Глава четвертая.

От Днепра до Житомира

На киевском направлении

Наступление советских войск, предпринятое в первых числах октября 1943 года на киевском направлении, развивалось медленно. Ударная группировка Воронежского фронта дважды переходила в наступление с букринского плацдарма, южнее Киева, но прорвать тактическую зону обороны врага так и не смогла. Более успешно развивались боевые действия на лютежском плацдарме, севернее Киева, где наступали войска 38-й и 60-й армий. Несмотря на крайне сжатые сроки подготовки к операции, недостаток боевой техники и снарядов, частям 60-й армии в течение нескольких суток удалось значительно расширить свой плацдарм. В связи с этим Ставка Верховного Главнокомандования начала проводить переброску частей и соединений на правое крыло фронта, усиливая его группировку войск.

В конце октября 322-я стрелковая дивизия также получила приказ переместиться на лютежский плацдарм и вновь войти в состав 60-й армии. Последнее обстоятельство особенно порадовало наших командиров и бойцов. Ведь очень многие из них получили боевое крещение именно в рядах 60-й. Длительное время в ее составе действовала и наша дивизия, поэтому все испытывали такое чувство, словно возвращались после долгой отлучки в родную семью. Но основная причина всеобщего ликования заключалась, безусловно, в том, что нам порядком осточертела оборона. Люди рвались в бой и прекрасно понимали, что перегруппировка наших войск как раз и предпринимается с целью нанести новый сокрушительный удар по врагу. [136]

322-й предписывалось незамедлительно передать соседу слева — частям 8-й стрелковой дивизии — всю полосу нашей обороны по левому берегу Припяти и форсированным маршем переместиться в район севернее Киева. Весь путь предстояло проделать не по прямой, а по маршруту в форме буквы «П», для чего отойти сначала в тыл. за Днепр, спуститься вниз по течению вдоль западного берега, а затем опять переправиться через реку и занять позиции в районе колхоза «Приднепровский». Все это было сопряжено с немалыми трудностями. Отход с оборонительных рубежей следовало провести в строжайшей тайне и только ночью, чтобы немцы не обнаружили исчезновения на передовой целой советской дивизии и не стали чересчур досаждать нашим преемникам своей возросшей агрессивностью. Скрытно требовалось «сесть» и на плацдарм за Днепром: разведка противника зорко следила за любым перемещением наших войск, препятствуя этому ударами с воздуха. Задачу осложняло, наконец, и то обстоятельство, что транспорт дивизии не мог поднять в один рейс все имевшиеся в наличии запасы продовольствия, боеприпасов, различного военного имущества, и требовалось точно рассчитать, что необходимо взять прежде всего.

Продумав вместе с полковником П. М. Гудзь, командиром 8-й стрелковой, порядок смены частей, я объявил свое решение подчиненным офицерам и организовал их работу. Смену произвели в два приема. В первую ночь часть передовых подразделений соседа, соблюдая маскировку, разместилась вместе с нашими людьми в первых двух траншеях, где и переночевали, как говорится, в тесноте, да не в обиде. На рассвете они приняли от наших командиров все районы и участки обороны, заграждения, инженерные и огневые сооружения. На следующую ночь личный состав 322-й незаметно покинул передовую и отошел в лес, за Парищев. Там уже сосредоточились накануне штабы, батальоны вторых эшелонов, вся артиллерия и тылы.

Параллельно со сменой частей велась подготовка к следованию в новый район действий. По моему указанию начальник штаба полковник Коротков организовал разведку маршрутов на глубину первого перехода, выбрал район для дневки и уточнил порядок переправы по понтонным мостам через Днепр. Повозки и немногие имевшиеся в дивизии автомашины приводились в готовность [137] — путь предстоял стокилометровый — и грузились наиболее важным имуществом.

Там же, в лесу у Парищева, командиры полков получили задачу на первый переход и указания по мерам его обеспечения. Переправившись через Днепр и спустившись вниз по двум параллельным маршрутам, части должны были в один и тот же час выйти к переправе на правый берег. Пришлось тщательно согласовать передвижение войск по времени и заранее продумать организацию комендантской службы на обеих переправах, чтоб не допустить скоплений и растягивания маршевых колонн.

...Упали на землю ранние сумерки, и дивизия тронулась в путь. Оставив позади Днепр, солдаты зашагали весело и бодро, словно и не оттягивала плечи полная выкладка и не ждали в самом скором времени тяжелые бои. Зато повозки тянулись по проселкам еле-еле: видать, бойцы перестарались и нагрузили их сверх всякой меры. Через несколько часов многие лошади обессилели так, что с трудом переставляли ноги. Теперь стало видно, что всему виной ужасная дорога. Артиллерийские упряжки, повозки, даже пустые санитарные фуры глубоко вязли в песке, и солдатам то и дело приходилось подталкивать их сзади, вымащивать хворостом зыбкие колеи. И все же гужевой транспорт постепенно отставал.

Через несколько часов начали прихрамывать, сбив по такой дороге ноги, и многие бойцы. Одолеть за ночь расстояние в 50 километров, как это планировалось в штабах, оказалось делом весьма трудным. Несмотря на все наши потуги, головные батальонные колонны достигли района дневки лишь через 14–16 часов после начала марша, а тылы добрались туда и того позже.

Приказав хорошенько накормить людей и расположить их на отдых, я занялся тем, что начал подтягивать отставших. Пришлось распределить все тылы среди замыкавших стрелковых подразделений, строго наказав последним самим ускорить шаг и доставить боеприпасы, технику, продовольствие к сроку — нас могли двинуть в бой прямо с марша. Затем вновь выслал вперед саперов для устройства колонных путей, ремонта мостов и гатей на втором этапе маршрута, а комендантскую группу — для организации службы на второй переправе. Еще раньше в район колхоза «Приднепровский» выехала рекогносцировочная группа. [138]

Не буду описывать, с каким крайним, мучительным напряжением энергии и воли преодолевались оставшиеся полсотни километров. Участникам минувшей войны все это достаточно памятно и знакомо. К концу марша у людей, кажется, совершенно уже не осталось сил, чтобы тащить на руках повозки, орудия и двигаться самим. А все-таки они шли, подчиняясь приказу и солдатскому долгу. И дошли до конечного пункта в указанный срок.

Распорядившись немедленно послать автомашины и наиболее крепких коней за грузами, оставленными у села Парищев, я наскоро привел себя в порядок и отправился в штаб 60-й армии.

— Наконец-то! Давно пора вернуться в родной дом! — с шутливой укоризной встретил меня генерал-лейтенант И. Д. Черняховский. За то время, что я его не видел, он нисколько не изменился, был, как всегда, собран, весел, энергичен.

Усадив меня за стол, командарм тут же признался, что сам попросил командующего фронтом генерала армии Н. Ф. Ватутина переподчинить ему 322-ю. Спросив, в каком она состоянии, он потребовал ведомость боевого и численного состава и начал внимательно изучать ее.

— Очень хорошо, что вас успели доукомплектовать и вооружить, — с удовлетворением заметил Черняховский. — А то ведь иной раз переподчиняют одни номера вместо реальных частей, — пошутил он. — Рад еще и потому, что нам предстоят дела жаркие и сил потребуется много.

Расстелив на столе карту, Иван Данилович в общих чертах ознакомил меня с замыслом операции и более подробно — с задачей, возложенной на соединения и части 60-й армии. Войскам фронта предстояло разгромить противостоящую группировку врага и освободить столицу Советской Украины — Киев. В дальнейшем, наступая на запад и юго-запад, общевойсковые армии должны были выйти на четырнадцатый день на линию Коростень, Житомир, Бердичев, Ракитно, а подвижные соединения — в районы Хмельника, Винницы, Жмеринки. 60-я армия наносила удар в направлении Ровы, Дымер и далее на запад, в междуречье Здвижа и Ирпени, содействуя частям 38-й армии в освобождении Киева. Для усиления 13-я армия передала ей, помимо нашей стрелковой дивизии, 129-ю танковую бригаду. [139]

В заключение командарм уведомил меня, что 322-ю он решил оставить пока в резерве с целью ввести ее в бой для развития операции или же для решения непредвиденных задач, которые наверняка могут возникнуть в ходе наступления. Приказав сосредоточить дивизию с началом боевых действий в районе Ровы, Федоровка, Ростиское, он пообещал лично поставить нам задачи, когда настанет время вступить в бой.

3 ноября 1943 года войска теперь уже 1-го Украинского фронта перешли в решительное наступление. За четыре дня боев соединения 60-й армии продвинулись на 40 километров и вышли на восточный берег Здвижа на участке Ваховка, Липовка. Части 38-й армии совместно с войсками 3-й гвардейской танковой армии и 1-й Чехословацкой бригадой, освободив в канун 26-й годовщины Великого Октября столицу Украины, достигли к тому времени рубежа Мотыжницы, Звонковая, Васильков. 3-я гвардейская танковая армия, которая содействовала силам 38-й армии в завершении прорыва немецкой обороны и разгроме группировки гитлеровских войск северо-западнее и западнее Киева, преследуя отходящего противника, вышла на окраину Фастова.

Немцы срочно подтягивали крупные резервы на эти направления. В свою очередь командование 1-го Украинского фронта, используя успех, детализировало задачи войскам на развитие наступления. Частям 60-й армии предписывалось, в частности, форсировать реку Тетерев и, наступая в направлении Радомышль, Черняхов, к исходу 16 ноября освободить Коростень и выйти на рубеж Давыдки, Володарск-Вольгаский, Вильск.

322-я стрелковая дивизия беспрепятственно двигалась в эти дни за войсками первого эшелона по указанному маршруту. На подходе к районному центру Дымер наш головной полк обнаружила воздушная разведка. Вскоре в небе появилась большая группа фашистских бомбардировщиков. Они подвергли Дымер ожесточенной бомбардировке, полагая, что в этом населенном пункте укрылись только что подошедшие войска. Однако в тот момент в городе не было ни одного нашего бойца; направляющий полк успел сосредоточиться, как это ему и приказывалось, в лесах севернее и на высотах западнее Дымера.

Едва фашисты отбомбились, позвонил генерал Черняховский. [140]

— Доложите о потерях в личном составе и технике! — мрачно приказал он.

По интонации я догадался, что командующий армией ждет самых худших известий, и поспешил успокоить его. сказав, что никаких потерь у нас нет, поскольку дивизия в Дымер вообще не входила. Командарму, видать, докладывали иначе, поэтому он приказал проверить все еще раз и доложить ему лично. Выждав, я позвонил через полчаса и сообщил, естественно, то же самое. На этот раз Иван Данилович вздохнул с явным облегчением.

— Ну, молодцы! Хвалю за предусмотрительность и быстроту маневра! — одобрительно сказал он. — А я-то, признаюсь, боялся, что опять один ваш полк немцы накроют, как было тогда у Льгова...

Совершив в ночь на 9 ноября очередной двадцатикилометровый переход, дивизия сосредоточилась в районе Бондарня, Сосновка, Кленовка, где вошла в состав 24-го стрелкового корпуса. И тут нас встретили радушно: в боевых порядках этого корпуса мы прорывали оборону противника еще под Севском. Уточнив некоторые вопросы, характеризующие боевые возможности дивизии, генерал-лейтенант Н. И. Кирюхин сразу приказал наступать в направлении станции Тетерев и далее на запад. Гитлеровцы отходили на этом участке, не оказывая сколько-нибудь серьезного сопротивления.

В течение следующей ночи мы без особых помех подошли к станции Тетерев, заблаговременно укрепленной противником. Поскольку сплошной линии обороны на подступах к станции не было, я решил нанести удар с фронта лишь частью сил, а остальными силами обойти незаметно гитлеровцев справа и слева, затем окружить и уничтожить их. Этот замысел был осуществлен полностью. Захватив важный населенный пункт, части с ходу форсировали реку Тетерев на участке Раска, Мигалки и вышли на линию урочище Болото, Веприн.

В этот момент противник решил прикрыть отход своей пехоты танками. Их контратаки наносились в первую очередь по тем нашим частям, продвижение которых угрожало немецким флангам. Не прекращая преследования, мы одновременно укрепляли свое левое крыло: разведка доносила, что именно с этого направления выдвигаются навстречу танковые подразделения врага. [141]

Чтобы отразить удар бронированного кулака гитлеровцев, пришлось повернуть фронтом влево оба передовых стрелковых полка и выдвинуть на этот рубеж большую часть артиллерии. Бой закипел с утроенным ожесточением. Гитлеровцы бросали в него все резервы, не считаясь с потерями. Значительный урон несли и наши стрелки и артиллеристы.

Направляясь в этот момент на КП 1089-го полка, который первым подвергся удару гитлеровских танков, мы с адъютантом увидели в лощине, выходящей в тылы полка, печальную процессию. Сначала из-за кустов вышел, неся руку на перевязи и держа другой в поводу пару рослых артиллерийских жеребцов, молодой солдат в шапке и без шинели. За ним показалась повозка, на которой, запрокинув забинтованную голову, лежал без движения на охапке сена мертвенно-бледный сержант. Из-под бинтов густо сочилась кровь, склеивая в сосульки льняные его волосы, под глазами лиловели тени, по острому кадыку волной пробегали судороги. Достаточно было взгляда, чтобы понять — жизнь отсчитывала бедняге последние минуты.

На облучке сидел, пристроив кое-как толстую, с бревно, ногу в лубке, пожилой рыжеусый боец. Осторожно придерживая голову сержанта, он тщетно пытался влить ему в черный, запекшийся рот глоток воды из фляги и настойчиво звал и звал по имени, пытаясь удержать командира на грани, отделяющей жизнь от небытия.

