазами качаются и ползут куда-то вверх стены, пол. На несколько секунд плотно смыкаю веки. Когда головокружение проходит, спрашиваю:

— Что у вас?

Привычным движением офицер раскрывает полевую сумку и протягивает конверт.

— Лично вам. Совершенно секретно.

Сломав сургучные печати, достаю плотный лист бумаги. Это приказ. Он предельно краток, всего несколько строк. А смысл такой: сегодня, то есть в ночь на 24 июля 1942 года, бригаде подняться по боевой тревоге и выступить по маршруту — Разгуляевка — Гумрак — Воропоново — Карповская — Черкасово. [4]

— Карту района!

Грудзинский уже разложил ее на столе. На круглом лице Витольда Викентьевича застыло суровое выражение. Причиной тому срезанный горячим осколком кончик носа.

Я пододвигаю карту к себе, быстро пробегаю глазами маршрут. Мы в двух километрах северо-западнее Сталинградского тракторного завода. Конечный пункт — Черкасове — в семидесяти километрах, под Калачом. Разгуляевка, Гумрак и Воропоново раскинулись на севере и западе от Сталинграда. Стало быть, город придется обходить. А почему?

Я вопросительно смотрю на начальника штаба. Он пожимает плечами:

— Может, комкор не хочет беспокоить сон сталинградцев?

— Возможно, возможно, — соглашаюсь я.

— Случись что серьезное, нас бы двинули напрямик, — раздумчиво продолжает Грудзинский. — По всей вероятности, затевается корпусное учение.

Его предположение не лишено оснований. Наш 28-й танковый корпус начал формироваться лишь две недели назад. Командир корпуса полковник Г. С. Родин усиленно занимался сколачиванием бригад. Как раз накануне он провел командно-штабное занятие. И не было ничего удивительного, если на сегодня назначен неожиданный выход в поле и далекий марш. «Что ж, неплохо и вполне логично», — мысленно одобряю я комкора, хотя приказ нарушил наши планы. С утра мы намеревались провести полевое бригадное учение.

Пока дежурная телефонистка связывается с командирами батальонов, а Грудзинский передает распоряжения, я одеваюсь. Без вызова появляется мой ординарец, вездесущий, следующий за мной как тень, Ваня Маслаков. Он сразу догадывается, в чем дело, и начинает молча собирать вещи.

Через несколько минут выхожу на улицу и, осторожно ступая в темноте, направляюсь к штабу. Пока еще стоит тишина. Но по отдельным вскрикам, по еле ощутимому движению, шорохам нетрудно догадаться, что покой поселка нарушен.

Представляю себе, как через несколько минут всколыхнется, придет в движение вся бригада: побегут к [5] своим танкам экипажи, заспешат к машинам шоферы, завозятся у орудий артиллеристы, забряцают оружием автоматчики, на ходу проверяя его исправность. Быстро опустеют домики и огромные складские помещения, наспех приспособленные под солдатское жилье.

* * *

Просторная комната — бывший кабинет директора совхоза — приглушенно гудит. Комбаты уже собрались. В последнюю минуту влетает красивый, рослый командир 2-го батальона И. Ф. Грабовецкий, и, как всегда, без головного убора. За эту вольность мне не раз приходилось делать ему замечания. Некоторое время после головомоек Грабовецкий соблюдает форму, а потом все повторяется. Спасает комбата от серьезного наказания его умная голова. Однажды полушутя-полусерьезно я ему заявил:

— Умной голове тоже нельзя забывать о дисциплине. Подумайте над этим.

— Подумаю, товарищ командир бригады.

Сказал, а вот теперь снова заявился в штаб без фуражки. Ну что с ним поделаешь?

Совещаемся недолго. Указываю, что марш должен проходить, как в предвидении боя: обязательны разведка, охранение, маскировка. Подразделениям принять такой порядок, чтобы быть готовыми в любой момент развернуться для боя. Впереди идет мотострелково-пулеметный батальон, минометные подразделения, артиллерия, за ними 1-й и 2-й танковые батальоны. Штаб бригады со спецподразделениями — в хвосте мотострелково-пулеметного батальона. Службы тыла выступают через два часа.

— Все ясно?

— А как с картами? — интересуется Грабовецкий.

— Что «с картами»? — не сразу доходит до меня.

