Глава первая.

Перед большим наступлением

Новое назначение

Рано или поздно, но в жизни каждого военного человека возникают моменты, поворотные в его судьбе. Круто меняя привычное течение событий, они кладут начало новому этану в его армейской биографии и, словно водораздел, отделяют один период службы от другого, вставая памятными вехами на пройденном пути.

В моей фронтовой судьбе именно такой перелом произошел 22 августа 1943 года.

После полудня пыльным разбитым проселком я с двумя офицерами-операторами возвращался с передовой в штаб 60-й армии, располагавшийся в те дни в Льгове. Солнце палило нещадно, и в раскаленной «эмке» было жарко и душно, как в бане. Но опустить ветровые стекла никто не отваживался. Встречные машины, доставлявшие к линии фронта различные военные грузы, волочили за собой огромные шлейфы густой бурой пыли. Она и без того просачивалась к нам откуда-то в избытке, густо пудрила волосы и лица, скрипела на зубах, въедалась вместе с потом в поры разгоряченного тела.

Всякий раз, когда наша видавшая виды легковушка ныряла с разбегу в удушливые волны пыли, водитель, молчаливый ефрейтор с благозвучной «генеральской» фамилией Скобелев, резко сбрасывал газ, опасаясь налететь ненароком на встречный транспорт. И тогда совершенно непроизвольно возникало вдруг ощущение, что ты сидишь не в «эмке», застопорившей ход в пыльной кутерьме, а в кабине самолета, беззвучно парящего высоко над землей [4] в плотных грозовых облаках. Однако эта иллюзия пропадала прежде, чем оседала дорожная пыль: в тусклом безоблачном небе над нами непрерывно кружили отнюдь не призрачные самолеты-разведчики врага, держа под наблюдением коммуникации, ведущие к передовой. Монотонный рокот их моторов, достигая слуха, моментально возвращал вас из мира грез в мир реальной действительности, с ее вполне земными тревогами и ощущениями.

Отнюдь не настраивали на мечтательный лад и свежие следы бомбежки, встреченные по пути. Стая «юнкерсов» настигла один из наших обозов на открытом участке дороги и обрушила на него свой смертоносный груз. На обочине и в кювете еще дымили, догорая, остовы трех искореженных полуторок. Чуть поодаль, возле разбитых в щепы повозок, валялись убитые лошади и темнели оспенными пятнами глубокие воронки от авиабомб, распространяя вокруг кислый запах пороховой гари и тола.

В любую минуту гитлеровские стервятники могли появиться снова. Тем не менее дорога опять ожила. К передовой, как по ленте гигантского конвейера, вновь потянулись из тылов машины и повозки с боеприпасами и продовольствием, амуницией и горючим, инженерным имуществом и медикаментами: в те страдные августовские дни войска Центрального фронта готовились к переходу в наступление и дорог был каждый час...

На этом операционном направлении только что отгремели последние залпы огненной Курской битвы, в ходе которой были наголову разгромлены две сильнейшие группировки немецко-фашистских войск. Развеяв в прах утверждения Геббельса о якобы «сезонном» характере советской наступательной стратегии, Курская битва со всей очевидностью доказала миру, что русская армия способна наносить сокрушительные удары по оккупантам как зимой, так и летом. На собственной шкуре убедились в этом и сами гитлеровцы. Окончательно утеряв стратегическую инициативу, они перешли к обороне на всем тысячекилометровом Восточном фронте. В «пожарном», спешном порядке на дальних подступах к Днепру и особенно по правому его берегу возводились укрепления, претенциозно названные Восточным валом. Через некоторое время германское радио в целях пропаганды и устрашения во всеуслышание объявит эти оборонительные рубежи «непреодолимыми». [5]

Немецкая военная машина в тот период все еще была чрезвычайно сильна. В непрерывных и ожесточенных сражениях на бескрайних просторах России она, правда, уже не только застопорила свой некогда безостановочный ход, но и стала все чаще и чаще сдавать назад. Тем не менее основная часть гитлеровских генералов, офицеров и рядовых по-прежнему фанатично верила в ее несокрушимую военную мощь. Считая свои поражения на Восточном фронте случайными, они лелеяли надежду на то, что в скором времени все переменится и германские войска вновь устремятся к Москве и Волге. Нужно лишь остановить русских на приднепровских равнинах, измотать и обескровить их в оборонительных боях, а затем, накопив силы, самим перейти в решительное наступление и взять реванш за все неудачи, постигшие германское оружие в этой летней кампании.

Таковы были планы Гитлера и его окружения, такие надежды возлагала фашистская армия на пресловутый Восточный вал. Что касается Советского Главнокомандования, то оно готовилось сорвать все расчеты врага путем нового решительного наступления с тем, чтобы завершить разгром гитлеровских войск на территории Левобережной Украины, с ходу прорвать их оборону на реках Десне и Днепре и создать благоприятные условия для последующего освобождения всей Правобережной Украины.

В соответствии с этим замыслом войскам 60-й армии, возглавляемой генерал-лейтенантом И. Д. Черняховским, приказывалось: во взаимодействии с другими войсками Центрального фронта нанести сильный удар в направлении города Глухов и далее на юго-запад, взломать неприятельскую оборону на всю ее глубину и разгромить противостоящую группировку гитлеровцев. На подготовку к наступлению, как это нередко происходило, отводились считанные дни. Будучи в ту пору заместителем начштарма 60-й, я сразу же выехал с небольшой опергруппой в войска, чтобы помочь командирам и штабам детальнее спланировать и организовать прорыв сильно укрепленных позиций врага.

Последние трое суток мы находились в 226-й стрелковой дивизии. Работали напряженно, что называется без сна и отдыха, но усталости словно не замечали. Бодрило, придавая силы, сознание, что советские войска вот-вот опять погонят фашистскую нечисть на запад. В нетерпеливом [6] ожидании этого события жили в те дни все бойцы и командиры Центрального фронта. Расставаясь час назад с комдивом 226-й полковником В. Я. Петренко, я тоже невольно поймал себя на мысли, что завидую ему и весьма охотно поменялся бы с ним ролями.

Дело в том, что по окончании ускоренного курса Академии Генштаба я уже прослужил довольно значительный срок в различных штабах соединений на Южном, Западном, Воронежском и Центральном фронтах. Мне довелось работать под началом весьма опытных и хорошо известных в военных кругах того времени командиров и начальников, в большинстве своем прошедших через горнило первой мировой и гражданской войн. С самой хорошей стороны проявили они себя и в битвах первого периода Великой Отечественной войны. С их помощью мне посчастливилось приобрести разностороннюю практику в штабной работе, поднабраться опыта, расширить военный кругозор. Оставалось лишь быть благодарным обстоятельствам, позволившим пройти столь полезную школу, что я, разумеется, и делал. И все же со временем, несмотря на всю ее очевидную значимость, штабная деятельность перестала приносить былое удовлетворение. Службу в рядах Красной Армии я начинал в тридцатых годах строевым командиром. И вот теперь, после длительной практики в различных штабных должностях, вновь неодолимо потянуло на командную работу.

Однажды, еще будучи начальником оперативного отдела штаба 60-й армии, я признался в этом генералу И. Д. Черняховскому, с которым служил вместе чуть не с первых дней формирования 60-й и имел отношения довольно близкие.

— Значит, приелась штабная работа? Захотелось в войска? — выслушав меня, кратко резюмировал Иван Данилович. Отодвинув бумаги, которые я принес на доклад, он вышел из-за стола и начал прохаживаться взад-вперед по кабинету, как делал нередко, когда размышлял вслух или диктовал приказы и распоряжения. Зная эту его привычку, я и теперь приготовился выслушать детально аргументированный отказ на мою просьбу или же не менее обоснованное согласие. С равным успехом можно было ожидать и того и другого, но в обоих случаях Черняховский непременно подкрепил бы свое решение вескими доводами. [7]

Дело в том, что он лично и, надо сказать, очень заботливо растил штабных офицеров, в особенности операторов, весьма дорожил ими и всегда по достоинству ценил их способности, старание, труд. И если от нас, например, пытались забрать в другой штаб какого-то ценного работника, Иван Данилович возражал против этого самым энергичным образом.

— Нет уж, готовьте себе кадры сами! — резонно отвечал он на все подобные просьбы. — А нам самим таких бы работников, да побольше!

Вместе с тем в крайних, безотлагательных случаях Черняховский смело выдвигал лучших офицеров на строевые должности. Несколько бывших моих подчиненных, к слову сказать, уже командовали в ту пору полками и справлялись с этим неплохо. Таким образом, ответ командарма зависел не только от того, насколько целесообразным, на его взгляд, было такое перемещение, но и от нужд момента, потребностей обстановки.

В тот раз он принял соломоново решение.

— Не вас, разумеется, убеждать в важности оперативной работы, — произнес после паузы генерал-лейтенант, меряя шагами пол в кабинете. — Сами знаете, именно с этого, — кивнул он на карты, застилавшие его стол, — начинается любая операция, бой. Правда, и вы не куда-нибудь проситесь, а на передовую. Что ж, возникнет такая необходимость — отпущу. Только, чур, подготовьте себе замену: не я же буду командовать вашими операторами, — принимаясь за бумаги, усмехнулся он.

Замену, разумеется, я уже подготовил, однако просьба моя оставалась пока без последствий. Более того, месяца два назад меня повысили в должности — до заместителя начштарма. И вот теперь, трясясь в душной «эмке» и машинально взвешивая все шансы на переход в войска, я приходил к неутешительному выводу, что никаких перспектив к этому в ближайшее время не предвидится.

Дорога, обогнув крутой косогор, нырнула в глубокую и узкую лощину. И тут мои размышления были прерваны самым неожиданным образом: левее, по параллельному проселку, спускались в низину два юрких, серых от пыли «виллиса». Передний вел собственноручно, как делал в минуты крайней спешки, генерал И. Д. Черняховский; рядом с ним сидел майор А. И. Комаров, его адъютант. Во втором «виллисе» размещалась охрана — трое автоматчиков. [8] Узнав кортеж командарма, ефрейтор М. Скобелев, не дожидаясь сигнала, сразу принял вправо и остановился. Свернул на обочину и командующий.

Заглушив мотор, он вылез из машины, разминая ноги, медленно подошел к нам, поздоровался. Потом снял фуражку и, вытирая платком высокий влажный лоб, спросил:

— Не слышали, как бомбили по соседству с вами триста двадцать вторую? А я вот как раз оттуда. Ездил, смотрел...

Накануне, как мы уже знали, гитлеровские бомбардировщики обрушили сильный бомбовый удар по одному из полков 322-й стрелковой дивизии, выходившей в район сосредоточения правее 226-й стрелковой дивизии. В течение короткой летней ночи полк не успел, вопреки расчетам и отчаянным усилиям командиров, скрытно завершить марш. Немецкая «рама», повисшая в небе с первыми проблесками зари, засекла колонну в тот момент, когда ее голова только-только начала втягиваться в лесной массив. А через 15 минут на опушку леса, высветленную солнечными лучами, уже пикировало до полусотни «юнкерсов»...

— Дела там невеселые, — помолчав, сообщил командующий. — Тысяча восемьдесят седьмой полк потерял много людей и материальной части. Тяжело ранен комдив, полковник Иванов, — тоже оказался на опушке, торопил людей. О потерях в транспорте и говорить не приходится — конский состав выбит наполовину...

Обронив еще несколько скупых фраз, характеризующих состояние дел в дивизии, И. Д. Черняховский приказал доложить ему о результатах нашей поездки. Слушал он, как всегда, с живым интересом и вниманием, вникая во все детали, и чувствовалось, был доволен тем, что работа у Петренко идет успешно и закончится к сроку. В то же время, как мне показалось, командарм непрестанно думал о чем-то другом, что не имело прямого отношения к нашему докладу, но очень занимало и беспокоило его. И я не ошибся.