— Ванюша! Слышь, милок... Потерпи еще, друг, с полгодины. Чуешь меня, Ваня? Доберемся сейчас до дохтура, и все будет в аккурате... Ну что же ты молчишь, Ваня?!

Встретив мой вопрошающий взгляд, солдат с перебинтованной рукой остановил коней, оглянулся, словно искал того, кто мог бы лучше объяснить происшедшее, и не найдя такого, скупо и невесело доложил сам:

— Так что орудие наше уничтожено, товарищ полковник... Стреляли до конца, пока танк ихний не наехал на нашу огневую и не смял пушку гусеницами. Пока сержант Донченко кидал в него гранаты, фриц и нас успел посечь из пулемета, и его самого тоже вот... — указал он глазами на бесчувственного командира расчета.

Повинуясь безотчетному порыву, я снял шапку и несколько секунд постоял рядом с повозкой, отдавая дань уважения мужеству артиллеристов. Потом, будто устыдившись своего жеста, прикрикнул на возницу: [142]

— Ну, чего стоишь?! Давай живее в медсанбат! И передай, приказываю любой ценой поставить на ноги вашего сержанта! Сам проверю, как его лечили...

Боец торопливо задергал постромки, и повозка покатилась низиной в тыл дивизии. Я, разумеется, понимал, что медики и без моего наказа сделают все, что в их силах, для спасения артиллериста, и сказал напутствие сгоряча, сам не надеясь на благополучный исход. Тем не менее к вечеру послал адъютанта в медсанбат, чтобы узнал, жив ли Донченко.

— Жив! — вернувшись, сообщил Елисеев. — Подполковник медслужбы Невредимов говорит, что вовремя успели его доставить к хирургу. Ночью эвакуируют в полевой госпиталь, и, глядишь, пойдет дело на поправку...

В те дни мы теряли много людей. Тем приятнее было узнать, что одного из них, кого я сам уже посчитал безнадежным, удалось вернуть к жизни.

Тяжесть потерь вызывалась ожесточением боев. Основной удар неприятеля пришелся по участку возле села Садки. Этот удар выпало отражать бойцам Харланова и пушкарям нашего 886-го артиллерийского полка. С переменным успехом бой шел всю ночь. Ближе к утру подоспели посланные мною на помощь батальоны Михайлова, и положение постепенно было восстановлено. Отбросив врага и на ходу развертываясь в указанный боевой порядок, 322-я вновь начала преследовать полуразбитые части гитлеровцев из состава 327-й и 340-й пехотных дивизий.

К этому моменту картина сражения определилась достаточно полно. Наступая по трудной, лесисто-болотистой местности на коростеньском направлении, части 60-й армии в течение недели продвинулись с боями на глубину до 65 километров и вышли на рубеж Малин, Черняхов, Ивановка, фронтом на запад. Слева от них 1-й гвардейский кавалерийский корпус генерала В. К. Баранова 12 ноября овладел Житомиром, а 38-я армия правофланговыми частями вышла на линию Житомир, Ивница, Кривое, фронтом на юг. Наступление ее левого крыла было приостановлено на рубеже Фастов, Триполье. Выходом на него войск по существу и заканчивалась Киевская наступательная операция.

В ходе безостановочного преследования противника 322-я стрелковая дивизия достигла рубежа Нов. Бобрик, [143] Стар. Бобрик, Фасовая. Передовые ее отряды находились к 15 ноября в районе Крапивна, Володарск-Волынский. Здесь и застал их новый приказ генерал-лейтенанта И. Д. Черняховского, который сообщал о событиях, в корне менявших и оперативную обстановку, и наши дальнейшие боевые задачи.

От наступления — к обороне

Оценив опасность, нависшую с севера над группой немецких армий «Юг», и стремясь ликвидировать ее, гитлеровское командование спешно готовило контрудар. В ходе его оно намеревалось не только остановить наше продвижение вперед, но и полностью уничтожить всю киевскую группировку советских войск, ликвидировав ее плацдармы на правом берегу Днепра. Для создания ударной группы гитлеровцы спешно снимали войска со многих других участков советско-германского фронта и даже перебрасывали на данное направление оперативные резервы из стран Западной Европы.

15 ноября, завершив перегруппировку сил, они перешли в контрнаступление из района западнее Фастова на Брусилов и из района юго-восточнее Житомира на Радомышль. Использовав неустойчивость частей 21-го стрелкового корпуса, противник занял Корнин, а с утра следующего дня начал продвижение на Брусилов. Одновременно его 7-я танковая дивизия во взаимодействии с другими соединениями атаковала части 23-го стрелкового корпуса, нанесла им потери и попыталась с ходу ворваться в Житомир с юго-востока.

Все это серьезно осложнило положение войск 1-го Украинского фронта. С выходом немецких танков в район Брусилова и на шоссе Житомир — Киев фронт 38-й армии оказался бы расчлененным на две части, и враг получал возможность действовать по тылам фастовской и житомирской группировок наших войск. Когда же к исходу 16 ноября они прорвались в район Вильни, форсировали Тетерев и овладели населенным пунктом Левков, то создалась реальнейшая угроза окружения Житомира и выхода противника во фланг и тыл 60-й армии.

В этой обстановке генерал армии Ватутин принял решительные меры, чтобы заполнить разрыв в центре 38-й армии за счет имевшихся резервов и частей, снятых [144] с менее активных участков фронта. Вслед за тем пришлось усиливать и левое крыло 60-й армии. Влив в ее состав части 1-го гвардейского кавалерийского и 23-го стрелкового корпусов, на эту армию возложили основную задачу по обороне Житомира. Ситуация осложнялась настолько стремительно, что вынуждала производить все перемещения войск в быстром темпе. Вновь подходившие соединения и резервы вступали в бой с ударной группировкой врага по частям и с ходу, подчас не успев даже подтянуть свою артиллерию и тылы.

В силу этого они не могли в короткие сроки уравнять соотношение сил и изменить обстановку на угрожаемых направлениях, как, возможно, сделали бы, вступив в бой одновременно, в составе крупного резервного объединения. Но другого выхода, к сожалению, не было. Тем не менее и такая вынужденная мера позволила ослабить контрудар противника, чем воспользовались впоследствии обороняющиеся дивизии.

Приняв 16 ноября новый участок фронта от 38-й армии и войска, действующие там, генерал Черняховский решил: Житомир удерживать силами кавалерийского корпуса, а частями 23-го стрелкового задержать продвижение 7-й танковой и 20-й моторизованной немецких дивизий, наступавших из района юго-восточнее Житомира на Радомышль; для создания глубины обороны и обеспечения левого фланга своей армии от корнинской группировки врага снять часть сил с менее опасного участка севернее Житомира и сосредоточить их на данном направлении.

Согласно решению командарма 30-й стрелковый корпус получил задачу — создать оборонительный рубеж вдоль реки Тетерев на участке Харитоновка, Коростышев, Ленино. Нашей 322-й дивизии, передаваемой в его состав, соответственно было приказано выдвинуться в район Студеницы и срочно занять оборону, развернувшись фронтом на юг.

Черняховский ставил мне задачу лично. Слушая его звучный, слегка приглушенный телефоном голос, я явственно представлял себе сосредоточенное, чуть осунувшееся и словно бы окаменевшее лицо командарма, каким оно бывало в те нередкие на фронте моменты, когда обстановка угрожающе осложнялась. В подобных ситуациях Иван Данилович не спал по нескольку суток кряду, успевал переделать горы работы, однако продолжал оставаться [145] бодрым и подтянутым, мыслил широко и гибко, задачи ставил четко и властно.

Меня всегда восхищала способность тридцатисемилетнего командарма предугадывать не только характер и особенности предстоящего боя, но и все изменения, возможные по ходу его динамики, вплоть до деталей, могущих так или иначе повлиять на успех действий войск. Постоянно и тонко чувствуя пульс боя, зная в деталях задачу каждого полка, а то и батальона, действующих на самостоятельных направлениях, Черняховский вместе с тем никогда не разменивался на мелочи, не растворялся в них. Все его решения отличали широта и смелость замысла и тот риск, который, будучи основан на тонком анализе обстановки и точных расчетах, позволял осуществлять эти решения с максимальным эффектом.

Хорошо знал я и другую особенность Черняховского. Он, как никто, умел доводить начатое дело до конца, не считаясь ни с какими трудностями и до предела используя как свою командирскую власть, так и все возможности частей и соединений. Видимо, не ожидалось исключения из такой практики и на сей раз.

Задача формулировалась предельно кратко, но пояснений не требовала.

— Прекратите наступление на Володарск-Волынский. Сегодня, в ночь на семнадцатое, форсированным маршем приказываю выйти в район Студеницы и к исходу завтрашнего дня занять оборону на рубеже Городище, Студеница, Коростышев, — слышался в трубке высокий, с металлическими нотками голос Черняховского. — Задача — не допустить продвижения противника в направлении Студеницы, Малина и воспретить маневр его войск вдоль шоссе Житомир — Киев... — Помолчав, Иван Данилович уже другим тоном, без всякой официальности добавил: — Вы, товарищ Лащенко, и сами, конечно, понимаете всю важность и сложность этой задачи. Противник создал на данном направлении большое превосходство в силах, особенно в танках. Борьба предстоит не на жизнь, а на смерть, и я всецело полагаюсь на вас...

Заверив командарма, что будет сделано все возможное, я немедленно вызвал начальника штаба. Полковник Коротков явился чем-то расстроенный.

— С полудня трезвонят из штаба корпуса, — едва переступив порог хаты, в которой я остановился, мрачно сообщил [146] он. — Категорически требуют передать им полсотни лошадей с седлами и повозками, десять радиостанций, двадцать километров телефонного провода и часть другого имущества. А у нас со всем этим у самих не густо — еле обеспечиваем боевые действия полков. Отдадим — сами останемся без ничего...

Заметив, что я сосредоточенно рассматриваю карту, делая какие-то пометки карандашом, и, решив, что его слова оставлены без внимания, Андрей Иванович выдержал паузу, кашлянул и устало произнес:

— Ну так как все-таки? Будем передавать лошадей сейчас или немного обождем, авось пронесет?

— Ни одного коня, ни метра провода, а тем более радиостанции никому не отдадим, — успокоил я его. — Во-первых, у самих нет излишков, а во-вторых, мы теперь входим в состав другого корпуса и получаем особо сложную задачу...

Недостаток военного имущества, испытываемый частями из-за постоянных потерь и перебоев в снабжении, невольно приучил нас иметь по возможности хотя бы минимальный резерв для восполнения утраченной в боях матчасти и средств транспорта. В свой черед некоторые старшие начальники, особенно снабженцы, пользовались частым переподчинением войск, чтобы отобрать все «лишнее» у тех частей и соединений, которые выходили, пусть даже временно, из их подчинения. Вот и теперь, едва пронюхав о новом назначении дивизии, корпусные хозяйственники уже успели распорядиться о передаче имущества, без которого мы не могли успешно воевать. Маневр их не удался. Однако, не желая выглядеть в глазах начальника штаба партизаном, я обещал ему лично договориться с кем надо, чтобы за нами не числилось никаких «недоимок».

— А теперь — за дело, — пригласил я Короткова к столу. — Пишите... — И начал диктовать приказ.

Стрелковым полкам предписывалось немедленно прекратить продвижение на запад, повернуть назад и срочно передислоцироваться на новое направление. Частям двигаться на юго-восток по двум маршрутам и к 15 часам 17 ноября сосредоточиться в районе Студеницы, где с ходу занять оборону по намеченному рубежу. Коротков со штабом следует с основными силами, указывалось далее, а я с группой офицеров выезжаю вперед для [147] рекогносцировки рубежа обороны и организации взаимодействия с соседями.

Отдав распоряжения по организации и обеспечению марша и попросив Андрея Ивановича лично подготовить рекогносцировочную группу, я выехал ближе к вечеру в полки для постановки задач их командирам. Километрах в двух от села, где должен был находиться, по моим расчетам, штаб 1089-го стрелкового полка, до слуха вдруг донесся дребезжащий звон церковного колокола. «С какой это стати бьют в набат?» — встревожился я и приказал Скобелеву прибавить скорость. Когда машина въехала в село, мы увидели такую картину.

Наискось через улицу стояла на пригорке небольшая кирпичная церквушка. Один угол ее до основания был разрушен бомбой, паперть разворотило минами, окна выбило взрывной волной, а позеленевшую от времени штукатурку со всех сторон густо испещрили следы пуль. Но колокольня сохранилась в целости, и кто-то без устали трезвонил в треснувший колокол.

На крохотном майдане возле церкви сбились в плотную кучу жители села, в большинстве старики, женщины да ребятишки. Посреди круга, который они образовали, стоял с потным и растерянным лицом капитан Н. П. Янков, командир 2-го дивизиона, артиллеристы которого очень хорошо поддерживали в минувших боях стрелков Харланова. На вытянутых руках он держал вышитый рушник с караваем хлеба и солонкой. Позади переминались с ноги на ногу офицеры из штаба дивизиона, нетерпеливо посматривая на часы и свой «студебеккер», стоявший на дороге.

— Вот, товарищ полковник, жители оказывают уважение нашей Красной Армии, — завидев меня, смущенно пояснил Янков свою роль в этой церемонии. — Настояли, чтоб было по всей форме, по старинному, значит, обычаю, — добавил он, покосившись на колокольню.

