Глава вторая.

Здравствуй, Украина!

«В атаку — вперед!»

В обусловленное время вся артиллерия быстро перенесла огонь в глубину вражеской обороны. В тот же миг в задымленное и словно бы осевшее от тяжкого грохота небо взлетели гирлянды ракет. Сигналы к атаке, поданные с КП полков, были немедленно продублированы по всем каналам связи. «Буря», «Буря», «Буря» — торопливо зазвучало на разных диапазонах в эфире. «Шторм», «Шторм», «Шторм» — полетело вслед по телефонным проводам. А на переднем крае уже катились по траншеям короткие, как выстрелы в упор, команды: «В атаку — вперед!» Перекрывая грохот канонады, рокот танковых моторов и рев стремительно проносившихся над головой штурмовиков, их подавали ротные, взводные и отделенные командиры, дублировали политработники и коммунисты, подхватывали все бойцы стрелковых подразделений.

И не смолкло еще многоголосое эхо, как над бруствером первой траншеи уже выросли фигуры советских солдат. Качнувшись, они на мгновение замерли на месте, как бы не решаясь вступить на эту искореженную, выжженную огнем и такую беззащитную сейчас землю, и тут же их цепь хлынула вперед, будто гребень крутой волны, перехлестнувшей через край незримого барьера. С каждой секундой убыстряя свой тяжкий разбег, эта волна покатилась все дальше и дальше, где ровная, как нитка, где изломанная частыми уступами, где выгнутая наподобие тугого лука. А метрах в пятидесяти перед ней, сотрясая воздух рокотом мощных дизелей, уже мчалась лавина «тридцатьчетверок». [50]

Перед минными полями гитлеровцев ряды наступающих распались на отдельные звенья, которые сузились, уплотнились, перестраиваясь на ходу в колонны, и ручейками повзводно стали вливаться в проделанные заранее проходы. Едва миновав вслед за танками заграждения, пехота, как тугая пружина, вновь развернулась в боевой порядок, и цепь ее выровнялась, утончилась, набрала интервалы и опять безудержно покатилась туда, где еще минуту назад бушевал огненный смерч, густо рвались бомбы, мины и снаряды. Последний рывок, самые трудные — метры, и бойцы с несмолкающими возгласами «ура» хлынули на передний край противника, поливая его траншей из автоматов и забрасывая гранатами.

Почти все огневые точки врага на первой его позиции были подавлены артиллерией. Большая часть гитлеровских солдат и офицеров, не успевших попрятаться в укрытиях, погибла, а оставшиеся в живых еще не оправились от потрясения и сопротивлялись неорганизованно. Мимо моего НП провели в тыл первую партию пленных, полуоглохших от взрывов, с перекошенными от пережитого страха лицами; многие из них все еще опасливо втягивали головы в плечи, бессмысленно озирались по сторонам и невпопад отвечали на вопросы.

Но такое положение сохранялось недолго: гитлеровцы быстро приходили в себя. И чем дальше прорывалась наша пехота в глубь их позиций, тем сильнее ощущала сопротивление врага. Минут через тридцать после начала атаки меня попросил к проводу командир 1089-го полка И. С. Харланов.

— Немцы ведут сильный огонь из уцелевших орудий и минометов, — доложил он. — Подавить их артиллерию пока не удается. Однако батальоны Исламова и Гришина уже захватили вторую и третью траншеи, уничтожив до сотни фашистов.

Позже мне стало известно, что в авангарде у капитана Б. С. Исламова действовала группа пехотинцев, которых после гибели отделенного командира возглавил солдат Ю. Аристов. Ворвавшись во вторую траншею, бойцы прикончили несколько сопротивлявшихся гитлеровцев и подорвали гранатой пулемет. Затем устремились по ходу сообщения в глубь неприятельской позиции. Неожиданно Аристов столкнулся на повороте с группой [51] вражеских солдат, бежавших навстречу. Не растерявшись, боец полоснул по ним длинной очередью, затем взмахнул над головой последней гранатой. Пятеро оставшихся в живых немцев моментально подняли руки.

Столь же инициативно, храбро действовали в этот момент и стрелки из отделения сержанта Евгения Малых. Разделившись на две группы и продвигаясь по траншеям в разные стороны, они подорвали гранатами три дзота и несколько блиндажей, в которых находились гитлеровцы, взяли в плен 16 солдат и унтер-офицера.

С самого начала хорошо проявили себя в этом бою танкисты офицера К. Безрукова, наступавшие на участке Харланова. Прикрывая броней стрелков, они громили из пушек уцелевшие немецкие орудия, давили гусеницами пулеметные гнезда, расстреливали бегущую вражескую пехоту. На их счету оказались и шесть уничтоженных неприятельских дзотов, преграждавших путь бойцам майора Ф. С. Гришина.

Забегая чуть вперед, скажу, что в результате напористых, и согласованных действий пехоты и танков успех на данном направлении обозначился несколько раньше, чем на двух соседних. Едва это стало очевидным, как я невольно обратил внимание на то, что все офицеры, находившиеся у меня на НП, восприняли успех Харланова как нечто вполне естественное. Они уже давно привыкли числить этот полк лучшим в дивизии и именно от него ждали первых победных реляций. И в самом деле, как я убедился впоследствии, 1089-й полк наступал обычно решительнее, чем два других, первым вклинивался в боевые порядки противника и глубже прорывал их, быстрее маневрировал силами при отражении контратак, надежнее держал оборону. Никого не удивляло поэтому и то обстоятельство, что Харланову чаще ставились наиболее сложные задачи. У него, дескать, и люди подобрались отчаянные, таким все под силу.

Действительно, бойцы и командиры этой части сражались всегда по-геройски. Но это были, разумеется, не какие-то особенные чудо-богатыри, специально отобранные для Харланова. К нему направлялось точно такое же пополнение, как и в другие полки. Но воевали все эти люди умело и стойко, со сметкой и отвагой, и первостепенная заслуга в этом принадлежала, безусловно, Харланову. [52]

«Обучи хорошо бойца, позаботься о его снаряжении, внуши ему ненависть к врагу и уверь в победе, — говорил он, — и такого не устрашит опасность, не остановят трудности. Он будет драться умело и стойко, не ожидая снисхождения от противника и сам не давая ему пощады!»

Иван Степанович зорко следил, чтобы старое суворовское правило — «каждый солдат должен знать свой маневр» — у него в полку проводилось в жизнь неизменно и твердо. Накануне боя он сам обходил все позиции, разъясняя людям характер предстоящих действий и их задачи, свой замысел и порядок его осуществления. Не удивительно, что каждый его сержант, не говоря уж об офицерах, твердо знал, как нужно бить врага и защищаться от ответных ударов, на какую подмогу рассчитывать, а где полагаться лишь на самих себя. Если же возникала непредвиденная ситуация, на помощь бойцам спешил сам Харланов — смелый и дальновидный в решениях, энергичный и напористый в действиях, и выправлял положение.

Вот и теперь, едва его стрелки прорвали первую позицию врага, как Иван Степанович поспешил следом. Разместившись с телефонистом в немецком блиндаже, метрах в трехстах позади атакующих цепей, он пристально следил за развитием событий. Сопротивление гитлеровцев все возрастало. Подтянув ближайшие резервы и посадив на вторую позицию остатки пехотных рот, вытесненных с переднего края, они организовали прицельный многослойный огонь. Равнинный характер местности позволял держать под обстрелом большую часть боевых порядков наших стрелков. Несмотря на все усилия комбатов, атака постепенно стала затухать. Неся потери, бойцы залегли, не имея даже возможности укрыться от огня.

Сообщив об этом мне по телефону, подполковник И. С. Харланов сразу доложил и план действий: поставить на прямую наводку орудия и уничтожить пулеметные гнезда гитлеровцев. Одновременно он попросил поддержать стрелков огнем дивизионной артиллерии, для чего подавить наиболее активные батареи в глубине обороны врага. Одобрив его решение, я отдал необходимые распоряжения командующему артиллерией дивизии полковнику [53] Никитину, находившемуся рядом, а тот передал приказ на огневые позиции.

Артналет продолжался минут десять. Поначалу немецкие пушки огрызались свирепо, но к концу огневой дуэли смолкли. Наблюдатели доложили, что прямыми попаданиями снарядов разрушены и дзоты, откуда стреляли немецкие пулеметчики. Батальоны поднялись, бой закипел с новым ожесточением. Даже после того как наши бойцы ворвались на позицию гитлеровцев, отдельные участки их траншей по нескольку раз переходили из рук в руки. Немцам удалось поджечь два наших танка, и поле боя заволокла чадная гарь.

В этот момент Харланова начала всерьез беспокоить подозрительная возня неприятеля на левом фланге, где уступом вперед продвигался батальон Гришина. До этого гитлеровцы пытались остановить его сильным огнем в лоб, но безуспешно. Теперь же они вроде нащупали здесь стык с соседом, крайним полком 226-й стрелковой дивизии, сумели расщепить его, удержав за собой гряду холмов, и, кажется, уже подбросили туда танки: за буграми колыхались клубы пыли, в которой угадывались силуэты башен.

Высунувшись с биноклем из траншеи, Харланов как раз пытался определить, не ошибся ли он в своей догадке, когда в блиндаже зазуммерил телефон и дежурный телефонист появился в дверях с трубкой в руке.

— Фрицы начали контратаку! — услышал Иван Степанович возбужденный голос Гришина. — Около полутора рот, с танками, прут слева...

Комбат, успевший лишь в последнюю минуту дать провод на узел связи, и словом не обмолвился, что отразить натиск врага у него нечем: все три роты связаны боем. Однако Харланов все понял и без того.

— Продолжайте выполнять свою задачу! — лаконично приказал он майору. — Сейчас буду у вас сам.

До батальона Гришина было теперь метров пятьсот. Иван Степанович одолел их перебежками, не выбирая пути, однако ловко припадая к земле всякий раз, когда поблизости с визгом рвалась мина или взбивала пыль прицельная пулеметная очередь. Следом за ним быстро переместилась на левый фланг и резервная рота автоматчиков. И вовремя! Фашисты уже потеснили стрелков Гришина и чуть не вплотную подобрались к его НП. Вот [54] тут-то автоматчики во главе со старшим лейтенантом X. Ахундовым, с ходу заняв позицию, и встретили врага огнем. Словно наткнувшись на невидимый барьер, немцы затоптались на месте, потом попятились. Не давая им опомниться, бойцы поднялись в рост и стремительно оттеснили противника за холмы, к которым уже вышли бойцы Петренко. Батальонные 57-миллиметровые орудия подбили тем временем два из трех атаковавших немецких танков. Положение было восстановлено, и Харланов, используя успех этого батальона, ввел в бой для его развития второй эшелон — бойцов капитана В. Н. Найденова.

