Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Проверка

Деньги — вещь странная. Их почему-то всегда не хватает. На последнем курсе училища я, как заместитель командира взвода, получал 20 рублей 80 копеек. У нас было двое детей, жена, я и теща — все мы жили на 121 руб. 80 коп. в месяц. На такие деньги особенно не разгонишься. Поэтому, когда я расписался за первую офицерскую получку в 205 рублей, почувствовал себя необычайно богатым. Решили дома с женой на семейном совете откладывать деньги на будущий отпуск по пятьдесят рублей. Но уже на второй месяц жена сняла из 50 рублей двадцать, потом через месяц — еще двадцать. А на четвертый месяц я сказал жене: сними этот чертов червонец и не будем смешить людей. Это была наша первая и последняя семейная сберегательная книжка.

Офицерская жизнь началась у меня 30 августа 1973 года, когда я прибыл к новому, вернее старому месту службы — в родное Рязанское училище. Первым, кого я встретил, был мой командир роты старший лейтенант Грачев. Увидев меня, он сказал:

— Прибыл! Отлично! Будешь у меня командиром взвода.

— Надо представиться командиру батальона, — заметил я.

— Иди представься, но все уже решено. Доложишь комбату, что беру тебя на взвод.

И действительно, когда я представился подполковнику Степанову, он утвердил решение Грачева и тут же распорядился:

— Сегодня в 15.00 двумя машинами убываем на учебный центр.

Владимир Иванович Степанов стал комбатом, сменив Алексея Степановича Карпова, когда я учился на третьем курсе. Это был крупный насмешливый, но в то же время [43] жесткий и всесторонне подготовленный офицер. Окончи он наше училище, когда оно было расположено еще в Алма-Ате. Воистину был отцом для курсантов и батальон держал в руках исключительно. Пользовался в коллективе и офицерском, и курсантском непререкаемым авторитетом.

Он был человеком железной воли. В 1972 году во время очередной сдачи офицерских стартов надсадил сердце. Ему предложили уйти в запас, но он категорически отказался, стал осторожнее и вел себя так, как будто ничего и не случилось.

Мужественное поведение комбата только добавило ему уважения.

В 15.00 мы стартовали от КПП училища: Выехали на двух «Жигулях». На первом — Степанов, а с ним П. С. Грачев, командир 2-й роты А. А. Тарлыков. Я попал во второй экипаж, где ехали командир четвертой роты капитан А. С. Чернушич и командир третьей роты старший лейтенант В. А. Бобылев. Поскольку в последние дни шли проливные дожди, выбрали дорогу через Криушу, описанную еще Есениным. Асфальтированный участок проскочили быстро и без приключений добрались до песчаной, разбитой, покрытой огромными лужами рязанской дороги. Тут уже не мы ехали на «Жигулях», а «Жигули» — на нас. Особенно тяжелый трехкилометровый участок мы преодолевали более двух часов, периодически подкладывая под колеса хворост и дружно толкая машины. Когда наконец выбрались на более приличный участок, все были в грязи и окончательно устали. Комбат оценил обстановку и объявил привал.

Предвидя, что придется представляться по случаю вступления в офицерский коллектив, я захватил с собой две бутылки водки. Они были извлечены и с устатку пошли хорошо, несмотря на то, что не было ни одного стакана и пить пришлось из пустой баночки от майонеза. Правда, когда пили, все дружно чертыхались и завидовали моему короткому и расплющенному носу.

Наконец, когда голод был укрощен, Бобылев достал высококлассное ружье фирмы «Зауэр».

Его начали рассматривать, оценивать и передавать друг другу. Выяснилось, что к нему есть патроны. Когда ружье оказалось у Тарлыкова, черт вынес на дорогу большую птицу, что это было, до сих пор не знаю. Тарлыков тут же прицелился и ранил ее. Птица упала на дорогу, но, несмотря на оттопыренное [44] крыло, необычайно проворно устремилась в лес. В охотничьем азарте шесть человек, начиная с подполковника 22-го года службы и кончая лейтенантом первого дня службы, устремились в лес за дичью, бросив на дороге две машины, ружье, патроны, фуражки.

Подлесок оказался необычайно густым, начало темнеть, в конце концов мы выбрались назад, на дорогу, ни с чем, все в паутине и сосновых иголках. Птица исчезла бесследно. Мы выпили еще одну бутылку водки за успешное преодоление трудного участка пути и, собравшись, поехали дальше. С непривычки я несколько устал и задремал. Проснулся от громких голосов, кругом стояла полнейшая темнота. И только в свете фар «Жигулей» на деревянном мосту через лесную речушку стоял Владимир Иванович Степанов, и мост под ним отчаянно раскачивался. Казалось, он вот-вот рухнет. Сильные дожди основательно подмыли мост. Что было делать? Степанов после непродолжительного обсуждения ситуации сказал: «Показываю!» После чего сел в «Жигули», сдал машину на 15-20 метров назад и, разогнавшись, буквально пулей перелетел через мост. Чернушичу ничего не осталось, как последовать примеру. После этого я опять задремал и проснулся, когда машина стояла уже около гостиницы в лагере.

Вылез я с одной мыслью — отоспаться, так как завтрашний день обещал быть волнительным — меня представляли роте. Но тут я не угадал. Вообще-то в училище поддерживалась среди офицеров жесткая дисциплина, к занятиям готовились серьезно и тщательно, но иногда накатывала волна расслабления. И я попал на такую волну, от которой гостиницу штормило и она гудела, как потревоженный улей.