— Что ж, вы выбили фашистов из села и вполне заслужили почет и уважение, — подбодрил я лихого, обычно не терявшегося ни при каких обстоятельствах офицера-артиллериста. — Только потрудитесь распорядиться, чтобы утихомирили колокол: не время ликовать и трезвонить...

Колокол замолчал, однако по просьбе селян в эту церемонию пришлось включиться и мне: старики упрашивали [148] произнести «речь». Выступать я не стал, просто побеседовал с людьми о том, как набедовались они под фашистским ярмом, потом коротко рассказал о положении на фронте и ответил на вопросы.

— Вы вот что скажите, мил человек, не знаю, как и величать вас по-военному, — неожиданно обратился ко мне сухонький, согбенный старичок, стоявший, опираясь на палку, в первом ряду. (Именно он, кажется, и преподнес хлеб-соль Янкову и держал теперь деревянное блюдо под мышкой.) — Пришли-то вы теперь насовсем? Или опять оставите нас на поругание ворогу?

Разговоры на майдане сразу смолкли. Люди с надеждой и тревогой смотрели то на меня, то на древнего деда, вслух сказавшего то, что беспокоило в душе каждого. Помолчал, собираясь с мыслями, и я. Лгать этим людям, только что испытавшим радость от долгожданной встречи со своими избавителями и сполна уже изведавшим всю горечь жизни под фашистом, говорить, что мы не собираемся оставлять их, — не хотелось. Признаться же в том, что уходим, — тоже не поворачивался язык. Кто знает, как сложится обстановка в этом районе в ближайшие часы и в чьих руках окажется село завтра? Поэтому я только и мог сказать в ответ, что сейчас нам приказано остановить и разбить врага в другом месте. Как только управимся с этим — сразу вернемся обратно. А вот тогда пойдем уже только вперед, аж до Берлина!

— Идите, сыночки, — всхлипнула в толпе какая-то женщина. — Везде люди истомились в неволе, ждут вас. А нам теперь не страшно, коли свои солдатики где-то рядом...

— Идите. Только возвращайтесь скорее, — пожевав впалыми губами, добавил согбенный дед. — Стар уж я очень, боюсь, и не увижу вас в другой раз, — пожаловался он и, медленно переставляя ноги, побрел прочь...

Образ этого старика, скорбящего о том, что ему, возможно, так и суждено умереть в неволе, глубоко запал мне в сердце. Тронули его слова и артиллеристов. Поддерживая деда под локоть, Янков повел его через расступившуюся толпу, с нарочитой бодростью приговаривая:

— Ничего, деду, еще встретимся и, дай бог, горилки выпьем на свидании. Ты только крепись, не поддавайся хворобе...

Поставив задачи Харланову и Михайлову, я вернулся [149] в штаб дивизии, где была собрана рекогносцировочная группа, В нее вошли Никитин, Чернецов, Куприянчук, Панов, некоторые офицеры штаба и политотдела. Выехали к месту назначения ночью на двух легковых машинах. По пути было решено уточнить местонахождение соседей. Ставя задачу, Черняховский предупредил, что справа от нас будут обороняться части 1-го гвардейского кавкорпуса, слева — закрепится танковая бригада.

Штаб конников разыскали в одной из деревень северо-западнее Студеницы. Представившись генералу В. К. Баранову, я подробно информировал его о полученной мною задаче. В свою очередь командир корпуса обрисовал ту исключительно тяжелую и сложную обстановку, в которой действуют в настоящее время его кавалеристы, сдерживая натиск противника. С дивизией, обороняющейся в черте Житомира, уже полдня как прервалась связь. Немцы обходят Житомир с юго-востока, и удара их танков можно ожидать на этом рубеже в самом скором времени.

Из беседы я уловил главное — обстановка складывается таким образом, что части кавкорпуса едва ли смогут непосредственно взаимодействовать с нами при отражении ударной группировки врага. Приняв к сведению заверения генерала, что он предпримет все возможное для организации совместных действий с подходом своих войск, я направил группу на рекогносцировку в район южнее Студеницы, а сам с разведчиком и адъютантом поехал устанавливать контакты с командиром танковой бригады. По моим расчетам, она должна была находиться в Коростышеве.

До села добрались утром. Погода выдалась пасмурная, видимость скрадывал туман, поднимавшийся от реки Тетерев. Когда до Коростышева осталось с километр, мы увидели на околице танки, пушечные стволы которых глядели в нашу сторону.

— А вот и «коробочки» соседей, — обрадованно указал я на них спутникам, довольный, что мои предположения оправдались. — Ишь выстроились, как по линейке!

Только в следующее мгновение, присмотревшись внимательней, я понял, что ошибся: танки были немецкие! Гитлеровцы тоже, видать, заприметили нашу легковушку, но огня не открывали, рассчитывая взять нас живыми. Еще немного, и случилось бы непоправимое. [150]

Надо было уносить ноги, и решение созрело само собой.

— По моей команде моментально разверни машину, — быстро приказал я шоферу, — на максимальной скорости дуй в лощину, по которой мы только что ехали, и жди нас там. А вы, — обернувшись к адъютанту и разведчику, предупредил я, — прыгайте за мной следом и падайте на землю! Пошел!

Распахнув дверцу машины, я быстро вывалился наружу. Рядом плюхнулись на дорогу Елисеев и Куприянчук. «Эмка», взвизгнув тормозами, круто отвернула в сторону и метнулась назад, в спасительный лог. Вслед ей запоздало загремели длинные пулеметные очереди, выпущенные немецкими танками. Досадуя, что их перехитрили, гитлеровцы еще минут десять поливали свинцом землю вокруг, но, к счастью, никого не задели: нас заслоняли пригорки. По-пластунски по кювету мы одним духом добрались до лощины, где нашли приунывшего Скобелева: в кузове машины, за которой он любовно ухаживал, зияло не менее двух десятков дыр. Да, окажись мы в «эмке» в момент обстрела, и неизвестно еще, сколько бы пуль пришлось на нашу долю! К счастью, и шофера не задело, и легковушка осталась на ходу.

На том и закончилась «увязка взаимодействия» с командиром танковой бригады. Через полчаса мы уже встретились с остальными офицерами рекогносцировочной группы и включились в работу. Положение все ухудшалось: нанеся сильный удар из района Вильни, противник прорвался к шоссе Житомир — Киев у деревни Дубовцы, перерезал шоссе, овладел селом Глубочица, после чего его танки ворвались в Коростышев. Их то мы и приняли ошибочно за свои. По сути дела, перед прорвавшимися частями неприятеля советских войск на этом участке уже не было. Потому-то Черняховский, предвидя развитие событий, и приказал сосредоточить нашу дивизию именно здесь.

Во время рекогносцировки мы старались предугадать исходный район и вероятное направление атак противника. С учетом этого наметили порядок поражения его танков на дальних подступах и вблизи от переднего края артиллерийским огнем, выбрали участки для обороны стрелковым полкам и рубежи расположения противотанкового резерва, уточнили порядок работ по созданию системы огня и заграждений. [151]

Местность в полосе предстоящих действий была открытой, равнинной, лишенной каких-либо естественных рубежей, облегчающих создание прочной обороны, — ни ручьев, ни оврагов, ни высот. В тех населенных пунктах, которые располагались вблизи от переднего края, не было и каменных строений, которые можно было бы приспособить под опорные пункты. Все это затрудняло строительство укреплений, требовало больших затрат времени, сил и средств.

Проезжая через ближние села и местечки, мы почти не встречали людей. По-кладбищенски тихо было на пустынных, вымерших улицах. Большинство уцелевших от пожаров и не разобранных войсками построек находилось в самом плачевном состоянии: выломаны рамы в окнах, сорваны двери с петель, на некоторых домах не было даже стропил — все, что могло сгодиться для строительства блиндажей, оборудования землянок и прокладки колонных путей, давно было растащено гитлеровскими солдатами.

— Фу, будто чума по земле прошла! — зябко ежился Елисеев, пока наша машина петляла между селами-погостами. — Ни малейших признаков жизни. Даже лая собак и щебетанья птиц не слышно.

— Чума и есть, — мрачно подтвердил майор Куприянчук. — Коричневая. Ничего не щадит...

Рекогносцировка подходила уже к концу, когда в одном из сел, расположенном несколько в глубине нашей обороны, мы неожиданно заметили пожилую, изможденную женщину, быстро переходившую улицу. Заслышав позади рокот мотора, она испуганно сгорбилась и юркнула в открытый лаз погреба, над которым чернели головешки сожженной избы.

— Разрешите, я поговорю с ней, — не удержался разведчик.

Я дал знак, и машина остановилась. Убедившись, что мы свои, советские люди, женщина нерешительно выбралась из погреба, опустилась на порожек и... расплакалась. Кое-как успокоив ее, Куприянчук спросил, куда ушли фашисты и сколько их здесь было.

— Ой много было! — горестно закачала головой женщина. Поднявшись на ноги, она подошла к машине и доверительно зашептала: — Тридцать, а не то сорок... этих самых... дивизий! Ушли все в Житомир, но говорили, скоро придут сюда опять. [152]

— Сорок дивизий? — с издевкой в голосе переспросил разведчик. — Н-да, многовато! Ну что ж, поехали? — заторопился он, сразу потеряв всякий интерес к беседе.

Куприянчук не поверил словам старой женщины, однако, кажется, поторопился с выводом.

— Скажите, а сколько было людей в этих дивизиях? — в свою очередь полюбопытствовал я.

— Солдатов по двадцать в каждой, — подумав, ответила женщина, — и офицер.

Как я и догадывался, она ошиблась лишь в названии, посчитав взводы дивизиями. Таким образом, всего гитлеровцев стояло в этом селе не более пехотного полка.

— А танки были? — поняв свой промах, спросил разведчик. — И как они выглядели?

Наша собеседница ответила, что танков было штук 20, очень больших. Не зная, с чем сравнить и как воспримут ее сообщение, она, поколебавшись, произнесла:

— Величиной с хорошую скирду и с крестами на боку. Вроде как заговоренные, чтоб ваши пушки в них не попали.

— Ничего, мы их отлично бьем и с крестами, — улыбнулся, садясь в машину, повеселевший Куприянчук. — А вам, мамаша, спасибо, что все так хорошо разглядели и запомнили.

Часам к двенадцати дня в район предстоящих боев прибыли все командиры полков. Объявив им решение на оборону, я прямо на местности поставил задачи. Суть решения сводилась к тому, чтобы стрелковые части расположить в один эшелон и основные усилия сосредоточить на удержании рубежа Городище, Студеница. Одновременно один батальон перерезал шоссе Житомир — Киев, воспрещая гитлеровцам маневр по фронту. Поскольку мы знали, что против нас будет действовать танковая группировка врага, все пушечные батареи было решено поставить на прямую наводку. Гаубицы, предназначенные для стрельбы с закрытых позиций, тоже готовились к борьбе с танками, на случай если те прорвутся в глубину обороны. Все подступы к переднему краю и танкоопасные участки на стыках между полками прикрывались минными полями. Кроме того, создавался резерв мин для постановки заграждений по ходу боя.

Задачи командирам я обещал уточнить позже каждому в отдельности. Пока они с ходу размещали в указанных [153] районах подходившие части и средства усиления, мы с Коротковым организовали разведку и управление боем, проконтролировали ход инженерных работ и доставку боеприпасов. После этого я приказал ему донести о моем решении на оборону в штаб 60-й армии и выяснить, не подошли ли наши соседи.

Полковнику И. А. Никитину было приказано лично заняться организацией противотанковой обороны и выбором позиций для ведения огня прямой наводкой. От майора М. Н. Чернецова требовалось к утру заминировать основные танкоопасные направления, а к исходу суток, считая с этого часа, врыть в землю и замаскировать все инженерные сооружения. Получили указания по своим службам и остальные начальники.

Два часа спустя с группой офицеров я выехал в полки. Повсюду уже кипела работа. Глядя, как расторопно и старательно выполняют бойцы все полученные распоряжения, как роют, не разгибаясь, траншеи, ходы сообщения и окопы, проворно вкатывают на позиции орудия и затаскивают минометы, подносят в ящиках снаряды и мины, трудно было поверить, что это те самые люди, которые непрерывно наступали семь суток кряду и только что завершили пятидесятикилометровый пеший марш. «Какая огромная сила духа!» — невольно мелькало в уме при виде этой картины.

На одном из центральных участков оборонительного рубежа я еще издали различил рослую фигуру Ф. С. Гришина. Последнее время полковник Харланов чувствовал острое недомогание — изводили сильные боли в желудке, и обязанности командира 1089-го полка нередко исполнял его заместитель. Вот и теперь майор Гришин налаживал с капитаном Янковым взаимодействие между пехотой и артиллерией.

— Главное, сразу расстроить боевые порядки танков, — приближаясь к офицерам сзади, услышал я спокойный и ровный голос Гришина. — Если они прорвутся к нашим траншеям поодиночке — не беда: мы их сами достанем гранатами. И пехоту от них отсечем, пулеметчики у нас бравые...

Заметив меня, Гришин не закончил фразу и поспешил с рапортом. В прошлом я уже имел случай убедиться, какая крепкая дружба связывала их с Янковым. Оба воевали смело, разумно и, понимая друг друга без слов, взаимодействовали [154] непрерывно, тесно. И тут, выслушав соображения Гришина, я одобрил их целиком, поправив лишь в деталях, которые определялись особым характером местности и вероятной тактикой действий противника.