В центре, упрямо вгрызаясь в оборону врага, продвигались стрелки подполковника Тимофеева. Громя в коротких и яростных стычках очаги сопротивления, они обтекали стороной ожившие дзоты (их блокировали и уничтожали при содействии артиллеристов вторые эшелоны, продвигавшиеся следом). Общая панорама боя и здесь уже распалась на десятки отдельных кусков, словно в калейдоскопе сменявших друг друга в окулярах стереотрубы и, казалось, ничем абсолютно не связанных друг с другом. Взгляд выхватывал лишь отдельные детали из этой пестрой, громыхающей и смещающейся в пространстве мозаики, по которым и приходилось воссоздавать и анализировать обстановку в целом. Однако искушенный человек уже не мог ошибиться: здесь тоже обозначился реальный успех.

Впереди боевых порядков 1087-го полка шла 1-я стрелковая рота, возглавляемая лейтенантом Алексеем Сергеевичем Вавилиным. В ходе прорыва первой позиции на долю этой роты выпала задача овладеть селом Лобки. Еще на подходе к населенному пункту Вавилин попросил комбата обработать оборону врага артиллерией. Как только отгремели разрывы последних снарядов, бойцы 1-й стрелковой с двух сторон охватили Лобки и после жаркой, тяжелой схватки овладели селом.

Гитлеровцы не захотели, однако, смириться с потерей этой выгодной позиции. Подтянув с другого, еще не атакованного участка целую роту пехоты, они бросили ее против Вавилина, обрушив одновременно на село массированный артиллерийский огонь. 1-я стрелковая, успевшая закрепиться в немецких окопах, встретила фашистов как и положено в таких случаях. Молодой лейтенант отдавал приказания твердо и расчетливо, держался уверенно, [55] и бойцы, окрыленные победой, дрались самоотверженно. Через час на западных подступах к селу уже полегло с полсотни захватчиков. Один солдат Иван Жижин уничтожил снайперским огнем до десятка гитлеровцев.

Отражая врага огнем с места, Вавилин незаметно сосредоточил большую часть своих сил в ложбине, на правом фланге. Когда немцы снова поднялись в атаку, лейтенант выхватил пистолет и сам повел эту группу в рукопашную. Гитлеровцы не ожидали схватки лицом к лицу, но волей-неволей приняли ее. В кровавой стычке Вавилин лично застрелил в упор четверых фашистов, в том числе одного офицера. Не выдержав яростного удара, немцы бросились наутек, оставив позади груды трупов. Но эти минуты ликования были уже последними для смертельно раненного командира 1-й стрелковой роты. Родина отметила его доблесть высшей воинской наградой — Золотой Звездой Героя.

Алексею Вавилину было всего двадцать лет. В полку еще помнили, каким он прибыл на фронт несколько месяцев назад, — «зеленым», застенчивым юношей, робевшим перед бородатыми солдатами и с восхищением взиравшим на других взводных, что были чуть старше его по возрасту, но уже вдосталь понюхали пороху. Ему, поди, думалось в те дни, что сам он не скоро станет бывалым: и характер мягковат, и боевого опыта не скоро наберешься. А возмужал лейтенант незаметно для себя и окружающих в одночасье. И когда настала пора, без колебаний принял роту и повел ее в бой, не смущаясь тем, что каждый третий подчиненный годился ему в отцы. Впрочем, и солдаты смотрели на Вавилина теперь совсем иначе, уверившись по прошлым боям в его командирской зрелости. Поистине удивительно быстро росли на фронте люди! Подвергаясь особой «термической» обработке в огне войны, закаляясь в неимоверных испытаниях и трудностях, они очень скоро приобретали первоклассные воинские качества...

Пули и осколки не милуют, к сожалению, и самых храбрых. Бой шел уже несколько часов, и по ложбине, разделявшей на стыке полки Харланова и Тимофеева, мимо моего НП давно уже шествовали в тыл, группами и в одиночку, раненые бойцы и командиры. Кто хромал или прыгал на одной ноге, неловко опираясь на приклад винтовки, кто нес перед собою, словно баюкал, забинтованную [56] руку, а иного осторожно вели или несли на носилках санитары, и даже издали было видно, что голова и грудь раненого сплошь обмотаны бинтами, сквозь которые пятнами проступает кровь...

Эти люди сделали все, что успели и смогли. Война уже отметила их своей печатью, опалила огнем и болью, сбила с ног и отбросила прочь. Однако многие все еще продолжали жить напряжением и страстью боя — часто останавливались, оглядывались и громко, возбужденно перебрасывались отрывочными фразами.

— Глянь-ка, наши-то пошли, пошли...

— Дали мы фрицам нынче прикурить!..

— Да, положили их у этих Лобков густо...

— Только обидно, братцы, в такой час в госпиталь укладыва ться...

— Ничего, наше от нас не уйдет, еще навоюемся...

Позже, при смене НП, я увидел и тех, кто уже внес свой вклад в общее дело победы над врагом самой страшной и дорогой ценой. Они лежали в лощинах и на буграх, в двух шагах от нашего переднего края и у самых немецких траншей — там, где настигла смерть, в самых различных позах, словно пахари, подкошенные усталостью.

На фронте ежедневно видишь смерть в разных ее обличьях и проявлениях. Человек, что там ни говори, привыкает ко всему. В обстановке постоянной опасности со временем притупляются эмоции, смерть вроде бы не ужасает тебя своей чудовищной и трагической нелепостью. И тем не менее всегда невыносимо тяжело видеть эту кровавую жатву войны и сознавать, что еще совсем недавно эти люди двигались, дышали, испытывали страх, боль, ненависть к врагу, а вот теперь лежат неподвижные и отрешенные от всего, чем жили до сих пор и чем продолжают жить оставшиеся в живых...

Бой между тем катился по своим огненным рельсам все дальше на запад. Успешно продвигались вперед, обходя Лобки слева, и остальные подразделения 1087-го полка. Тимофеев руководил ими твердо, исподволь развивая наметившийся успех. Чувствовалось, он отнюдь не намерен на этот раз отставать от своего энергичного соседа слева, который уже основательно прогрыз немецкую оборону. Однако, анализируя ход действий, обстановку в центре и те решения, которые Петр Клементьевич принимал по ходу боя, я все отчетливее видел отличия в его действиях [57] от командирского почерка Харланова. В схожих ситуациях оба командира мыслили в общем-то одинаково, а действовали по-разному, сообразуясь с уровнем своей подготовки и индивидуальными чертами характера.

Особенности боевой работы командира, свойственный ему стиль руководства войсками проявляются в динамике боя особенно выпукло, зримо. Дело в том, что в подготовительный период, перед началом активных действий, многие недоработки и промахи командиров в планировании и организации восполняются и сглаживаются их помощниками, заместителями, штабами. Сохраняя в неприкосновенности идею командирского решения, содержание и смысл его распоряжений, эти люди дополняют и детализируют его указания, устраняют отдельные неточности, облекают приказ в стандартную и удобопонятную оболочку и спускают его вниз в установленном порядке. Другое дело в бою. Здесь командир непосредственно и напрямую управляет множеством людей, вступая в личный контакт с подчиненными офицерами. И каждый изъян в его характере, любой недостаток в военной подготовке обнажаются и усугубляются вследствие спешки, неясной обстановки и субъективных чувств. Как раз в такие моменты старший начальник и получает возможность увидеть этого командира в натуральном, так сказать, виде, со всеми достоинствами и недостатками, и на основе этих впечатлений и выводов не только правильно судить в дальнейшем о его сильных и слабых сторонах, но и эффективнее влиять на его рост, становление.

Приглядываясь к поведению Тимофеева в бою, я тоже, естественно, старался получше понять, раскусить его. И очень скоро подметил такую деталь. Оценивая новые факторы в изменившейся обстановке и принимая меры к тому, чтобы улучшить свое положение, Петр Клементьевич делал все это толково, старательно, но недостаточно быстро, оперативно. В отличие от Харланова, который умел схватить все буквально на лету, воссоздавая обстановку по одной-двум деталям и тут же принимая нужные решения, Тимофеев уточнял сложившуюся ситуацию основательно, взвешивал свои возможности и прикидывал наилучший вариант действий не торопясь и только потом уже отдавал необходимые распоряжения. В результате некоторые удачные его замыслы осуществлялись с запозданием и не давали ожидаемого эффекта. [58]

Наиболее контрастно проявилась эта его черта в момент отражения контратаки. Гитлеровцы предприняли ее тотчас после потери своей второй позиции. Обстановка на этом участке создалась во многом похожей на ту, с которой часом ранее столкнулся и Харланов. Полк Топильера значительно отстал к тому времени от боевых порядков в центре, и крайний к нему батальон Тимофеева оголил свой фланг. Этим незамедлительно воспользовался противник. Наскоро скомплектовав из остатков отхлынувшей пехоты довольно значительную группу и усилив ее штурмовыми орудиями, он нанес сильный удар по этому флангу наступающих и начал теснить 9-ю стрелковую роту.

Известие о внезапной контратаке Петр Клементьевич воспринял без всякой нервозности. Впрочем, внезапной она была лишь с точки зрения выбора момента, а вообще-то командиру полка следовало ее ожидать. Как обычно, он детально уточнил силы неприятеля, перепроверил, нет ли у него танков, затем прикинул, нельзя ли повернуть батальон, подвергшийся удару, лицом к противнику. Выходило, что нет: две его роты ушли вперед и возвращать их было нецелесообразно. Не приходилось рассчитывать и на помощь соседа справа: разрыв с Топильером был слишком велик. Пришлось изыскивать другие средства для оказания помощи. Тогда Тимофеев решил задержать атакующих заградительным артогнем и послать на подмогу часть полкового резерва. Проверив, правильно ли поняты его распоряжения, он стал терпеливо ждать дальнейшего развития событий.

Вскоре стало ясно, что подкрепление следовало бросать в бой не по частям, а целиком, чтобы с ходу опрокинуть гитлеровцев. А пока что на угрожаемом фланге создалось некое равновесие сил: то гитлеровцы теснили наших, то наши гнали их, но не могли полностью перехватить инициативу. И опять прошло не менее четверти часа, прежде чем командир 1087-го полка уяснил это и послал на подмогу 9-й роте остатки резерва. Только тогда врага отбросили с большими для него потерями.