Гостиница была новой и еще пахла краской. Для нас она была в диковинку, так как до этого жили в палатках или в так называемых «дачах» — рубленых деревянных домиках; тут на нас многочисленными окнами смотрела лесная цивилизация.

Нужно заметить, что сегодня учебный центр училища обустроен по высшему разряду для высококачественной подготовки офицеров.

Это заслуга начальников училища генерал-лейтенанта Алексея Васильевича Чекризова и особенно Альберта Евдокимовича Слюсаря. А в тот момент эта работа по реконструкции городка только начиналась. Увидев нас, офицеры, приветствуя, [45] стали приглашать Грачева к себе, но он ни с кем не пошел.

— У меня новопредставленный лейтенант, мы сами разберемся.

Мы обосновались в номере втроем: Грачев, я и командир взвода нашей роты Владимир Иванович Кротик. Почему командир взвода — я до сих пор не понимаю. Кротик командовал 1-м и 2-м взводами, я — 3-м, и 4-м, в роте первоначально было 136 курсантов, у него — 69, у меня — 67, и командир взвода. Не только по нынешним скорбным временам, но и тогда далеко не во всякой роте столько людей было. Но штат есть штат.

Грачев тут же послал меня разыскать заместителя начальника кафедры марксизма-ленинизма Ивана Федоровича Перепелицу. В полусонном состоянии я вышел из номера, забыв спросить, где его искать.

Да и о том, что он заместитель начальника кафедры, да еще такой основополагающей, ничего сказано не было. Найти Перепелицу и все.

Толкнув наудачу первую попавшуюся дверь, я увидел спящего капитана в спортивных брюках и в рубашке с галстуком. Приподнял его за галстук: «Ты Перепелица?»

Казалось, абсурд — зайти в первый попавшийся номер и отыскать в нем нужного человека. Но спящий открыл глаза и удивленно сказал:

— Я! А ты кто такой?

Я доложил:

— Командир третьего взвода 1-й роты лейтенант Лебедь. Вас Грачев зовет.

Иван Федорович был на подъем человеком легким, и через минуту мы сидели у нас в номере.

Грачев, Перепелица и Кротик обменялись новостями, в детали которых я не был посвящен из-за своего офицерского «малолетства». После этого в ознаменование прибытия в лагерь решили организовать «храп». Это картежная игра, в которой «храпящий» должен при 4 картах взять как минимум две взятки.

При всей примитивности игры картежником я никогда не был и играть не умел.

— Ерунда, — тут же заметил Кротик, когда я признался, чтоне умею играть. — Сейчас научим.

Начали играть и увлеклись. К 5.45 утра я был должен [46] Грачеву 18 рублей, Кротику 17 рублей, с Перепелицей разошлись по нулям. В отношении меня был сделан широкий жест — сказали, что подождут с уплатой картежных долгов до получки. После этого Грачев, сладко потянувшись, сказал, что неплохо бы было теперь поспать час-другой.

Я тоже сдуру потянулся и подтвердил: «Да, неплохо».

Грачев уставился на меня с выражением глубочайшего удивления на лице:

— А ты-то чего потягиваешься, тебе сегодня на физзарядку с ротой бежать!

Я приуныл. Во-первых, спать хотелось, во-вторых, черт знает, где эта рота. Я не знаю ее, она не знает меня. Но просьба, а также удивление и ряд других чувств начальника — закон для подчиненного. В считанные минуты я вычистил зубы, надел спортивный костюм и устремился на поиски роты. Роту я нашел быстро — ее на плацу возле казармы строил старшина Оськин. Тут же представился. Заметил, что старшина и заместители командиров взводов отнеслись ко мне с определенным недоверием, но власть отдали не торгуясь. После зарядки на построении комбатом я был представлен роте. День прошел в заботах и хлопотах. Вечером я плотно поработал со всеми своими новоявленными сержантами, провел вечернюю поверку и вернулся в гостиницу с твердым намерением отоспаться. Но не тут-то было. В нашем номере опять начался «храп». Ровно в 5.45 закончили игру. Я, правда, приобретя опыт, немного отыгрался, но оказалось, что на зарядку идти опять моя очередь. Сбегал, размялся, потом, целый день проработав, вернулся в гостиницу, а там опять «храп». В 5.45 снова побежал на физзарядку, отработал весь день, вернулся в гостиницу, а там опять «храп». Четвертая бессонная ночь! Это уж слишком. Я вдруг возненавидел все и вся: Грачева, Кротика и отчасти службу. И когда мне предложили занять мое место в игре, я с сердцем послал всех очень и очень далеко... Реакция присутствовавших была для меня неожиданной. В ответ раздался гром рукоплесканий и эмоций. Оказывается, бессонные ночи были проверкой меня на выносливость. Было признано однозначно, что я выдержал экзамен на отлично, о чем торжественно объявил Грачев.

— Ну и здоровый ты, лось, — сказал он. Как не всякая птица долетит до середины Днепра, так и не всякий Лебедь пробегает три дня. [47]

Мне были предоставлены сутки на отсыпание, и офицерская служба пошла своим чередом, начались нормальные училищные будни. За нашим триумвиратом — Грачев, Лебедь, Кротик — в училище крепко закрепилась кличка «Уголок Дурова».

На одном из совещаний начальник училища уточнил, что уважающий себя и любящий службу командир взвода должен: провести с подчиненными взводами физическую зарядку, побывать на утреннем осмотре, обеспечить занятия, которые проводят преподаватели; побывать на них, провести занятия по уставам, строевой и физической подготовке, побывать на обеде, провести трехчасовую самостоятельную подготовку, организовать и провести политмассовые и спортивно-массовые мероприятия, поработать по индивидуальному плану с отстающими, и недисциплинированными курсантами, поприсутствовать на вечерней поверке и уже потом убыть домой. Таким образом, с 5.30 утра и до самой ночи день был расписан плотнее не бывает. Но такой режим работы мне нравился, и время летело в делах незаметно.