Оказывается, многие командиры не имеют топографических карт тех районов, по которым пролегает путь бригады.

Я недовольно смотрю на Грудзинского. Подполковник чертыхается:

— А что я мог поделать, если наверху не заботятся? Откуда мы знаем, где придется действовать. Дали приказ, пусть и карты дают.

— Пошлите человека в корпус. [6]

— Уже послал. Да вы, Петр Павлович, не волнуйтесь. Командиры местность хорошо знают, ведь три недели назад бригада стояла под Калачом. Путь знакомый.

Я еще раз повторяю порядок движения и отпускаю командиров.

Штаб быстро пустеет. Под окнами уже рокочут моторы автомашин. Иногда доносится голос Грудзинского, который распоряжается погрузкой штабного имущества.

Не дожидаясь, когда последний грузовик тронется в путь, я выхожу на улицу. Моя «эмка» стоит под старым ветвистым тополем. Шофер, подняв капот, возится в моторе.

— Сегодня не подведет? — обращаюсь я к водителю.

— Не-е. Все будет в порядке.

Откуда-то из кромешной тьмы выскакивает Маслаков:

— Товарищ полковник, вещи уложены.

В слове «полковник» букву «л» Ваня не выговаривает. Я никак не могу привыкнуть к этому «повковник». В остальном Маслаков вполне меня устраивает, а временами я даже испытываю к нему нечто вроде отеческой привязанности. Славный он паренек, заботливый, расторопный. И надежный — в бою не подведет.

В бригаде Маслаков с весны, но уже повоевал и испытал немало. Сперва был пехотинцем, в конце сорок первого попал в госпиталь — осколки гранаты угодили ему в голову. Пока лечился, сдружился с шоферами санитарных автомашин, с их помощью изучил мотор, освоил вождение. Выписавшись из госпиталя, попросился в танковую часть. Попал в Крым. Участвовал в тяжелых весенних боях сорок второго года. Ко мне в ординарцы попал после эвакуации на Таманский полуостров...

— Садись в машину, — приказываю Маслакову, — сейчас тронемся. Кстати, как у нас с папиросами?

— В порядке, товарищ полковник.

Минут пять я стою у открытой дверки и вслушиваюсь в ночной шум.

Душно. В воздухе много пыли, и звезды, обычно яркие в эту пору, мерцают тускло, словно бы нехотя. Справа от Большой Медведицы проносится метеор. След его напоминает вспышку электродуги. За длинным деревянным строением, что напротив, ворчливо переговариваются мощные танковые моторы. К запаху пыли примешивается запах металла и бензина. [7]

Расстегивай воротник гимнастерки и вытираю платком мокрую шею. Лезть в душную машину не хочется, и я тяну время.

Поблизости раздается густой бас:

— Мишка, черт, куда девал ракетницу?

— У меня в кармане, — лениво отвечает Мишка.

— Положь на место. И вообще...

Продолжение фразы заглушает скрежет стальных гусениц. И тут же мимо «эмки» начинают двигаться танки и грузовики с потушенными фарами. Это — головное походное охранение.

Со стороны рощи доносится мощный гул моторов и лязг металла. По слуху определяю: танковые батальоны вытягиваются в колонны. Пора и мне.

— Маслаков!

Ваня выскакивает из кабины.

— Передай начальнику штаба, что я буду встречать бригаду у развилки.

Маслаков исчезает. Минут через пять возвращается:

— Приказание выполнено.

Осторожно обгоняя колонны, вырываемся вперед.

В открытой степи, на развилке дорог, останавливаемся. Я выхожу из машины. Мимо меня катит боевая техника. Остро пахнет маслом и бензином.

Маслаков отошел в сторону, сел на траву, потом прилег. Я делаю вид, что не замечаю его хитрости. «Ладно, — думаю, — пусть малость вздремнет: пока пропущу всю бригаду, пройдет не меньше часа».

Покуривая, слежу за движением. Все идет нормально, по графику. Катит мотопехота, за ней штабные машины, минометы, артиллерия.

Летняя ночь короткая. Незаметно небо на востоке сереет, четче становятся контуры предметов. Подул прохладный ветерок.

Показываются танки, и сразу начинает гудеть сухая земля.

