За рубежом родной страны
На душе очень спокойно. Это оттого, что летим на запад, наступаем! Конечно же, это главное. Но каждый перелет сам по себе величайшее удовольствие. Новые места, новые люди, незабываемой красоты природа, которую можно наблюдать только с воздуха.
Впереди гора в 1291 метр — с набором высоты медлить нельзя. А слева Южные Карпаты, или, как их называют жители гор, Трансильванские Альпы.
Мовчан повел группу на снижение — впереди Альба-Юлия, небольшой городок на реке Олт в южной части Трансильвании.
Отсюда мы летаем на разведку и сопровождаем штурмовиков. Но чаще сидим на аэродроме. Погода осенью в горах нелетная. Туман и низкая облачность плотно закрывают вершины гор и часто спускаются в долину.
Стороженко рвется на разведку погоды, Росляков его не выпускает. Но вот чуть посветлело — и Як-1 в воздухе. Высота 50–100 метров — и самолет пропадает.
Через десять минут Стороженко с большим трудом производит посадку.
— К чему это? — спрашиваю Сашу Клюева. — Зачем ненужный риск?
— Летать надо, пехота ушла далеко вперед.
Погода улучшается, и мы снова летим на запад. Горы, горы...
Еще 10–15 километров — и мы в Венгрии.
Плоская как стол Венгерская равнина перерезана многочисленными каналами. Прямые отрезки шоссейных и железных дорог с множеством мостов и населенных пунктов. [115] Население плотнее, чем в Румынии. На любом пересечении дорог крупный поселок или город. И много, очень много хуторов.
Полк приземлился на полевой аэродром Надудвар, что в 40–50 километрах западнее Дебрецена.
Небольшой городок с прямыми, довольно широкими улицами. В основном одноэтажные длинные каменные особнячки, заросшие густой зеленью. Мы с Мишей Стороженко разместились в доме какого-то профессора. Его старший брат болен и с постели не встает. В доме четыре комнатки. Чистенько, уютно, но сыро. Огромные деревья закрывают дом от солнца.
Профессор вежлив, предупредителен. Он показывает нам комнату, две кровати и широко улыбается. Профессор немного говорит по-русски и объясняет, что рад бы лучше предложить, но война.
Мы вышли во двор. Угол дома разбит, крыша повреждена и протекает.
— Русские? — спросил я у профессора.
— Нет, нет. Немецкий летчик сбросил бомбу, — ответил профессор.
Может быть, это было и не так, но я пообещал профессору прислать рабочих, чтобы они починили крышу.
Через пару дней все было восстановлено.
Мы шагали по улочкам Надудвара. Дожди сделали свое дело. Ровные, довольно глубокие сточные кюветы вокруг проезжей части каждой улицы не смогли высушить полотно, и лужи блестели, напоминая наши украинские черноземные проселочные дороги весной и осенью. Возле домов узкими полосками выделялись пешеходные дорожки, выложенные плиткой.
Смеркалось. Мы подошли к большому дому. В нем разместилась летная столовая на два полка. С нами вместе 92-й гвардейский штурмовой авиационный полк. Летчики все знакомые, друзья. Идем к своим. Там Виталий Рыбалка, Мовчан, Клюев, Кулешов.
Сегодня из-за погоды и устройства на новом месте полку задача не ставилась. Это было 23 октября.
За месяц с небольшим полк пролетел 1500 километров и произвел шесть посадок на незнакомых аэродромах без единой поломки. Это радовало.
...2-й Украинский фронт форсировал Тиссу в районе Сегеда и правым крылом резко повернул на север. Начались [116] бои в непосредственной близости от Будапешта. Резко повысилась интенсивность полетов.
Появились «фокке-вульфы», Ме-109. В воздухе стало жарко. Запомнился бой 31 октября.
Мы с Гришиным дважды прорывались к Ясапати, но напрасно — разведка срывалась из-за четверки «мессеров», которая кружила над Тиссой.
— Атакнем? — бросил я по радио Гришину.
— Атакнем! — отозвался ведомый.
— Набираем четыре тысячи!
— Понял вас!
«Яки» быстро пошли на восток с набором высоты.
— Разворот!
Показались гитлеровцы — пара на двух тысячах, а пара чуть выше. Время атаковать.
— Пошли! — И я перевел самолет на крутое снижение. Гришин держался справа чуть сзади.
«Мессеры» не ожидали атаки и заметались, когда увидели нас совсем рядом.
Скорость сближения большая, и по первому я не попал. Ме-109 резким переворотом ушел вниз, но второй уйти не успел. Хорошо были видны и трасса от снарядов и отрывающиеся от самолета куски фюзеляжа. Ме-109 задымил и рухнул возле канала недалеко от западного берега Тиссы.