Так я довел мой первый курсантский набор до третьего курса. На третьем курсе в 1975 году в один из вечеров, примерно в 22.30, затянутый, как всегда, в портупею, я подошел к КПП. Портупея тогда была обязательным атрибутом, формы одежды, что с ее помощью достигалось, непонятно было тогда, непонятно и сейчас, но попробуй без нее где-нибудь показаться! Дежурный прапорщик остановил меня и сообщил, что в сквере, напротив училища, идет грандиозная драка. Стороны, выясняющие отношения на кулаках, — наши десантники и курсанты Рязанского училища МВД. Как потом выяснилось, инициаторами драки были наши десантные забияки.

Воздушно-десантные войска — войска, бесспорно, элитные. Особый подбор, романтика службы, ее специфика, связанная со множеством элементов повышенного риска, воспитывали в каждом курсанте и солдате с первых дней службы здоровый десантный шовинизм. Нет задач невыполнимых! — этим все сказано. Благодаря такому воспитанию в глубине души каждого десантника прочно сидит чувство явного превосходства над «зелеными», «малиновыми», «черными» и прочими беретами других армий мира, а ввиду их недосягаемости — над другими видами и родами войск родной армии. Естественно, чем меньше человек прослужил, тем выше степень [48] его превосходства. Самые «крутые» чижики образуются после месяца службы. И против таких-то соколов — какие-то курсанты училища внутренних войск. Да как они посмели... Да мы их...

Прапорщик сказал, что доложил о драке дежурному по училищу, и порекомендовал пока не выходить на улицу.

Куда там! Мы тоже из пернатых! С дороги, прапор! Ишь ты, толстый пингвин, робко прячешь тело жирное за дверью! То ли в этой драке наступил кризисный перелом, то ли меня, затянутого в портупею, приняли в сумерках за дежурного, но мой крик на всю улицу: «Прекратить!» — подействовал. «Эмвэдэшники» кинулись к себе в училище, расположенное за сквером, а наши — между домами по улице Каляева к углу училища и начали легко, без напряжения, преодолевать высокий каменный забор. Я погнался за большой толпой и у забора ухватил одного за шиворот, желая поближе рассмотреть, из какой роты это лицо. Боковым зрением увидел надвигающийся кулак подходящих размеров, оттолкнул стоящего передо мной,- кулак отбил, но тут набежавшая толпа впечатала меня в каменный забор. Хлопцы старались на совесть, поэтому кости помяли крепко.

Соскоблившись с забора, я, недолго думая, перемахнул его и побежал в родную роту. Поднял ее по тревоге, построил, проверил. Явных следов драки не видно, кое-кто запыхался, но одни объясняли это занятием спортом, другие — неукротимым стремлением вовремя стать в строй. Мне ничего не оставалось делать, как сделать вид, что я им верю.

На другой день в наше училище явилась мощная комиссия из Москвы: два генерал-лейтенанта, генерал-майор, до десятка полковников с обеих сторон: от МВД и ВДВ. Начали разбираться. Прапорщик (дежуривший на КПП) услужливо доложил, что в центре событий был лейтенант Лебедь.

Меня тут же вызвали пред высочайшие очи, и я, едва успев представиться, получил вопрос в лоб: «Почему вы, лейтенант, не приняли мер к предотвращению драки?» Когда генерал-лейтенант обращается к лейтенанту на «вы» — это настораживает!

И вопрос хороший, если учесть, что я подошел к концу, Да и там дралось не менее ста — ста двадцати человек, каждый из которых по силе был в среднем равен мне.

Я счел за благо промолчать. Тем более, что считал такую [49] постановку совершенно несправедливой: толпу-то я все-таки разогнал!

Меня минут тридцать все по очереди воспитывали, обвиняя чуть ли не в трусости, но я отвечал уклончиво: «Так точно!» и «Никак нет».

У меня сильно ныли помятые кости, и я почти не слушал, что мне говорят, так как понимал, что комиссия ищет козла отпущения.

Если бы я стал оправдываться, то тут бы на меня всех собак и повесили, но я был односложен и отвечал четко по уставу. Поняв, что меня не вывести из этого состояния равновесия, мне дружно пожелали более добросовестно относиться к исполнению служебного долга, и я с чувством глубокого облегчения оставил кабинет, не забыв спросить разрешения идти и ответив громко: «Есть!»

Здесь могут обозвать собакой,
Отнять достоинство и честь,
Но мы, в душе послав всех на ...
Всегда спокойно скажем: «Есть!»

В 1976 году я исполнял обязанности командира роты и готовился в мае-июне вступить в эту должность.

26 мая училище должно было совершить первые в своей истории массовые прыжки с парашютом с самолета АН-22 «Антей».

Сразу после прыжков первая и вторая роты нашего курса должны были уходить в учебный центр, поэтому я попросил начальника учебного отдела полковника С. Г. Ашихмина (руководителя прыжков) разрешить нам прыгать первыми.

Дело было новое, в прилетевшем «Антее» обнаружились какие-то неполадки.

Потоки вначале построили по 21 человеку, потом — по 17 и в конце — по 19. Таким образом, курсанты обеих рот, первой и второй, которой командовал Ю.Попов, перемешались.