— Гитлеровцы, по всей видимости, первым делом сунутся вот сюда, — указал я на низину, простиравшуюся от перелеска слева до центра полковых позиций. — Так что пушки у вас расположены удачно, их танки не минуют. Однако у противника, по данным разведки, много «тигров» и «фердинандов». Их лобовую броню снарядом не пробьешь. «Тигра» и «фердинанда» надо заставить развернуться боком к вашим пушкам. Сделать это можно. Надо только для этого погуще заминировать выходы И! лощины. Тогда танкам напрямик не пройти. Они станут искать обход, начнут маневрировать под огнем. А минные поля, в свою очередь, прикройте пулеметным и ружейным огнем, чтобы противник не снял мины...

Вместе с Никитиным мы уточнили затем расположение артиллерийских и минометных батарей и их задачи. Огонь планировалось привести в определенную систему, позволяющую быстро переносить его с одного участка на другой и создавать огневые мешки. После того как были установлены сигналы взаимодействия между пехотой и артиллерией во время боя на переднем крае и при прорыве гитлеровцев в наши тылы, все мы несколько минут молча продолжали всматриваться вдаль: оттуда должны были появиться в скором времени танки врага. Выдержит ли их бронированный таран растянутая в один эшелон пехота? Сдержит ли врага наша оборона?

— Не впервой, выдюжим, — словно разгадав мои мысли, негромко обронил за спиной Николай Павлович Янков. — Выдадим что положено Гитлеру, поломаем «тиграм» ребра...

— Люди у нас не пугливые, видали всяких «зверей», — поддержал его Гришин.

Направляясь на участок соседнего 1087-го полка, я прикидывал мысленно, как велико окажется превосходство в силах у противника, и приходил к выводу, что сражение предстоит исключительно тяжелое. Однако теперь, когда все части дивизии успели выйти на свои рубежи, зацепились за местность и начали зарываться в землю, когда я увидел, с каким спокойным мужеством готовятся люди к схватке с врагом, то почувствовал, что и сам с [155] бóльшим оптимизмом смотрю в будущее. Неожиданно я даже поймал себя на том, что время от времени повторяю негромко: «Ничего, выдюжим!», и усмехнулся: «Самогипноз, что ли?»

Дело тут было, конечно, не в самогипнозе. Просто Янков очень точно выразил одной фразой то, о чем весь день думал и я сам, — сил маловато, нет ни одного танка, но любой ценой надо устоять, «выдюжить». Даже если очень многим из нас придется остаться здесь навеки...

Чтобы отогнать эти невеселые раздумья, я еще раз прикинул, все ли распоряжения отдал Гришину и успеет ли он к сроку выполнить их. На последний вопрос, впрочем, сразу же ответил утвердительно: в заместителя командира полка я верил, пожалуй, не меньше, чем в самого Харланова.

Федор Семенович Гришин обладал редкой выносливостью и безусловной храбростью. Скромный в привычках и по характеру, он был немногословен, особенно если разговоры выходили за рамки служебных интересов, и неутомим в работе. Его самообладание и молчаливость вошли в поговорку у солдат, весьма уважавших майора за первое качество и привыкших ко второму.

Несмотря на явные различия в характере, под стать Гришину был и Янков, чаще других поддерживавший своим огоньком этот полк. Жизнерадостный и подвижный как ртуть, не способный и минуты пробыть в унынии и без дела, он заражал и подчиненных неутомимой энергией и бодростью. Капитан терпеливо и искусно учил своих артиллеристов воевать с врагом смело и грамотно, постоянно внушал им, что «не так страшен черт, как его малюют». И добился хороших результатов. Его люди никогда не испытывали робости, встречаясь лицом к лицу с «тиграми», «пантерами» и другими экземплярами фашистского «зверинца». Воевали они лихо, нанося врагу большой урон, не занимали у других и сметки, находчивости. Иной раз после многодневных боев в дивизионе у них оставалось не более двух-трех орудий, а пополнение запаздывало. Тогда во главе со своим командиром бойцы отправлялись на поиски, откапывали где-то трофейные пушки, находили к ним снаряды и били врага его собственным оружием. В общем, за этот участок сердце у меня не болело — люди Харланова всегда отличались в бою особой [156] стойкостью. Пора было теперь посмотреть, чем заняты их соседи.

...Когда мы с Елисеевым подъехали к штабу 1087-го полка, из окон хаты, где он разместился, неожиданно донеслись звуки баяна. Кто-то негромко, но вдохновенно наигрывал вальс «Амурские волны». Обстановка для этого была столь неподходящей, что в первую минуту я решил, что ослышался. Однако обладатель баяна развернул мехи пошире, и по улице села Студеница поплыла мелодия популярной в то время «Землянки».

— Это же Хилюк! — догадался я. — Вот нашел время, неразумная голова! Ну подожди, сейчас я тебе устрою «концерт»!

Майор А. В. Хилюк, начальник штаба 1087-го полка, любил музыку, что называется, самозабвенно и всюду возил за собой баян. В редкие минуты затишья, жертвуя отдыхом, он усаживался вечерком где-нибудь под березкой и с чувством играл мелодии, которых знал великое множество. В нескольких шагах от него с книгой в руках пристраивался обычно под неизменным лагерным грибком, который обязательно стоял возле его землянки, и Петр Клементьевич Тимофеев.

Командир полка вырос в семье, где до революции царила беспросветная нужда. Вместо школы он бегал в детстве на лесную биржу, где грузил за медяки бревна, таскал шпалы, укладывал доски. Одолев уже в армии азы грамоты, Петр Клементьевич закончил потом школу пехотных командиров, а перед самой войной — курсы «Выстрел», однако переварил полученные знания, как сам утверждал, не полностью, и при малейшей возможности старался углубить их. Вот так и сумерничали Тимофеев с Хилюком, отдавая досуг столь разным и, казалось бы, несовместимым занятиям.

— Хилюк злоупотребляет пристрастием к музыке, — как-то в сердцах заметил я Тимофееву. — Вместо того чтобы заниматься делом, пиликает на баяне, отвлекая от работы остальных офицеров. Он же начальник штаба, а не гармонист на свадьбе!

— Со своими обязанностями Хилюк справляется, — неожиданно вступился за него Петр Клементьевич, обычно не любивший перечить начальству. — Ну, а увлечение музыкой — свойство молодости. И делу оно не помеха. [157]

— Но ведь он вам мешает! — указал я на стопку наставлений, которые как раз штудировал подполковник. — Какая уж тут учеба под аккомпанемент баяна!

— А я не слушаю музыку, — улыбнулся Тимофеев. — Привык, знаете ли, за годы службы ко всякой обстановке.

Тимофеев начал военную службу еще в одном из первых отрядов Красной гвардии, под Нарвой. Он был весьма уважаемым человеком в дивизии, поэтому я не стал спорить, обезоруженный его доводами. И зря, пожалуй! Вон до чего уж дошло! Гитлеровцы под носом, а начштаба полка знай выводит свои мелодии!

Заметив в открытое окно подъехавшую «эмку», майор Хилюк отложил баян и выскочил на крыльцо.

— Опять бездельничаете! — напустился я на него. — Сколько раз повторять одно и то же. Вы наравне с командиром отвечаете за полк, за его успех в бою. Понимаете это?

— Понимаю, товарищ полковник, — виновато произнес Хилюк. — Я только на минутку взял инструмент, чтоб дух у людей поднять. Вы же сами позволили.

— Когда?

— А помните, я заиграл однажды в землянке у командира полка, вы ему и сказали: «Коли наступит тяжелый момент и потребуется взбодрить людей — пусть Хилюк им сыграет тогда что-нибудь повеселее!» Вот я и воспользовался разрешением. Обстановка сейчас самая подходящая, — закончил майор.

Разговор, о котором упомянул майор Хилюк, действительно был.

— Я же шутил тогда — понимать надо!

Хилюк лишь развел руками: «А я, мол, принял всерьез».

Судя по всему, он действительно только поднялся из-за стола, заваленного документами. Чуть позже, заслушивая решение майора Г. И. Михайлова, который заменил раненого П. К. Тимофеева, я просмотрел все эти документы и убедился, что они разработаны тщательно и по всей форме. Утвердив с незначительными поправками это решение, я прошел вместе с командиром полка на передний край, уточняя на ходу организацию и боевое обеспечение обороны, проверяя оборудование траншей, ходов сообщения и укрытий. И здесь личный состав трудился, не щадя сил. [158]

Слушая мои распоряжения, Михайлов молча кивал, делая пометки на оборотной стороне карты. Хотя лицо его оставалось при этом спокойным, я заметил, однако, что он настороженно ждет чего-то, видимо догадываясь, что самое неприятное указание комдив прибережет напоследок. К сожалению, он не ошибся.

— Третий стрелковый батальон сосредоточьте вот здесь, — указал я в заключение район на карте. — Он составит мой резерв.

Это решение я принял с тяжелым сердцем, но иначе поступить не мог: оборона дивизии строилась в один эшелон и остаться без резерва было крайне опасно. Выделить его мог только Михайлов. Соседние полки имели не менее тяжелые задачи, а их передовые батальоны еще не подошли из районов Володарск-Волынского и Крапивни.

Безусловно, понимал все это и сам Михайлов. И тем не менее начал вдруг упрашивать меня найти другой батальон для резерва. Бывалый фронтовик, он безошибочно чувствовал, что в предстоящем бою не окажется второстепенных участков, что скоро каждый боец будет у него на счету, и лишиться сразу одной трети активных штыков — дело незавидное. Однако и я не мог изменить своего решения, так как исходил из интересов всей дивизии, а не одного этого полка. Осознав это, поневоле смирился с неизбежным и майор.

Последним уже часов в десять вечера 17 ноября я посетил 1085-й полк, занимавший оборону на участке от восточной окраины села Студеница до подступов к Коростышеву. Здесь, помимо задач, решаемых и другими частями, организовали дополнительную: подполковник В. Б. Микоберидзе, сменивший Топильера, выделял усиленный батальон для обороны участка Житомирского шоссе в районе Стрижевки. Поскольку эта магистраль как воздух нужна была противнику для развития наступления, следовало ожидать, что именно здесь он предпримет первые атаки. Так оно впоследствии и оказалось.

Ставя задачу передовому батальону, я приказал организовать противотанковую оборону у Стрижевки с запада и с востока, чтобы противник не смог взломать ее ударами во фланги. Все подступы к селу заминировать с двух сторон. В то же время предусмотрел и меры на случай возможного прорыва гитлеровцев на этом участке. Чтобы [159] воспретить им проникновение в глубину обороны 1085-го полка, лично поставил задачи гаубичным батареям: стрелять по танкам в упор, как только они приблизятся на дальность прямого выстрела.

Присутствовавший при этом Никитин вновь попытался было поставить под сомнение целесообразность такого шага. Пришлось прервать его, хотя я весьма ценил знания и опыт своего начальника артиллерии.

— С точки зрения теории все это, быть может, и нецелесообразно, но у нас нет другого выхода! — напомнил я ему. — Потеряем часть гаубиц? Безусловно. И все же они могут уничтожать танки. Как по-вашему? — неожиданно обратился я к командиру батареи Герою Советского Союза старшему лейтенанту В. Я. Тимошенко, молча слушавшему наш разговор.

— Вполне могут, — подтвердил бесстрашный артиллерист. — Практически могут, — поправился он, чтобы не обидеть своего начальника. — На Днепре уже били по танкам, и получалось неплохо. Горели как свечи.

— Вот видите, — сказал я Никитину. — Так что проверьте лично позиции для прямой наводки.

В заключение я заслушал начальника инженерной службы. Майор М. Н. Чернецов доложил, что установку минных полей на переднем крае саперы к утру закончат. В первую очередь ставят заграждения на участках, где вероятнее всего атаки немецких танков. Быстро подвигается и оборудование первой позиции — все стрелковые подразделения и расчеты пушек старательно зарываются в землю. А вот на второй позиции дела обстоят хуже, там только-только начали отрывку окопов. Что же касается оборудования укрытий и маскировочных работ, то к этому еще не приступали.

Слушая Чернецова, я, как всегда, обратил внимание на две вещи. Во-первых, майор не только детально был осведомлен о ходе всех инженерных работ в полосе дивизии, но и прекрасно представлял задачу каждой части в отдельности и характер предстоящего боя. Он понимал, что танковые клинья врага в конце концов пробьют бреши в первой позиции обороняющихся. Путь им должны преградить укрепления, возведенные в глубине. Рабочих рук мало, времени в обрез, и все же во что бы то ни стало нужно создать эти позиции — такой смысл вкладывал он в информацию о всех неполадках. [160]

Военная эрудиция Чернецова особенно ценилась нами еще и потому, что до войны он был человеком самой мирной профессии — художником-декоратором и с большим вкусом оформлял павильоны и залы Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве, как тогда называлась ВДНХ. По горькой иронии судьбы на фронте ему чаще приходилось не созидать, а разрушать. Искусный зодчий стал первоклассным минером; человек, в совершенстве знавший классическую и современную архитектуру, взрывал с командой подрывников мосты и здания; художник-декоратор, тонко чувствующий цвета и линии, стал производителем земляных работ, творцом блиндажей и дзотов. Интеллигент в лучшем смысле этого слова, он не огрубел и не ожесточился на войне душою, не разучился понимать прекрасное. Просто он стал измерять свои действия другой мерой целесообразности.

— Бывало, я все ломал голову над тем, как бы рельефнее выделить, расцветить все детали композиции, открыть на них глаза окружающим, — подшучивал иногда сам над собою и Михаил Николаевич. — А теперь одна бессонная забота — надежнее спрятать, скрыть от посторонних глаз все, что делается у нас на передовой. В общем, стал декоратором наизнанку.