Один Ме-109 горит на земле, второй кружит над ним. А пара пытается атаковать мой «як». Но Гришин стреляет, и враги отваливают в сторону и уходят вниз.
После этого боя наступил некоторый перерыв в полетах.
Туманы, дожди, низкая облачность в начале ноября сильно мешали действиям авиации. Трудно приходилось не только летчикам, но и техникам. По 20–30 человек вытаскивали застрявшие в грязи «яки». Глубокие колеи от штурмовиков мешали рулить. Мы рулили по грязи, и моторы перегревались, часто приходилось менять радиаторы, щитки шасси, винты. А над линией фронта шли бои, и бои сильные, напоминающие схватки под Брянском, Орлом, Львовом, Сандомиром.
Почти каждое сопровождение «илов» кончалось воздушным боем. Фашисты находились в лучших условиях. Они использовали бетонированные аэродромы Будапешта, а нам приходилось летать с полевых, грунтовых. [117]
— Командир, сегодня тринадцатое, не забывай!
Это голос Сергеева, с хрипотцой. Что он говорит? Да еще по радио!
— Командир, сегодня тринадцатое, осторожнее!
Восьмерка «илов» под нами. Группа пересекает Тиссу и направляется в район Ясбереня — небольшого городка в 60 километрах восточнее Будапешта. Я с Гришиным лечу справа, а Сергеев с Ерохиным слева.
Сергеев и Ерохин командиры звеньев, старшие лейтенанты.
— Командир, сегодня тринадцатое...
— Замолчи! Не мешай наблюдать! — кричу по радио летчику. Я знаю, на что намекает Сергеев: в каждом вылете, несмотря на воздушный бой, я, как и прежде, фотографирую результаты удара штурмовиков. Это трудно, но необходимо. И в то же время нужно бдительно следить за воздухом, чтобы оградить от удара врага штурмовиков.
Сергеев и намекает: черт с ними, с результатами удара, — главное, чтобы штурмовики остались целы.
Мы уже в 30 километрах за линией фронта. Облачность не мешает боевой работе, ее высота две тысячи пятьсот метров. Штурмовики заметили цель. Полетели первые реактивные снаряды, бомбы; «илы» вытянулись правым пеленгом. Я прикидываю высоту и устанавливаю временной интервал между снимками. Снижаюсь и нажимаю тумблер «Съемка».
«Жжик... жжик... жжик!»
Подо мной огромная автоколонна, на которую обрушилась восьмерка «илов».
— «Фокке-вульфы»! — кричит Сергеев.
— Я вижу шестерку! — добавляет Ерохин. — Нет-нет, еще четверку, всего десять справа под облаками.
Шесть ФВ-190 бросаются к штурмовикам, а четверка связывает боем пару Сергеева. «Не допустить, не допустить потери штурмовиков!» — мелькает главная, направляющая весь бой мысль.
— Сергеев, веди бой с четверкой, я буду у штурмовиков, — приказываю ведущему второй пары.
— Вас понял, — отвечает Сергеев.
Штурмовики потянулись цепочкой на восток, прикрывая один другого сзади.
— В круг не вставать, перебьют всех, идти на восток! — кричу по радио ведущему «илов». [118]
— Понял, — отвечает летчик-штурмовик.
«Эх, высоты бы побольше», — с тоской думаю я о потерянной в результате фотографирования тысяче метров. Но ничего, главное — все видеть, главное — спокойствие.
Мы с ведомым открываем огонь одновременно, и два ФВ-190 отваливают от «илов», не сделав ни одного выстрела.
Вторая пара набрасывается на нас, начинается карусель, в которой даже после боя трудно разобраться. Четверка ФВ-190 дерется с нашей парой. Мешает облачность — вертикальный маневр ограничен, но в фашистам туго — они связывают себя плотной группой и того гляди столкнутся. Никто не стреляет: не удается выбрать позицию ни нам, ни фашистам. Ведомый держится прекрасно. Молодец!
Мы постепенно оттягиваем карусель на восток. Но что это? Горящий самолет с огромным черно-красным шлейфом проносится вниз и взрывается... Чей? Сердце замирает от неизвестности.
А это что? Пара ФВ-190 повисла на хвосте двух «яков» и гонится за ними. А «яки», вместо того чтобы отогнать их (это, кажется, Сергеев и Ерохнн), несутся к нам на помощь.