— Вот что, товарищ Лащенко, — без обиняков начал он, когда доклад был закончен, — я не забыл вашей просьбы о переводе в войска. Помню и свое обещание на этот счет. Так вот — принимайте-ка дивизию Иванова. Обстановку в полосе ее наступления вы знаете — принимали самое непосредственное участие в разработке оперативного плана, стало быть, вам и карты в руки. Решайте, разумеется, [9] сами, но другой подходящей кандидатуры в армии я сейчас не нахожу, — добавил он, как бы пресекая все колебания с моей стороны.

Я ответил, не раздумывая, что согласен. Черняховский одобрительно кивнул и приказал принести из «виллиса» портфель с бумагами — свою походную канцелярию. Вырвав чистый лист из блокнота, он тут же размашисто написал несколько строк и протянул мне.

— Держите предписание. Вступайте в должность немедленно. Приказ о вашем назначении поступит в ближайшие дни.

Эта сцена завершилась настолько быстро, что я едва верил в реальность происходящего. Вместе с чувством удовлетворения от мысли, что самое большое мое желание наконец-то исполнилось, я почти физически ощутил одновременно и тот тяжкий груз ответственности, который ложился отныне на мои плечи. Но отступать было поздно, теперь оставалось одно: лечь, как говорится, костьми, но оправдать доверие.

Быстро прикинув, что времени на подготовку дивизии к боям остается в обрез, я решил ехать туда немедленно и, сунув в планшет предписание, направился к машине.

— Минутку! — придержал меня за локоть Черняховский. — Офицеров своих отпустите, пусть пересядут ко мне во второй «виллис», а сами учтите следующее...

Перейдя с официального тона на простой, доверительный, он дал несколько напутствий, с чего начинать работу на новом месте.

— Дивизия, как вам известно, будет наступать на главном направлении на незнакомой местности, — напомнил он. — Все три ее полка «сядут» на участок, который оборонял один стрелковый батальон. Следовательно, наряду с другими мероприятиями активнее ведите разведку противника и подготовку исходного положения для наступления. Кроме того, как можно быстрее восполните все потери в тысяча восемьдесят седьмом полку. Я дам указание кадровикам, — глянул он на Комарова, и тот сделал пометку в записной книжке, — чтобы его немедленно доукомплектовали всем необходимым. Ну, а в остальном сами на месте разберетесь, как быстрее и лучше подготовиться к боям.

Расстелив на траве карту, Черняховский вкратце обрисовал перспективы развития Глуховской операции. Определяя [10] роль 322-й стрелковой, он подчеркнул, что она наступает на правом крыле группировки, обеспечивая стык нашей армии с 65-й, действующей севернее на севском направлении. Можно было ожидать поэтому более чем вероятных контратак противника на этом фланге. Для их отражения надлежало выделять значительные силы, ослабляя тем самым ударную мощь наступающих полков. Стало быть, следовало позаботиться о том, чтобы гитлеровцы возможно дольше не нащупали этот стык и не попытались вбить в него клин.

— И вообще, всю подготовку к прорыву, — подчеркнул командарм, — нужно проводить столь же интенсивно, сколь и скрытно. Вот, пожалуй, и все, — поднимаясь на ноги и пожимая руку на прощание, заключил он. — От души желаю успеха на командирском поприще.

Через минуту наши пути разминулись. Черняховский спешил в штаб армии, где ждали его срочные дела. А я возвращался на передовую, к новому месту дальнейшей службы.

Листая боевой формуляр...

Мне уже неоднократно приходилось бывать до этого в 322-й. И всякий раз я ехал туда с особым желанием еще и потому, что близко сошелся в разное время с двумя ее бывшими командирами. И Степан Николаевич Перекальский, и Николай Иванович Иванов, о которых я еще расскажу, перед тем как вступить в эту должность, находились в распоряжении штаба армии и использовались на оперативной работе. Достаточно часто я встречался по делам службы и с другими офицерами этого соединения и даже успел составить о некоторых вполне определенное мнение.

Что касается характеристики самой дивизии в целой, то она считалась, пожалуй, одной из лучших у нас в армии. Причем такой вывод и командующий, и мы, штабисты, делали не только на основании последних боев под Воронежем и Курском, в которых она участвовала, но и путем изучения боевых формуляров, отражающих всю ее историю со дня формирования. (Черняховский, кстати сказать, следил за тем, чтобы работники его штаба знали не только номера и штаты дивизий, входивших в 60-ю армию, их состояние и возможности, но и то, как они воевали до этого, чем известны и прославлены.) [11]

В те дни, с которых я начинаю рассказ, 322-я стрелковая дивизия как раз отмечала двухлетний юбилей: она была сформирована в августе 1941 года в Горьком. Несмотря на такой отроческий возраст, соединение заслуженно гордилось богатой летописью боев. Боевое крещение оно получило в декабре 1941 года, в период контрнаступления советских войск под Москвой. Суровыми и неимоверно тяжелыми были те героические сражения. Наступая в пешем строю по глубокому снегу, не имея возможности отдохнуть и обогреться даже в самые лютые морозы, бойцы и командиры 322-й, неся потери от ударов авиации противника, в течение месяца безостановочно двигались на запад. Пройдя с боями свыше 400 километров, они освободили более 350 населенных пунктов, вызволив из фашистской неволи тысячи советских людей. Многие воины соединения проявили при этом исключительную храбрость, высокое мужество и героизм, стоящий на грани самопожертвования...

Старые солдаты часто вспоминали потом, уже в мою бытность комдивом, и затяжные, изнурительные бои лета и осени 1942 года. Об одном из них, об отваге и стойкости бойцов и командиров 322-й я сам, кстати, читал в то время в «Правде», даже не подозревая, что спустя год судьба сведет меня с этими людьми. Позволю себе заодно пересказать и газетный репортаж, о котором упомянул.

В начале сентября 1942 года дивизия занимала оборону по восточному берегу реки Рессета. Немцы непрерывно атаковали ее позиции, стремясь расчленить боевые порядки полков и уничтожить их по частям. Более всего они беспокоили стрелковую роту лейтенанта Н. Гришаева. Та прикрывала лесную поляну, через которую легче всего, по разумению гитлеровцев, было прорваться в тыл дивизии.

Первые атаки противника стрелки отбили дружным огнем. Но командир роты был недоволен. Он ходил по траншеям и громко поругивал бойцов: «Испугались немцев, рано открыли стрельбу. Надо было подождать, пока фрицы выберутся на бугор, а потом уже расстреливать их в упор!»

Через некоторое время гитлеровцы вновь изготовились к атаке. Стоя в окопе, Гришаев внимательно наблюдал в бинокль за сосредоточением их сил. К нему один за другим подползали связные. [12]

— Фрицы накапливаются в лощине, сейчас двинут на нас! — торопливо докладывал один. — Командир взвода просит разрешения открыть огонь.

— Без приказа не стрелять! — не оборачиваясь, отвечал Гришаев.

Связной исчезал, а его место занимал другой.

Услышав в третий раз об угрозе со стороны противника, Гришаев, к удивлению очередного связного, удовлетворенно произнес:

— И очень хорошо, что накапливаются. А теперь пусть наваливаются все разом!

Услышав такой ответ, молоденький боец недоуменно посмотрел на командира и пожал плечами. «Чего уж, мол, тут хорошего? — выражал его жест. — Сейчас стрелять нужно, потом поздно будет!»

Наконец гитлеровцы вскочили на ноги и с дикими криками и стрельбой побежали вперед. Стрелки на этот раз точно выполнили приказ командира роты, позволив им беспрепятственно высыпать из лощины на бугры. Немцы, предвкушая успех, уже устремились прямиком к поляне, когда по сигналу лейтенанта Гришаева заговорили три «максима» и трофейный пулемет. Они только что сменили позиции и теперь ударили внезапно, поливая свинцом все подступы к своей обороне. Достиг максимальной плотности и ружейно-автоматный огонь. Он был настолько губительным, что таявшие на глазах ряды гитлеровцев вновь откатились назад. Преследуя их, бойцы во главе с лейтенантом Гришаевым положили еще десяток-другой одуревших от страха и шнапса «завоевателей»...

К исходу третьего дня образумившийся противник прекратил бесплодные атаки.

— Теперь можно посчитать их потери, — предложил Гришаев прибывшему к ним в роту представителю политотдела дивизии. — Вам же нужны для сводок цифры?

Как только стемнело, оба командира в сопровождении нескольких бойцов крадучись направились к лощине, заваленной трупами вражеских солдат. Однако на полпути политработник сбился со счета и брезгливо махнул рукой.

— Пойдемте обратно, — сказал он. — Их тут до утра не пересчитаешь...

Так сражались на юго-западных подступах к столице воины 322-й. Мужая и закаляясь в боях, набираясь опыта и наращивая силу своих ударов, они и сами несли при [13] этом серьезные потери: немцы сопротивлялись стойко и дрались яростно. Велик был урон и среди командного состава. Не говоря о взводных и ротных командирах — они выбывали из строя еще чаще, — через полгода в дивизии почти не осталось никого из командиров, назначенных в полки и батальоны перед их отправкой на фронт.

Гибли, разумеется, не все. Залечив раны, многие командиры возвращались в действующую армию и продолжали воевать потом в других соединениях и частях. Кое-кого списывали вчистую по контузиям и увечьям. Но немало было и таких, что сложили свои головы на земле, отбитой у врага.

Я не случайно коснулся здесь этой печальной статистики. События тех лет все дальше уходят в прошлое. Постепенно стирается в памяти многое, без чего не понять теперь неимоверно трудной обстановки, в которой приходилось воевать в ту пору. И кое-кто уже ныне пытается объяснить столь большие потери среди командиров чуть ли не их неумением найти свое место в первых сражениях минувшей войны. Восхищаясь личной их храбростью, такие люди сетуют одновременно на то, что командиры в сорок первом и сорок втором, мол, не учитывали природы этой небывалой по ожесточению войны и командовали по старинке, как говорится, «впереди на лихом коне». Вместо того, дескать, чтобы управлять боем с КП, эти командиры лично водили батальоны в атаки и первыми попадали в своей комсоставской форме на мушку гитлеровцам...

Что правда, то правда, — в большинстве своем все это были мужественные, сильные духом люди, привыкшие смотреть в лицо любым опасностям. В трудных, критических обстоятельствах своим бесстрашием и отвагой они зажигали подчиненных, увлекая их за собой на врага, и нередко вырывали победу там, где по законам простого соотношения сил ее просто не могло и быть.

Однако, с другой стороны, было бы неверным утверждать, что командиры при этом совершенно не учитывали изменившейся природы боя, что они пренебрегали всякой осторожностью и в любом случае предпочитали цепь атакующих относительно безопасному месту на КП. Дело тут, разумеется, совсем в другом. А именно, на войне, особенно в первый период, очень часто возникали настолько [14] тяжелые ситуации, когда спасти положение могли лишь опыт, воля и власть командира батальона, а то и полка. И те появлялись на угрожаемых участках, пресекали растерянность и панику, воодушевляли людей и делали все, чтоб отвести неминуемую беду, избежать разгрома, выправить положение. И если для этого им приходилось лично поднимать людей в атаку — что ж, значит, так было нужно, другого выхода не было.

Находиться на передовой, под бомбежкой и обстрелом, поровну деля опасность с бойцами и отвечая всецело за исход их действий, командиров старшего звена вынуждали и многие другие обстоятельства. Хотели они того или нет, но в самый разгар ожесточенных сражений им приходилось нередко лично увязывать на переднем крае взаимодействие, организовывать ввод в бой вторых эшелонов и готовить контратаки силами резервов, уточнять или принимать заново решения. Все это диктовалось интересами боя и осуществлялось в обстановке, где сознание долга подавляет чувство страха, а мысль об опасности отступает перед одним стремлением — любой ценой выполнить полученный приказ!

Стало быть, ощутимые потери среди наших командиров вызывались отнюдь не безрассудной их храбростью, а ожесточением самих боев, их насыщенностью огнем и техникой, нередким превосходством противника в силах и, наконец, необходимостью постоянно и лично влиять на ход и исход действий. Чтобы нагляднее проиллюстрировать это, приведу еще одну страничку из боевой истории 322-й стрелковой дивизии.

