Последний парад

Итак, это был пятый по счету парад в моей жизни. Началась подготовка к нему с «картофельной» нервотрепки. Так все и продолжалось. Как запели, так и подхватили. Люди были вроде на парадной площадке те же самые, и опыт у всех за плечами был большой, но все как-то не клеилось. Какая-то «нервная микроба» висела в атмосфере. Нервничали начальники — нервничали и подчиненные. Парад — дело кропотливое, и нервничать тут никак нельзя. Но теория — теорией, а практика — практикой. Замученные солдаты нарушали установленные скорости движения, дистанции между парадными колоннами и внутри колонн. Руки, ноги, головы — все было не так, как хотелось командующему округом, как хотелось первому заместителю министра обороны генералу армии К. А. Кочетову, курировавшему парад. Разборы носили характер разносов. В результате разносов получалось еще хуже. Невольную лепту в нервотрепку внес и я. Как выяснилось позже, генералу армии К. А. Кочетову пришла мысль в голову камуфлировать парадную технику. Об этом стало известно командующему Московским округом генерал-полковнику Н. В. Калинину. Прикинув, во что это удовольствие обойдется округу, Николай Васильевич собрал командиров соединений и частей, участвующих в параде, и, образно говоря, поднес к носу кулак, категорически запретив где-либо упоминать в присутствии Кочетова о камуфляже, потребовал, если вопрос станет прямо, твердо и четко докладывать, что парадная раскраска — это устоявшаяся десятилетиями традиция, эта раскраска привычна механикам-водителям, это демонстрация мирной мощи и вообще... парадная раскраска — это очень красиво. Командующий округом как в воду глядел. Дальше события развивались следующим образом. На [351] инструктаже я, как командир дивизии центрального подчинения, не присутствовал, мудрых наставлений, диктуемых жизненным опытом и соображениями экономического характера, не слышал. На очередной тренировке, после последнего тренировочного заезда генерал Кочетов поставил вопрос о камуфляже.

— Ваше мнение, товарищи генералы и офицеры? — спросил он.

Проинструктированные отцы-командиры вразнобой загалдели. Смысл галдежа был — не-а!..

— Товарищи офицеры!

Строй застыл.

— Что за базар! Хором отвечать не будем. Каждый выскажет свое индивидуальное мнение.

И пошел вдоль строя. Командир мотострелковой бригады из Теплого Стана доложил, что парадная раскраска — это красиво, и он — за! Командир Таманской дивизии — что это привычно, и он — за! Командир Кантемировской дивизии — что это традиция, и он — за!

Дошло дело до меня.

— Что скажет десантник?

— Товарищ генерал армии, считаю необходимым камуфлировать технику. Боевая техника должна быть хищной.

Хитрый Кочетов дальше не пошел.

— Десантник правильно говорит, а вы консерваторы! Парадная раскраска... Привычно!.. Николай Васильевич, технику к следующей тренировке перекрасить.

Строй дружно и глубоко вздохнул вздохом, похожим на стон.

Что мне сказали командующий, заместитель командующего по вооружению, начальники автомобильной и бронетанковых служб округа, я воспроизводить не стану. Общий смысл их страстных речей сводился к тому, что отныне и до веку я — враг №1, что болта ржавого я на окружных складах больше не получу, а о краске с тех же складов я должен вообще забыть. Как в известном мультфильме: «Ну, десантник, погоди!»

Кряхтя и чертыхаясь, армейская машина провернулась, в три дня образцово перекрасила технику, и то, что получилось, всем неожиданно, против собственной воли, понравилось.