В целом на выполнение данного маневра Петр Клементьевич затратил больше времени, чем его требовалось в действительности и чем затратил в схожих обстоятельствах Харланов. И повинна в том была не только личная его медлительность. Различия у командиров в стиле их руководства войсками накладывают своеобразный отпечаток [59] и на образ действий их подчиненных. Харланов специально тренировал своих офицеров в умении быстро уяснять суть любой обстановки и соответственно применяться к ней, приучал их анализировать все перипетии боя по главным, основным факторам и поступать именно так, как на их месте поступил бы он сам, окажись рядом. Не ограничивая инициативы исполнителей, такой, если можно сказать, эталон поведения в бою заставлял его офицеров мыслить шире и смелее и действовать решительнее из одного лишь побуждения подражать старшему командиру. Что же касается решений и приказов самого Харланова, то они воспринимались его людьми как непреложный закон и выполнялись всегда оперативно и точно.

Иначе поступали какое-то время в затруднительных случаях некоторые офицеры у Тимофеева. Подобно командиру полка, они не пытались предвосхитить события или форсировать их развязку, решали боевые задачи по ходу их возникновения, а сталкиваясь с непредвиденными обстоятельствами, отнюдь не спешили проявить самостоятельность, найти наиболее целесообразный выход из положения, а ждали исчерпывающих указаний сверху.

Перед каждым боем, в период его организации, Тимофеев буквально пропадал в подразделениях. Как и Харланов, он предпочитал учить людей личным показом и сам скрупулезно проверял все и вся. Однако при этом частенько забывал вести счет времени и делал меньше, чем мог. А подчиненные офицеры всецело полагались на него и в результате забывали то организовать комендантскую службу в проходах на минных полях, то указать запасные позиции для приданных орудий, то уточнить задачи группе, десантируемой на танках.

Выявив эти и другие недостатки, я в дальнейшем строже стал требовать от Тимофеева и всех офицеров 1087-го стрелкового полка оперативности и инициативы в работе. Не без большого труда и, разумеется, не сразу, но достичь этого в конце концов удалось.

Вернемся, однако, вновь к нашему повествованию. На правом фланге дивизии, как уже говорилось, уступом назад медленно продвигался полк В. А. Топильера, наступая на село Прилепы. Причина его отставания коренилась в том, что на данном участке для артподготовки было выделено значительно меньше орудий и минометов, чем [60] на соседних, и оборона гитлеровцев была подавлена недостаточно надежно. Оправившись от первой неожиданности, противник наскоро привел себя в порядок и организовал упорное сопротивление. В довершение ко всему и 115-я стрелковая бригада, оправдывая наихудшие наши опасения, продвинулась вперед весьма незначительно. Определив направление главного удара 60-й армии, на острие которого находилась наша дивизия, неприятель одно за другим стал снимать свои пехотные подразделения с фронта этой бригады и бросать их против 1085-го полка, вынуждая его уплотнять боевые порядки в центре и все более растягивать их на правом фланге.

Несмотря на столь неблагоприятную обстановку, батальоны Топильера проламывали постепенно вражескую оборону. Личный состав полка дрался яростно, натиск батальонов поддерживали орудия сопровождения, двигавшиеся своим ходом в боевых порядках стрелков.

Расчет одной из таких пушек, под командованием старшего сержанта С. И. Долгого, уничтожил два немецких дзота и восемь пулеметных точек, подбил тяжелый танк. Во время налета вражеской авиации выбыли из строя наводчик и заряжающий. Тогда, дослав снаряд в казенник, к артиллерийской панораме встал сам Долгий. Четверть часа в одиночку бился он с фашистами, срывая их контратаку.

Орудия другой батареи, стрелявшей прямой наводкой, метким огнем разрушили в районе села Прилепы четыре дзота и уничтожили до десятка станковых и ручных пулеметов противника. Когда ее командир, старший лейтенант Владимир Тимошенко, переносил свой наблюдательный пункт на близлежащую высоту, то обнаружил на ней еще один уцелевший дзот врага. Во главе взвода управления офицер немедленно атаковал его, лично уничтожил в ближнем бою нескольких фашистов, а пятерых взял в плен.

И все же наступление 1085-го полка протекало бы куда успешнее, обладай майор Топильер хотя бы частью тех качеств, что были присущи командирам двух других стрелковых частей. Имея вполне достаточную военно-теоретическую подготовку, майор не располагал, к сожалению, необходимыми волевыми и организаторскими навыками. Самое же худшее заключалось, пожалуй, в том, что он не стремился устранить эти недостатки, так как не [61] признавал их за собой. Он крайне редко снисходил, к примеру, до того, чтобы лично руководить действиями подчиненных, а делал это по телефону, радио или через связных, не вступая в непосредственное общение с командирами стрелковых подразделений.

Такую же негодную практику управления в бою избрали и некоторые окружавшие Топильера офицеры. Не удивительно поэтому, что в целом правильные по своей идее распоряжения, которые отдавал командир 1085-го полка, не всегда выполнялись полностью и неукоснительно: многое пускалось на самотек, практически не организовывалось, никем не контролировалось.

Уже в самом начале боя взаимодействие в этом полку между соседними батальонами было нарушено, и стрелковые роты вступили на передний край врага разновременно. Некоторые танковые экипажи не сразу отыскали свои проходы в минных полях, из-за чего отстали от остальных, а когда догнали стрелков, то обнаружилось, что часть пехотных отделений уже пристроилась за «чужими» танками, вырвавшимися вперед, оставив «свои» без прикрытия. Такая несогласованность ослабляла натиск атакующих, и мне пришлось сразу предупредить Топильера, чтобы он управлял боем лично на всех его участках и этапах.

Вскоре после этого позвонил наш командир корпуса. Признаться, ничего хорошего услышать от него в тот момент я не рассчитывал. И раньше, в течение всего периода подготовки к наступлению, генерал Кирюхин проявлял, на мой взгляд, совершенно неоправданную нервозность. Он остро, чтобы не сказать болезненно, реагировал на малейшую неувязку в работе командиров и штабов дивизий, входивших в состав корпуса, пенял зачастую на легко исправимые упущения. Лишь значительно позже я понял и оправдал его поведение в те изнурительные по физическому и нервному напряжению часы, когда все следовало предусмотреть и увязать с учетом любых возможных неожиданностей. Участник первой империалистической войны, человек уже в летах, коммунист с дореволюционным партстажем, Николай Иванович Кирюхин чрезвычайно остро ощущал личную свою ответственность за порученное дело и не мог оставить без внимания ни одного вопроса, входившего в его компетенцию. Он сам корпел над работой сутками, не считаясь с усталостью, [62] и другим не давал покоя, требовал всевозможных донесений и справок, нередко дублировал свои указания.

Несмотря на изрядно подорванное здоровье, Кирюхин много времени проводил в те дни в войсках. По-солдатски перенося тяготы бивуачной жизни, он старался получше все предусмотреть, продумать, организовать. Но при всем этом комкор не пользовался особой любовью у подчиненных. Это, видимо, объяснялось тем, что он туго сходился с людьми и держался, как правило, весьма официально.

Одним словом, по впечатлениям, вынесенным из первых встреч и бесед с генералом Кирюхиным, я заранее настроился на трудный разговор.

— Доложите, как идут дела, — сухо сказал Кирюхин. — Почему отстает 1085-й?

Я подробно стал объяснять обстановку на каждом участке. Комкор слушал не перебивая. Когда же я доложил о затруднениях, встреченных в бою батальонами Топильера, и о мерах, предпринятых, чтобы повысить темп их продвижения, генерал, вопреки ожиданиям, очень спокойно и корректно стал давать указания о порядке закрепления захваченных рубежей и отражения контратак неприятеля. На какой-то момент мне даже показалось, что на другом конце провода находится не тот человек, с которым я встречался накануне. Повышенная возбудимость уступила у него место деловой, будничной уверенности в том, что все идет как надо, без существенных отступлений от намеченного плана. Ну, а если, мол, что и не так, то в бою отдельные просчеты неизбежны, — было бы желание их исправить. К этому комкор и свел весь последующий разговор, объективно и трезво указывая на отдельные шероховатости в действиях командиров подразделений и частей.

Позже такие перевоплощения Николая Ивановича Кирюхина мне приходилось наблюдать довольно часто. Перед началом каждой операции он буквально изводился от огромной нервной нагрузки. Но едва войска вступали в бой — вновь обретал спокойствие и выдержку. Видимо, тяжелее, чем напряжение самого боя, он воспринимал томительность его ожидания, необходимость скрупулезно вырабатывать замысел, строя его на умозрительных предположениях и не имея возможности раскрыть планы врага. Это изнуряющее состояние продолжается до первых [63] аккордов боя, когда многое сразу проясняется, встает на свое место — и противник, реально проявляющий теперь свои намерения, и собственный замысел, начинающий обрастать плотью, и задачи своих частей, воплощающиеся в их практические действия. С этой минуты все мысли и чувства, направленные прежде на десятки важных и неотложных дел, сосредоточиваются на одном — на руководстве войсками, подавляя и подчиняя все остальные...

Недостатки, подмеченные генералом Кирюхиным, мы исправляли на ходу и к концу дня 26 августа полностью прорвали первую полосу немецкой обороны. Несмотря на значительные потери и крайнюю усталость личного состава, бои не затухали и ночью, хотя были не столь ожесточенными, как в светлое время суток. Зато многократно повысила свою активность разведка с целью уточнения характера обороны и системы огня врага.

Под покровом темноты в новые районы переместились наблюдательные пункты полков и дивизии, сменили огневые позиции орудия и минометы. С поля боя эвакуировали всех раненых, а в подразделения подвезли боеприпасы и горячую пищу. Люди впервые с самого утра получили возможность подкрепить свои силы. До этого в редкие минуты затишья они довольствовались сухим пайком.

Не дремал в течение ночи и враг. Он спешно перебрасывал людей, орудия и пулеметы из ближайших тылов на направление прорыва и переукомплектовывал остатки отошедших подразделений. К рассвету ему удалось более или менее прочно закрепиться на промежуточных позициях и организовать развитую систему огня.

В ту ночь и у нас на НП дивизии никто не сомкнул глаз. Все понимали, что противник еще не сломлен и через несколько часов сражение возобновится с новой силой. Поэтому каждый спешил сделать все необходимое, чтобы встретить день во всеоружии.

После полуночи в блиндаж заскочил всегда энергичный Н. И. Охапкин. Целый вечер он находился в батальонах у Харланова и теперь был переполнен впечатлениями от встреч и бесед с личным составом. Присев к столу, за которым мы заканчивали поздний ужин (он, кстати, был и обедом, поскольку днем перекусить не удалось), начальник политотдела тоже начал прихлебывать чай из кружки, не прерывая рассказа о самых ярких и памятных [64] для него эпизодах вчерашнего боя. С особой и вполне законной гордостью Николай Иванович поведал в заключение о том, как храбро сражались с фашистами его питомцы — партийные и комсомольские работники 1089-го полка. Тут я и услышал о подвиге комсорга 2-го батальона лейтенанта Ивана Федоровича Евдокимова.

