Возвращение

Уже к вечеру этого дня пришлось расстаться с сапогами и перейти на ботинки. Надкостница обеих ног болела нестерпимо. Ситуация сложилась достаточно дурацкая. То, что в комьях глины, хвативших мне по обеим ногам, не оказалось ни одного куска металла — это, бесспорно, плюс. Ноги болели сильно — это явный минус. Обращаться к медицине вроде как неудобно, подумаешь — глиной по сапогам досталось.

Батальонный доктор Гера Бутько чем-то там потер, помазал — боль поутихла. В середине ночи боль снова усилилась. К утру на ногах появились удивительно болезненные шишкообразные образования, на правой — три, на левой — два. Тут я уже плюнул на щепетильность и пошел к начмеду полка. Начмед — капитан Александр Васильевич Сухоруков — доктор замечательный и человек очень хороший. Поэтому первое, что он сделал, взглянув на мои ноги, это обложил меня отборными медицинскими терминами, и все сплошь на латыни. После этого терапевтического мероприятия мы с ним поехали в госпиталь.

Госпитальные мужи вынесли вердикт: сильный ушиб надкостницы обеих ног, мазать тем-то, пить то-то. Я мазал и даже пил. Пил даже то, что врачи прописали мне чисто по-человечески. Но проклятые шишки не проходили, боль не отступала. Причем если с вечера шишки были на одних местах, то к утру они удивительным образом перемещались иногда до 10 сантиметров в сторону. Но это их перемещение никак не сказывалось на их болезненности. Во мне блуждала какая-то непонятная зараза. Врачи злились и смотрели на меня с подозрением: «Не есть ли я выдающийся шланг?» Я в свою очередь с подозрением смотрел на них: «Не есть ли [146] они шарлатаны от медицины?» Я продолжал исполнять служебные обязанности, ходил, что называется, на зубах, с облегчением расшнуровывая, где это только можно, ботинки до упора — ничего не помогало. В голове крутился рассказанный кем-то из госпитальных врачей анекдот: «Что такое геморрой? — Ну как тебе объяснить: представь себе, полная задница зубов и все болят».

Кончилось дело тем, что Сухоруков, втайне от меня, доложил командиру полка. Юрий Викторович зашел в медпункт в тот момент, когда доктора под мое непечатное бормотанье колдовали над моими ногами. Посмотрел и высказался в присущей ему манере: «Надо же, какой нежный! Схлопотал чуток по костям, и уже болезнь какую-то интеллигентную подцепил. С завтрашнего дня в отпуске, через месяц чтоб был здоров, как бык. Мне комбаты-задохлики не нужны!..»

Так я нежданно-негаданно оказался в отпуске. С моими ногами ничего не смог поделать ни Ферганский госпиталь, ни Рязанский. К тому же свежеприобретенными туфлями я умудрился набить небольшой пузырек на большом пальце левой ноги, который по простоте душевной замазал зеленкой, что, как выяснилось, оказалось решающим в определении диагноза.

Беглый взгляд на ноги и мгновенное заключение: лимфоденит, вот место проникновения инфекции.

— Какой к черту лимфоденит, я... Дальнейшие объяснения были бесполезны, на меня смотрели снисходительно-высокомерно: «Учишь тут, капитан, отцов!..»

Так я добрался до родного Новочеркасска. К тому времени я уже начал сильно сомневаться в том, что мне удастся выполнить приказ командира полка. И уже мысленно прикидывал, как мне придется лихо зашнуровываться и изображать перед Юрием Викторовичем бодрость тела и духа.

В Новочеркасске моя не сведущая в медицине мама крупно настрогала в ведро с кипятком алоэ, и я поочередно держал в нем ноги. Держал от безысходности и тоски, не веруя в какой-то положительный результат. Но — странное дело — после первой же припарки ставшая уже привычной боль уменьшилась. Я оживился и нарастил темп. Три дня я посвятил этому благородному занятию — сидеть на веранде, опуская поочередно ноги в ведро.

Результат превзошел ожидания: все исчезло и больше никогда не возвращалось. Привыкший спать, как сторожкий [147] пес, я, утратив ставшую уже было привычной боль, проспал кряду 14 часов, а когда проснулся, был действительно здоров, как бык. Что это было, я не знаю, если что-нибудь нервное — так я не нервный, а больше и грешить не на что.