Парадная раскраска — это когда по зеленому фону, в зависимости [352] от конфигурации техники, белой краской сделаны разнообразные обводки. Вертикальными, горизонтальными черточками разной ширины оттенены те или иные детали боевых машин. В сочетании с гвардейскими знаками, нанесенными на башни машин, белая краска придавала колоннам какой-то мирно-декоративно-театрализованный вид. Перекрашенные же однообразно и научно камуфлированные машины производили совершенно иное впечатление. От театрализованности не осталось и следа. Мимо прокатывалась лавина хищной брони, вызывая даже у привычных людей какую-то внутреннюю дрожь. Каждый механик-водитель почувствовал себя соучастником этого мощного броневого потока, стал его неотъемлемой, выверенной частью. Куда-то сразу пропали и нарушения дистанций, и скорости пошли как по маслу, стали на место руки и головы, и соответственно, прекратилась нервотрепка. Те же самые начальники, которые еще несколько дней назад клялись «на коране» черным мором морить Тульскую воздушно-десантную дивизию до тех пор, пока я ею буду командовать, примирительно говорили, что я, конечно, крупный гад, заставил всех нешуточно попотеть, но вообще-то получилось здорово!

Едва я выбрался из-под обломков камуфляжного скандала, как на дивизию свалилась новая напасть. Меня вызвал командующий ВДВ, довел до моего сведения, что в период с 10 по 15 октября Советский Союз посетит министр обороны США Ричард Чейни. В числе прочих объектов ему будет представлена вверенная мне дивизия. А посему мне надлежит думать над тем, как продемонстрировать их главному военному буржуину силу, мощь, доблесть советских воздушно-десантных войск. Решение доложить через три дня.

Спасибо опыту, полученному в день празднования 60-летия ВДВ, но там мне помогало Рязанское воздушно-десантное училище. Здесь я был предоставлен самому себе. Причем вопрос был поставлен круто: положительный или отрицательный результат показа есть лицо дивизии, а, соответственно, воздушно-десантных войск и всех Вооруженных Сил Союза Советских Социалистических Республик.

Два дня с заместителями командира дивизии, начальниками родов войск и служб я мерил ногами полигон и площадку приземления Тесницкого учебного центра.

Рождались и умирали отдельные фрагменты. Общий замысел проступал все более явственно и наконец вылился в [353] четкий план, где был полный «джентльменский» набор: показ техники, вооружения и средств десантирования, десантирование людей внутри боевой машины с использованием системы «Кентавр», массовое десантирование батальона с последующим розыгрышем боевых действий в сопровождении нешуточной имитации авиационной и артиллерийской поддержки, преодоление штурмовой полосы с выполнением головокружительных элементов, стрельба из всех видов оружия, включая вертолеты.

Есть такое слово — показуха! И само слово, и вкладываемый в него смысл носят снисходительно-пренебрежительный характер. У многих ассоциируется с очковтирательством. Да, армия страдала этой болезнью раньше, не избавилась от нее и сейчас. Показуха — это когда тебя везут на сборы куда-нибудь в Кантемировскую, Таманскую дивизии, Теплостановскую бригаду, показывают тебе удивительно уютные казармы, где все кругом — зеркала, полировка, пластик. Превосходная «made in не наше» керамика. Теннисные корты, на которых никогда не играл ни один солдат; клуб, где одежда сцены и музыкальная аппаратура стоят раз в десять больше, чем все твои дивизионные и полковые оркестры, вместе взятые. Когда ты ходишь среди этого великолепия и с тоской думаешь, что в месяц командир этого войска получает раза в три больше, чем ты в год. Когда тебя поучают, наставляют, занудно рассказывают, какие должны быть сушилки, курилки, ленинские комнаты. Ты знаешь, что у тебя никогда этого не будет. И начальник, который тебе это внушает, об этом знает. Но один говорит, другие кивают, соглашаются, некоторые, особо старательные, даже что-то записывают. Устанавливаются заведомо невыполнимые сроки, по которым должны быть перекрашены казармы в определенный колер, облицованы плиткой по единому образцу входы, стандартно оборудованы эти самые курилки и сушилки. Какой-нибудь молодой командир полка, недавно попавший на должность, угнетенный окружающим его великолепием, неосторожно брякает: «А деньги?»