Евдокимов в числе первых выскочил после артиллерийской и авиационной подготовки из траншеи и с возгласом «За Родину! Вперед!» устремился в атаку. За ним, строча из ППШ, бежали боевые товарищи. Неожиданно на безлесной высоте, прямо перед фронтом наступления одной из рот, заговорил искусно замаскированный и потому не выявленный наблюдателями и не разрушенный артиллерией гитлеровский дзот. Пулеметные очереди прижали нашу пехоту к земле, атака роты захлебнулась.

Решение уничтожить огневую точку созрело у И. Ф. Евдокимова мгновенно. Где короткими перебежками, где ползком комсорг устремился к высоте, зажав в руке противотанковую гранату. Ему удалось подобраться к пулеметному гнезду довольно близко, но осуществить свое намерение смельчак не успел: его подкосила пулеметная очередь, выпущенная из дзота. Евдокимов словно споткнулся на бегу и, выронив гранату, рухнул на землю. Все это произошло в нескольких десятках метров от пехотной цепи, на глазах у бойцов стрелкового батальона. Геройская гибель комсорга потрясла солдат, пробудила в их сердцах бесстрашие и лютую ненависть к его убийцам.

— Отомстим гадам за Евдокимова! — громко, так, что услышали все, крикнул сержант С. Иваницкий и, поднявшись на ноги, бросился на врага. Его призыву и примеру последовали десятки бойцов. Их натиск был неудержим, и через несколько минут высота оказалась в наших руках.

Еще дымился дзот, подорванный гранатами, когда парторг батальона старший лейтенант Н. Донской склонился над распростертым Евдокимовым и, приподняв его голову, расстегнул ворот гимнастерки. Комсорг не дышал. Бережно опустив его на землю, Донской извлек из полевой сумки лейтенанта документы, письма, фотографии, постоял минуту с непокрытой головой над телом боевого друга и пустился догонять ушедший вперед батальон. А вожак комсомольцев так и остался лежать на безымянной высоте, политой его кровью. [65]

Об истории этой я рассказал столь подробно потому, что она имеет весьма необычное продолжение.

Получив некоторое время спустя извещение о гибели мужа и посмертном награждении его боевым орденом, жена Ивана Федоровича, медицинский работник, тяжело переживала утрату. Пересилив острую боль, женщина решила, что отныне ее долг — заменить в армии погибшего мужа, и обратилась в местный райвоенкомат с настойчивой просьбой направить ее на фронт.

Евгении Семеновне довелось служить в качестве медицинской сестры в военном госпитале 60-й армии. Вездесущие журналисты разыскали там вдову Ивана Евдокимова, и вскоре армейская газета опубликовала ее письмо, обращенное к воинам 322-й стрелковой дивизии, с призывом беспощадно мстить фашистским разбойникам за зло, причиненное советским людям. Это обращение нашло горячий отклик в сердцах однополчан комсорга.

Самое же удивительное произошло позже. В один из дней на имя заместителя командира 1089-го полка по политической части пришло письмо из госпиталя, расположенного в глубоком тылу страны. В нем содержался запрос — куда девались документы лейтенанта Евдокимова, который находится на излечении в госпитале.

Оказывается, в том бою Иван Евдокимов был тяжело ранен и долгое время не приходил в сознание. Бесчувственного офицера подобрали артиллеристы дивизии РВГК, действовавшей на этом направлении. Позднее его эвакуировали за Урал. Несколько месяцев врачи боролись за жизнь комсорга и в конце концов поставили его на ноги. Воскреснув из мертвых, Иван Федорович по состоянию здоровья не сумел уже вернуться в родной полк, однако длительное время поддерживал переписку со многими однополчанами.

Но в ту ночь Николай Иванович Охапкин не мог, разумеется, знать, что один из храбрых его «орлят», как любовно называл начподив комсоргов, останется жить, и горько скорбел об утрате. Отложив все дела, он тут же написал представление, ходатайствуя о награждении Евдокимова орденом...

Перекусив и чуть отдохнув в блиндаже, остаток ночи мы с Никитиным провели в стрелковых полках. С делами управились только под утро. А на рассвете, после мощного огневого налета по опорным пунктам врага, [66] возобновилась атака по всему фронту. И опять повторилась та же картина, что накануне: гитлеровцы цеплялись за каждый выгодный в тактическом отношении рубеж — будь то плотина у сельского пруда или холмы вдоль ручья, за каждый участок укрепленных траншей. Несмотря ни на что, вновь успешнее всех рвался вперед полк Харланова, на него равнялись бойцы Тимофеева, и лишь подчиненные Топильера несколько отставали.

В конце концов я принял решение — оставить один батальон этого полка для обеспечения правого фланга дивизии, а два других ввести в стык между 1087-м и 1089-м полками для развития успеха на главном направлении. Других сил для наращивания удара у меня не было. И надо сказать, этот маневр заметно ускорил наше продвижение, хотя темпы по-прежнему оставались ниже, чем были в первый день наступления.

Часов в 10 утра 27 августа дежурный телефонист, встрепенувшись, доложил: на проводе командующий!

— Чего топчетесь на месте? — поздоровавшись, спросил И. Д. Черняховский. — Главную полосу прорвали, а перед второй почему-то снизили темп. Объясните, в чем дело?

По тому, как он спрашивал, можно было подумать, что сам Иван Данилович не имеет ни малейшего представления ни о характере обстановки в полосе нашей дивизии, и о причинах, не позволяющих наступать быстрее. Однако я слишком хорошо знал его, чтобы простодушно поверить этому. В любом бою Черняховский чувствовал обстановку так остро, как, пожалуй, никто другой из окружавших его генералов и офицеров. Это позволяло ему безошибочно улавливать те переломные моменты, когда требовалось незамедлительно уточнить или дополнить решение, чтобы направить ход событий в нужное русло. Именно такой момент назревал теперь. Командарм, видать, только потому и начал этот разговор со мною, что хотел еще раз сверить свои предположения и выводы, услышать дополнительные соображения и факты в пользу собственного решения. Какого именно? В данной ситуации, на мой взгляд, двух ответов на этот вопрос не могло и быть.

Глуховская операция, как уже говорилось, готовилась очень тщательно. В штабах детально учитывалось все, начиная от соотношения сил и средств обеих сторон и кончая предположительными величинами взаимных потерь. [67] Исходя из этого определялся и темп предстоящего наступления. Пока части прогрызали главную полосу немецкой обороны, все исходные величины оставались в рамках расчетных. Это подтверждал и бой: хоть и с огромным трудом, но полки продвигались вперед с установленной скоростью.

Однако уже на второй день наступления некоторые из первоначальных факторов изменили свою величину, вопреки плановым наметкам. Полностью, например, перестал действовать элемент внезапности. Противник уже разгадал направление главного удара наших войск и приблизительно определил их группировку. Не в нашу пользу пока изменялось и соотношение сил. Понеся определенные потери за сутки боя, дивизии первого эшелона были уже значительно ослаблены, в то время как враг подбрасывал на это направление не только резервные пехотные подразделения, но и танки, орудия, снятые с неатакованных участков, все более наращивая свое сопротивление. Возникла своеобразная ситуация, когда мы уже не в состоянии были таранить немецкую оборону с прежней силой, а противник еще не окреп настолько, чтобы полностью остановить наше продвижение. Короче, наступало время, когда в интересах развития всей Глуховской операции требовалось ввести в прорыв второй эшелон армии, иначе можно было безвозвратно упустить благоприятный момент.

Я, разумеется, высказал эти соображения Черняховскому в значительно более лаконичной форме, чем изложил здесь. Он выслушал меня внимательно, без каких-либо реплик; в трубке изредка слышалось лишь характерное покашливание, которое можно было истолковать и как одобрение моим словам, и как скептическое отношение к ним. Лишь под конец, когда я уже закончил доклад, Иван Данилович с легким ироническим смешком поинтересовался:

— А советы командующему вы в качестве кого даете? В качестве бывшего штабиста, знающего план развития операции в целом, или в роли комдива?

Я ответил, что момент для ввода в бой второго эшелона определяю на основе всего своего опыта — и штабного, и командного. И уверен, что не ошибаюсь.

— Ну-ну, все мы стратеги, пока смотрим на происходящее со своих капэ, — неопределенно ответил командующий. [68] — Вы бы маневрировали чуть поискуснее наличными силами там, где обозначился успех... Смотрите, как хорошо получилось в стыке направляющих полков! Постарайтесь предельно использовать приданную артиллерию и танковую бригаду — тут вам и огонь, и маневр...

В следующие полчаса, несмотря на полнейшую занятость делами, я несколько раз взвешивал в уме все сказанное Черняховским, пытаясь предугадать действительные его намерения. Неужели я поспешил с выводами и момент для решительного шага еще не настал? А может, командующему известны и другие данные о противнике, в корне меняющие суть дела? Я буквально терялся в догадках...

Во второй половине дня у меня на НП неожиданно появился незнакомый подполковник, офицер связи. Он сообщил, что следом прибудет для проведения рекогносцировки генерал-лейтенант Андрей Леонтьевич Бондарев, в корпус которого с сего часа вливается и наша дивизия. Вот тут-то и прояснилось все, сразу и окончательно. Бондарев командовал 17-м гвардейским стрелковым корпусом, составлявшим второй эшелон 60-й армии. Скрупулезно взвесив все факторы обстановки, и особенно время, Черняховский решился ввести это соединение в бой именно теперь и на направлении, где успех уже обозначился достаточно определенно.

Второй эшелон армии начал боевые действия на рассвете 28 августа. Его таранные удары предопределили дальнейшее развитие операции. Сопротивление гитлеровцев, удерживавших вторую полосу, было сломлено, и темп нашего продвижения заметно возрос. К исходу третьего дня наступления 322-я, действовавшая теперь в первом эшелоне 17-го гвардейского стрелкового корпуса, с ходу преодолела неглубокую речушку Немеда, вышла на восточную окраину села Витичь и овладела населенным пунктом Курганка. Полк Харланова, продвинувшись далее остальных, подошел к деревне Воскресеновка. Части 226-й стрелковой дивизии, наступавшей левее, также прорвали всю тактическую зону обороны врага. Остатки разбитой 82-й пехотной дивизии немцев беспорядочно отступали, предоставляя нам благоприятные возможности для развития наступления в глубину.