Я было заикнулся, что потоки нужно привести к организационно-штатной структуре — взводам, отделениям, но представители воздушно-десантной службы, намаявшись и изнервничавшись с расстановкой потоков, зашипели, как кобры, что разбираться будете потом, на земле, и накаркали. Разбираться, точно, пришлось.

Мы прыгали в два потока в две двери — всего 38 человек. Я отделился в первом заходе первым и благополучно приземлился. [50]

День был ясный, ветерок дул 2-3 метра в секунду, Вскоре все 38 человек собрались на сборном пункте. Самолет ушел на второй заход. В это время на поле к нам приехал ГАЗ-66 гарнизонного военторга и прямо с машины развернули торговлю лимонадом, коржиками и сигаретами. Такое бывало не часто, и курсанты дружно выстроились в очередь.

Мы находились на опушке урочища Аркадьевского (на карте смотрелось как кляксообразный массив), над которым висела небольшая тучка, но какого-то удивительно пронзительного цвета с флюоресцентным лиловым отливом. Наконец показался самолет, и курсанты стали отделяться от «Антея», идеально выдержав интервалы: две цепочки по 19 парашютистов повисли в воздухе. Когда парашютистам оставалось до земли 150 — 200 метров, со стороны этой внешне безобидной тучи хлынул удивительный по силе вихрь. Порыв был настолько сильным, что если расставить руки, то устоять на ногах было невозможно. Площадка приземления прикрывалась с одной стороны урочищем Аркадьевским, с двух других сторон — жиденькими лесопосадками, и только с одной стороны оставалась открытой. С этой стороны, за границами площадки, расстилалось поле на протяжении 3,5 километров, далее заболоченная луговина, река шириной 15-17 метров, а за ней на высоком берегу располагалась деревня.

По закону подлости, который, как известно, гласит: «Если в цепи событий есть одно скверное, оно обязательно случится», неожиданный и мощный поток подул именно в ту, ничем не защищенную, сторону. Обстановка в воздухе, доселе спокойная и идиллическая, мгновенно и грозно преобразилась. Купола парашютистов, наполненные порывом ветра, превратились в огромные паруса, и люди на стропах оказались не под куполами, а на буксире за ними.

Купола и люди шли к земле, параллельно ей со снижением. Пункт сбора был с наветренной стороны, парашюты уходили от нас. Ситуация — бывает хуже, но редко. Всех курсантов из очереди загнал в поле, да они и сами уже все поняли и понеслись, подгоняемые ветром, с необыкновенной скоростью, отправил туда же санитарную машину, под рев перепуганных женщин из ГАЗ-66 сгреб все торговые ящики на землю, послал в поле и эту машину. На третьей машине (тоже ГАЗ-66) собрался ехать сам, но она, как назло, не заводилась. [51]

Бросив ее, я побежал в поле. Наперерез мне уже шла военторговская ГАЗ-66. Из кабины остановившейся машины вывалился курсант Горошко, совершенно ошарашенный. Я заглянул в кузов и увидел на дне в ворохе купола чьи-то выглядывающие сапоги. «Кто в кузове и почему на дне?»

— Старшина Оськин, — последовал ответ. — Он погиб.

Я совершенно автоматически прыгнул в кузов, разгреб парашют. Действительно, лежал Оськин. Ощупал грудную клетку, вроде цела, зато череп под пальцами дышал и вибрировал раздробленными костями. Как я узнал потом, парашют проскочил мимо А-образного столба на бетонных опорах, а старшина на страшной скорости врезался в бетонную грань. Смерть наступила мгновенно. Оськину шел 22-й год.

Я отправил Горошко с трупом на сборный пункт и побежал в поле.

Вскоре выяснилось, что погибло еще трое. Курсанта Пертюкова захватило двумя стропами за шею и удавило, еще один курсант врезался в большой наковальнообразный камень, и рог вошел прямо в голову. Во лбу курсанта зияла огромная дыра. Но, пожалуй, самую мученическую смерть принял курсант Николай Лютов. Его протащило 3,5 километра по полю, потом по луговине, парашют пронесся над речкой, и Лютов врезался в противоположный берег, своротил добрую тонну земли, дальше его дотащило до деревни, и там он наделся глазом на железную скобу, крепящую штакетник к металлическому столбу.

Когда Лютова нашли, сапог на нем не было, комбинезон был стерт выше колен, а на пальцах ног торчали голые кости.

Прыгавшие в потоке два офицера тоже были травмированы. Старший лейтенант С.Пинчук сломал плечо, а Ю.Попов ударился головой о кочку и дальше, уже потерявшего сознание, парашют тащил его по земле. Шел Попов в кильватере за Лютовым, и спас лейтенанта пастух, который прямо на мотоцикле врезался в парашют.

Пастуха, мотоцикл и Попова тащило еще некоторое время, пока парашют не запутался в мотоцикле и не погас.

Четыре курсанта получили серьезные травмы и были госпитализированы. А физиономии, локти, колени ободрали все без исключения. И тут нам икнулась аэродромная неразбериха, о которой я уже упоминал. Мы не знали, кто жив, кто погиб, мы вообще не знали, кто прыгал. Пришлось пораненных [52] людей строить и разбираться, кто за кем шел в потоке.

Возникший ураган стих так же быстро и внезапно, как и начался. Через 10 минут над площадкой царствовал полнейший штиль, туча и вовсе исчезла, как будто ее и не было. На фоне этого полного безмолвия природы еще страшнее смотрелось то, что было содеяно при ее непосредственном участии. Судьба распределила все строго поровну: по два погибших с каждой роты, по два серьезно травмированных, по одному пострадавшему офицеру.