Сергеев дает очередь, и ФВ-190 падает, взрывается. Хорошо! Мы с ведомым «выбиваем» из-под хвоста Сергеева пару и... какое приятное чувство — четверка в сборе, а «фокке-вульфы» в стороне в замешательстве, но собираются в группы и готовятся снова атаковать. У нас мало горючего и еще меньше желания упасть где-то не на своей территории.
— Увеличить обороты! — кричу по радио и перевожу самолет в пологое снижение к Тиссе.
Наконец-то голубая лента реки позади, и ниже мелькают маленькие восемь точек — это наша группа, потерь нет!
— Кто сбил первого «фоку»? — спрашиваю я Сергеева.
— Первого Ерохин, второго я, — радостно отзывается командир звена.
— Молодцы! А кричал: сегодня тринадцатое, сегодня тринадцатое! — смеюсь я над Сергеевым.
— А что, и правильно предостерегал — чуял, что бой будет горячим, — отозвался старший лейтенант. [119]
Штурмовики радовались не меньше нашего и сильно галдели по радио, поздравляли друг друга с победой. Радиостанции работали безукоризненно, и каждому хотелось что-то сказать в эфир.
У второй группы было такое же задание, как и у нас, тот же маршрут полета, но цель находилась чуть подальше.
Группа слетала хорошо, хотя пришлось выдержать очень тяжелый воздушный бой. Подступы к Будапешту фашисты решили оборонять не на жизнь, а на смерть.
Будапешт оказался крепким орешком, и не напрасно полку позже присвоили звание 122-го Будапештского. А чтобы заслужить это звание, пришлось много поработать.
В одном из воздушных боев группа Гугнина потеряла два штурмовика и два истребителя. Этот случай стал предметом разбирательства на партийном собрании.
Майор Кривошеев резко критиковал летчиков за плохую осмотрительность. Выступило много коммунистов.
Понравилось выступление Игоря Ускова. Он с сорок третьего года в полку, и мы хорошие товарищи, хотя и в разных эскадрильях.
— Летаем малыми группами, — резко говорил Усков. — Увлекаемся радиосвязью, много болтаем в воздухе и плохо защищаем друг друга в бою.
Игорь лучший методист полка. С подчиненными строг, но убеждает легко, быстро. И летает хорошо. Сбил под Хатваном двух стервятников.
Росляков поддержал Игоря.
— Нужно летать большими группами — под Будапештом сильная авиационная группировка врага.
— Маловато самолетов, да и летать далеко приходится, — бросил Мовчан.
— Пора перебазироваться, пора, — поддержал Мовчана Клюев. — Но батальоны обслуживания не успевают за наступающими войсками. Поэтому авиация отстает.
Наконец-то перелетели в Ясладань. 75 километров до Будапешта. Ровная полевая площадка (бывшее поле, схваченное зимним морозцем) гостеприимно приняла авиаторов. Взлетная полоса меньше километра. Впереди канал, слева канал. Соорудили мостик и на другом берегу разместили стоянку самолетов.
В одном из полетов на моей «четверке» лопнула трубка [120] воздушной системы. Шасси вышли, но для торможения воздуха не осталось. Самолет бежит вдоль канала и не хочет останавливаться. Что делать? Впереди обваловка канала, а чуть правее небольшой мостик к месту стоянки самолетов.
Хорошо бы попасть на мостик, а не в воду... Решение правильное, и, пока скорость не погасла, нужно направить нос самолета на этот мостик. Ноги работают непрерывно, руль поворота трепещет, словно флаг на сильном ветру. О чудо, шасси проходят точно по мостику, деревянная подстилка приятным гулом встречает самолет, и канал остается позади.
Слева и сзади каналы, впереди тоже канал. И до него всего 8–10 метров. Но... самолет останавливается.
Росляков смеется:
— Мокрый? Вспотеешь от такой посадки.
А Гришин улыбается и трясет мою руку. Он рад, что командир жив, а «четверка» стоит, словно конь, задрав голову, — целая и невредимая.
Это мой последний вылет с Гришиным. Иван будет водить пару, а я летать с новым летчиком Титовым.
Вскоре наш полк перебазировался на новый аэродром. Ясберень... Это уже не поселок, а город. Рядом железная дорога, по которой до Будапешта всего шестьдесят с небольшим километров. А напрямую для летчиков всего пятьдесят.
Будапешт окружен. Совершенно неожиданно войска соседнего, 3-го Украинского фронта форсировали -Дунай и, круто повернув на север, завершили окружение венгерской столицы. Резко упало сопротивление фашистской авиации. Стало легче в воздухе, но не на земле. Упорные бои шли на подступах к Будапешту.
— Полетите сопровождать шестерку штурмовиков, — приказывает. Саше Клюеву командир полка, — в район Геделле.