Впереди шел батальон тридцатьчетверок. Над башней головной машины возвышалась узкоплечая фигура капитана П. Н. Довголюка. Увидев меня, командир батальона быстро козырнул и тут же схватился за край люка. Левая рука его после ранения плохо слушается.

Я отвечаю и жестом спрашиваю, как рука. Капитан кивает, дескать, ничего. [8]

Довголюк появился в бригаде несколько дней назад, но уже успел полюбиться мне. У него солидный для его возраста стаж службы — пятнадцать лет. Он участвовал в двух войнах — у озера Хасан и с белофиннами, имел четырнадцать ранений. К нам прибыл тоже из госпиталя.

Мне нравилась его уравновешенность. Даже будучи разгневанным, он не повышал голоса, говорил спокойно, но вместе с тем уверенно и твердо. Попусту не суетился, подчиненных не дергал...

Когда танки скрываются за поворотом дороги, оттуда появляется юркий броневик. Свернув с наезженной части, он мчится по обочине, оставляя за собой густой шлейф пыли. Через минуту из броневика выскакивает офицер связи, докладывает:

— Товарищ полковник, колонны следуют в установленном порядке, но движение замедлилось. Впереди идет бригада Лебедева, и мы уткнулись ей в хвост. Какие будут указания?

— Не обгонять!

— Есть, не обгонять.

Дверка захлопывается, и броневик окунается в облако пыли.

Несколько минут дорога остается пустой. Посматривая на часы, я жду Т-70 — семидесяток.

Между тем совсем развиднело. Раздвинулся и углубился горизонт, стали видны крыши дальних строений, разбросанные тут и там рощицы. Кое-где к небу уже потянулись сизые столбики дыма.

Жизнь идет своим чередом. Все вокруг дышит таким миром и покоем, что мне невольно кажется, будто вовсе нет никакой войны. Спит Маслаков, уткнувшись лицом в скрещенные руки, в дреме то и дело клюет носом шофер за рулем. Медленно плывут по белесому, опаленному июльской жарой небу редкие размазанные облачка.

Где-то и кто-то поднимает сейчас в атаку тысячи фигурок в защитного цвета, пропитанной потом форме, остервенело заливаются пулеметы, бухают пушки, стонет от разрывов земля, а здесь — тишина, дымки над крышами. Даже танки, которые прошли, и те, которых я жду, как бы вне войны.

Наконец появляется батальон И. Ф. Грабовецкого. Словно утки переваливаясь на неровностях дороги, семидесятки [9] спешат за своими более мощными собратьями — тридцатьчетверками.

Из башенного люка первой машины высунулся Грабовецкий. На этот раз он в головном уборе. Заметив меня, приподнимает шлем. Мне понятен его намек, и я шутливо грожу ему пальцем. Грабовецкий улыбается.

Танки скрываются, а над дорогой долго стоит поднятая ими желтовато-серая пелена.

Пока все идет хорошо. Отставших нет.

Через полчаса езды справа от дороги на небольшом холмике замечаю легковушку. У открытой дверцы стоит человек и смотрит в нашу сторону. «Командир корпуса», — догадываюсь я и сворачиваю к нему.

Не успеваю выскочить из машины, как слышу его сердитый голос:

— Голова колонны миновала этот пункт на семь минут позже срока. Почему?

Родин смотрит на циферблат часов. Лицо невыспавшееся, усталое, брови сдвинуты на переносице.

— Бригада Лебедева задерживает, — отвечаю. — Мы у нее на хвосте.

Чуть скосив на меня глаза, командир корпуса прикусывает нижнюю губу. Чем он недоволен? Не эти же семь минут его расстроили, ведь он не из тех педантов, которым буква устава дороже духа.

Георгия Семеновича я знаю давно. Мы с ним старые товарищи. Еще до войны я принимал от Родина полк, с которым он прошел всю финскую кампанию. Хорошо запомнилась та встреча. Узнав, что я прибыл в полк с должности начальника факультета военной академии, Георгий Семенович с удивлением посмотрел мне в глаза:

— Неужели сам согласился?

— Сам.

— А не того, не крутишь? Все же столица, должность солидная, на виду у начальства, ну и, стало быть, все вытекающее отсюда.