В первых числах февраля 1943 года, совершив за трое суток труднейший 120-километровый переход по дорогам, погребенным под небывало большими заносами снега, полки дивизии вступили с ходу в бой севернее железной дороги Касторное — Курск. Действуя на правом фланге 60-й армии, на стыке с войсками Брянского фронта, 322-я в течение 4 февраля овладела населенными пунктами Крюково, Красная Поляна, Верхняя Ольховатка и перерезала дорогу Щигры — Косоржа. Противник, оборонявшийся перед правым флангом и центром армии, начал отходить. В ту же ночь генерал Черняховский принял решение — воспользоваться этим и стремительно захватить Курск. Командующий Воронежским фронтом генерал Ф. И. Голиков утвердил этот замысел. [15]

К решению этой задачи привлекалась, наряду с двумя другими, и 322-я стрелковая, командира которой срочно отзывали в отдел кадров фронта. Встал вопрос о кандидате на его место.

— Есть у меня такой на примете, — сказал Иван Данилович Черняховский командующему фронтом. — Это подполковник Перекальский, заместитель командира двести тридцать второй стрелковой дивизии. Храбр, умен, решителен.

— Быть по сему, — согласился Филипп Иванович Голиков. — С утра пусть принимает триста двадцать вторую.

После полудня 5 февраля соединения армии были нацелены на захват Курска. Легкого успеха не предвиделось. Сопротивление врага на ближних подступах к городу резко возросло. Гитлеровцы сосредоточили в районе города и его окрестностях части пяти пехотных и одной танковой дивизий и возвели целую сеть опорных пунктов, намереваясь остановить советские войска и удержать Курск за собой или, на худой конец, хотя бы отсрочить час его падения. В этом случае нашим частям, и без того ослабленным длительным наступлением, пришлось бы вести затяжные и изнурительные уличные бои. Требовалось поэтому разгромить немцев и захватить город как можно быстрее. Любое промедление множило наши потери.

Тесня арьергарды, прикрывавшие отход гитлеровцев к окраинам, 322-я производила одновременно частичную перегруппировку сил. Перекальский решил атаковать Курск с двух сторон: двумя стрелковыми полками навалиться с севера, а третьим — с северо-запада, рассекая оборону противника и угрожая ему окружением. Немцы, по-видимому, ожидали подхода основных сил 60-й армии с востока. Там соответственно возводились наиболее прочные рубежи. Следовательно, само положение 322-й стрелковой дивизии, действовавшей на фланге армии, позволяло ей взломать укрепления врага там, где они были несколько слабее, — по крайней мере, так утверждали пленные.

В целом решение, принятое комдивом, позволяло надеяться на успешное развитие действий. Однако Перекальский хорошо знал, сколько неожиданностей таит в себе бой в крупном населенном пункте, обжитом и укрепленном врагом. Поэтому в оставшееся время он с присущей ему аккуратностью постарался теснее организовать взаимодействие [16] не только между полками, но и внутри каждого из них. Как раз в те часы мне и довелось видеть его в последний раз, и память навсегда сохранила облик этого сильного, смелого и своеобразного по характеру человека. Он прибыл к нам в 60-ю армию месяца за три до описываемых событий с Северо-Западного фронта, где командовал стрелковым полком. Перевод не без труда устроил опять же генерал Черняховский, хорошо знавший Степана Николаевича еще с тех времен, когда тот воевал в составе его дивизии. Перед тем как позвонить в управление кадров в Москву, Иван Данилович несколько раз заводил в моем присутствии разговор о Перекальском, уверяя, что и мне он тоже, безусловно, понравится. И вот однажды я увидел в кабинете командарма широкоплечего светловолосого подполковника лет 38 с крупной, посаженной на короткую сильную шею головой, слишком массивной даже для его коренастого тела.

— Вот он, Перекальский! — любовно похлопывая по плечу старого сослуживца, отрекомендовал его Иван Данилович. — Только что заявился, а уже мается без дела. Что ж, пока будет в резерве, можете использовать его на оперативной работе, — распорядился он.

На людях Перекальский держался неприметно, был постоянно вроде бы чем-то недоволен и вообще производил впечатление человека инертного и заурядного. Штабные документы разрабатывал грамотно, но, как говорится, «без искры божьей», не прикладывая от себя ни малейшей инициативы сверх той, что требовалась в обязательном порядке. Короче, уже через неделю совместной с ним работы я поймал себя на недоуменной мысли: «И чего в нем находит особенного генерал Черняховский?»

Вскоре как-то мне со Степаном Николаевичем пришлось выехать в войска. Уже по дороге туда я подивился происшедшей в нем перемене. Вялый и скучный в обычное время, Перекальский сразу взбодрился и ожил, словно поездка на передовую сулила ему нечто приятное и интересное. Он поторапливал Скобелева, насвистывал, беспричинно улыбаясь чему-то, и вообще вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю из стен скучной школы.

— Можно подумать, вы к теще торопитесь, на блины, — посмеялся я над ним, когда Перекальский заспорил с водителем, какой из двух дорог мы скорее доберемся к месту. [17]

— Наоборот, из гостей спешу домой, — в тон мне ответил он и, помолчав, уже серьезно и без всякой рисовки заговорил вдруг о том, как тоскливо и неустроенно чувствует себя в штабе, как скучает по настоящему делу и готов хоть сейчас принять полк, батальон, все, что угодно, лишь бы остаться на передовой.

— Выходит, мы в штабе в бирюльки играем, пустяками занимаемся? — попробовал было я обидеться, но Степан Николаевич обезоружил меня.

— Что вы, я и в мыслях не держал такого, просто выразился неудачно, — смутился он. — Только все это не по мне... — покачал головой Перекальский. — Вот в боевой обстановке — там действительно живешь на полный накал! Нервы, воля, разум — все в постоянном напряжении, подчинено одной цели — перехитрить, измотать, осилить врага, разбить и вышвырнуть прочь с нашей земли. Вот и крутишься, мешая день с ночью, как волчок, чтобы везде успеть и все организовать. Сам и планируешь действия, и осуществляешь их, и пожинаешь плоды. Нет, моя стихия — бой! — горячо и несколько выспренно закончил он и, сам же устыдившись этой своей пылкости, надолго умолк.

В том, однако, что последние его слова не были громкой фразой, я убедился довольно скоро, как только Перекальский был назначен заместителем к комдиву 322-й. В боевой обстановке он чувствовал себя как рыба в воде. От его вялости, скованности, инертности не оставалось и следа. Все движения приобретали легкость, слова и жесты — уверенность, даже черты лица становились вроде бы тверже, взгляд — острее, голос — крепче. Энергия била в нем через край, и недостатка в инициативе, решительности, старании и прочих качествах, определяющих достоинства отличного командира, уже не ощущалось, скорее наоборот, — все это проявлялось с избытком.

Бросалось в глаза и другое. Перекальский не только хорошо знал свое дело, но занимался им с любовью и увлечением, находя удовольствие даже в том, что показалось бы иному неприятной и нудной обязанностью. Отдавая работе все свое время, он только и жил ею, не мысля и не находя себя в другой обстановке.

Оставаясь за командира дивизии, Перекальский действовал так уверенно, грамотно, словно уже исполнял эту должность когда-то в прошлом. Все наличные силы и [18] средства готовил к бою очень вдумчиво и управлял ими искусно, используя малейшую возможность, чтобы взять верх над противником. Будучи человеком умным и смелым, заботливым и доступным в общении, он быстро завоевал не только любовь подчиненных, но и полнейшее их доверие.

Вот так же, с беззаветной готовностью выполнить любой его приказ, воспринимали офицеры теперь уже 322-й дивизии последние указания Степана Николаевича — в канун наступления на Курск. Всем им невольно передавалась бодрость духа и спокойная уверенность Перекальского в успехе предстоящего дела. И никто в тот момент не мог, разумеется, предвидеть, чем поплатится скоро сам комдив за ту роль, которую отвел себе лично в бою...

Штурм города начался в ночь на 8 февраля. С первых минут сражение приобрело весьма яростный характер. Однако полки 322-й совместно с 248-й курсантской стрелковой бригадой ворвались к утру в город и начали блокировать один опорный пункт немцев за другим, нарушая огневую связь между ними и уничтожая их поодиночке. Гитлеровцы в свой черед цеплялись до последнего за каждую улицу и группу зданий, маневрировали силами и наносили неожиданные удары по флангам наступающих. Боевые действия шли с переменным успехом на множестве участков, на которые распалась вражеская оборона. Но Перекальский, хорошо разбиравшийся в этой сумятице, спешил всякий раз туда, где чаша весов начинала склоняться в пользу неприятеля, находил уязвимые места в его укреплениях и наносил затем неотразимый удар.

Он дважды был уже ранен, но не выходил из боя, считая, что не вправе покинуть свой пост, пока держится на ногах. Его храбрость и воля, командирское мастерство и личный пример во многом способствовали тому, что полки 322-й дивизии к середине 8 февраля очистили от неприятеля северо-восточную и восточную часть Курска и отбили железнодорожный вокзал. К вечеру город был захвачен полностью. Разбитый противник в беспорядке оставлял Курск. Однако Перекальский уже не мог видеть этого: вражеская пуля оборвала жизнь комдива...

Так погиб, встретив смерть лицом к лицу, Степан Николаевич Перекальский. За умелое руководство дивизией в этом бою и высокую личную храбрость ему было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. После [19] войны одна из улиц и площадь в Курске были названы именем Перекальского. На площади установлен памятник, увековечивший подвиг отважного комдива...

До штаба дивизии мы добирались недолго. Однако я успел перебрать в памяти многое, связанное с боевой историей соединения и геройскими делами его бойцов и командиров. Вспомнил, конечно, и полковника Николая Ивановича Иванова. Впервые подумалось о том, что и он, сменив Перекальского, командовал дивизией недолго. Теперь на их место заступаю я. И кто знает, быть может, вместе с должностью, как роковую эстафету, принимаю от своих предшественников и их печальную участь?

Невольно возникнув, этот вопрос, естественно, остался без ответа, тем более что впереди, под сухой корявой ветлой на перекрестке уже замаячил пожилой солдат-регулировщик. Глянув из-под руки на нашу машину, он помедлил, соображая что-то, потом решительно отмахнул флажками влево. Скобелев крутанул баранку, проехал метров сто напрямик по березняку и с облегчением произнес: «Кажись, приехали!»

Вступление в должность

Штаб дивизии — несколько разномастных по типу и камуфляжной окраске машин и десяток землянок — располагался в неглубоком овраге, километрах в трех от передовой. Солнце уже клонилось к закату, и молодые березки, обступившие склоны оврага, отбрасывали длинные тени на рыжую жухлую траву. Заслышав шум мотора, из фургона крайней, задернутой сверху маскировочной сетью, машины выглянул невысокий черноволосый офицер с живыми темными глазами на худощавом лице.

— Полковник Коротков, — спустившись по стремянке вниз, отрекомендовался он и, вопросительно глянув на меня, добавил: — Начальник штаба дивизии.

В прошлые мои наезды сюда для проверки и помощи мы уже встречались с ним в рабочем порядке, опуская всякие формальности. На этот раз Андрей Иванович, видимо догадываясь о том, что я прибыл к ним теперь с другими полномочиями, представился по всей форме. Поздоровавшись, я подтвердил его догадку о моем назначении командиром 322-й. [20]

— Вот это оперативность! — заметно напирая на букву «о», одобрительно произнес Коротков, приглашая меня жестом в штабную машину. — Командующий был здесь недавно и обещал прислать нового комдива. Кого — не назвал, да мы, признаться, и не рассчитывали, что все разрешится так скоро.