Как бы то ни было, каждое задание Чернецов выполнял очень аккуратно и добросовестно. Даже в манере его докладов чувствовалась исключительная пунктуальность и честность. Дивизионный инженер никогда не называл данных (в чем я было усомнился однажды), в достоверности которых сам не был уверен, а если его вынуждали к этому, обязательно обещал все проверить и уточнить. И мне приходилось уже видеть не раз, как он возвращался рано утром с объектов работ, где трудились по ночам его саперы. Перепачканный в глине, промокший до нитки, с посеревшим от усталости лицом, майор с трудом переставлял ноги, зато всегда мог дать самую точную справку по инженерной службе, которой руководил.

Вот и теперь, перечислив, сколько противотанковых и противопехотных мин доставят к нам армейским транспортом, он не преминул оговориться, что пока эти цифры — предположительные, из заявки в армию, а дадут, видимо, меньше.

— Значит, — вмешался я, — надо поточнее наметить маршруты для подвижных отрядов заграждения, чтобы [161] мин хватило в любом случае. — Тут же указав для них маршруты, я одновременно потребовал быстрее закончить минирование участка у Житомирского шоссе. — Ускорьте от моего имени и все работы на второй позиции, — приказал я Чернецову, на распорядительность и энергию которого полагался вполне. — Все должно быть закончено к утру. Вернувшись в штаб, я прежде всего осведомился, как организуется управление боем.

— Телефонная и радиосвязь со всеми частями действуют устойчиво, — доложил Коротков. — Дивизионный наблюдательный пункт оборудуется в двух километрах севернее села Студеница, а КП — в трех с половиной километрах от передовой. Противник продолжает сосредоточивать крупные силы в лесу напротив нас, — сообщил он. — Выявлено большое количество тяжелых танков и самоходок. А вот пехоты относительно немного. Может, еще подтянут?

— Потери в живой силе гитлеровцы понесли огромные, — возразил я, — и едва ли так быстро восполнили их. Однако разведку продолжайте самым энергичным образом. А что с соседями?

— Уже на подходе, — оживился Коротков. — Соприкосновения с ними, правда, еще не установили, но связь есть. Пока свои фланги держим под особым наблюдением.

Ближе к полуночи возвратился из батальона, выдвигаемого к Стрижевке, полковник Охапкин, оживленный и вместе с тем какой-то углубленный в себя, каким он бывал обычно после встреч с людьми. Политработник по призванию, душевный и простой человек, Николай Иванович умел расположить к себе бойцов, завязать откровенные и сердечные беседы в любой обстановке — в солдатской землянке и в окопе, на коротком привале и на собрании. Не затруднялся он и в выборе тем — начинал с того обычно, что интересовался самочувствием людей, обязательно спрашивал, как их кормят, нет ли жалоб на обмундирование, есть ли махорка, давно ли получали письма из дома и какие приходят вести. Затем, овладев вниманием людей, просто и понятно рассказывал о положении дел на соседних участках фронта и в тылу родной страны, о всех значительных событиях в международной жизни и важнейших решениях Коммунистической партии и Советского правительства. В заключение переводил разговор на те задачи, которые предстояло выполнять бойцам, вселял в [162] их сердца непоколебимую уверенность в победе нашего правого дела и в успехе предстоящего боя. Люди любили «комиссара», как звали меж собой Охапкина, и окружали тесным кольцом, едва он появлялся в частях и подразделениях. Я мог сказать определенно, что с заместителем по политчасти мне, безусловно, повезло.

В этот раз начподив провел несколько часов с бойцами, получившими, как они выражались, «спецзадание» прикрыть Житомирское шоссе. Вручив партийные билеты тем, кто был в истекшие дни принят в ряды партии, и тепло напутствовав их на бой с врагом. Николай Иванович раздал письма, прибывшие на адрес нашей полевой почты в тот день. Затем проверил у некоторых солдат амуницию и оружие, похвалил их за старание, а от тыловиков тут же потребовал выдать всем бойцам этого батальона дополнительно сверх нормы продуктов на трое суток. После всего он повторил задачу, поставленную перед ними. Политработник не скрывал, что бой будет очень тяжелым, и в то же время постарался приободрить людей, пробудить стремление воевать так же храбро и стойко, как они воевали до этого.

— Моральный дух у бойцов крепкий, — подытожил сейчас впечатления, вынесенные из бесед, Охапкин. — Многие воины, чьи близкие погибли на фронте, в партизанских отрядах и в период оккупации, имеют личный счет к врагу. Все обещали драться стойко, не давать пощады захватчикам.

Начподив сообщил далее, что сам проинструктировал политработников в отношении того, как надо повышать боевой порыв у личного состава. Для собраний и митингов времени нет, и лучшая форма агитации сейчас — пламенный призыв, короткая яркая информация, личный пример мужества и самоотверженности со стороны коммунистов.

— Очень кстати прибыл в дивизию и армейский ансамбль песни и пляски, — оживился в этом месте Охапкин. — Искусство — великая сила! Иная песня, стих пробуждают такую любовь к Родине и такую ненависть к ее врагам, что концерт перед боем можно приравнять, пожалуй, к артподготовке. После коротких концертов в полках и работа, глядишь, пойдет веселее. Не так ли, Петр Николаевич? Не помешает одно другому? [163]

— Думаю, что нет, — ответил я, стараясь не вспоминать инцидент с Хилюком. — Пусть и ансамбль потрудится для боевой готовности дивизии...

Вслед за Охапкиным возвратился из войск майор Фойгель. Он доложил, что все тыловые подразделения рассредоточились в указанных районах. Дивизионные склады развернуты, и части снабжаются боеприпасами, продовольствием, фуражом, горючим. Запасы материальных ресурсов достаточны для выполнения предстоящей боевой задачи. В подтверждение сказанного заместитель по тылу, по обыкновению, обрушил на меня поток цифр.

Фойгель был рачительным хозяйственником. Хотя последнее время нам пришлось воевать в самых неблагоприятных условиях, он оперативно обеспечивал полки всем необходимым для жизни и боя. Очень удачно размещал майор и свои тылы, вследствие чего они редко подвергались ударам немецкой артиллерии и авиации. Единственным недостатком было у него лишь то, что свой тыловой пункт управления он всегда размещал значительно дальше от переднего края, чем требовали того обстановка и устав. Очень редко посещал мой заместитель по тылу и части, находящиеся в непосредственном соприкосновении с противником. Это давало невольный повод остальным офицерам усомниться в его смелости.

Отпустив тыловика, я остался один и сразу почувствовал, как смертельно устал за эти суматошные сутки. За это время мне пришлось побывать в десятках разных мест, встретиться, отдавая распоряжения и выслушивая доклады, с десятками различных людей, решать многие срочные и важные дела. Сейчас, по сути, рабочий день уже закончен. Все, что следовало сделать в первую очередь, сделано. Но впереди еще целая ночь, не менее напряженная и неспокойная, чем истекший день. Прежде чем окунуться в новые заботы, хорошо бы хоть полчаса подремать или просто размять затекшие ноги, привести в порядок мысли. Однако время было дорого, я отмахнулся от этого искушения, разбудил шофера и приказал:

— Давай на командный пункт!

На КП только что установили связь со штабом 30-го стрелкового корпуса. Доложив комкору обстановку, я получил в обмен данные о дальнейшем сосредоточении сил противника на нашем направлении. Поставив об этом в [164] известность командиров полков, я распорядился повысить бдительность на переднем крае и привести в готовность все огневые средства.

Схватка у Стрижевки

К отражению неприятеля части в основном были уже готовы. Беспокоило одно: успеет ли закрепиться у Стрижевки батальон 1085-го полка, который повел туда сам Микоберидзе? Еще засветло побывав там, он испросил разрешения лично руководить обороной этого очень важного участка, и я дал такое разрешение. Вскоре доложили, что там все в порядке, бойцы заняли свои позиции.

В четвертом часу ночи я прилег наконец отдохнуть. Но уснуть не мог, а ворочался с боку на бок на жестком блиндажном топчане, одолеваемый мыслями. Неожиданно резко зазуммерил телефон. «Началось!» — мелькнуло в голове, пока брал трубку. И точно, мне доносили, что батальон у Стрижевки уже атакован гитлеровцами и ведет бой. События там развертывались очень стремительно.

...Выдвинувшись в сумерках в назначенный район, подполковник Микоберидзе энергично организовал оборону. Две стрелковые роты, с двумя орудиями каждая, оседлав шоссе, развернулись соответственно на запад и восток. Один взвод закрепился на высоте меж ними, фронтом на юг. Два оставшихся взвода подполковник сосредоточил в качестве резерва в лесу, севернее дороги. Образовалось нечто вроде опорного пункта с круговой обороной.

Шоссе пока было пустынным. Лишь в первые минуты стрелой пронеслись мимо, в направлении на восток, два крытых немецких автофургона с погашенными фарами. Бойцы без помех откопали ячейки и заминировали шоссе. Через полчаса с запада вновь послышался нарастающий гул моторов: на бешеной скорости приближались три грузовика. Их встретили автоматным огнем, целясь в кабины. Потеряв управление, тяжелые автомобили запетляли по дороге, съехали в кювет и встали. Они были набиты различным военным имуществом, предназначенным для немецких частей, наступавших уже где-то восточнее Стрижевки.

Такая же участь постигла в скором времени и два десятка других машин, частью напоровшихся в темноте на засаду, частью подорвавшихся на минах. Находившиеся [165] в них гитлеровцы были перебиты или взяты в плен, лишь немногим удалось скрыться в ближайшем лесу. И только водители двух последних автомобилей смогли избежать западни. Заслышав впереди стрельбу и увидев целое кладбище искалеченных машин на дороге, они успели развернуться и удрать в том направлении, откуда ехали.

— Сейчас поднимут тревогу, и тогда жди силы покрупнее, — предупредил подчиненных Микоберидзе.

Через полчаса со стороны Житомира показались четыре грузовика с пехотой: противник не захотел примириться с потерей столь важной для него коммуникации. Остановившись на значительном удалении от засады, гитлеровцы спешились, рассыпались в цепь и открыли шквальный огонь из автоматов и легких пулеметов. Никакого урона нашим воинам эта беспорядочная стрельба не причинила.

Освоившись с темнотой и местностью, немцы пошли в атаку. На них обрушился огонь батальонных пушек, затем вступило в действие стрелковое оружие. Чтобы точнее определить место засады, фашисты стали бросать осветительные ракеты. Этим они лишь ускорили развязку событий. Пулеметчики и автоматчики, перерезавшие дорогу, лучше видели теперь врага и били без промаха. Оставив на поле боя чуть ли не треть своего состава, противник отхлынул к лесу.

Некоторое время в окрестностях Стрижевки было тихо. Обороняющиеся пополнили боезапас, углубили свои окопы, накидали внаброс у шоссе еще с полсотни мин. Потом вновь затарахтели вдали моторы. На этот раз гитлеровцев оказалось куда больше: батальон их пехоты и роту танков поддерживало несколько минометных батарей. Последние сразу открыли яростный огонь. Полчаса вздымалась к небу, вздрагивала и дымилась земля от разрывов мин, прежде чем фашисты повторили атаку.

Танки наступали по обочинам шоссе, густо заминированным на подступах к селу. Пехота двигалась сбоку, по луговине, поросшей кустарником. С чисто немецкой педантичностью в небо опять полетели ракеты, освещая местность и боевые порядки атакующих. На них обрушился шквальный огонь. В предельном темпе по танкам били все четыре пушки. Пулеметчики и стрелки, включая и бойцов двух резервных взводов, отсекли от них пехоту. Потеряв на минах половину танков и положив в атаке много живой [166] силы, гитлеровцы вынуждены были залечь, а затем, подобрав убитых и раненых, отойти.

На рассвете 18 ноября личный состав батальона еще раз подновил свои позиции. Микоберидзе прекрасно понимал, что враг не смирится с потерей шоссе и предпримет новые попытки смять заслон. Ждать их пришлось недолго.

На этот раз противник повел наступление одновременно с трех сторон силами до двух пехотных батальонов и тридцати танков. Позиции обороняющихся вновь подверглись массированному артиллерийско-минометному огню. Снаряды и мины перепахали всю землю, за которую с таким упорством держались советские храбрецы, искорежили, расщепили все деревья в роще, не оставив, казалось, ничего живого поблизости от шоссе. Но едва вражеские цепи пришли в движение, на них опять обрушились сталь и свинец.

Противник, однако, не считался с потерями. Его танки и пехота, ведя огонь с ходу, методично продвигались вперед. Силы обороняющихся между тем таяли на глазах. Микоберидзе выдвинул на западный участок свой последний резерв — взвод, располагавшийся ранее южнее дороги, и приказал разбросать перед танками остатки мин. Но и это ненадолго отсрочило финал затянувшегося боя, который теперь уже нетрудно было предугадать...

Пушки вместе с расчетами одна за другой вышли из строя, уничтоженные снарядами, подмятые танками. Большой урон понесли и стрелки. В довершение ко всему прорвавшиеся танки полностью уничтожили штаб батальона. В этот момент пал смертью храбрых и командир 1085-го полка Владимир Бейланович Микоберидзе. Удерживать позицию горстка оставшихся израненных и контуженых бойцов была уже не в состоянии. Но и выслать им сильное подкрепление мы не могли: с минуты на минуту ожидали таранного удара немецких танков по основному рубежу обороны. Остатки батальона, покрыв себя славой в этом бою с фашистами, с боем отошли на север, за передний край обороны своей части...