Под довольный гогот аудитории следует наставительный ответ: «С деньгами и дурак сделает, а ты вот без денег покажи, на что способен...». И показывает. В стремлении объять необъятное отодвигается в сторону боевая подготовка, отодвигается служба вообще, все рыщут, воруют, меняют, зарабатывают. Показанное великолепие, в конечном итоге, все [354] равно не достигается, но уже занятия проводятся с пятого на десятое и даже вызывают раздражение, уже появились разложенные в той или иной степени солдаты, для которых нет ничего святого. Уже и некоторые офицеры начинают забывать о том, что они офицеры. Уже иному командиру роты несравнимо проще, приятнее и привычнее организовать рытье канав, строительство и покраску заборов, чем провести элементарное занятие по строевой подготовке. А машина крутится, крутится... Про кого-то говорят: «Молодец! На сборах побывал, посмотрел, все казармы покрасил. Старательный, любознательный, исполнительный, хваткий молодец!» Какой ценой этот «молодец» достиг этого радующего глаз однообразия, в какое количество юных душ влил яд вседозволенности, непорядочности, скольким солдатам пришлось против собственной воли нарушить заповедь — не укради! Воровать, красть, лепить что-то в ущерб боевой готовности и боевой подготовке, разлагая при этом людей до молекул, чтобы где-то, кто-то, когда-то при случае мимоходом погладил тебя по головке — вот это и есть показуха в самом худшем смысле этого слова.

Когда это же слово применяют к обозначению боевого показа — я категорически против. Прыгните хоть раз внутри боевой машины, испытайте это непередаваемое чувство, когда ты находишься внутри замкнутого объема, когда твоя сила, воля, сноровка ровным счетом ничего не стоят. Все зависит только от техники. И если она по каким-то причинам не сработает, замкнутый объем станет твоим гробом. Прыгните вообще с парашютом из транспортника на скорости 330 километров в час! Когда парни уходят в бездну буквально верхом друг на друге с интервалом отделения 0,3-0,5 секунды! Ощутите на своей физиономии ласковое и нежное прикосновение каблука прыгнувшего впереди тебя товарища. Добейтесь, чтобы десятки летящих с неба боевых машин, сотни людей благополучно приземлились, в считанные минуты образовали боевые порядки и грозно и стремительно атаковали. Прыгните в пылающий бассейн с высоты семь метров и умудритесь из него выбраться, не получив ни малейшего ожога. Двенадцатью пусками ПТУР превратите в щепки 12 мишеней танков. И не потеряйте при всем этом ни одного человека. Тот, кто все это и многое другое проделает и у кого после этого повернется язык назвать это боевое действо показухой, — пусть первый бросит в меня камень. [355]

У меня начались горячие денечки. Командующий округом, который отвечал за подготовку к параду, требовал моего постоянного присутствия на парадной площадке. Командующий ВДВ не менее настоятельно требовал моего присутствия в дивизии. Шишки сыпались с обеих сторон. Мне это быстро надоело, в присутствии обоих командующих я поставил вопрос ребром о создании какого-то, если не щадящего, то, по крайней мере, физически выполнимого режима. Командующие вдумались и достигли компромиссного соглашения. Я должен был присутствовать лично и в части, касающейся проводить занятия с парадным расчетом на плановых тренировках. Остальное время заниматься подготовкой показа.

От Москвы до Тулы 159 километров, от парадной площадки до штаба дивизии 220. Режим получился практически щадящий. Представленная командующему ВДВ генеральная репетиция его удовлетворила. В конце возникла заминка:

— К тебе в дивизию впервые в жизни прибывает американский министр обороны. Что ты ему намерен подарить на память? — спросил командующий ВДВ.

— Авторучку и вымпел, — бросил я со зла.

— Авторучку? Ты это брось! У него своих хватает. Вымпел можно к чему-нибудь приложить, но сам по себе это тоже не подарок. Тула — это же город мастеров! Надо что-нибудь оригинальное. Тебе не кажется странным, что мне приходится тебя учить. Ты же дивизией третий год командуешь.