В его суетливом многословии, в самом голосе проскальзывали нотки явного облегчения. После того как полковник Н. И. Иванов выбыл из строя, начальник штаба, видать, не на шутку встревожился, как бы не пришлось ему единолично решать теперь многие важные вопросы по подготовке дивизии к наступлению, а то и вести ее в бой. Опытный штабист, хороший организатор, Андрей Иванович, по отзывам моего предшественника, избегал вместе с тем всякой самостоятельности в работе и связанной с этим личной ответственности. От людей, близко знавших Короткова по фронту, я слышал, однако, что раньше он был куда смелее и не имел привычки прятаться за чью-либо спину. Поговаривали также, что склонность к перестраховке появилась у него после неудачного боя, всю ответственность за который пытались возложить на него одного. Начальнику штаба дивизии грозили серьезные неприятности, но в конце концов все обошлось. Произошло это с год назад, на другом участке фронта, но, как видно, зарубку в памяти оставило прочную, и Андрей Иванович, прибыв в 322-ю, стал осторожничать даже тогда, когда требовалось проявить максимум распорядительности. Это, естественно, умаляло многие другие его достоинства как опытного штабиста.

Вспомнив об этом, я не стал выговаривать Короткову за те упущения, которые накопились, по его же словам, в подготовке частей к скорым боям за сутки, истекшие после ранения Иванова. Чтобы ускорить работу в этот период, следовало почаще требовать с исполнителей властью командира дивизии, на что Коротков, понятно, не отваживался. Все эти упущения можно было еще наверстать, и я счел за лучшее не показывать вида, что наслышан об этом его недостатке. Кто знает, может, еще удастся вернуть человеку утраченную веру в свое право решать важные вопросы без оглядки по сторонам? Не знаю, как расценил мою невзыскательность при этом разговоре сам начальник штаба, но, кажется, в этот момент и он уже сожалел, что сделал меньше, чем мог и был обязан. [21]

В наш фургон тем временем один за другим начали заглядывать офицеры из управления дивизии, оказавшиеся на местах. Кто заходил с бумагами на подпись, кто с неясным и срочным вопросом, а иные просто так, под первым благовидным предлогом. И почти все, представляясь, откровенно или незаметно ощупывали меня пытливым взглядом. Что возбуждало их любопытство? Быть может, моя молодость? В ту пору мне было всего 33 года, тогда как некоторые из них уже разменяли пятый десяток. Но, скорее всего, они просто сравнивали меня со старым комдивом, мысленно прикидывая, чего можно от меня ожидать и как могут сложиться у нас взаимоотношения. Излишне говорить, что и я старался оценить каждого, хотя бы по первому впечатлению. Коротков уже доложил, что при бомбежке никто из его офицеров не пострадал, что штаб в достаточной мере слажен, укомплектован опытными кадрами, и я возлагал на него большие надежды.

Вступление в должность в боевой обстановке происходит совсем иначе, чем в условиях мирного времени, причем на передовой опять же не так, как в тылу. Принимая, к примеру, часть, расположенную во втором эшелоне или находящуюся в резерве, новый командир может основательно разобраться в полученной задаче, взвесить возможности подразделений, познакомиться со всем руководящим составом и только тогда приступить к практической работе. Всего этого лишен командир, принимающий полк или дивизию, которые находятся в непосредственном соприкосновении с противником, готовятся к бою или ведут его. Здесь некогда врастать в обстановку, всесторонне оценивать и уяснять положение дел, а приходится сразу брать на себя управление частью и активно влиять на все ее действия. Многие вопросы новый командир уясняет поэтому вначале лишь в общих чертах, в объеме, необходимом для выработки решения. И только потом, осуществляя это решение на практике, он уточняет некоторые детали, учитывает самые характерные особенности обстановки и те возможности, которые при этом возникают.

Мое положение значительно облегчалось, правда, тем, что я, как уже говорилось, хорошо знал обстановку в полосе наступления 322-й, состояние и укомплектованность ее полков и даже встречался в прошлом со многими командирами. Вследствие этого на уяснение задачи, полученной дивизией, изучение решения, принятого моим [22] предшественником, и заслушивание начальника штаба, оператора и разведчика времени ушло относительно немного.

Картина в целом вырисовывалась следующая.

После четырехмесячного пребывания в обороне по реке Сейм, к востоку от Рыльска, дивизия была выдвинута на правый фланг 60-й армии и передана в состав 24-го стрелкового корпуса. К тому времени она пополнилась личным составом и боевой техникой и предназначалась теперь для наступательных действий на направлении главного удара армии. Ей ставилась задача — прорвать оборону противника на участке Обжи, Ярославка, во взаимодействии с соседями разгромить части 82-й немецкой пехотной дивизии в районе Прилепы, Курганка, Лобковский и развить наступление в западном направлении. На усиление она получала несколько артиллерийских и минометных полков и танковую бригаду в составе 40 танков и самоходок.

Идея решения, принятого полковником Н. И. Ивановым, сводилась к тому, чтобы сосредоточить основные усилия дивизии в направлении Лобки, Курганка, уничтожить во взаимодействии с соседом слева противостоящего противника и прорвать первую и вторую полосы его обороны. Участок прорыва достигал четырех километров по фронту при ширине полосы наступления шесть километров. Поэтому боевой порядок предполагалось построить в один эшелон. На направлении главного удара действовали 1087-й и 1089-й стрелковые полки, усиленные танками и артиллерией. На правом фланге дивизии предстояло наступать 1085-му полку, участок у которого был значительно шире, чем у каждой из двух других частей. Несмотря на это, он также имел второй эшелон, который предполагалось ввести в бой сразу после прорыва второй немецкой позиции, чтобы выполнить задачу на всю глубину. Одобрив в целом решение своего предшественника, я лишь дополнил некоторые вопросы боевого обеспечения и уточнил задачи полкам.

Правее на широком фронте готовилась действовать 115-я стрелковая бригада 65-й армии. Она, по существу, не имела определенной задачи по прорыву вражеской обороны, а лишь обеспечивала в наступлении левый фланг своей армии. Соседом слева была 226-я стрелковая дивизия нашего корпуса, в которой я работал последние дни. Это обстоятельство значительно облегчало теперь всю [23] организацию взаимодействия с полками Петренко по прорыву гитлеровских укреплений.

В полосе наступления 322 и эти укрепления возводились в течение нескольких месяцев. За это время были построены две мощные оборонительные полосы, из двух-трех позиций каждая, с множеством самых различных инженерных сооружений. Каждая позиция состояла соответственно из двух-трех траншей полного профиля, соединенных ходами сообщения. Последние в свою очередь были приспособлены для ведения оборонительного боя в качестве отсечных позиций.

И на переднем крае, и в глубине противник имел большое количество замаскированных огневых точек и разветвленную сеть наблюдательных пунктов. Все подступы к переднему краю, не говоря уже о танкоопасных направлениях, прикрывались минными полями. Для артиллерийских и минометных батарей, заранее пристрелявших всю местность впереди, кроме основных, были подготовлены запасные огневые позиции, а для личного состава и боевой техники — достаточное количество укрытий, оборудованных непосредственно в траншеях и поблизости от них. Четко было отработано и управление огнем, в том числе с использованием самолетов-корректировщиков. В целом напрашивался вывод, что фашисты закопались в землю основательно, закрепились капитально и прорвать их оборону будет нелегко.

По всей видимости, они уже догадывались, что мы ведем интенсивную подготовку к наступлению, и очень тщательно скрывали характер своей обороны и систему огня. На стрельбу нашей артиллерии отвечали лишь отдельные орудия и кочующие танки, каждый раз после того менявшие свои позиции.

— Очень трудно выявить не только огневые точки немцев, но даже начертание их траншей и ходов сообщения, — докладывал Коротков. — Все заросло за лето такой буйной травой, что совершенно невозможно различить в ней что-либо — идеальная маскировка. К тому же и времени у нас было маловато, — оправдывался он, — чтобы детально разведать укрепления противника.

Последний между тем продолжал совершенствовать свою оборону: производил перегруппировку сил, укреплял местность, разветвлял сеть огневых точек, траншей и ходов сообщения. Требовалось иметь полную картину всего [24] этого. Однако, по словам начальника разводки дивизии майора С. В. Куприянчука, достать необходимые сведения путем захвата пленных никак не удавалось.

— Гитлеровцы круглые сутки настороже, — докладывал майор. — С наступлением темноты удваивают бдительность и непрерывно освещают ракетами все подступы к переднему краю. Затрудняют действия поисковых групп и минные поля: мои разведчики уже потеряли на них двух человек...

В этом месте, помнится, нас прервали: позвонили из корпуса. Пока я докладывал командиру 24-го стрелкового корпуса генерал-майору Н. И. Кирюхину о вступлении в должность и выслушивал его инструкции, Куприянчук, понизив голос до шепота, начал рассказывать своему соседу, как здорово повезло однажды, когда необходимые данные о противнике в полном смысле слова сами упали на голову. На Куприянчука шикнули, и он замолчал, но я уже вспомнил эту историю.

322-я стрелковая дивизия занимала тогда оборону по восточному берегу Сейма. В один из дней в небе над расположением 1089-го стрелкового полка появился самолет с черными крестами на крыльях и фюзеляже. То ли немецкий пилот потерял ориентировку, то ли по причине какой неисправности, но машина вдруг начала резко снижаться и оказалась в зоне досягаемости нашего огня. Не растерявшись, командир 3-го стрелкового батальона капитан Я. В. Моров приказал своим людям открыть стрельбу по воздушной цели. Загремели пулеметные очереди, захлопали винтовочные выстрелы. Самолет, окутавшись дымом, резко осел и тяжело плюхнулся в кустарник посреди ничейной полосы. Увидев это, гитлеровцы всполошились и немедленно открыли минометную стрельбу, пытаясь окаймить это место огнем. Тем не менее бойцы Морова успели подобраться к самолету первыми. Вместе с летчиком они захватили важную птицу — майора-штабиста, в портфеле у которого оказались исключительно важные документы.

Покончив с телефонным разговором, я задал Куприянчуку еще несколько вопросов, уясняя порядок ведения разведки в полосе дивизии. Майор педантично перечислил все, что предпринималось с этой целью в минувшие дни, привел несколько разрозненных данных о противнике, добытых случайным путем, затем доложил о результатах [25] наблюдения за одной из важных дорог в тылу у гитлеровцев. При этом опять лишь пересказал, сколько машин и повозок, в какое время и с какими грузами проследовало по этой дороге к передовой и обратно, даже не пытаясь как-то сопоставить эти факты с обстановкой, чтобы сделать определенные выводы. А факты, кстати, давали пищу для размышлений — противник спешно доставлял в передовые батальоны боеприпасы и продовольствие, эвакуируя оттуда все лишнее имущество, и, как видно, с часу на час ждал начала нашего наступления.

Я не знал, чем объяснить отсутствие анализа в докладах начальника разведки, — то ли посредственной его подготовкой, то ли неумением мыслить логически, и решил присмотреться к нему внимательней. А пока, помня наказ Черняховского, поставил задачу повысить эффективность разведки.

— Любой ценой, но обеспечьте нужные сведения о противнике! — категорически потребовал я от Куприянчука и, не удержавшись, уколол его намеком: — На сей раз с неба они к вам не свалятся, доставайте их сами. Прежде всего уточните силы гитлеровцев на переднем крае, эшелонирование их боевых порядков и наличие ближайших резервов. Кроме того, мы должны знать расположение каждой артиллерийской позиции и огневой точки, командного и наблюдательного пункта и всей системы их заграждений. Используйте все сведения артиллерийской и инженерной разведки, шире ведите наблюдение и подслушивание, организуйте поиски и засады, одним словом, подключите все каналы, но данные, которые я назвал, должны быть у нас через сутки-двое, не позже...

Уже брезжил рассвет, когда я отпустил наконец офицеров с мыслью хоть немного отдохнуть после всех трудов и волнений этого бесконечно длинного дня. На сон оставалось не более двух часов: с утра вместе с начальниками артиллерии и оперативного отделения штаба я собирался посетить все три стрелковых полка. Поскольку ответственность за стык с 65-й армией возлагалась на нас, то и знакомство с частями решили начать с правого фланга дивизии, где располагался 1085-й стрелковый полк.

На переднем крае

Командира 1085-го стрелкового полка майора В. А. Топильера мы нашли в блиндаже, оборудованном позади полнового [26] НП. Из хода сообщения вниз вела крутая лесенка. Спускаясь по ней, полковник И. А. Никитин, наш дивизионный бог огня, привычно оценил на глаз толщину бревенчатого перекрытия:

— Четыре наката, ого! Прямое попадание среднего калибра уже не страшно!