В этом жестоком трехсуточном бою личный состав 322-й стрелковой дивизии продемонстрировал исключительно [69] высокий наступательный порыв, стремление любой ценой одолеть врага, выполнить свою задачу. Бойцы и командиры стойко преодолевали все тяготы, выпавшие на их долю. Испытывая огромную усталость от непрерывного напряжения физических сил и воли, зная о том, что во взводах и ротах нет уже очень многих из тех, кто поднялся вместе с ними в первую атаку, оставшиеся в строю воины ощущали в то же время прилив энтузиазма от мысли, что самое трудное и опасное теперь уже позади, что кровь их боевых друзей пролита недаром.

Подобные чувства испытывали все без исключения наши воины, вне зависимости от того, какую задачу выполняли, где и каким оружием били фашистов. Хорошо сознавая, что каждый новый шаг к победе предстоит делать с тяжелыми боями, принося неминуемые и невосполнимые жертвы, никто даже не мыслил при этом, что можно завершить войну как-то иначе, не очистив полностью от захватчиков родной земли, не покарав их там, откуда они пришли. Каждый заранее готовил себя к новым сражениям и тяготам во имя полного разгрома противника, и потому никто не роптал на тяжесть солдатской доли.

Это не значит, разумеется, что такие тяготы совершенно не ощущались людьми или нарочито преуменьшались ими. Просто они воспринимались как нечто вполне естественное, без чего немыслима сама война, ратная служба. А последняя была неимоверно тяжелой. И нельзя было даже рассудить, кому на фронте приходится тяжелее всего: царице полей — пехоте или богу войны — артиллерии, рядовому или командному составу, хотя на такие темы и возникали иной раз полушутливые диспуты в траншеях и землянках после завершения жарких боев и в преддверии новых.

Приходилось слышать такие споры и мне. Как-то, помню, разговор на эту тему возник среди офицеров стрелковой дивизии, в которой я работал несколько суток, будучи еще оператором. Он начался исподволь, едва мы, усталые и иззябшие, вошли после рекогносцировки в просторный и сухой блиндаж и стали приводить себя в порядок, пока закипал в котелках чай и разогревались прямо в банках консервы. В рекогносцировочной группе были представители разных боевых специальностей. Все мы давно и хорошо знали друг друга, поэтому, в тепле [70] и немудреном блиндажном уюте, который особенно ценится после многих часов, проведенных под проливным дождем на передовой, сразу посыпались шутки и началось безобидное подтрунивание друг над другом.

— Ну что, пехота, раскисла? — весело наступал на молодого краснощекого майора — командира стрелкового батальона — сухощавый, весь в блестящей от дождя хромовой коже подполковник-танкист. — Трудно без привычки-то лазить по грязище на ощупь? Привыкли к курортной жизни?

— Это нам не впервой, — защищался как мог комбат. — У нас каждый день такой «курорт».

— Нет, друзья, тяжелее всех, пожалуй, сейчас саперам! — задумчиво произнес дивизионный инженер, с худым, серым от усталости и небритым лицом майор в пенсне. — Видели, как они сооружают наблюдательный пункт? Все развезло, грунт плывет, бревна для наката по полтонны каждое, а их изволь таскать на хребте — иначе и не подберешься к той единственной облюбованной высотке: кругом топь, болото...

— Да, конечно, — согласился краснощекий майор. — Достается и им. А нам, пехотинцам, все же — больше остальных. — Заметив, что шутки прекратились, он продолжал: — Стрелок в окопе при любой погоде — под открытым небом. И дождь его, как сегодня, мочит, и мороз пробирает до костей, и ветер насквозь продувает. В наступлении ли, на марше ли, он передвигается на своих двоих и в жару, и в стужу, да еще несет на себе оружие и снаряжение, боеприпасы и продовольствие. Сядет в оборону — опять нет покоя ни днем ни ночью: и окопы рой, и укрытия строй, и наблюдение за противником веди, и в разведку ходи. Пехота ближе всех к противнику в любом бою, потому и потери в ней наибольшие...

Командир батальона изрекал известные и горькие истины. Но в словах его не чувствовалось ни уныния, ни жалоб. Напротив, обо всем этом он говорил не без гордости, словно убеждая себя и остальных, что доля пехоты потому и тяжела, что ей всегда отводится в бою основная роль.

Следующим, словно соблюдая неписаную очередь, заговорил, поглаживая усы, черные и пышные, какие носили, бывало, лишь кавалеристы, командир приданной артиллерийской [71] бригады, невысокий и грузный бритоголовый полковник.

— Если кто думает, что у нас, в артиллерии, сладкая жизнь, тот глубоко ошибается, — произнес полковник с акцентом, который выдавал в нем уроженца Кавказа, и оглядел всех быстрыми, блестящими, как чернослив, глазами. — Мы должны поспевать везде: маневрировать огнем и колесами по фронту и в глубину, в считанные минуты готовить и открывать огонь, поражать любые цели. А чего стоят артиллерийские дуэли? — после минутной паузы продолжал офицер. — Посылаешь снаряд за снарядом во врага и ждешь ответных, и никуда не уйдешь, не спрячешься. А в наступлении часто катим пушки на руках, по колено в грязи, надрывая пуп до грыжи. И — ничего, успеваем, от боевых порядков не отрываемся, огонек даем вовремя...

Пуская густые клубы дыма, он энергично раскурил короткую трубку и начал рассуждать о том, какой нечеловеческой выдержки требует от расчетов стрельба с прямой наводки при отражении танковых атак и в период артиллерийской подготовки, когда они действуют в сокращенных составах, но стреляют в предельном темпе. Иногда даже в лютые морозы заряжающие сбрасывают с себя шинели, ватники и все же обливаются потом, вгоняя со звоном в казенник пудовые снаряды.

— А что касается землицы, — подмигнул он слушателям, — то и ее не меньше пехоты перебрасываем с места на место при оборудовании позиций, и основных, и запасных, и ложных...

Подполковник-танкист, который, собственно, и начал весь этот разговор, не спешил принимать в нем участие. Прихлебывая из кружки черный, как деготь, чай, он сосредоточенно думал о чем-то, щурясь на мигающий огонек коптилки. Покончив с чаепитием, он молча свернул толстую самокрутку, прижег ее от язычка коптилки, выпустил кверху струю сизого махорочного дыма и только тогда сказал свое слово.

— У танкистов есть поговорка, — начал он издалека, — «Зубом попробовал — нейдет, бери кувалду!». Это — когда обслуживаешь или ремонтируешь машину. А в бою, всякий знает, именно мы и начинаем атаки. Мчишься на врага, а по тебе артиллерия лупит, на тебя самолеты пикируют, тебя мины стерегут. А обзор здесь очень ограниченный, [72] ни черта не видно, все в пыли, в дыму. И все ж не зевай, держи ухо востро, а то получишь болванку в борт или гранату под гусеницу. Вот и крутишься, как угорь. Выбираешь такой маршрут, где фриц ни в жизнь не поверит, что проскочить можно, а потому и мин не ставит. А бывает, и у себя в проходе наскочишь на «сюрприз»: не успеют разминировать как следует. В общем, всяко бывает, — почему-то застеснялся он, видимо опасаясь, как бы его слова не приняли за похвальбу. — Зато уж дорвешься до фашистов, даешь им жизни беспощадно, и огнем, и гусеницами. На таран идти мне, правда, не приходилось, зато остальное изведал все: и в окружении был, но свои выручали, и горел, и товарищей хоронил. И все-таки скажу так: ссади меня сейчас с танка — затоскую. Как ни тяжело, а крепишься; на танкистов все надеются, с них спрос особый...

Разговор то затухал, то снова разгорался, словно угли в печурке, стоявшей посреди блиндажа. Уже сквозь дрему я вновь услышал глуховатый голос дивизионного инженера, который опять принялся рассказывать о своих саперах.

— Круглые сутки, в любое время... — доносились обрывки его фраз. — Строят сооружения... Наводят мосты на реках... Минируют местность... Проделывают проходы, прокладывают маршруты в лесах и болотах... Действуют в составе разведгрупп, блокировочных групп... штурмовых групп...

Однако уснуть с первого, как говорится, захода мне так и не удалось: в блиндаж, напустив холодной сырости, втиснулось еще несколько офицеров из управления дивизии. Пока они снимали промокшие шинели и приступали к позднему чаепитию, разговор, попетляв немного, вернулся к прежней теме. Теперь сипло убеждал кого-то начальник связи дивизии — чернявый юркий капитан с непомерно длинными руками, которые находились у него в постоянном движении.

— Обратите внимание, — горячился он, — пока связь работает нормально, нас, связистов, вроде и не замечают. Но порвется линия, выйдет из строя рация, нарушится управление — сразу получишь самые нелестные эпитеты в свой адрес и категорический приказ — через столько-то минут восстановить связь! И линейщики, будь хоть какой огонь, бегут на линию, где в рост, где ползком, и не возвращаются, пока не устранят порыв. [73]

И в этом он был, разумеется, прав. Мы, командиры, на любом этапе боя требуем связи, совершенно не интересуясь, в каких условиях и какой ценой она обеспечивается. Требования к связистам всегда остаются самые жесткие, ибо малейшие неполадки в их работе сразу дезорганизуют управление, ставят под удар выполнение боевой задачи.

Фигура связиста столь привычна на фронте, что без нее нельзя представить и сам бой. Потому, видать, и не замечаешь порой этих неизменных своих спутников, а они всегда при деле: сутками дежурят у раций и аппаратов, группами и в одиночку бегают и ползают по полю с катушками кабеля за спиной, быстро перемещаются на новые пункты и НП. Связь — жизненный нерв армии. Пока он здоров, его не ощущаешь физически в комплексе процессов, протекающих в огромном и сложном армейском организме. Но если он нарушен, где-то перебит, то сразу нарушаются многие важнейшие функции этого организма.

То же самое следует сказать и в отношении работников различных служб тыла. Скромные, но беззаветные в исполнении своего долга люди, они не меньше других ощущали на фронте повседневные тяготы войны, безропотно выполняя свои столь же важные, сколь и трудные задачи. Взять хотя бы медицинский персонал. Начиная от санитаров, которые, наскоро перебинтовав под огнем врага раненых, выносят их на себе из ада боя, и кончая хирургами медсанбатов и госпиталей, которые день и ночь воюют с безносой, спасая жизнь раненых, — все они не жалели себя на фронте.