— Цель какая, товарищ подполковник? — спрашивает Саша.
— Один танк. Не дает хода коннице.
— Так он подбит, что они мудрят?
— Нет, не подбит, — настаивает Росляков.
— Подбит, товарищ командир, бреющим летал наш ним только что!
Росляков улыбнулся. [121]
— Лети, лети. И пехота и кавалерия свое дело знают. Но им легче идти в атаку под прикрытием авиации.
— Понятно, — козырнул Саша и пошел к стоянке самолетов.
Штурмовики быстро подожгли указанный танк, уничтожив по пути к цели несколько вражеских автомашин.
Фашисты отходили все дальше и дальше. Воздушные бои то разгорались, то стихали. Господство в воздухе полностью наше.
Неожиданно произвел посадку на наш аэродром Ю-87. Немецкий «юнкерс» с шасси, которые не убираются в полете. Пикирующий бомбардировщик, свиста которого так не любят пехота и танкисты. Знаки на самолете румынские, фюзеляж разбит осколками снарядов.
— Фашисты, — развел руками румын. — Семь наших сбили, я один остался, — горестно добавил летчик.
Румыны воевали рядом. Мы нередко видели их в воздухе, но на земле не приходилось. Все знали, какой вклад они вносят в дело победы, летая на немецкой технике в тыл фашистов. Разве будут немцы сбивать немецкие самолеты?
И румыны громили фашистов с воздуха.
Случайно, еще при полете на запад, восьмерке Ю-87 встретилась десятка ФВ-190. Немцы шли на восток — прикрывать поле боя. Покачали крыльями и разошлись в разные стороны. Свои!
«Юнкерсы» отбомбились по немецкой колонне и легли на обратный курс. Вот тут-то и началось... «Фокке-вульфы» получили команду по радио уничтожить Ю-87.
Ведущий десятки подошел к «юнкерсам» поближе, увидел опознавательные знаки Румынии и приказал атаковать.
Ю-87 падали на землю, а летчики проклинали Гитлера и всех фашистов, навязавших Румынии эту войну. Только один сумел уйти от «фоккеров».
...Мы с Сашей Клюевым жили в маленькой комнатке одноэтажного дома. Мама Эмма, наша хозяйка, не знала, как и что сделать, чтобы нам было хорошо. Худенькая, небольшого роста, она была настолько любезна, что нам с Сашей порой становилось неловко. Мама Эмма немного говорила по-русски, охотно показывала открытки, рассказывала о жизни в Венгрии.
Мы с Сашей разглядываем открытки и думаем каждый [122] о своем. Саша, наверное, о родных в Харькове, а я о девушке из Москвы, которая любит, но мало пишет. И еще в Москве мать, которая и любит, и пишет.
А какая она, мирная жизнь? Наверное, хорошо не воевать? Мальчишкой жил бедно, не всегда был сыт. Учеба в школе, потом в Чугуевском училище, и... война. Ничего мы с Сашей еще не видели в жизни, а ему уже двадцать четыре, мне двадцать один...
Но бывает и хуже. Трудно вести два-три раза в день бои в воздухе. Очень трудно, и не все возвращаются домой. Сколько новых летчиков в течение войны получил в подкрепление наш 122-й полк! Сколько жизней перемолола война!
Пока мы мирно живем в Ясберени. Кого здесь только нет: и летчики, и пехотинцы, и танкисты, и артиллеристы. Несмотря на разношерстность гарнизона, все отлично понимают, что цель у всех одна — добить фашистов, а ближайшая задача — взять Будапешт. И в клубе под «Катюшу» танцуют те, кто, может быть, на днях погибнет, и те, кто останется жив, а потом когда-нибудь расскажет об этом.
А утром снова в бой. Штурмовики над Будапештом. Фашисты не сдаются. Их бомбят, обстреливают. Самолетов противника в воздухе нет, и мы спокойно рассматриваем венгерскую столицу. Сероватые массивы жилых домов, в основном на левом, восточном, берегу Дуная, прямые улицы, красиво переброшенные через огромную ширь реки мосты. На западном берегу жилых кварталов намного меньше. В центре города Дунай раздваивается, а соединяется в единое русло где-то в 45–50 километрах южнее, возле города Дунайварош. Серая водная гладь, серые массивы жилых домов. Непрерывно бьют зенитки. Пусть стреляют. Две-три тысячи выстрелов необходимо сделать зенитчикам, чтобы сбить один самолет. Маневр, маневр — и зенитки не страшны.