Внутри было сумеречно и прохладно. После яркого дневного света я не сразу различил в просторном помещении хозяина блиндажа. Расположившись боком к двери за небольшим, накрытым белой скатеркой столом, командир полка отхлебывал чай из стакана и, заглядывая в карту, разносил кого-то по телефону.

— Да-да, установите это орудие левее бугра. Ле-ве-е, — по складам, раздельно диктовал он. — Что значит лучше? Делайте, как приказано, и не мудрите — тоже мне стратег нашелся! Теперь смотрите по карте чуть правее...

Обернувшись на шум наших шагов, майор секунду еще хранил на лице сердитое выражение, потом черты его смягчились, и он, бросив трубку, встал из-за стола, шагнул навстречу.

— Товарищ полковник, командир тысяча восемьдесят пятого стрелкового полка... — чеканя каждое слово, представился он и, не отрывая руки от виска, сделал, как на плацу, пол-оборота влево.

Он и выглядел так, словно только что вернулся со строевого смотра: свежевыбритый, отутюженный. Новые фуражка и гимнастерка, ремень с зеркальной пряжкой и начищенные до блеска хромовые сапоги — все подчеркивало щеголеватость его высокой и ладной фигуры. Топильер был назначен на эту должность недавно. Раньше, когда он исполнял обязанности заместителя командира этого же полка, мне ни разу не приходилось встречаться с ним, поэтому внимание фиксировало сейчас все детали окружающей обстановки. Не укрылось от меня и то, что блиндаж был построен на редкость добротно и «меблирован» заботливо, с расчетом на своеобразный комфорт.

— Вишь, какие хоромы отгрохали, — не удержался я от реплики. — Отсюда и в бой идти не захочется, так и будете командовать из-под земли. Кстати, мы добирались к вам чуть не ползком: ходы сообщения между траншеями настолько мелки, что того и гляди подставишь лоб под немецкую пулю. [27]

Топильер понял намек довольно односторонне. Оставив без внимания первые фразы, он тут же позвонил в батальоны и распорядился углубить ходы сообщения, после чего сделал таинственный знак своему вестовому и начал докладывать свое решение на предстоящий бой.

Все соображения и формулировки командир полка излагал пространно и чуть витиевато: чувствовалось, он внимательно следит за своей речью и старается строить фразы так, чтобы с точки зрения языка они звучали безукоризненно. Но странное дело! Прекрасно понимая смысл каждой из них в отдельности, вы вдруг ловили себя на том, что не можете связать фразы воедино, чтобы получить достаточно полное представление о вещах, которые составляли самую суть доклада. Видимо, этому мешала как раз та округленная гладкость, с которой произносились все слова и предложения. Иной раз трудно было даже уловить момент, в который Топильер, не закончив начатую мысль, незаметно и плавно переходил к другой.

— Так как же все-таки вы намерены взаимодействовать с командиром сто пятнадцатой бригады? — остановил я его в одну из таких минут.

— Связь с ним установлена. Огневые средства для прикрытия этого стыка выделены, — последовал уже более конкретный ответ. — С началом боя вся координация действий будет осуществляться путем взаимной информации и постановки задач, которые предусматривают...

Опасаясь, что майор вновь усыпит нас своей отточенной речью, я спросил напрямик: договорился ли он с соседом справа, чтобы тот активнее действовал на его фланге с началом боя? Ведь если бригада не пойдет вперед, то 1085-му полку придется не только прорываться в одиночку, но и сразу оттягивать часть сил на то, чтобы прикрыть свой оголенный фланг!

Такого развития действий Топильер, оказывается, не предусматривал. Да и вообще о задаче соседа он имел пока самое смутное представление: говорил с ним всего один раз в течение нескольких минут.

— По телефону? — понял я. — А вы бы навестили комбрига по-соседски, глядишь — и договорились бы обо всем лично. Главное, чтоб он продвинулся вперед на вашем фланге с началом атаки, а потом, когда обозначится прорыв, пусть отстает, не так страшно. Приказать ему мы [28] не можем, а вот попросить, чтоб вошел в ваше положение, — нелишне.

Командиру полка мой совет пришелся, однако, не по душе. Он считал, что сосед сам должен установить с ним непосредственный контакт, коль находится справа и по уставу обязан обеспечивать его даже связью. Пришлось указать майору, что в данном случае спорить, кто из них играет первенствующую, а кто второстепенную роль, совершенно неуместно. Он, Топильер, больше заинтересован во взаимодействии, значит, и позаботиться об этом должен первым.

Признаюсь, этот разговор еще более раздвоил мое мнение о командире 1085-го полка. С одной стороны, мне, безусловно, импонировала его грамотность, строевая подтянутость и аккуратность. С другой — все более раздражала его барственность, стремление приспособиться с удобствами к тяжелому быту войны и уклониться от трудной черновой работы. Был, к сожалению, и такой тип командиров на фронте, которые предпочитали воевать в белых перчатках, чтоб ненароком не запачкаться в грязи и крови. Такие более всего ценили в своей должности те привилегии, которые им предоставлялись в бытовом устройстве, и менее всего поступались ими в боевой обстановке.

Впрочем, Топильер вскорости исправил свой промах. Через день он доложил, что нашел общий язык с комбригом, обменялся связными офицерами и за свой фланг больше не опасается. Таким образом, ложная амбиция была принесена в жертву интересам дела. Со своей стороны мы постарались в этот раз надежнее согласовать усилия его батальонов с соседом слева, 1087-м полком. Особенно тщательно уточнили их взаимодействие по уничтожению противника в южной части села Прилепы. Именно с этого рубежа Топильеру было приказано мною ввести в бой второй его эшелон, а не раньше, как он намечал в своем решении.

После этого все перешли на НП командира части. Там уточнили задачи батальонам первого эшелона и средствам их усиления, наметили порядок использования полковой артиллерии с началом и в ходе наступления и согласовали все вопросы управления в бою. Дав под конец майору указания по подготовке подразделений к атаке, их материально-техническому обеспечению и маскировке мероприятий, [29] связанных с этим, я собрался было следовать дальше: дел впереди предвиделось много. Однако Топильер, глянув на часы, резонно заметил, что время обеденное, а потому можно бы и перекусить у него чем бог послал. Долго упрашивать нас, разумеется, не пришлось. Бог в образе юркого, вышколенного вестового постарался вовсю, и через минуту мы уже сидели за столом, уставленным холодными закусками и горячими блюдами.

— Не хуже, чем в московском ресторане! — распробовав яства, со знанием дела оценил угощение любивший поесть полковник Никитин. — Вот только музыки нет.

— Потерпите, скоро ее будет с избытком, — многозначительно пообещал артиллеристу начопер майор Н. К. Панов, и разговор за столом опять вернулся в деловое русло.

В полк, расположенный в центре боевого порядка дивизии, мы попали, таким образом, на целый час позже, чем рассчитывали. Впрочем, нас все равно здесь не ждали: еще накануне я строго-настрого запретил в штабе извещать кого-либо из командиров о времени посещения их частей: нечего зря беспокоить людей, отрывать от дела, да и для контроля полезнее, когда все остается на местах в естественном виде.

Командир 1087-го полка подполковник Петр Клементьевич Тимофеев находился в одном из своих батальонов. По пути туда я осмотрел траншеи и укрытия, выносные ячейки и пулеметные площадки, заглянул на огневую к минометчикам и остался доволен: все оборудовалось правильно, с расчетом на скорый переход в наступление. Добравшись наконец до первого батальона, мы увидели там довольно любопытную картину.

В ложбине между первой и второй траншеями у замаскированной кустами «сорокапятки» копошились два солдата: поочередно вращали механизмы наводки, заглядывали в прицел пушки, оживленно обсуждали что-то. Один из них был молод, долговяз и круглолиц. Второй, низкорослый и сухой, с калмыцким, туго обтянутым на острых скулах коричневой кожей лицом, выглядел по крайней мере в два раза старше. Несмотря на жару, он был в каске и маскхалате, за спиной у него болтался автомат, сбоку — противогаз. Однако и в этом снаряжении пожилой боец чувствовал себя настолько привычно, что не уступал молодому в сноровке. Быстро опустившись на колени, он взял из ящика снаряд и несколько раз показал молодому [30] напарнику, как удобно теперь заряжать пушку и вести огонь. Потом легко поднялся на ноги, повернулся к нам лицом, и... только тут я узнал в нем подполковника П. К. Тимофеева.

— Сами расставляете орудия? Не доверяете артиллеристам? Ну и правильно! — пошутил я, здороваясь с командиром полка.

— Когда наметишь каждому цели да подскажешь, как лучше оборудовать окоп, сделать аппарель, выложить боезапас, то чувствуешь себя спокойнее, — признался Петр Клементьевич, смущенно и в то же время хитровато улыбаясь.

И в манере разговора этого немолодого, начавшего воевать еще в гражданскую, командира, и во всем его облике угадывалось многое от человека, предназначенного судьбой творить самое мирное дело на земле — растить хлеб наш насущный. Долгие годы военной службы, отшлифовав ум и характер Тимофеева, не смогли лишить его черт потомственного хлебороба — выносливого и терпеливого, неторопливого и смекалистого, жадного до всякой работы. В сущности своей это и был хлебороб, взявший однажды винтовку, чтобы защитить свою землю и волю, да так и прошагавший более четверти века по тяжелым дорогам войны.

В отличие от Топильера, Тимофеев докладывал свое решение сбивчиво, невразумительно. Он повторялся, комкал фразы, проглатывал окончания слов. Невольно создавалось впечатление, что он и сам-то недостаточно четко представляет, что именно и в какой очередности надлежит делать при подготовке полка к наступлению. Однако это ощущение исчезло, едва лишь я понял главное — идею его решения. Тогда обрели смысл и все остальные фразы — не совсем правильные иной раз по форме, зато начиненные дельным содержанием. Терпеливо выслушав Петра Клементьевича, я убедился, что он прекрасно знает обстановку, правильно судит о возможностях противостоящего врага и разумно строит работу по организации прорыва его обороны.

Решение на предстоящий бой, изложенное командиром 1087-го полка, было утверждено мною без существенных поправок. Забегая вперед, скажу, что и в последующем мне не часто приходилось дополнять его соображения в таких случаях. Тимофеев вынашивал их долго, формулировал [31] неуклюже, однако все его планы и доводы основывались на реальных фактах, исходили из прошлого боевого опыта, определялись целесообразностью и в этом отношении были неуязвимы, Что же касается его манеры излагать мысли, то в дальнейшем я уже не требовал от Петра Клементьевича пространных докладов, а выяснял все, что меня интересовало, путем контрольных вопросов.

Не обошлось без них и теперь, при организации взаимодействия. Я поинтересовался, в частности, когда Тимофеев намерен ввести в дело свой второй эшелон.

— Сразу, как будут прорваны первые две позиции. Чтоб, значит, нарастить удар и с ходу целиком прорвать всю полосу. Это вот тут, — показал он на карте район населенного пункта Лобки. — Здесь же двинет один из своих батальонов и Харланов. Мы с ним уже обговорили все, и задачи артиллерии согласовали тоже.

В заключение я уточнил, что из средств усиления придается Тимофееву, как он намерен использовать их в бою и, кстати, как восполняются потери, понесенные полком при бомбежке. Насчет последнего Петр Клементьевич доложил, что личный состав уже прибывает. Пополнение хорошее, из запасного армейского полка. Основная часть солдат и офицеров имеет опыт боев, в запасной полк попали после излечения в госпиталях и буквально рвутся на передовую. Кое-что перепало и из вооружения. А вот с лошадьми дело плохо. Он уже перераспределил уцелевший конский состав между подразделениями, но все равно не хватает около полусотни лошадей, даже под артиллерийские упряжки. Тут я успокоил Тимофеева, сообщив, что уже отдал распоряжение Короткову передать ему пятьдесят крепких лошадей из других полков, где имелись сверхштатные. Одновременно предупредил командира полка, чтоб лучше берег лошадей — иначе и наступать будет не на чем.