Я объяснил, что в строевых частях не был уже несколько лет и отвык от их атмосферы. А международная обстановка складывается так, что нужно быть всегда готовым практически управлять подразделениями в сложных боевых условиях. [10]

— Считаю, что на моем месте любой командир поступил бы так же, — сказал я в заключение.

— Возможно, возможно, — задумчиво ответил Родин.

Тот случайный разговор и положил начало нашей дружбе. Правда, потом мы долго не виделись, но регулярно переписывались.

Война застала Георгия Семеновича в Молдавии в должности командира танковой дивизии. Он участвовал в жестоких боях, попал в окружение, но сумел вырваться, хотя и с большими потерями.

После тяжелого ранения долго лечился в Ростове и Харькове. Потом его переправили в Тбилиси, возле которого располагался наш полк. Узнав об этом, Георгий Семенович навестил бывших однополчан.

Вскоре полк перебросили в Крым. Но через полгода судьба снова свела нас. Весть о назначении командиром 28-го танкового корпуса Г. С. Родина обрадовала и меня и других командиров, знавших его по довоенному времени...

— Курить есть? — прерывает мои раздумья Георгий Семенович.

— Вы же не курите! — удивляюсь я.

— Мало что не курю, — перебивает Родин. — Ну давай, что ли.

Протягиваю ему портсигар и, как бы невзначай, спрашиваю:

— Надолго учение? К концу дня закончим?

Бросив на меня молниеносный взгляд, Родин глубоко затягивается, морщится и как-то неопределенно тянет:

— Посмотрим...

Такой ответ настораживает меня. Но допытываться считаю нетактичным.

— Разрешите ехать?

— Да, да, пожалуйста. Только вот что, — вдруг спохватывается Родин, — по прибытии в Черкасово обратите внимание на маскировку. Выставьте охранение и вышлите в сторону Калача разведку.

* * *

До восхода солнца батальоны сосредоточились в Черкасове. Я сразу же распорядился замаскировать технику, выставить охранение, выслать разведку. [11]

Танкисты постарались и хорошо укрыли машины. Некоторые раздобыли сена и придали танкам вид стогов, другие покрыли их дощатыми навесами, так что со стороны танки походили на сараи.

— А что, очень даже неплохо, — хвалит людей комиссар бригады Мирон Захарович Николаев. — Такая сноровка пригодится на фронте.

— Дней через десять не то еще будет, — говорю ему, — дай только срок. Вот проведем батальонные учения, потом выйдем в поле всей бригадой, отработаем оборону, наступление, отстреляемся ночью и днем, а после этого, пожалуйста, давай нам фронт.

— Все может быть, — осторожно соглашается Николаев.

Осторожность вообще присуща комиссару. Он не любит скороспелых суждений и выводов. Поэтому, не разделяя моего оптимизма, отвечает сдержанно.

Комиссару под сорок. Он среднего роста, энергичный, веселый. У него неистощимый запас шуток. Я всегда восхищался его умением как бы невзначай вызвать улыбку, смех, развеселить человека. И не удивительно, что бойцы тянулись к нему.

Мне приходилось присутствовать, когда он проводил политинформации. Его выступления были страстными, горячими. К захватчикам у комиссара имелся свой счет. В восемнадцатом году немцы расстреляли его отца. Эта война тоже принесла Николаеву горе — разорила дом, семью — жену и пятерых детей — забросила далеко на Урал. Живется им трудно, дети часто болеют. И хотя комиссар старался скрыть свое душевное состояние, я видел, что он сильно переживает.

Если Мирон Захарович шел к танкистам и просил их спеть песню, мне было ясно — комиссару невмоготу.

Особенно он любил эту:

Я уходил тогда в поход
В далекие края.
Платком взмахнула у ворот
Моя любимая...
* * *

Закончив дела в штабе, мы с комиссаром решаем обойти подразделения. Не спеша идем вдоль неширокой улицы. Здесь стоит первая рота второго батальона. Порядок [12] образцовый, ни к чему не придерешься. Но только сворачиваем за угол, в расположение второй роты, как сразу натыкаемся на сваленную изгородь.

На броне танка сидит водитель. Покуривая, он изредка сплевывает густую, вязкую от махорки слюну. Увидев начальство, вскакивает на ноги, вытягивается.

Николаев сразу мрачнеет:

— Ты свалил забор?