На этом смерти не кончились. К тому времени многие курсанты были женаты, а поскольку мгновенно разнесся слух, что погибла, по крайней мере, половина первой и второй роты, у двух будущих мам случились выкидыши, а узнав о гибели единственного внука, умерла от разрыва сердца бабушка Пертюкова. Похороны описывать не хочу.

Над плацем в училище стоял страшный погребальный плач родственников-погибших. Значительно позже это стало рядовым явлением: гибель, похороны, слезы, а тогда это было чрезвычайным происшествием. Мы сейчас утратили что-то большое и важное, перешли ту грань, которую людям переходить не следует. Общество, в котором происходит массовая систематическая гибель людей, течет кровь, льются слезы, — трудно назвать человеческим.

То лето было ознаменовано для меня еще одним неприятным эпизодом. В июле я повез курсантов на стажировку в Псковскую воздушно-десантную дивизию. Они должны были в качестве командиров взводов осуществлять подготовку 237-го полка и ряда частей дивизионного подчинения к учениям и принять в них участие. Особенностью готовящихся учений было то, что 76-я воздушно-десантная дивизия носит почетное наименование Черниговской и традиционно, на протяжении ряда лет, укомплектовывалась солдатами из самого Чернигова и его окрестностей. Десантный полк должен был десантироваться на полигон близ Чернигова. Естественно, в родных краях ударить в грязь лицом было нельзя. Поэтому подготовка к учениям шла с особым подъемом. Перед началом учений курсантов распределили по ротам. Как командир роты я осуществлял общий надзор и первый и последний раз в жизни прыгал на учениях из любви к искусству, как свободный художник, так как курсанты были в подчинении других командиров. [53]

При подходе к площадке приземления техник предупредил нас, что ветер на площадке на пределе, и порекомендовал быть максимально собранными при приземлении. Отделившись от самолета и обозрев с воздуха площадку, я понял, что «на пределе» — это очень мягко сказано. Сотни парашютистов тащило по площадке. Десантники помогали друг другу гасить купола. Мне сразу же вспомнилось 26 мая, так как впечатления были еще свежи в памяти.

В воздухе обстановка была тоже не сладкая. Купола сильно раскачивало. Ветер был какой-то злобно-порывистый и, как потом выяснилось, превышал предельно допустимые нормы. Скорость отдельных порывов достигала 10-11 метров в секунду. Парашютисты сходились, и смотреть нужно было в оба. При приземлении мне повезло. Я шлепнулся на раскаленную щедрым украинским солнцем дорогу, покрытую толстым (10-12 сантиметров) слоем пудрообразной пыли. Пыль смягчила удар, но везение тут же кончилось. Ветер дул вдоль дороги. Я пошел, как глиссер: взрезал эту пыль, дышать стало совершенно нечем.

Всех нас воспитывали в том духе, что парашют всегда нужно беречь и резать его можно только в самых крайних случаях. Тут я решил, что такой момент настал. Перевернулся на спину, достал нож и приготовился полоснуть по стропам. Но дорога неожиданно повернула, и парашют врезался в большой куст. Я, не выпуская ножа из рук, мгновенно вскочил и, забежав против ветра, погасил парашют.

Я огляделся по сторонам. Количество освободившихся от подвесной системы десантников все возрастало, и они помогали очередным приземляющимся гасить купола.

А тем временем все новые тройки АН-12 осуществляли выброску парашютистов. Мне торопиться было некуда, и я стал наблюдать за десантированием. Вдруг увидел заходящего на меня солдата, который шел на землю боком и даже не пытался развернуться по ветру. Не исключено, что он получил травму при отделении от самолета, и я решил его поймать. Солдат ударился о землю в 50 метрах от меня. Купол был мгновенно подхвачен порывом ветра и с большой скоростью двигался в мою сторону. Я схватил купол за вытяжной парашют и попытался развернуть купол против ветра. Но порыв ветра был настолько сильным, что мне это не удалось. Не сумев развернуть купол, я полез под кромку, продолжая удерживать вытяжник двумя руками. Выбравшись из-под [54] кромки, я узрел бойца, который стоял на четвереньках и смотрел на меня совершенно бессмысленным взглядом. «Забегай!» — прокричал я, но солдат не отреагировал. Я повторил команду — та же реакция. На третий раз я решил привлечь его внимание с помощью жеста, и опять та же реакция. Тут ветер подул сильнее и вырвал у меня из рук вытяжник. Образовалась интересная композиция: наполненный ветром купол, стропы, идущие к солдату, и внутри этого пучка строп — я. Стропы звенят под ногами, стропы хлопают возле головы, и вся эта система с неимоверной скоростью мчится по полю.

Более дурацкое положение трудно себе представить. Сам залез в капкан, из которого трудно выбраться. Но, на мое счастье, промчались мы не более 100-120 метров. За что зацепился парашют, не помню, но этих мгновений хватило, чтобы я рыбкой выскользнул из капкана, с яростным облегчением вцепился в вытяжник. Тут и солдата скачка по полю привела в чувство, и он, вскочив на ноги, забежал против ветра. Наконец вдвоем мы погасили купол. Если бы кто-нибудь засек, с какой скоростью я бежал, то могло быть покушение на мировой рекорд.

Я объяснил солдату популярно и красочно, что о нем думаю, и двинулся в сторону сборного пункта.

Десантирование завершилось, и, к счастью, погибших на этот раз не было. Но три человека сломали по две ноги. Около двадцати — по одной, несколько человек — руки и ключицы, майор доктор умудрился оторвать порядочный кусок верхней губы и перешел в разряд вечно улыбающихся, а уж в той или иной степени ободраны были все.