Из этого отпуска запомнилось одно: когда приземлился на подмосковном аэродроме и после афганских голых скал и пустынь увидел русские березы, такое к горлу подкатило, что минут пять пришлось в сторонке делать вид, будто я что-то потерял.

В Афганистан я вернулся где-то в середине мая. К тому времени полк успел принять активное участие в проведении Панджшерской операции и, когда я, как говорят во флоте, вышел на палубу, выяснилось, что палубы нет. В мое отсутствие батальон разорвали: одна рота во главе с заместителем командира батальона находилась в Анаве и составляла резерв командира полка; другая под руководством начальника штаба, выполняя приказ о расширении зоны охраны аэродрома, обороняла опорный пункт под Махмудраками. Еще рота без взвода была придана третьему батальону. Взвод этой роты бессменно нес караульную службу в полку, на момент моего прибытия 17-е сутки не сменяясь.

— Признаться, я несколько растерялся. Мой батальон, мой боевой кулак, который я любовно растил и пестовал, безжалостно разогнули на пальцы, и пальцы те расшвыряли в разные стороны. На вопрос находящемуся на хозяйстве зам по тылу: «Это куда же мне в такой ситуации податься?» — получил честный ответ: «А черт его знает! Наверно, в Анаву. Там командир полка, там Грачев. Там третий батальон с твоей ротой, там твоя резервная рота».

Я так и сделал: экипировался надлежащим образом и подался на вертолетную площадку ловить попутный борт. Мне пообещали, что я взлечу примерно через час. Я принялся терпеливо ждать. Минут через 10 приземлился вертолет, из которого первым спрыгнул на землю Юрий Викторович Кузнецов. Я представился по случаю возвращения из отпуска.

— Здоров?

— Здоров!

— Молодец! А куда это ты, дружок, собрался? — спросил Кузнецов.

— В Анаву! [148]

— Не-е-т! Там бездельников без тебя хватает. Это что же, балду гонять и водку кушать?

— Какая водка, там две роты.

— Там у меня Пал Сергеевич и, судя по всему, не скоро выберется. Так что ты у меня, приятель, попашешь здесь заместителем командира полка. А балду — в другой раз и в другом месте. Разворачивай оглобли! И в полк — шагом марш!

— Товарищ подполковник, я ...

— Прекратить разговоры! Я сказал — шагом марш! У меня главная головная боль здесь.

Он был прав, Юрий Викторович. За те три недели, которые я исполнял обязанности заместителя, я морально устал. Людей в полку осталось катастрофически мало, а вводные сыпались, как из рога изобилия. Некем было менять: караул, наряд по столовой, по КПП. Солдаты и офицеры валились с ног от усталости и умудрялись засыпать стоя. Никакие окрики и понукания здесь помочь не могли, да и язык не поворачивался. Пришлось менять режим службы, наращивать дополнительное питание. Систематически прибывали бывшие раненые и больные, все из разных подразделений. Организовали сводные отделения и взводы и пристроили их к делу. Вышел из строя рефрижератор-продсклад. Деваться некуда: разогнали занимавшую рядом позиции афганскую зенитную батарею и оборудовали продсклад в их прохладной казарме. В батальоне материального обеспечения 108-й мотострелковой дивизии сгорел хлебозавод, развернули собственный, определив в хлебопеки вчерашних стрелков и даже одного механика-водителя, под руководством неуверенно чувствовавшего себя прапорщика. Хлебную проблему решили.

Всплыли еще десятки вопросов, связанные с несением гарнизонной службы, с выполнением санитарно-эпидемичес-ких мероприятий. Короче — это было то, что называется дурдом! Постепенно все более или менее утряслось. Из Анавы вернулись две мои роты. Я снова стал комбатом, но с возложением на меня обязанностей заместителя командира полка.

Вернулся командир полка и с ним разведрота и ряд других подразделений. Жизнь все более и более входила в привычное русло. Прокатилась волна приказов по армии, разносящих в пух и прах отдельных командиров частей за разгильдяйство, несобранность, слабую боевую подготовку подчиненных. [149] Приказы требовали повысить, подтянуть, добиться, достичь, ну, а чтобы всем было понятно и наглядно видно, как это делается, предписывали провести цикл показных занятий.

Проведение их командир полка возложил на меня, обосновав это примерно следующим образом:

— Ты восемь лет прослужил в училище, значит, методист! Учебная дырочка у тебя почти заросла, но кое-что осталось, и потом, ты у меня заместителем работаешь.