— Я, товарищ комиссар, — боец растерянно улыбается. — Недоглядел. Так ведь что особенного — война. Всяко случается.

— К сожалению, действительно, случается. Но не должно случаться. — Николаев присаживается на межу, достает портсигар и протягивает танкисту:

— Закурим, что ли?

Боец спрыгивает с машины, опускается на траву рядом с Николаевым. А тот, сделав затяжку и выпустив кольцо дыма, вдруг спрашивает:

— Чей это огород, не знаешь?

— Солдатки одной, — отвечает танкист.

— Вот видишь, солдатки. И не просто солдатки — советского человека. Наш народ в Красной Армии видит свою защитницу, а в бойце и командире — друга. Ну, а какие же мы, к черту, друзья, если не только не помогаем, а даже разрушаем. Что о нас скажут жители?

Боец молчит, потупив взор. На лице его выступили багровые пятна. А Мирон Захарович продолжает:

— Вот ты сказал: «война». Действительно, в ходе боя возможны и жертвы и разрушения. Там это вызывается обстановкой. А в данном случае ты просто проявил преступную небрежность.

— Так ведь ночью было, не заметил, — вставил танкист.

— Вот, вот, мало того что набезобразничал, так еще оправдываешься... В наш советский дом пришли фашисты — рушат, ломают, уничтожают. И ты хочешь уподобиться этим разбойникам! Нет, брат, так не пойдет. Сейчас же исправь изгородь да извинись перед хозяйкой за помятые грядки.

— Есть, исправить и извиниться. — Танкист вскочил на ноги, приложил руку к шлему. — Товарищ комиссар, больше этого никогда не случится. Обещаю... [13]

* * *

Под вечер в штаб зашел командир 2-го батальона Грабовецкий.

— Разрешите отстреляться двум экипажам третьей роты, — попросил он. — Надо оружие проверить и подготовку людей. Раньше не успели.

— Где думаете этим заняться?

— За селом удобная балка есть. Я уже все проверил. Путь туда прикрыт деревьями, сверху движение не заметят. А чтобы все нормально было, поставим оцепление.

Получив разрешение, капитан уходит. Я вижу в окно, как он размашисто шагает вдоль улицы.

— Дельный командир, — замечает Николаев. — Не ошиблись в нем.

Мне вдруг вспоминается тихий майский вечер в Тамани. Настроение было отвратительное. После крымских боев в бригаде сохранилась лишь треть личного состава. А техника почти вся на той стороне Керченского пролива осталась лежать грудами исковерканного металла.

Я тогда только что принял бригаду и знакомился с людьми. В комнату, тускло освещенную керосиновой лампой, по очереди входили командиры. Пятым появился высокий, статный, широкий в плечах мужчина с красивым мужественным лицом.

— Капитан Грабовецкий, — представился он.

— Помощник начальника штаба по разведке?

— Так точно.. Но у меня... — капитан запнулся. — Прошу из штаба перевести в батальон.

— Товарищ полковник, — вмешался в разговор моложавый на вид майор, временно исполнявший обязанности начальника штаба бригады, — Грабовецкий и раньше об этом ходатайствовал, но прежний командир не хотел его отпускать.

— А в чем дело, капитан? — заинтересовался я. — Обидели вас или работа в штабе не нравится?

Уловив в моих словах расположение, — а Грабовецкий сразу произвел на меня благоприятное впечатление — капитан заговорил быстро и горячо.

Война застала его в погранотряде на юге страны. Он сразу попросился в действующую армию. Не отпустили. Лишь четыре месяца назад попал на фронт. Но и то «неудачно» — определили его в штаб армии топографом. [14]

— Сами понимаете, товарищ полковник, что это за фронт. Опять подаю рапорт. Переводят в бригаду, и снова в штаб.

— Вы работали на командной должности?

— А как же! До войны командовал взводом. Без малого год.

— Мда-а, практика у вас небогата.

— Небольшая, конечно, — упавшим голосом ответил капитан и вздохнул.

И тут его выручил майор. Он рассказал, что во время боев в Крыму Грабовецкому не раз случалось подменять выбывших из строя командиров танковых рот. А однажды он неделю замещал командира батальона.

— Прежний комбриг все больше склонялся к мысли перевести Грабовецкого в подразделение, — закончил майор. — И комиссар Николаев, помнится, соглашался.