Каждому, кто воевал, стократ приходилось быть очевидцем того, как наши храбрые девушки-санинструкторы пробирались в самое пекло сражения, спасая от неминуемой гибели тяжело раненных солдат и офицеров. И этот их будничный, не требующий ни славы, ни отличий ратный труд не уступал по сплаву мужества и самопожертвования самым ярким образцам героизма, проявленного теми, кто шел в бой с оружием в руках. Я постараюсь потом рассказать про некоторых из них подробнее, чтобы отдать дань восхищения и благодарности девушкам в сапогах и шинелях, с медицинской сумкой на боку. Их заслуги в войне минувшей — безмерны, а потому и признательность им со стороны фронтовиков — безгранична. [74]

...Уж и не помню сейчас, тем закончился тот полуночный разговор в блиндаже. Видимо, тем, чем и следовало ему кончиться: ведь никто из собеседников и не стремился всерьез уверить остальных, что только его род войск обеспечивает успех на войне. Напротив, охотно соглашаясь со всем, что говорили по этому поводу товарищи по оружию, каждый старался лишь подчеркнуть, что и они не лыком шиты, не прячутся за чужие спины в бою, а выполняют предназначенную им роль самоотверженно и умело, как и остальные. И всегда, кстати, в конце таких диспутов находился один трезвый реалист, который заявлял в сердцах, что весь этот разговор ни к чему, поскольку ведется об истинах бесспорных и очевидных. Все, мол, на фронте в одинаковом положении, каждый делает свое дело, а потому давайте-ка спать, а славой потом сочтемся! И все охотно принимали его предложение, оставляя этот полушутливый спор до другого, более подходящего раза...

Однако я несколько отвлекся от главной нити повествования. Хотелось подчеркнуть специфичность службы у воинов разных боевых специальностей, их трогательную верность своему роду войск. А теперь вернемся снова к делам дивизии.

По пятам за противником

Производя на ходу перегруппировку, 322-я продолжала преследовать отходившего врага. К этому времени достаточно полно обрисовался характер обстановки во всей полосе действий 60-й армии. Нанеся мощный удар южнее Севска, ее войска прорвали немецкие укрепления на широком, сорокапятикилометровом фронте. Продвинувшись за четверо суток почти на 40 километров, они овладели 30 августа Глуховом и продолжали развивать наступление на Конотоп. Между тем соседние армии Центрального фронта все еще таранили на своих направлениях вражескую оборону, поскольку им противостояла более сильная группировка гитлеровских войск. Пять дивизий 2-й немецкой армии, оборонявшие этот участок фронта, были усилены с началом нашего наступления еще четырьмя из состава 9-й полевой армии и резерва группы армий «Центр». В связи с этим командующий войсками Центрального фронта генерал армии К. К. Рокоссовский [75] перегруппировал в полосу 60-й армии основные силы, предназначенные для развития операции.

Днем 29 августа 1943 года произошло очень памятное для всего личного состава нашей дивизии событие — передовые ее батальоны вступили на украинскую землю. Следует сказать, что значительную часть бойцов и командиров в наших полках составляли украинцы. И надо было видеть, с каким трепетным волнением вступали они в только что освобожденное от захватчиков село под названием Марчихина Буда! Совершенно незнакомые бойцы обменивались на ходу крепкими объятиями и скупыми мужскими поцелуями, другие, не в силах скрыть ликования души, кричали, пели, подбрасывали вверх фуражки и пилотки, третьи, не стыдясь, утирали слезы.

Мать-Украина! Сколько раз снились им родные вишневые садочки и белые хаты над левадами! Снились в провьюженных ледяными ветрами полях Подмосковья, в прохладных и густых дубравах под Воронежем, на залитых зноем курских равнинах... Долгожданная минута наконец настала! И вместе с сынами Украины этой встрече безмерно радовались их побратимы — русские и казахи, грузины и белорусы, татары и молдаване. Воспитанные в духе нерушимой братской дружбы народов, все они с волнением восприняли первый шаг на пути к полному вызволению украинских земель из-под гнета фашистской оккупации. Сражаясь за Украину, каждый прекрасно понимал, что одновременно сражается и за свою Россию, Молдавию, Литву, за счастье советских людей. В эти минуты, как никогда, горячо и зримо проявлялся интернационализм советских воинов — пламенных патриотов своей великой Родины.

Первые украинские села, как и сотни других, через которые уже прошли, двигаясь на запад, полки дивизии, несли на себе зловещую и скорбную печать прокатившейся через них войны. Многие хаты разметало артиллерийским огнем и бомбами, от других остались лишь пепел да головешки. Развалины и следы пожарищ, видневшиеся повсюду, резко выделялись на фоне голубого летнего неба, яркой зелени садов и палисадников. Однако с приходом наших войск на пепелищах сразу пробуждалась жизнь. Из подвалов и ям, из дальних лесов и глухих оврагов выходили на белый свет и спешили в обжитые места местные жители. И напрасно иной раз бойцы-артиллеристы, [76] обосновавшиеся вблизи уцелевших хат, уговаривали их хозяев переждать еще немного в подвалах или ямах, чтоб не попасть ненароком под шальную пулю или осколок. Деды и женщины, не говоря уже о шустрой ребятне, не хотели даже слышать об этом.

— Нехай фриц, вражина, ховается! — в сердцах говорили они. — А мы теперь его не боимося!

Высыпав на улицы, люди, всяк по-своему, но одинаково трогательно, выражали признательность бойцам за вызволение из фашистской неволи. От дальних криниц принарядившиеся девчата несли ведра вкусной и холодной, до ломоты в зубах, воды; из хат спешили хозяйки с глечиками молока; с завалинок подымались седые деды, развязывая свои кисеты с крепчайшим тютюном, а у всех под ногами крутились шустрые как ртуть мальчишки с полными карманами яблок и груш. Каждый старался, как мог, приветить долгожданных гостей. Там и тут возникали короткие беседы, в которых грустное переплеталось с радостным, скорбное — со смешным.

— После шести вечера фашисты никого не выпускали из села, чтоб не ушли к партизанам, — рассказывал молодому солдату, угощая его самосадом, один из стариков. — А работать заставляли, как какую-нибудь скотину, без еды и роздыха. Чуть что — били, звери, беспощадно...

— У соседки, Горпины, народился мальчик, — слышался в другом месте бойкий и певучий речитатив. — Фельдшерица говорит, назовите Виктором, что по-вашему, по-русски, вроде как победитель. А чоловик ее, когда уходил в партизаны, просил назвать сына в честь деда, Гнатом. Вот Горпина и тужит, как быть; даже молоко у ней пропало...

— А фашисты казнили шесть человек у нас на селе. Тех, у кого родичи подались в лес, к партизанам, — спешно выкладывали в свою очередь все на свете знающие пацаны. — Отвели позавчера ночью в овраг и постреляли...

Слушая эти рассказы, солдаты вздыхали и хмурились, словно принимали на себя вину за то, что не успели прийти сюда раньше. Выпив воды или молока, они благодарили за угощение и торопливо шагали в ту сторону, где все еще гремели орудийные раскаты...

Женщины в селах не только щедро угощали бойцов тем, что сумели припрятать от оккупантов, но и снабжали свежими овощами, зеленью, стирали и штопали солдатское [77] обмундирование, делились фуражом. Старики и подростки добровольно вызывались быть проводниками наших разведчиков, показывали бойцам, где у немцев были поставлены мины.

...А бои отодвигались все дальше на запад. Сбивая с ходу заслоны гитлеровцев, нащупывая уязвимые места в их наспех занимаемой на промежуточных рубежах обороне, наши части преследовали врага круглосуточно по параллельным дорогам и маршрутам, выводящим во фланги и тыл, освобождая новые и новые населенные пункты. Уже несколько суток люди отдыхали лишь урывками, в редкие минуты затишья. Не разбирая места, бойцы падали на землю и забывались беспробудным сном. На ногах оставались лишь командиры взводов и рот. И в эти минуты у них находились неотложные дела: позаботиться о пополнении боеприпасами, осмотреть оружие и имущество, проинструктировать и выслать вперед разведку, уточнить порядок предстоящих действий.

Еще более, естественно, возрастала нагрузка на командиров этого звена в бою. Энергии и выносливости комбатов, ротных и взводных командиров, в большинстве своем совсем молодых еще офицеров, можно было только поражаться. На их плечи в течение всей войны ложилась колоссальная тяжесть, и они несли ее, не сгибаясь, выказывая исключительную душевную стойкость и выдержку... Такими они и остались в моей памяти навсегда — молодые по годам, но рано повзрослевшие на фронте, с внешностью мальчишек и суровой душой закаленных воинов.

Чтобы снизить активность наших войск и помочь оторваться своим отступающим частям, немецкая авиация наносила частые и сильные удары. Почти все светлое время суток в небе висели фашистские самолеты. Группами и в одиночку они бомбили и обстреливали не только колонны войск и обозы на дорогах, но гонялись даже за одиночными машинами и повозками. Лишь в редкие минуты, когда в воздухе появлялись наши самолеты, да еще по ночам мы чувствовали себя относительно спокойно.

И в эти дни, и позже пехота не раз добрым словом вспоминала, как славно поработала наша авиация при прорыве вражеской обороны в районе села Прилепы. Господствуя над полем боя, она наносила гитлеровцам огромный урон, нагоняла на них панический страх. Теперь же роли [78] переменились: немецкие самолеты досаждали нам постоянно, а своих мы почти не видели.

— Почему это нас перестали прикрывать с воздуха? — интересовались всякий раз бойцы, едва только с ними вступали в беседу командиры. — Куда вдруг подевалась наша авиация?

Приходилось разъяснять, что сейчас гораздо большая нужда в бомбардировщиках и истребителях ощущается на других направлениях, где сосредоточены основные наземные группировки противника. Создать абсолютное превосходство в воздухе вдоль всего советско-германского фронта мы пока не в состоянии, вот и приходится бросать авиацию на самые решающие участки боев. То же самое делают и гитлеровцы. Они оттого и бомбят теперь с таким остервенением, что спешат быстрее остановить наше продвижение здесь и перебросить самолеты в другое место, где рушится их оборона. Стало быть, нам следует наступать еще стремительнее, чтобы похоронить все расчеты врага. Вместе с тем надо строже соблюдать меры предосторожности в случае воздушного налета противника.

Резонность подобных слов люди понимали прекрасно. Однако в душе, надо думать, не могли признать такое положение нормальным. Бомбежка — не такая штука, чтобы можно было как-то оправдать ее, а тем более — смириться с нею.

Находились, правда, отдельные люди, с которыми мне случалось попадать под бомбежку, пытавшиеся показать, что им все нипочем. Таким был командующий артиллерией дивизии полковник И. А. Никитин. Человек уже в годах, прошедший, как говорится, огонь и воду, он стал вдруг однажды по-мальчишески хвастать, что во время налетов не испытывает ни малейшего страха.