Бомбы «илов» полетели вниз, пора снижаться и фотографировать. Истребителей противника нет, и мы спокойно возвращаемся в Ясберень.
Через несколько дней напряжение усилилось. На карте замелькали новые названия: Лонтов, Немце, Некия, Саколош. Полк перелетел в Хатван, очень небольшой городок в 70–80 километрах северо-восточнее столицы. [123]
И вот в разгар боевых действий за Будапешт — туман в низкая облачность. Пехота требует авиационной поддержки, но приборы, которые стоят на наших самолетах, не обеспечивают взлета и посадки в тумане. Приходится заниматься боевой подготовкой.
Занятия по тактике, занятия по огневой подготовке...
Часто приезжает полковник Семененко — командир дивизии; он выступает с информациями о противнике, о новом в тактике немцев и наших летчиков.
В нашей комнатке трое: инженер полка Соколовский, мой новый командир эскадрильи Леонтьев и я. Остальные летчики разместились рядом по 4–6 человек в комнате. Отдых был очень кратковременным.
Двадцать пятого декабря нам с Титовым достались три вылета на разведку. Будапешт окружен, в воздухе спокойно. Фашисты еще не оправились от ударов 2-го и 3-го Украинских фронтов. В воздухе тихо, но Титов дважды теряет меня в момент снижения и фотографирования железнодорожной станции Комарно.
Титов — не Гришин. Иван Гришин хитрец: если он и потеряет командира, так на обратном пути отыщет, пристроится. Титов же нет. И мы приходим на аэродром в одиночку. Росляков недоволен ни мной, ни Титовым. Разведчиков могут уничтожить по одному.
Но где и когда нам полетать и стать хорошей парой?
Однако и Леонтьев — командир эскадрильи, и Росляков оказались правы. 1 января мы не вернулись с задания...
Мы тогда еще не знали, что фашисты готовят контрудар с севера и юго-запада с целью освободить окруженную группировку в Будапеште. Мы летим на разведку. Под нами характерный изгиб реки, городок Вац и небольшие — всего тысячеметровые — горы Бержень.
Идем вдоль Дуная. Слева Венгрия, справа Чехословакия. Я смотрю на карту. В 60 километрах от этих гор вверх по Дунаю небольшой городок Комарно. Пикирование, горизонтальный полет на высоте полторы тысячи метров. Все! Несколько минут — и станция сфотографирована. Набор высоты, разворот на север вдоль железной дороги на Нове-Замки. Летим тихо, спокойно, Титов справа, «мессеров» нет.
На участке железной дороги Нове-Замки — Эстергом мелькает небольшая станция Нове-Вьеска, переполненная эшелонами. [124]
«Сфотографировать! — мелькает мысль. — Фашисты сосредоточивают силы севернее Будапешта!»
Резкое снижение, горизонтальный полет на небольшой высоте и знакомое «жжик... жжик...» в наушниках шлемофона. Чуть выше и правее — Титов. Молодец, сегодня держится хорошо.
— Смотри за хвостом, фотографирую! — кричу лейтенанту.
— Вас понял, — отвечает ведомый.
Еще полминуты, и съемка будет закончена, но... страшный удар потряс самолет, и руки инстинктивно тянутся к замку подвижной части фонаря, чтобы открыть его и немедленно выброситься из разбитого самолета.
Руки в крови, но замок не открывается, и покинуть самолет, очевидно, не удастся. Какой-то звон в ушах, а в голове назойливая мысль: «Что-то надо делать!»
Над самой землей самолет выходит в горизонтальный полет, а выше восьмерка «фокке-вульфов», уже не обращая внимания на сбитого командира, преследует моего ведомого.
Прозевали атаку врага! Вряд ли устоит Титов в бою с восьмеркой фашистов... А до линии фронта 30 километров, да еще нужно перевалить горы Бержень...
Я иду к Дунаю, а восьмерка «фоккеров» и мой ведомый скрываются в восточном направлении. Почти все приборы в кабине разбиты снарядом. Компас застыл неподвижно в верхнем положении — вытекла жидкость. Встречный поток воздуха врывается через пробоины фонаря и мешает смотреть вперед. И не знаешь, верить или не верить, что температура воды сто двадцать пять. Дальше стрелка двинуться не может, она зашкалена.
Мысли бегут с сумасшедшей скоростью: «Что делать? Без охлаждения мотор может работать три минуты. Только три минуты. Да! Что-то около этого работал мотор на подбитом возле Львова самолете Рослякова. Потом заклинил, и командир садился вынужденно в Красне... До линии фронта минут шесть полета, мотор может работать три, а высота всего триста метров, и внизу фашисты. Неужели опять попаду к ним? А что, если пересечь Дунай и приземлиться западнее окруженного Будапешта, таким путем можно попасть к своим».