С командиром последнего, 1089-го стрелкового полка мы встретились уже под вечер. Находясь в первой траншее крайнего, левофлангового батальона, он выяснял, как понимают свои задачи командиры рот, которым предстояло наступать на этом направлении. Отсюда хорошо просматривался большой участок местности, занятой противником, и командир полка требовал самых точных и определенных ответов от подчиненных. [32]

Про Ивана Степановича Харланова я уже слышал до этого много похвальных отзывов. Собранный, хладнокровный и волевой, он пользовался репутацией командира, способного выполнить любую боевую задачу. Коренастый, немногословный, с невозмутимым, в щербинках оспы лицом, он, как говорили, обладал особым талантом — предельно остро чувствовать обстановку и мгновенно реагировать на все изменения в ней. Едва усложнялась ситуация, назревал кризис, возникали первые симптомы того, что противник вот-вот предпримет очередную каверзу, как командир 1089-го полка уже готов был к контрдействиям, чтобы сорвать в самом начале планы врага и осуществить свои. Позже я убедился, что Иван Степанович действительно обладал редким даром предвидения и всегда интуитивно чувствовал любую угрозу со стороны противника. Впрочем, слово «интуитивно» тут, пожалуй, не подходит, поскольку Харланов подчинял все свои действия уму — трезвому, гибкому, тренированному...

После того как он толково и лаконично обрисовал свое решение, вытекающее из полученной задачи, мы предоставили слово Никитину, который изложил план боевого использования артиллерии в наступлении. На основании этого плана был утвержден состав дивизионной и полковых артгрупп, определены районы огневых позиций и порядок перемещения артиллерии, поставлены задачи на период артподготовки и огневой поддержки пехоты и танков в атаке. Наиболее тщательно устанавливался порядок использования орудий, выделяемых для стрельбы прямой наводкой, обсуждались также вопросы артиллерийского обеспечения стыков с соседом слева, 226-й стрелковой дивизией.

Еще в хозяйстве Тимофеева к нашей группе примкнул начальник инженерной службы дивизии Михаил Николаевич Чернецов — не по годам серьезный и собранный майор, с тонкими, интеллигентными чертами лица. Прямо на местности он показал теперь, где именно и в каком количестве будут проделаны проходы в заграждениях противника перед фронтом наступления 1089-го полка. Затем вкратце доложил о подготовке исходных позиций для атаки. В течение дня на каждом шагу мы и сами видели, что солдаты линейных подразделений, соблюдая необходимую маскировку, в спешном порядке производят отрывку недостающих траншей и ходов сообщения, оборудуют [33] командные и наблюдательные пункты, готовят маршруты для вывода танков в исходное положение и артиллерии на огневые позиции. Странным в докладе инженера показалось лишь одно обстоятельство: результаты выполнения позиционных работ он определял с непривычной для командиров точностью. Так, например, готовность укрытий, оборудованных для личного состава в полку Харланова, он ценил в 85 процентов — ни меньше, ни больше.

«Это уж ты, брат, пыль в глаза пускаешь! — подумал я, хотя майор мне определенно нравился. — Чтобы высчитать с такой точностью проценты, нужна целая бухгалтерия, а ты шпаришь по памяти, долго ль ошибиться?» Однако уличать его в мальчишеском тщеславии не стал — пусть считает, что все сошло за чистую монету. Утверждая представленный Чернецовым план инженерного обеспечения наступления, я лишь потребовал создать дополнительно ПОЗ — подвижный отряд заграждения. Гитлеровцы, окажись у них танки, непременно попытаются остановить нас контратаками, и следует заранее подготовиться к тому, чтобы быстро прикрыть при необходимости угрожаемые участки минами внаброс.

С момента моего прибытия в дивизию прошло уже более суток, а я все никак не мог выкроить времени, чтобы повидаться с Н. И. Ивановым: дела навалились срочные, безотлагательные. Несколько раз, правда, я справлялся о его состоянии — полковник находился в полевом подвижном госпитале, расположенном неподалеку от тылов нашей дивизии, — и знал, что он хорошо перенес операцию и врачи не опасаются более за его жизнь. Теперь он ждал эвакуации в тыл, и следовало поторопиться, чтобы успеть повидаться. Поэтому, завершив работу у Харланова, я сразу отправился в госпиталь, невзирая на то, что наступала ночь.

Полковник Иванов лежал в отдельной палате и, кажется, не спал. В бинтах, с закованной в лубок ногой, побледневший от потери крови, он с усилием повернул голову в сторону скрипнувшей двери, глянул на меня воспаленными глазами и, узнав, попытался улыбнуться.

— Входите! Ждал и рад вас видеть, — потускневшим от боли голосом медленно произнес он и жестом пригласил сесть ближе. — Доволен, что вместо меня назначили именно вас... [34]

С Николаем Ивановичем мы познакомились осенью 1941 года, на ускоренном курсе Академии Генерального штаба, находившейся в ту пору в Уфе. Затрудняюсь сказать, что меня больше всего привлекало тогда в этом человеке — его характер, эрудиция или просто внешность, а тем более — чем сам я заслужил его симпатию, но одно точно — мы сошлись быстро и на короткую ногу, хотя и оставались в обращении всегда на «вы». Иванов был лет на двенадцать старше меня. Высокий, стройный, неизменно благожелательный и корректный, с безукоризненным пробором, разделявшим как по нитке аккуратнейшую прическу, и с некоторой старомодностью манер, он напоминал мне тот тип честного и храброго русского офицера времен первой мировой войны, каким я представлял его себе почему-то по книгам и фильмам. Офицеры — выходцы из интеллигентных русских семей считали себя обычно ближе по социальному положению и невысоким чинам к простым солдатам, чем к титулованным коллегам из дворян; после Октябрьской революции такие офицеры не в единственном числе переходили на сторону трудового народа и безупречно служили потом в рядах Красной Армии.

Однажды, не удержавшись, я сказал об этом Иванову.

— Не угадали, — с улыбкой покачал он головой. — я действительно из интеллигентов и таких бывших прапоров сам встречал на своем веку достаточно, но службу в армии начал позже, уже в гражданскую. Мне, кстати, пришлось и тогда повоевать с германцем, так что счет у меня к нему давний...

Николай Иванович заметно выделялся из числа слушателей нашего курса широтой интересов и глубиной знаний, причем не только военных. Начитанность, помноженная на умение осмысливать книжный материал и явления жизни, делала его интересным собеседником, из общения с которым всякий раз можно было почерпнуть много полезного.

Расставшись после окончания курса, мы встретились вновь осенью 1942 года, когда Иванов прибыл в распоряжение отдела кадров 60-й армии. После гибели Перекальского, он, как уже говорилось, принял под командование 322-ю стрелковую дивизию. Дружба наша еще более окрепла; и мы, насколько могу судить по себе, пользовались всякой возможностью, чтобы встретиться и откровенно [35] поговорить обо всем на свете, будь то организация и ведение общевойсковой операции или перспективы развития войны в целом, как мы их понимали в ту пору. Иной раз случались у нас и споры. Но вызывались они разногласиями частного порядка, а в основном суждения наши совпадали, и в ходе боевых действий мы часто консультировались друг с другом.

Вот и теперь, лежа на госпитальной койке, Николай Иванович постарался, насколько позволяли ему силы, четче обрисовать свой замысел действий по прорыву обороны противника. Затем дал лаконичные, но очень емкие характеристики некоторым офицерам штаба и командирам частей и ряд советов по подготовке дивизии к наступлению. Говорить ему было тяжело. Бледность сменилась лихорадочным румянцем, на лбу выступила испарина, но Иванов, не обращая внимания на мои уговоры и просьбы дежурной сестры, высказал все, что считал нужным. В свою очередь и я в нескольких словах сообщил о том, что успел и намеревался сделать в ближайшие дни: наступление, как мне стало только что известно, предполагалось на утро 26 августа.

Пожелав в заключение боевому товарищу скорейшего выздоровления, я сердечно попрощался с ним. Оба мы в ту минуту подумали, как видно, об одном и том же, и Николай Иванович, не выпуская моей руки, громко произнес:

— Свидимся ли когда? Вот она, судьба военная...

— Увидимся, — по возможности уверенно ответил я. — Гора с горой не сходятся, а у нас дороги одни, фронтовые.

И действительно, встреча состоялась через год с небольшим при обстоятельствах, которых нельзя было и предположить в ту минуту. Но об этом я расскажу в конце своего повествования, а сейчас лишь поясню, почему уделяю столько внимания этому человеку.

Для многих офицеров 60-й армии и, признаюсь, для меня тоже полковник Иванов был и остался образцом советского командира. Человек твердого характера и большого трудолюбия, он и на фронте постоянно чему-то учился — расширял свой оперативно-тактический кругозор, изучал особенности применения новых образцов оружия и техники, анализировал и оттачивал приемы организации и ведения различных видов боя. Нельзя было [36] не удивляться тому, как основательно он знал все, что имело отношение к военному делу. Безусловно, это подмечали и его подчиненные. Однако Иванов не подавлял никого из них своей ученостью, не обезличивал и не отодвигал на задний план. Напротив, в любой сложной ситуации он считал за правило выслушать нижестоящих командиров и штабных работников, одобряя или поправляя их соображения. Тем самым комдив не только совершенствовал подготовку этих офицеров, но и делал их своими единомышленниками в выработке и осуществлении планов. Если же кто-то мыслил недостаточно гибко или упорствовал в неверном суждении, Николай Иванович мог доходчиво разъяснить такому человеку суть дела и наилучший способ выполнения боевой задачи.

Принятые решения он проводил в жизнь с исключительной и непреклонной настойчивостью. Казалось, не существовало такого препятствия, которое могло бы остановить его на полпути к цели. Если же обстановка круто менялась, то столь же оперативно перестраивался и он: искал и находил новое решение, ставил дополнительные задачи, изыскивал неиспользованные возможности — и опять-таки достигал своего.

Николай Иванович требовал творчества в работе от штаба и командиров, даже случалось, взыскивал за прямолинейность мышления и шаблон в работе. И сам настойчиво искал наиболее эффективные методы руководства частями. Умея охватить своим вниманием массу вопросов, определяющих исход боевых действий, он не разменивался при этом на мелочи, не терял из виду главное. В бою комдив Иванов, образно говоря, всегда выполнял роль диспетчера: то медлил, выжидая удобный момент для решающего удара, или, наоборот, ускорял ход событий, то распределял усилия сразу по нескольким направлениям, нащупывая слабое звено в боевых порядках противника, или сосредоточивал их на одном, важнейшем участке. И чем тяжелее протекал бой, тем тверже осуществлялось управление.

Иванов был из породы тех истинно храбрых натур, кои не считают это качество чем-то исключительным, а видят в нем вполне естественное свойство каждого настоящего солдата. Он не терпел людей слабодушных, которые теряются перед лицом опасности, выжидают и осторожничают, упуская благоприятный момент для достижения [37] успеха в бою. Вместе с тем при неудачах полковник никогда не винил других, а брал все на себя, полагая, что если кто-то и проявил нерешительность, то в этом повинен и он, Иванов, — недосмотрел, не потребовал. Зато в случае благоприятного исхода боевых действий Николай Иванович, не в пример иным начальникам, никогда не выпячивал своей роли, а по достоинству и сполна оценивал заслуги каждого. Такая его скромность, бескорыстие приучали и подчиненных к честности и объективности. Офицеры и солдаты любили своего комдива и очень дорожили его похвалой.

Высоко ценили моего предшественника и старшие начальники.

— Словно злой рок преследует триста двадцать вторую, — удрученно обронил И. Д. Черняховский при нашем последнем разговоре в балке у дороги. — Сперва Перекальский, теперь Иванов... Лучшие комдивы выбыли из строя!