Я вопросительно посмотрел на Мирона Захаровича. Тот утвердительно кивнул головой.

Из разговоров я уже и сам пришел к выводу, что в принципе Грабовецкий подходит на роль командира.

— Хорошо, капитан. Пока принимайте роту.

— Есть! — радостно воскликнул Грабовецкий.

Дела в роте шли отлично, и недели через две я назначил Грабовецкого заместителем командира батальона. Потом, уже окончательно уверовав в способности капитана, ходатайствовал о назначении его командиром батальона.

* * *

24 июля в районе Калача действовали фашистские бомбардировщики. Нас это не особо тревожит. Мы знаем, что одиночные вражеские самолеты нередко долетают даже до Волги. К тому же в самом Калаче тихо. Правда, за Доном погромыхивают артиллерийские орудия, но мы с Николаевым полагаем, что это советские войска, размещенные в Калаче, проводят учебную стрельбу.

Минули сутки, а приказа выступать из Черкасова все нет. Вопреки обещанию, командир корпуса не появляется. Посланный в его штаб офицер связи тоже не возвратился. Такой ход учения непонятен, и мы недоумеваем.

Лишь утром 25 июля прибыл офицер связи, и обстановка более или менее прояснилась. Для нас она оказалась совсем неожиданной. [15]

Из-за недостатка информации о положении на фронте мы имели самое общее представление. В основном ориентировались по газетам и радио.

Мы знали, что 22 июля развернулись активные бои в районе Воронежа и юго-восточнее Ворошиловграда. 23 июля радио сообщило о боях под Новочеркасском, Ростовом-на-Дону. Сведения эти большой тревоги не вызвали, ибо названные пункты находились в четырехстах километрах от Сталинграда. Правда, в сводках как-то упоминалась станица Цимлянская, но и до нее было более двухсот километров. Словом, пока никто из нас и мысли не допускал о серьезной угрозе Сталинграду. Об истинном положении вещей мы узнали слишком поздно, буквально в преддверии ожесточенных боев в излучине Дона.

Чтобы читателю были понятны последующие события, я вернусь несколько назад и коротко расскажу о том, что предшествовало нашему внезапному ночному маршу.

* * *

В начале июля 1942 года фашистские войска прорвали оборону Юго-Западного фронта и устремились через Ворошиловград и Миллерово к Волге. Когда определились замыслы противника, советское командование приняло специальные меры по защите Сталинграда.

Был создан штаб Сталинградского фронта. Ему подчинили несколько армий, в том числе резервные 62-ю и 64-ю и отошедшую за Дон 21-ю. Между Волгой и Доном спешно сооружались оборонительные рубежи. В самом городе формировались части народного ополчения.

В середине июля 62-я армия заняла оборону в большой излучине Дона на рубеже Клетская — Суровикино, в ста сорока километрах западнее Сталинграда. Левее ее стала 64-я, а правее — 21-я армия.

Выдвинутые на сорок — пятьдесят километров передовые отряды 62-й армии вошли в соприкосновение с противником 17 июля. А через пять суток вступили в бой и основные силы армии. Имея более чем двойное превосходство, за два дня неприятель протаранил правый фланг 62-й армии в полосе Клетская — Манойлин и ринулся в образовавшуюся тридцатикилометровую брешь, углубляя прорыв на восток и юго-восток. В ночь на 25 июля вражеские войска устремились к переправам через Дон вблизи [16] Калача с двух направлений — с запада и северо-запада. Передовые их части вышли на реку Лиска в районе Качалинской, в двадцати километрах от Калача, и начали действовать уже по тылам 62-й армии. Над отдельными соединениями ее нависла угроза окружения. Другая сильная группировка противника, действовавшая с северо-запада, вырвалась к самым переправам у Калача.

Командование 62-й армии в порядке контрмеры перебросило с левого фланга в район Остров — Скворин 196-ю стрелковую дивизию. Она заняла оборону по восточному берегу реки Лиска и преградила противнику путь к переправе с запада.

23 июля приказом Ставки Верховного Главнокомандования была создана наша 1-я танковая армия. Первоначально в нее вошли 13-й и 28-й танковые корпуса, 131-я стрелковая дивизия, 158-я тяжелая танковая бригада, два артиллерийских полка ПВО, два артиллерийских полка ПТО и один полк гвардейских минометов.