Да, Тула — это город Мастеров. Мастеров потомственных, род которых уходит корнями во времена Петра Первого. Я знал многих из них и всегда поражался, какой удивительной красоты и совершенства вещи они изготовляли, вещи штучные, уникальные. И в какой нищете, как правило, при этом прозябали. Это был период, когда начинало приходить понимание того, что уникальный труд продается за тысячную, а может быть, и десятитысячную часть своей истинной стоимости. Я поехал к таким мастерам и объяснил им ситуацию. Они раскрыли закрома. Дивной работы приклады, ложа, замечательной красоты ореховые футляры для охотничьих ружей. Тонкой работы ножи всех видов и размеров. Ножны к ним. Шкатулки, футляры, футлярчики. К тому времени они, тульские самородки, расстарались и восстановили секрет дамасской стали. Изготовленными ими ножами можно было побриться, [356] ободрать лося и снова побриться. Сталь была самозатачивающаяся — чем больше режешь, тем острее становится нож. Я остановился на двух ножах дамасской стали в ореховом футляре для американца и на тонкой работы кинжале для родного министра.

Мужики, посовещавшись, объявили цену: 3500 рублей за все. Я им объяснил, что хотя я командир дивизии и генерал, но получаю 612 рублей в месяц. Это практически шесть моих получек за вычетом партвзносов. И вообще порекомендовал побаиваться Бога.

Мы все дружно и смущенно замолчали. С одной стороны, забрать этот классный труд даром мне не позволяла совесть, а им, в свою очередь, даром не позволяли отдать затраченная работа и проявленное при этом вдохновение.

С другой стороны, они относились ко мне с уважением и искренне хотели помочь. С третьей стороны, ими двигало здоровое самолюбие русского мастера, чей труд, с нанесенной на него фамилией, мог потенциально угодить за океан и продемонстрировать американцам, что умельцы на Руси не перевелись. Ситуация, в которой без пол-литры не разберешься. Мужики так и сделали. Самый молодой сгонял за бутылкой, все дружно сошлись во мнении, что думать надо, и... чокнулись. Решение оказалось верным. На краю стола лежала стопа красочно оформленных буклетов. В искусно оформленных и прекрасно изданных буклетах были изображены образцы выпускаемого Тулой охотничьего и спортивного оружия, украшенного замечательно тонкой резьбой и восхитительной инкрустацией.

— Ваша работа? — спросил я.

— Наша.

— А что самое дорогое на свете?

— А хрен его знает.

— Я думаю, что реклама. Так вот, давайте я вам рекламу и сделаю. Вы мне вручаете ножи и наборы буклетов по количеству гостей. Я обязуюсь добросовестно каждому американцу вручить такой набор и настоятельно рекомендовать, нетеряя времени даром, приобрести ружье вашей замечательной работы.

— А дело генерал говорит, пусть знают. Мы ударили по рукам.

И вот наступил день, когда вертолеты с американцами должны были приземлиться в Тесницком. Все было готово, [357] боевой дух был необычайно высок, беспокоило одно: погода, октябрь. Но и погода не подвела. День стоял сухой, прохладный, небо высокое, практически без облаков.

Приземлились. Представились, познакомились. Начали.

В этот день получалось все. Опытнейший специалист, мастер своего дела, заместитель командира дивизии по ВДС полковник Петр Семенович Неживой настолько точно произвел расчет, что машина с находящимися в ней старшим лейтенантом и рядовым приземлилась в 200 метрах точно против смотровой трибуны. Над площадкой приземления прошла армада самолетов, оставив за собой в воздухе четкие цепочки парашютистов. Разлетелись в щепы все мишени, чудеса творили на полосе разведчики. Командующий был на высоте. Я тоже. По всему было видно, что американца мы достали. Закончился показ, как водится, банкетом. Перед банкетом я «по-тихому» принял доклад, что все живы, есть две небольшие травмы — при десантировании один «словил каблучок», второй растянул ногу. Оружие было разряжено, боеприпасы изъяты, имитация сработала на 100 процентов. Смею настаивать, что во всяких учениях и показах вот этот доклад является главным.

На банкете я нахально вручил каждому представителю американской делегации набор буклетов. Заинтересовались буквально все, включая маршала Язова. Тут выяснилось, что я дал маху, не поинтересовавшись: сколько же стоят такие ружья? А этот вопрос сыпался со всех сторон. Больше того, я не охотник, никогда в жизни не брал в руки охотничьего ружья и, соответственно, никогда не интересовался, сколько же оно, это ружье, стоит. Бухнул наудачу, взяв, на всякий случай, вилку пошире: от 15 до 100 тысяч долларов в зависимости от... От чего в зависимости, я, честно говоря, не знал. Что-нибудь, конечно, придумал бы, но договорить мне, к счастью, не дали. Американцы зачмокали, любуясь буклетами: «Да, да!»