Но... Начинались учения. На краю площадки взревели танковые двигатели, и танковый полк пошёл в атаку на парашютно-десантный. На широком фронте огромная, лязгающая гусеницами, щедро гремящая выстрелами туча пыли накатилась на полк, все покрылось мраком и мглой. Будь этот бой реальным, трудно сказать, чем бы он закончился. Я дальше 50 метров ни вправо, ни влево ничего не видел. Подозреваю, что сидящие под раскаленной броней танкисты видели еще меньше, и как никого не раздавили в этой неразберихе — для меня до сих пор остается загадкой. «Огонь» велся весьма интенсивно с обеих сторон, посредники в конечном итоге отдали предпочтение десантникам. [55]

Выполнив ближайшую задачу, выйдя в пункты сбора, полк начал, как принято, зализывать раны. Лесок, на опушке пень, на пне стоит обычная алюминиевая солдатская миска, наполненная йодом. У миски — фельдшер-солдат совершенно непроницаемым лицом, в руках квач — лучина с намотанным бинтом. К нему — длинная очередь травмированных. Фельдшер макает лучину в миску и мажет ободранные места очередному страдальцу. Слышится зубовный скрежет, и округу оглашает сочный русский мат, хохот, обычные солдатские подначки.

Но к вечеру черниговцы-десантники начали оглаживать свои перышки. Как-никак родная земля. Остатки вечера, частично ночи, ушли потом на приведение внешнего вида в порядок, и утром большой колонной полк двинулся в Чернигов. Встречали десантников с оркестром, море цветов, улыбок, теплые речи.

Но были и издержки. Мамы, папы, дедушки и бабушки, друзья и приятели, одноклассники и одноклассницы буквально растянули солдат по домам и клубам, по знакомым и незнакомым.

Все пережитое на десантировании, радость встречи вылились в нормальную российскую пьянку. Весь вечер и всю ночь пришлось собирать загулявших парашютистов. Картина впечатляющая, но описывать ее нет смысла. Но, к чести черниговцев, в конечном счете утром все до единого встали в строй, и полк организованно, эшелоном, отбыл в Псков. Тяжело травмированных оставили в местном госпитале, а человек 30 с отдельными переломами посадили в классный вагон вместе с оркестром, и они поехали лечиться домой. Во все времена (кроме военных) эшелоны имеют ту неприятную особенность, что часами простаивают на отдельных станциях и полустанках. На каждой такой остановке оркестранты заботливо выносили и выводили закованных в гипсы и бинты офицеров, солдат, сажали их в полукруг, становились сзади, и над станцией неслись звуки самых бравурных маршей. Смотреть на эту композицию без смеха было невозможно. А смех, как известно, лучшее лекарство от боли.

Этих курсантов я как командир роты выпустил в 1977 году, подавляющее большинство молодых офицеров прошло через горнило афганской войны и не без потерь. Первым погиб лейтенант Иван Иванович Прохор. Всего же из этого выпуска вернулись домой в цинковом обрамлении 9 человек.

Новый набор я вел с меньшим энтузиазмом, чем предыдущий. После первого курса я написал рапорт с просьбой отправить меня для дальнейшего прохождения службы в войска. Училище мне, честно говоря, надоело, хотелось чего-то нового.

В ответ мне было объяснено, что я карьерист, что каких-то два года прокомандовал ротой и уже намерен уйти. Было предложено прокомандовать еще хотя бы год, а потом уже заикаться о переводе.

Прошел еще год. Я опять написал рапорт, командир батальона подполковник В. И. Степанов его подписал. Через некоторое время я опять обратился по команде с просьбой дать мне любой ответ: положительный или отрицательный. Но выяснилось, что рапорт исчез. План перемещения офицеров был уже рассмотрен и утвержден. ...Поезд снова ушел! И еще год прошел. На моем очередном рапорте начальник училища генерал-лейтенант А. В. Чекризов начертал: «Отправить в войска после выпуска 1981 года». Таким образом, я стал вторым в истории училища человеком (первым был капитан Трегубенко), который довел роту в качестве ее командира от начала и до конца.

После выпуска очередной, второй по счету, роты выяснилось, что я вдруг из молодых сразу стал старым. Мне на тот период был 31 год, звание капитан, и я считался очень опытным командиром курсантской роты. Естественно, я задался вопросом: где же цветущий средний возраст, как я из молодых и перспективных сразу угодил в «старики», обузу кадровых органов?

Тут меня, наконец, стали замечать. Первым пригласил начальник кафедры огневой подготовки полковник В. А. Бобров, громкоголосый, напористый, энергичный, пользовавшийся большим уважением.

Он объяснил мне, что у общевойскового командира голоса должно хватать на дальность прямого выстрела из любого вида стрелкового вооружения. По этому показателю для возглавляемой им кафедры я очень даже подхожу. И полковник предложил мне стать преподавателем огневой подготовки. Я сказал, что преподаватель — это талант от Бога, таких данных мне создатель не дал, а быть сереньким и средненьким преподавателем я не хочу.

Мои речи оскорбили Боброва, вызвали бурю эмоций, и я ушел, сопровождаемый напутствием, что еще десять раз пожалею [57] о своей глупости. Через день аналогичное предложение мне сделал начальник кафедры тактики полковник Хохлов.

Схема была той же — год на спецотделении, потом академия, заочно основной факультет. Заманчиво, но я снова отказался.