Мы как раз подъезжали к населенному пункту Шостка, освобожденному 3 сентября 1943 года войсками 17-го гвардейского стрелкового корпуса. Никитин, все более распаляясь, рассказывал:

— Вчера, во время бомбежки, отбежал я эдак в сторону от дороги, лег в ложбинке на спину и минут пятнадцать наблюдал, как отрываются от «юнкерсов» бомбы. Даже считал их, старался определить вес. Зачем? Ну, просто так... для интереса. Все равно они падали на ржаное поле, где не было ни одного нашего солдата. [79]

Я ответил, что все это — пустое бахвальство. Всякий человек, попадая в переплет, когда вокруг рвутся бомбы, инстинктивно вжимается в землю, чтобы уберечься от взрывной волны и осколков. И любому храбрецу при этом все равно страшно: погибать зазря никому неохота!

Только я закончил последнюю фразу, как со стороны солнца показалась армада фашистских самолетов. На наших глазах они начали выстраиваться для бомбежки Шостки, к окраине которой мы как раз приближались. Не оставалось ничего лучшего, как быстро соскочить с коней, лечь прямо у дороги в картофельную ботву и безропотно ждать дальнейшего развития событий.

Едва ординарцы скрылись с лошадьми в неглубоком овражке поблизости, как бомбардировщики, построившись в круг, начали пикировать один за другим. В последнюю секунду я успел бросить взгляд в сторону и убедился, что Никитин действительно лежит на спине, чуть вытянув шею и уставив вверх неподвижный настороженный взгляд.

В следующее мгновение сквозь натужное завывание десятков сирен и моторов донесся леденящий свист бомб. Картофельное поле словно раскололось со страшным грохотом на тысячи осколков. Все вокруг заволокло горячей удушливой пылью, по спине забарабанили сухие комья земли, а рядом, так, что земля заходила ходуном, снова и снова оглушительно загремели взрывы.

Так продолжалось минут пять — десять. Израсходовав весь запас бомб, самолеты продолжали пикировать на Шостку, обстреливая ее из пулеметов. Чуть приподняв голову, я глянул на командующего артиллерией. Съежившись, Никитин лежал лицом вниз в борозде, прикрыв голову руками.

Наконец самолеты улетели. Встав на ноги, мы несколько минут отряхивались от пыли; Иосиф Андреевич делал это молча и долго, старательно отводя в сторону смущенный взгляд.

— Ну, и сколько же бомб вы насчитали сегодня? — словно не замечая его состояния, спросил я.

— Понимаете, и сам не заметил, как очутился на животе, — признался артиллерист, в храбрости которого я, кстати, никогда не сомневался, поскольку он неоднократно проявлял ее в боях. — А может, это взрывной волной меня перевернуло? — искоса глянул на меня Никитин и [80] тут же, не удержавшись, добродушно засмеялся: — Чего уж там притворяться, натерпелся страху!..

Чтобы избежать потерь при авианалетах, приходилось уделять неослабное внимание соблюдению всех мер предосторожности и маскировки. Усилился контроль за скрытностью передвижения и расположения войск в дневные часы. Полки двигались рассредоточенно по маршрутам, пролегавшим через лесные массивы и лощины, стороной от наезженных дорог, не допуская скопления людей и техники на открытых местах, преодолевая их на максимально возможной скорости. На каждой стоянке сразу же отрывались щели для личного состава, а машины и лошадей укрывали в оврагах, кустах, окопах и других укромных местах. С тех, кто нарушал установленный порядок, спрашивали, разумеется, со всей строгостью.

Как-то на заре я ехал в сопровождении ординарца по проселочной дороге, вслед за одним из передовых полков. Чуть брезжил рассвет, дорогу еще кутал легкий туман, который, однако, рассеивался с каждой минутой. Выбравшись из лесочка на широкое открытое поле, я неожиданно увидел впереди длинный хвост машин, орудий и повозок, вытянувшихся вдоль дороги. Подъехав ближе, мы обнаружили, что водители, ездовые, короче — все люди в колонне крепко и сладко спали.

Неожиданно впереди послышался резкий повелительный голос, и я немедленно поскакал туда. В голове колонны моим глазам представилось не совсем обычное зрелище. Рослый, плечистый офицер, подъехавший галопом со стороны ближнего леса, быстро соскочил с лошади, рывком вытащил из кабины передней машины спавшего там старшего лейтенанта и стал трясти его за плечи с такой силой, что, казалось, еще немного — и у того отлетит голова.

— Что за безобразие? Прекратить немедленно! — еще не понимая, в чем дело, приказал я.

Высокий майор, в котором я узнал одного из своих командиров, в последний раз встряхнул старшего лейтенанта и, отпустив его, тяжело перевел дух. Тот поднял слетевшую фуражку, надел ее и попытался дрожащими пальцами застегнуть ворот гимнастерки, от которого, видать, отлетели пуговицы.

— Объясните же, в чем дело?

— А в том, — запальчиво ответил майор, — что вот этот рохля, — презрительно кивнул он на стоявшего перед [81] ним офицера-интенданта, — первым подъехал к ручью и обнаружил, что в настиле разошлись бревна. Вместо того чтобы привести настил в порядок и двигаться дальше, он завалился спать. Следом остановились задние машины. И вот, полюбуйтесь! Колонна в полтора километра длиною стоит в поле уже второй час. Идеальная цель для «юнкерсов»!

Сознавая справедливость этих слов, я согласился, что интендант, конечно, заслуживает строгого наказания. И тем не менее учинил строгий разнос майору за грубое обращение с подчиненным.

— Я выполняю ваш же приказ — не допускать пробок на дорогах! — чуть поостыв, хмуро ответил майор. — Вторую ночь мотаюсь по всем маршрутам, но такое безобразие встретил впервые...

Отпустив майора, я распорядился рассредоточить машины, спешно восстановить мост и быстро пропустить колонну. Заспанные и смущенные офицеры, собравшиеся тем временем у головной машины, пулей бросились исполнять приказание, а я еще несколько минут выслушивал бессвязные оправдания старшего лейтенанта.

— Надеюсь, вы понимаете, что произошло бы здесь при налете немецкой авиации? — спросил я офицера. — И на кого легла бы вина за неминуемые потери от бомбежки?

Интендант молча опустил голову, однако я заметил на его глазах слезы. И почему-то раздумал наказывать его, решив, что и так полученный урок останется памятным для него на долгие годы.

Позже, продолжая свой путь, я несколько раз мысленно возвращался к этой сцене, размышляя о том, как трудно иной раз правильно определить меры дозволенного и степень наказания в подобных обстоятельствах. Майор, безусловно, был тысячу раз прав, выражая крайнее негодование в тот момент, когда обнаружил виновника возможной непоправимой беды и живо представил себе все ее страшные последствия. С другой стороны, даже в этом случае ему не подобало давать волю гневу, хотя бы потому, что самой беды, к счастью, не произошло. А случись она, эта самая беда, что тогда? Тогда закон покарал бы старшего лейтенанта куда более жестоко, чем пытался это сделать командир, невольно переступая рамки законности... [82]

Пробка, о которой я рассказал, была единственной в этом роде. В основном же все части дивизии продвигались вперед организованно и быстро. Маршруты и препятствия разведывались заранее, мосты и отдельные участки дорог восстанавливались своевременно.

Хочу отметить, что в период преследования отходящего противника роль разведки вообще возрастает. Чтобы с ходу проникать в промежутки между боевыми порядками гитлеровцев, наносить удары по их флангам и тылу, отрезать пути отхода, уничтожать по частям, требовалось совершенно точно знать их местонахождение и силы, маршрут движения, характер заграждений и заслонов, оставляемых у нас на пути. Поэтому на важнейшие направления боевых действий по моему распоряжению регулярно высылались разведывательные группы с радиостанциями, которые и снабжали нас необходимыми данными о противнике.

На редкость инициативно и смело выполняли свои задачи бойцы дивизионной разведывательной роты. Ее командир Антон Николаевич Костенко слыл человеком, самой судьбой предназначенным для трудной и опасной профессии разведчика. Не существовало, казалось, вообще такого задания, которое он не выполнил бы с риском для жизни в самой сложной, опасной ситуации. Вот и теперь, когда из-за отсутствия сплошного фронта действия велись по отдельным направлениям, Костенко со своими орлами беспрепятственно проникал в расположение гитлеровцев, брал пленных, добывал штабные документы, образцы оружия и доставлял все это в штаб.

Нагляднее всего незаурядные качества этого лихого разведчика проявились в момент захвата немецкой штабной машины. Это была последняя вылазка, в которой капитан Костенко участвовал лично: для него она закончилась трагически...

В тот день, переодевшись в форму эсэсовского офицера, Костенко вместе с небольшой группой бойцов пробрался в тыл к немцам и устроил засаду в кювете. Вскоре на дороге показался черный «оппель-адмирал». В нем важно восседало несколько старших штабных чинов. Выскочив на дорогу перед самым носом машины, Костенко направил на них автомат и крикнул: «Хенде хох!» Один из гитлеровцев успел выстрелить; пуля попала в Костенко, но он нашел в себе силы помочь бойцам скрутить офицеров, [83] а затем сесть за баранку. Через полчаса штабная машина, вынырнув из облака серой пыли, уже подкатила к позиции нашего походного охранения. Бойцы, различив людей в немецкой форме, всполошились. Решив, что гитлеровцы заблудились и сами попали к ним в руки, они выскочили навстречу. «Оппель-адмирал» резко затормозил. Солдаты распахнули дверцу... и испуганно отпрянули: уронив голову на рулевое колесо, у них на глазах умирал капитан Костенко. Рана, полученная в стычке с врагом, оказалась для храбреца смертельной...

Капитану Антону Николаевичу Костенко было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Разведчики тяжело переживали гибель своего командира. Они бережно хранили все традиции, связанные с его именем, а их новые командиры старались во всем походить на своего отважного предшественника.

...Полки между тем безостановочно двигались по лесам и пашням, через холмы и буераки вдогонку за противником на запад. Местность эта была совершенно незнакома солдатам, и тем не менее они достаточно свободно ориентировались на ней даже в темное время, быстро находя любое хозяйство, как бы искусно оно ни маскировалось. В успешных поисках дороги им помогали не только фронтовое чутье и солдатская сметка, но и обрывки немецких топографических карт, обнаруженные в блиндажах и окопах противника. Бойцы пользовались такими картами вполне свободно.

Выучка солдат дивизии повышалась с каждым днем. В беседах я неизменно и с большим удовлетворением подмечал, как толково они разбираются в сложностях боевой обстановки, насколько хорошо знают хитрости и повадки гитлеровцев, как зорко подмечают малейшие изменения в их тактике, поведении, режиме огня. Бывалые бойцы на передовой были способны безошибочно определить по одним им известным признакам, когда неприятель намерен перейти к активным действиям, а когда предпочитает вести себя тихо, и всегда могли дать командирам ценные советы по тактике боя мелкими подразделениями. Боевые навыки и природная смекалка помогали им все успешнее бить врага.