Я погряз в показных занятиях. Чего я только не показывал! Как спешиваться на ходу, как развертываться, как свертываться, как выносить раненых, как методически правильно штурмовать кишлак, разминировать минные поля.

Планы-конспекты я пек, как блины, командир полка утверждал их, не читая. Как правило, в течение суток, а то и менее, готовил то или иное занятие, и показывал, показывал, показывал...

Где-то в начале июня я, сидя за столом спиной к двери, корпел в своей комнатешке над очередным конспектом.

Дверь скрипнула и кто-то вошел. Не оборачиваясь, я пробурчал: «Выйди, и зайди, как положено!» За спиной раздалось:

— Ну, ты встречаешь командира полка!..

Я вскочил. Мою конуру почтил своим посещением Юрий Викторович. Это было неспроста — за этим что-то стояло. Судя по внешнему виду, командир полка был в великолепном расположении духа. Он чем-то напоминал счастливого кота, которому щедрая хозяйка отвалила чрезмерное количество сметаны, и только что не мурлыкал и не облизывался.

— Чем занимаешься?

— Конспекты готовлю.

— Бросай. Пошли ко мне.

Пошли — это значит по какому-то поводу пить. Пить мне было некогда, да и не хотелось. Я вежливо отказался: «Спасибо, но некогда, надо...»

Холерическая сущность Юрия Викторовича проявилась мгновенно. От ласкового кота не осталось и следа.

— Капитан, смирно! Приказываю: следовать за мной!

Это было что-то новое.

— Есть, товарищ подполковник!

В овеваемой кондиционером комнате командира, достаточно [150] просторной, был накрыт по афганским меркам просто роскошный стол. За этим столом уже сидели заместители командира полка, наиболее уважаемые начальники родов войск и служб. Сидели, перешептывались, переглядывались. Да оно и понятно, из праздников — первая среда на этой неделе.

Командир с таинственным видом занял место во главе стола. Встал начальник политотдела. Развернул лист бумаги и максимально торжественно, кося под Левитана, начал читать:

— Указом Президиума Верховного Совета СССР. За... командиру 345 ОПДП подполковнику Кузнецову Юрию Викторовичу присвоено звание Героя Советского Союза.

Все стало ясно. Командир сиял, наслаждаясь произведенным эффектом, обстановка за столом как-то сразу стала удивительно непринужденной. Вспоминали различные боевые эпизоды, вычленяя в них смешную сторону. Говорили тосты, поздравления. К хорошей закуске было много выпивки. И как-то все пили, не особенно хмелея. Где-то в полдвенадцатого начальник политотдела подполковник Кудинов произнес риторическую фразу:

— Мы здесь гудим, а полк-то о таком событии ничего не знает!

Чем сунул неслабую ложку дегтя в командирскую бочку меда. На такой черный прокол Юрий Викторович отреагировал мгновенно:

— Зам, иди строй полк!

Я воспротивился:

— Куда строить! Люди полтора часа как отбились. Завтра утром доведем.

На меня дружно обрушилось все застолье.

— Ты! Тебе Герой Советского Союза приказывает, а ты!

Юрий Викторович от возмущения временно утратил дар речи.

Я сдался и пошел строить полк.

По дороге меня обуревала досада. Я находился в состоянии подпития чуть выше среднего, и всегда был жестким противником любого управления войсками в таком состоянии. Но тут делать было нечего. Приказ командира полка, да еще Героя Советского Союза!

Я собрал вместе дежурного по полку и оперативного дежурного и поставил им задачу: «Спокойно, без всякого шума-гама [151] и объявления тревоги поднять все подразделения полка и без оружия построить их на плацу в линию ротных колонн, для доведения чрезвычайного сообщения. Включить все прожекторы».

Дежурные принялись за дело. Циркулярно оповестили все подразделения, но тут дело застопорилось. Солдаты, а особенно офицеры, были битые: «Раз среди ночи подымают, да еще для какого-то сообщения, это не зря! Прибежишь без оружия — скажут: дурак! беги назад!» Поэтому роты и взводы валом валили на плац полностью экипированные и вооруженные до зубов. Все мои увещевания, попытки дежурных объяснить, что оружие ни к чему, натолкнулись на стену непонимания. «Ночью подняли, как это я без родного огнемета в строй стану!»