Третье предложение сделал начальник училища — стать командиром курсантского батальона. Это полковничья должность, и я согласился. Но тут неожиданно выяснилось, что я все-таки... молодой! Решение о моем назначении не утвердил генерал армии Д. С. Сухоруков. Он сказал начальнику училища: «Капитан, 31 год, на полковничью должность? Вы с ума сошли! Командир курсантского батальона должен быть отцом курсантам и по возрасту, и по опыту. Командиров курсантских батальонов необходимо подбирать из числа старых, опытных заместителей командиров полков, с тем, чтобы выполнить это условие, с одной стороны, и с другой — предоставить возможность заслуженному офицеру получить звание «полковник». А посему ваше решение не утверждаю».

После этого мне было объявлено, что я планируюсь командиром батальона в Псковскую дивизию, и все... заглохло.

Я исправно ходил на службу, хотя находился за штатом, ротой командовал новый командир, ст. л-т В. П. Петров, и я справедливо подозревал, что «военные советники» ему не нужны. При виде меня у начальников становились кислые лица, все мне что-то пытались обещать. Хотя и тут я умудрился попасть в довольно интересную историю. Однажды меня пригласил начальник училища и объявил, что поскольку замполит батальона майор В. А. Гриневич в отпуске, а я по сути ничего не делаю, будет неплохо, если я поисполняю обязанности замполита. Я сказал, что замполит из меня никакой. Но начальник училища успокоил: «Не боги горшки обжигают!» Я вышел из его кабинета новоявленным замполитом, тут же был перехвачен начальником политотдела училища полковником В. К. Астапенко и получил первую задачу: избрать комитет комсомола батальона.

Курсанты убирали картошку, катались в колхоз и обратно каждый день. Остатки дня я потратил на то, чтобы с командирами рот согласовать список комитета и в бесплодных попытках собрать батальон для собрания.

Назавтра с утра я возобновил попытки. К обеду мне по-

везло: съехались все, голуби, кушать захотели. Чтобы не терять время даром, я приказал после обеда построить батальон на плацу. Скомандовал: «Равняйсь! Смирно! Курсанты такие-то, такие-то и такие-то — выйти из строя на 10 шагов. Средина — курсант такой-то. К средине — сомкнись». Объявил, что вышедшие курсанты будут комитетом комсомола батальона. Кто за это — прошу проголосовать! Нужно сказать, что я забыл дать команду «Вольно» и голосование проходило из положения «Смирно». Это было расценено как кощунственное попрание демократии, и ровно через час я уже не был замполитом.

Астапенко был в ужасе, но, тем не менее, этот комитет комсомола действовал успешно. Главное — не как избирать, а кого избирать.

Снова я оказался без дела, и пребывал в неведении относительно своей дальнейшей судьбы. Видимо, желая хоть как-то меня задействовать, ввели в состав комиссии командующего ВДВ, и я улетел для проверки частей 98-й воздушно-десантной дивизии, дислоцировавшейся в Болграде. Проверка была внезапной и позволила мне сделать интересные наблюдения. Забегая вперед, можно сказать, что проверка помогла мне в будущем создать собственную методологию: как учить. Главное в этой методологии — мелочей в службе нет и быть не может.

При проверке я попал в 99-й полк. Старшим группы у нас был подполковник В. В. Шуленин — грамотный офицер, хорошо знающий свое дело. Командир проверяемого полка подполковник Н. А. Яценко был человеком с явно выраженной хозяйской, созидательной жилкой. Благодаря его кипучей деятельности в полку был построен прекрасный клуб, казармы, положено начало созданию серийного парка. Полк обрастал всевозможными нужными строениями прямо на глазах. Доходило до того, что командир полка сам резал стекло. Умел он это делать красиво и со вкусом.

Его хозяйственную деятельность можно было бы приветствовать, если бы в процессе проверки не выяснилось, что боевая готовность, то, ради чего существует любая боевая часть, ушла куда-то даже не на второй, а на пятый план. Комполка был одержим одной идеей: если батальон опаздывал на стрельбище или проводил занятия спустя рукава — это могло сойти без особых последствий, но если взвод или рота не выполняли дневную норму строительных [59] работ — это вызывало бурю эмоций. А проверка наша была призвана определить именно боевую готовность всех подразделений. Один батальон должен был провести учения с десантированием и боевой стрельбой. С первых часов проверки дал знать о себе строительный уклон. Люди знали задачу в целом, но не подкрепленные кропотливой работой (проведением тактико-строевых занятий) знания привели к тому, что недостатки уже просто некуда было писать. Хотя, с одной стороны, офицеры и хотели бы показать, что они могут и что могут их подчиненные, но, с другой стороны, явно просматривалось их стремление отомстить командиру за непомерное увлечение строительными работами. Все шло тягомотно, постоянно чего-то не хватало. Но — за что мы любим десантные войска? На глазах полк (здоровый десантный шовинизм!) подавил неприязнь к командиру, это опять был единый организм, не до конца отлаженный, но единый, потому что надо было драться, а с остальным разберемся потом, и в короткие сроки люди отмобилизовывались, собираясь, сцепив зубы, начинали выдавать результаты, значительно превышающие расчетные возможности. Полк по-хорошему разозлился. Если в первые дни гранаты у гранатометчиков летели на три дома выше и на три квартала левее, если многие солдаты показывали явное неумение действовать при оружии, то уже через два дня это был другой полк. Где и как они занимались, для меня осталось загадкой, но почувствовалось в солдатах и офицерах неукротимое желание победить. Каждого товарища провожали на огневой рубеж с таким напутствием, как будто только от него зависел исход дела. За результаты стрельбы боролись все. Это вызвало глубокое уважение и, отчасти, удивление. По-моему, так мгновенно зажигаться могут только маргеловские солдаты. Можно себе представить, какие они были бы, если бы их нормально учили. Проверка ушла совершенно в другую плоскость. Но было и удивление другого рода. С группой офицеров отдела боевой подготовки ВДВ, возглавляемой начальником отдела полковником Муслимовым, я выехал на Тарутинский полигон для проверки готовности к батальонным учениям. Надо сказать, что взаимоотношения у меня сложились со всеми ровные, за исключением заместителя командира дивизии подполковника А. В. Бондаря. Я его в первый раз в жизни видел, он меня — тоже, [60] и делить нам вроде было особо нечего, «резать» я никого специально не «резал», но не сложились взаимоотношения — и все тут. При каждом удобном и не очень удобном случае Бондарь старался пнуть меня, а я его. Бондарь представлял мишенное поле. В мою задачу входило сверить количество и виды мишеней со схемой. На первом же рубеже мишенная обстановка существенно отличалась от схемы. На схеме были грудные мишени и даже головные для снайперов, а на местности самой маленькой была поясная мишень. Я сразу же поставил этот вопрос. Муслимов его заострил. Бондарь попытался отшутиться: «Товарищ полковник, мы десантируемся, им (значит — мишеням. — Прим. авт. ) и интересно, они и высунулись!» Офицеры посмеялись, но Бондарю было приказано привести мишенное поле в строгое соответствие со схемой.