Командующим армией назначили генерал-майора К. С. Москаленко (ныне Маршал Советского Союза), членом Военного совета — бригадного комиссара В. М. Лайока, заместителем командарма — генерал-майора Н. А. Новикова, начальником штаба — полковника С. П. Иванова.

На формирование армии дали всего шесть дней. Но внезапно возникшее угрожающее положение под Калачом сорвало планы формирования. Недоукомплектованная, она была брошена в самую гущу боев, как говорится, прямо с колес. При этом соединения, расположенные в разных местах, не имели надежной связи между собой и со штабом армии.

13-й танковый корпус, до того находившийся в резерве фронта, с момента прорыва немецко-фашистских войск на правом фланге 62-й армии временно подчинили непосредственно командующему этой армией. Части корпуса вступили в бой 24 июля вместе с 33-й гвардейской стрелковой дивизией. Это произошло в районе Копанья, в шестидесяти километрах северо-западнее Калача.

131-я стрелковая дивизия оборонялась на восточном берегу Дона, от Голубинской до Калача. А 158-я тяжелая танковая бригада еще находилась на марше. Ее подход к Дону ожидался только к ночи на 26 июля.

Таким образом, утром 25 июля генерал К. С. Москаленко мог использовать в районе Калача лишь наш [17] 28-й танковый корпус, оказавшийся ближе всех. Но корпусу в то время было еще далеко до полной боеготовности. И вот почему.

Создавался он в сложных условиях и очень поспешно. 39, 55 и 56-я бригады, послужившие ядром соединения, в боях на Крымском полуострове потеряли почти всю технику и более двух третей личного состава. В конце мая сорок второго года остатки их перебросили в Сталинград. Здесь они пополнялись людьми и техникой.

Одновременно создавалось управление корпуса, а в начале июля в Сталинград приехали командир корпуса полковник Г. С. Родин и комиссар А. Ф. Андреев. Тут только мы и узнали, что входим в состав 28-го танкового корпуса.

Но 6 июля пришел неожиданный приказ. Он требовал танковые батальоны бригад переформировать по штатам отдельных батальонов и на следующий день отправить в 62-ю армию.

От бригад остались только порядковые номера и штабы. Снова началось сколачивание танковых подразделений. Теперь давалось это значительно труднее. С батальонами ушли опытные кадры, а поступало в основном необстрелянное пополнение. К тому же обнаружились неполадки в технике. Многие танки приходили без радиостанций и с недоделками.

Не было полностью укомплектовано и само управление корпуса. Оставались вакантными должности начальников артиллерии, связи, разведки, заместителя по тылу, корпусного инженера. Не прибыл разведывательный батальон, не хватало транспорта и специальных автомашин.

Нет нужды объяснять, как все это затрудняло работу. Конечно, будь в запасе время, все бы притерлось и стало на свое место. Но обстановка не позволяла ждать.

И вот вечером 22 июля, как потом рассказывал Родин, его вызвали в штаб Сталинградского фронта и поставили задачу срочно перебросить корпус в район Калача. Мы думали, предстоят учения, и были несказанно удивлены, когда узнали, что под Калачом противник, и получили приказ переправиться через Дон.

— Ты, Петр Павлович, рвался на фронт, — криво улыбнулся Николаев. — Пожалуйста, твое желание сбывается. Только не понимаю, как мы будем выглядеть там с необученными экипажами. [18]

Я почесал в затылке и ничего не ответил. Подумал лишь: почему от нас утаили цель ночного марша? И пожалел о впустую потраченном дне в Черкасове. Сутки — невеликий срок, но за это время можно было по крайней мере дать всем экипажам отстреляться. А то в бригаде были и такие, кто не сделал еще ни одного выстрела из орудия.

Первой под огнем фашистской авиации через Дон переправилась бригада полковника Лебедева. Едва продвинувшись с полкилометра на запад от реки, ее экипажи встретили противника и с ходу завязали бой.

Появление врага в такой близости от Калача было неприятным сюрпризом. Тылы левофланговых соединений 62-й армии оказались под угрозой.

Встреча с противником произошла в шестом часу утра 25 июля. [19]

Дальше