Пока я строил, ровнял ощетинившийся сотнями стволов полк, рычал в ответ на недоуменные вопросы — тайну выдавать было нельзя, — я основательно проветрился. Продолжалась вся эта чехарда минут тридцать. За это же время в комнате у командира существенно добавили и несколько перешли, мягко выражаясь, известную грань. Что такое состояние «перепил»? Это когда выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел. Когда я пришел докладывать, все были хо-ро-ши, ну, хо-роши!

Кудинов попытался мне объяснить, что, пожалуй, я был прав и довести сообщение надо бы утром.

Я возмутился: «Полк построен, а теперь пусть кто-нибудь другой пойдет и скажет людям, что мы пошутили, что поставьте, ребята, оружие и ложитесь спать дальше. Спокойной ночи, малыши!»

Довод возымел действие. Командир полка и начальник политотдела отправились на плац, им было тяжело, но они мужественно проделали путь до трибуны и взобрались на нее.

Я подал команду: «Смирно!» Начальник политотдела полка Сергей Михайлович Кудинов, несмотря на щуплое телосложение, пить умел. Перебор проявлялся в нем несколько странным образом: четко произносимые им слова отделялись от его рта с интервалом в 3-4 секунды между ними. В таком темпе он взялся читать Указ. Пока он читал, Юрий Викторович молча стоял в углу трибуны, в глазах его блестели слезы, изредка он поясно кланялся. Полк понял и простил состояние командира и его заместителей. В свете прожекторов [152] лица офицеров и солдат были серьезны, сосредоточенны и торжественны! А еще в них была гордость за свой полк — полк нелегкой судьбы, дробимый волей начальства на части, но, как капельки ртути, стекавшийся и собиравшийся в один кулак. Полк, способный решать любые самые сложные задачи. И они правильно понимали, что в звании Героя, присвоенном командиру полка, материализовался их коллективный солдатский труд, их мужество, доблесть, воля, и гордились этим.

По завершении чтения Указа полк троекратно рявкнул: «Ура!» и прозвучал, как ни странно, этот боевой клич во всеполковом исполнении удивительно тепло и сердечно. Я к тому времени был как стеклышко и видел, слышал и чувствовал эту боевую массу. Да, полк приветствовал и поздравлял своего командира от всей души...

В занятиях прошло еще несколько дней. И вот однажды утром, 13 июня, ко мне обратился сержант с полкового узла связи: «Товарищ капитан, разрешите, я вам че скажу! Только шепотом, товарищ капитан!»

В другое время я ни за что не потерпел бы подобного рода обращения, но тут уж больно таинственно мерцал сержант глазом.

— Ну, давай!

— Товарищ капитан, вам досрочно присвоено воинское звание майора. Приказ от вчерашнего числа, у меня телеграмма. Но если командир узнает, что я вам довел без него, то ой-ей-ей! Поэтому вы: тсс!» — сержант приложил палец к губам.

Честно говоря, я ждал этого приказа. У меня даже список гостей был готов из 24 человек. Поэтому я заверил сержанта в том, что я его не продам, и подарил ему за весть 10 чеков.

Примерно через час меня вызвал командир полка. Торжественно довел мне приказ, вручил погоны, поздравил.

— Служу Советскому Союзу!

После торжественной части я перешел к бытовой:

— Необмытый майор — это не майор. Поэтому разрешите, товарищ подполковник, пригласить вас в 19 часов на торжественный акт производства.

— Не возражаю. А успеешь?

— Успею, не такие дела заваливал.

— Планируемое количество гостей? [153]

— 24-25 человек.

— Где?

— В баре.

— Ну, это ты брось! Таким количеством людей давиться в твоем баре — не-е-е-т. Договаривайся с артиллеристами.

— Есть, товарищ подполковник.

Свалив все текущие дела на первого заместителя, я занялся организационными вопросами. При батальонной бане был так называемый бар: комната размером примерно три на два с половиной метра. Оборудовали ее два солдата-литовца, и так, как это умеют делать литовцы: в углу декоративный, очень симпатичный каминчик, по стенам полки, уставленные великим множеством бутылок и банок с пестрыми этикетками. Где-то раздобыли старый уголковый диван, отремонтировали его. Посредине поставили столик с покушениями на моду. В потолке — окно. В баре приятно было посидеть часок после бани, и даже гнусное ферганское пиво «Пивоси», изредка доставляемое отпускниками, воспринималось в такой обстановке по-другому, с положительными эмоциями. В баре нормально садилось 8 человек, ненормально — 16. Я планировал поставить столы в сообщающемся с баром предбаннике и тем снять проблему, но командир решил иначе, и небезосновательно. Артиллеристы, пользуясь монополией на дефицитные в Афганистане ящики из-под боеприпасов, отгрохали себе, всем на зависть, штаб-общежитие, где на каждый артиллерийский нос приходилось 15 метров жилой площади. Поэтому я первым делом сходил к артиллеристам, зафиксировал свое почтение и выразил надежду и уверенность, что они не откажутся мне предоставить свои хоромы для проведения праздничного мероприятия.