Решение созрело, до 3-го Украинского фронта всего две минуты полета. [125]
Самолет пересекает Дунай по направлению к Будапешту. Струя белого пара тянется за ним, скорость становится все меньше и меньше. Пора садиться. С высоты ста метров хорошо видна резко пересеченная холмистая местность западнее Будапешта. Придется приземлиться на пологий холм. Только бы выбрать поровнее.
Лечу над деревней, никто не стреляет, значит, фашистов нет. Чтобы пробег был меньше, приземляюсь не под уклон, а, наоборот, в гору и, конечно, с убранными шасси.
Скребет обшивка фюзеляжа о промерзлый грунт, руки едва сдерживают инерцию естественного резкого торможения, и самолет быстро, заметно сбавляет скорость. Он ползет на брюхе уже со скоростью автомашины, но... пологий подъем холма кончается, и планер, вновь оторвавшись от земли, зависает над обрывом. Несколько страшных секунд висения в воздухе — и самолет, опустив носовую часть, падает на дно обрыва.
Кругом что-то шипит. Мотор отлетел в сторону. Ручка управления придавила правую ногу. Фонарь заклинило, и вылезти из кабины не удается. «Только бы не было пожара!» — мелькает мысль.
Некоторое время я сижу неподвижно, оглушенный ударом и сумасшедшей работой мысли за каких-то неполных три минуты полета.
На вершине холма появляются трое. Наши или фашисты? А я не могу приподняться, не могу открыть фонарь, и кровь из разбитого осколком снаряда виска стекает по лицу.
И какое счастье — бойцы оказались советскими, с 3-го Украинского!
Медсанбат, перевязка, попутная машина, и через несколько часов паром перевозит меня через Дунай.
Одна, вторая, третья попутные машины довозят до какого-то аэродрома. Командир дивизии здесь — бывший командир соседней эскадрильи в моей родной Чугуевской школе Шаталин. Он не помнит меня, но я напоминаю о нашей совместной службе.
Ему сейчас не до меня. Из-под Секешфехервара на левый берег Дуная с трудом возвращаются наши Ла-5, которых на прифронтовых аэродромах начала обстреливать артиллерия врага из района озера Балатон. «Лавочкины» приземляются в сумерках с разных направлений. И полковник Шатилин лично принимает самолеты. [126]
Стемнело, все хорошо приземлились; полковник успокоился, расспросил меня и посоветовал обратиться к генералу Толстикову — командиру корпуса.
— Толстиков! Олег Викторович?
— Да! — удивился Шатилин. — Вы его знаете?
— Знаю: мой бывший командир дивизии под Москвой и Волоколамском.
Утром я позвонил в штаб корпуса. Толстиков расспросил о воздушном бое, о 2-м Украинском, о Каманине. Вспомнил моих командиров.
Через час на трофейном «физелершторхе» я пересекал восточные пригороды еще не взятого нами Будапешта, а через полтора самолет мягко коснулся ставшего своим аэродрома Надь-Фюгед, что чуть севернее Хатвана.
Мы подрулили к командному пункту, и из землянок высыпали летчики и техники.
— Титова не видел? — сразу спросил Росляков.
— Нет, товарищ подполковник.
О гибели моего ведомого мы узнали через три дня. Он погиб в бою, не дотянув до нашей территории всего несколько километров. Горы Бержень стали памятником советскому летчику.
Настроение у меня было отвратительное, хотя я видел в глазах командира полка радость: вернулся живой еще один, который вот уже четыре года дерется с врагом.
А утром с рассветом опять боевые полеты.
Царапины от осколков зажили быстро, и за мной снова закрепили Як-1. И опять с фотоаппаратом. Но милая, надежная «четверка», которую Петя Вернигора называл своей спасительницей, никогда не забудется. Ее, конечно, отремонтируют, и она полетит снова, но где и под каким номером, сказать трудно.
...Корпусу Каманина поставили новую задачу: поддерживать войска 3-го Украинского фронта. Штурмовики правым пеленгом плывут над дымящимся Будапештом. Город еще в руках фашистов, но сопротивление их значительно понизилось, и наши бойцы дом за домом, квартал за кварталом очищают столицу Венгрии.
Мой новый ведомый — лейтенант Савченко — тихий, скромный, молчаливый летчик родом из Чернигова. Савченко исключительно исполнительный пилот и это качество я в нем очень ценю. Мы летаем на север. Если на [127] юго-западе в равнине фашисты отброшены далеко на запад, то на севере и северо-западе они еще крепко сидели в горах.