А враг в тот период прилагал все усилия, чтобы отрываться по ночам от наших передовых подразделений и закрепляться до рассвета на новых рубежах. Мы же, напротив, [84] стремились не давать ему передышки и поэтому преследовали даже с наступлением темноты.

Намечая как-то задачи полкам на предстоящий бой, я получил сведения, что передовой батальон полка Тимофеева достиг важной в тактическом отношении высоты и остановился с намерением провести здесь ночь. Воспользовавшись внезапно выпавшей паузой, гитлеровцы окольным проселком начали спешно уводить свои обозы и боевую технику в тыл, двигаясь мимо этой высоты. Я понимал, конечно, что люди в передовом батальоне до предела измотаны и вполне заслужили отдых. Однако не хотел упускать и момент, чтобы нанести врагу урон. Поэтому срочно по телефону передал Петру Клементьевичу приказ: двинуть этот батальон вперед, захватить высоту, отрезать пути отхода гитлеровцам, захватить их технику и обозы.

Через час примерно я вновь связался с командиром 1087-го полка и потребовал доложить, как выполняется задача. Тот сообщил, что противник очень прочно закрепил эту высоту, оказывает сильное сопротивление и его батальон никак не может продвинуться дальше, чтобы перерезать коммуникации немцев.

Впервые усомнившись в правдивости доклада командира полка, я немедленно выехал туда сам, не предупредив Тимофеева. Было уже далеко за полночь, когда мы с адъютантом с трудом разыскали на окраине небольшой деревеньки хату, в которой остановился Петр Клементьевич. Бросив поводья, я взбежал на крыльцо, открыл дверь и... невольно остановился на пороге. Сидя ровно и прямо за столом, в полном походном снаряжении, подполковник Тимофеев... спал.

Его большие узловатые руки лежали на карте, с которой он работал до той минуты, пока не сморила усталость, и карандаш, зажатый в кулаке, еще продолжал чертить по бумаге в такт глубокому и неровному дыханию спящего.

Когда скрипнула дверь, Тимофеев с усилием выпрямился на стуле. Не размыкая глаз, он потянулся к телефонному аппарату, возле которого покоилась голова безмятежно спавшего телефониста. Однако телефон молчал, и это обстоятельство сразу встревожило подполковника. С усилием разлепив покрасневшие веки, он обвел недоумевающим [85] взглядом помещение, различил на пороге избы командира дивизии и только тут, кажется, окончательно пришел в себя.

В первое мгновение я испытал в душе неловкость, что пришлось среди ночи поднимать на ноги и вновь заставлять работать этого немолодого, смертельно уставшего человека, хотя и сознавал, что не имею права поступать иначе. Поэтому в следующую минуту я решил, наоборот, выказать твердость, даже суровость, с тем чтобы исключить такие нежелательные явления впредь.

— Поедемте-ка вместе на ту высоту, — предложил я Тимофееву без лишних объяснений. — Что-то очень уж долго захватывают ее ваши люди.

Бой на высоте, как я и предполагал, уже закончился. Уничтожив немногочисленную группу гитлеровцев, батальон тут же повалился на землю и заснул богатырским сном. Наткнувшись случайно на комбата и с большим трудом растолкав его, я спросил, дошел ли до них мой приказ перехватить дорогу, ведущую в тыл к противнику.

— Так точно, получили, — косясь на хмурое, не предвещавшее ничего доброго лицо командира полка, честно признался майор В. Коротких с окровавленной повязкой на голове. — Но в тот момент мы еще очищали от гитлеровцев высоту — они могли подобраться в темноте и ударить нам в спину. А потом... — комбат помолчал, виновато потоптался на месте, махнул сокрушенно рукой, — потом я просто уже не мог поднять бойцов на ноги — повалились как подкошенные...

Ругать майора Коротких, стращать наказанием за срыв боевой задачи — не поворачивался язык. И все же пришлось ругать, чтобы разъяснить тяжесть вины и предостеречь от ослушания на будущее. Я старался, правда, смягчить по возможности тон и воздержался от обидных выражений, ограничившись фразами о требованиях боевой обстановки и воинского долга. Но и эти слова, как видно, пропяли командира и его людей. Услышав мой возмущенный голос, бойцы поодиночке и группами стали выползать из кустов и ложбинок, где спали вповалку, и, не дожидаясь команды, направлялись к западным склонам высоты.

— Ведите их и исправьте свой промах! — громко, так, чтобы слышали все, напутствовал я вдогонку комбата. — [86] К утру жду донесение, что вражеские обозы находятся в ваших руках.

Передовой батальон выполнил эту задачу блестяще. Перерезав после короткой стычки с охранением врага дорогу, по которой отступали немецкие тылы, он захватил большое количество автомашин и повозок с боеприпасами, продовольствием, снаряжением. Утром, докладывая по телефону о потерях врага и захваченных трофеях, Тимофеев и словом не обмолвился о ночном конфузе, словно не мне, командиру дивизии, пришлось лично поднимать в бой его подчиненных. Лишь под конец он довольно туманно намекнул, что за всякий урок положено благодарить. А поэтому-де очень просит принять в дар от его бойцов одну «вещицу», а то, что произошло этой ночью, предать забвению.

Посмеявшись над неуклюжими уловками Петра Клементьевича, как видно весьма сконфуженного всей этой историей, я не придал особого значения его намекам. Однако обещанная им «вещица» прибыла уже на следующий день и оказалась не чем иным, как новенькой машиной марки «оппель-кадет». Я немедленно приказал отправить «кадета» обратно, поблагодарить за подарок и передать, что уже привык к своей старенькой «эмке» и менять ее не собираюсь. Некоторое время Тимофеев ездил на «оппеле» сам. Потом машина куда-то исчезла. Говорили, что ее облюбовал для себя кто-то из начальства, и Тимофееву вновь пришлось пересесть на коня...

Генерал А. Л. Бондарев, прослышав откуда-то об этой необычной благодарности за науку, не раз шутил потом:

— Видите, какой народ пошел сознательный? Ты его честишь на чем свет стоит, а он не обижается и еще подношения шлет... Да, с такими людьми воевать можно!

В те дни, к слову сказать, мне приходилось встречаться с командиром нашего корпуса довольно часто. Подтянутый, собранный, быстрый в движениях, он располагал к себе с первого взгляда, умел глубоко вникать в любое дело и решал все вопросы смело, без оглядки на инстанции. Наделенный живым, беспокойным умом, Андрей Леонтьевич быстро подхватывал всякую разумную инициативу и ценил людей «не по званиям, а по знаниям», что также являлось, без сомнения, качеством положительным. Ко всему прочему комкор обладал веселым, бодрым характером, [87] вследствие чего оставался уравновешенным и несколько ироничным в любых ситуациях.

Эту склонность к юмору он зачастую очень находчиво использовал в интересах дела. Выявляя у подчиненных командиров какие-то недостатки, Бондарев в остроумной, иносказательной форме вышучивал их слабости. Это вынуждало критикуемых мотать на ус и исправляться.

Как-то, когда наши части находились в 15–20 километрах от реки Сейм, Бондарев, помню, вызвал к себе на НП командиров всех трех дивизий, входивших в корпус. Первоначально мы докладывали об итогах боевых действий наших соединений за истекшие сутки. Последним это делал флегматичный и медлительный генерал, которого Бондарев постоянно понукал и поторапливал. В тот раз командир дивизии снова доложил, что его полки отстают от соседей и что ряд указаний командира корпуса он все еще не довел до частей.

Последнее сообщение, чувствовалось, особенно задело генерала Бондарева. Однако, не показывая вида, он начал ставить задачу комдиву на форсирование Сейма. Покончив с деталями, Андрей Леонтьевич отодвинул от себя карту и замолчал, давая понять, что разговор окончен.

— Простите, один вопрос, — не выдержал удивленный комдив. — Вы поставили задачу только мне. Выходит, через Сейм будет переправляться только моя дивизия?

— Нет, почему же, — выдержав до конца паузу, ответил Бондарев. — Форсировать реку будет весь корпус. Однако, зная вашу «оперативность», — иронически подчеркнул он последнее слово, — я всегда буду теперь ставить вам задачу на сутки раньше, чем остальным. Глядишь, бог даст, вы и управитесь вместе с ними.

Лицо генерала покрылось румянцем. До конца совещания он просидел как на иголках, хмурился и обиженно вздыхал. Зато позже, при подготовке к форсированию реки, превзошел самого себя и работал на редкость энергично.

Или взять такой случай. Как-то в момент сосредоточения войск Бондарев поинтересовался, есть ли у меня связь с командиром соседней части. Я ответил, что пока не имею от него никаких известий и не знаю даже, где он находится.

— Пошлите связного, пусть разыщет, — предложил Бондарев. — И знаете, где искать? Пусть пошарит в скирдах [88] соломы и в стогах сена подальше от передовой, В населенных пунктах и на высотах он никогда свой НП не размещает.

И действительно, командира этой части очень скоро разыскали за дальним стогом сена. Удивленный, он спросил связного, кто дал ему ориентир?

— Генерал Бондарев подсказал, — простодушно ответил молодой офицер. — Я и направился прямо сюда, других стогов поблизости не было.

Выслушав такой ответ, полковник поперхнулся и немедленно отправил расторопного связного обратно. Но сам в последующем всегда выбирал места для наблюдательного пункта более осмотрительно и располагал их ближе к передовой.

Генерал Бондарев неизменно подмечал и положительные качества у людей. О них он тоже говорил с юмором, но скрашенным душевной теплотой и доброжелательностью. В общем, работалось с ним легко и, я бы сказал, радостно.

...Пройдя с боями около 150 километров, наша дивизия к исходу 4 сентября вышла к Десне. Полки Харланова и Тимофеева овладели населенными пунктами Райгородок и Короп на восточном берегу реки, а бойцы Топильера достигли села Жовтневое, расположенного в устье Сейма и Десны. Разведка и некоторые передовые подразделения просочились в районе Городища на западный берег Десны.

Глуховская операция близилась к концу. Следующим населенным пунктом на данном направлении был город Щорс — районный центр, вблизи которого я родился и провел детство. Легко понять поэтому нетерпение, с каким я предвкушал час освобождения от захватчиков своих родных мест, как волновался, ожидая скорую встречу с земляками, которых не видел целых 20 лет. Однако, к великому огорчению, эти ожидания не сбылись. Оказывая самое упорное сопротивление, противник одновременно отводил свои войска на западный берег Десны. В связи с этим 5 сентября все полки 322-й были повернуты фронтом на юго-запад для форсирования Десны с ходу. Мое свидание с земляками откладывалось, таким образом, до лучших времен... [89]