Восстановив движение по шоссе Житомир — Киев, подразделения 1-й танковой дивизии немцев продвинулись на два километра к северо-востоку и были здесь остановлены. Бойцы 3-го батальона полка Микоберидзе под командованием капитана А. Е. Шарапова отразили несколько [167] атак танков и пехоты. Будучи отрезанным от своих, батальон продолжал вести бой в окружении. Шарапов и его заместитель по политчасти капитан Зинкевич, оба раненые, все это время воодушевляли подчиненных личным мужеством. И бойцы, прорвав окружение, соединились со своим полком.

В течение всего 18 ноября гитлеровцы вели разведку боем. Четырежды острие их атак приходилось на позиции стрелкового взвода, которым командовал Герой Советского Союза сержант Е. В. Малых. И каждый раз гитлеровцы отступали ни с чем, оставляя на подступах убитых и раненых. Все попытки прорвать укрепления советских бойцов разбивались о стойкость их защитников.

Рассвирепевший враг обрушил на пехотинцев сосредоточенный артиллерийский огонь. Под его прикрытием прямо по трупам своих солдат опять ринулись в атаку пьяные гитлеровцы. Лишь немногим из них удалось добежать до траншей, но и тех встретили в упор солдаты Евгения Малых. Самого сержанта в этот момент ранило осколком в голову. К нему подполз санинструктор, чтобы сделать перевязку, но разгоряченный боем командир приказал заняться вначале тяжелоранеными.

Этот налет был самым продолжительным. Наконец канонада смолкла. Считая сопротивление советских бойцов сломленным, фашисты пошли на них в полный рост. Окинув взглядом опустевшую траншею, Малых громко спросил:

— Есть еще кто-нибудь живой?

— Есть! — эхом отозвалось у него за спиной. Это из ячеек и окопов поднимались и брали в руки оружие раненые солдаты.

В тусклое небо в этот миг взвились две красные ракеты. Это с ходу шла на подмогу резервная группа. Сержант Малых, подняв остатки своего взвода, поддержал их натиск. И опять он сам был первым в рядах атакующих...

Отважно воевали в тот день под Коростышевом и артиллеристы 1089-го стрелкового полка. Когда из-за перелеска показались «тигры», старший лейтенант В. Суздальцев скомандовал:

— Подпустить ближе. Без команды не стрелять!

Таки — метрах в пятистах. Звучит команда «Огонь!». Дружно грохнули выстрелы, все затянуло пороховой гарью [168] и пылью, а когда немного прояснилось, батарейцы увидели, что передняя машина замерла на месте и над нею уже вьются сизые полосы дыма. В следующую секунду вновь ударили выстрелы, и опять бронебойные снаряды угодили в цель. До самого вечера отбивали пушкари натиск врага. А потом насчитали полдюжины подбитых и сожженных танков. Два из них лично вывел из строя командир орудия сержант Александр Бондин. Оставшись под конец один в расчете, истекая кровью от осколочной раны, он точным выстрелом перебил гусеницу третьей машины.

Азартно, со злостью и ненавистью к врагу сражались и соседние расчеты. По равнине с утра металась поземка, лица обжигал ледяной ветер, он выжимал из глаз слезы, мешая вести наблюдение. Может, потому так внезапно и оказались перед нашими пушкарями немецкие танки и самоходки, открывшие с ходу огонь. И вот уже рухнул на землю наводчик из расчета сержанта Щеглова, застонал раненный в грудь правильный. Щеглов сам встал к панораме. Два часа отражал он атаки врага, слыша, как рядом одна за другой умолкали пушки. Наконец к Щеглову ползком подобрался раненный в обе руки комсорг батареи.

— Приказано отходить! — передал он.

— Всем нельзя. Идите, я вас прикрою, — ответил артиллерист.

Оставшись один, он продолжал бить захватчиков; заменяя целый расчет, заряжал орудие, ловил цель в перекрестие панорамы, производил выстрел, опять заряжал и снова стрелял, пока не остался последний снаряд.

Сержант послал и его в казенник орудия и, подпустив «пантеру» как можно ближе, дернул за шнур. Снаряд пробил броню вражеской самоходки, и та окуталась жирным коптящим пламенем. В то же мгновение подле Щеглова грохнул взрыв и герой упал мертвый возле своего искореженного орудия...

В первый день боя перед фронтом дивизии было уничтожено 18 танков и самоходных орудий, 2 бронемашины и до 120 солдат и офицеров противника. Его попытки разведать боем систему обороны наших частей и сбить их с передовых позиций успеха не имели.

Хуже складывалась обстановка к юго-западу от нас, в районе Житомира. 18 ноября гитлеровцы нанесли концентрический [169] удар из районов Вильска и Глубочицы на Вересы. В результате некоторые части 1-го гвардейского кавкорпуса оказались отрезанными в Житомире. Теснимые врагом, соединения 23-го стрелкового корпуса начали отходить от Житомирского шоссе на север. К утру 19 ноября они уже вели бой на рубеже Черняхов, Бол. Горбаша, Вересы, Городище. Пользуясь отсутствием сплошного фронта у противника, стали выходить из окружения в район Высокое, Забродье и кавалерийские части.

Утром 19 ноября меня вызвал на провод И. Д. Черняховский. Подробно доложив о результатах первого дня боя, я сделал кое-какие заключения о намерениях противника. Согласившись с ними, командарм несколько шире обрисовал затем оперативно-тактический замысел гитлеровского командования.

— Цель их контрудара, — подчеркнул Иван Данилович, — ликвидировать наши плацдармы на правом берегу Днепра и разгромить обороняющие их войска на всех участках фронта. Для достижения этой цели противник не посчитается ни с какими жертвами. Вы как раз находитесь на направлении главного удара житомирской группировки врага, — уточнил Черняховский. — По нашим предположениям, враг начнет наступать не позже завтрашнего утра. Нужно нанести максимальный урон неприятелю, у дивизии достаточно сил для этого.

Последние его слова не были пустой фразой, рассчитанной только на то, чтобы подбодрить комдива. Будучи человеком храбрым, командарм прекрасно понимал, какое мужество потребуется от наших стрелков, чтобы преградить путь на восток танковой группировке врага. Однако он верил в стойкость бойцов, в искусство их командиров. По укоренившейся привычке он и теперь, видимо, ставил себя мысленно на место комдива 322-й и, скрупулезно оценивая характер предстоящих действий, соотношение сил и моральный дух войск, приходил к выводу: обескровить столь сильного врага неимоверно тяжело, но необходимо и можно.

В заключение, сообщив о положении войск, действующих юго-западнее, командующий приказал сразу после установления связи с командиром 23-го стрелкового корпуса войти в его подчинение. Проинформировав об этом Короткова, я приказал разыскать корпусной штаб и установить с ним связь, а сам снова выехал в полки. [170]

Пользуясь наступившим затишьем, личный состав продолжал совершенствовать оборону. Солдат поторапливали командиры. Сведения о противнике, которыми они располагали, были значительно скромнее тех, что имелись в штабе армии, и однако же все сходились на том, что гитлеровцы нанесут решающий удар на рассвете. Чего-чего, а их повадки фронтовики к тому времени изучили прекрасно. Даже обладая несомненным превосходством в силах, противник, в отличие от наших войск, редко отваживался начинать бой ночью.

Уточняя в последний раз задачи командирам, я обращал их внимание на особенность тактики, примененной противником в бою 18 ноября. Как правило, он начинал атаку после мощной огневой подготовки и на узком участке фронта, бросая вперед танки, а следом пехоту на бронетранспортерах. Стало быть, следовало одновременно и бороться с танками, и бить, не подпуская близко к себе, вражескую пехоту, чтобы она не просочилась вглубь и не проделала бреши в наших боевых порядках. Все это требовало искусной расстановки огневых средств, гибкого маневра силами.

К концу дня поступили новые сведения о противнике. Разведка, обнаружившая ранее скопление его танков в районе Гадзинка, Кмитов, засекла теперь их передвижение в сторону Студеницы. Прогноз генерала Черняховского о направлении главного удара гитлеровцев, таким образом, полностью подтверждался. Вечером 19 ноября в лощинах у Студеницы танки первого эшелона начали выстраиваться в боевые линии. Первую из них составляли тяжелые машины и САУ. Под покровом ночи заняла позиции и вражеская артиллерия. Всего перед фронтом дивизии, не имевшей ни одного танка и располагавшей только шестью десятками пушечных и минометных стволов, сосредоточилось до 200 танков и самоходок и свыше 100 орудий неприятеля. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что сражение грянет рано поутру.

Неравный бой

...Рассвет наступал медленно, словно нехотя. Еще не рассеялись поздние сумерки, как равнину окутал седой туман. Лишь часам к десяти видимость улучшилась настолько, [171] что противник решился начать бой. Зыбкую дымку на горизонте прорезали сотни тусклых вспышек, и в тот же миг по полям и ложбинам с громовым гулом покатился на нас бушующий вал артиллерийского огня. Вслед за тем в небе появились группами по 12–18 машин немецкие бомбардировщики, засыпая наш передний край фугасками. Через несколько минут над первой позицией уже вздымались к небу огромные тучи пыли, клубы дыма, языки пламени. Глядя издали на этот бушующий смерч, неискушенный человек вряд ли поверил бы, что можно уцелеть под таким градом снарядов и бомб. Однако же из передовых батальонов сообщили, что потери пока невелики: люди и техника были заблаговременно укрыты в глубоких окопах.

Через четверть часа противник перенес огонь артиллерии в глубину нашей обороны, и его танки, стреляя с ходу, ринулись в атаку. Тотчас открыли стрельбу наши пушечные батареи. По мере приближения немецких танков одна за другой вступали в огневую дуэль с ними тщательно замаскированные «сорокапятки», потом открыли огонь «пэтээровцы». С каждой минутой грохот выстрелов и взрывов становился все более частым и оглушающим.

Достигнув проходившего здесь железнодорожного полотна, тяжелые танки и самоходки врага укрылись за ним, в одном-полутора километрах впереди наших траншей. Следом двинулись в атаку средние танки, за которыми смутно вырисовывались силуэты бронетранспортеров и автомобилей с пехотой. Стреляя из-за насыпи, «тигры» и «фердинанды» обеспечивали продвижение второй линии боевых порядков, пытаясь вынудить наши пушки прекратить огонь. Но те не замолкали ни на минуту, и ветер уже затягивал равнину черным смрадным дымом — это горели фашистские танки, подбитые снарядами или угодившие в лощине перед позициями 1089-го полка на минные поля. Через некоторое время еще одна группа вражеских машин, огибая опасный участок, подставила под огонь орудий бортовую броню, чем немедленно воспользовались артиллеристы капитана Янкова.

С началом боя сразу позабывший о своем недуге Харланов отражал натиск гитлеровцев хладнокровно и расчетливо, словно заранее знал каждый их последующий шаг. Нанося максимальный урон врагу артиллерийским огнем, он вместе с тем не открыл ему пока ни одной огневой [172] точки из тех, которым не приспело еще время вступить в дело, не послал в бой ни одного бойца из своего резерва. Искушенный в ратных делах командир знал: основная тяжесть сражения — впереди.

Встретив стойкое и упорное сопротивление, противник был вынужден отказаться от намерения прорвать нашу оборону одним ударом и начал перегруппировку своих сил. Его артиллерия вновь сосредоточила огонь по нашему переднему краю. Продолжали методически бить по выявленным целям и тяжелые танки, укрывшиеся за железнодорожной насыпью. На позиции стрелков сыпали бомбы фашистские летчики, пользуясь тем, что в полках почти не осталось зенитных средств.

Под прикрытием и завесой огненного щита немецкие саперы попытались в ряде мест разведать границы минных полей и проделать проходы. Однако наши бойцы надежно прикрыли взрывные заграждения огнем стрелкового оружия. Потеряв несколько человек убитыми, немецкие саперы отказались от своего намерения, тем более что пауза кончилась, начиналась повторная атака их войск.

На этот раз вражеская пехота, спешившись с автомобилей и бронетранспортеров, пошла в бой на «своих двоих» под защитой танковой брони. Немедленно по всем линиям связи в полки и батальоны полетела команда — отсечь и расстрелять гитлеровцев залповым огнем. Особая роль отводилась при этом бронебойщикам, пулеметным расчетам и минометчикам, расположенным на флангах.

И опять покатилась на наш передний край грохочущая волна, и снова встречь ей хлестнул огонь, сразу достигший максимальной плотности. Бой заполыхал с новой силой и яростью. Наблюдая за ним с НП, имея устойчивую связь со всеми полками и батальонами, я мог ежеминутно иметь полное представление о событиях, которые, меняясь и чередуясь, происходили на всех участках оборонительного рубежа. Бой протекал с неистовым накалом на широкой по фронту и узкой по глубине полосе, где сцепились в смертельной схватке две враждующие стороны. И словно окаймляя границы этой полосы, вверх то и дело брызгала фонтанами черная, развороченная взрывами, пахнущая порохом и толом обезображенная земля...

Осколки и пули густо сеяли смерть на каждом квадратном метре позиций. Но и в этом аду наши воины не теряли мужества и рассудка, били фашистов крепко и [173] беспощадно. Офицеры зорко следили за всеми перипетиями боя и, управляя людьми, маневрируя силами, стремились нанести врагу возможно больший урон. Впрочем, солдаты, оглохшие от взрывов, покрытые с ног до головы пылью и копотью, не нуждались в каких-либо командах — гитлеровцы были совсем рядом, и требовалось одно: косить их огнем, жечь их технику, устилать их трупами все лощины и пригорки впереди.