Артиллеристы дружно меня поздравили и выразили единодушное согласие. Да и возражать-то глупо: на любой другой территории я б только командира дивизиона и начальника артиллерии пригласил, а здесь они все — хозяева, которым некуда деться, автоматически — все мои гости. Напитки, закуска, посуда — мои. От них-то всего и требуется — согнать столы в кучу. В 19 часов все было готово. Все гости прибыли. Не хватало одного: командира полка. Но без батьки подобного рода мероприятия начинать не принято, и все терпеливо ждали. Прошло минут 15. Я послал замкомбата:

— Владимир Иванович, ступайте разберитесь, в чем там дело?

Зам явился минут через пять:

— Командир полка беседует с генералом Мироновым, ну и под Героя — по маленькой. Сказал, скоро будет!

Прошло еще минут 15. Я уже собрался идти сам, когда появился солдат, ординарец командира: «Командир полка, генерал Миронов идут поздравить комбата!»

— Понятно!

В центре стола освободили два места. Сосредоточили туда лучшую водку. Пять, десять, пятнадцать, семнадцать минут. На восемнадцатой минуте в артштаб-общагу ворвался разъяренный командир полка.

Шум, гам, мат — ничего не понятно! Через несколько минут картина более-менее прояснилась. А более подробно мне ее изложил солдат — заведующий баней. Дело было так. Вознамерившись поздравить меня с присвоением досрочного звания, командир 108-й мотострелковой дивизии генерал-майор В.И.Миронов в сопровождении командира полка направился к месту проведения церемонии. Что там у командира заклинило, я не знаю, но он повел генерала в баню. Солдат, зав. баней, находился на месте, но, разглядев в свете фонарей шествующих в его сторону высоких гостей и зная нрав командира полка, предпочел запереться в бане изнутри. Продолжая начатый ранее разговор, генерал и подполковник подошли к двери, и Юрий Викторович дернул за ручку. Дверь не открывалась. Пораженный таким наглейшим негостеприимством, очень похожим на откровенное издевательское хамство, Юрий Викторович мгновенно вскипел. Он обрушил на дверь град ударов. Дверь была сработана на совесть и осталась невозмутимо запертой. Пока Юрий Викторович прикидывал, что бы это значило, вскипел генерал, речь его была короткой, но сильной. Примерный смысл ее был таков: «В гробу я видел ваше десантное гостеприимство, пригласили — и встретили запертой дверью, ноги моей в этом рассаднике хамов отныне и до веку не будет!» После чего резко повернулся, скорым шагом дошел до уазика, сел в него, не прощаясь, и умчался по взлетке в сторону дивизии.

Попытки обескураженного Юрия Викторовича как-то сгладить инцидент успеха не имели. Когда машина комдива окончательно растаяла во мраке, Юрий Викторович, надо думать, вспомнил, что сам же изменил место встречи. И то, что произошло, следовательно, целиком лежало на его совести. [155]

Но — устав, пункт первый: командир всегда прав. Пункт второй: если командир неправ — читай пункт первый. И вот уже командир- в штабе артиллеристов, и вот уже на наши мнимо негостеприимные головы обрушился шквал зело нелестных эпитетов.

Когда ситуация более или менее прояснилась, в штабе на какое-то время остались самые стойкие, самые идеологически выдержанные, сумевшие сохранить невозмутимость индейцев офицеры. Основной массе вдруг срочно что-то понадобилось на улице и они, икая от сдерживаемого, душившего их смеха, неприлично поспешно удалились.

Мало-помалу командир успокоился, перестал косить на меня огненным глазом и даже в конце концов сказал весьма прочувствованную речь о том, что из любого учебного недоделка можно при желании сделать человека. К концу вечера инцидент полностью был исчерпан.