Выпили за советские воздушно-десантные войска, выпили за тульских умельцев, выпили за дружбу советского и американского народов.

Пили часто, но очень помалу. Рюмочки на столе стояли микроскопические. Атмосфера в палатке царила дружественная, веселая, непринужденная. Чейни рассказывал разные смешные случаи, маршал Язов читал стихи: свои и чужие. Я первый раз столкнулся с министром в такой обстановке и [358] честно говоря, был поражен литературной эрудицией маршала. Командующий выразительно посмотрел на меня. В лазах у него читалось: «Ты чего? Скоро и банкет кончится!

Я достал футляр, который играл тонкой резьбой, как пасхальное яичко. Раскрыл его. Достал ножи, коротко рассказал историю воссоздания, технологию изготовления дамасской стали, назвал фамилии мастеров. В конце заявил, что, поскольку в ВДВ дарить ножи не принято, я могу только продать министру обороны США этот замечательный набор. Выдержал паузу, пока переводчик закончил переводить. Лица у американцев, а заодно и у маршала Язова, вытянулись. В глазах министра мелькнуло что-то похожее: «Ну, бизнесмен, погоди!» Возникла секундная заминка и неловкость. Я внес ясность: «Прошу пять центов! Дороговато, конечно, поэтому господин министр может и поторговаться!» Все захохотали. Но тут выяснилось, что я, сам того не желая, создал очередную неловкость. От купюр любого достоинства я решительно отказался, а мелочи у министра и его окружения не было. Один из помощников министра быстро сбегал на улицу и где-то там разыскал десятицентовую монету. Акт купли-продажи состоялся. Мы с Чейни пожали друг другу руки. Маршал Язов благоразумно запасся пятаком, и тут уже трудностей не было. Две монеты хранятся у меня дома. Это память. Память не столько об уже оставивших свои посты министрах, сколько о том, какие же были Воздушно-десантные войска. Что мы могли и умели. Не берусь судить, боялись ли нас, но уважать — уважали!

Расстались весьма тепло. Один камень с души свалился. Теперь можно было полностью сосредоточиться на подготовке к параду. Если на самой парадной площадке к тому времени ситуация стабилизировалась, тренировки пошли ритмично, с мелкими рабочими замечаниями, то обстановка вокруг нее медленно и уверенно накалялась. Нередки были оскорбления в адрес солдат и офицеров. Издевательские глумливые выкрики. Могли запустить какой-нибудь дрянью.

Подло это, мелко и мерзко беспредельно. Солдат — человек казенный. Сегодня парень учится, работает, в скверике с гитарой стоит, завтра его призвали, в строй поставили.

Придет время — демобилизуется, опять будет учиться или работать. Ну чего с ним, солдатом, который есть неотъемлемая частица того, что называется народ, какие-то счеты сводить? [359] Зачем его провоцировать? Ведь оскорбляется не только воинская честь, мужское достоинство! Главная мерзость состоит в том, что взрослые дяди и тети незаслуженно оскорбляют собственных детей. В связи с этими мелкими эксцессами резко сократилась возможность по стимулированию солдат походами в театры и на концерты. Продолжала глумиться блудливая пресса, настроение у всех было скверное, все чувствовали себя без вины виноватыми. Отдельные солдаты начинали коситься на офицеров: «Вы тут, мол, на добровольной основе создали что-то такое, чего общество не воспринимает, а нас ни за что, ни про что вместе с вами топчут».

На ночные тренировки колонны выходили по живому коридору оцепления. Для оцепления привлекалась дивизия имени Дзержинского, Таманская и Кантемировская дивизии. Оцепление сдерживало страсти, но все равно отдельные оскорбительные выкрики, вопли и визги раздавались.