Артиллеристы и минометчики в течение нескольких часов вели стрельбу без перерыва. В каждом расчете были потери, и оставшимся в живых приходилось действовать за двоих и за троих. Несмотря на ледяной пронизывающий ветер, многие сбрасывали с себя ватники, оставаясь в мокрых от пота гимнастерках. Возле пушек уже громоздились горы гильз, стволы раскаливались так, что на них горела краска, подносчики и заряжающие шатались от усталости, но бой не давал передышки, и над позициями артиллеристов гремело и властвовало только одно слово: «Огонь!», «Огонь!», «Огонь!»

Уже около полудня я с трудом дозвонился до Харланова — связь рвалась теперь ежеминутно. На этом центральном участке бой протекал особенно напряженно: гитлеровцы, кажется, нащупали стык между полками и пытались вбить здесь танковые клинья. Сквозь грохот снарядов, рвавшихся возле НП Харланова, я различил наконец в трубке севший от усталости и напряжения голос Ивана Степановича.

— Держимся, товарищ «Первый»! — дважды повторил он в ответ на мой вопрос, как идут дела. — Правда, пять или шесть танков прорвались все же в стыке с соседом... Сил мало, но люди дерутся. Селезнев поджег три танка, Анощенко — один, Москвин — самоходку. Самсонов, пулеметчик, положил до взвода пехоты...

Крайне сожалея, что не имею в резерве ни одного орудия для прикрытия этого участка, я приказал Харланову перенести на танки весь огонь гаубиц. Они являлись последним заслоном на пути гитлеровских бронированных машин в наши тылы...

Все яростнее клокотало сражение и на фланговых участках нашей обороны. Противник предпринял и там несколько мощных атак, послав в огонь, обрекая на верную гибель десятки своих танков и сотни солдат. Черняховский и тут оказался прав. Гитлеровское командование [174] ставило на карту сражения очень многое и теперь не жалело ничего, пытаясь выиграть игру. Равнину перед позициями полков уже испятнали обгоревшие, искалеченные остовы десятков машин, а земли в иных местах не было видно из-за трупов, однако натиск гитлеровцев не ослабевал.

Уже давно был задействован мой резервный батальон, прикрыв брешь в боевых порядках 1085-го полка, пробитую ударом гитлеровцев со стороны Стрижевки. С менее тяжелых на более уязвимые направления было переброшено большинство уцелевших орудий и минометов. В окопах и траншеях места многих павших бойцов заняли писари, ездовые и другие солдаты нестроевых специальностей. Больше у меня ничего не оставалось, а подмоги со стороны тоже не предвиделось. Находившийся на моем НП командир 23-го стрелкового корпуса генерал Чуваков тоже не имел никаких резервов и молча, ни во что не вмешиваясь, следил за развитием событий.

Через несколько часов, в разгар боя, мне неожиданно пришла мысль, что этот старый заслуженный генерал, остро переживая ситуацию, в которой лишен возможности чем-то помочь нашей дивизии, когда ей реально угрожает разгром, поэтому и решил оставаться со мной до последней минуты, чтобы разделить нашу участь, если бой завершится трагически. Сам я не отношусь к людям, которые одобряют подобные мелодраматические поступки. А потому решительно воспротивился этому намерению комкора. Чтобы не обидеть генерала Чувакова, я как мог мягко и убедительно дал понять, что его место сейчас на корпусном НП. Здесь же, в дивизии, все, что нужно и можно, будет сделано мною, и пусть комкор за это не тревожится.

— Вы правы, пожалуй, — после длительной паузы и без особого энтузиазма согласился наконец Чуваков. — Вам я, действительно, помочь ничем не могу, а там мое присутствие необходимо. В конце концов этот бой не последний...

Генерал уехал в ту минуту, когда грохот сражения уже вплотную накатывался на высотку, где располагался мой НП. Ценой неимоверных потерь противник прорвал к этому времени нашу оборону на стыке двух полков и продвинулся на 2–3 километра вглубь. Доложил об этом опять Харланов. Сосредоточив на его левом фланге группу [175] тяжелых танков и подавив последнюю батарею, прикрывавшую этот участок, гитлеровцы сильным ударом пробили брешь и сразу попытались расширить ее изнутри. Однако стрелковые батальоны удержали свои позиции и отразили попытки противника свернуть их фланги.

— Враг подтягивает к месту прорыва средние танки! — слышался в трубке окончательно сорванный голос Харланова. — Отбиваемся гранатами. Сейчас перебрасываю туда последних бронебойщиков!..

Минутой позже на проводе появился Г. И. Михайлов. Он подтвердил, что тяжелым гитлеровским машинам удалось прорваться через оборонительные рубежи на стыке с 1089-м полком. Раздавив гусеницами несколько орудий, на позиции которых они вышли, «тигры» ринулись в глубину обороны.

— Двигаются прямо на ваш НП, — голосом, в котором я уловил явное беспокойство, добавил командир 1087-го полка. — Свой участок мы удерживаем, ведем бой с немецкой пехотой, но локтевая связь с Харлановым утеряна.

Я немедленно приказал Никитину поставить на прямую наводку последние его гаубицы. Для прикрытия участков, куда устремились прорвавшиеся танки, майор Чернецов выдвинул подвижный отряд заграждения. Стрелковые батальоны, оборонявшиеся справа и слева от пробитой противником бреши, развернулись лицом к ней и блокировали проход своим огнем. Это позволило не только замедлить продвижение вражеских танков, но и рассечь их на группы по три — пять машин.

Одна из таких групп вынырнула из лощины в километре впереди нас и тотчас ринулась на позиции гаубичной батареи. Артиллеристы не устрашились стальных чудовищ. Когда передний «тигр» слегка сбавил скорость, готовясь произвести выстрел, одна из гаубиц изрыгнула огненный смерч. В то же мгновение с немецкого танка сорвало башню и машину окутало пламя.

«Горят как свечи», — машинально вспомнил я слова Владимира Тимошенко. Не его ли герои и бились в этой смертной схватке?

Еще один танк подорвался на минах, установленных на подступах к батарее. Однако два других успели расстрелять из своих пушек и пулеметов обе гаубицы и их прислугу, прежде чем были подбиты сами с соседних огневых позиций... [176]

То, что фашистским танкам удалось расчленить боевые порядки двух наших полков, не ошеломило меня своей кажущейся внезапностью, не ослабило стремления напрячь все оставшиеся силы, чтобы измотать врага, заставить его захлебнуться в собственной крови на первых километрах прорыва, за который он уже заплатил столь дорогой ценой. Я прекрасно понимал в тот момент, что атакующего противника можно обречь на поражение двояким способом: уничтожив на подступах к обороне его ударные силы и отразив все попытки продвинуться вперед или же уступив ему часть территории, но подорвав его возможности настолько, чтобы он в дальнейшем уже не мог оправиться от потерь и удержать захваченную местность. Для первого способа у дивизии недоставало сил. Зато тот урон, который мы в состоянии были нанести и наносили гитлеровцам, истощал их до предела. Стало быть, главное заключалось теперь в том, чтобы продолжать бить врага из последних сил на своих рубежах, выгадывая время для создания в тылу новых укреплений, о которые и разобьют себе башку окончательно измотанные гитлеровцы. Наряду с тем мне, как командиру, надлежало любой ценой сохранить максимум людей, способных принять участие в завершающих этапах этого сражения...

Закопченное дымом небо по-прежнему было сумеречным, тусклым, словно день, напуганный грохотом сражения, никак не решался вступить в свои права. Однако взглянув машинально на часы, я с удивлением обнаружил, что уже наступил вечер. Обстановка становилась все более критической. Из строя вышли почти все орудия; поредевшие полки, продолжая нести потери в личном составе и вооружении, дрались из последних сил. Рубеж нашей обороны, даже будь он выкован из стали, и то, наверное, давно бы должен был прогнуться под тяжестью таранных ударов врага. А ведь этот рубеж представлял собою всего лишь линию наспех отрытых траншей и окопов, в которых вели бой с танками противника опять-таки не железные, а созданные из плоти и крови, уязвимые и смертные люди. Но это были наши, советские люди, люди особого сплава. Они не гнулись. Они падали на том самом месте, где стояли, когда сила врага одолевала их величайшей пробы закалку, и умирали, но не покидали позиций, не пятились назад... [177]

В эти тяжелые часы особенно ярко проявлялась та неброская внешне и ставшая уже обыденной для них самих отвага, с которой выполняли свою задачу в бою не только солдаты и офицеры, находящиеся на передней линии огня, но и их боевые собратья — связисты и санитары, саперы и связные, ездовые и подносчики снарядов, — скромные и беззаветные труженики войны. Им не дано было видеть всей картины сражения, полыхавшего теперь из края в край на многокилометровом фронте. Не знали они, разумеется, и того, насколько успешно протекают действия на всех направлениях и участках. Обо всем этом люди могли судить лишь приблизительно, косвенно, основываясь на своих подчас искаженных впечатлениях и догадках. Но и подобных догадок хватило бы иным с лихвой, чтобы поддаться унынию и страху, дрогнуть перед лицом неумолимо надвигавшейся опасности.

Однако даже намека на что-либо похожее не замечалось в поведении бойцов. Все они выполняли свою тяжелую и трудную работу старательно и пунктуально, не дожидаясь команд, не поддаваясь парализующему чувству страха. Линейщики под градом осколков и пуль чинили оборванные линии, саперы ставили мины и фугасы, связные доставляли пакеты, санитары бинтовали раненых, подносчики ползком подтаскивали снаряды к орудиям, на которые уже нацелились вражеские танки. Люди с головой были поглощены своим делом, выполняли его с величайшей добросовестностью. Хотя каждый их шаг был сопряжен с риском для жизни, они даже не думали о возможности собственной гибели — так уж устроен человек!

Бой громыхал теперь на местности, простиравшейся от переднего края до тыловых участков обороны, и повсюду люди дрались с предельным ожесточением, упорством, злостью. Подавив артиллерию, некоторые гитлеровские механики-водители пооткрывали люки в танках и начали утюжить гусеницами встречные окопы и ячейки. Один из танков подобрался к оврагу, где располагалась медико-санитарная рота. Гитлеровец уже примерялся, как половчее направить машину на лежавших в овраге раненых, как вдруг один из них вскочил на ноги и метнул в открытый люк гранату. Раздался оглушительный взрыв, и танк, содрогнувшись, замер без движения.

На завершающем этапе боя мне довелось быть свидетелем и такого запомнившегося эпизода. Как и предупреждал [178] Михайлов, несколько немецких танков вышло прямо на наш НП. Один из них, маневрируя по полю, вдруг погнался за высоким артиллеристом, который, видимо, перебирался в тот момент с одной огневой позиции на другую. Заметив опасность, офицер бросился бежать. Приглядевшись, я узнал майора Кузякина из 886-го артполка. Участь его, казалось, была решена. К счастью, у гитлеровского экипажа вышел боезапас. Механик-водитель попытался подстрелить бегущего из пистолета. Однако майор мчался огромными прыжками, петляя из стороны в сторону, и гитлеровец, расстреляв обойму, прекратил погоню.

Когда танк отвернул в сторону и пропал в облаке пыли, остановился и Кузякин. Подняв кулак, он с остервенением стал грозить вслед фашисту, вкладывая в этот жест всю свою ненависть и бессильную злобу. Именно так мне и запомнился финал этой сцены — огромный, дышащий бензиновой вонью танк и безоружный, разъяренный человек, посылающий вслед ему свои проклятия...

Через минуту немецкие танки, о которых я говорил, были уже не далее как в двухстах метрах от нас. От рева их моторов дрожала земля. Стволы танковых пушек нацелились прямо на НП. Я как завороженный несколько мгновений смотрел в черный зрачок переднего орудия, ожидая, что оттуда вот-вот вылетит тяжелый снаряд, который разнесет бревенчатый накат и похоронит нас на дне котлована. Но гитлеровцы в пылу боя, к счастью, не заметили НП дивизии. С двух сторон их танки обтекли высотку и направились в глубь нашей обороны.

Несмотря на прорыв отдельных танков и на их отчаянные попытки расширить уже пробитые бреши, противнику не удалось смять и уничтожить наши батальоны: стрелки стояли насмерть. Убедившись в тщетности своих попыток, гитлеровцы удовольствовались тем, что под покровом сумерек стали втягивать в эти бреши свернутую в колонны пехоту. Обходя наши пункты сопротивления и подавляя массированным огнем все, что препятствовало их продвижению, немецкие части, понесшие на этом рубеже невосполнимые потери, медленно потянулись на северо-восток.

Одна из их колонн вышла опять-таки прямо на наш наблюдательный пункт. Все, кто находился со мною, отчетливо видели солдат в касках и зеленых, лягушачьего [179] цвета шинелях, сидевших в грузовиках, даже различали офицера, находившегося рядом с водителем в кабине передней машины.

«Выкатить бы сейчас пушку да ударить, чтоб щепки полетели!..» — подумал я, прежде чем осознал всю опасность положения. В следующую минуту я дал знак офицерам, мы быстро по одному покинули НП и перебежали в овраг, расположенный неподалеку. Прислонившись спиной к холодному суглинку обрыва, я почти сразу услышал неподалеку ненавистную гортанную речь и шум мотора, почувствовал, как гулко забилось сердце, переполненное бессильной ненавистью, и, подобно Кузякину, до боли в суставах сжал кулаки...