...Из госпиталя мы добирались к себе через какие-то заросли и овраги кратчайшим путем, причем без карты и ориентиров: не было видно ни зги. Привыкшие ко всему на фронте, верховые лошади каким-то чудом сами выбирали дорогу, и мы целиком доверялись их чутью. Через полчаса усталые кони взбодрились, ускорили шаг, и вскоре мы очутились в расположении штаба дивизии. Старший лейтенант Юрий Елисеев, назначенный ко мне адъютантом и с утра сопровождавший меня в разъездах, придержал своего поджарого жеребца у крайней в ряду землянки, вырытой в крутости оврага.

— Полковник Иванов располагался здесь, — деликатно сообщил он и тут же, не выдержав тона, поспешно добавил: — Я ваши вещички уже перенес и ординарца сюда направил.

Бывалый командир пулеметного взвода, веселый и разбитной москвич, он тоже горевал по-своему о раненом комдиве и за всю обратную дорогу из госпиталя не проронил ни слова. Однако теперь Елисеев как бы давал понять, что печаль о близких не снимает с нас житейских забот. Требовалось подкрепить силы, дать отдых одеревеневшему от усталости телу, и я направился к землянке Иванова, которая становилась отныне моей. [38]

Пока молчали пушки

Первым, кого я встретил рано поутру, направляясь к штабному фургону, был полковник Н. И. Охапкин, начальник политотдела дивизии. Накануне мы виделись накоротке, но у меня осталось впечатление, что я давно уже знаю этого спокойного и рассудительного человека и вполне могу рассчитывать, что мы отлично сработаемся. Видимо, такое же мнение сложилось и у Николая Ивановича Охапкина. Прощаясь, он крепко встряхнул мою руку и удовлетворенно произнес: «Ну вот и хорошо, что успели к самому горячему: и людей в настоящем деле увидите, и сами встанете на место быстрее...»

Начподив тоже за полночь вернулся из полка Топильера, где проводил партийное собрание, однако выглядел, как всегда, свежим, бодрым и, несмотря на явную склонность к полноте, двигался легко и быстро.

— Весь наш партийно-политический аппарат сейчас в войсках, — сообщил он в ответ на мой вопрос и, как бы поясняя, продолжил: — Место политработника перед боем — в траншеях, на огневых позициях, в солдатских блиндажах. Люди ждут не только приказа, но и взволнованного напутственного слова. Разъясняем бойцам, как водится, их задачи, призываем лучше подготовиться к наступлению, рассказываем об опыте смелых и умелых действий в боях. И, разумеется, стремимся пробудить у солдат и офицеров жгучую ненависть к проклятым фашистам. Фактов для такой агитации в избытке: оккупанты сеют смерть на нашей земле на каждом шагу... Я тут на днях выступал перед бойцами нового пополнения, — помолчав, сказал начподив. — Видели бы, как слушают сообщения о зверствах оккупантов, аж скрипят зубами и темнеют в лицах. Ну и пример я привел достаточно красноречивый, его хорошо помнят многие, кто воевал в ту пору.

Николай Иванович поведал и мне о трагическом эпизоде, который имел в виду. Я выслушал не перебивая, хотя фактов подобного рода и сам знал немало: звериное естество фашистских извергов к лету 1943 года мы уже распознали в полной мере. Тогда же, в январе сорок второго, бойцы 1085-го полка столкнулись с людоедской тактикой врага впервые.

Случилось это в период непрерывных атак гитлеровцев, стремившихся захватить населенный пункт Будские [39] Выселки. После трех или четырех неудачных попыток овладеть этим пунктом с фронта враг повел наступление на село со стороны деревни Речицы. Сбив боевое охранение 1085-го полка, он после ожесточенной стычки овладел рощей, подходившей к Будским Выселкам почти вплотную. Лес и деревню разделяло лишь неширокое картофельное поле. Опасаясь наткнуться тут на мины, гитлеровцы приостановили атаку, пригнали из Речицы группу местных жителей и, угрожая расстрелом, заставили их идти вперед, а сами двинулись следом, прячась за их спины.

Едва эта необычная процессия показалась из леса, как бойцы сразу разгадали замысел фашистских убийц. Как сорвать его? Стрелять нельзя: перебьешь своих же советских людей. Но и мешкать с открытием огня тоже нельзя: гитлеровские бандиты подбираются все ближе для броска в атаку...

Выход из положения нашел командир 3-го стрелкового батальона старший лейтенант С. Голубев. Он решил с группой бойцов незаметно выйти во фланг фашистам и огнем в упор отсечь их от женщин, детей, стариков. По команде Голубева тридцать бойцов одним духом перемахнули половину поля, прячась за высокими сугробами. Никто из них, как и сам Голубев, не думал в ту минуту о себе, каждый жил одним: успеть вызволить советских людей из дьявольской западни. Казалось, еще миг — и их план осуществится. Но бойцы опоздали... буквально на этот миг.

Шагая под дулами фашистских автоматов, советские люди не захотели спасать себя ценой гибели бойцов. Когда до наших позиций оставалось не более двухсот метров, жители Речицы громко закричали:

— Стреляйте в нас! За нами идут фашисты!

И тогда... Тогда гитлеровцы начали хладнокровно расстреливать толпу ни в чем не повинных женщин, стариков и детей... Бойцы Голубева опоздали. Однако удар их был так внезапен, а атака, последовавшая вслед за тем с фронта, настолько безудержной, что фашисты, несмотря на многократное превосходство в силах, бросились в лес. Мало кто ушел от преследования советских бойцов...

Да, политработник был прав: такие факты, как этот, ярко обнажали звериное нутро оккупантов, вызывали у советских людей священное чувство мести. [40]

Полковник Охапкин доложил затем план партийно-политической работы на ближайшие дни. План этот предусматривал целый ряд важных мероприятий, направленных на то, чтобы еще выше поднять наступательный дух у личного состава. Для этой цели использовались самые различные средства — от политбесед и читки приказов и директив командования до выступлений перед бойцами нашего доморощенного ансамбля песни и пляски, концерты которого перед боями неизменно проходили с огромным успехом, заряжая бойцов и командиров оптимизмом и хорошим настроением.

— В эти дни в партию вступило много солдат и офицеров, отличившихся в недавних боях, — сказал в заключение начподив. — Получая партийные билеты и кандидатские карточки, люди клятвенно заверяли, что будут драться не ведая страха. Партийные организации благодаря пополнению окрепли, и коммунисты во всех батальонах составляют надежный костяк.

Николай Иванович собирался вновь убыть в войска, на этот раз в приданные нам артиллерийские части. Я попросил его проследить, чтобы личному составу чаще напоминали о необходимости заботливо сберегать оружие и технику, соблюдать все меры маскировки и выполнить инженерные работы к установленному сроку.

После ухода полковника Охапкина по моему требованию с докладом о материально-техническом обеспечении явился начальник тыла дивизии майор А. М. Фойгель — невысокий розовощекий офицер, с животиком, явственно проступавшим под гимнастеркой. В первый момент я, признаться, подумал, что с интендантом мне не повезло, — таким нерасторопным и цивильным выглядел майор Фойгель. Представляясь, он согнул лодочкой ладонь где-то возле уха и фертовски отставил в сторону правую ногу.

— Что у вас, ранение?

— Нет, что вы, — смешался офицер. — Просто так... привычка.

К счастью, мне скоро пришлось изменить мнение о начальнике тыла к лучшему. Свое хозяйство он знал превосходно и оказался работником энергичным и старательным, человеком дела, в лучшем смысле этого слова. Он и докладывал без единого лишнего слова, оперируя лишь выкладками в тоннах, литрах, боекомплектах и рейсо-километрах. [41] Правда, впоследствии я выявил у Абрама Мейеровича один существенный недостаток, но пока был доволен своим заместителем вполне.

Вот и теперь майор Фойгель засыпал меня потоком цифр.

— Боеприпасы к стрелковому оружию во все полки подвезены полностью, — сообщил он. — Запасы мин калибра 82 миллиметра созданы в пределах установленных норм. А вот к 120-миллиметровым минометам имеется только половина БК. Мало снарядов и для 122-миллиметровых гаубиц: нет их на армейских складах.

Тут же полковнику Никитину, командующему артиллерией дивизии, был отдан строжайший приказ: дефицитные мины и снаряды до начала артподготовки не расходовать. Одновременно я донес о нехватке боеприпасов командиру корпуса. Генерал-майор Н. И. Кирюхин пообещал принять экстренные меры. Действительно, на следующий день в дивизию прибыл армейский транспорт со снарядами и минами.

После всего в присутствии полковника А. И. Короткова и начальников служб мною был утвержден план работ по всесторонней подготовке дивизии к бою. Необходимость в нем вызывалась тем, что в спешке, неизбежной в такой обстановке, было бы опрометчиво ожидать, что все отданные до этого устные приказы и распоряжения будут выполнены полностью и своевременно. Кто-то что-то обязательно забудет, перепутает, передоверит и не проконтролирует, поэтому допускать самотека не следовало. Разграничить работу в плановом порядке требовалось еще и потому, что многие мероприятия можно было проводить только ночью: в светлое время суток немцы не спускали глаз с наших позиций и, едва замечали какое-либо движение, тотчас открывали огонь. Чтобы скрыть подготовку к наступлению, приходилось вести ее в темное время суток, хотя производительность такой работы была, естественно, ниже, чем днем.

Фронтовой опыт уже убедил меня к тому времени: чем сложнее задача и жестче сроки, тем строже требуется планировать ее исполнение. Вот и теперь каждый из моих помощников получил определенный участок работы и указания, что и к какому часу сделать самому, а что проверить. Конкретные установки получили на сей счет и командиры в частях. Работа пошла организованнее. [42]

Пожалуй, всего заметнее она продвигалась у Тимофеева. Сам командир полка бодрствовал чуть ли не круглые сутки и от подчиненных требовал полной отдачи сил. Его сухопарая, легкая на ногу фигура появлялась то тут, то там, словно он был вездесущ или имел неутомимых и работящих двойников. Впрочем, его солдаты наверняка не спутали бы Тимофеича, как любовно называли они за глаза Петра Клементьевича, ни с кем другим, хотя и зимой и летом тот ходил в маскхалате и его легко было принять за простого бойца. Они постоянно видели командира рядом и давно уже изучили его голос, лицо, походку, тем более что подполковник Тимофеев всегда возбуждал у них острое чувство любопытства.

Среди солдат ходили легенды о храбрости и выносливости, отеческой простоте и бескорыстии их командира. Многие утверждали, например, что на гимнастерке, под маскхалатом, у него больше орденов, чем у любого другого командира полка во всей 60-й армии. Новичкам доверительно сообщали и о том, что привычка Тимофеева конвульсивно дергать на ходу головой вызвана сквозным пулевым ранением в шею, полученным еще в гражданскую войну. Некоторые уверяли даже, что он носит специальный корсет, без которого вообще не может держать голову прямо. В этих рассказах многое было правдой, и поэтому авторитет Петра Клементьевича среди личного состава был высочайший. Одним своим присутствием, вскользь брошенным словом он влиял на людей так, что те и работали и воевали не щадя себя. Вот и теперь его подчиненные первыми к исходу 25 августа 1943 года завершили всю подготовку к наступлению.

Значительную часть светлого времени суток командир 1087-го полка проводил на наблюдательных пунктах батальонов, уточняя со своими офицерами и командирами приданных средств их задачи и порядок совместных действий. Кое-что постоянно приходилось менять с учетом новых данных о противнике. Естественно, что и вопросам разведки в полосе наступления своего полка Тимофеев придавал огромное значение: сам ставил задачи полковым разведчикам, а после их возвращения с задания выслушивал донесения, разбирал действия и тут же поощрял отличившихся. Дорожа таким вниманием к себе, его разведчики очень старательно готовились к заданиям и редко возвращались с пустыми руками. [43]

Заметно активизировал разведывательную службу в масштабе соединения и майор Куприянчук — внушение, как видно, подействовало. Причем теперь он не только обобщал добытые различными путями данные о противнике, но еще и анализировал их, чтобы установить истинные силы и намерения врага. Вопреки всем трудностям, на которые первоначально ссылались дивизионные разведчики, они сумели выявить многие белые пятна в системе обороны врага. «Языка», правда, захватить так и не удалось, но в одном из ночных поисков, после стычки в немецкой траншее, солдаты забрали документы убитых гитлеровцев. По ним и установили, что перед фронтом дивизии обороняются 158-й и 166-й пехотные полки 82-й немецкой пехотной дивизии.