Что командир полка объяснял комдиву, не знаю, но, по-видимому, объяснил успешно, потому что генерал Миронов через некоторое время снова появился в полку.

Во второй половине июня — начале июля я с батальоном провел еще несколько малозначимых как по результатам, так и по потерям операций. Упоминания заслуживает только одна из них. Как было сказано выше, еще в мае во исполнение решения по расширению зоны охраны аэродрома третью роту с подразделениями усиления выдвинули под Махмудраки. Общее руководство группировкой возложили на майора В. И. Ливенского. Рота оборудовала опорный пункт, в котором и провела благополучно полтора месяца, воюя с то ли случайно забредающими, то ли специально загоняемыми на минные поля ослами.

Эта рота была лучшей в батальоне: самой сплоченной, самой сколоченной, самой боевой. Выслушав в очередной раз «по радио» преисполненный досады доклад Владимира Ильича, я вновь и вновь обращался к командиру полка с просьбой о снятии роты с «ослиной позиции». Вновь и вновь с той или иной степенью категоричности получал отказ и вновь обращался. Наконец, как говорится, наша молитва до Бога дошла: где-то в самом начале июля командир полка поставил задачу: «Собирайся, поедешь снимать свою любимую роту, решение доложить!»

Решение у меня уже давно готово, и на следующее утро я выступил в поход во главе усиленной парашютно-десантной [156] роты. Ливенского известили и к установленному сроку должен был ждать во главе построенной и готовой к движению колонны. К тому времени доклады его носили пессимистический характер. Стояла несусветная жара, трусы, майки и носки истлевали в считанные дни. По каким-то там причинам около трех недель в полк не завозили белье. Не было белья в полку, не было в батальоне, не было у Ливенского. Владимир Ильич докладывал, что солдаты несут службу по форме раз: трусы, каска, пистолет, с вариациями, например: резинка от трусов, та же каска, бронежилет на голое тело, автомат.

Скрупулезного, глубоко уважающего военную форму майора Ливенского от этих вынужденных нововведений тошнило — рота дозрела по всем статьям.

Был разгар лета и разгар минной войны. Практически каждый день поступали сведения о подорвавшихся машинах, БТРах, людях, ослах. Нарастающим итогом шли телеграммы, в категорической форме требующие при любых перемещениях войск выбирать маршруты вне дорог.

Туда мы прошли красиво. Маршрут был километров на пять подлиннее, но практически ни разу ни на одну дорогу мы не вышли и как результат — ни одного подрыва. Впереди на двух танковых тягачах шли саперы. Когда до места встречи оставалось метров семьсот, саперы проложили маршрут по склону пологого холма. Подножие холма огибала широкая разбитая дорога, за нею находился кишлак. Через 10 минут мы встретились с Ливенским. Еще минут 10 ушло на перестроение двух колонн в единую.

Наблюдатели доложили, что все кругом спокойно. Кроме того, несмотря на утро, было уже очень жарко. Я дал команду:

— Людей на броню. Доложить готовность к движению.

— Готов!

— Готов!

— Готов! — зафиксировал шлемофон.

— Вперед!

Тягачи, а вслед за ними вся колонна, втянулись в только что проложенную колею, считая ее безопасной. Подошли к холму. По склону прошли два танковых тягача, саперный БТР. Четвертым прошел я, пятым — начальник штаба.

Шестой шла машина командира третьей роты. Я практически закончил огибать холм, по границе пыли показалась [157] машина начальника штаба. В это время за холмом тяжко и мощно грохнул взрыв, подняв в воздух столб пыли и дыма.

— Стой! К бою!

Но боя не случилось. То ли смерть таилась на склоне холма с незапамятных времен, то ли за те считанные минуты, когда я перестраивал колонны, «умельцы» из ближайшего кишлака успели заложить в колею фугас — так и осталось не выясненным. Но... шестая машина взорвалась. Именно в шестой машине один из солдат себя скверно чувствовал. Попросил разрешения остаться в машине и остался слева сзади на месте старшего стрелка. Фугас тоже рванул слева сзади — прямо под его сиденьем. Результат — сидевший на броне командир роты старший лейтенант В. М. Пинчук и командирское отделение расшвыряны взрывом в разные стороны. Разлетаясь, они, по словам наблюдавшего подрыв начальника штаба, несмотря на взрывную очумелость, не забыли передернуть затворные рамы, и, шлепнувшись куда и на что Бог послал, откатились от места падения в сторону и изготовились к стрельбе. Это класс: синяки и шишки будем считать потом, но сначала будет бой, и те, кто из него выйдет, почешут ушибленные места. Так должно поступать солдату. Механик-водитель получил сильную контузию, но не одного ранения, а солдат-парень был в каске... Осталась каска, в ней голова, а от головы ниже — какие-то окровавленные ремешки и ошметки. Тела не было...