Было уже темно, когда мы выбрались из оврага и разыскали КП дивизии. Немедленно восстановив связь со всеми частями и подразделениями, я связался затем по радио со штабом корпуса.

— Лащенко? — изумился Чуваков. — А мне сообщили, что ваш НП раздавлен танками и все погибли. Так доложили и Черняховскому...

Выяснилось, что под конец боя нас опять переподчинили и мы входим теперь в состав 15-го стрелкового корпуса. Последний выдвигался в это время из глубины для занятия обороны на рубеже Пилиповичи, Радомышль, фронтом на юг. Соответственно и нам передали приказ отойти на рубеж Пилиповичи, Бежев, закрепиться и отразить попытки гитлеровцев продвинуться на северо-восток. Только с получением этого приказа полки 322-й начали оставлять свои позиции. Организованно, с оставшейся исправной техникой, минуя занятые неприятелем маршруты, они уходили в ночную темень, чтобы в скором времени продолжить эту незавершенную битву. Каждый боец кроме оружия и снаряжения уносил с собой неутоленную жажду мщения и твердую веру в конечную нашу победу.

Прикрываясь арьергардами

Во время следования на Пилиповичи нам пришлось наносить удары по врагу сразу в двух направлениях: по его пехоте, наседавшей с юга, и танкам, преграждавшим путь к северу. Это был не просто марш, а отход с боями, с арьергардом, сдерживавшим противника, и авангардом, прорывавшим [180] его заслоны. Часам к четырнадцати 21 ноября дивизия вышла на указанный ей рубеж, уничтожив по пути 8 танков, 6 бронемашин и несколько десятков гитлеровских солдат и офицеров.

Еще засветло полки заняли позиции и приступили к созданию обороны. Едва успев отдать необходимые указания, я получил радиограмму — явиться на КП 60-й армии. До села, где он размещался, я добрался уже в кромешной тьме, не чая никого застать на ногах, однако уже в сенях дома, где остановился командарм, сразу различил знакомые голоса. Характерный акцент выделял из остальных возбужденный голос начальника штаба армии генерала Г. А. Тер-Гаспаряна. Кроме него и Черняховского в небольшой горнице находился еще один человек — незнакомый мне полковник-кавалерист.

— Заходите, заходите! — заметив меня на пороге, пригласил Черняховский. — Как раз толкуем о вашем участке обороны. Ну, рассказывайте, как дела?

Я коротко доложил о результатах прошедшего боя, об отходе на новый рубеж и своих распоряжениях по его оборудованию. Когда же упомянул о том, что с соседом справа и здесь пока нет локтевой связи, Иван Данилович остановил меня и обернулся к кавалеристу.

— А ну-ка повторите, где сейчас находятся ваши конники? — предложил он.

Полковник нагнулся над картой, разостланной на столе, подумал и ткнул кончиком карандаша в пункт, расположенный километрах в пяти западнее полка Харланова.

— Вышли вот сюда. Скоро будут на месте и займут оборону.

— Позвольте! — удивился я. — Мы только что проезжали там и никаких войск не видели.

— У меня тоже несколько другие сведения на этот счет, — вставил Тер-Гаспарян. — Сведения таковы, — искоса глянул начальник штаба на кавалериста, — что ваши части находятся значительно юго-западнее, чем вы указываете. Они еще только следуют сюда, и один бог знает, сколько потребуется времени, чтобы конники сели на свой рубеж, — саркастически добавил он.

— Что вы хотите этим сказать? — наливаясь багровым румянцем, выпрямился над картой кавалерист. — Выходит, я не знаю обстановки и порастерял людей, так что ли? [181]

Накаленную атмосферу разрядил Черняховский.

— В достоверности ваших слов я лично не сомневаюсь, — глядя прямо в глаза комдиву, негромко и медленно произнес Иван Данилович. — Даже мысли не допускаю, чтобы вы, полковник, пытались умышленно ввести кого-либо в заблуждение. Не думают этого и они, — помолчав и глянув исподлобья на нас с Тер-Гаспаряном, добавил командарм. — Кстати, Георгий Андреевич, — задержал он взгляд на начальнике штаба, — вы сможете сами убедиться во всем, съездив в названный пункт.

— Сейчас? — быстро спросил Тер-Гаспарян.

Черняховский опять помедлил.

— Нет, зачем же, — спокойно сказал он. — Утречком, когда рассветет.

— Что ж, пожалуйста, приезжайте, проверяйте! — с видимым облегчением произнес кавалерист. Машинально смахнув платком пот на висках, он несколько приосанился, повеселел и тотчас попросил разрешения убыть: времени до рассвета оставалось не так уж много.

— Видали? — покачал головой Черняховский, когда смолкли в сенях шаги конника. — Ну да ничего, — остановил он вновь было закипевшего Тер-Гаспаряна. — Уверен, теперь он самолично будет собирать своих людей, отходящих от Житомира, пока его части не займут к утру оборону на указанном рубеже. А сделать это ой как нелегко! — покачал головой командарм. — Здорово все же потрепал нас противник. Хотя и мы всыпали ему по первое число...

Иван Данилович задержал меня ненадолго. Поинтересовался боевым и численным составом полков, настроением людей, рассказал о положении в полосе обороны армии, потом уточнил нашу задачу, пообещав усилить нас противотанковой артиллерией. Через несколько дней дивизии действительно придали один ИПТАП в составе 26 орудий.

В результате контрудара гитлеровцев войска левого крыла 60-й армии, оставив Житомир, отошли на рубеж Черняхов, Слипчинцы, Радомышль. Теснившая боевые порядки 322-й вражеская ударная группировка в составе 7-й танковой и 20-й моторизованной дивизий повернула из района Радомышля круто на восток, вследствие чего в последующие дни мы получили небольшую передышку. Куда более активно вел себя противник перед фронтом [182] соседних 30-го стрелкового и 1-го гвардейского кавалерийского корпусов на участке Черняхов, Головин. Город Черняхов несколько раз переходил из рук в руки.

До 3 декабря в связи с частичной перегруппировкой войск армии наша дивизия несколько раз меняла район обороны. Наконец она оседлала рубеж Слипчинцы, Кайтановка, протяженностью около 10 километров. Пополнившись людьми и приведя себя в порядок, полки стали спешно закрепляться, однако уже утром 6 декабря гитлеровское командование предприняло повторную попытку очистить днепровский плацдарм. Ударами со стороны Черняхова и Коростеня оно намеревалось прорваться к столице Украины с северо-запада, уничтожив находившиеся здесь советские войска.

События развивались стремительно. Прорвав фронт 30-го стрелкового корпуса, оборонявшегося правее, гитлеровцы начали охватывать и наш правый фланг. В четыре часа дня до шестидесяти их танков появилось в тылу боевых порядков 322-й. Двигаясь вдоль реки Руда в направлении высоты 192,0 и деревни Кайтановка, они пытались отрезать от стрелковых частей штаб дивизии и ее тылы. Пришлось без промедления задействовать резерв — первый батальон 1085-го полка, находившийся у высоты 192,0, повернув его фронтом на запад. Стрелкам придали две пушечные батареи в составе четырех орудий, отобрав их у Харланова, — на этом участке других средств усиления в моем распоряжении не было.

Ожесточенный бой с шестью десятками танков продолжался более двух часов. Уничтожив три из четырех стрелявших орудий, противник начал утюжить гусеницами наши стрелковые окопы. Невзирая на пулеметный огонь из танков, советские воины, блокированные на высоте, продолжали неравный бой. Еще два танка подбили гранатами младшие сержанты М. Бартенев и Т. Просветов. Третий последним выстрелом из своей пушки уничтожил младший сержант П. Головчук. Только после этого бронированные фашистские машины смяли остатки стрелкового батальона...

За гибель своих товарищей сполна отомстили врагу артиллеристы лейтенанта Петра Молдавца, подбив пять танков. Не сплоховали и батарейцы офицера Ивана Жигира. Их пушки сожгли восемь немецких тяжелых и средних танков и уничтожили много живой силы. [183]

Двигаясь параллельно линии фронта по тылам 322-й, гитлеровцы вечером 6 декабря овладели Кайтановкой, где и были наконец остановлены частями 336-й стрелковой дивизии, развернувшейся фронтом на запад. Тем временем наши полки отражали частые атаки противника с юга. Наконец около семи вечера из штаба 15-го стрелкового корпуса был передан приказ отойти на рубеж Модылев, Текляновка, северная часть Чайковки, что мы и сделали.

Изменив своему правилу наступать только днем, противник продолжал продвижение и ночью. Довольно значительными силами он овладел через несколько часов населенными пунктами Заньки и Текляновка, отрезав 1087-й полк от остальных частей дивизии. Расширив прорыв, гитлеровцы на рассвете 7 декабря вынудили этот полк отойти в Потиевку, а 1085-й полк отступить в Гришковку.

Утром 7 декабря гитлеровцы бросили около сотни танков в направлении районного центра Малин. Нанеся значительные потери батальонам майора Г. И. Михайлова, они к исходу дня овладели населенными пунктами Осички, Русановка, Детинец, Морговка и начали снова охватывать правый фланг дивизии. Чтобы не допустить окружения, было решено отвести 1085-й и 1089-й полки на рубеж Мал. Рача, Глухов 1-й и занять оборону фронтом на север. В то же время Михайлов по приказу командира корпуса отошел в Федоровку, развернувшись фронтом на юг.

Непрерывно отражая ожесточенные атаки, дивизия медленно отходила по маршруту Мал. Рача, Чудин, Крымок, Белая Криница. Тесня ее, гитлеровцы применяли обычно один и тот же прием. С утра их танковые группы атаковали нашу оборону, нащупывали уязвимые места и с большими для себя потерями проникали на несколько километров вглубь, потом останавливались, подтягивали резервы, а на следующий день повторялось то же самое.

В соответствии с характером атак неприятеля строилась и наша тактика. Выбирая для обороны наиболее выгодные в противотанковом отношении районы, мы спешно оборудовали их в течение ночи и утром встречали врага огнем из всех видов оружия, стремясь нанести ему максимальный урон. Бой вели до наступления ночи, невзирая на то, что на отдельных участках гитлеровцам удавалось [184] обычно прорывать наши боевые порядки. Чтобы они не ударили с утра нам в спину, в сумерках, под прикрытием сильного охранения, мы отходили несколько назад и вновь занимали оборону под носом фашистских танков.

Так продолжалось несколько суток кряду. Личный состав совершенно перестал бояться танков, научился эффективно бороться с ними, а когда вынуждали обстоятельства — организованно и быстро отрываться от них, сохраняя себя и боевую технику. Не было ни одного случая паники или самовольного ухода с позиций — все оставались на своих местах до тех пор, пока не поступал приказ из корпуса о перемещении на новые рубежи. Выдержка и стойкость людей были тем изумительней, что враг уже измотал их до предела. Сражение, по сути, длилось непрерывно уже более месяца, причем всю последнюю неделю в светлое время суток мы вели бои, а с наступлением темноты производили маневр и спешно оборудовали новые позиции. Последнее, кстати говоря, было сопряжено с огромной издержкой сил. Землю сковало морозом, присыпало снегом. Выкопать в ней за несколько ночных часов окопы и траншеи, имея из всех средств «механизации» только кирки да лопаты, было не меньшим подвигом, чем удержать эти позиции днем в битве с немецкими танками.

По мере того как натиск гитлеровцев ослабевал, наше сопротивление, напротив, возрастало. В состав частей и соединений, ведущих оборонительные бои, вливалась свежая струя пополнений. Нас усилили боевой техникой, главным образом истребительно-противотанковой артиллерией. К передовой подходили резервные полки и дивизии. Таким образом, боевые порядки наших войск с каждым днем все более уплотнялись, а темп наступления захватчиков неуклонно затухал.

К вечеру 9 декабря два полка 322-й сосредоточились в населенном пункте Мигалки. В ночь накануне к нам подошел и 1087-й полк Михайлова, соединившийся наконец с основными силами.

Ровно месяц назад именно с этого рубежа нас ввели в бой для развития наступления. И вот опять под натиском врага мы вернулись на исходные позиции. На душе было горько от сознания, что пришлось уступить противнику участок родной земли, уже отбитой в тяжелых боях. С этой утратой в какой-то степени примиряла лишь [185] одна мысль, мысль о том, что гитлеровцы, имея численный перевес в силах и полное превосходство в танках, тем не менее затратили на достижение этого частного успеха в два раза больше времени, чем потребовалось нам, чтобы освободить несравненно большую территорию. Более того, нанеся противнику огромный урон в людях и технике, наша дивизия сохранила в исключительно тяжелых условиях не только свою организационную целостность, но и высокую боеспособность. Очень наглядно, кстати, мы доказали это 10 декабря. Переправившись через реку Тетерев, полки 322 и решительной атакой выбили врага из населенных пунктов Вырва, Садки и Макалевичи, значительно улучшив свои позиции.

Противнику так и не удалось достичь своей цели: разбить войска 1-го Украинского фронта и сбросить их с днепровских плацдармов. К середине декабря 1943 года контрнаступление немецких войск западнее Киева было приостановлено по всему фронту. Части 15-го стрелкового корпуса закрепились на рубеже Рудня Городищенская, Меделевка, Вышевичи. Гитлеровцы в свою очередь перешли к обороне на линии Красноборка, Мирча, Ворсовка. Теперь, когда резервы у них иссякли, инициатива вновь переходила в наши руки. Как и другие части корпуса, полки 322-й готовились выполнить новый приказ командования. [186]