Летаем с Савченко почти по одному и тому же маршруту: Лученец — Зволен, иногда Банска-Бистрица.
...Пара «яков» идет с набором высоты строго на север. Справа горы, слева горы, лощина то сужается, то становится шире, то повернет вправо, то выпрямляется.
Не столкнуться бы с горой. А мотор гудит почти на полных оборотах. Жалко мотор, но что поделаешь — нужно как можно быстрей набрать высоту.
И высота растет: уже 2000 метров, в кабине становится очень холодно. Справа, севернее города Дьендьеш, горушка — 964 метра. Она сверкает чистотой, нетронутой серебристой шапкой снега.
Еще несколько минут, и мы перелетим границу Венгрии с Чехословакией.
Небольшой городок Лученец проплывает под левым крылом в сизоватой дымке где-то далеко внизу. Город тихо покоится между тысячеметровыми вершинами гор Бержень и Матра. С севера городок закрыт Словацкими рудными горами.
Пересекаем лощину, хребет и вдоль железной дороги идем на Зволен — центр пересечения двух железных дорог. Наша главная задача — разведка станции.
С высоты четырех тысяч метров наши «ястребки» круто планируют на город. Высота полторы тысячи. Савченко чуть выше — на своем месте. «Жжик... жжик...» — отрезает снимки фотоаппарат через каждые три секунды.
Пора выводить самолет из горизонтального полета, идти вверх и... домой. И вдруг замечаю: справа на снежном поле вьется тонкая, совсем тоненькая, но удивительно ровная струйка снежной пыли, похожая на след от взлетающего самолета. Что это? Аэродром? Почему струйка так ровно поднимается над полосой, похожей на аэродром? Почему струя снежной пыли расширяется по мере удаления темной точки?
«Аэродром врага, — мелькает догадка. — Но ведь в горах нет аэродромов!»
И действительно, можно ли предположить, что на такой высоте в горах — аэродром.
— Севернее Зволена, по-моему, аэродром, — доложил я командиру полка после посадки. [128]
— Не может быть! В горах? — возразил Росляков.
— Я не утверждаю, но, по-моему, так, фотопленка все покажет.
Когда проявили пленку — оказалось, что недалеко от станции Зволен заснята часть аэродрома врага. Белый хвост — шлейф от взлетающего «мессершмитта» — хорошо был виден на снимке.
Когда вскрыт новый объект — не миновать повторного вылета. И мы с Савченко ждем нового приказания на вылет.
...Снова горы. Горы и тяжелый подъем по пологой кривой. Высота полторы тысячи, но горы, снежные вершины кажутся рядом.
Аэродром сфотографирован, мы возвращаемся домой и отдыхаем. Савченко привыкает к разведке, привыкает к своему ведущему. Лейтенант любит слушать рассказы о боях 1941–1943 годов, суровых, тяжелых боях. Ведь в этих рассказах советы и правила, написанные кровью летчиков. И Савченко слушает, а я рассказываю ему о мудрости ведомого, храбрости и самоотверженности.
Мне не хочется больше терять ведомого, и я стараюсь как можно доходчивее изложить простые аксиомы войны. И Савченко внимательно слушает и в полетах хорошо держится ведущего, даже в очень сложной воздушной обстановке.
Тринадцатого февраля взят Будапешт. Нашему полку присвоено имя столицы Венгрии. Все радуются, бои идут в Чехословакии, Австрии. Вот-вот мы должны перелететь еще дальше на запад.
— Хочешь поехать в Будапешт? — спросил меня вдруг инженер полка.
— Конечно, — не растерялся я. И тут же инженер доложил командованию о составе группы.
— Росляков меня отпустил и тебя, конечно. Прыгай в кузов! — весело говорит майор Соколовский.
Через полчаса старенькая полуторка мчалась в направлении Будапешта.
До Будапешта километров пятьдесят. Соколовский останавливает машину, пересаживает в кабину солдата с карабином, а сам забирается в кузов.
Сколько городов, даже стран освободили, но ни разу вот так проехать и с земли посмотреть столицу другой страны не доводилось. [129]
Шоссейка быстро выносит нашу старенькую полуторку в пригороды, а потом и в самый город. Ужасающая картина осадных боев встает перед нами. Разрушенные здания, исковерканная проезжая часть улиц и голодные, запуганные фашистами будапештцы.
Мы едем дальше — на запад, к Дунаю. Улицы становятся шире, дома выше, красивее. Но почти все имеют отметины войны. То разбита крыша, то не хватает угла дома, и почти на всех стенах вмятины от пуль.