Этот поиск провела группа бойцов во главе с командиром дивизионной разведроты капитаном А. Н. Костенко. Антон Николаевич был прирожденным разведчиком. Инициативный, сметливый, храбрый, он умел находить выход из самого, казалось бы, безнадежного положения, часто сам возглавлял группу захвата и редко возвращался без добычи. Такое случалось лишь тогда, когда намеченные к захвату «языки» предпочитали плену гибель в рукопашной схватке, как произошло и в этот раз.

В оставшееся время я вновь побывал в каждом из стрелковых полков, проверяя, что еще остается сделать. Несмотря на различия в характерах и методах руководства людьми, все командиры полков понимали свои задачи правильно и трудились напряженно. Интересовался я и тем, как будут действовать с началом боя их стрелки, артиллеристы, танкисты: подниматься в атаку, преодолевать заграждения, вести бой за первую траншею врага, развивать успех в глубине.

В большинстве своем люди бывалые, стреляные, солдаты и сержанты отвечали на такие вопросы толково и охотно. Командиры отделений, расчетов и экипажей хорошо знали свои задачи, направление движения в атаке, сигналы и команды, своих соседей и местность впереди.

Пехотинцы, поясняя порядок действий, показывали ступеньки в передних стенках траншей, по которым будут выскакивать на бруствер, указывали места проходов в колючей проволоке и минных полях (саперы их проделывали позже, ночью, за несколько часов до начала атаки), называли номера танков, за которыми будут наступать, [44] и то минимальное расстояние, на котором можно без риска двигаться в атаку за огневым валом.

Завершала подготовку и артиллерия. Полки и дивизионы, участвующие в артподготовке и поддержке наступления, заняли свои позиции. Все наши орудия, выделенные для стрельбы прямой наводкой и сопровождения пехоты, выдвинулись вплотную к переднему краю. Все расчеты знали свои цели, порядок их уничтожения и прицельные установки для стрельбы. Часть снарядов номера уложили в ровиках у орудий, чтобы иметь под рукой и вести огонь в предельно высоком темпе. Остальной боезапас хранился в зарядных ящиках, на машинах и повозках, в готовности к перемещению вслед за наступающей пехотой.

Стрелковые батальоны первых эшелонов полков заняли исходное положение для атаки в ночь на 25 августа. В траншеях и ходах сообщения, в непосредственной близости от противника, скопилась большая масса людей, вооружения и техники. Стрелки занимали позиции и располагались на своих местах бесшумно. Напоминать о дисциплине и маскировке не приходилось, все понимали и без того, что если фашисты обнаружат скопление войск и накроют их массированным огнем, то каждый снаряд, мина найдут свою цель...

За сутки до начала атаки перебрался на наблюдательный пункт с небольшой оперативной группой и я. КП пока остался на старом месте, и его возглавил Короткое. Мой НП располагался неподалеку от переднего края, в стыке 1087-го и 1089-го полков. С него хорошо просматривалась местность в направлении населенных пунктов Лобки, Прилепы, что облегчало управление частями на этом важном участке действий.

В последние часы перед боем донесения потекли отовсюду непрерывным потоком: от справок и докладов различного толка до тревожных сигналов из частей, еще не получивших чего-то из обещанного и необходимого. Приходилось незамедлительно вникать в суть каждого вопроса, вносить поправки в расчеты, давать дополнительные заявки и требовать, требовать от исполнителей. Не захлебнуться в этом потоке информации, ничего не упустить и не перепутать помогало хорошее знание обстановки на местах, определенная система в работе.

За все время моего пребывания в 322-й стрелковой дивизии генерал И. Д. Черняховский звонил только раз. Поинтересовавшись, [45] как я намерен использовать приданную танковую бригаду, Иван Данилович «на правах старого танкиста», как он выразился, дал ряд советов по организации совместных действий пехоты с танками непосредственной поддержки пехоты, спросил о самочувствии и на этом закончил разговор. Такое, на первый взгляд, поверхностное его внимание ко вновь назначенному командиру дивизии, наступающей к тому же на главном направлении, могло показаться кое-кому странным и обидным. Вот, мол, выдвинули человека на должность и оставили без присмотра и помощи, на произвол судьбы. Я же воспринимал все это иначе и был искренне благодарен командующему за разумное и деликатное отношение.

Как я понимал, он потому и не опекал меня, что приучал к самостоятельности, потому и не беспокоил без нужды, что полагался на мой опыт, доверял. При всем том Иван Данилович, как оказалось, и не думал выпускать меня из поля зрения, но контролировал дипломатично и незаметно. Так, в первом же разговоре со мною командир корпуса туманно намекнул, что Черняховский уже справлялся у него, как я осваиваюсь в должности, с чего начал работу и каковы ее результаты. Усмотрев какое-то незначительное упущение, командарм велел обратить на это мое внимание, однако предупредил, чтобы Кирюхин сделал это от своего имени.

За истекшие дни дважды побывали в дивизии и представители штаба армии, лично проинструктированные Черняховским. Не вмешиваясь в ход подготовки, они обстоятельно проверили положение дел у нас и доложили обо всем лично командарму. Тот, как видно, остался доволен: никаких дополнительных указаний от него не последовало. Был рад, безусловно, первоначальным результатам в самостоятельной работе и я сам, хотя и сознавал, что беспристрастную оценку всему сделанному выставит только бой...

До начала артподготовки оставалось часа полтора, когда я в последний раз позвонил в полки. Все командиры находились на своих наблюдательных пунктах. Последовали стереотипные доклады (условным клером, разумеется), что у них все в порядке. Личный состав, кроме дежурных расчетов и наблюдателей, отдыхал. Проводная связь по всем каналам действовала бесперебойно, тогда как радиостанции работали пока только на прием. Уточнив [46] кое-какие вопросы и проинструктировав напоследок офицеров своей оперативной группы, я тоже доложил генерал-майору Кирюхину, что 322-я к атаке готова, и сверил с ним часы.

...Умытое холодной росой, в легкой розовой дымке медленно занималось раннее утро 26 августа 1943 года. И в расположении противника, и на нашей стороне царила абсолютная тишина — ни шороха, ни звука, как будто все вымерло этой ночью на многие километры вокруг. Словно боясь нарушить хрупкое непостоянство этой тишины, невольно умеряли голос, скрывая за будничными словами озноб волнения, и офицеры, находившиеся со мною на НП. Наконец смолкли и они, думая каждый о своем.

В такие моменты, как этот, когда уже отданы все необходимые распоряжения и получены соответствующие доклады из войск, но не настало еще время приступить к действиям, ненадолго остается один на один со своими думами и старший командир. Самочувствие у него при этом обычно смутное, тревожное. Кажется, подготовка к бою уже завершена, все, что можно и нужно было сделать, — уже сделано. И тем не менее снова и снова перебираешь в памяти все свои распоряжения и указания, боясь что-то опустить, не принять в расчет, спутать. Голова в такие минуты работает особенно четко, нервы натянуты, а чувства обострены до предела, причем над всем доминирует одно — ощущение огромной личной ответственности за успех предстоящей боевой задачи и за жизнь подчиненных.

Да, без жертв войны не бывает. Не обходится без крови и ни один бой. Потому всякий раз гложет и точит тебя мысль, что вот сейчас вновь пойдет на смертный бой по твоему приказу множество самых различных людей: молодых, в расцвете сил мужчин, и совсем еще юных, не видавших жизни мальчишек, и степенных, рассудительных отцов семейств. И горько, невыносимо горько сознавать при этом, что многим из них не суждено вернуться сегодня живыми из боя, что эти потери естественны и неизбежны, что только такой ужасной ценой и можно оплатить победу на войне.

И все же, что бы ни говорил тебе на сей счет разум, человеческое естество бурно восстает против его холодных и страшных доводов. И сколько бы ты ни воевал до этого и после, сколько бы смертей ни перевидал на своем солдатском [47] веку, ты никогда не сможешь примириться с мыслью о неизбежности человеческих жертв! Оттого всякий раз перед боем тебя вновь грызет червь беспокойства и ты изводишься от мысли, все ли сделал, чтоб достичь успеха самой малой кровью. Снова с лихорадочной поспешностью ты будешь перебирать в уме все свои приказы и действия, чтобы убедиться: да, все предусмотрено и сделано как надо, как тому следует быть...

Не менее, а, пожалуй, более остро сознают в эти минуты грозящую им в скором времени опасность и те тысячи бойцов и командиров, которые изготовились в траншеях к броску в атаку. Никто из них не мог, разумеется, поручиться, что не будет убит, ранен или покалечен в первые же минуты боя. Но никто и никогда не говорил обычно об этом вслух. Стыдясь проявить малодушие, люди старались даже не думать о возможном для них трагическом исходе и гнали такие мысли прочь, чтобы не растрачивать попусту тот заряд душевной твердости, который копили для боя. Поэтому с подчеркнутым спокойствием все занимались будничными делами: осматривали оружие, подгоняли снаряжение, дописывали письма домой, негромко переговаривались о совершенно посторонних вещах. Выдержку и моральную стойкость у каждого укрепляло сознание, что он пойдет в бой за великое и правое дело, и если погибнет, то отдаст жизнь за самое святое, что есть у советского человека, — за свободу любимой Родины.

Глядя на сосредоточенные лица людей, ощущая их спокойную готовность к тяжелому единоборству с врагом, особенно остро сознаешь в такие мгновения, что это вот и есть истинное мужество! И невольно восхищаешься силой духа советского воина, который не только геройски дерется с врагом, но столь же стойко держится и перед боем...

Мои раздумья прервал голос полковника Никитина, только что принявшего установленный сигнал из корпуса.

— Пора начинать артподготовку, — спокойно, словно речь шла о самом обыденном, доложил он.

— Давайте сигнал и команды! — распорядился я и прильнул к окуляру стереотрубы.

Через несколько секунд небо прочертили две красные ракеты. В разных местах сразу взметнулись над безлюдной [48] равниной десятки цветных сполохов — это подали условный сигнал командиры артиллерийских групп. И тотчас устоявшаяся за ночь тишина вдребезги раскололась от первого громового залпа сотен орудий.

Пушки, поставленные на прямую наводку, били в упор по амбразурам дзотов и наблюдательных пунктов, расположенных на переднем крае обороны противника. Остальная артиллерия молотила его укрепления на первой и второй позициях, разрушая блиндажи и заграждения, подавляя огневые средства, уничтожая живую силу и технику. Одновременно с артподготовкой открыли огонь изо всех видов стрелкового оружия и пехотинцы, чтобы нанести урон гитлеровцам, оказавшимся на их беду вне укрытий. Над головой с гулом и свистом проносились звенья краснозвездных штурмовиков. Они наносили точные бомбовые удары по артиллерийским позициям, командным и наблюдательным пунктам врага, поливали свинцом траншеи и ходы сообщения, расчищая путь своим войскам.

Ошеломленный ураганом огня и стали, обрушившимся ему на голову, противник открыл беспорядочную ответную стрельбу. Однако большого ущерба нам она не причиняла: гитлеровские наблюдатели, артиллеристы и пулеметчики были ослеплены пламенем выстрелов, словно молнии сверкавших по всему горизонту, и сплошным частоколом взрывов, вздымавшихся тут и там после каждого залпа нашей артиллерии. Многие их дзоты, пулеметные гнезда и орудийные площадки сразу превратились в руины, связь была нарушена, управление прервалось. Уцелевшие пушки и минометы вели огонь неприцельно и замолкали после града метких выстрелов с нашей стороны.

Сквозь неумолчный рев канонады, свист снарядов и грохот бомб все отчетливее доносился тем временем густой рокот моторов: это выходили на рубеж атаки советские танки. К стремительному броску вперед изготовилась и матушка-пехота. Все напряглось, напружилось в ожидании самой решительной минуты, по которой исчисляется время атаки и после которой начинается сам бой! И она — настала! [49]