Останки солдата собрали в плащ-палатку. Подорванную, не подлежащую восстановлению машину взяли на крюк, место за рычагами занял один из сержантов. Саперы проверили дорогу. Мы выбрались из проклятой колеи и запустились опять по бездорожью. Это была моя последняя операция в Афганистане.

10 июля полк трогательно и тепло простился со своими «академиками». В разные академии уезжало нас много — одиннадцать человек.

Вечером было застолье. Все шло хорошо. На огонек к нам забрел старшина саперной роты, глубокоуважаемый всеми в полку старший прапорщик лет сорока пяти. Это был, как говорят, и швец и жнец и на дуде игрец. Он знал и умел все и вся. При всем том, как всякий нормальный русский Левша, грешил поклонением зеленому змию, а тут такой случай — старшина зашел уже будучи порядочно «ужаленным». [158]

Его тепло и сердечно приветствовали, посадили за стол. Налили полкружки спирта, полкружки воды. Кому-то в последний момент пришла мысль подшутить: старшине дали сначала воду, а потом спирт.

Расчет был на то, что находящийся в подпитии старший прапорщик не разберется, запив воду спиртом, задохнется и... ха-ха-ха...

Он степенно выпил воду, отер усы и столь же степенно, не дрогнув ни одной жилкой, запил спиртом. Вежливо потыкал вилкой во что-то там... Обвел нас спокойным, презрительным взглядом. Старшина продемонстрировал нам свое явное моральное превосходство. «Ха-ха-ха» не получилось. Мы все почувствовали себя скотами. Спасибо, хватило ума в самой теплой, задушевной, искренней форме принести свои извинения. Дед смилостивился: «Ладно, прощаю, что с вас возьмешь, молодо — зелено!»

Назавтра самолет взял курс на Фергану. Последний раз мелькнула под крылом паутина дувалов, тесно сбежавшиеся в кучу дома кишлаков, построенных по принципу: мой дом — моя крепость и мой кишлак — тоже моя крепость. Все это сделалось сначала маленьким, потом вообще исчезло. Под крылом самолета поплыли горы, горы, горы...

Мы тесно сидели в гермокабине и теоретически должны были радоваться, но радости почему-то не было. Лица у всех были мрачны, самоуглубленны. Каждый думал о своем. Все попытки завязать разговор висли в воздухе. Так он и запомнился, этот перелет — необъяснимой тягостной тоской, непонятной неудовлетворенностью, выражением лиц, таких же сухих и суровых, как проплывающие под нами горы.

В Фергане мы с неделю еще рассчитывались с полком. Ни писем, ни телеграмм я домой не писал — смысла не видел: вот-вот прилечу. А зря, как выяснилось чуть позже. Афганистан еще раз напомнил о себе неожиданно и жестоко. О чем думал полковой писарь, печатая приказ, — Бог весть! Я не думаю, что в его действиях был какой-то злой умысел. Короче, как бы там ни было, но в приказе вместо «убывшего командира батальона майора А. И. Лебедя» оказалась фраза «вместо погибшего» и далее по тексту. Командир полка, по-видимому, подмахнул приказ не глядя. Услужливый, когда не надо, «солдатский телеграф» неведомыми путями, но очень быстро донес эту фразу до далекой Рязани.

Услужливый дурак опасней врага — это давно известно. [159]

Нашелся такой и в Рязанском училище, довел это известие до моей жены. Она не поверила. У нее на руках были дети: десяти, восьми и трех лет, и она не могла в такое поверить. Деньги по аттестату, высланному мною в первый же день прибытия в Баграм в ноябре, она начала получать только в марте следующего года. Мне писала, что все хорошо, денег хватает, все сыты, а сама жила на 60 рублей — ставку копировщицы. И теперь она внутренне сжалась и стала ждать официального сообщения.