А вот и Дунай — широкий, серый, но где же мосты, гордость Будапешта, которые мы наблюдали с воздуха? Мостов нет, их разрушили немцы при отступлении.
Тихо, осторожно проезжаем по наспех сделанной переправе в западную часть города, поднимаемся вверх по крутой улице. Дома частично разрушены, но красота их очевидна. Даже война не может скрыть замечательную архитектуру, яркие краски столицы Венгрии.
Поздно вечером мы вернулись на аэродром. По погоде продолжали летать с Савченко на разведку железных дорог в Чехословакии: Зволен — Лученец, Бапска-Бистрица. Летную книжку заполнял адъютант эскадрильи Демин. Но и ему надоело, очевидно, переписывать одни и те же пункты маршрута разведки, поэтому 27 марта он написал коротко: «Разведка войск противника по тому же маршруту...»
Ни старший лейтенант, ни я не знали тогда, что это мой последний боевой вылет.
...От резкого, властного окрика командира дивизии «Встать!» мы с Савченко быстро вскочили и вытянулись перед старшим начальником.
— «Адмирал» Кузнецов? — улыбнулся генерал Каманин.
— Так точно!
Запомнил генерал мой позывной в разведке.
— Что пригорюнился?
Мысли быстро замелькали в голове: а что, если сказать правду?
— По дому загрустил, товарищ генерал.
— Все грустят по дому, по матери, по любимой, — согласился командир корпуса.
— Я понимаю, товарищ генерал. Просто тяжело, что девушка выйдет замуж не за летчика, а за зенитчика.
Каманин улыбнулся. [130]
— А в отпуске был?
— Нет, товарищ генерал, за всю войну ни разу.
— Отпустить. Завтра же! — Каманин строго посмотрел на полковника Семененко.
— Но летчиков мало, товарищ командир, — пытался возразить командир дивизии.
— Никаких но! — И, улыбаясь, комкор пожал мне руку. — Отдыхай, «Адмирал», через месяц увидимся.
Попутные машины, попутные Ли-2 вынесли меня через Арад, Бухарест, Одессу в Центральную Россию. Первого апреля звонил я в квартиру родного мне дома Арбузовки.
А через неделю...
На центральном, лучшем месте свадебного стола сидел Росляков. Худощавый, подтянутый, он чуть улыбался, а иногда и подмигивал своему ведомому — капитану, когда наполняли рюмки. «Выпьем за Василия и Светлану, за ваше счастье, — произносил короткий тост командир полка. — Выпьем за нашу победу!»
Много вылетов вместе мы выполнили, но вспоминал я всегда вылет на разведку западнее Львова, когда зенитки подбили моего командира полка. И Николай Андреевич Росляков тоже, видимо, вспоминал этот вылет, с улыбкой чокаясь с ведомым.
Здорово тогда испугался мой механик, когда увидел в кабине «яка»-четверки не капитана, а командира полка. «Как они могли пересесть в воздухе?»
...А через месяц, 7 мая, попутным самолетом мы с командиром полка вылетели в Краков и на тех же попутных автомашинах помчались через Бельско-Бяла, Цешин к границе Чехословакии.
Восьмого от чехов где-то на перевале в горах узнали о победе... Рослякова качали так, что я боялся, что лишусь любимого командира.
В полк мы прибыли девятого, но летчики быстро охладили наш пыл: бои продолжаются, многие фашистские группировки не сложили оружия. Однако нам с Росляковым летать запретили: «Без вас справимся». Фашисты сложили оружие раньше, чем мы успели бы войти в строй.
Никогда и ни с чем не сравнить чувства, переживания солдата, его радость при известии, что война кончилась и твоя армия, твой народ победили. [131]
Вскоре последуют милые сердцу встречи с любимой, родными, друзьями. Вскоре мелькнут незабываемые домики и церковь деревни Тимашево, где когда-то скрывался в тылу врага.
Тетя Луша обнимет, прижмет к груди, а дядя Кузьма будет стоять рядом и ждать своей очереди — милый худенький дядя Кузьма с поднятыми для объятий руками.
Грустно становится, когда подумаешь, сколько из наших не вернулось домой: Гриша Барабаш, Петя Токарев, Винокуров... Да разве перечислишь всех, кто сложил голову для того, чтобы мы радовались миру! Каждый старался сделать для победы все, что в его силах. Победа принесла свободу нашему народу и многим народам Европы и Азии. Не зря была пролита кровь...
Самолеты ровными стайками летят на восток — на Родину. Красные звездочки «яков» реют над седыми вершинами Карпат и спускаются в мирные долины Львовщины.
Здравствуй, милая Родина! [132]