После первой ночной тренировки я серьезно задумался Дело в том, что маршрут движения к Красной площади мои бронеколонн проходил по улице Петровка... Это старинная длинная, узкая улица, к тому же находящиеся на ней старые особняки к тому времени активнейшим образом реставрировались, восстанавливались и ремонтировались. Ремонтировались, как у нас водится: если идет ремонт, то вокруг дома, естественно, стоит забор, сужая и без того узкую проезжую часть, а вокруг забора — стихийно возникшая свалка Если какие-нибудь «ура-демократы» из числа «новых русских» возьмут на себя труд с помощью имеющихся на стройке подъемных механизмов сбросить на проезжую часть десяток-полтора блоков, я окажусь в мешке. Справа и слева — узкие, мало пригодные для маневрирования больших масс бронированной техники переулки.

Я доложил свои сомнения командующему ВДВ.

— Ты брось! Десятилетиями по тому маршруту дивизия ходила. Оцепление выставим, ничего не будет.

Но сомнения меня не оставляли. Я решил организовать превентивный маленький скандал, во избежание скандала большого, парадного. Береженого Бог бережет! Поэтому на очередном совещании командного состава, когда командующий Московским округом генерал-полковник Н. В. Калинин довел все указания и вознамерился узнать, кому что неясно, я задал невинный вопрос: «Товарищ командующий, на какой [360] передаче следует преодолевать граждан города-героя Москвы, если им вздумается лечь под гусеницы?»

Командующий взбеленился:

— Вы — генерал! Александр Иванович, я давно вас знаю и был о вас лучшего мнения. Что за чушь? Что за некоррекность? Задавать такие идиотские вопросы на служебном совещании!.. Садитесь!..

Я сел. В глазах находящихся на совещании генералов и офицеров бегали чертики, но в зале стояла гробовая тишина. Дурацкий вопрос вроде как повис в воздухе, получил достойный отпор. Воля, решительность и отсутствие сомнений были продемонстрированы, но... хе-хе. Через час после завершения, совещания ко мне примчались офицеры комендатуры и довели до меня изменения маршрута. Что и требовалось доказать. Теперь я шел в общем потоке по Тверской-Ямской с колокольчиком и никакие «каменные мешки» мне не угрожали. Совместными усилиями всех силовых структур порядок в дальнейшем был наведен и поддерживался до завершения парада. На последней ночной тренировке, правда, имел место один эксцесс, когда какой-то пьяный шизофреник, размахивая удостоверением депутата Верховного Совета РСФСР, пытался остановить колонну и прочитать проповедь. Милиционеры поступили гуманно. Заставили шизофреника обнять столб, прихватили кисти наручниками. Когда колонна прошла — отпустили.

Парад прошел ровно и оставил на душе тяжелый осадок. Обычной, привычной приподнятости не было. Несмотря на все принимаемые меры, улыбку можно было увидеть редко. Все мы — без малого десять тысяч человек и несколько сот единиц техники — явили собой нечто вроде заводной игрушки: завели, пустили, хочешь — не хочешь катись. Когда парад кончился, было одно ощущение — тяжелой усталости, как будто закончил не парад, а большую, грязную, неблагодарную, унизительную, непрестижную работу.

Я организовал погрузку в эшелоны рязанской брони, которая мирно проржавела под брезентами два месяца. Заниматься ею было некому, некогда, да и в тех условиях во избежание лишних разговоров — незачем, и отправился в родную Тулу.

Было ли ощущение, что парад последний? Нет, пожалуй! Было другое — не до конца осознанное понимание, что в государстве сломался какой-то главный опорный державный [361] стержень, и она, держава, пошла вразнос. Именно вразнос — стихийно, дико, непредсказуемо. Последствия грозились быть грандиозно-катастрофическими, далеко идущими. Государственный корабль несся без руля и ветрил в какую-то гигантскую черную дыру, и неопределенность предстоящих изменений, непонятно с каким знаком, вызывала безотчетную тоску. Держава уплывала из-под ног, переставала ощущаться за спиной, на глазах пропадало что-то такое: большое, надежное, основательное, на чем, собственно, зиждется и смысл жизни, и смысл службы.