После этого я достал из кармана рулетку и замерил несколько мишеней. Они все оказались на 1,5-2 сантиметра шире и выше относительно размеров, определенных в курсе стрельб.

Это вызвало новый взрыв негодования со стороны Муслимова. Бондарь пообещал разобраться и наказать какого-то мифического прапорщика, который в этом виноват. Он уже троих вроде бы за ним послал, но его, естественно, не оказалось на месте, да, по сценарию Бондаря, я думаю, и не должно было оказаться. Прапорщик, ему что замкомдив прикажет, то он и выполнит неукоснительно.

Обследовав до конца мишенную обстановку, мы уехали в гостиницу учебного центра, где уже был накрыт стол с экзотическими фруктами и овощами, раками и всевозможными рыбами. Оглядев стол, Муслимов бесцветным голосом сказал: «Бондарь, мы опять будем ужинать, как свиньи?»

Такого оборота Бондарь не ожидал: «Товарищ полковник, почему? Стол как стол!»

— Бондарь, ты уже подполковник, замкомдива и должен знать, что только свиньи ужинают без спиртного!

Свинства Бондарь не допустил, и ужин прошел в теплой дружеской атмосфере. Утром прошел дождь.

Проведенный мной осмотр мишенного поля выявил, что никакие недостатки вообще не устранялись. После дружеского ужина уже офицеры отдела боевой подготовки начали мне объяснять, что под таким дождем что-либо менять нецелесообразно, [61] но было принято решение снизить батальону оценку на один балл. Из-за непрерывного дождя и сильного ветра десантирование не состоялось. Батальон был вывезен и рассредоточен на площадке приземления так, как будто бы десантировался, и началось учение.

Огневая подготовка — наука точная и строгая. Обученные люди — в мишенях есть конкретные следы их выучки. Не обучены — увы! Но батальон в архисложных погодных условиях сражался. Просматривалось явное стремление выполнить задачу с как можно лучшими результатами. Из пяти рубежей мишеней я проверил два, и оценка была на этих рубежах — соответственно — два.

Кто проверял остальные рубежи, не знаю, но в результате весьма длительных и сложных подсчетов выяснилось, что батальон сдал проверку на три. Про обещание снять балл как-то все забыли. Все это оставило в моей душе крайне неприятный осадок. Я запомнил: лезущих вон из кожи офицеров не вина, а беда состояла в том, что с ними никто не занимался как следует. Но, тем не менее, все они демонстрировали волю к победе — и на этом фоне жалкая, неуклюжая подачка в виде удовлетворительной оценки. Такие чувства охватили не только меня, но я этот горький осадок сохранил до сих пор. Нельзя, по-моему, оскорблять людей подачкой. Я же для себя вынес с этой проверки следующее: первое — людей нужно учить систематически, а не от случая к случаю; второе — проверка это тоже учеба, и никогда нельзя ставить целью ее сведение с кем-либо счетов, цель должна быть одна — научить, создать такие условия, когда любой солдат мог бы проявить себя с самой лучшей стороны; третье — в проверку всегда необходимо вносить дух состязательности, азарта, элементы спортивной борьбы; четвертое — даже самую сложную задачу нужно ставить так, чтобы подчиненный не Ощущал ее тяжести, чтобы она на него не давила. Создавать своеобразную иллюзию простоты типа: полетим, прыгнем, совершим бросок в 50 километров и потом — главное — будем играть в футбол. У всех отложится, что главное потом хорошо сыграть, а все остальное — это попутно. Тогда и легче выполнять задачу. Пятое — если стрельба и другие действия не получаются, никогда не следует доводить проверку до конца в таком ключе, чтобы не подорвать веру людей в собственные силы.

Нужно остановить, успокоить, разобраться, вскрыть причины неудач. Обозвать людей баранами — для этого много ума не надо. Шестое: даже если какие-то коллективные действия (например, эта стрельба) не получаются, надлежит помнить, что это наши солдаты, и если они что-то не сумели сделать, в этом есть прямая вина всех их вышестоящих начальников. Поэтому следует провести разбор, вскрыть недостатки и эти действия повторить. Ни разу не было, чтобы после такой работы люди повторно демонстрировали неудовлетворительные результаты.

Дальше