Мой бывший командир батальона полковник Владимир Иванович Степанов, человек прекрасных душевных качеств, которому тоже была известна эта информация, ходил кругами в растерянности: с одной стороны, убит (не где-нибудь, в приказе написано!) и надо подойти, помочь, сообщить; с другой стороны, приветливая, улыбчивая женщина гуляет с детьми, ходит в магазин — и как нанести такой удар?.. И тут вместо официального сообщения явился я: живой, здоровый, слегка возбужденный проводами и предстоящими перспективами. Явился, чтобы застать свою жену поседевшей в тридцать лет. Дорогого она стоит, скорлупа неистовой веры в хорошее, маска мнимой беспечности и безмятежности. Как радовался Владимир Иванович! Я даже не берусь сказать, кто за кого больше был рад: он за меня, что я жив, или я за него, что он почти три недели проносил в себе этот тягостный булыжник и не обрушил его на мать троих детей. Ему она могла бы и поверить...

Авторитетный он человек, Владимир Иванович! Как бы там ни было, я вернулся. Несколько позднее выяснилось: не вернулись почти четырнадцать тысяч. Но вернулся я другим человеком. И те, кому суждено было вернуться, тоже пришли другими. Не может бесследно пройти калейдоскопический переход: от мира к войне и обратно. Так уж устроен человек. Переход, измеряемый двумя часами полета. Нормальное человеческое состояние — мир: улыбающиеся женщины, смеющиеся дети, торгующие магазины, никуда не спешащие, ничего не боящиеся мужчины. Два часа — и пылающие машины, обугленные трупы, внутренности на дувалах, голова в каске — все, что осталось от чьего-то сына, брата, внука... Два часа и опять: «Травка зеленеет, солнышко блестит». Жизнь прекрасна и удивительна. Нет, не в двух часах здесь дело — это заблуждение.

В природе нет резкого перехода от тьмы к свету, зато [160] есть сумерки... сумеречное состояние души. Войну нельзя стереть из памяти, от нее нельзя убежать и даже улететь. Можно в мирной обстановке лицедействовать как угодно, удачно надевать любые маски. Война делает всех неприлично голыми. Сущность каждого в три дня выкладывается на ладонь судьбы, на всеобщее обозрение: либо ты мужчина и воин, либо мужские признаки достались тебе по недоразумению. Война задевает и калечит психику в разной степени всем без исключения. Она заставляет и обязывает вглядываться в окружающий мир через какую-то новую, доселе неведомую призму. Она делает нервные окончания болезненно чуткими. Все становится на свои места, без примеси и прикрас: подлость — подлостью, трусость — трусостью. Никакими высокими, красивыми, зелеными заборами не заслониться от этого внезапного озарения.

Мы принесли Афганистан с собой — в душах, сердцах, в памяти, в навыках, в чем угодно и на всех уровнях. Эта бездарная политическая авантюра, эта попытка экспорта не доказавшей своей состоятельности революции обозначила начало конца. Бюрократическое, насквозь гнилое изнутри, государство не приняло никаких серьезных мер к социальной адаптации вернувшихся с войны и тем усугубило положение. В иных городах и весях чиновный люд, оттопырив губешку и придерживая сытенькое пузцо, сановно отдуваясь, фарисейски начал разглагольствовать: «Мы вас в Афганистан не посылали!»

Дорогая она, глупость высокомерия. Ох, дорогая! Бумеранг, он на то и бумеранг, и возвращается к тому, кто его послал. Начало рушиться и валиться все и вся. Вспомним: еще советские войска дрались в Афганистане, а в 1986 году полыхнула Алма-Ата, потом Карабах, Фергана, Грузия, Таджикистан, и... пошло, и поехало. Количество убитых на территории Советского Союза давно превысило количество погибших на афганской земле, количество раненых — тоже. Никто не знает точного количества беженцев. Никто не знает количества с треском переломанных на чьем-то жестоком колене, прямо посредине и прямо пополам судеб.

Чиновник должен служить государству, а не государство — чиновнику. Эту очевидную истину не видели раньше — не видят и теперь, и это объяснимо. Страной правят те же люди, с вполне сложившейся сущностью, мировоззрением, методологией. Они просто сменили партбилеты на демократические [161] знамена. И это надо понять, и до этого надо дойти. Это неизбежно, иначе ничего не изменится и будет только хуже. Так что те, кто говорят: «Прощай, Афганистан», беспочвенно горячатся. Не получится... прощай! Они, афганцы, и производная от них — турки-месхетинцы, армяне, азербайджанцы, таджики, русские на внезапно ставших заграничными территориях — всегда будут с нами.